|
|
||
* * *
Отчего этим солнцем
на смуглой ладошке эпохи,
как бельмом Генуэзца,
любуется выцветший пляж?
И не вспомнишь уже,
что когда-то - на всхлипе, на вздохе,
каравеллами выжат
испаноязычный пейзаж.
Заблудившийся кашель,
отмаявшись, комнату скорчив,
привокзальную юность
в кровати за горло схватив,
не замрет на губах...
И слегка маяками подпорчен
синеглазый, святой,
неизбежный, как завтрак, прилив.
Но на что же столицы,
где кружевом дамских платочков
неумытость гостиниц
в приезжих стреляет в упор?
Может быть, в переулке
с изнанки меня прополощет
не отмытый еще от сиреневых весен
топор.
Вот тогда побредешь
за распоротым гаванью небом,
не пошарив в карманах
и руки судьбе развязав,
зацелованный накрепко
черствым от похоти хлебом,
чтоб бульвары - в восторге,
а одурь подушки - в слезах!
Артюр Рембо
Предчувствия - в форточку,
зеркальце - прямо к губам,
которым в конверте
уже не цвести незабудкой.
Клянитесь, что лестница
больше не лопнет по швам,
а новый протез
обласкает ее не на шутку!
Как будто февраль - весь издерган сонетом.
Озноб -
на каждой скамейке,
уже перепачканной мелом.
Беги же из дома,
и хоть головою - в сугроб,
пока не изрублен в капусту
бессонницей белой.
Сестрица, не помнишь ли -
станция, вечер... Один.
И как не привыкнуть
к пружинам чужого дивана,
когда не лохмотьями платят
за дерзость витрин,
за хлеб, с подоконника брошенный
отрокам пьяным.
Ни к черту ночлежки,
а сердце ее - как Париж,
когда наглотается солнца
больничная койка,
когда по утрам
с забинтованных рифмами крыш
спускается вниз
аромат баррикад и попоек.
А утром - одеться,
и поезд, и в профиль Верлен,
дожди - точно грипп,
и одни лишь плевки в колыбели,
пока в синяках
от панелей, окошек и стен
идти, унося на плечах
миллиарды Брюсселей!
* * *
Синий фрак - за стеклом,
а метель до сих пор горяча,
подморожен рукав,
в луже радуга пахнет бензином -
это битой посудой
звенит под ногами печаль,
разбазарив добычу
и стол на себя опрокинув.
Все одно к одному -
точно туфельки тают в снегу,
и уже воротник
накрахмален до дыр менуэтом,
и в сочельник
окно догорает на каждом шагу -
все повалится на пол,
в дверях сквозняком пообедав.
Лотта, Вам ли любить
до рождественских первых морщин?
надавайте-ка лучше
пощечин беззубому веку -
парика не снимает Ваш почерк
без веских причин,
но и хвастать не станет
упрямой походкой калеки...
Нынче ночью от пороха
разом седеет висок.
Чтоб набросок романа
не мерз у чужого порога -
отвернуться от пули, -
как молодость чья-то, босой-
и швырнуть половодье чернил
к потолку в эпилоге!
ПЕТЕРБУРГ
Кто помнит, как черемухой размазана,
заплаканно маячила постель, -
в карманах цвел, не те слова подсказывал
и под ногами путался апрель,
тот не жалеет, что по горло полночью -
мы таяли, уставясь в потолок,
когда весна, одетая с иголочки,
входила в дом, не вытерев сапог.
Плыл телеграф, а за спиною- звонница
молчала, словно выдернут язык.
И знали, что молитва не запомнится,
когда ты к ней с пеленок не привык...
В вагоне спят, хоть день еще не прожит,
а вам бы - телеграмму, да проспектами,
и до утра - с названьями похожими,
и там, глядите - под дождем, под снегом ли -
звенит стекло, и в воздухе разлито,
что нам невест не отпоить надеждами,
пока Нева повязана гранитом,
и под ногами снег хрустит, как прежде.
НА ОБОЧИНЕ
Когда, не выспавшись, вы ссорились
в кафешках Северного пляжа,
то ваше завтра, наспех скроенное,
и не показывалось даже,
пока до нищенства заветного
не доросли еще, конечно же,
давясь экспромтами газетными
и сахар медленно размешивая.
От поколения потерянных -
вот эта толкотня вокзальная,
и синева, грозой подстреленная,
и лето, чем-то опечаленное.
Сиротство одеял больничных,
случайно ссадиной отмеченное,
не учит соблюдать приличия
и кланяться любому встречному.
От поколения потерянных,
еще не знающая меры,
и впопыхах, как день рождения -
любовь, в который раз уж первая.
В аудиториях за партами,
за почтой утренней... За чаем
знакомые поклоны фартука
на Петроградской вас встречают,
когда не смяты, не оболганы -
плевать на влюбчивость скамеек,
коль подворотней пахнут локоны,
и за душою ни копейки!
Теперь ненужно прокламацией
на площадях себя развешивать -
на наших улицах остаться бы,
где мы так славно перемешаны,
где в каждой книге - по портрету,
по оплеухе - в каждой строчке,
и так неслыханно приветливы
улыбки запятых и точек.
А кто-то с галстуком у зеркала,
и, кажется, не будет более
в июльском темнокожем пекле
рубах, распахнутых до боли.
Не будет ни решеток ласковых,
ни ваших диспутов похмельных...
Не акварельными ли красками
разводят протокол в апреле?
От поколения потерянных
до эпитафии пригожей
погода на проспекте Ленина
сбивает с ног моих прохожих,
и весны пражские, как женщины,
им снятся вечером в трамваях,
и столько разного обещано.
что выполнить уже не вправе!
ЗАНАВЕС
Пятно декораций - без слов, без имени,
развязка - как сломанный карандаш.
На что променяешь теперь любимых
и домик картонный кому отдашь?
Кругом не души - ну кому тут верить?
Финал предсказуем, как вздох: Люблю!,
пока горизонты Европ, Америк,
по вашим дорогам дождями бьют.
Хоть езди в столицу - за идеалами,
хоть бегай за алкоголем в сельпо,
пока идеалы не стали алыми,
не спаяны молотом и серпом,
не скормлены целой стране в буфете -
кто здесь завсегдатай, а кто на час,
не так ведь и важно, когда на свете
не будет уже ни меня, ни вас,
когда реквизит зацветает со скуки,
устав от гастролей и от премьер,
смертям бутафорским целуйте руки
и смело берите билет в партер!
9 МАЯ
Временами от улицы тянет мятой,
мир потрепан, но все-таки моложав,
и в подушку лицо неохота прятать,
целый ворох событий к груди прижав.
И, ресницы бессонницей окропив,
чей-то профиль нечаянно заслоняет
недостроенный Спас на чужой крови,
взятый в скобки дождем в середине мая.
Пусть так будет - хоть целую ночь напролет,
и не рад ты конечно, такой обузе -
со столетьем на шее ползти вперед
непрожеванной хлябью Восточной Пруссии.
Скучно стало, и нечего рассказать,
даже книжные полки до блеска вылизаны -
прогуляться налево теперь нельзя
рука об руку с классиками марксизма.
Ну, а воздух на ржавом штыке повис
там, где мемориал, точно знак вопроса,
и в учебниках пригоршни стрелянных гильз
кромку неба забрызгали звездной россыпью.
Вот и твой подоконник сиренью взорван,
вот и музыка ловко петлей затянута
на букетах, и память бормочет: Здорово!,
и фальшивые ноты в петлицах вянут.
Век наш короток, будто калашный ряд,
пусть он врет нам в глаза, как часы на Спасской -
не сегодня, так завтра его до пят
обольет некролог типографской краской!
* * *
Газеты рвань - сплошные недомолвки,
глаза твои - печальнее и строже,
как если б Русь поношенной толстовкой
хлебнула синевы в полях некошеных.
Хоть пережито, вроде бы, немало,
но до сих пор - возня без передышки,
и на рубашках председатель Мао
не щегольнет уже битловской стрижкой.
И все едино, и домой, как в ссылку,
лишь помнит юность доброту казенную,
воротничка свинцовую ухмылку
и полигона скатерти зеленые.
А новости распроданы за рубль
в конвентах ваших - на таком просторе.
Мол, Родина, как яблоня, не срублена
национальной бритвою истории.
И от любви не прячутся, как раньше,
за строчки дневников высоколобых,
посмеиваясь в сторону над старшими
и младших по плечу слегка похлопывая.
Лелея каблучков твоих разбег
по выглаженным мостовым паркета,
пускай теперь другой, не этот век
шатается, как трон Луи Капета,
когда, смутившись, наобум, вразброд,
запутавшись в календарях и датах,
к нам наше настоящее шагнет,
так и не став музейным экспонатом.
* * *
Унылый пейзаж заслонив чемоданом,
разлука уже превратилась в безвременье,
дороги разбитые - в автобаны,
которым претит соловьиное пение.
Какая привычка - спешить на вокзал,
и с шиком гордиться перроном заплеванным,
где тает, как лето, у всех на глазах
вагонов сумятица - синих, зеленых ...
И каждый билет - побег, эмиграция,
и рельсы - граненые строчки Лорки -
все греют сердца поколеньям и нациям
расхлябанной нежностью, жалобой горькой.
Ты едешь сегодня. Напротив меня
смешки и улыбки погасли все разом.
Окурки - что бабочки. С этого дня
вся жизнь - путешествие третьим классом.
Иосифу Бродскому
... И книга, раскрытая наугад,
и контур Европы на потолке...
Забытый, как девушка, Ленинград
почудится в каждой твоей строке.
Почувствуй, как дышит седой причал,
грустят фонари, коммуналки спят,
как, чью-то навек утолив печаль,
рассвет запоздалый морозом смят.
Сиренью задушенный поцелуй
останется все ж на ее губах.
К какому письменному столу
причалит Венеция впопыхах?
Кому теперь в ссылке двадцатый век
на плечи ватник набросит вдруг,
когда на ресницах не тает снег
и галстук не бесится на ветру?
Лишь только улицу перешли -
вчера, быть может, иль год назад,
но вот заметка, и жирный шрифт,
и траурный контур слепят глаза.
Дуреет от радиоволн эфир,
Нева выходит из берегов...
Исчезнешь - и целый распахнут мир
одним только звуком твоих шагов!
* * *
Здесь купола, деньгами смятые,
поклон - не дольше двух секунд,
пальто, заштопанное слякотью,
еще чернеет на снегу.
Согреты строчкой из Евангелия,
такой рождественской и пьяной,
звонком трамвайным, хором ангелов
прогулки наши неприкаянные.
И в болтовне - так повелось -
слова молитвы не угаданы,
но к запаху твоих волос
примешивался запах ладана.
Морозный вечер пробкой выстрелит,
а на столе лежит, как встарь,
эпохой целою залистанный
атеистический словарь,
и буквы, беспощадно молоды,
молчат, как провода оборванные,
и в телефонной будке холодно
от снежного скрываться вороха
* * *
Магнитола с пятнадцатилетним стажем
преподносит букетик дрянных аккордов.
Пахнет порохом облако так, что даже
ощущаешь угрозу в кусочке торта.
Засиделись. Молчим. Эта чашка кофе -
точно гвоздь, на который картина повешена.
Наши чувства споткнутся на каждом слове,
даже если слово - такое нежное.
В суматохе вечер проходит мимо,
начинив походку привычкой бегать,
что-то сдуру наспех шепнув любимой
и чужую шляпку припудрив снегом.
Уходя, оглядываться не нужно,
ведь проспектам, улицам - все едино...
Ничего, что захлопнута дверь снаружи
и прочитана книга до середины.
Речь бедна, и наличие в ней длиннот
и обычай кавычек - не портят дело:
это только подстрочник, не перевод
с языка простыни и сорочки белой...
ЖЕРМИНАЛЬ (отрывки из поэмы)
1
... девичья грудь - ну, разве не маяк?-
белеет в темноте, и одеяло
смущает нас, как иностранный флаг
и запах безымянного причала.
И вспоминаешь, локон теребя,
рассеяно плечо ее целуя -
тот вечер летний изучил тебя,
как чьи-то губы слово аллилуйя.
Когда поляной сердце зацвело,
омытое улыбкою соседки,
венчал такой нежданный эпилог
роман короткий, начатый в беседке.
Так трудно быть все время начеку,
хоть даже тишина язык развяжет...
Купальник совершенно ни к чему
на этом рано опустевшем пляже,
где только наши тени на песке,
и шепот синевы с соленым привкусом...
.....................................................................
опять квартира, выцветший паркет,
и все грустит окно в объятьях фикуса.
Она молчит, и телефонный шнур
ласкает столик с обаяньем виселицы,
чтоб нашу - слишком раннюю - весну
заставить в этот строгий галстук вырядиться.
2
Наконец-то апрель, вечера облаками парят,
спинку стула слегка удивив невесомостью блузки.
Непогоду клянешь, суетишься с ключами в дверях,
и опять календарь что-то шепчет стене по-французски,
что вторая неделя на убыль идет, как на казнь,
что эпоха улыбчива, как мостовые Парижа.
Эта улица помнит заржавленных лезвий наказ,
но его для порядка на наших подушках запишет.
Снова день позолоченный вместе со спичкой погас,
протянув к телеграфным столбам бельевую веревку.
Хоть бы краешка платья губами коснуться сейчас,
впрочем, сделаешь это, как прежде, смешно и неловко.
Полунищий апрель поднимает окурок с земли,
все как будто не то, только ты - неужели так близко?...
Слава Богу, что краски еще не совсем отцвели,
потому что со мной уик-энд говорит по-парижски.
* * *
В этом доме, где окна, мне кажется, не от мира сего,
я бы прожил не всю, но по крайней мере, полжизни,
чтобы время сберечь, а потом, как обычно, легко,
снова наспех одеться, к другой направляясь отчизне.
Если б только, копейкой в кармане моем звеня,
с неизменно дурацким упорством секундной стрелки,
наподобие боли зубной не преследовало меня
ощущенье того, что я не в своей тарелке.
Ну, а так - я бы жил здесь, смотрел бы с балкона вниз,
как лихой первомай нашей улице режет вены,
каждый год замечал бы, что двор по весне раскис
оттого, что весна здесь всегда необыкновенная.
И когда-нибудь первый этаж в таком доме займет кафе,
чтобы утро хоть раз искупало мой взгляд мой в дешевом блюдце,
чтоб я мог развалиться за столиком, произвести эффект,
твердо зная, что зрители где-нибудь, да найдутся.
Мне сидеть бы напротив тебя с обреченным видом,
сразу чувствуя стогость прически, каблучка реверанс,
неотзывчивость юбки... И фразами, в кровь избитыми,
неизвестно зачем, развлекать тебя целый час.
Ты бы мне отвечала, но, как и положено чужаку,
я б не понял ни слова, словарь бесполезный листая,
не найдя там того, что нужно... И тихо к тебе шагнув,
может быть, ожидал бы шага навстречу. Не знаю.
И вот так бы привык, сохраняя нейтралитет,
в перебранке дверей, половиц и почтовых ящиков,
с удовольствием думать, что больше на свет нет
ничего другого - а тем более настоящего.
СЕНТЯБРЬ
Ты помолись, чтобы услышало наш разговор
лето, школьным звонком расстрелянное в упор
там, где написано: Вход со двора, и эта
надпись теперь приветливей вывески на пивной.
Правда, понять это можно не сердцем, но головой,
так как дождями сердце, точно свинцом задето.
Только вручить бы зонтик мокрой от слез душе,
целый набор обещаний вместо карандашей
можно с собой на урок отнести в портфеле.
Ветер, взъерошив прическу, как ты - блокнот,
вновь желтизной обесценившихся банкнот
сыплет под ноги девушкам, как Рокфеллер.
А в учебнике шар земной вертится, как юла,
не потеряв равновесия - пока еще. Зеркала
впитывают блеск туфель и глаженной униформы.
Мы отныне все одинаковы, как в строю.
В стаю сбившись скорей, сантименты летят на юг,
потому что им места нет среди теорем и формул.
Даже классик в прятки играл со своей судьбой,
написав как-то раз, что праздник - всегда с тобой,
ведь, на фото застряв, лето плохо ложится в память.
... Как и в прошлом году, равнодушный к чужим рукам,
мел безбожно крошится, но только теперь к словам
до свиданья, до встречи уже ничего не прибавить.
РАСКОЛЬНИКОВ (венок сонетов)
Наталье Черновой
надежды нет и я растрачен весь
а сон мой звякнет радостью в металле
так будет всюду, только бы не здесь
алели тени с рюмочными талиями
лишь запах лета и рассвета взгляд
и ты закрыв глаза захлопнешь небо
я сам теперь, как невидаль и небыль
чужими разговорами измят
едва очнувшись, веришь все сильней
раздетой ливнем улице твоей
над Петербургом сжалилась погода
отдав меня проспектам и дворам
вся правда - не роман на вешних водах
а проклятое счастье топора
1
надежды нет и я растрачен весь
и то что мне принадлежит по праву
чужие люди продают на вес
а сердце на учете у легавых
умыт рассветом и по горло сыт
газетным пойлом под названьем осень
с приправой острой из дождей косых
и вяленой жестокостью допроса
бессмертие здесь носят на руках
решеткой ставят точку на века
но запятые нам нужны едва ли
и если это вправду эпилог
тогда под утро загремит замок
а сон мой звякнет радостью в металле
2
а сон мой звякнет радостью в металле
горячкой отзовется коридор
уже сегодня мне пересказали
подслушанный гранитом разговор
я видел небо цвета спелых слив
и Петербург переболевший гриппом
но треуголку мне преподнесли
мое Бородино и мой Египет
проспект еще в пороховом дыму
хотя мой собеседник наяву
не маршал а квартальный надзиратель
и то что взято на прицел и есть
предчувствие любви и благодати
так будет всюду только бы не здесь
3
так будет всюду только бы не здесь
пускай же разбивают лбы и крестятся
а мне милей заплатанная лестница
и комнаты кладбищенская лесть
отплакав за чужих детей и жен
нам остается чуть пожав плечами
зарезать юность кухонным ножом
и утопить в тарелке щей отчаянье
я самого себя подкараулил
ни площадей растоптанных июлем
ни набережных мне теперь не жаль
ведь только там где косы расплетала
и за руки держал вас печаль
алели тени с рюмочными талиями
4
алели тени с рюмочными талиями
и снова неуютно тополям
пока их в непогоду целовали
а поцелуй не стоил и рубля
пока перед пивной ломали шапки
и рассыпались пьяной ворожбой
походкою подстреленной и шаткой
отважно вылезая на рожон
над нами звезд как мелочи в кармане
подъезд подошвы лижет всякой рвани
когда для сна застелена земля
и каждый день уликами опутан
пальто приносит с улицы под утро
лишь запах лета и рассвета взгляд
5
лишь запах лета и рассвета взгляд
и эти руки вместо разговоров
в рядах смущенных пуговиц шалят
и второпях задергивают шторы
улыбка голос шляпка взмах ресниц
и плюс любовь естественно за деньги
попробуй-ка с панелью объяснись
на языке своей судьбы-злодейки
ты говоришь что можно в восемнадцать
снять платье за огрызки ассигнаций
и не грубить при этом зеркалам
ты голубей подкармливаешь хлебом
и облаком с лазурью пополам
и ты закрыв глаза захлопнешь небо
6
и ты закрыв глаза захлопнешь небо
как форточку такую синеву
отравленную и до слез нелепую
ты больше не увидишь наяву
что ж Сонечка еще не время каяться
еще дорога эта как кисель
и то что за окном тебе не нравится
кровопусканьем вылечит апрель
беда приходит с утренней газетой
почти библейский поворот сюжета
нас выпотрошит росчерком пера
когда от писем остается пепел
мне незачем придумывать и врать
я сам теперь как невидаль и небыль
7
я сам теперь как невидаль и небыль
но все ж бесповоротно обречен
на комнаты где так скучает мебель
и запирают сердце на крючок
такое лето не поднять с колен
как нам не измениться не на йоту
сегодня город мой сдается в плен
дождям еще не вышедшим из моды
все сызнова и то что я наплел
не вспомнят и не вставят в протокол
и утро пробирается по крышам
застенчиво всплакнув из-за меня
а я как прошлогодняя афиша
чужими разговорами измят
8
чужими разговорами измят
грядущий день в который плохо верится
когда мой враг кредитку разменяв
не приценившись в чье- то сердце целится
империя с подвыпившим крыльцом
не лижет руки новым поколениям
и желтый полдень Лужину в лицо
швырнул перчатку как букет сирени
а завтра нашим улицам назло
чахотка подрумянит горизонт
как только захлебнешься околесицей
тебе навряд ли станет веселей
и растерявшимся шагам на лестнице
едва очнувшись веришь все сильней
9
едва очнувшись веришь все сильней
чужим шагам как отраженью в зеркале
привыкнув разговаривать во сне
и не пенять на вечер исковерканный
и я молился девичьим плечам
когда мою печаль разделят надвое
со мной заговорит остывший чай
словами соблазненной гувернантки
на платье на подтаявшей свече
кровоподтек от солнечных лучей
в такие дни я как рассвет встревожен
я ухожу не заперев дверей
но лишь сегодня ничего не должен
раздетой ливнем улице твоей
10
раздетой ливнем улице твоей
ночь пригрозила в шутку револьвером
кругом дожди и те что посмелей
столицей зазываются к барьеру
что толку память подставлять под розги
когда ожившей тенью на стене
полузнакомой девочкой-подростком
мое вчера вдруг явится ко мне
откланявшись без видимой причины
таких как мы эпоха приучила
расплачиваться выстрелом в висок
закат умело полоснуть по горлу
чтоб как-нибудь намаявшись весной
над Петербургом сжалилась погода
11
над Петербургом сжалилась погода
лишь побродив по мокрой мостовой
она б тебе сыграла как по нотам
когда б не облака над головой
рассеянных улыбок паутина
сегодня мне не сможет помешать
едва заря насмотрится в витрину
прическу поправляя не спеша
и лезвие ощупав в первый раз
стою на перекрестке битый час
и тротуар мутит от обещаний
а кто-то еле вымолвив пора
тихонько поцелует на прощанье
отдав меня проспектам и дворам
12
отдав меня проспектам и дворам
учебники и письма заскучали
а улица едва глаза продрав
весь день листвой как музыкой встречает
один лишь шорох платья за спиной
дороже всех других благословений
пока кладут поклоны на Сенной
и падает рассудок на колени
а исповедь поставит многоточие
в сухих отчетах и сегодня ночью
беду чужую на себя примерь
любовь оденет по последней моде
вся жизнь - не послезавтра а теперь
вся правда - не роман на вешних водах
13
вся правда - не роман на вешних водах
залистанный и если надоест
тебя от неприятных эпизодов
избавит тяга к перемене мест
еще квартал парадных вереница
все как вчера и потому наверное
я к вам сейчас сошел бы со страницы
не поклонившись заспанным губерниям
здесь приласкают и всегда нальют
здесь даже часто говорят люблю
но мы под этим солнцем слишком разные
коль проберет до самого нутра
то сердце переполнят не фантазии
а проклятое счастье топора
14
... а проклятое счастье топора
я опишу тебе еще подробней
как только все вопросы растеряв
дорога от растерянности вздрогнет
конвойные от скуки не спасут
и набожность в остроге выше ценится
но кажется опять в седьмом часу
я поднимаюсь все по той же лестнице
таких признаний я б не перенес
уткнувшийся в подушку парадокс
навеки безутешен и расстроен
как будто получил дурную весть
я повторяю словно заведенный
надежды нет и я растрачен весь
* * *
Пока умытый полдень весел,
есть время повернуть назад
чтоб тихой грусти занавесок
не попадаться на глаза.
Казалось, комната не рада,
что, побывав в твоих ладонях,
губами расписалась радуга
на белом бланке подоконника.
Усталым вишням не зазорно
рубашку сбросить, точно маску,
коль перевернуты озера
последней рюмкой первомайской.
Мы все на свете растеряем,
и голос вымокнет до нитки
на сумасшедших расстояниях
от поцелуя до калитки.
Но если снова будет вечер,
тогда в обманутом саду,
чуть подмигнув плечам доверчивым,
чужие окна зацветут
РОК-Н-РОЛЛ
В веренице нечаянных встреч и движений неловких
разукрашенных фраз, как звонков телефонных, не жаль.
Но все чаще хотелось сойти на твоей остановке,
и к губам перечеркнутым целое лето прижать.
Значит, нужно сегодня, пока облака не остыли,
и летят из конверта пластинки тебе на ладонь,
посадить на иглу чернокожий осколок винила,
что бы в омут обоев вплыл голос, еще молодой.
Этим грустным рассказом наш мир навсегда изувечен,
а чернильные сумерки, день на стихи изорвав,
и настольную лампу держа на прицеле весь вечер,
с неземной прямотой лезут в душу, как лезут в карман.
Мы не знаем куплетов, слова нам никто не подскажет,
но знакомый припев, точно выкрик, гортань обожжет-
так родимые пятна дворов, тротуаров и пляжей
проступают на солнце - далеком ,и значит, чужом.
Мне б испытывать действие времени с привкусом яда,
пережить все несчастья, от всех лихорадок страдать...
Только город притихший дурным, закатившимся взглядом
провожает троллейбус, и провод гудит, как струна.
* * *
Если осень в сердцах не признает меня,
килограмм сновидений дождями размоет.
Огоньком сигареты сигналит маяк
наших будущих и лучезарных размолвок.
Ни аллей, ни проспектов теперь не простят,
некрещеный рассвет улыбаться не в праве -
это локоны русые нынче грустят
над альбомом любительских фотографий.
Чтоб еще кровоточила жизнь, как встарь,
в городах наши зори вскормила ненависть.
Измочаленный взглядами календарь
превращается в список пропавших без вести.
Только пусть - как невинность, иль просто стыд,
горизонт сохраняет способность плакать,
если плоть его зыбкую заклеймит
поцелуй неизменной вселенской слякоти.
И тогда будет ясно, что не ушел,
не сбежал в мир подушек и одеяла,
присосавшись ослепшей своей душой
к сумасшедшим портам и чужим вокзалам.
* * *
Автобус исчез - насовсем. Я любуюсь тобой.
Прилив обезглавлен, и гаснут знакомые лица.
В газетных статьях, начиненных печалью живой,
тебя и не вспомнят, моя дорогая провинция.
А здесь, где дожди над асфальтом вершат самосуд,
незрелое чувство уже не выносит озноба,
но вместо таблеток глотает покорно слезу
и каждой песчинке клянется быть верным до гроба.
Глашатаям мелких обид и смешных катастроф
придется, как только пройдет подгулявшее лето,
разыскивать нас между самых неслыханных строк,
пока обаяние рифм не собьет их со следа.
Твоим берегам и созвездиям не повезло -
но как это все объяснить заколоченным дачам?
Нам выпала честь эмигрировать в Мертвый Сезон,
пусть даже на картах знакомых он не обозначен.
ОТТЕПЕЛЬ
Здесь взгляд перебинтован снегом,
и каждый звук в сугробах тонет
когда печаль разбавить некому
горячим омутом ладоней.
Остатки горечи встречая,
метель по венам хороводит,
впитав губами синь отчаянья
чтоб не раскисла память в оттепель.
Но в эти дни, как никогда,
дыханье форточки прерывисто,
целует тротуар вода,
и вечер поперхнулся сыростью.
Рассудок простыням измятым
сдает позиции без боя,
когда передовым отрядом
весна выходит из подполья.
Поля, расстегнутые мартом,
не признают ни слов, ни денег.
А тишине грозит инфарктом
сердцебиение ступенек.
А тишина на наши лица
легла печалью-полуночницей.
Твоим ресницам это снится,
и надвое дыханье множится.
Мы разделили вздох прибоя
и кровохарканье заката,
страну, беременную бойней
и ложью, спрятанной за кадром.
И даже небо - пополам,
как хлеб, как белый привкус плоти,
и только по твоим плечам
я узнаю окно напротив.
В глазах растроганного города
цветут объятия и вербы,
и полночь льется мне за ворот
дождями, пахнущими вермутом.
А переулкам неопознанным,
и строчкам, зараженным зеленью,
придется заплатить неврозом
за этот обморок весенний,
за то, что слез вчерашних россыпи
возводят радугу отравленную,
пока оттаявшему городу
апрель зализывает раны.
Планета за твоим окном
ни сигарет, ни ламп не тушит,
и разговор едва знаком
с оглохшей белизной подушки.
А мы наговоримся всласть,
и горизонт не станет хмурится,
успев околицей припасть
к раздвинутым коленям улиц.
Такое время настает,
что ночь - как наволочка белая,
что счастье ходит под статьей
с тяжелым запахом расстрела.
Мы в ожиданье перемен,
затопленные неизвестностью,
болеем мачтами антенн
и парусами занавесок.
Рассвет идет с открытым сердцем
для исповедей и признаний,
и потому все меньше верится,
что это происходит с нами.
* * *
Открытое окно - как откровение,
и взгляд уже пренебрегает прозой.
Поэзия - лекарство внутривенное,
когда июнь чуть дышит под наркозом.
Я знаю, наше прошлое измерят
страницы, не имеющие возраста,
чтоб онемевшие каштаны верили
в отравленную гениальность Моцарта.
И мимо нас, стихами одурманенные,
брели войной подстриженные рощи,
вползал в сентиментальные романы
неуловимый призрак пугачевщины.
Мы научились, не швыряясь клятвами,
в конце строки поставить многоточие,
и тем сорвать фиалковые взгляды
едва знакомых капитанских дочек.
Нам подарил Мадрид ухмылку волчью,
и русский бунт нам вывернул карманы,
когда в подъезде, черно-белой полночью,
мне подставляла губы Донна Анна.
ЗОНА ОТДЫХА
Когда на берегу моей походке плохо,
и этот штиль непоправим,
то сердцу суждено гонять по жилам похоть
по разрешению любви.
Зашторенный сезон. И твой купальник в клетку.
И лишь по праздникам - гроза.
Шел стороной июль, и теннисной ракеткой
закат вколачивал в глаза.
Нам солнечный удар, как музыка, обещан,
и полдень, выгорев дотла,
на гладко выбритый затылок безвременщины
обрушивает свой кулак.
А хроника стрельбы на улицах веселых
в эфир выходит до темна,
и в летних сумерках опасен наш винд-серфинг
на этих радиоволнах.
И кто тут виноват, что ночь над целым миром
грозит ненастьем затяжным,
что в нашей памяти озоновые дыры
окурком чьим-то прожжены,
кто виноват, что в час, когда ревут вокзалы,
она не выйдет на перрон,
чтоб город с профилем Латинского квартала
мне ядом зарядил перо?
КИНОЗАЛ ДЛЯ ДВОИХ
Опять опоздали,
и вот --
в темноте пробираясь на ощупь,
мы видим, как простынь экрана знакомые лица полощет,
пространство бухое блюет
километрами пленки,
и август еще обжигает окраинам легкие.
И лишь на задворках Европы
места для влюбленных
последним пристанищем служат
для чувства оплеванного.
Взгляни на экран. Это мы,
это наши прогулки вечерние
цветут под дождем ядовитым,
как войны на картах в учебнике.
Как только любовь хирургией обид изувечена,
пары алкоголя
вскрывают артерии речи,
и эти слова все плывут
взбаламученной строчкой сценария
фарватером старым к финалу
с приличным зарядом цунами.
Здесь поезд взаправдашний
нас разлучает до ужина,
гремя по придуманным рельсам
полями простуженными,
и память сквозь сон принимает сигналы тревоги
от ложечки,
в чайном стакане гремящей
под взглядом луны желтоокой.
Каким городам прозвучала команда Мотор! --
мы не знали.
Сентябрьская ночь, обесточив созвездия,
нынче знакомится с нами,
снимает с нас стыд и приличия,
бросив их с нашей одеждою рядом,
и шепчет шеренгам деревьев растерянных:
Снято!
Гроза набухает на веках
до слез совершенного мира,
и значит, опять тишина
наши роли дублирует,
мы, словно любовью,
великой иллюзией заняты,
измучившей нас, на душе оставляющей ссадины,
и в мертвых глазах листопада
уже не прочтешь той улыбки,
которую не воскресит и вторая бутылка.
Нетрудно бороться с нехваткою
воображения,
когда твое сердце пожизненно
служит мишенью,
когда не узнать тротуар,
обожженный рассветом,
и снова мерещится Бруклинский мост
за проспектом Победы.
.......прости, что сегодня нельзя состояться отплытию
в искусственный рай,
разъедаемый
солью событий.
Все то, что газеты пророчили,
нынче не сбудется,
и мы, не дождавшись развязки,
выходим на улицу.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
1
Навек остывает
заляпанный скорбью
и трауром копоти чайник.
Нагретая снами
ночь рвет на куски
негативы вечерних пейзажей
печальных.
Больничная простынь метели
на смуглых обложках курортных романов
лежит,
как на лицах убитых,
скрывая улыбок открытые раны.
Рассвет наплодит хороводы синюшных снегурок
и дат юбилейных,
салатную вонь по рецептам журнала,
в котором все точки над и расставляет
Пелевин,
а ты эмигрируешь в снег - в эту новую книгу,
и вот запятые дрожат, как ресницы,
и заросли белых стихов расцвели беленой
на удобренных солнцем страницах.
Нас жжет амнезия черемухи
и прошлогоднего лета.
Еще один век загибается,
в третьем параграфе скормленный раковым клеткам.
Промокли желания в марте.
С утра метастазы снежинок
напичкали телеэкраны.
Жаргон будет пахнуть Монмартром.
Но сердце,
как банку консервов,
нам вскроет верлибр телеграммы,
вернет наши улицы
с проседью первого снега,
табачную исповедь кухни,
с квартир обезвоженных съехав,
ломая всех наших
отчетов,
зарплат,
понедельников койки прокрустовы,
взрывающей жилы
инъекцией первого чувства!
2
Румяное утро встает
над обрубками строчек,
похмельной метафорой
выглажен твой черновик.
Взлохмаченный парк,
по старинке упрям и заносчив,
к измученной рифмами лексике
вроде привык.
Еще полумесяц
пятном не запекшейся крови
глядит из цензурой припудренных
строчек газет.
Поэты сегодня,
как свечи пасхальные, кротки,
пока на скамейках рассеянных
вянет рассвет.
На музыку
или на женщин
в гостиничном номере
ложимся
дорогой от сползших чулок до петли,
плодим англетеры свои
от Нью-Йорка до Гомеля,
едва снегопад наших всхлипов
набрали в петит.
Потом это будет -
наверное, и у меня,
когда, разбросав свою память
по чьим-то могилам,
на фронте бессонниц
безропотно пулю приняв,
искусство заставит мозги
полоскать анальгином,
зеленые губы каштанов
впитают вранье,
мир будет дымиться
распухшей навек скотобойней,
Париж переедет
на сутки в соседний район,
покинет поэмы,
и станет другим, но сегодня
на зависть лугам,
расцветающим в стиле Моне,
смазливым дождям
и потокам незрелых восторгов,
любовь караулит меня
не на книжный манер,
железным пером
вырезая на сердце автограф.
3.
Этот день был дождями изранен, но жив.
Будто нет, а посмотришь - так вот он.
Май смывал своей кровью позор,
отражавшийся в окнах,
и пожар полупьяных шоссе
с синяками колдобин,
баритон подворотен,
бубнящих гитар
и куплетов олдовых,
фейерверки сирени,
встающей над этой скамейкой,
как над Хиросимой,
фотовспышки грозы
и неоновый профиль России.
В полутемных редакциях,
скукой свинцовой прошитых,
в старомодный прокуренный грохот
печатных машинок
этот день заправлял
пулеметную ленту поэзии.
Сердце пело в термометре,
градус гоняя по цельсию,
гонорар за карманы цеплялся
свидетелем эры застоя,
оседая на зыбкое дно
неземного застолья.
Небо выдано плотным куском синевы
в откровенно нетвердой валюте,
освежая шеренгу сонетов,
не вышедших в люди,
скатерть супердержав,
second-hand по заветам Дзержинского,
васильки твоих окон
с оттенком поношенных джинсов...
Мимо, мимо....
Маршрут выбирать не приходится.
Фонари - в нищете.
Наши улицы - вечные модницы.
.....................................................................
Так я шел к ней -
любить,
проповедовать,
каяться,
и вся зелень планеты
теряла сознанье в сугробах акаций,
и с балконов сигналил нам флот простыней,
что есть силы,
намекая на чувства,
супружеским сексом застиранные.
Но на этих частотах нам не заикаться
пластинкой семейного счастья.
Сон распят поцелуем,
как девственность - первым причастием,
подменив зажигалки церквей
куполами цветных абажуров.
Тротуары Европы меня предают,
у подъезда свое отдежурив.
Ты выходишь ко мне
загорелым осколком апреля.
Тет-а-тет.
Это значит - не к месту нахлынувший
ужас дуэли.
Разговор о любви -
перестрелка с мадонной да Винчи.
Все пропало, мой друг.
Не прострелен сюртук безразличия.
Каждый шаг будет снова раздавлен
весенней распутицей.
Этот ливень по горло застегнут
на каждую пуговицу.
Не пой мешь,
чем закончиться может борьба
со звонками чужими,
если голос готов намотать на кулак
проводов сухожилия.
пусть хмельная изжога заката
теряет тебя
на разбавленном содовой Западе,
провоцируя всем авторучкам знакомое
сердцебиение слякоти,
даже если ты вышла во двор
с черной псиной с пластинки Лед Зеппелин,
снявши голову сорной траве,
что вставала рассеянной цепью.
Ни к чему тебе больше теперь
альма-матер, побитая молью,
коридоры матфака,
крючки интеграла,
учебники у изголовья
кровати,
которая только и может присниться.
Все мы родом из детства,
и прошлое наше вязалось на бабкиных спицах,
а теперь нас размножила высшая школа,
надежды о паперть расплющив,
разукрасив дипломы
романсом о хлопотном будущем.
Век двадцатый отцвел
вместе с розами на подоконнике,
голос нового утра
по окнам петляет в агонии,
потому что любовь к тебе,
в сотнях витринах промыта,
хоть постелью не обожжена,
но должна быть забыта.
Ведь когда-то могли драться насмерть
с обидами, слишком дотошными,
четвертуя под рев марсельез
свою память о прошлом,
горечь старых привычек,
как опухоль, вырезая,
чтоб удар гильотины
запомнил патлатый затылок Версаля.
Это новая правда -
я помню, тебе говорил я,
что глаза цвета моря
когда-нибудь срежут нам крылья,
и потянет на дно,
не найдя уже лучшего места,
одиночное плаванье
с зеленоглазым подтекстом.
Ватерлиния этих ночей
нас полощет о рифы,
вспоминая прибой,
проспиртованный женскими рифмами,
на нездешних волнах
танцем радиоперехвата с Бродвея
подлечив тошноту
от не слишком стерильных портов
с перегаром борделей.
...И в то время,
пока вся страна репетирует
бесконечный военный парад,
костью в горле застрявший у целого мира,
ты подносишь к губам сигарету,
и чувствуешь сразу
запах войн мировых
и любовных соблазнов,
понимая, что ночь на дворе,
и в шеренгах скамеек уставших
лишь твоя занята.
И душа у нее - нараспашку.
ПАССАЖ (из цикла Shopping)
Я вычитал тебя в журнале мод.
Обложка не сулила легкой жизни.
Я знал, что бредит этот воротник
и башней Эйфеля и подворотней,
в которой три столетия гниют
чужие неотправленные письма,
поэмы, анекдоты с бородой
и лета с осенью немая случка.
И с этой фотографии твоей,
срывающей белье, как занавески,
в которых нет нужды, поскольку солнце
уже калечит синеву двора,
спокойна, как резиновая кукла,
еще не поступившая в продажу,
ты смотришь испытующе в лицо
насквозь больного племени туристов,
пропитанного запахом духов,
горящей Сербии и кока-колы.
Высокая прическа на манер
размноженных гравюрами прелестниц
неуловимо пахнет эшафотом,
энциклопедией, кровавой кляксой
в трудах историка.
За взгляд такой
традиции изрубят на салаты
и пустят голубую кровь культуре.
Пусть хлещет, будто из водопровода.
Тебе всегда давалась без труда
улыбка под прицелом объектива.
И колотила проявитель дрожь,
когда фотобумага обнажала
раздвинутые ванной горизонты
на фоне белизны твоих колен.
И кто-то, подражающий тебе,
сегодня выбирает здесь перчатки,
цветущий нашатырь одеколона
и шляпку, чтоб заштриховать лицо
непунктуальным грифелем вуали.
А ты на расстоянии таком,
которое глотает без остатка
фарватер, взятый мной на абордаж
и поездов встревоженный гекзаметр.
Ты думаешь за чаем о своем
надежном будущем. И я уверен,
что я не значусь в списках претендентов
на разговор с тобой у стойки бара,
заросшем клиентурой, как щетиной.
Я знаю, что потом, напудрив щеки
святыми поцелуями друзей -
расхлябанных любителей мадеры,
надушенной заточки диалога
и дефиле по лезвию ножа -
ты вспомнишь и меня. Хотя, быть может,
я и не заслужил кровоподтёков,
оставленных твоей губной помадой
на радужном фасаде пиджака.
Ты вспомнишь то, чем были мы с тобой,
и то, чем безуспешно стать пытались,
поскольку каждый день заряжен был
классической картечью оплеухи
и хлопающей двери. Это всё -
лишь свойства пола. И душа твоя -
потёмки, что прострелены навылет
свинцовым полнолунием любви
с его смертоубийством нервных клеток
и голыми плечами сентября.
Такая сверхусталость превращает,
наверное, все подиумы мира
в один боксёрский ринг, и здесь роса
кровавым потом выступит на поле,
но победитель просто исключён.
И потому приходится хоть раз
заштопать память крупными стежками
того, что называют дамским счастьем,
которое так тяжело примерить
с чужого - даже царского - плеча.
|