Белов Руслан Альбертович : другие произведения.

Клуб маньяков

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Представьте, вы обнаруживаете - ваша любимая женушка, мать вашей дочурки - маньячка. И не только маньячка, а видный член соответствующего клуба с разветвленной инфраструктурой, тактикой и стратегией... А вообще, этот роман о любви. Может ли она быть настоящей в мегаполисе с умопомрачительными ресторанами, занимательными машинами и блистательными людьми? Или это возможно лишь в пустыне? Например, на берегу Оманского залива (герой и там побывал со своей женщиной, которую любил так, как можно любить лишь во сне...

КЛУБ МАНЬЯКОВ

   Никогда не определишь, кто сошел с ума -- ты или окружающие.
   Арнольд Анциферов (из разговора с Джеком).
   Если окружающие кажутся тебе сумасшедшими, значит, ты сошел с ума...
   Арнольд Анциферов (из разговора с Шариком).
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Было или не было?
   Глава 1. Теща пахнет валерьянкой.
   В ту ночь я спал в мезонине. C вечера почувствовал себя неважно и, решив, что заболел опасным в том году гриппом, изолировался от жены и дочери. Пол-литра глинтвейна с красным перцем, да тещина микстура сделали свое дело, и утром я был как огурчик. Хотя из-за приступов кашля и головной боли спал урывками.
   Разбудил меня засов калитки. По будням он всегда клацает в семь тридцать -- приходит Светлана Анатольевна.
   Светлана Анатольевна -- моя теща. Ей 53. Она -- химик. Год назад пошла под сокращение, чтобы сидеть с внучкой.
   В прихожей я столкнулся с уходившим тестем Юрием Борисовичем. Он иногда привозит Светлану Анатольевну.
   Мы поздоровались, и Юрий Борисович наметанным взглядом определил, что я всю ночь напролет лечился народным способом. В глазах его сверкнула зависть: ему не удавалось пить как мне, то есть в меру, и поэтому он испытывал постоянный антиалкогольный прессинг со стороны жены.
   Наташа -- моя дочь -- еще спала, и теща сидела на кухне, уткнувшись в зачитанный томик Марининой.
   Поздоровавшись, я умылся и сел завтракать. Придвинув ко мне тарелку с гречневой кашей, Светлана Анатольевна посетовала, что Вера (так зовут мою жену) забыла зонтик, а к середине дня обещали дождь. Затем, помолчав, сказала, что пора красить крышу, а то проржавеет; не дождавшись ответа, помрачнела и попросила набрать в огороде зелени.
   Победив гречневую кашу, я взял ведро с горючим мусором, пошел в сад, разжег костер, направился к зеленной грядке и на щавельной делянке увидел скомканный носовой платочек Веры.
   Он был в крови.
   Ошеломленный, я оглянулся, и, увидев калитку, соединявшую наш двор с двором бабы Фроси, замер.
   Калитка была приоткрыта. На ее косяке виднелись бурые пятна крови.
   Как только они, эти пятна, вошли в мое сознание и по хозяйски расположились в нем, мир стал другим.
   Все стало другим. Все выцвело и поплыло. Голубое небо, распускающиеся яблони, грядка клубники, на которую я бессильно опустился...
   Привел меня в чувство холод апрельской земли. Я встал, лунатиком подошел, к платку, поднял.
   Да, это носовой платочек Веры, вчера при мне она вытирала им Наташе нос.
   Воровато оглянувшись, я спрятал страшную находку в кулак, вернулся к горевшему еще мусорному костру и бросил в огонь.
   Платок сгорел дотла в секунду. Постояв над кострищем, я пошел к бабе Фросе.
   Пошел, как на танк. Как на дзот, в котором таится смерть. Не моя, личная, а смерть того, что я люблю.
   Евфросинья Федоровна, крепкая неугомонная старушка лет семидесяти пяти, жила с престарелым мужем Петром Васильевичем в сорок четвертого года основания бревенчатом доме с многочисленными разновременными пристройками и приделами, превратившими его в непроходимый для чужака лабиринт. Год назад Петр Васильевич впал в маразм и чувствовал себя полным сил шестилетним мальчуганом. Однажды этот "мальчуган", бывший ракетостроитель, едва не взорвал свое родовое гнездо, пытаясь зажечь газовую плиту с помощью самодельных кремня и кресала, и баба Фрося отчаянно с ним "воевала". Дом был заставлен довоенной мебелью, в нем пахло мышами, обветшавшими тряпками и прелой древесиной. Мне всегда хотелось уйти из него скорее, уйти от безысходности угасания, заполнявшей его лабиринты сверху донизу.
   Дверь в дом была открыта. Я вошел и, поплутав, оказался в спальне.
   Обнаженные супруги лежали на широкой железной кровати, привязанные узловатой медной проволокой к никелированным спинкам.
   Рты их были заклеены скотчем.
   В разверстом чреве бабы Фроси виднелась гречневая крупа.
   На ней лежали съежившиеся половые органы ее мужа. Они выглядели как нечто мясное на гречневом гарнире.
   Под кроватью лежал пресс для чеснока. Им убийца размозжил пальцы жертв.
   Глаза мои обезумели. Они членили то, что ум отказывался воспринимать как единый кадр жизни.
   Они выхватывали из него седые жиденькие волосы бабы Фроси.
   Артритные узловатые руки Петра Васильевича, схваченные проволокой.
   Пресс на полу. Лежавший в лужице тусклой старческой крови.
   Разверстый живот.
   Ноги мои стали ватными. Я не осел только потому, что мне показалось, что Петр Васильевич, лежавший у стенки, шевельнулся.
   Преодолев слабость, я склонился над ним, и увидел нечто такое, что заставило мое сердце бешено заколотиться.
   На подушке под ухом старика лежала сережка Веры...
   Золотые сережки с александритами я подарил ей на первый наш Новый год. Вере еще пришлось прокалывать в ушах дырочки. До сих пор помню, как она радовалась этому ритуалу посвящения в женщины. И как завидовала ей Светлана Анатольевна, у которой дырочек не было.
   Одеревеневшими пальцами я взял сережку, поднес ее к глазам...
   Да, это сережка Веры.
   Эта сережка Веры воедино связала мою нежную, ласковую кошечку, которую я люблю всем своим сердцем, с истерзанными трупами несчастных стариков...
   Мог ли я хоть на секунду поверить в эту связь? Конечно, нет!
   Но эта сережка? Этот окровавленный платок на грядке щавеля? А эта бессмысленная в человеческом чреве гречневая крупа?
   На первый взгляд бессмысленная. Не далее как вчера, я сказал Вере, что вторую неделю подряд мы едим гречку с мясной подливой. Просто так сказал. Констатировал, можно сказать, факт. Просто констатировал, потому что если мне хочется съесть чего-нибудь вкусненького, я засучиваю рукава и делаю пиццу, пельмени, жарю блины или затеваю пироги. А что? Самому приятно... Творчество, как никак, и самовыражение.
   А тут эта гречка в разверстом человеческом чреве... И органы к ней. Поймите: конечно, чужие половые органы -- это чужие половые органы. Но покажите любому мужчине отхваченные ножом половые органы, и он увидит в них свои собственные.
   "А что если это намек? -- думал я, тупо уставясь во чрево бабы Фроси. -- "Будишь нудить и намекать на убогость меню, останешься без своих драгоценностей"?
   Нет, в это невозможно поверить. Почему невозможно? Только сумасшедший мог убить беспомощных стариков. Конечно, это намек сумасшедшего... И какой доходчивый...
   Что же делать?
   Как что? Жена -- это жена. Это женщина от Бога. Надо посмотреть не оставила ли она еще каких-нибудь следов и улик... А потом бежать домой, и звонить в милицию.
   Звонить в милицию? Девятьсот девяносто девять шансов из тысячи, что убийства повесят на меня.
   Не позвоню -- все равно повесят...
   И пусть повесят... Не Вере же сидеть... Мать все-таки. И дочка без нее не сможет...
   Надо звонить".
   -- Ты на работу не опоздаешь? -- спросила теща с укоризной, когда я сам не свой вернулся в дом с пучком зелени в одной руке и сережкой в другой. -- Уже девятый час.
   Я не ответил, сунул ей в руки сережку и позвонил в милицию. Послушав, меня, Светлана Анатольевна побледнела, схватила Наташу за руку и увела в дальнюю комнату. Вернулась спустя минуту, -- взбудораженная, лицо в пятнах, глаза влажные, -- и спросила с трудом выговаривая слова:
   -- Что... теперь... Что теперь будет?
   -- Похоже, Светлана Анатольевна, мы с вами скоро надолго расстанемся... Если не навсегда, -- ответил я и, взяв с аптечной полки картонную коробку с лекарствами, протянул теще.
   Скоро вся квартира пахла валерьянкой.
   Глава 2. В камере. -- Могла или не могла? -- Женихи и кровавые мальчики.
   В КПЗ я просидел двое суток.
   В одиночке.
   Милицейские начальники, наверное, решили, что я особо опасный... Или тесть похлопотал. У него связи. И с начальниками, и с их бедой.
   Как я и предполагал, убийства бабы Фроси и Петра Васильевича приписали мне. Произошли они примерно в четыре тридцать -- пять тридцать утра. Никаких отпечатков пальцев найдено не было. Ни на спинках кровати, ни на прессе для чеснока. Никого из соседей бабы Фроси в ту ночь дома не ночевал. Кроме нас с Верой. Значит, убил я, решил следователь. Не Вера же? Хрупкая двадцати шестилетняя женщина с малым ребенком на руках?
   У меня было достаточно времени обдумать случившееся. Обдумать и определиться. Прежде всего, я задался вопросом: могла ли Вера вообще убить? И если могла, то по какой причине?
   Моя Вера... Сероглазая, худенькая, на полста килограммов, несколько выше среднего роста.
   Моя Вера... Она такая разная.
   Она даже выглядит по-разному. В анфас и профиль. На солнце и без него.
   В помещении у нее нежное личико, выразительные глаза, чувственные губы. Взгляд смиренно-ласковый, умный. Кошечка, лапушка, да и только. Или львушка, как она себя называет... Я часто любуюсь ею. Вливаюсь в ее глаза всем существом. Вливаюсь и думаю, какая же она красавица! Как мне повезло!
   А под небом она другая. Неуверенная походка. Взгляд нерешительный, виноватый. Совсем другая женщина...
   Совсем другая? Может быть, это двойственность внешности, то есть формы, свойственна и ее натуре, то есть содержанию?
   Да, свойственна. Львицы, рожденные в год Собаки, двойственны по определению.
   Одна Вера -- интеллигентная, боящаяся мышей и насекомых, со всеми ласковая и предупредительная. А другая холодная и неумолимая. Одна любящая, а другая...
   Нет, надо все вспомнить... Если она так безжалостно убила стариков -- значит, убивала и раньше. Надо все вспомнить и проанализировать... Вспомнить...
   Мы познакомились в институте. Она появилась в первый весенний день. Милая, отзывчивая, юная. Сразу всем понравилась. Особенно мне. Я оживился, стал скоморошествовать. Сговорился с Сашей Свитневым розыгрыша ради "выпить" в обед по стакану не разведенного спирта. Так и сделали: налили втайне воды в пустую бутылку из-под популярного тогда "Рояля", выпили, крякнули, потеплели взором.
   Вера озадачилась.
   -- Тебе налить? -- спросил Свитнев, делая вид, что усмотрел на лице новой сотрудницы не озадаченность, а обиду.
   -- Нет, нет! Я не пью совсем. Может быть, чаю?
   Свитнев вскочил (все было нами оговорено) подошел к шкафчику, покопался и, обратив к Вере растерянное лицо, сказал:
   -- Нет, однако, заварки, кончилась...
   -- Эн зэ, что ли заварить? -- спросил я.
   -- Давай! -- решительно махнул он рукой.
   И я, набрав в цветочных горшках горсточку нифелей, бережно высыпал ее в чисто вымытый фарфоровый чайник...
   Вера прижилась в нашей компании. Через некоторое время, после определенного периода колебаний (мне почти на двадцать лет больше), я оказался у нее на даче. Лишь только мы вошли в дом, я, чтобы преодолеть смущение бросился на кухню жарить в духовке нафаршированные сыром индюшьи ноги. До сих пор помню, как обиженно, чуть не плача, она сказала: "Я думала, ты на меня набросишься, обнимать-целовать станешь, а ты за ноги взялся..."
   А потом пошло-поехало. Сначала привык. Потом влюбился и переехал к ней в Подмосковье (она жила в предместьях Королева). Через месяц после переезда предложил рожать.
   И узнал, что родить она не может. Плод не прикрепляется к детскому месту. И что вообще с родами у нее связаны неприятные воспоминания. В больнице после выкидыша ума едва не лишилась. Пошла в туалет и на подоконнике увидела две белые эмалированные ванночки, в которых лежали извлеченные плоды. В крови. И, кажется, живые.
  
   Не знаю, почему они это делают. Оставляют умирать в туалете под окном. Представляете картинку? Подоконник, ванночки с закругленными краями... И в них выскребленные человечки.
   Наверно, это гуманность такая. Наша, доморощенная. Бросать живьем в бак для отходов -- это же зверство. А тут можно доброе дело сделать -- увидит окровавленный трупик безответственная женщина и передумает делать аборт...
  
   Честно говоря, я не поверил Вере. Не могли младенцы лежать в ванночках. Не могли, потому что всякий знает, что из них производят весьма ценные лекарства для престарелых. И вряд ли кому пришло бы в голову портить дорогостоящее сырье на туалетных подоконниках. Но, как говорится, за что купил, за то и продаю. Вера, по крайней мере, божилась, что видела эти ванночки своими собственными глазами.
   Но меня этим не проймешь. И кровавыми мальчиками, и слабым детским местом. Я сказал ей, что сам рожу ребенка. Нашего ребенка. Моего ребенка. И принялся за дело. Мать подключил с ее знакомой профессоршей из института гинекологии и акушерства. Сам каждый день дух поднимал. Особенно после посещений этого института. Она из него вся дрожащая приезжала. Пугали ее там. "У вас очень тяжелый случай" и тому подобное.
   Но все обошлось. Даже палку перегнули. В институте, конечно. Детское место не отошло после родов. Но это уже мелочи.
   За нервный срыв в больнице мой смятенный ум и зацепился. Любимый человек бросил Веру, в результате она выкинула, потом эти младенцы перевели ее в психиатрическое отделение. А что если именно после кровавых мальчиков в ванночках у нее помутилось сознание? Она -- ведь не я. Не раз видевший в шахтах в лепешку раздавленных проходчиков. Тем более у нее болезнь с детства, Светлана Анатольевна рассказывала. Амок своеобразный. Когда ее достают, она шалеет и убегает, куда глаза глядят.
   Так могла у нее крыша поехать? Могла она ополчиться на человечество? Сознательно -- нет. Хоть у нее и красный диплом МГУ, а в Бога она верит. Не в какого-то неведомого, как большинство продвинутых интеллигентов, а в того самого, библейского. И в хождение по водам верит, и в кормление манной небесной, и в непорочное зачатие.
   Так что человеконенавистнические мотивы тут, скорее всего, не причем. А вот какая-то особенная форма шизофрении -- это да...
   В нашем поселке полно шизофреников. Хоть пруд пруди. По улице трое в открытую ходят, вернее уже двое -- Арнольда-собачника убили месяц назад. В ходе операции по завладению его обшарпанной квартирой на Пролетарской улице.
   Этот Арнольд (Анциферов у него фамилия) человек был вредный по-особому, на людей внимания не обращал, а только на бездомных собак. Подбирал их повсюду и домой приводил на ужин. А вредным я его называю, потому что частенько, почти каждый день, с Джеком нашим схватывался. Становился на четвереньки и облаивал его из-за забора до хрипоты. Джек, страшная на вид ирландская овчарка, после таких поединков полдня в себя в подполье приходил. Он впечатлительный и очень добрый. И совсем не переносит запаха наскоро приготовленного рагу из захудалых рыночных дворняжек, Арнольд этим духом насквозь был пропитан.
   А от второго шизофреника меня до сих пор бросает в озноб. Как только вспомню. Это меня бросает, меня, у которого в геологоразведочной партии работали полста человек, в общей сложности отсидевших триста лет за убийства, изнасилования и разбои.
   Этот второй по счету поселковый шизик, ходит по нашей улочке взад-вперед. Каждый день как нанятый ходит. Деловой, в синей чистенькой олимпийке, в шапочке с беленьким помпончиком. Крепенький, собранный такой. Ходит целый день, и ручной эспандер остервенело жмет. Раз сто в минуту. И взгляд у него такой решительный исподлобья -- насквозь прожигает своей красноречивостью; сразу видно, что думает он одну, но пламенную мысль: "Вот накачаюсь, и убью всех на фиг. Всех, кто встретится на пути. И тебя с дочкой тоже".
   Опасаясь за Наташу, я как-то в милицию позвонил. Позвонил и донес. И услышал голос со смешком:
   -- Да, знаем такого. Да, записной сумасшедший. Выпустили до зимы. Врачи уверяют, что более-менее тихий. Если заметите, что буянит, звоните, приедем.
   Вот так вот. "Как увидите его с окровавленным топором, звоните, приедем". Это в переводе с милицейского.
   А третий сумасшедший? Вернее третья? Какая-то непрямая родственница Светланы Анатольевны? Как-то сидел с Наташей дома, вдруг вижу в окно: во дворе чужой ходит. Калитку, значит, открыл, зашел и ходит по двору, ищет что-то. Я выскочил, смотрю -- женщина простая в платке и сапожках резиновых. Подходит ко мне, вся внутренне напряженная, глаза неподвижные, и говорит монотонным голосом:
   -- Я знаю, у вас девочка маленькая есть, Наташей зовут, дайте ее мне на день-другой.
   У меня сердце остановилось, слова не мог сказать, да что слово сказать -- дышать разучился. А она просьбу свою аргументирует:
   -- Я -- душевнобольная, и врач мне сказал, что от общения с детьми у меня может наступить улучшение состояния. Ну так дадите на время?
   Кое-как ее выпроводил, отдышался и устроил Светлане Анатольевне скандал по телефону. Чтобы, значит, родственников лучше подбирала.
   Вот такие вот у нас в поселке сумасшедшие... На любой вкус.
   Нет, Вера на них не похожа. Не шизофреник она. Собак не ест, и эспандера у нее точно нет. А может, эпилептичка? Очень даже может быть. Ведь бегает, куда глаза глядят...
   Эпилепсия, надо сказать, это интересная и весьма распространенная в народе вещь. Какой она только не бывает! Это не только пена изо рта. У первой моей жены Ксении (Вера у меня четвертая) внизу схватывало. Страдала часами. Пошла в больницу и врач ей сказал, что это эпилепсия. Фамилию его даже помню -- Ходун. Она с ним чуть не расплевалась. Хотя брат у нее был самый настоящий эпилептик. Чуть меня не сгубил. Мчались по алтайской степи на мотоцикле с коляской, он за рулем. Класс! По малину, кажется. Нет, по смородину. В околки. И на полном ходу его затрясло. Да так, что с мотоцикла свалился. Он свалился, а я еду! Километров семьдесят на спидометре! Недолго, конечно, ехал. Слава богу, обошлось. Удачно приземлился. Прямо в куст смородины. Отряхнулся, на ссадины поплевав, подошел к шурину, а он сидит на траве, и туфель пытается на голову надеть. Вместо кепки. Долго одевал. Пока не очувствовался.
   А у Веры, возможно, другая форма. Нож хватает и вперед, куда глаза глядят! Помашет им направо налево, потом вернется в дом, поправит одеяло дочери и опять в теплую еще постельку.
   Может быть такое? Может... Этот ее любовник... Не первый, не Афанасий... Афанасий, как мне одна Верина подружка шепнула, неожиданно собрал чемоданы и в Канаду улетел, оставив свою любовницу беременной на втором месяце. Это каким подлым надо быть (или испуганным?), чтобы так поступить?
   Погуляла она, дай бог, да-с... Ну, не так, как я, но погуляла.
   А тот, который непосредственно передо мной был, Константином его звали (это его ребеночек в белой эмалированной ванночке, видимо, лежал), умер при невыясненных обстоятельствах.
   Нашли его по месту жительства. В холостяцкой квартире. Сердце в ванне остановилось. Это у здорового двадцатипятилетнего парня. Точно Вериных рук дело. Отравила. У нее лекарствами два холодильника забито. На кухне и на маленькой веранде. И еще две большие картонные коробки в настенном шкафчике с красным крестом и полумесяцем. Любит она лечиться, ничего не скажешь. И все про фармакопею знает. Что можно, что нельзя, что надо жевать, а что сразу глотать.
   Все знает... Мне врач один из скорой помощи как-то говорил, что если дать человеку одновременно два совершенно безобидных лекарства, кажется, от сердца и от давления -- то он отправится на тот свет вполне естественным путем.
   Но любовников травить вполне простительно. Почему не отравить сукиного кота, который пенки слизывает, а жениться не хочет? Это понятно... А вот беззащитных пенсионеров на тот свет с мучениями отправлять -- это ни в одни ворота не лезет. Явный прогресс болезни...
   Прогресс... Прогресс... Погоди, погоди. Еще до того времени, как мы целоваться начали, Вера поскользнулась на гололеде и упала. Ударилась головой и копчиком. И с тех пор чудеса-то и начались. На дачу меня затащила. Замуж вышла... Разве психически нормальная женщина с радужным будущим пошла бы за меня, старого дурака с многочисленными умственными вывихами? С моим категорическим императивом и одной зубной щеткой в личном имуществе? Вряд ли... Особенно москвичка с красным дипломом МГУ и хорошими шансами на зарплату в пять тысяч не нашими деньгами.
   ...Вот попался! Знал бы, соломку под попочку ее подстелил. Под копчик. Хотя чего жалеть? Если бы она не хрястнулась, Наташа бы не родилась... Моя ненаглядная девочка. Да, дела... С одной стороны Наташа, мое продолжение, моя радость, моя доченька ненаглядная, а с другой -- Вера...
   А может, я придумываю? Ну, конечно, придумываю. И эту тюрьму придумал... И сережку придумал. И платок окровавленный...
   Надо будет все проверить. Поспрашивать ее друзей. Особенно тех, с которыми она шуры-муры разводила. Если этот парень, то есть Константин, на ее счету, то ни о какой эпилепсии говорить не приходится. Хотя нет... Бабу Фросю с ее мужем мог убить либо эпилептик, либо шизофреник. Никаких мотивов для здорового человека... Пресс для чеснока, гречка с органами... Безвкусно-то как... Пошло. Механистично. Кризис жанра, как говориться. Или дегенерация.
   Поспрашивать ее друзей... Ты, братец Чернов, крутой оптимист, совсем забыл, где находишься. И что как минимум десять лет тебе придется зону усиленного режима топтать. И "пайку хавать". Так что интерес у тебя праздный... Через десять лет Вера будет уже десять лет как замужем... А Наташа? Моя бедная доченька? Пройдет время и она поймет, кто у нее мать... Поймет и осудит? Или станет соучастницей? Дочки-матери -- они спинами склеены. Нет! Не станет. Наташа -- моя дочка. Все говорят, что в ней нет ничего от Веры. Вся в меня. Вылитая.
   А может, Светлане Анатольевне все рассказать? Если, конечно, удастся отсюда выбраться. Вряд ли выберусь. На свидание придется звать. Тещу на свидание... Тещу.
   ...С тещей у меня поначалу складывались весьма неплохие отношения (по крайней мере, на мой взгляд). Светлана Анатольевна, молодая еще, неглупая женщина, в течение трех последних лет сидит с Наташей, в дождь и стужу прибегая в наш поселок из соседнего Королева ровно в 7-30. Вдобавок она стирает тонкие вещи дочери и постельное белье (остальное стираю я), готовит и убирается. Если бы мы оба не были Рыбами, да еще разнесенными до упора к Овну (я) и Водолею (она), то, несомненно, стали бы друзьями...
   Хотя вряд ли бы стали. Очень уж мы разные люди. Во всем отличаемся. Например, отношением к Богу. В семье, из которой я вышел, в Него не верят, но Он, я думаю, на нас не в обиде. А теща с мужем и дочерью верят... Но их вера... Я бы не хотел, чтобы в меня так верили. Я вот, не верю, но Он для меня субъективно существует. Я часто думаю о Нем, говорю с Ним и о Нем. Он не то, чтобы моя совесть, Он -- это то, к чему я стремлюсь всей душой. Справедливость, мудрость, всепрощение, надежда. А Светлана Анатольевна, Юрий Борисович, Вера? Они верят в Бога, но боятся его. И потому стремятся не к нему, а к земным благам, спокойствию, к комнатной температуре. И Наташу этому учат. Наверное, это правильно.
   Еще, ворочаясь на нарах, я вспоминал стариков-соседей. Бабу Фросю с Петром Васильевичем. Видел воочию, как все было. Видел их, спящими под теплой периной, спящими спина к спине. Видел, как баба Фрося, лежавшая с краю, проснулась от странного звука и увидела на пороге Веру... Увидела, испугалась, вскочила со словами:
   -- Веруня, милая, что-нибудь случилось? С дочкой что-нибудь? С Женей?
   -- Нет, баба Фрося, с ними все хорошо... Со мной вот плохо. Можно я с вами посижу?
   Странный огонь играет в глазах Веры... Холодный огонь. И эта спрятанная за спину рука... Баба Фрося почувствовала неладное. Она, крепкая, привычная к физическому труду, наверное, справилась бы с хрупкой и нескладной Верой. Но что она могла сделать с облачком газа, вырвавшимся из черного баллончика?
   Я видел все это, лишь только закрывал глаза. Это и то, что случилось потом. И как-то после очередного "просмотра", уже в третьем часу ночи, я взмолился:
   -- О, Господи, почему Ты позволяешь совершать такое? Почему Ты ее не накажешь? Она же убивает людей, убивает и живет при этом в свое удовольствие! Конфеты шоколадные кушает, туфельки модные покупает. Журнальчики мелованные про совершенство внешнее и внутреннее и читает... Девочку мою воспитывает...
   -- Почему не накажу? Я всех накажу... Всех.
   -- А это точно она сделала?
   -- Обижаешь. Я тебе не осведомитель.
   -- Если бы Ты был осведомителем, бабу Фросю не убили бы...
   -- Борзеешь (Он всегда разговаривает со мной на моем интеллектуальном уровне и с использованием моего лексикона).
   -- На моем месте оборзеешь... Места себе найти не могу. Кем дочка вырастет с такой матерью?
   -- Кем? Нормальным человеком вырастет... Ну, не нормальным, а таким, как все.
   -- Нет, все-таки я Тебя не пойму... Зачем ты создал маньяков? Гитлера? Менгеле? Чикатило? Веру?
   -- Я придумал маньяков, как, впрочем, и многое другое, чтобы человек узнал себя во всех своих проявлениях, узнал и попытался измениться...
   -- Ну и редиска же Ты!
   -- Ага! Я такой. Потому что по-другому с вами нельзя... Без овчарок, шакалов, а также кровососов, вы глупеете и останавливаетесь.
  
   ...К середине второго дня заключения, я довел себя до тихого помешательства. Я искренне радовался, что сижу в одиночке, радовался, что сижу в тюрьме: она со всем своим антуражем все более и более представлялась мне не учреждением, ограничивающим свободу, а надежной крепостью.
   "Как здорово, что меня посадили! -- думал я, любуясь зарешеченным окошком. -- Что бы я делал на свободе? Нет... Лучше быть здесь, в несвободе, чем там, в безумном мире жить с ней, жить и думать, что делать и как спасти себя и дочь... О, Господи, поклон Тебе низкий! Как Ты милостив, что спрятал меня в этой уютной отдельной камере со здоровым трехразовым питанием! Сделай, пожалуйста, так, чтобы я навсегда в ней остался!"
   И Господь, как всегда, прислушался к моей просьбе с точностью до наоборот. С Его помощью следователь нашел человека, страдавшего бессонницей. Этот человек, прогуливаясь, видел, как я ночью курил в окно мезонина. Примерно в четыре пятьдесят и пять десять. Приняв его показания к сведению и убедившись, что и сам свидетель не мог быть убийцей, блюстители правопорядка оперативно выискали свихнувшегося бомжа, который после допроса с пристрастием признался, что убил стариков просто так.
   Глава 3. Завтра черед Коростылевых. -- Анаконда превращается в червячка. -- Хрупкие девушки с крепкими зубами.
   Юрий Борисович (он принял меня из рук блюстителей правопорядка) сказал, что бомж, которого взяли вместо меня, скорее всего, невиновен. В ночь убийства бабы Фроси и ее мужа он спал в железнодорожной лесополосе рядом с нашим домом. Спал всю ночь. И несколько человек, возвращавшихся домой с вечерней смены, его видели.
   Юрий Борисович -- высокий, красивый горбоносый мужчина с улыбчивыми чувственными губами, -- знает все. В свое время он занимался конструированием солнечных батарей для космических кораблей и станций. Из Байконура не вылезал месяцами. Потом его сократили -- начал пить. Вера мне рассказывала, что он давно не живет с матерью. Вернее живет, но в другой комнате.
   Тесть мой -- неплохой человек. Телец. А все Тельцы, которых я знал и знаю, особенно мужчины, напоминают мне сосредоточенных на себе породистых быков. Им почти все до лампочки. Они всецело заняты собой и собственным пищеварением. Они умны, хорошо знают свое дело и жуют его весьма обстоятельно. Без спешки и методически.
   Отношение Юрия Борисовича ко мне простое. Он всегда помнит, что я пришел в его семью с одним чемоданом, но в то же время уважает за руки, которые у меня растут, откуда надо. Я же почитаю его за уверенность в себе, мастеровитость и практический ум -- он прекрасно знает все, что связано с бытом и вообще с житьем-бытьем. Знает, что добавить в краску для потолков, как лучше клеить обои, когда покупать лук на зиму с кем водиться и от кого держаться подальше. Вот если бы еще не учил меня жить...
   Приехав из ОВД в поселок, мы покурили в саду и сели обедать. За обедом выпили бутылочку холодной водочки (теща была рада моему освобождению и возражать не стала). Расправившись с ней, пошли в сад покурить и добавить -- в сарае, в старой рассохшейся бочке нами заранее была спрятана бутылка перцовой настойки и старинный, обклеенный папье-маше, семидесяти пятиграммовый стаканчик.
   -- Ты скажи мне, но только по честному, -- с добродушной улыбкой протягивая закусочную карамельку, молвил Юрий Борисович в первый наш заход, -- это случайно не ты соседей зарезал?
   В зобу дыханье сперло, и мне захотелось рассказать ему о сережке, и об окровавленном платке. Но я сдержался.
   Мне иногда удается поступать благоразумно. Вернее, иногда удается смолчать. Ну, сказал бы ему, что не я, а дочь его над стариками немощными измывалась. Животы им вспарывала, гречку засыпала. И пальцы артритные чесночным прессом раздавливала. И что из этого вышло бы? Ничего хорошего. Загнал бы мужика в угол, и все дела. А когда человек в углу, от него всего ожидать можно. Нет, лучше отшутиться.
   И, прогнав уже разместившиеся в соответствующих нейронах слова, я подмигнул и начал ерничать:
   -- Ага, я зарезал. Между четвертым и пятым стаканами глинтвейна. А завтра поутру пойду Коростылевых разделывать (Коростылевы -- это наши соседи через переулок). Пойдете со мной? Есть одна нехилая хирургическая идейка. Обещаю незабываемые ощущения.
   -- Да, нет, завтра не могу, -- понимающе улыбнулся тесть. -- Завтра утром мне машину на ремонт ставить надо, а после обеда Светлана Анатольевна просила обои в прихожей переклеить. Да и тебе не советую торопиться. В маньяческом деле пауза значит не меньше, чем в театре. Да и полковник знакомый мне шепнул, что наш район приказано усиленно патрулировать. А вообще со Коростылевыми ты это здорово придумал. Надо же, новый водопровод не под своим, а под нашим забором проложили! Теперь мы не сможем расширить свой участок...
   Через полчасика мы с тестем сходили еще за одной бутылкой перцовой настойки, так что к приходу Веры с работы я был спокоен как сытая анаконда. Но как только глаза встретились с внимательными глазами жены, сытая анаконда превратилась в дождевого червячка. В дождевого червячка, подозревающего, что его собираются наживить на крючок.
   Я стоял, не зная, что говорить, а она смотрела... Догадался, не догадался? Знает, не знает? Чтобы не видеть ее изучающих глаз, я импульсивно приблизился и обнял их обладательницу. Как только привычное тепло вошло в тело, губы мои сами потянулись к ее губам.
   Через полчаса тесть с тещей ушли домой, а мы с Верой, отправив Наташу играть во двор, сели ужинать. Ели гречку с мясной подливой. Банка с гречкой ближе других на кухонной полочке стоит, вот Светлана Анатольевна и берет ее раз за разом.
   Я нахваливал, нахваливал, даже добавки попросил. Ничего, вкусно, если о чем-нибудь другом думать. Другой был бы рад, что гречкой кормят. Полезный продукт. Калорийный и вкусный. Но мне ненавистный -- однажды, будучи полевым геологом, я целый мешок этой крупы скушал. Под снегом на высокогорной разведке месяц с лишним сидел, а из продуктов только гречка была, да два ящика кильки в томатном соусе. Напоследок даже мышей на ужин ловить начал, до того меню опротивело. А мышки -- ничего, вот только много их нужно на голодный желудок...
   Так вот, сижу я, мякишем тарелку старательно чищу, а Вера спрашивает, вся лапушка такая, глаз не отведешь, так и хочется руку под халатик запустить:
   -- Что-то ты не в себе, милый... В тюрьме, что ли, плохо было?
   Я поперхнулся.
   -- Да нет, хорошо было... -- ответил, вытря выступившие слезы. -- Я ведь в одиночке сидел. Просто перед глазами все время Бабу Фросю вижу.
   -- Умоляю, милый, не надо об этом, -- сморщилась Вера. -- Ты же знаешь...
   Я знал, что Вера не переваривает не только фильмы ужасов, но и вообще фильмов и книг, в которых много крови, убийств и трупов. И, виновато улыбнувшись, проговорил:
   -- Я сережку твою нашел...
   -- Знаю, мама говорила.
   -- И знаешь где?
   Вера, как ни в чем не бывало, продолжала есть.
   -- Где?
   -- На грядке...
   -- Со щавелем?
   -- Да...
   -- Понятно... Я вчера вечером его для Наташи собирала. А она сзади стояла, обнимала и в ухо целовала. Вот, наверное, сережка и снялась...
  
   В десять вечера Вера легла укладывать Наташу. А я улегся смотреть телевизор.
   Показывали, конечно, фильм ужасов. Очень красивые хрупкие девушки с впечатляющими белыми клыками пили кровь. У всех подряд. У высохших стариков, пухленьких детей, неверных любовников и полицейских с бляхами шерифов.
   Пили, отирали кружевными платочками губки и, поправив разноцветные короткие платьица с глубокими вырезами, как ни в чем не бывало, возвращались к размеренной американской жизни. То есть мчались по широким автострадам на красных спортивных машинах, ели толстенные гамбургеры с обезжиренными котлетками, пили кока-колу нулевой калорийности, влюблялись в шварценнегеров и голосовали то за демократов, то за республиканцев. В промежутках между этими приятными занятиями сожалели до чрезвычайности о своей пагубной негуманистической страсти и жертвовали деньги на спасение белых носорогов от доморощенных азиатских колдунов и фармакологов.
   Я смотрел эту безвкусную, но актуальную для меня белиберду с немалым интересом. Из спальни раздавался сонный голос Веры, наизусть читавшей Полине Корнея Чуковского:
   -- Словно галку, словно галку он мочалку замочил...
   Конечно, скорее всего, Вера пробормотала не "замочил", а "проглотил", но разве мочалке от этого легче?
   ...Героиня ужастика -- ее звали Милки Фергюссон -- затащила возлюбленного на отдаленное свое ранчо, располагавшееся в живописном уголке желтого от солнца Техаса. Так же, как когда-то Вера затащила меня в заснеженное свое родовое гнездо. Ну, почти также, потому что мы с ней приехали на ранчо на электричке с порезанными сидениями, а не на белоснежном спортивном "Феррари".
   Пораженный аналогией, я представил супругу в качестве отпетой упырши. Вот, она нависла надо мной, безмятежно спящим, пеньюар распахнут, груди вздымаются, глаза пылают, страстный рот приоткрыт, белоснежные клыки тянуться к моей обнаженной шее, к шее, на которой испуганно бьется голубая жилка...
   "Свят, свят, свят! Как же я теперь с ней в постель лягу?" -- обеспокоился я. К счастью, на экране в это время пошла буйная любовная сцена среди тропических цветов и мраморных статуэток на греко-римские темы, и мне удалось отвлечься от холодящих кровь картинок воображения. Героиня фильма Милки Фергюссон (о! какие у нее были выразительные глаза!), удержавшись от сильнейшего желания немедленно перекусить сонную артерию героя, направила всю свою упырскую энергию в сексуальное русло.
   Вот это была любовь! Не было никаких сомнений, что Милки Фергюссон, в конце концов, вопьется своими белыми зубками в мускулистую шею партнера, но как она старалась, чтобы этот неожиданно-печальный финал оказался для него менее весомым, чем десятиминутное обладание ею!
   "Черт побери, -- думал я, наблюдая, как умело распалившаяся упырша раскручивает извивающуюся от удовольствия жертву, -- а ведь в этом что-то есть! Секс с маньячкой! Это вам не "туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно", это что-то! Любовь на грани жизни и смерти! Ведь если Вера -- своеобразная эпилептичка, то в любом момент ей может захотеться посмотреть, какого цвета у меня кровь! Вот это класс! Страх смерти и страсть! Страсть и любовь на лезвии бритвы! Такого мне еще не доводилось испытывать!"
   Воодушевившись этими мыслями, я вслушался в голос жены, и сердце у меня упало: не было никаких сомнений, что она засыпает.
   Вот так вот всегда. Укладывает Наташку и засыпает. И мне обламывается!
   Я рассердился, принялся давить на кнопки пульта, пока не увидел, как двое молодых людей занимаются любовью у трупа только что убитого им человека.
   Это было нечто талантливое. Представьте:
   Крупный план. Ручка ножа символом эрекции возвышается над опавшей грудью трупа. Труп, конечно же, в ковбойке, джинсах и остроносых сапожках за пятьсот долларов штука.
   Камера отъезжает. Из раны на черный, размягчившийся от жаркого дня асфальт вытекают ленивые ручейки пурпурной крови.
   Камера уходит вверх. Молодые люди, забыв обо всем на свете, беснуются в объятиях друг друга...
   Пока шла реклама, я представлял, как мы с Верой в унисон кончаем на полу, рядом с кроватью, на которой холодеют тела Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича.
   Представил, кровь ударила в голову (нет, все-таки в каждом из нас сидит бессовестный и подлый маньяк), вскочил, подошел к двери спальной, приоткрыл ее и увидел, что Вера спит. Наташа, борясь со сном, что-то сама себе бормочет. Кажется, "Ищут прохожие, ищет милиция". А моя бесценная маньячка спит безмятежным сном. И ее маленькая влажная штучка, прячущаяся между стройными ножками, на сегодня для меня заказана.
   Вот судьба!
   Я вернулся к дивану, донельзя расстроенный, залег, заложив руки за голову, и уставился в телевизор.
   -- Это так здорово! -- шептала только-только кончившая героиня довольному жизнью герою. -- Я теперь не смогу иначе трахаться! Я чувствовала, как жизнь этого бедняги по капельке впитывается в мое тело. Впитывается, чтобы в последнем земном порыве отдаться тебе, отдаться, чтобы запомнить весь мир, отдаться в страстном желании невозможного возрождения...
   -- Я это всегда чувствую... -- степенно ответил герой, закуривая "Мальборо-лайт". -- Или примерно это. Впитывается, впитывается, а потом жахнет в небеса как ракета средней дальности!
   -- Когда мы встретимся снова, Карлито? -- прильнула героиня к груди героя.
   -- Присмотри кого-нибудь. На асфальте мне не очень нравится. Жалко твою круглую попочку. И лопатки, пробебли, отбила.
   -- Немножко. Поехали к моей подружке Карменсите? Прямо сейчас? Она одна... У нее квартира жутко уютная и пиво в холодильнике. И виски всегда есть.
   -- А она ничего?
   -- У нее красивое тело...
   -- Она согласиться втроем?
   -- Да... Ты убьешь ее в постели. Карменсита -- чистюля. Представляешь, белые шелковые простыни, пахнущие лавандой, она -- мертвенно бледная, и мы с тобой в крови...
   -- Липкой, остро пахнущей, влекущей... -- закатил глаза Карлито, забыв о сигарете. -- Я слизываю ее с твоей груди.
   -- Ой, я сейчас кончу.
   Героиня, закатив глаза и распластавшись по асфальту, принялась разминать свои силиконовые груди. Таз ее страстно заколебался.
   -- А поесть у нее найдется? -- поинтересовался герой, умело помогая девушке указательным пальцем. -- Я проголодался как волк.
   -- По дороге... купим. Она... худеет. А-а-а!!!
   Карлито одобрительно похлопал девушку по бедру:
   -- А ты заводная... Ну, так что, поедем?
   -- Поедем... -- прошептала заводная. -- Сейчас... Только приду в себя.
   Рука ее змейкой потянулась к паху Карлито.
   -- В машине придешь... -- сказал он, решительно поднимаясь.
  
   Наташа перестала рассказывать себе Маршака. Заснула. Теперь Вера точно не выйдет. "Вот жизнь!" -- тяжело вздохнул я, изучая третий год не беленый потолок. На экран смотреть не хотелось.
   Сексуальные оригиналы сели в открытую машину и уехали. Судя по звукам, они целовались на ходу.
   "Наверняка бедро ей лапает... Внутреннюю поверхность. А ребром ладони втирается в половую щель, -- подумал я и, взглянув на экран, горько усмехнулся: -- Точно!"
   И вновь вперился в потолок и задумался о беспросветной человеческой природе:
   "О господи! Что это такое люди!? Я же очень так относился к бабе Фросе. Сидел с Васильевичем, когда ее со сломанной ногой в больницу увезли. Осенью отдавал ей морковную мелочь и излишки свеклы. Она дарила цветы и опавшие груши... Так тепло разговаривали... И испытал эрекцию, слабую, но эрекцию, представив себя с Верой у ее смертного одра. Трахающимися. И как после этого я могу винить свою бедную жену?
   ...Могу. Я всего лишь в мыслях представил гадостный грех, а она его совершает. Трахается у трупов убитых ею людей? Ну, не трахается, я что-нибудь другое. Мастурбирует, например. Все маньяки сдвинуты на сексуальной почве. На страхах и тому подобное. Вон, Светлана Анатольевна. Вечно насупленная. Ни разу при мне мужа не поцеловала. А на свадебных фотографиях? Как-то раз я ими любовался. Юрий Борисович довольный, как ясно солнышко, а она как будто аршин проглотила. Не иначе у нее что-то с половой психологией. И дочке все передала по наследству...
   Дикий визг разорвал тишину. Импульсивно посмотрев на экран, я увидел, как любительница соитий в обществе кровоточащих трупов корчится на белых шелковых простынях. Глаза вытаращены, из горла торчит серебряный нож для фруктов. Из раны фонтаном бьет венозная кровь. Пена розовая изо рта. А рядом ее возлюбленный. Карлито. Как машина для забивания свай.
   Плюх, плюх, плюх.
   А под ним подруга убиенной. Карменсита. Довольная, как будто только что открыла закон всемирного тяготения. Возбужденная, счастливая дикая улыбка, лицо под струи крови подставляет... И тоже плюх, плюх, плюх.
   Вот голливудчане! Умеют же! Спасибо им. За визг. Который Веру разбудил. Повздыхав на кровати, она поднялась, приоткрыла дверь, личико выставила и сказала недовольно:
   -- Не выключишь эту гадость, не выйду.
   Выключил, конечно. Что было потом! Тигрицей на меня накинулась. И я на уши встал. Такой раж на меня нашел. Нет, не грубый, грубости Вера не терпит. Она любит прелюдии с ля-ля и обходительность.
   А я -- самец, что уж скрывать. Все эти трали-вали... "Ах, какая ты любимая!", "Я вне ума от тебя", "С каждой секундой я люблю тебя все больше и больше"... Это все надоедает. Не будешь же все это по три-четыре раза в неделю повторять? Сто шестьдесят раз в год? А придумать что-нибудь новенькое с годами становиться все труднее и труднее. Да и зачем это нужно? Мне нравится ее худенькое нескладное тело, мне нравиться целовать ее носик, шею и все остальное, вплоть до внутренних губ и малюсенького клитора, мне нравиться бить ее телом, мне нравится кончать в ней и потом видеть, как из влагалища вытекает сперма.
   И она знает это. Как и то, что я ни о какой другой женщине и не помышляю. Ну, может быть, иногда помечтаю. Груди у нее почти как тряпочки -- я настоял, чтобы Польку грудью до года кормила. И нетривиального секса не любит. Совсем как провинциалка. И, что вообще непонятно, минетом брезгует. Говорит, что у меня слишком много женщин было... И член у меня потому как бы обобществленный.
   ...Минет мне тоже не очень нравиться. Особенно плохо исполненный. Или Верин, через силу. Но в принципе он нужен. Для возбуждения в некоторые неблагоприятные дни. И для откровенности. Как расписка в искренности. А вот в попочку иногда... Еще до Веры одна подружка меня в свою затащила. Я неделю полоумный ходил. А потом приелось. Лучше вагины для этого дела природа пока ничего не придумала. Клянусь. Но для разнообразия не мешает. Особенно во время менструаций. А Вера -- нет. Не хочу, мол, и неприятно...
   Ах, какой она в тот вечер была живой и ласковой! Ах, какая она была кисонька, какая лапушка! Как я воспылал!
   Раз-раз-раз! Пять раз медленно, шестой быстро.
   Раз-раз-раз! Маньячку кровожадную!
   Раз-раз-раз! Ты людей убиваешь, а я тебя трахаю!
   Раз-раз-раз! Я из тебя тазом всю дурь маньяческую выбью!
   Раз-раз-раз! Как сладко!
   О-о-о! Я сейчас умру!
   Вере, мне кажется, понравилось. Прилипла потом, оторваться не могла. Я тоже был доволен, как Владимир Владимирович. Расперло всего от счастья. Хотел по второму разу. Но она спать пошла. "Надо выспаться, -- сказала, -- завтра у меня будут важные люди". Работа у нее превыше всего...
   Глава 4. Карьера, деньги... -- Было или не было? -- Лучшая защита -- нападение.
   Обмывшись в ванной, Вера ушла спать, а я остался на диване. Еще раз все продумать и решить, что делать дальше. Все мысли крутились вокруг супруги.
   ...Кто она на самом деле? Как дошла до жизни такой? Бог ее знает... А что у нее на первом месте? Что превыше всего? Работа у нее превыше всего... Карьера, деньги... Чем больше денег, тем ты лучше, тем ты счастливее...
   Черт, неужели от денег можно столько получить? Столько, чтобы ради них кому-то служить.
   А я ненавижу служить. Продвигаться. Делать, то, что от тебя ждут. Терпеть, подлаживаться. Подлаживаться, чтобы стать на ступеньку выше. Чтобы есть в дорогих ресторанах. Или полежать на лежаке на Багамах. Среди услужливых боев в белых одеждах, с мартини драй с трубочкой в высоком стакане. Для того, чтобы купить автомобиль подороже, галстук за пятьсот баксов...
   Нет, не по мне это. Я люблю другое. Я люблю смотреть, как что-то или кто-то растет. Наташа. Баклажаны на грядках. Тыква стофунтовая. И ценю людей не за деньги, звания и степени, а за самость. На геологоразведке работал, так таких людей встречал! Дизелистов, бульдозеристов, проходчиков. С тремя классами образования, а какой ум, чувство природы и человека! А рыбак с Обской губы? До сих пор его помню. Как бог все понимал. Сердцем. И смотрел как бог. С иронией и любовью.
   А эти... Однажды на чьем-то дне рождения говорил с одной из Вериных подружек. Пустая, ну, дура дурой! В голубых еще штанах. Туалетной бумаги из нее не выйдет. А запросы! Карьера, карьера! "Я все ради нее сделаю! Все! Отдамся, предам, изнасилую!"
   И ведь добьется! Такие-то и добиваются. Без вывихов и мотивированные. Купят все, а потом думают, что с этим делать... Икры-то больше килограмма за раз не съешь.
   И Вера туда же гнет. Семья, дети -- это не для нее. Нет, Наташу она по-своему любит. Но в субботу и воскресенье мечтает о понедельнике. Мечтает уйти подальше от ненавистных утренних омлетов, уборки, капризов дочери и так далее. Уйти наверх от всего этого. Уйти, оставив вместо себя служанок и воспитателей.
   И уходит. Делать карьеру. У нее получается. Не дура. У нее все для фронта, все для победы. Я -- простой старший научный сотрудник с окладом эквивалентным ста у. е. А она год назад исполнительным директором стала. Одной новомодной экономической школы. Платной, само собой.
   Начальником у нее парень был молодой, сынок какого-то туза (папаша ему на день рождения заводик приватизированный подарил). Так этот сыночек к ней пренебрежительно относился, студенток красивых любил, нос задирал и тому подобное. И Верочка моя, не спеша, все так направила, что его выперли. Во благо школы, естественно. И причем так устроила, что на нее и тени подозрения не упало. Не без моей помощи конечно. Кое-что посоветовал, кое-что по психологии дал почитать..
   Мудрая она женщина. Колеса и торта особенного не выдумает, но с мозгами у нее у нее полный порядок. Я вот, все знаю, все могу придумать, а сделать ничего не могу. Стадия созерцания красоты и изящества задуманного у меня почти всегда финальная. А она может. Надо, кстати, узнать, жив ли бывший ее директор...
   Да, мудрая она у меня. Если почувствует, что я догадываюсь о ее пагубной страсти, точно отравит. Надо с завтрашнего дня расследованием заняться. В институте все равно делать нечего. Нет работы, нет заказов, а переливать из пустого в порожнее надоело.
   Сначала надо порасспросить ее друзей из литературного клуба. Осторожно, как бы ненароком. Потом... Потом, наверно, надо весь дом перерыть. Сверху донизу. Маньяческий инструмент поискать, сувенирчики разные с мест трагических событий. Наверняка сохраняла их для резкости воспоминаний. Мочку уха сухую, гвоздь окровавлённый, ноготь, с корнем вырванный.
   Да, без черного юмора мне на ногах не устоять. Все в этой жизни перевернулось... Значит, кому-то это было нужно... Кому? Маньякам, конечно...
   Поздно уже... Спать пора... А где? В мезонине? А она ночью Коростылевых зарежет! Нет, надо к ней идти... Может, обойдется...
   Как только я улегся под бочок тепленькой и сладко спавшей супруги, вся эта история с убийством бабы Фроси и ее мужа показалась мне фантастичной. Я даже стал припоминать, не видел ли ее по телевизору.
   Но не преуспел в своих потугах. Значит, было? Было...
   А если сказать себе, что ничего не было? И жить, как прежде? Спать с Верой, воспитывать дочь? Или убедить себя, что все эти ужасы -- суть сон?
   Без сомнения, я смог бы выдумать подходящую жизнь. Я ведь выдумщик и часто не могу припомнить, было ли что-то наяву или только во сне.
   Вот девушка Стелла, например. Силюсь вспомнить, была ли она на самом деле, или только во сне. И не могу... Помню ее овальное лицо, кожу шелковистую, волосы, их чудесный запах, малюсенькую красную родинку на мочке уха с внутренней стороны, помню, как, закусив губу, смотрела насмешливо, как обижалась и любила... Как подмывалась в ванной, как трусики снимала, как подметала... Все помню, а беру свою книгу жизни, просматриваю тщательно -- не было такой!
   То же самое с обвалом на пятой кумархской штольне... Помню, как кровля обрушилась в ночную смену, темноту кромешную помню, как рука наткнулась на кость, торчавшую из бедра, как воду со стенок слизывал, как орал во весь голос, помню... И как потом умер и растворился в темноте, стократ темнее той, в которой сидел...
   Все помню, как наяву, хотя знаю, что никогда больших обвалов на пятой штольне не было. И, тем более, что меня никогда нигде не заваливало и нигде я не умирал. Ни на Ягнобе, ни в Карелии, ни в Приморье, ни в Якутии.
   И, наоборот, явь прошлого мне часто кажется сном. Разве может быть не сном все то, что случилось между мной и Ксенией, первой женой? Ужасным, прекрасным, сумасшедшим сном?
   Так, может быть, и в самом деле все превратить в сон? Списать все на него? Сунуть, как страус, голову в песок, в выдуманный песок, и жить так припеваючи?
   Нет, не смогу. Не имею морального права. Если я завтра же не начну копаться в прошлом супруги, копаться с тем, чтобы как-то пресечь будущие убийства, то вся вина ляжет на меня.
   Тем более причин покопаться много. И они разные. Перпендикулярные и секущие. Самая главная -- надо доказать себе, что я ошибаюсь, и Вера никакая не маньячка, а нормальная женщина со всеми современными вывихами, то есть стереотипами.
   Другая причина...
   Другая причина подленькая. Как же без подленького? Это не по-человечески. Если чего-нибудь накопаю, буду командовать парадом. К черту карьеру! К черту мерседесы! Да здравствуют истинные ценности! Долой эмансипацию! Лучше еще ребеночка родить. А чтобы неповадно было по соседям бегать с ножом в руке бегать, на скользящую цепь посажу. Пункт А -- кровать, пункт Б -- кухня. Два раза в день прогуливать буду. В цирк, в гости, на Крымский вал на выставку. Воображение разовью...
   Все дело в воображении. Люди с воображением ни на что не способны. Даже на маньячество. Только из головы придумывать... Книжки писать, картинки мазать.
   Маньячество идет от недостатка фантазии. Вот мне убивать не надо, я, если захочу, придумаю что-нибудь кровь холодящее. Взрежу в мыслях живот соседа Коростылева разделочным ножом, потом зашью белыми нитками и снова взрежу. И снова зашью. И представлю еще, как непросто иголкой человеческую кожу протыкать. И еще как кишочки жирком внутренним обросли и как камни в вырванном желчном пузыре выглядят... Это запросто.
   Третья причина тоже простая. И банальная. Лучшая защита -- это нападение. Сидеть и ждать, пока тебя опять в милицию заберут и потом на пятнашку закроют? Нет, увольте. Это не для меня. Я ведь только с головы до пояса безвольная Рыба. А ниже я Овен...
   Глава 5. Я уже почти спал. -- Однобитовый взгляд. -- Тишину нарушил сливной бачок.
   Я уже почти спал, когда мне показалось, что на меня кто-то смотрит. С Верой мы лежали лицом друг к другу, следовательно, смотреть могла только она. "Почему только она!? -- запротестовало сердце, учащенно забившись. Может, в дом прокрался кто-то чужой?"
   И я представил нас с Верой. Представил лежащими на своей кровати с модерновыми спинками из покрытых белым пластиком труб. У нее раздавлены пальцы, у меня вспорот живот и... и...
   В животе тотчас стало сухо, в паху неприятно заныло. Но я не распахнул глаз. Нет, не из боязни увидеть смерть, подошедшую вплотную. Просто не хотелось толкать наблюдающего за мной человека на решительные действия.
   Я не распахнул широко глаз. Я посмотрел сквозь ресницы и увидел, что смотрит на меня Вера.
   Сначала я обрадовался. Что дырявит меня зенками обожаемая супруга, а не маньяк с ножом. Но что-то не позволило мне выразить своих чувств. Наверное, упершийся в меня взгляд. Холодный. Однобитовый. Ноль или единица. Ноль, если раскроет глаза. Единица, если не раскроет.
   Я не раскрыл.
   Вера смотрела еще минуту. Затем тихонечко поднялась, укрыла разметавшуюся Наташу и вышла из спальни, осторожно притворив за собой дверь. Минут пять ее не было слышно. Тишину нарушил довольно заурчавший сливной бачок. Я с облегчением вздохнул. И повернулся к стене с твердым желанием заснуть. Но не смог. Вера все не шла и не шла.
   И тут клацнул засов входной двери. Сердце бешено забилось. "Пошла к Коростылевым!" Я поднялся, вышел на цыпочках в гостиную и сквозь остекленную дверь большой веранды увидел Веру, в нерешительности, или даже в смятении, стоявшую во дворе в тусклом свете луны. Она была в стареньком своем кремовом плаще, в котором когда-то ездила в университет. Причину ее смятения я увидел сквозь не занавешенное окно. Это были всполохи синего маячка патрульной милицейской машины, стоявшей в переулке у забора тети Фроси.
   Через минуту я лежал в постели. Еще через две я лежал не один. Я лежал с Верой. Лежал в обнимку. Она грелась. На улице было холодно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Клуб маньяков.

   Глава 1. Фрейд -- это сила. -- Ее друзья и приятели. -- Сто двадцать рублей с копейками.
   Проснувшись утром, я минут пять лежал, вспоминая ночную отлучку Веры. Сначала мне казалось, что она мне приснилась, потом -- что была наяву. Конечно, наяву. Урчал сливной бачок? Урчал. Стояла милицейская машина с вращающимся маячком? Стояла.
   Но потом я припомнил, что прошедшей осенью в ходе компании против моли сжег кремовый плащ Веры вместе с другой старой одеждой в изобилии складированной на чердаке. И, следовательно, мне все приснилось.
   Уверовав в это, я расшифровал свой сон по методике Фрейда. Получилось, что Вера в своем любимом стареньком плаще символизирует мою тоску по первым годам жизни с ней, безоблачным и счастливым годам. Работающий сливной бачок символизировал вчерашний половой акт, в котором я был душевно неискренен по отношению к партнерше. А милицейская машина с проблесковым маячком -- мою неуверенность в завтрашнем дне и излишнюю суетливость.
   Короче, первая моя ночь в качестве супруга маньячки обошлась без особых осложнений, да и утро прошло как обычно. Наташа крепко спала, Вера, чмокнув меня в щеку, убежала на работу, Светлана Анатольевна на кухне с интересом читала Иоанну Хмелевскую.
   Поздоровавшись и отметив, что теща выглядит недовольной, я пошел во двор и к своему огромному удовольствию не обнаружил там ни расчлененных частей человеческих тел, ни окровавленных платков, ни каких-либо других свидетельств противоправных поступков своей трогательной половины. И оставшиеся в живых соседи были на месте и занимались своими повседневными делами. На калитке, правда, оставались бурые пятна. Они несколько испортили настроение.
   "Ну, и черт с ними, что случилось, то случилось", -- подумал я, наблюдая через забор как улыбчивая Юлия, внучка бабы Фроси, отдает распоряжения полудюжине опухших от пьянства бомжей, нанятых ею, видимо, для выноса и уничтожения рухляди, загромождавшей дом.
   ...Симпатичная Юлия -- современная женщина, преуспевающая и многого добившаяся. Вера утверждает, что они подруги с раннего детства, но особенной теплоты в их отношениях я не замечал.
   Кроме Юлии у Веры еще две подруги. Одну зовут Натальей. Она могла бы выглядеть симпатичной, если бы постоянно не жаловалась на здоровье в частности и жизнь вообще. Я не люблю бывать в ее обществе. Волны несчастья, исходящие от нее, гнетут и кажутся заразными.
   Другую подругу зовут Мариной. Хорошенькая в меру, улыбается то озорно, то загадочно. Пишет какую-то механическую диссертацию, танцует в Дворянском собрании и живет с симпатичным молодым дьяконом. Хочет ребенка, но врачи сказали, что слишком долго она его не хотела. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что более-менее значимые деньги никогда не будут отягощать ее кошелька. Также взгляда хватит, чтобы понять, что события, неординарные или неожиданные, вряд ли взбудоражат ее жизнь. Марина близка мне чем-то, и я с удовольствием с ней общаюсь.
   Но лучше бы моя милая женушка дружила с Юлей. Она мне нравится. Внешне. Открытая улыбка. Женщина во всем. От мизинца до взгляда. С ней хорошо сидеть, идти, разговаривать, молчать, остального я не пробовал. А в голове у нее все, как у Веры. Детей не рожает -- работа не позволяет, да и лучше это сделать со следующим мужем. Нынешний -- некачественный. Или пробный, как она говорит. Его интересует только машина. Он даже яичницы сам сделать не может и, чтобы утолить голод, ждет жену с работы. Таких я называю тамагочами.
   "А сам ты что за человек?" -- может спросить читатель.
   Не знаю. Точнее, знаю, но не хочу говорить. Ну, хорошо, хорошо! Как вы уже, наверное, поняли, я -- неудачник. Так получилось, что в детстве некому было мне объяснить, в каком мире я живу, и как в нем добиваются успеха. Более того, я до сих пор не знаю, что такое успех и почему его надо добиваться кем-то становясь. Не объяснили. Ведь у нас, у людей так: скажешь ребенку, что бога нет, так он вырастает атеистом. Скажешь, что есть -- вырастет верующим. Всё (получается, что даже Бог) зависит от слов человека, которому доверяешь.
   -- Тебе надо менять работу, -- сказала теща, как только я уселся завтракать. -- Я понимаю, ты любишь геологию, тебе нравятся твоя работа в институте и уважение коллег, но ведь сто долларов это смешно для уважающего себя мужчины... Вера получает во много раз больше...
   -- Да я только об этом и думаю... -- почернел я. -- Не берут никуда... Возраст -- есть возраст. Столько резюме по кадровым агентствам разослал, газеты с объявлениями постоянно покупаю. Геологи сейчас нигде не нужны... В других институтах платят еще меньше, если вообще платят. В Министерстве геологии оклады такие же, а в приличные фирмы можно устроиться только по знакомству.
   -- У Юрия Борисовича есть хороший знакомый в милиции. Он может устроить тебя в охранное агентство. Охранники на рынке получают больше трехсот долларов, плюс...
   Теща замолчала. Она была воспитанным человеком и слово "навар" произнести не смогла. Его произнес я, и Светлана Анатольевна, кивнув, продолжила:
   -- Работа -- сутки через двое... Пойдешь?
   -- Пойду... Куда денешься? Фиг с ней, с этой наукой... Охранником, так охранником. Но хотелось бы не делать резких телодвижений... Может быть, сначала по совместительству устроиться?
   -- Это мы уладим... Вот тебе записка, иди с ней к начальнику отдела кадров агентства. Оно на Пролетарской улице, ты знаешь. Он даст тебе направление на медкомиссию...
  
   Пришел я на Пролетарскую раньше времени открытия агентства. Минут на пятнадцать раньше -- так торопился. Пришлось ждать на скамеечке. Уселся и вспомнил свой институт.
   ...В Научный геоинформационный центр я перешел из ВИМСа. Перешел, покусившись высокими окладами и тем, что центр возглавлял космонавт Лебедев, дважды герой Советского Союза. В отделе кадров мне сказали, что если пойдет так, как задумал Лебедев, то сотрудники института будут получать по тысяче баксов, не меньше.
   Планы у прославленного космонавта были действительно грандиозными. Он хотел создать РГИК, то есть региональный геоинформационный комплекс. Этот комплекс должен был включать аэрокосмический мониторинг, различные наземные средства наблюдения, сбора и передачи всевозможной информации (от экологической информации до информации по минерально-сырьевым ресурсам). Представьте себе некое подобие "Интернета", в котором заинтересованные лица и организации ежечасно могут получить оперативные данные по паводкам, движению саранчи, опустыниванию, разливам нефти, толщине снежного покрова, автомобильным пробкам на Садовом кольце, по спелости зерновых и видам на их урожай, различным экстремальным ситуациям и так далее, и так далее, и так далее.
   Но на все это были нужные деньги. А их не было. И мы спасались субарендой. Так на наших этажах появились предприниматели с бриллиантовыми перстнями на руках. За ними пришел запах дорогого кофе, длинноногие сверхмодно одетые девушки и блестящие мальчики с озабоченными умными глазами. Предприниматели часто менялись: скоренько надув клиентов, они испарялись, оставляя нам в плату свои кофеварки, ковры и компьютеры, но, к сожалению, не длинноногих своих секретарш.
   Они испарялись на Канары, а мы работали... За неполные сто у.е. И весело работали. Взрывы смеха поминутно раздавались из комнат нашей лаборатории. Мы брались за любую работу, однажды даже подрядились искать с помощью аэрофотоснимков топляк на дне Волги. И нашли дистанционный метод поисков, хотя и сами того не ожидали. А заказчик сбежал, не заплатив сполна. Отмыл деньги и исчез в неизвестном направлении.
   И так все время. Предприниматели испарялись, заказчики убегали, а мы весело работали. Нет, достаточно... Если охранникам платят в три раза больше, чем ученым, то значит, они обществу нужнее.
  
   В отделе кадров сидел молодой мускулистый человек, назвавшийся Анваром. Скептически просмотрев заполненный мною личный листок, одарил презрительным взглядом ("Куда ты лезешь, мышь белая?) и кинул на стол направление на медкомиссию.
   Вконец раздавленный пренебрежением жителя параллельного мира, я поехал на работу. На одиннадцатом этаже первой арбатской "книжки" настроение мое испортилось еще больше -- пришли три приглашения на международные конференции по дистанционным методам поисков полезных ископаемых. В Лас-Вегасе, Мехико и Сиднее. Участие в них оплачивалось приглашающей стороной. Все оплачивалось, кроме питания и авиабилетов. Короче, тысяча баксов -- и я в Сиднее...
   Порвав письма и выбросив их в мусорную корзину, я уселся от расстройства играть в "Линии". Оторвал меня от экрана Плотников, пришедший с планерки. Сказал, что Валерия Валериановича, заведующего лабораторией ГИС, нашли вчера зарезанным на задах подмосковного гаражного кооператива.
   Я почернел второй раз за утро. Валера, одинокий, бездомный, нищий, был очень неплохим человеком. И всегда наливал мне рюмочку-другую по первому требованию. В шкафчике с отчетами у него постоянно водилась бутылка коньяка или водки.
   Успокоившись, я пошел в туалет, выкурил сигарету, поглазел на золотые купола храма Христа-спасителя и направился к замдиректора скандалить по поводу того, что деньги по договорам исполнителям практически не перепадают. Поскандалил от души и уехал проходить медкомиссию в академическую поликлинику. Там, в регистратуре, взял направления на анализы и сел дожидаться очереди на сдачу крови. И тут же окунулся в свои злободневные мысли:
   "Фиг с ней, с этой наукой. Все равно работы нет, раз в три месяца удается заказ подхватить. Если повезет. На субаренде помещений только и выезжаем. Директор выезжает. И приходится из пустого в порожнее переливать. А иначе конец институту, сократят к чертовой матери. Но дело не в работе. Дело в жизни. Если не разберусь в этой кровавой истории, я -- труп.
   Так, с чего же начать? Конечно, с друзей Веры.
   ...Всех своих друзей Вера приобрела в литературном клубе, когда-то функционировавшем в доме культуры одного московского мясокомбината. После распада клуба, вернее, упадка, они частенько собирались у Веры в Подмосковье. Приезжали и после нашей свадьбы.
   Наиболее уважаемым среди уважаемых был организатор клуба Емельян Емельянович Статейкин, бывший комсомольский функционер, с конца перестройки работавший в крупной американской фирме на весьма прилично оплачиваемой должности. Крепкий, небольшого роста, с пристальным изучающим взглядом, он всегда был центром всех сходок клуба.
   Мне Емельян Емельяныч напоминает человека, у которого в кармане по странному стечению обстоятельств поселилась мина с часовым механизмом. Мина тикает, а он смотрит настороженно: не слышит ли ее собеседник?
   На межусобойчиках Емельян иногда мастерски играет на гитаре. И становится при этом другим человеком. Видимо, аккорды заглушают тиканье и он расслабляется.
   Вера рассказывала, что некоторое время Емельян Емельяныч ходил у нее в женихах, ходил до тех пор, пока она не надела туфли на высоком каблуке и не оказалась в результате этого на пару сантиметров выше кавалера. Несколько раз я пытался завести с ним разговор на вольную тему, но каждый раз он отвечал настороженным взглядом.
   "Из него ничего не вытрясешь, -- решил я сразу. -- У него внутри все само на себя замкнулось... Замкнулось... Как у психа? Как у маньяка! Точно, как у маньяка! Недаром они с Верой друг к другу тянулись"...
   -- Опять пошла чай пить! -- возмущенно сказала женщина, сидевшая рядом. -- Если она каждые пятнадцать минут чаевать будет, мы до вечера кровь не сдадим...
   "Может быть, Олега взять за пуговицу? -- не приняв предложения завязать беседу, продолжил я вычисление возможных информаторов.
   Олег, второй Верин приятель, бывший морской офицер, капитан-лейтенант по званию, занимался торговлей импортной косметикой и был заморским фруктом. То есть то ли буддистом, то ли кришнаитом. Не пил, не курил, мяса не ел и не по-нашему молился. В его доме была сплошная Индия (или Тибет, бог его разберет), то есть ни грамма мебели. В первый свой приход к нам (не к Вере, а уже к нам), он, сел к Вере на диван и принялся поглаживать ей спинку (и не только спинку), чем немало меня, провинциала, удивил. Придя в себя, я устроил небольшую разборку, в ходе которой выяснилось, что эти движения всего-навсего были тибетско-массажными и что вообще религия, оглушившая капитан-лейтенанта, напрочь отрицает секс. В течение следующих встреч, я пытался с ним заговорить, но каждый раз он отвечал не по теме. Или непонимающим взглядом.
   "Этот тоже ничего не скажет, -- вздохнул я, поморщившись. -- Да и под каким соусом я к нему подвалю? К кришнаиту? То есть к психу на русской почве? Харя Кришны, харя Кришны. Тьфу!
   -- Смотрите, идет! -- толкнула меня в бок соседка, увидев возвращающуюся медсестру. -- Если повезет, через пятнадцать-двадцать минут мы с вами пойдем.
   -- Как здорово, -- ответил я механически и вновь окунулся в свои мысли: "Может быть, у супругов Ворончихиных поинтересоваться?"
   ...У Дмитрия Ворончихина, ответственного секретаря литературного кружка, тяжелый взгляд исподлобья и нездоровые зубы, а у Ларисы, его пухленькой и симпатичной жены, зубы волчьи, то есть выдаются вперед. Я пытался несколько раз с ними заговорить, но каждый раз они отвечали мне ничего не значащими фразами.
   Нет, и Ворончихины ничего не скажут, -- решил я. -- Тем более, что Дмитрий всегда смотрит на меня как на сукиного сына, которого предпочла Вера.
   -- Не проспите, -- тронула мое плечо общительная соседка. -- Сейчас я захожу, за мной -- вы.
   -- Спасибо, -- натянуто улыбнулся я и немедленно вернулся к своим мыслям.
   ...Еще приходили к нам несколько розовощеких молодых людей. Явно растительного происхождения. В основном они сидели и радостно улыбались. Или говорили о чем-то несущественном. Точнее шелестели листвой. Их я отверг сразу. Не скажут... А может, Маргариту с мужем поспрашивать?
   ...Маргарита. Умненькая, красивая, открытая... Спелый персик. Преуспевающий юрист. Один из немногих "моих" людей в кружке... Мне всегда приятно на нее смотреть. И она меня выделяет. На междусобойчиках старается сесть рядом. И ходит следом. "Преследует", не обращая ни на кого внимания. Вера всегда наблюдает за нами с саркастической улыбкой... Муж Маргариты, Викеша -- один из растительных молодых людей. Милый, худенький, молчаливый. Листвой не шелестит, наверное, из хвойных.
   Нет, Маргарита ничего не расскажет. И муженек ее тоже. А Леша?
   ....Приятный парень, этот Леша. Улыбчивый, простой, симпатично так лысеющий. Трогательно любящий стареющих родителей. Мы бы подружились, но слишком уж он уравновешен. Нормальный мужик. То есть нормализован классно. И настоящий интеллигент. Доцент. Танцует полонезы в дворянском собрании. Обхаживает там княгиню. Если он и заметил что-нибудь необычное в Верином поведении, все равно не скажет. Потому что неблагородно. Или потому что одним лыком шит?
   Да... Инородный я элемент в их кругу... Инородный... Или просто они не хотят допускать меня да чего-то отнюдь нелитературного? Не хотят открыть мне объединяющую их тайну? Вполне возможно...
   Кто там еще у нас остался? Остались Марина с Алевтиной. Марина ничего не скажет о подруге. А вот Алевтина... Одинокая, подслеповатая, несчастная... Ее можно расколоть. Напеть о том, что разочаровался в Вере... Что нуждаюсь в простой женщине, которая бы заботилась и прощала... И она клюнет. Продаст подругу с потрохами....
   Как же я, подлый, сразу о ней не подумал!?
   Так... Она работает на компьютерных курсах, ее Вера вместо себя устроила, после того, как попала в Экономическую школу. Кончает ровно в пять... На нее можно у "Балчуга" "наткнуться"... Сейчас половина пятого... Как раз успею... Вот только бы заставить себя смотреть с интересом... Надо пропустить сто грамм для храбрости... Вернее, для нарушения резкости в глазах. Обязательно надо.
   ...Кавалер драный. А денег у тебя сколько? Сто двадцать рублей с копейками. В кафе, даже завалящем, не посидишь. Не тащить же ее в чебуречную а-ля-фуршет?
   Придется к ней ехать. Слава богу, в Королеве живет. На одну станцию ближе меня.
   А если в постель потащит? Признаюсь, что менструации третий день. Ха-ха. Или сошлюсь на свое провинциальное происхождение. Скажу, что у нас в Моршанске не принято с первого раза в постель ложиться...
   Не поверит. Сама из Ташкента.
   Во! Эврика! Напьюсь якобы в стельку! И ее напою.
   Опасно. У нее что-то с печенью. Помрет еще на манишке...
   Ну ладно, все это вопросы тактические. Решим их на марше".
   -- Ваша очередь, -- потряс мое плечо мужчина, сидевший справа.
   Я встал, вошел в кабинет отбора крови и, усевшись на стул, протянул медсестре руку. И забыл обо всем на свете: чего я в жизни боюсь, так это неотвратимого укола стальным перышком.
   Глава 2. Клуб на мясокомбинате. -- Костями кормили Джека. -- Наверное, я тронулся...
   "Наткнулся" я на Алевтину натурально. Она сама меня окликнула. Я сказал, что иду из ИГЕМа, института, в аспирантуре которого когда-то учился. Мне удалось придать глазам стойкое задумчиво-несчастное выражение, и Алевтина предложила ехать домой вместе. В электричке мы молчали, натянуто улыбаясь друг другу. Я купил ей мороженого. После Мытищ объекту интереса стало "плохо" -- заболела печень, и мне "пришлось" выходить в Подлипках и провожать его домой под ручку.
   Квартирка Алевтины оказалась довольно уютной. Ковры на полу и на стенах, удобная мебель, красивые шторы. На серванте -- фигурки из черного дерева; на подоконнике, в углу, на стенах -- цветы и вьющаяся зелень.
   Пока я все это разглядывал, хозяйка глотала таблетки и куда-то звонила с кухни. Долго звонила, так долго, что мне пришлось крикнуть ей из прихожей: "Пока, Алевтина, мне пора!". Через десять секунд после предупреждения она стояла передо мной и говорила, что несколько месяцев назад у нее совершенно случайно завалялась бутылка водки.
   -- Если хочешь, могу ее с собой взять, -- пожал я плечами. -- У меня не заржавеет.
   -- Мне тоже хочется выпить... Клин клином вышибают, -- замучено улыбаясь, ответила Алевтина. И, повязав передник с аппликацией, изображающей большую зрелую тыкву, засуетилась: сварила сосисок с макаронными финтифлюшками, развинтила бутылку кристалловской водки, нарезала колбаски копченой, мяску всякого, ветчины. И села напротив меня, развалившегося на диване, в кресло. Выпив рюмочку за здоровье хозяйки, я обстоятельно закусил, выпил еще и, откинувшись на спинку, сказал проникновенно:
   -- Хорошо тут у тебя... -- и, заметив, что хозяйка квартиры раздумывает, не пересесть ли ко мне под бочок, выпил еще для приведения чувств в нейтральное положение.
   -- Тебя Вера не потеряет? -- спросила Алевтина, исподволь решив прозондировать мое настроение.
   -- Она поздно приходит... -- вздохнул я, делая вид, что опьянел. -- В половине девятого или даже в девять. Домой не торопится... Я в пять прибегаю, не терпится с Наташкой пообщаться... Да и тещу хочется пораньше домой отпустить.
   -- Любишь дочку... -- завистливо протянула собеседница.
   -- Да, очень. С характером у меня девочка, умненькая. С двух лет острить начала. Однажды поднялась с горшка и кричит: "Папа, иди попу вытирать!". Подошел, смотрю -- чисто. И спрашиваю удивленно: "Что же ты говоришь, что покакала? В горшке нет ничего? А она отвечает: "Нет, есть! Гляди внимательнее, там же маленький какашкин детеныш лежит!
   Алевтина натянуто заулыбалась, и я продолжил ее охмурять:
   -- Знаешь, как дочка родилась, я холоднее стал к Вере относиться... Наверное, из-за того, что однолюб... А вообще у нас семья неперспективная. Знаешь, я удивляюсь... Столько кругом хорошего в жизни -- люди красивые и замечательные, музыка удивительная, природа прекрасная, стихи великолепные... А вот хороших семей в природе практически не бывает. Я, по крайней мере, не встречал. Нет, есть, конечно, приличные семьи, в которых вроде бы все в порядке. Но приглядишься и понимаешь, что во многих из них просто сор из избы, вернее из голов своих не выбрасывают, просто культурно живут, без печали о несбывшемся, без дурацких надежд, без битья посуды и хлопанья дверьми... Мне кажется, что семья для нынешних времен, сооружение весьма сомнительное...
   -- Ну, ты загнул, -- криво улыбнулась Алевтина, страстно желавшая заиметь если не семью, то хотя бы ребенка.
   -- Да нет, не загнул. Одни живут друг с другом, потому что жить больше не с кем, другие -- потому что жить больше негде, третьи по привычке или из-за детей...
   -- А ты из-за чего живешь?
   -- Дочку люблю, да и к Вере привык... Но, знаешь, тяжело. Нет у нас семьи практически... Вернее, очень уж она большая. Тесть, теща, тетка Верина с мужем, дочь тетки с мужем и так далее... А сама Вера... Слушай, Алевтина, что она за человек? Столько лет с ней живу, а не пойму ее. Иногда мне кажется, что она совсем не тот человек, за которого себя выдает... Расскажи мне о ней... О клубе вашем литературном... Какие-то вы все странные. Клуб литературный, а все молчат, слова не вытянешь, не то, что стишок какой-нибудь типа "Анчара" или бури, которая мглою небо кроет. С Верой, вон, об Андрее Платонове пытался разговаривать, о Германе Гессе, Джойсе. Все знает, а ничего не чувствует... Не разговор получился, а зачет по литературе. То ли маньяки вы какие-то особенные, то ли еще чем-то озадаченные... Вон Емельян Емельяныч. Главненький ваш. Смотрит, как оперирует. Не взгляд, а хирургический инструмент... А Митька Ворончихин? Он с меня глазами кожу снимает... А Вера? Она во сне такое загнет, что кровь холодеет...
   Алевтина скривила рот.
   -- Если ты все о нашем клубе узнаешь, то с Верой тебе не жить...
   -- А мне и так с ней не жить... От силы год-другой протяну. Разные мы люди... Я хочу просто жить, детей воспитывать и рожать, огород возделывать, редиску под снег сажать. А она хочет самоутвердиться при помощи денег и высокого положения и только об этом думает. Ну, что молчишь? Выпей рюмочку, да садись рядом... И признайся, что вы все -- члены клуба литературных маньяков... Или просто маньяков.
   -- А ты не боишься, -- сузила глаза Алевтина, -- что если твое предположение верно, то тебе может не поздоровится?
   -- Может не поздоровится? Растерзаете на следующем заседании? Или у вас штучки покруче?
   Алевтина не ответила -- звонок в прихожей зазвонил "Подмосковные вечера". Через пять минут рядом со мной сидел... Леша. Он принес коробку шоколадных конфет и бутылку сухого вина. После приветствий и вопросов о здоровье, я хотел поинтересоваться, почему с ним нет княгини Простоквасиной, но передумал и взял быка за рога:
   -- Тут Алевтина мне только что открыла по секрету, что ваш клуб вовсе не литературный, а маньяческий. И что вы специально местом своих шабашей избрали мясокомбинат на Волгоградке. "Мясокомбинат, -- сказала наша милая хозяйка, -- это обнаженная плоть, это запах свежей крови, это символично, это будоражит воображение и инициативу, это, наконец, заставляет трепетать ноздри". И еще она рассказала, что на каждом заседании клуба со стихами или прозой должны были выступать четыре человека. И занявший по итогам голосования последнее место обязывался в течение недели замучить трех человек с улицы. Это правда?
   Минуту Лешка недоуменно смотрел на меня. "Шизофреник, не шизофреник? Параноик, не параноик?" Алевтина сидела, рассеяно рассматривая ухоженные ноготки.
   И я испугался. "А чего это Лешка сюда заявился? Не может быть, чтобы он своей княгине с этой тыквой изменял! А что, если я действительно попал в яблочко? Не в небо пальцем, а в яблочко своим глупым языком? И клуб их действительно маньяческий? И Лешка пришел сюда по звонку? Алевтина его вызвала, чтобы меня оприходовать...
   Да, точно, маньяческий! И я, дурак, сюда сунулся... В самый капкан. Никто ведь не знает, что я здесь. Отравят, если уже не отравили... Водка, видите ли, у нее несколько месяцев лежит. Где это видано, чтобы хорошая водка несколько месяцев лежала? И смотрят-то как... Как оголодавшие удавы на откормленного кролика...
   Точно маньяки. Сейчас столько технической литературы на эту тему на книжных прилавках лежит... Телевидение только маньяков и показывает. А эти рафинированные мальчики и девочки? Они ведь не пахали, как я на высокогорье до седьмого пота, костей не ломали, не потели по двадцать часов в сутки, сухарей твердокаменных не грызли, "завтраком туриста" не давились и вонючих чумных сурков не жрали от тоски по свежему мясу. Они благоразумны, они не пьют, не курят, они не знают, что такое бесконечная борьба с самим собою... Они, схваченные простенькими стереотипами, тусуются по квартирам, слова яркого сказать не могут, на поступки не способны. А душа-то просит необычного, просит действия, просит восторга и самоутверждения... Страха, наконец, требует, адреналинчика.
   А они не могут ничего... Не привыкли, не способны на поступки и смелые телодвижения. И подсознательно ненавидят за это самих себя. Презирают подсознательно. И в отместку начинают презирать людей. Сначала презирать, а потом и убивать...
   Вера как-то рассказывала о первых заседаниях клуба. Говорила, что с подачи Емельяна Емельяныча их посвятили творчеству маркиза де Сада и Мазоха, а также садомазохизму, как явлению. И как на одном из этих заседаний, после жаркой и безрезультатной теоретической полемики кто-то, кажется Ворончихин, в шутку предложил сексуально поиздеваться над кем-нибудь беззащитным... В познавательных целях. Например, над заскочившей на огонек искательницей женихов. "Слабо вам, интеллигентишки сырокопченые, -- сказал тогда Ворончихин, -- выше человека подняться и проникнуть ножиком в суть вещей?"
   Понятно, практика -- критерий истины. Представляю, как они побледнели от этих слов, как сладостно заныло у них в сердцах и паху...
   Кстати, ведь именно после этой полемики заседания клуба стали все чаще и чаще проводится в тихом Подмосковье, за высокими заборами Вериной дачи... Может быть, и кости от этих выездных заседаний. Огород вскапываешь -- всюду кости, земля прямо набита дроблеными костями. Спрашивал Веру, она ответила, чуточку усмехнувшись:
   -- Джека ведь костями кормим...
   Джека костями кормят... Собаку нашу дворовую. Интересно, чьими костями кормят?
   -- Ха-ха-ха! -- прервал Лешка фальшивым смешком слишком уж затянувшуюся паузу и мои невеселые мысли. -- Неправду тебе, Евгений Евгеньевич, Алевтина сказала! Право измучить трех человек представлялось победителю конкурса. А побежденные в ранге подручных должны были ему оказывать всяческое содействие. Но все это в прошлом. Ты же знаешь, в последний раз клуб собирался более чем полгода назад... На дно, понимаешь, лечь решили. Давай выпьем, за него, только водку я не буду.
   -- Значит, это не вы соседку нашу зарезали? -- брякнул я, наливая себе водки. -- Бабу Фросю беззащитную? Евфросинью Федоровну?
   -- Не, не мы, -- опять засмеялся Лешка. -- Может быть, это твоя любезная супруга индивидуально за старое взялась? В таком случае предлагаю тост за твое душевное здоровье!
   Мы выпили, и я собрался идти за бутылкой и тортом. Собрался, чтобы проверить: отпустят, не отпустят?
   Отпустили. По дороге из магазина внутренний голос убеждал меня не возвращаться, а ехать домой, но я не внял его доводам. Подумают еще, что струсил...
   К семи часам пришла Вера. Оказывается, это ей звонила Алевтина. Чтобы пригласить на наш стихийно организовавшийся междусобойчик.
   Все вместе они посмеялись над выдуманным мною Клубом маньяков имени Чикатило, посмеялись и с моей подачи принялись смеха ради "вспоминать" истории, происходившие на его боевом пути.
   Вера, например, совершенно забыв о своей органической (или показной?) нелюбви к кровавым сценам, придумала жуткий рассказ о том, как некогда развлекался Емельян Емельяныч.
   По ее словам несколько лет назад он регулярно раз или два в месяц знакомился с высокой или даже очень высокой девушкой и весь вечер напролет, не испытывая ни малейшего стеснения за свой малый рост, водил ее по модным столичным ресторанам и танцевальным залам. Эти странствия обычно заканчивались в подвальном помещении его богатой дачи близ поселка Переделкино, известного своими разносторонними талантами.
   Разоблачив хмельную и возбужденную богатством кавалера девушку, Емельян бережно укладывал ее на особую кровать с кожаными завязками для рук и ног. Уложив, привязывал и обстоятельно наслаждался каждым квадратным сантиметром девичьего тела, извивающегося от страсти. Насладившись, давал большую дозу экстази и укорачивал аккурат до своего роста, то есть отпиливал бедняжке ноги обычной ножовкой по металлу (позже ее заменила импортная электрическая пила "Бош"). И, возбужденный долгожданным уравнением, наслаждался снова и снова, в промежутках между актами заставляя свою развеселившуюся жертву танцевать ламбаду на перевязанных бинтами культях.
   Лешка рассказал о забавах супругов Ворончихиных. Не слишком, правда, оригинальных, зато весьма интеллектуальных. У них на даче, располагавшейся близ обширного и топкого болота, был садовый сарай. В нем стояло старенькое стоматологическое кресло, а рядом с ним -- столик с полным набором соответствующих никелированных инструментов. Жертва (обычно на ее роль избирался пьяница, заснувший в пристанционных посадках), усаживалась в кресло, закреплялась желтыми свиными ремнями, после чего Митя, прохаживаясь взад-вперед, начинал читать ей свои стихи о романтической любви и рыцарском достоинстве. Когда он уставал декламировать, его сменяла жена Лариса, читавшая стихи наиболее талантливых членов литературного клуба... Когда бедный пьяница засыпал от рифм и утомления, они будили его, вырывая ему по зубу каждый. Такие летние стоматологическо-поэтические вечера, продолжались несколько суток кряду. После того, как все зубы были вырваны, а стихи прочитаны, жертва отправлялась в Лету, то есть в болото, пучившееся за забором.
   Алевтина, натянуто улыбаясь, рассказала об Олеге. Как он раз в два или три месяца наряжался кришнаитом или буддистским монахом и шел на Новый Арбат охмурять девушек. Пораженные ошарашивающим внешним видом бывшего капитан-лейтенанта (бритая голова, оригинальные белые одежды и, главное, мощный торс цветущего мужчины), они собирались вокруг него, слушали речи и песни, покупали косметику, а также мыло, предлагавшееся им в качестве чудодейственно-ритуального... А он, шаманя, выбирал себе жертву. Обычно это была приезжая из дальних областей, развитая в умственном отношении и некрупная (Олег не любил больших женщин, с ними было много возни). Выбрав и охмурив, приводил домой и предлагал заниматься домашним хозяйством. Первое время девушка, в расчете на супружество с видным и небедным человеком, ходила за покупками, готовила хитрую вегетарианскую пищу и убиралась, но скоро (через два -- три месяца) понимала, что ей не светит не только замужество, но и простое сексуальное удовлетворение хотя бы раз в неделю. Понимала это и пыталась сделать ручкой.
   Но Олег не отпускал свою пленницу, он немедленно лишал бедняжку жизни посредством банального удушения и принимался делать то, ради чего, собственно, и завлекал женщин в свою холостяцкую квартиру. Он закручивал их. Тушил, жарил, мариновал и закручивал в трехлитровые банки. Потому что вегетарианские догмы не позволяли ему питаться трупами убитых животных, но в них ничего не говорилось о людях. Люди ведь не животные.
   Рассказ раззадорил Алевтину. Глаза ее заблестели, лицо раскраснелось, движения стали резкими.
   -- Тебе вина или водки? -- спросил я, решив, что капелька спиртного ее успокоит.
   -- Водки! -- кинула Алевтину указательный палец к соответствующей бутылке.
   Я налил нам водки, Лешка плеснул себе с Верой вина. Мы чокнулись и выпили.
   -- Все это хорошо, на друзей клепать, -- сказал я, выбирая глазами закуску ("Колбаски взять или селедочки в винном соусе? Нет, конечно же, селедочки!). -- Это по-нашему, это современно на друзей клепать. Но, может быть, кто-нибудь и о себе расскажет? Вот ты, Верочка, кисонька моя? Слабо тебе исповедоваться?
   Сказал и придвинулся к ней, сидевшей справа, поцеловал в щечку, обнял с огромным удовольствием за талию -- она хоть и худенькая, но мяконькая хоть куда.
   Вера отстранилась, смущенная моими нескромными поползновениями и переспросила, оглядываясь на Алевтину с Алексеем:
   -- Что слабо?
   -- Слабо рассказать о своих маньяческих подвигах? Ты так смачно рассказывала о подвигах Емельяна Емельяновича. Представляю, как раскроются твои таланты на собственной тематике! Предутренние оргии, необузданная фантазия, претворенная в растерзанных человеческих телах...
   -- Давай, я лучше о себе расскажу, -- прикрыла подругу Алевтина. -- Вера про свои подвиги может и в супружеской постели тебе нашептать... Если, конечно, хорошо попросишь.
   У кого что болит, тот о том и говорит. Упомянув супружескую постель, Алевтина сникла. В глазах ее поселилась тоска. Стирка пахучих носок, глаженье брюк и рубашек, бег домой галопом с полными сумками, вечерняя, до ломоты в ногах, возня на кухне, а потом супружеская кровать, храпящий мужчина на ней, и она, забывшаяся на пахнущем потом мускулистом плече... Это было пределом её мечтаний.
   -- Давай, рассказывай! -- бросил я, раздумывая плеснуть ей водки или нет. В бутылке оставалось на самом донышке и, в конце концов, я решил поберечь больную печень девушки. Однако Алевтина решила, что бог с ней с этой печенью, плеснула себе сама, выпила и, поймав мой более чем кислый взгляд, криво улыбнулась:
   -- Там еще одна в холодильнике стоит...
   И, опустив глаза, задумалась с чего начать свою маньяческую исповедь.
   А я разомлел. Представил себе запотевшую бутылочку "Гжелки", дожидающуюся меня в своем последнем холодильном пристанище и разомлел. Откинулся на диванные подушки и отдался на волю волн сознания:
   "Нет, хорошая она баба. В наши дни не встретишь женщины с таким тонким пониманием мужской психи. У такой любой мужик будет как за каменной стеной. Обогреет, спинку вымоет, напоит, спросит, что нужно, и не спросит, о чем спрашивать не надо. А болячки все эти телесные от невостребованности некоторых органов организма. Организм сам себя от тоски убивает...
   Нет, все-таки сволочи, мы, мужики. Все на бархатное заримся, на броское и длинноногое, а простого своего мужского счастья не замечаем... Красивые женщины или те, которые считают себя красивыми, думают, что им все положено и требуют, требуют, требуют. А вот такие готовы отдать все на свете за ласковый взгляд и нежное касание. Им бы только добраться до этой возможности, до возможности отдать все на свете и они такими красивыми становятся, изнутри красивыми. Вовремя добраться... А не то -- конец... Привычка жить одной, привычка быть несчастной, привычка ловить критические взгляды, сделают свое черное дело... И в жизни останется только дача с кабачками и морковкой, мороженое на палочке и преданная собака...
   -- Ты уже, наверное, догадался, что объектами моих устремлений являются мужчины... Красивые, уверенные в себе мужчины... -- неторопливо начала Алевтина, взобравшись на кресло с ногами.
   Леша на эти слова самодовольно улыбнулся: он не без некоторых оснований считал себя таковым.
   -- Мне пришлось поработать над собой и со временем, я кое-чего достигла, -- теплея на глазах, продолжила Алевтина. -- Главное -- это взгляд. Мужчины, с которыми я собиралась работать, не должны были видеть в нем сексуальной заинтересованности. И я научилась смотреть на них, как на пустую коробку из-под обуви... Потом мне надо было решить, что с ними делать, нет, не делать -- этот вопрос передо мной не стоял, я знала это с отрочества... Мне надо было придумать, как завлекать их в свою квартиру...
   Я озабоченно закрутил головой в попытки найти на стенах следы кровавых оргий.
   Алевтина на это улыбнулась:
   -- Нет, здесь все чисто. Не хватало еще, чтобы я принимала гостей в измазанной кровью гостиной.
   -- Да нет, я это так, -- засмущался я. -- Обои у тебя хорошие.
   -- Да, немецкие, моющиеся... -- сузила глаза хозяйка.
   Это у нее хорошо получилось -- проткнула взглядом до затылка, проткнула, поковырялась в моих смятенных мозгах и продолжила удовлетворенно и снисходительно:
   -- Если тебе будут нужны доказательства, я потом покажу тебе кое-что... Чтобы ты поверил...
   -- Покажешь мне, что ты с мужчинами делаешь? На моем примере? -- усмехнулся я.
   -- Нет, у нас правила -- своих не трогать, а ты Верин муж...
   Я с благодарностью посмотрел на супругу. Она ответила ободряющим взглядом. Не бойся, мол, маленький, я с тобой...
   "Вот влип! -- подумал я, кривя лицо подобием благодарной улыбки. -- Попал на маньяческий шабаш. Придется напиваться". И пошел к холодильнику за "Гжелкой".
   И зря пошел. Надо было хозяйку попросить принести холодненькой. Культурные люди только так и поступают. А я полез сам. И получил по мозгам. Открыл дверцу и увидел на верхней полке ее, запотевшую. Сначала, естественно, ее увидел, а потом ступню мужскую, в "Московский комсомолец" завернутую. Одни пальцы торчали. Большой и два ближайших к нему. Ухоженные, чистенькие, но серые с желтизной. Серые с характерной желтизной от длительного хранения.
   Нет, меня не вынесло. И не такое приходилось если не есть, то видеть. Хорошо, наоборот стало. Настоящий мужчина всегда хорошо себя чувствует, когда он статус-кво от и до понимает. Тем более, если в этом статус-кво есть запотевшая бутылочка.
   Но в лице я все-таки изменился, и хозяйка с друзьями это заметили. Как предстал перед ними, так и заметили. Уставились, засверлили довольными глазами. А Леша еще руку в кармане пиджака держал. "Пистолетную ручку греет, -- подумал я. -- Отец у него с войны пришел с именным оружием от маршала Рокоссовского. И теперь это именное оружие в мой живот нацелено. Как пить дать. А как же иначе? Все правильно! В такой ситуации быть-находиться, то есть в гуще маньяков преимущественно женского пола, и не под мушкой быть? Нет, так не бывает. Они не кролики, их за уши в пучок не соберешь".
   Решив, что под мушкой лучше сидеть "под мухой", я, развязно так усевшись за стол, развинтил бутылочку, налил полную, выпил, но закусывать не стал, потому что на столе мясо одно копчено-вареное осталось... Подумал, что из запасов Олега оно (поделился, небось, дружок излишками) и не стал (это потом я забылся и все подмел).
   Водка оказалась хорошей, и меня разобрало. Повеселел мигом, да так, что даже нога в холодильнике смешной показалась. Похихикал сам себе, похихикал, да и спросил Алевтину:
   -- А что ты это замолкла? Давай, рассказывай о своей маньяческой специализации. Ты, кажется, говорила о том, как мужиков к себе заманивать придумала.
   -- Сначала я хотела объявления повсюду расклеить, -- с пол-оборота завелась Алевтина. -- Мол, по такому-то адресу продается старинная книга или икона. Но Митя Ворончихин сказал, что опасно это -- жулики с бандитами непременно в оборот возьмут, да и милиция в случае чего на след может выйти. И посоветовал в газету "Из рук в руки" удочку закинуть. Типа "Обольстительная состоятельная брюнетка желает познакомиться с красивым мужчиной для интимных встреч на нейтральной территории".
   Я пальцем на это у своего виска покрутила, -- это я-то обольстительная брюнетка? -- а Митька улыбнулся и сказал, что на ознакомительные встречи можно Маргариту подпускать. Ну, я сразу же ей позвонила. Она с радостью согласилась...
   -- Ну, Ворончихин, гигант! -- восхитился я. -- Кардинал Решельини ему в подметки не годится.
   -- Да, -- согласилась Алевтина. -- Гигант. И знаешь, в первую же неделю писем на мой абонентский ящик пришло около десятка. И всем адресантам я назначила встречу у памятника героям Плевны...
   -- Там же гомики собираются, -- хихикнул я, наливая себе еще одну рюмочку. -- Леш, а ты чего не пьешь?
   -- Не хочу, -- ответил Леша не вполне искренне и я понял, что он просто не хочет вынимать из кармана руку с пистолетом Рокоссовского.
   -- Пусть гомики... -- пожала плечами Алевтина. -- Они мне мужиков выбирать не мешали. В общем, приметила я одного, красивого, холеного, с золотым перстнем на пальце, указала на него Маргарите и домой поехала. Маргарита его охмурила до глубины души и адресочек мой оставила.
   -- Марго -- это Марго... -- не смог не вставить я.
   --Да, хорошо было с ней работать, -- продолжила Алевтина, одарив меня внимательным взглядом. -- Мужики, увидев ее, блеять начинали и приходили ко мне с корзинами цветов. Удивлялись, конечно, почему это я их встречаю. Но я говорила, что я хозяйка квартиры и компаньонка. Они, конечно, брови вздергивали: "Как это компаньонка!?" А я отвечала, что их пассия любит секс всякими приятными неожиданностями обставлять и меня в этом деле использует. Они сразу же добрели и начинали делать все, что я скажу.
   -- И ты просила наточить ножи, -- хихикнул я, ища одобрения в глазах Веры. На ее лице светилась ностальгическая улыбка.
   -- А я засучивала рукава и говорила, что к приходу объекта их страсти надо должным образом подготовиться, -- усмехнувшись шутке, продолжала рассказывать Алевтина. -- Раздевала их, сама оставаясь в легком халатике, мыла, массировала, умащивала... Но без всяких там охов, вздохов и пламенных взглядов. В общем, так, что они почти до самого конца думали, что я и в самом деле служанка. Среднюю часть тела я начинала им мыть ровно в пять, а где-то в три минуты шестого раздавался телефонный звонок Маргариты. У нее в это время перерыв на работе и она йогуртом в зимнем саду своего банка полдничает. Я приносила телефон в ванную, отдавала клиенту и Марго вешала ему лапшу. Что, мол, любит до дрожи внизу, пылает страстью, несется на крыльях и через пятнадцать-двадцать минут непременно бросится в объятия своего пламенного Ромео. Я мыла и массировала ее "пламенного Ромео", а Маргарита по мобильнику в раж его вгоняла: "Ты знаешь, милый, где сейчас мои нежные нетерпеливые пальчики? Они бродят по моей пылающей от страсти груди, вот горячий сосочек, вот небольшая красненькая родинка... Они бродят, бродят и понемногу спускаются к моему пупочку, ты не знаешь, какой он красивый и как он любит проникновенные прикосновения... Да что я все о себе? Расскажи, милый, какой у тебя пенис? Он, наверное, красивый и крепкий, да? А еще уверенный и неторопливый? А еще уверенный и яростный?"
   И так далее и тому подобное... Один чиновник из Министерства экстремальных ситуаций так от ее воркования впечатлился, что меня прямо в ванной изнасиловал... На полу, на коврике... Бесновался на мне, а сверху полотенца падали, баночки, скляночки сыпались... Одна, с морской солью, разбилась, я вся поранилась. А он от вида крови еще больше разъярился... Думала, проткнет меня насквозь... Потом месяц вся зеленая была...
   -- От зеленки? -- спросил я, представив хозяйку квартиры зеленой в крапинку.
   -- А ты думал от тоски? Конечно, от зеленки.
   -- Ну и что дальше было?
   -- А ничего, -- погрустнела Алевтина. -- Изнасиловал и убежал. Я ему позволила уйти, уверена была, что вернется.
   Вера на этом месте повествования подруги опустила головку на мое плечо. Я чмокнул ее в макушку. Опьянение владело мною безраздельно, мне все стало до лампочки, даже то, что я нахожусь в логове маньяков, просто обязанных меня уничтожить. А Алевтина продолжала рассказывать ровным бесцветным голосом:
   -- Но он не вернулся... Хотя, кто его знает. Может, звонил, не знаю. На следующий день я в больницу легла, несколько разрывов у меня оказалось. Врач сказал, что после длительного воздержания, нельзя так резво начинать -- влагалище эластичность теряет.
   -- Ты хочешь сказать, что этот чиновник из Министерства экстремальных ситуаций до сих пор жизнью наслаждается? -- спросил Алексей?
   -- Почему наслаждается? -- удивленно посмотрела на него Алевтина. -- Помнишь того типа, которого Митя Ворончихин с помощью Марины... ну... того...
   -- Циркулярной пилой распилил, -- подсказала подруге Вера.
   -- А... Вдоль позвоночника...-- одобрительно заулыбался Алексей, продолжая держать правую руку в кармане.
   -- На верстаке, в родовом гнезде пилили? -- хихикнул я, вспомнив верстак и пилу Юрия Борисовича.
   -- Да нет, на даче у Ворончихина... -- успокоила меня Вера. -- У него тоже верстак есть.
   -- И другие иногда на меня набрасывались, -- продолжала рассказывать Алевтина как бы сама себе. -- Но не убегали. После ванной я отводила их в спальню, кормила, поила с подноса и потом накрепко прикрепляла ремнями к кровати. Они совсем не сопротивлялись. Прикрепив, вводила им определенную дозу экстази, -- Емельян мне его давал, -- задергивала шторы, включала красную подсветку и, сказав, что хозяйка их души придет с минуты на минуту, уходила готовиться к предпоследнему акту любовной трагедии...
   Одевалась я всегда одинаково -- красные туфельки на высоких каблучках, красные же чулки на поясе, черный бюстгальтер, черная маска на все лицо и черная же вуалетка. За несколько лет из сотни побывавших... нет из сотни пришедших ко мне мужчин, только трое догадались, что провели вечер не с Маргаритой, Маргаритой, которая отличается от меня, как небо отличается от земли... Догадались, но ничего не сделали...
   Алевтина замолчала. Ожившие ее глаза смотрели сквозь меня. Она переживала случившееся.
   -- И почему же эти твои мужики не пытались ничего сделать? -- переспросил я, как только счел паузу затянувшейся.
   -- Во-первых, не могли, а во-вторых, и не очень-то и хотели, им и так было хорошо...
   -- Представляю, что дальше было, -- хмыкнул я. -- Вдоволь насладившись полностью подвластным тебе мужчиной, ты клала головку на его мускулистое, пахнущее тончайшими дезодорантами плечо, клала головку и неторопливо со вкусом проедала ему шею...
   -- Да нет, не совсем так, -- улыбнулась Алевтина. -- Я, конечно, попробовала разок это сделать, но мне не понравилось. У сорокалетних мужчин знаешь какое мясо? Не разжуешь... Да и настроения после такого краденого секса не было...
   -- А что дальше? Что потом ты делала с ними? -- спросил я, представляя, как Алевтина стоит у своего ложа и решает, как поступить с выеденным яйцом.
   -- Первых трех я отпустила... Сочла, что ничего предосудительного с ними не делала и потому опасаться мне нечего... Но после третьего Емельян сказал, с Митькиной подачи, конечно, сказал, что, во-первых, люди неблагодарны, и от них можно всего ожидать, а во-вторых, что глупо отпускать человеческий материал, который можно использовать в интересах клуба... И четвертого я оставила друзьям. Приняла после всего ванную, попила кофейку и ушла гулять на Лосиный остров...
   -- А что вы делали с этими мужиками после ухода Алевтины? -- спросил я Лешу, поняв, что хозяйка квартиры закончила свою исповедь.
   -- Да ничего... -- улыбнулся Алексей. -- И всё. Представь, что в двухкомнатную квартиру набивается человек десять...
   -- Человек десять маньяков, -- уточнил я.
   -- Да, десять маньяков... И получается что-то вроде а-ля-фуршета. Там столик с бутербродами, там -- с напитками, там -- со сластями...
   -- А там, на высокой кровати, мужик лежит, наркотиками накаченный, -- добавил я, удрученно покачивая головой.
   -- Да, -- просто согласился Леша. -- Ты же знаешь, что большинство членов у нас не пьют и не курят. Но потрепаться с друзьями, бутербродик с икоркой скушать и...
   -- И в теле человеческом между делом покопаться, любят все, -- закончил я.
   -- Да, -- согласился Леша и принялся меня рассматривать. То ли с сожалением, то ли с любопытством.
   Я не выдержал его взгляда, отвел глаза, и они как-то само собой остановились на бутылке.
   -- Давайте выпьем! -- предложила чуткая Алевтина. -- Я только закусочки сейчас принесу...
   И бросилась на кухню.
   Вы, конечно, догадались, что она принесла. Ступню мужскую в газете "Московский комсомолец". Принесла на блюде и поставила на стол пальцами ко мне. И сказала голосом радушной хозяйки:
   -- Это для тебя сюрприз! Разворачивай.
   Я уставился на ступню с выглядывающими из газетки пальцами... И тут же прищурил глаза -- показалось, что они вылеплены из разноцветного пластилина. Схватил, развернул -- точно, из пластилина! Обернулся к супруге, смотрю, а она от смеха покатывается.
   -- Это мы решили тебя разыграть... -- сказала Алевтина, водку разливая. -- Когда ты в магазин ушел, мы с Лешей все придумали...
   -- Она из пластилина любит лепить, -- подтвердил последний, вынимая правую руку из кармана (пистолета в ней, естественно, не было). -- В детстве в скульпторских кружках занималась... Кстати, все эти фигурки на серванте не из красного дерева, а из пластилина...
   Пытаясь согнать с лица глупое выражение, я взял в руки газетный сверток, развернул и увидел кусок пластилина, по форме напоминавший ступню. Только три вышеупомянутых мною пальца были вылеплены со всей тщательностью.
   -- Я не успела остальное вылепить, -- улыбнулась Алевтина. -- Да и надобности в этом не было...
   -- И свет в холодильнике отключила... Чтобы не разглядел... -- проговорил я, чувствуя себя полным идиотом. -- Надо же так разыграть. Как ребенка. Как параноика безнадежного...
   -- Безнадежного параноика? Ну, это ты через край хватил! Ты у нас надежный параноик, -- рассмеялся Леша.
   -- У меня еще ликер есть... -- вслед за ним заулыбалась Наталья. -- На кухне, в шкафчике. Мне принести или сам пойдешь?
  
   Остаток вечера прошел замечательно. Когда мы с Верой рука под руку шли домой по вечернему Королеву, мои подозрения о маниакальной специализации литературного клуба казались мне смешными. "Параноик, точно параноик, -- думал я, наслаждаясь неспешной прогулкой. -- Надо же до чего додумался. И как они здорово надо мной посмеялись. Литературно, творчески. Молодцы! Без сомнения, это Лешка придумал. Чувство юмора у него будь здоров. Разыграли, сволочи. Теперь надо что-нибудь оптимистичное придумать с Вериными сережкой и платком и все будет тип-топ. Так, придумываем... Убийца идет к дому бабы Фроси через наш двор... И видит на садовом столике забытый платочек. И решает подкинуть его на место замышленного убийства. Потом думает, что к платочку неплохо было бы еще что-нибудь добавить... И видит на грядке щавеля подарок судьбы -- сережку..."
   Я так обрадовался своей выдумке, что не мог не поцеловать Веру. Она не стала сопротивляться, хотя прохожих, невзирая на поздний час, было достаточно.
   А радоваться было нечему. Сочиненная мною версия хромала на обе ноги. Я забыл о Дике. Он непременно облаял бы чужака, зашедшего во двор.
   А той ночью он не лаял.
   Глава 3. Пятнадцать свитеров. -- Начнем, пожалуй, с Ворончихиных.
   Следующим утром теща была лапушкой. Смотрела ласково, кусок пирога из дому принесла. С осетринкой. В кои-то веки? А то все дочку подкармливала. То это вкусненькое принесет, то другое.
   Теща всего на шесть лет старше меня. И относится ко мне теплее, чем обычная теща относится к мужу дочери. Я подозреваю это, исходя из аргументированных рассуждений. На дни рождения, к Новому году и ко Дню защитников отечества она дарит мне свитера. Их у меня уже штук пятнадцать. Хоть шерстяной музей имени тещи открывай.
   Сначала я думал, что она их покупает, потому что они везде есть, и не надо ломать голову и бегать по магазинам в поисках чего-нибудь этакого. Но, поразмыслив на психоаналитическом уровне (символы и тому подобное) с привлечением некоторых других фактов, каждый из которых в отдельности ничего не значил, я пришел к мысли, что теща подсознательно испытывает ко мне более чем теплые чувства. Подсознательно, но испытывает. И покупает свитеры, потому что хочет согреть.
   Этот психоаналитический вывод огорчил меня. Многие люди ухитряются выжать из своей жизни одни лишь кошачьи слезы, но, тем не менее, горды как двенадцать Цезарей. К таким людям относимся и мы с тещей. Рыбы. Но я, по крайней мере, попутешествовал, жизнь посмотрел и вкривь, и вкось. А она всю жизнь просидела в Калининграде-Королеве. В классе был один подходящий жених, за него и вышла, всю жизнь проработала на одной работе... Увидев ее в первый раз, я понял, что масса у нее нерастраченного, не пережитого... И понял, что дочь для нее -- это возможность как-то восполнить несбывшееся. Восполнить жизнью дочери. Чужой жизнью...
   Еще она все про меня знает. Что я и как. Как целуюсь, что целую, как веду себя, как кончаю, когда бываю нехорошим, а когда -- просто замечательным.
   Мне бы, дураку, полицемерить, дать ей почувствовать себя женщиной, посмотреть пламенно, сказать пару комплиментов, спросить насчет здоровья, особенно насчет здоровья, это она очень любит. Но я, дурак, взял быка за рога и все скоропалительно выложил. Что молодая практически и все впереди, что надо двигаться больше, ездить в Нескучный сад и на роликах, быть открытой и говорить, что думаешь... И одеваться, черт побери, как двадцатилетняя, а не как забывшаяся хроническим бытом женщина. И, вообще, завести себе любовника. На стороне, конечно.
   А она одарила меня высокомерным взглядом. "Что, мол, ты, мужлан, понимаешь в утонченных женщинах?"
   Зря, конечно, я все всем выкладываю. Но эта "искренность" от меня не зависит. Увижу что-нибудь, услышу, и тут же это во мне прорастает, да так, что не спрячешь. Это, наверное, потому, что я -- Рыба. Рыбы живут не как люди. Они живут в плотной среде, среде, которая проникает в плоть гораздо глубже, чем воздух, она пронизывает плоть... И соединяет ее в одно со всем миром. И появляется причастность. И ближний становиться твоей частью. И ты говоришь с ним, как с собой. И получаешь по ушам.
   И теща надавала. Ледяными взглядами. Хотя сама Рыба. И продолжала жить не своей, чужой жизнью. Дочкиной. Со мной жить, беспредельно владея умом и глазами дочери.
   Это мне претило. У меня в жизни было много женщин, но никогда две сразу. Ну, скажем, никогда с двумя-тремя простительными исключениями. Я тяжело схожусь с женщинами, но, сойдясь, прилепляюсь к ним всем телом и всеми фибрами души.
   И поэтому отношение Светланы Анатольевны я воспринял как угрозу нашей с Верой семейной жизни. И после неудачной попытки наставить тещу на путь суверенный, начал относиться подчеркнуто уважительно, если не сказать холодно. И, вот дурак, рассказал жене о своих дурацких домыслах.
   ...Вообще-то я человек не очень хороший, вы, наверное, уже это поняли. Не то, чтобы не деликатный, а, скорее всего, плохой. Но этот досадный факт можно было бы как-то вынести -- мне не шестнадцать лет -- если бы не подозрения, что у всех людей с этим не все в порядке. То есть с оценкой по поведению. Андрей Вознесенский говорил в одной своей поэме ("Витражных дел мастер", кажется), что человек на девяноста процентов состоит из дерьма и только на десять из света... Так тоскливо на душе становиться, когда в очередной раз убеждаешься, что он, скорее всего, был прав... На своем примере. И на примере близких.
   А Светлана Анатольевна... Одинокий человек. Скрывает свою смертную душу за маской высокомерия. И не маской, а приросшей к лицу маской. А я не люблю, когда выставляются. Органически не люблю. Не люблю эти маски, за которыми, как правило, ничего нет. Вон, один из самых великих людей, Эйнштейн никогда не выставлялся. И Пикассо тоже. Им не надо было. Они языки всем показывали, скоморошествовали и юродствовали. Потому что знали, на сколько процентов из того самого состоят.
   Короче, испортилось у меня тем утром настроение. Понял я, чем обожаемая теща довольна. Тем, что я на рынке охранником буду работать. Кандидат наук, автор пяти производственных геологических отчетов и тридцати научных публикаций. Охранником работать и помидоры с огурцами в дань брать. Пьяниц грабить. С торговками ругаться. Матом. Сочно и метко. Это я умею. Зеки бывшие в горах научили.
   Понял, и завтракать не стал. Нет, не из-за охранника. Когда в аспирантуре учился, три года дворником подрабатывал и в помойках очень даже разбираюсь. Не сноб я. Не важно, кем ты работаешь, а важно, кто ты в душе. Если ты в душе дворник, чисто не будет. Обидно было за тещу. Что радует ее предстоящее изменение в моей трудовой биографии. Радует, потому что, изменив течение моей жизни, она как бы прикоснулась ко мне. Прикоснулась и овладела.
   Я ушел черный от расстройства. Ушел, потому что не хотелось любоваться довольным личиком Светланы Анатольевны. Прости меня, Господи.
   -- Гнев и гордыня -- два смертных греха, сын мой...
   -- Для человека. А для Тебя -- они два основных качества.
   -- Это по святым книгам. На самом деле я другой. Я добрый. Я разрешил вам жить.
   -- Добрый, добрый... Если бы ты добрым был, то в мире не было бы столько зла.
   -- Если бы я был злым, в мире не было бы столько добра.
   -- Да, Ты не злой... Злые они деятельны. А Ты валяешься на своем небесном диванчике.
   -- Хочешь, я сейчас встану с него и всех накажу?
   -- Всех, всех?
   -- Да.
   -- И мне перепадет?
   -- Тебе в первую голову. Ох, есть за что! За гордыню, за богохульство и неверие.
   -- И что мне будет?
   -- По высшему разряду. Знаешь, что на зоне за гордыню полагается?
   -- Да ладно, лежи уж тогда... Стоит ли из-за меня тревожиться... Потом как-нибудь я сам к Тебе прилечу.
   -- Ну и зря испугался. Ты у меня юродивый, а юродивых бог уважает.
  
   Вот так вот, значит я -- юродивый... И вправду... Наверх никогда не лез. Зачем лезть наверх, когда сам бог с тобой говорит? Материальных благ не добивался, только говорил, увещевал, стыдил, ерничал, направлял на путь истинный, дурака валял, предрекал, весьма надо сказать успешно... Ну, что ж, юродивый, так юродивый... "Украли копе-е-чку". Сергей Кивелиди, друг, он не соврет, как-то сказал в подпитии: Дурак ты, Черный, но дурак всем нужный...
   Покурив в саду, я уехал в академическую поликлинику. Провел там весь день. И весь день думал. А что хорошего с плохим настроением придумаешь? Вот я и придумал, что Верин литературный клуб действительно маньяческий. Ну, не весь клуб, в него до пятидесяти человек ходит, вернее, ходило, а его ядро. Маньяческий, конечно.
   В очереди к невропатологу тоже об этом рассуждал.
   Маньяческий клуб, да, конечно маньяческий... Как вчера себя Алевтина вела... А Лешка, а Вера? Они ведь совсем не удивились моей идиотской болтовне... Точнее, удивлялись, но как-то не искренне. А рассказ Веры о Емельяне? Разве можно такое придумать? Особенно Вере? Нет! А розыгрыш этот с ногой пластилиновой? Разве нормальный человек сунет к себе в холодильник такое? А эта история с знакомствами по газете? Расскажи о нем какому-нибудь маньяку, так он эти Алевтинины штучки с Маргаритой в роли приманки немедленно на вооружение возьмет. Такое невозможно придумать. Я, Фома неверующий, и то поверил без малейших сомнений.
   ...Значит, клуб точно маньяческий. Клуб маньяческий лежит на дне, а я дурак. Теперь, после моего дурацкого демарша, они все вместе за мной будут охотиться. Вчера побоялись прикончить и правильно сделали. Что против меня, куражистого, доцент с двумя худосочными девицами? А вывод из всего этого? С сегодняшнего дня ничего домашнего есть не буду. А Вере скажу, что сел на голодную диету. И сяду. И убью сразу двух зайцев. И жизнь свою сохраню, и вес сброшу, уже пятнадцать килограммов лишних. Фиг они меня отравят. Они? Не они, а женушка любимая. Надо тактику защиты разработать. Уйти от дочери я все равно не смогу. Даже под страхом смерти.
   ...Так. Дома они меня не убьют. Не зарежут, не застрелят. Подозрение на Веру может пасть. Могут только отравить... Но это тоже опасно. Травить. Яд, особенно тривиальный, можно при вскрытии обнаружить. Значит, диету это я зря придумал. Остается банальное заказное убийство... Емельян миллионер, Маргарита миллионерша... Закажут или, что еще хуже, опять подставят. На двадцать лет или пожизненное заключение. О, Господи! Хреново-то как! Вчера одна жена маньячкой была, а сегодня уже толпа вокруг с горящими от вожделения глазами...
   ...В очереди к хирургу. Клонит в сон.
   Так сколько маньяков будет на меня охотиться? Вера, Маргарита с мужем, Емельян Емельяныч, Марина, Алевтина, Ворончихиных двое, Леша, Олег. И еще трое растительных. Тринадцать! Конечно, тринадцать... Чертова дюжина! Во, попал!
   А что если... Да, конечно! Есть выход! Классный выход! Надо вступить в их клуб и стать маньяком. Не по убеждениям, а по воле судьбы! Ну и фиг с ним, что по воле судьбы. Человек ко всему привыкает. И я привыкну. Внесу свежую струю в их маньяческий омут. Они меня зауважают. Фантазии у нас хоть отбавляй. Со временем сменю на руководящем посту этого настропаленного Емельяна...
   Ну, ты даешь! Свою жену в карьеризме обвиняешь, а сам о маньяческой карьере подумывать начал... Лицемер! Ну, ладно, не буду стремиться к руководящему посту. Стану рядовым маньяком... Нет, мы с Веркой на семейный подряд пойдем. Класс! Будем на пару работать. Сначала к Коростылевым придем. С цветами, бутылочкой, тортом...
   Нет, никаких бутылочек, никаких тортов, никаких соседей... Ой, блин! Какая субгениальная мысль! Я Веру склоню изничтожить всех членов их клуба! Ее это идея увлечет. Маньяки -- все конспираторы, вот они свою мучительную смерть и законспирируют. Начнем, пожалуй, с Ворончихиных. Скажем, что у нас есть прекрасный материал для стоматологических опытов и приедем с Верой на их дачу! Субгениально!
   Закончив с медкомиссией и взяв направление на рентген и флюорографию, я поехал домой на неторопливой фрязевской электричке...
   Глава 4. Глаза светились любовью. -- Сажали дуб и клялись в верности. -- А что такое ковырялка, ты знаешь? -- Она чувствует себя Иудой.
   Вечером я собрал волю в кулак и сказал Вере, что деваться мне некуда, и потому я готов вступить в их литературный клуб. То есть литературно-маньяческий. Что сам чувствую себя в душе маньяком. Давно. Еще с детства. И готов внести посильную лепту. Но, являясь по природе строгим индивидуалистом, предлагаю перейти на семейный подряд. Тем более, что реализовывать свою страсть в большом коллективе опасно -- кто-нибудь когда-нибудь зарвется и все, конец любимому делу. И человеку тоже.
   -- Как я рада, что мы с тобой в одной лодке, -- переварив услышанное, прижалась ко мне супруга. Глаза ее светились любовью. -- А что касается семейного подряда... Ты знаешь, я давно об этом думала... Но как наши к этому отнесутся? Они могут подумать, что мы решили выйти из игры. А второе правило клуба запрещает прекращение членства под страхом смерти...
   -- Ты прекрасно знаешь, как надо поступить, -- улыбнулся я ободряюще. -- ты же у меня умненькая.
   Мне надо было вести себя крайне осторожно. Вера -- весьма неглупый человек, у нее в голове не мозг живой (и потому путаный), а кремниевый процессор, и мне конец, если она догадается, что я решил ее руками (и своими, естественно) ликвидировать маньяческое гнездо. Не погубить на потребу души и сердца одного его члена за другим, а просто ликвидировать.
   -- Ты что имеешь в виду? -- настороженно посмотрела на меня моя половина.
   -- Надо их всех, мм... того...
   -- Убрать?
   -- Нет, не убрать, а насладиться их смертью... Но Лешку я бы оставил, хороший парень, да еще молодожен. Ну, может быть, Марину еще оставить. А остальных под корень и с удовольствием.
   -- Ты понимаешь, что говоришь? -- искренне возмутилась Вера. Ноздри ее трепетали. -- Они же мои верные друзья! Мы всем клубом желудь у калитки сажали и клялись над ним, что будем вместе навеки!
   Корявый дубок, вылезший из желудя был уже высотой метра в два. Вера оберегала его от тетки, боявшейся, что лет через пятьдесят он будет затенять ее клубничные грядки.
   -- Ну и жди, пока Емельян с очередной длинноногой не вляпается! Ты же знаешь, он не Дмитрий Карбышев, и даже не Зоя Космодемьянская. И на первом же допросе с пристрастием выдаст всех вас с потрохами...
   -- Выдаст... -- опечалившись, согласилась Вера. -- Он такой...
   -- Вот видишь! А у тебя Наташа растет. Меня вместе с тобой, скорее всего, посадят, посадят за недоносительство. И каково ей будет с бабушкой жить? А фильм вчера про женскую зону видела? Видела, какие девицы там сидят? А что такое ковырялка ты знаешь?
   -- Что такое ковырялка? -- испугалась Вера.
   -- Эта такая мощная бабень. Точнее женщина с пальцами подлиннее и покрупнее. Ей ноготь на указательном палец выдирают, а когда ранка заживет, парят его, умащивают, чтобы нежным был, как пенис. А потом она этим пальчиком своим удовлетворяет ударниц камерного труда...
   Вера не хотела удовлетворяться таким оригинальным способом. И ковырялкой не хотела быть. Это я понял по ее виду. Виду нахохлившегося воробьеныша.
   -- Ну, что? -- продолжал я ковать, пока горячо. -- Согласна свой клуб терминировать?
   -- Да... Выхода нет. Но только кроме Леши надо еще Маргариту с Викешей оставить. Они нам пригодятся.
   -- Заметано. А с кого конкретно предлагаешь начать? Кто у вас там самый вредный?
   -- Митька. Он фактический наш руководитель...
   -- Серый кардинал?
   -- Да. Его у нас Великим инквизитором зовут. Он по глазам мысли читает. И убирает неблагонадежных...
   -- А Емельян? Как он позволил кому-то выше себя забраться?
   -- Емельян умный и практичный. Ему удобно, что всю грязную работу за него Ворончихин делает.
   -- Грязную? Это ты, маньячка, называешь убийство грязным делом?
   -- Ты ничего не понимаешь... Понимаешь, бежать на работу и прогуливаться по парку -- это две разные вещи. Так и убивать со вкусом и неторопливо, это совсем не то, что просто устранять. Устранять надо быстро и надежно... Лирические отступления в этом деле не к месту и вредны. Тут нужны твердые руки и холодное сердце.
   -- Ну, есть, наверное, какие-то нюансы и различия... Тебе лучше знать. Но давай в случае с Ворончихиными соединим приятное с полезным?
   -- Давай... Только ты сам все придумай. Я себя Иудой чувствую... Предательница малодушная. И Лариска меня любит.
   -- Не волнуйся! Я постараюсь придумать что-нибудь такое, чтобы и Лариска, и Митя остались довольными...
   Глава 5. Черные обои. -- Палач -- не жертва. Палач приходит убивать... -- Тот, кто умрет первым, не сможет насладиться. -- Матч маньяков. -- Только непродвинутые живут вдвоем...
   Вечер при свечах. Черные обои. Дмитрий Александрович настоял на черных. Лариса хотела красные. Мебельная стенка черного дерева. В -- ней круглый аквариум с застывшими золотыми рыбками. Посередине комнаты узкий длинный стол. Крепкие дубовые стулья с высокими спинками.
   Мы сидим пара напротив пары. С наших слов хозяева знают, что жертва появится ровно в двенадцать. Глаза у них горят огнем вожделения. Дмитрий, потирая руки, посматривает на старинные высокие маятниковые часы.
   "Еще целых пятнадцать минут!" -- думает он, наслаждаясь каждой секундой сладостного ожидания.
   Его жена, Лариса Владиславовна, сидит рядом. В ее руках общая тетрадка в коричневом коленкоровом переплете. В тетрадке стихи. Она, шевеля губами, перечитывает плохо запомнившиеся строки. Волнуется.
   Мы с Верой сидим расковано. Вера тепло разглядывает подругу. Видно, что она старается запомнить ее милый облик на всю жизнь.
   Я понимаю ее. Перед тобой сидит человек, приговоренный тобою к смерти. И он в отличном настроении, он предвкушает чужую смерть, а ты уже видишь эти глаза мертвыми, эту кожу, кровь с молоком, серо-желтой. И главное, ты видишь на ее лице предсмертное выражение, будущее предсмертное выражение.
   О, это предсмертное выражение! В нем -- все. И не успевшая раствориться в холоде смерти радость предвкушения чужого конца, и ужас первого взгляда в небытие, и удивление коварно обманутого простака, и страх перед тобой, оборотнем. И самый крепкий в мире бетон окоченения.
   А я пью шампанское. Они все не пьют. У них дурная наследственность и гены алкоголизма. У всех троих. А я пью полусладкое. Мне можно. Мой дедушка умел бутылку портвейна растягивать на весь день. Ну, не на весь день, конечно. Часов на шесть. И с балконов, как Верин дядя не падал. И не пропал в неизвестном направлении как отец Ларисы. И не отморозил, как отец Дмитрия, свои почки.
   И потому я пью с легкой душой. Здесь, в логове маньяков, я -- сторонний наблюдатель. Я придумал комбинацию, которую легко и с блеском осуществит Вера. Осуществит и будет мне благодарна. За то, что внушил уверенность, за то, что предоставил возможность действовать самостоятельно. Она тайком пожимает мне руку. Смотрит так, что я понимаю: смерть Ворончихиных -- для нас с ней не главный пункт сегодняшнего действа. Не самый захватывающий и не самый приятный.
   Я ей рассказывал о том голливудском фильме. В котором герои трахались у трупа только что убитого ими человека. Слушая, она побледнела и закусила губу. Испугалась. Испугалась своих желаний. И захотела испытать. Эта столичная молодежь всего хочет попробовать. И не пот, который выедает глаза в маршрутах, и не "завтрак туриста" и пропыленные сухари, а все сладенькое. Любит она выпучить глаза от нетривиального кайфа.
   И сейчас она предвкушает неизведанные удовольствия. Напряглась, о чем-то думает. Сердцем чувствую -- хочет привнести что-то новенькое. В секс, которым все кончится. Вижу по блеску глаз. И может быть, это новенькое будет волнующим...
   Осталось десять минут. Дмитрий с трудом удерживает себя на месте. Лариса сладко улыбается.
   Осталось пять минут. Всего пять минут. Вера гладит мою руку. И рука у нее подрагивает. Я погрозил пальцем. Успокойся, мол. А то холодненькими можем остаться мы с тобой. Не забывай, с кем имеем дело. Не с простыми наивными налогоплательщиками. А с маньяками с десятилетним стажем. С Великим Иквизитором.
   Вера поняла. И потянулась к моему бокалу. Отпила несколько глотков. Она спиртное всегда, как яд, пьет. Боится. Чувствует -- оно сильнее.
   И вот, бьет двенадцать. Короткий, очень короткий звонок в дверь...
   Ворончихин бросается в прихожую и вводит человека в черном плаще. Лицо его закрыто капюшоном.
   Это палач. В сумраке, на фоне угольных обоев, в своем черном одеянии он почти не виден. Он -- как злой дух, как приведение. Как темное прошлое, которому предстоит отсечь будущее.
   В руках его изящный пистолет, инкрустированный перламутром. Он блестит в колеблющемся свету свеч.
   Палач -- это Маргарита. Она не смогла отказать Вере.
   Супруги Ворончихины, взявшись за руки, настороженно переглядываются. Они почувствовали неладное. Палач приходит убивать. Палач -- не жертва.
   Маргариту не узнают, она говорит металлическим голосом. Металлическим и парализующим. Капельки пота выступают на лбах бедных супругов. Им ясно, что конец их будет жутким.
   Металлический голос вещает:
   -- Первыми погибнут супруги Ворончихины. Следом за ними -- чета Черновых.
   Мне становиться страшно. Эта Маргарита... Она же член клуба... А если это контригра? А если Великий Инквизитор прознал обо всем? И нас ждет страшный конец? А если и Вера на их стороне? Нет, вон как она напугана. Как и я заподозрила, что придуманный мною сценарий вечера в деревне мог быть изменен не в нашу пользу. Капельки пота блестят на ее лбу. И на моем. Мы не в состоянии ничего сделать. Мы парализованы.
   А Маргарита черной тенью приблизилась к оцепеневшим Ворончихиным. Встав за их спинами, возложила на плечи жертв, да, да, жертв, руки и замерла. Ворончихины полуобернувшись, уставились в глазные прорези на капюшоне. Насладившись бешеным биением их сердец, Маргарита произносит, протяжно выговаривая слова:
   -- Кто... из... вас... умрет... первым..?
   -- Я... -- хриплым голосом ответил Митя.
   "Джентльмен хренов", -- усмехнулся я.
   -- Нет, я -- просипела Лариса.
   "Декабристка с...ная", -- усмехнулся я.
   -- Похвально, похвально! -- проговорил металлический голос. -- Каждый из вас желает продлить жизнь своей половины. Что ж, это благородно. Но вы не учли одной маленькой детали... Тот, кто умрет первым, не сможет насладиться смертью второго...
   Мы с Верой облегченно вздохнули. Нет, Маргарита на нашей стороне. Ворончихины озадачены. Да, они нежно любят друг друга. Но они -- маньяки. От макушки до кончиков пальцев. И пренебречь перед смертью наслаждением смертью ближнего, никто из них не хотел... Тем более, они настроились на смакование смерти. И не смогут от него отказаться, даже если это будет смакование смерти любимого супруга.
   Ворончихин решил поступить как настоящий мужчина. Он попытался переделать сценарий вечера. И бросился на палача. Но я успел подставить ногу. И он упал под ноги Маргариты. Через долю секунды дуло пистолета сверлило ему висок.
   Митя сдался. Понял -- сегодня не его день. А значит, и завтра, и впредь. И, став на четвереньки, двинулся к супруге.
   -- Так кто будет первым? -- нетерпеливо повторил свой вопрос металлический голос ему вслед.
   -- У меня есть идея... -- промурлыкала Вера, взяв в руку мой фужер, в котором играло шампанское. -- Пусть они убьют друг друга. Точнее, измучат. Предлагаю матч маньяков...
   -- Матч маньяков? -- удивился я притворно. -- Очень интересно. Не соизволишь ли, Верочка, любезно огласить нам правила придуманного тобой соревнования? Если, конечно, они тобой уже определены...
   -- Соперники поочередно делают ходы. Мы следим, чтобы эти ходы были равноценными. Вот и все.
   -- Око за око, зуб за зуб? -- довольно проскрипел металлический голос. -- Что ж, я согласна... согласен.
   -- Я тоже согласен, -- сказал я, подливая Вере шампанского (она терпеть его не может). -- Но я против блиц-партии. До утра еще много времени. Так что давайте, братцы, не стараться, поработаем с прохладцей.
   -- У меня есть шахматные часы... -- взглянул на нас исподлобья Митька. Глаза его сверкали предвкушением неизведанного.
   -- Десять минут на ход? -- спросила его Лариса своим сладким голосом. Оценивающий ее взгляд маниакально скользил по обнаженным частям тела мужа. По лицу, по шее, по рукам...
   -- Три часа каждому, -- улыбнулась Вера. -- Тот, кто уложит... ха-ха, уложиться ровно в три часа, проживет лишний день.
   -- Дык можно перед самым падением флажка ножом соперника пырнуть, -- усомнился я в корректности предложенного условия.
   -- Ты прав... -- скуксилась Вера.
   -- Это положение можно переформулировать, -- сказал палач. -- Я бы выразил его так: Если один соперник умрет в результате планомерных действий в момент падения флажка другого соперника, то последний получает приз в виде дополнительного дня жизни.
   -- Все равно это сложно, -- покачала Вера головой. -- Трудно будет рассчитать. Ведь время действий будет складываться из времени обоих соперников. Это может быть и шесть часов и три часа десять минут. Я понимаю, шахматные часы -- это интересно, ново, каждый из вас, наверное, уже представил воочию Карпова с Каспаровым, играющих в цейтноте. Как они, вспотевшие, с выпученными от напряжения глазам колотят ладошками по часам. Но не лучше ли просто назначить время? К примеру, шесть часов утра. Тот, кто отмучается ровно в шесть, тот проиграл. А тот, кто останется в живых, получит экстрадень и... и приз. Мы позволим ему замучить кого-нибудь. Не кого-нибудь из нас, конечно, а кого-нибудь с улицы. Тут полно всякого народа на станции шатается. Ну, как, согласны?
   -- У меня дополнение, -- поднял я руку.
   -- Какое еще дополнение? -- Вере не понравилось, что последнее слово остается не за ней.
   -- Важное. Если один из соперников умрет раньше шести часов утра, то оставшегося в живых предлагаю считать нарушителем конвенции. Наказанием такому нарушителю предлагаю избрать наиболее мучительную смерть. Самую мучительную, какую только мы сможем придумать.
   -- Я -- за, -- сразу согласилась Маргарита.
   -- И я, -- вздохнула Вера. И тут же обратилась к Ворончихиным:
   -- Ну, так как?
   Супруги Ворончихины задумались. Дмитрию явно не нравилось предложение обойтись без шахматных часов. Жалко было херить свою идею. А Лариса, скорее всего, уже думала о том, как извести мужа ровно к шести часам. Женщины, как известно, практичны и не любят выкрутасов. Дмитрий уловил настроение супруги и принял все условия.
   -- Начнем, пожалуй, -- предложил я, посмотрев на часы. -- Где тут у вас ящик с инструментами?
   -- В спальне под кроватью, -- ответил Митя. И буркнул палачу: Маргарита, брось дурочку валять! Я твою попу с первого взгляда узнал.
   Лариса бросила на мужа ревнивый взгляд. Супруг словил его на излете.
   -- Да ладно тебе! -- сказал он ей, морщась. -- Накрой лучше стол. Весь день ведь готовили. Не пропадать же еде.
   Лариса, повязав передник, ушла на кухню. Маргарита скинула с себя палаческие одежды и осталась в кротком обтягивающем черном платье и туфельках на высоких каблучках. Я приклеился глазами к ее груди. И смог их оторвать, лишь только потому, что бедра адвокатши были не менее обворожительными.
   Заметив мое эстетическое смятение, Вера бросила в меня недобрым взглядом. Он булыжником разорвал связь моей сетчатки с сетчатыми чулочками Маргариты. Чтобы отвлечь супругу от ревнивых мыслей, я сказал:
   -- А там, на кухне, нет у нее оружия?
   -- Нет, никакого оружия на кухне, -- ответил Митя. -- Утка с яблоками и перец, фаршированный зайчатиной... Вы втроем садитесь за стол, а мы с Ларисой за журнальным столиком устроимся.
   Я пожал плечами и отправился в спальню за инструментами. Под кроватью было пыльно, но чемодан сверкал чистотой. Я вынес его в гостиную, положил на журнальный столик и, отметив, что Маргарита благоразумно не расстается со своим пистолетиком (а также пялит на меня глаза), направился на кухню. Направился потому, что весь прошедший час меня глодала мысль, что у супругов Ворончихиных на сегодняшнее мероприятие запасена лишь одна бутылочка шампанского. По дороге я говорил Вере о своих опасениях, предлагал взять пару бутылочек чего-нибудь, но она отмахнулась:
   -- На дело идем, а ты о вине думаешь.
   -- Так я настроения ради! Ты же знаешь, как я переживаю, когда выпивка раньше времени кончается.
   -- Лариса сказала, что выпивки будет достаточно! -- отрезала Вера мне путь к магазину.
   Хорошо ей с ее генами. Табу. А мне что делать? Если в холодильнике один йогурт?
   В холодильнике действительно был йогурт. Не один йогурт, а много йогурта. Малиновый, ананасовый, с изюмом и курагой. Вмиг расстроившись, я вернулся в гостиную и наткнулся на лукавый взгляд Маргариты. И понял, что она не только одела для меня эти легкомысленные чулочки, но и принесла кое-что в своей сумочке. Сумочка покоилась на Митькином чемодане и выглядела многообещающей. В ней было две бутылки приличного коньяку, а в чемодане -- полный набор пыточных инструментов. Никель, сталь, режущие, колющие и давящие поверхности. Это надо было видеть.
   Накрыв для нас стол (живые цветы, утка с яблоками, многочисленные домашние закуски, среди которых выделялись пупырчатые огурчики и симпатичный разноцветный мясо-овощной салат под названием "Ватерлоо перед закатом"), Лариса устроилась в кресле напротив супруга. Мы -- особая тройка -- сели по одну сторону стола, так, что могли наблюдать за супругами Ворончихиными, не оскорбляя невниманием благоухающую утку. Митя дождался, пока мы опорожним свои рюмки, и придвинул чемодан к жене. Супруги, конечно, уже знали, что выберут себе в качестве оружия. И не копались долго в никеле и стали.
   Их выбор потряс моих напарниц. Особенно выбор Ларисы.
   О, эти женщины! Как они просты и как просто выбирают наиболее простой путь к цели!
   Лариса вытащила из чемодана приспособление для отбора крови. Иголка, прозрачная полиэтиленовая трубка, стеклянная емкость на конце кубиков в сто. И все!
   Мы ахнули. Вера зааплодировала.
   -- Вы смотрите, что она придумала! -- воскликнула она, восторженно оглядываясь на нас с Маргаритой (мы сидели у нее по бокам. Как по обе стороны пограничного столба). -- У Митьки крови семь литров, точно семь литров, не больше. И запросто можно рассчитать, сколько ее нужно к шести часам откачать! Нет, мальчики-девочки, если она выиграет, давайте ее пощадим! Такие умы должны быть достоянием человечества!
   -- Хорошо, заспиртуем ее голову вон в том круглом аквариуме, -- расхохоталась Маргарита. -- Эффектное получиться зрелище, если, конечно, с подсветкой посуетиться и косметику соответствующую подобрать.
   -- Все это ты, конечно, здорово придумала, -- живо представил я желтое лицо Ларисы Ворончихиной, ее раз и навсегда вожделенно раскрытые глаза, ярко накрашенные губки, губки, распахнутые так, что хорошо видны алчные белоснежные зубы, зубы, жадно тянущиеся к смятенному наблюдателю. То есть ко мне. Так живо тянущиеся, что хочется прикрыть рукой горло. А вокруг головы снуют золотые рыбки... Плавают неторопливо взад-вперед, покусывая время от времени то мочку уха, то кончик носа, то небольшую красную родинку на щеке.
   Вернувшись к действительности, я хотел скривиться, дабы выказать свое недовольство предложением Маргариты, но у меня не получилось: очень уж лакомой была утка. Посмаковав неторопливо очередной кусочек, я продолжил изъяснение своей мысли:
   -- Все это ты, конечно, здорово придумала с головой и аквариумом. Это хорошая идея на будущее, но в данный момент меня беспокоит другое. А именно то, что вечер обещает получиться невообразимо скучным. Представляете, Лариса выкачивает кровь в час по чайной ложке... Открыл крантик, закрыл крантик. Не кажется ли тебе, что Лариса нарочно все это придумала? Чтобы усыпить наше внимание однообразием своей игры?
   -- Ларис, где у тебя кофе? -- крикнула Маргарита, сообразив, что в моих словах есть толика здравомыслия.
   -- На кухне, в шкафчике, -- бросила Лариса, не оборачиваясь к подруге. -- В жестяной баночке. В стеклянной не бери -- оно со стрихнином.
   -- Ладно, обойдемся, -- поморщилась Вера. Она хорошо знала, что хотя стрихнин, как и кофе, обладает эффективным возбуждающим действием, но судороги от него будь здоров.
   Моя супруга хотела еще что-то сказать, но в это время Митя извлек из чемодана свое оружие. Торжественно извлек. Конечно же, перед нашим взором предстали клещи для извлечения зубов. Ворончихин не страдал избытком фантазии и потому был склонен к традиционализму.
   Увидев никелированное чудовище, я тяжело вздохнул: как назло, всего лишь несколько дней назад, по телевизору показывали фильм о свихнувшемся дантисте. И свою маньяческую деятельность этот весьма несимпатичный медик начал с удаления передних зубов своей премиленькой супруги.
   -- Не переживай, -- шепнула Вера, краем глаза заметив, что я расстроился. -- Все в наших руках.
   -- А я и не переживаю, -- буркнул я, разливая коньяк по рюмкам. -- Я от Ворончихина и не ожидал ничего остренького. Надо было к Емельяну ехать... Он комсорг, с комсомольской выдумкой парень. А с Митькой -- тоска. Коли засну, разбудите. Если, конечно, что-нибудь интересненькое проклюнется.
   А супруги Ворончихины не обращали на нашу светскую беседу ни малейшего внимания. Некоторое время они сидели, мысленно прощаясь с почти прошедшей уже жизнью, прощаясь с пятилетним своим сыном Антошкой, который теперь, может быть, не станет особенным маньяком и заживет бесхитростной человеческой жизнью...
   Первым паузу нарушил Виктор. Он застенчиво улыбнулся и, сказав: -- Ladies first, -- протянул жене руку. Обращенную локтем вниз.
   -- Может быть, иглу спиртом протереть? -- неуверенно спросила Лариса.
   Глаза ее светились заботой.
   -- Зачем? -- фыркнул Митя. -- На том свете заражение крови не опасно. Да и спирт мне противен, ты же знаешь...
   Лариса улыбнулась понимающе и попросила супруга сжать кулак и несколько раз согнуть руку в локте. После того, как Митя совершил эти обычные при отборе крови действия, она ловким движением воткнула острейшую иглу в вену.
   Трубка моментально окрасилась в красное.
   Накопитель тоже.
   Через пару минут Лариса перегнула трубку посередине, затем, прикрепив ее липкой лентой к предплечью мужа, отсоединила накопитель и сделала Вере знак.
   Та взяла со стола свободную рюмку и протянула мне.
   Я, несколько оживившись (как же, похоже, Лариска собралась пить кровь мужа!), встал, подошел к Ворончихиным (не забыв прихватить свою наполненную до краев рюмку) и поставил затребованный питейный сосуд перед миленькой кровопийцей.
   Ворончихина, улыбнувшись мне благодарно, наполнила его кровью из накопителя. Мы чокнулись, "чин-чин", выпили и я, ободряюще похлопав Митьку по плечу, направился к столу.
   И по пути чуть не умер со смеху: если Лариска в первом действии драмы пьет кровь мужа, то во втором Митька, убей меня бог, будет грызть ее сахарные косточки!
   А Лариска, естественно, не поняла, чему я смеюсь, точнее, рыдаю от смеха. Подождав, пока я усядусь, она спросила подруг мягким голосом радушной хозяйки:
   -- Может быть, вы тоже хотите? Не бойтесь, Витенька желтухой не болел. И группа у него самая лучшая, первая.
   Я посмотрел на своих дам и понял, что они не прочь попить крови близкого друга. Хотят, но боятся показаться мне банальными кровопийцами.
   -- Да ладно вам кокетничать! -- сказал я, наливая себе коньяку. -- Валяйте, если хочется.
   -- В следующий раз, -- сверкнула глазами Маргарита и вплотную занялась утиной ножкой.
   Мне всегда нравилось наблюдать, как воспитанные девицы или девицы, считающие себя таковыми, едят птицу при помощи тупого ножа и вилки. Особенно вкусную птицу и особенно проголодавшиеся девицы. Нравилось смотреть и видеть в их глазах подавленное желание оказаться наедине с этой самой ножкой в своей уютной кухоньке. Маргарита была умной женщиной и умела читать мысли по глазам. Прочитала и по моим. Прочитала и заменила вилку с ножом своими тоненькими, бархатными, беленькими, чувственными, нежными, будоражащими воображение пальчиками.
   А Ворончихин тем временем готовился совершить ответный ход. Он гипнотизировал жену никелем клещей. Он покручивал их в руках, они сияли ужасом предназначения, ужасом, столь приятным маньяку. Лариса вожделенно приоткрыла ротик, ее волчьи зубы сами потянулись к орудию пытки, нет, к орудию тонкого и острого мазохистского удовлетворения...
   А я грел в руке рюмочку коньяка и, неторопливо размышляя, следил за Ларисой:
   "Если бы в юности ее папочка не пьянствовал до полного отключения чувств и, сэкономив денежку, отвел бы доченьку к стоматологу и тот стянул бы ее зубки стальной прочнейшей проволокой, стянул бы и поставил на место, то, может быть, нам и не представилась бы возможность любоваться этим довольно оригинальным действом.
   ...Да, не представилась бы. Все-таки в беспробудном пьянстве родителей и вытекающей из нее беспризорности потомства есть рациональное зерно. Для нас, маньяков. Так же как и в равнодушии, оберегающем наши сердца и души от излишних волнений... И сопереживания.
   Все-таки интересны люди... Вот Нинель Венедиктовна, моя хорошая знакомая из ВИМСа до пятидесяти лет пугала сотрудников своим волчьим оскалом. Так пугала, что они сжимались в съедобный комочек и испуганно отводили глаза в сторону. А потом, дура, испортила свои зубы, поставила их на место. И стала совсем неприметной симпатичной женщиной... Идиотка. Однако, Митька, похоже, заканчивает прелюдию. Интересно, удалением зубов ведь человека не прикончишь... Что же он там придумал?"
   Дмитрий и в самом деле закончил прелюдию. То есть перестал покручивать в руках любимый стоматологический инструмент. И весь напрягся, готовясь перейти к действию. Его глаза стали ласково-хищными. Завороженная хирургическим блеском никеля, Лариса встала со своего места и, обойдя журнальный столик, подошла к супругу. Тот движением клещей предложил ей сесть себе на колени.
   Лариса села. Супруг обхватил ее так, что ладонь легла на полную мягкую грудь. Пощупав ее с минуту (совсем не пошло, нет! Упаси бог! Митька никогда не был пошляком), он воспылал страстью и потянулся внушающим ужас инструментом ко рту супруги. Та в ответном порыве распахнула алые тонкие губы. Зубки ее сами потянулись к никелированному чудовищу. Выбрав наиболее выдающийся клык на верхней челюсти (рука с клещами колебалась несколько секунд), он вцепился в него со страстью голодного хищника. Но как он не дергался в попытке вырвать зуб, старания его были тщетны.
   -- Баран, -- кратко охарактеризовал я умственные способности секретаря литературно-маньяческого клуба. -- Ты куда дергаешь? Куда!? Вниз надо! Хоть они и растут вперед, но корни-то их вертикально располагаются!
   -- Элементарно, Ватсон! -- поддержала мою критику Маргарита.
   -- А может, он не хочет его вытащить? -- побила нас интеллектом Вера. -- А просто раздробить?
   И передернулась от охвативших ее противоречивых чувств.
   -- Просто раздробить? -- осенило меня. -- Ну да, конечно! Как же я не догадался!
   И я чмокнул жену в щечку. Что не говори, а Вера умница. Догадалась, что Митька не зубы будет у супруги вытаскивать, а кости ей дробить. У человека около двухсот костей, значит, чтобы раздробить основные, Воронихину нужно тратить на каждую кость около трех минут. Если он так долго будет валандаться, последние кости ему придется крушить в цейтноте, а это обещает быть зрелищным! Значит, я не засну от скуки!
   Я не успел довольно улыбнуться -- зуб Ларисы противно хрустнул, и мне стало неприятно. Не то, чтобы вспомнил пресс для чеснока, просто не люблю таких звуков. "Уши что ли заткнуть? -- подумал я. -- Нет... Маргарита посмеется..."
   ...Отплевавшись, Ворончихина, выпустила из мужа несколько кубиков крови. Пару децлов, как сейчас говорят. И вновь приоткрыла губки.
   Со вторым зубом Дмитрий боролся всего минуту, третий перестал существовать мгновенно. Чувствовалось, что супруги входят в раж. Ни она, ни тем более он, не чувствовали боли.
   Покончив с зубами, маньяк мужского пола принялся за левую руку супруги (правую, он, как джентльмен, оставил в покое, дабы любезная женушка могла без проблем и своевременно оперировать с приспособлением для выкачивания из него крови). Фаланга за фалангой, он раздробил пальцы любимой. Причем дробил со знанием дела, то есть без излишних кровотечений: сначала оборачивал фалангу кусочком поролона и лишь затем обхватывал ее челюстями небольших клещей, уже не хирургических, а обычных, слесарных. Лариса была вне себя от ощущений, незнакомых ей ранее, она восторженно и, я бы сказал, благодарно смотрела то на супруга, то на нас.
   Заметив в глазах подруги просьбу, Вера махнула рукой:
   -- Ладно, объявляю антракт на пятнадцать минут. Можете провести его в спальной!
   И супруги Ворончихины, одарив Веру благодарными взглядами, удалились в свою опочивальню. К моему удивлению, Митя прихватил с собой чемодан с инструментами.
   "Не может остановиться! -- подумал я, поражено покачивая головой. -- Понесло его. Будет хрустеть костями супруги, пока не обессилит от потери крови. Интересно, кто же все-таки победит? Может быть, организовать тотализатор?"
   После того, как дверь спальной закрылась, мы посидели немного, переживая случившееся. Первой пережила Вера. Она, приняв вид важного чиновника, предложила делать ставки на исход матча.
   -- Ты знаешь, я только что об этом подумал! -- изумился я. -- Похоже, мы так сроднились, что думаем и чувствуем одинаково.
   -- Ну, конечно! -- ухмыльнулась Вера. -- Ты просто хочешь подмазаться. Ну, так на кого ты ставишь?
   Я задумался. С одной стороны я был на стороне Ларисы. Мне очень нравился своим изяществом и простотой выбранный ею способ умерщвления супруга-соперника. Если ей еще и шепнуть насчет того, что извлеченную кровь можно использовать не только для питья, но и для обратного вливания в случае, если супруг сделает попытку преждевременно протянуть ноги, то она поимеет неплохие шансы победить. С другой стороны, Митькин способ был вроде бы беспроигрышным. Я понял это в тот момент, когда он принялся дробить пальцы своей супруги. Ведь Митька может валять дурака -- крушить зубы, дробить пальцы, ломать ребра -- до шести часов, а ровно в шесть он просто-напросто проломит супруге височную кость... Если, конечно, супруга-соперница не предпримет превентивных мер и к шести часам не выкачает из него столько крови, что обожаемый муж не сможет поднять не только клещей, но и пальца. И будет в полной ее власти.
   "Нет, ставить надо на победу Ларисы", -- решил я, в конце концов, и со словами: "Мы -- за дам-с", кинул на стол сотню. Рублей, конечно. Я же не преуспевающий столичный адвокат и даже не исполнительный директор Экономической школы.
   Вера посмотрела на меня с плохо скрываемым презрением, Маргарита посмотрела с жалостью. Первая поставила сто баксов за Дмитрия, вторая -- двести за Ларису.
   Запив ставки коньком, мы уселись ждать возвращения героев торжества. Я разглядывал корешки книг, пылившихся на полках, Маргарита пудрила носик, а Вера нюхала воздух. Нюхнув несколько раз, встала, прошла в туалет и вернулась с освежителем воздуха. Я хмыкнул. В гостиной действительно немного попахивало кровью, но совсем немножечко.
   -- Я попрыскаю здесь, -- сказала моя супруга, реагируя на мое хмыканье. -- Просто не хочется привыкать к запаху крови. Он так меня будоражит...
   "Да, Верочка -- утонченное создание, ничего не скажешь... Вернее, утонченная маньячка, -- подумал я, искоса наблюдая за адвокатшей, увлеченно расправлявшейся с очередной утиной ножкой. -- Но если и есть среди нас настоящий маньяк, то это Ворончихин. Вот это маньячище! Какие глаза! Какое проникновение в образ!
   ...А я вот неполноценен в этом отношении: я всего-навсего рядовой сексуальный маньяк. Но мне нравиться мое амплуа. Зачем мучить и убивать женщин, если с ними можно спать до полного изнеможения, спать, пока жизнь им не покажется наказанием? Я со всеми своими женщинами спал до изнеможения.
   А может, и маньяк я... В широком смысле этого понятия. Ведь что такое мания? Это психиатрическое заболевание, -- кажется, написано в Большом энциклопедическом словаре, -- сопровождающееся эйфорией, -- то есть приподнятым настроением, -- двигательным возбуждением, ускоренным мышлением, говорливостью... А я, сколько себя помню, постоянно пребываю в состоянии эйфории, двигательного возбуждения, а также ускоренно мыслю и много говорю. Сексуальная мания -- это всего лишь грань основной, хребетной мании. Я ведь и работаю, если, конечно, есть работа, до полного изнеможения и потери пульса. В горах, на даче. По восемнадцать часов в сутки...
   А отношение к людям? Тоже маниакальное. В жен влюбляюсь, ничего кроме них не вижу. Каждая из них меня дико возбуждала, я не мог уйти, уходя же куда-нибудь, думал только о них. Вернее, о ней. Об очередной. А как я любил сына Вальку? Чуть ли не плакал от умиления, наблюдая, как он, пятилетний, изрисовывает зеленкой двери ванной. А Наташу как люблю? С работы убегаю, чтобы ее поскорее увидеть. А немногих своих друзей? С Юркой Плотниковым, напившись, всегда целуемся... А вот теща -- антиманьячка. Немногословна, малоактивна, не смеется и не улыбается никогда... Нет никаких увлечений, пристрастий, привычек, пороков...
   Пороков нет... Ну, конечно. У нее глаза, как чугунные задвижки, нет, не задвижки, они как бронированные стекла, что-то огромное и дикое скрывающие... Одну, но пламенную страсть...
   -- Ты что задумался? -- спросила Вера, придвинувшись ко мне. Горячая, возбужденная. Захотела сладенького, точно. Как тут не захочешь? В соседней комнате подружка самозабвенно любовью занимается, рядом другая, Маргарита... Красивая, аппетитная, сладострастная... Прямо Диана, ждущая Зевса. И можно показать ей нос, оставить третьей лишней.
   -- Нет, так дело не пойдет! -- решительно отодвинула тарелку Маргарита, догадавшись, что собирается нашептать мне супруга. -- Мы так не договаривались! Втроем, так втроем! Смотрим, едим, пьем и...
   -- И..? -- сузила глаза Вера.
   -- А что? -- удивилась Маргарита. -- Сейчас только непродвинутые пары живут вдвоем...
   -- И ты предлагаешь... -- в задумчивости закусила губу Вера.
   -- Да, предлагаю. А что, ты не хочешь попробовать? -- пытливо глядя, спросила хорошенькая адвокатша.
   -- А меня вы спросили? -- заговорил во мне бес противоречия. А может не бес, а провинциал заговорил.
   А может быть, мне просто не захотелось салата из Маргариты, будоражившей меня весь вечер, и привычной женщины, женщины, с которой у меня никогда не бывает ни досадных сбоев, ни откровенно божественных минут. Вот так, сразу, не захотелось салата. А вот если бы, сначала Маргарита, а потом Маргарита с Верой, потом Вера, потом Вера с Маргаритой...
   Девушки не успели мне ответить: из спальни раздался дикий крик Ларисы.
   -- Классно кончает, на всю катушку, -- хмыкнул я удовлетворенно. -- Мне нравиться.
   -- Это Митька ей плечевую кость размозжил, -- не согласилась со мною жена.
   -- Вы оба правы... -- порозовела Маргарита.
   "Вот ненасытная, -- подумал я, попивая коньячок. -- Не помрет, пока все на свете не попробует... А может быть, так и надо жить... Ведь появились мы на свет не кирпичами, а людьми... И на время, на короткое время появились.
   ...А что такое все попробовать? Все попробовать из еды, потом из любви, потом везде побывать... Потом убить женщину, мужчину и ребенка... Нет, не правильно рассуждаю. Не в ту степь.
   Все попробовать из еды... Это что -- все от черной икры до навоза? А из любви все попробовать? От прекрасной женщины до ослиного пениса? Идеотизм. Нонсенс.
   А если нельзя всего на свете попробовать, не стоит все на свете пробовать, то значит, надо где-то остановиться. А если надо где-то остановиться, то зачем идти, зачем пробовать? Где родился, там и пригодился. На ком женился, на той и запропастился.
   Вот и получается -- или все, или ничего. И что самое смешное: получается, что все здесь присутствующие, в том числе и я, движемся по направлению к ослиному члену... Ха-ха-ха!
   -- Ты чего? -- Вера положила подбородок мне на плечо. Глаза ее были лукавыми...
   -- Так... Задумался о жизни...
   -- А что ты думаешь насчет предложения Маргариты?
   -- Ты же знаешь, мне на все надо настраиваться... Понимаешь, сначала надо создать духовную среду, в которой все это будет происходить. Давай, в следующую субботу?
   -- А как ты насчет участия Викеши? -- спросила Маргарита, влившись своими глазами в мои глаза. Мы смотрели друг на друга, совсем как жених и невеста смотрят друг на друга, топчась в двух шагах от брачного ложа.
   -- Какого Викеши?
   -- Моего мужа...
   Я вспомнил худощавого розовощекого юношу. Растительного мужа Маргариты. Красивый мальчик... Тамагоча.
   -- А...
   -- Ты не рефлексируй! -- предвосхитила вопрос адвокатша. -- Под одеялом многие вопросы решаются проще... Ну, так как?
   -- Подумать надо. Я все это время о тебе практически мечтал. А ты в довесок Викешу своего предлагаешь...
   -- Ты двадцать лет живешь в Москве, а от своего провинциального прошлого избавиться не можешь... Бедняжечка, -- дотянувшись через Веру рукой, погладила меня по щеке Маргарита.
   Я остановил взгляд на ее груди и подумал, что в свете принятых решений я вправе познакомить с ней (с грудью) свою ладонь.
   Но Вера явно не хотела торопить событий. Или еще не продумала принципов построения нашей будущей шведской семьи. И не определила иерархии, которая могла бы ее удовлетворить.
   Глупая. Ежу понятно, кто будет сверху. Во всяком случае, не она, безынициативная и неспособная принимать решения без участия матери. Но я обещал ей, что в эту ночь будет править она.
   -- Вы забыли, зачем мы тут? -- сказала моя прекрасная половина твердым по ее мнению голосом. -- Давайте не мешать варенье с горчицей.
   -- Да, ты права, -- согласился я. -- Где наши герои? Антракт уже давно закончится, а сцена пуста.
   Не успел я договорить, как из спальни показались Воронихины. Они были окровавлены с ног до головы. Митька бледный (не меньше литра крови потерял, точно), темно улыбаясь, вел свою жену под руку. Под правую руку. Левая рука Ларисы, вся в красно-синих пятнах, висела плетью...
   -- Эй, мужик, вставай, конечная станция! Ты, что, пьяный? -- услышал я голос, явно принадлежавший провинциальному милиционеру.
   Услышал, открыл глаза и увидел себя в электричке. Взглянул в окно и увидел знакомую железнодорожную станцию. Станцию Фрязево. Мне все приснилось! Вот дела!
   Глава 6. Уши малинового цвета. -- Жара, пустыня, саксаул и черепаха. -- Кто заказал? -- Шакал, как явление. -- Вошли в раж...
   Разбудивший меня милиционер расстроился -- от меня даже пивом не пахло. И ушел, огорченный, сказав, что поезд уйдет назад, в Москву, через полчаса с небольшим.
   Я посидел несколько минут, приходя в себя. Такого явственного сна мне никогда видеть не приходилось. Красно-синяя, висящая плетью рука Ларисы, бледно-серое лицо Виктора, бесподобный вкус утки, пропитанной яблочным ароматом, белоснежная шейка возбужденной Маргариты стояли у меня перед глазами.
   "Все это переживания последних дней, -- подумал я, в конце концов. -- Подсознание пытается успокоить меня, старается превратить происходящее в фарс...
   Однако, как все явственно виделось. До последней клеточки ощущал себя маньяком... Хотя какой из меня маньяк-мучитель? Я за всю свою жизнь никого не убивал. Только две руки сломал, ну, еще по физиономии десятку личностей от души надавал. Не нравиться мне в человеческом теле ковыряться... Куда лучше спокойного уравновешенного самодовольного мещанина взять за жабры, встряхнуть как следует, встряхнуть и выпустить наружу его жиденькую духовную материю. Чтобы почувствовал, что живет. Что не рыба он безмолвная, а существо высокоорганизованное, существо, предназначенное чувствовать не как рыба, а как человек, божественное создание... И думать, как человек...
   Пивка, что ли попить? Да билет до дома надо брать... Нет, до Валентиновки. Пройдусь пешочком -- погодка отличная".
   Валентиновка -- это следующая станция после нашей. Если считать от Москвы. От нее до нашего дома минут пятнадцать небыстрым шагом. Последняя треть пути проходит по уютной, железнодорожной лесополосе, по которой я частенько гуляю с Наташей. Сначала катал на коляске, сказки рассказывая, а теперь все больше на шее вожу.
   Доехав до Валентиновки без проблем и неожиданных сновидений, я пошел к дому, и только подойдя к нему, понял, что мне просто необходимо взять бутылочку вина на вечер. Чтобы много не думать. О своем сумасшедшем сне, о Вериной природе, о том, что при увольнении сказать товарищам по институту и вообще о своей непутевой жизни.
   И пошел по лесополосе до станции. И метров через десять увидел впереди в кустах крепкого молодого парня с закругленными ушами, очень напоминавшими кувшинки малинового цвета. И всем телом почувствовал, что он ждет меня. И попятился назад. А парень оглянулся волком, наткнулся на мои глаза и остолбенел. Ровно на секунду. Этой секунды мне хватило, чтобы дать деру. Петлями, не оглядываясь.
   И парень промахнулся. Трижды промахнулся. Вот что значит неопытный киллер. Опытному все равно, с какой стороны на него жертва выйдет, и секунды одной на раздумье ему не требуется. А этот не ждал меня со стороны Валентиновки и потому озадачился. И остался с носом. На сегодняшний день.
   Я вбежал в свой двор, постоял у куста сирени, приводя дыхание и мысли в порядок. На это ушла минута. Поправил растрепавшиеся волосы и пошел в дом, сожалея о не купленной бутылке вина.
   -- Там что, стреляли в посадках? -- взволнованно спросила Светлана Анатольевна.
   -- Да нет, это пацаны хлопушками балуются, -- ответил я, взяв дочь на руки и принявшись с удовольствием рассматривать ее симпатичное и волевое личико.
   -- А что так поздно приехал?
   -- Заснул в электричке и до Фрязева доехал.
   -- Опять пили на работе!?
   -- Нет, не пили. Просто вчера поздно лег. Да и весь день медкомиссию проходил, затормозился, в очередях дремля. На работе каждый божий день нервотрепка, а в поликлинике -- одни пенсионеры. Тишь, как на кладбище, не с кем было язык ради бодрости почесать...
   Теща-пенсионерка обиделась, засобиралась домой.
   А я не знал, что делать. А вдруг этот парень охотиться не только за мной? Я ведь не смогу проводить Светлану Анатольевну. Не оставлять же Наташу одну дома? Вот дела... Куда не кинь, везде клин...
   К моему счастью за Светланой Анатольевной заехал Юрий Борисович. Проводив их, я разогрел ужин и устроился с тарелкой борща перед телевизором.
   -- Ну, давай, рассказывай, -- сказала Наташа, расположившись напротив.
   -- Что рассказывать? -- удивился я, с трудом отрываясь от невеселых мыслей о парне, поджидавшем меня в лесочке... И о не купленной бутылочке вина.
   -- Сказку, -- удивленно посмотрела на меня дочь. -- Ты ведь вчера обещал!
   -- Да?
   -- Обещал, обещал!
   -- Ну, ладно... Какую-нибудь особенную рассказать или можно на вольную тему?
   -- Про черепаху Леру! -- придумала Наташа, краешком глаза увидев лежащую на полу надувную черепаху Лерку с бубенчиком внутри.
   -- Ну, ладно, -- вздохнул я и начал перебирать в голове все, что знал о черепахах. Получился набор слов. Жара, Солнце, Пустыня, Саксаул, Черепашьи яйца, Морские черепахи, Сухопутные черепахи.
   "Негусто", -- подумал я и, доев борщ, начал рассказывать:
   -- В пустыне Каракумы было жарко и черепаха Лера по прозвищу Дуреха решила отлежаться в развалинах старого глинобитного города. Город развалился давно, наверное, тысячу лет назад и от его домов остались одни лишь глиняные холмики. Но Лера знала, что в одном из них, со стороны высохшего от постоянных ветров саксаула, есть лисья нора, в которой всегда прохладно. Конечно, если бы хозяйка норы была дома или где-то поблизости, черепахе Лере и в голову бы не пришло идти к ней в гости. Но лиса Киса, съев в округе всех мышей и прочую мелкую живность, ушла из старого города куда-то на восток, к людям, вокруг которых всегда много всяческой еды в приятно пахнущих мусорных баках...
   На этом месте сказки я как-то неожиданно раздвоился: одна моя половина продолжила рассказывать о приключениях сухопутной черепахи, есть гречку с мясной подливой, поправлять прическу дочери и посматривать на часы, ожидая Веру с работы, а другая задумалась о текущей жизни.
   "Этот парень, вне всякого сомнения, дожидался именно меня. Узнал ведь сразу... -- думала вторая моя половина. -- Я его в глаза не видел, а это значит, что меня ему показывали. Либо показывали фотографии. Хотя по фотографиям меня не узнаешь, я таким страшным на них получаюсь. Значит, показывали живьем... Кто?
   ...Страшный вопрос... Страшный тем, что на него есть только один ответ... И ответ этот: Вера. Или Вера в единой колонне с активистами своего литературного, мягко выражаясь, клуба... А кто еще? Кто меня мог заказать? По дешевке дилетанту? Никто не мог. Кому я стал поперек горла? Никому. Я как неуловимый Джо, который неуловим, потому что на фиг никому не нужен. Последний месяц я даже не нагрубил никому. Хотя нет, нагрубил. Директору института Лебедеву, вчера утром. Не прямо, а через замдиректора Мартюшова, на весь институт славящегося коммуникабельностью. Намеренно нагрубил, чтобы выгнал... Выгонять он любит... Так, значит, Вера заказала... Интересно, за сколько? За сто баксов? Нет, за сто баксов сейчас даже кошку не повесят. Наверное, за тысячу... За эту тысячу я мог бы в Сидней или в Лас-Вегас на конференцию съездить...
   -- Какую кошку повесят? В какой Сидней съездить? Ты что папочка? -- вернул меня на землю удивленный голос дочери.
   -- Кошку? Ах, кошку! Это я другую сказку вспомнил. Взрослую сказку... В ней кошку на тот свет, то есть в Сидней отправили, чтобы под ногами не путалась. Так на чем мы остановились?
   -- На том, что подруги-черепахи не зря называли Леру Дурехой.
   -- Так вот, подруги-черепахи не зря называли Леру Дурехой, -- продолжил я рассказывать. -- Голова у нее и в самом деле была забита всякими ненужными для черепах глупостями. Она любила сидеть на закате на каком-нибудь высоком пустынном холмике и любоваться заходом солнца. Кругом был песок, а на горизонте было чудо. Солнце равнодушно-горячее над пустыней, добравшись к горизонту, становилось совсем другим. И все вокруг него -- небо, облака, пустыня -- становилось совсем другим... Красочным, живым, умудренным, радостным...
   "Там, на закате, наверное, совсем другая жизнь... -- думала черепаха Лера, зачарованная красотой. -- Наверное, всё, что туда добирается, становиться лучше, добрее, богаче..."
   Если бы я съездил в Сидней на конференцию, каким бы я был добрым. Всю жизнь хотел в Австралию. Не в сытые Штаты, не в зажравшуюся Европу, а в Австралию...
   -- Пап, ты чего задумался?
   -- Ты что, думаешь, сказки просто так получаются? Даже если их из головы выдумывают? Я же должен в черепаху превратиться, чтобы правильно получилось.
   -- Ты уже в нее превратился, рассказываешь еле-еле. Просыпайся, давай!
   -- Все, проснулся. Значит, однажды черепаха Лера проснулась раньше обычного времени и увидела рассвет. Увидела и поняла, что он такой же красивый, как и закат. И хотя рассвет был прекрасным и очень живым, ей стало грустно. "Почему прекрасное только за горизонтом? -- думала она, наблюдая, как солнце, поднимаясь по небосводу, становиться все ярче и жарче. -- Через несколько часов оно, сейчас ласковое и румяное, повиснет над пустыней и станет совсем белым и бездушным..."
   В общем, дуреха -- она и есть дуреха. У черепах основное житейское правило было точно таким же, как у людей: не пускай никого в свою нору, не делись конфетами, не отдавай свои игрушки -- и все будут считать тебя умной и взрослой.
   Но черепаха Лера не могла так жить. Она всегда помогала своим подругам, охраняла отложенные ими яички, никого не обижала и любила рассказывать маленьким черепашкам сказки о далеких странах, странах, оказавшись в которых солнце начинает добреть и показывать окружающим чудесные закаты...
   ...Так, значит, Вера, меня заказала... В кооперации со своим клубом. Емельян тысчонку подбросил. Вера другую...
   Вот, блин, со всех сторон обложили... Что же делать? Смыться? От дочки я не уйду... И в милицию не пойду... Опять таки из-за Наташи. Да и что я там расскажу? Про клуб маньяков? На смех подымут. Да нет, не подымут. Засадят в психушку... Вера с матерью напоют им про мои причуды. И будет мне "Полет над гнездом кукушки"... Неделю назад я говорил Вере, что я по натуре точно такой же, как главный герой этого романа... Макмерфи, кажется. А она сказала:
   -- Да, в психушке ты был бы хорош. Тебя бы там понимали.
   Так что же делать? Поселок наш далеко не город, тут в толпе не потеряешься... В прошлом месяце следователя прокуратуры пырнули ножом, когда он на станции из электрички выходил. Огородами придется на работу ходить. А на рынке? Когда сторожем буду работать? Или просто за покупками пойду? В толпе выстрелят в живот из пистолета с глушителем и досвидайкин, как говорит мой дядя Эдгар...
   -- Ты, пап, опять заговариваешься, -- услышал я голос Наташи. -- Дядя Эдгар сейчас в своем санатории водку пьет. Так что же прочитала Лерка в найденных книжках?
   -- В одной из потрепанных книг было написано, что морские черепахи всю жизнь живут в море, а на сушу выползают только для того, чтобы отложить яйца. Отложат в ямку, присыплют горячим песком и тут же скоренько в море уползают. Потому, что они морские и могут привольно дышать только в воде. А в воздухе дышать у них плохо получается. И еще там было написано, что некоторые противные чайки только этого и ждут. А некоторые даже не ждут, пока черепахи уползут в море, и прямо у них перед носом начинают выкапывать и съедать яйца... А на одном острове, его так и звали -- Черепаший, чайки эти так расплодились, что начали поедать все яйца... И скоро деток черепашьих совсем не стало... И черепашьи мамы...
   -- Плохая сказка...-- перебила меня занервничавшая Наташа. -- Не надо ее больше рассказывать.
   И, встав из-за стола, подняла с пола надувную черепаху Лерку и принялась ее успокаивать:
   -- Ты, Лерунь, не бойся! Какие-нибудь яички все равно останутся. И из них появятся маленькие умные черепашки... И тут же сунув пластиковую черепаху на ее место в шкафу для игрушек, потребовала продолжать рассказ о настоящих черепахах. И я продолжил:
   -- После этой книги о морских черепахах наша сухопутная Лерка надолго перестала читать. Перед глазами у нее стояла одна картинка -- жадные чайки, отталкивая одна другую, расклевывают черепашьи яички, а черепахи-мамы -- огромные, неповоротливые на суше -- ничего не могут сделать. И, роняя огромные черепашьи слезы, уползают в воду...
   -- А конец сказки будет хорошим? -- перебила сжавшаяся от сопереживания Наташа. -- Мне опять страшно...
   -- У всех сказок хорошие концы, ты же знаешь...
   -- Ну, рассказывай тогда.
   -- И тогда черепаха Лерка решила добраться до этого морского острова, добраться, чтобы защитить черепашьи кладки от жадных чаек. После принятия этого мужественного решения ее бы надо было с уважением называть по имени-отчеству, но, к сожалению, у черепах не бывает отчества. И все потому, что отчество у черепах ничего не значит -- они уважают друг друга не по длине имени и его благозвучию, а по благородным поступкам, доброте и знаниям...
   Моя любимая жена меня заказала... Странно-то как. Тебя хочет убить женщина, которую ты любишь больше всего на свете... А что странного? Меня всегда убивали женщины, которых я любил больше всего на свете... А этот клуб? Тоже странен. Как не крути, маньяки ведь большие индивидуумы. Единоличники. Чтобы они в колхоз скопом собирались? Нет, такого я не слышал. Толпа -- это толпа. В толпе нет личностей. Личности над ней... Нет, все-таки странно...
   -- Ты чего, папуль, замолчал? Опять не знаешь, что дальше рассказывать?
   -- Знаю... Просто вспомнил, как бабушка с дедушкой требовали, чтобы я тебя Наташкой не называл...
   -- Рассказывай! Я знаю, что ты им ответил...
   -- И начала Лера Батьковна снова книжки читать. Она уже знала, что из этих листатых кирпичиков можно узнать все, даже то, как добраться до этого затерянного в океане Черепашьего острова. На это ей понадобилось почти десять лет...
   -- Почему десять лет? -- испугалась Наташа.
   -- А представь, каково черепахе страницы переворачивать? Книги из кучи доставать, к свету придвигать?
   -- Ой-ой-ой...
   -- Что "ой-ой-ой"?
   -- Представляю, сколько яичек чайки за это время съели...
   -- Не переживай, я же все это выдумываю. Ты же знаешь, что все сказки выдумывают для детского воспитания...
   -- Это ты выдумываешь! А я слушаю, и все вижу, как было... Дальше рассказывай...
   -- В общем, через десять лет она знала наизусть, как попасть на этот остров -- куда идти, на какие поезда садиться, на какие пароходы...
   -- Послушай, пап, -- ехидно улыбнулась Наташа, -- ты же говорил, что этот город, в котором черепаха Лера книжки нашла, тысячу лет назад развалился?
   -- Да... -- ответил я, напрягшись в ожидании каверзы.
   -- А тысячу лет назад никаких поездов и пароходов не было! Ты сам говорил. И, значит, в тех книжках про них ничего не могло быть написано. Придумывай, давай, по другому!
   -- Не получиться... Если не привирать, никакой сказки не получится. Как, впрочем, и правды. Ты ведь поверила, что черепаха Лера сначала любовалась закатами, а потом научилась читать?
   -- Поверила, поверила, как же. Ладно, обманщик, давай, дальше рассказывай!
   -- Расскажу, вот только посуду помою.
   -- Я сама помою, -- неожиданно для себя предложила Наташа. -- А ты пока придумывай дальше.
   И потащила тарелки на кухню, наверняка, соображая по пути, стоит ли так баловать отца. А я опять провалился в свои невеселые мысли:
   "А может быть, это обычная паранойя? Может быть, я все выдумываю? Бред преследования? И этот парень ждал вовсе не меня? Сумасшедший какой-нибудь? Кто-то говорил, что сейчас повсюду сумасшедших на лето выпускают. В отпуск до зимы... А зимой опять собирают, чтобы не замерзли... Все может быть. И потому не надо делать лишних телодвижений... А если убьют, значит, заслужил..."
   -- Все, помыла! -- вошла в комнату дочь. -- Что там дальше у Леры было?
   -- И поползла Леруня к ближайшей железнодорожной станции. -- Продолжил я, усадив девочку на колени. -- И пока шла, думала, как на поезд попасть. И придумала. Она была грамотная, начитанная черепаха и потому знала, что в руки взрослым лучше не попадаться -- некоторые из них могут запросто ароматный черепаховый суп сообразить...
   -- Ты соображал?
   -- Да, вот, приходилось... -- виновато вздохнул я.
   -- Правда? -- отодвинулась от меня Наташа.
   -- Да... Кушать очень хотелось... Однажды, когда я пустыне потерялся, и сам чуть не умер...
   Наташа знала, что я много лет проработал геологом в диких горах и пустынях и мне иногда (когда кончались продукты) приходилось есть птиц, сурков и даже ядовитых змей. И потому простила меня и потребовала рассказывать дальше.
   -- И потому черепаха Лера решила найтись какому-нибудь маленькому мальчику или девочке. Она знала, что все маленькие дети очень добрые и почти никогда никого не обижают.
   -- Ну-ну, -- чуть не покраснела Наташа. -- Не обижают...
   -- На железнодорожную станцию черепаха Лера выдвинулась ночью, -- продолжил я рассказ. -- Побродив туда-сюда, нашла себе наблюдательный пункт в вокзальном здании, а точнее, в его подполье, из вентиляционного окошка которого перрон был как на ладони. Она была холоднокровная черепаха, потому что все черепахи холоднокровные. И посему не спешила, действовала наверняка. Подбирая себе временного хозяина, она просидела у окошка много дней, пропустила много поездов. Однажды ночью, когда она вылезла из своего убежища пощипать травки, ее чуть не съел забежавший на станцию шакал...
   Шакал... Джакол по-английски... А, может быть, он? -- опять распался я надвое.
   Шакал -- это явление в моей семейной жизни. Когда моя любимая женушка сидела в послеродовом декрете, он приходил к ней раз в неделю... С букетом цветов и коробкой цветов. И уходил аккурат перед моим приходом. Специально уходил так, чтобы встретиться со мной по дороге на станцию, встретиться, чтобы одарить меня откровенно неприязненно-ехидным взглядом исподлобья. Хотя, какого исподлобья -- лба у Шакала не существовало вовсе. Скошен был начисто. Его отец, двоюродный брат Светланы Анатольевны, был препротивнейшим алкоголиком. Не тихим, вдумчивым и по-своему интеллигентным, как большинство русских алкоголиков, а именно препротивнейшим. Выпив, он начинал ко всем приставать как банный лист, крайне одобрительно хлопать по плечам, скандалить, целоваться, сквернословить, и, в конечном счете, нарывался рожей сначала на чей-нибудь кулак, а потом и на повсеместный асфальт. Из-за него отец Светланы Анатольевны, боевой летчик, не стал генералом: ценой лампасов он вытащил этого неприятного типа из тюрьмы, в которую тот попал, будучи курсантом летного училища. Умер тип в Севастополе. Жена время от времени интернировала его на балкончике, откуда он благополучно слетел на цветочную грядку.
   А Шакал был тихий и настойчивый, он делал карьеру в Российском космическом агентстве, пару раз бывал в Хьюстоне. Я нередко раздумывал о нем... Совершенно плоский, ничем не интересный, ничем не одержимый... Всегда добивается своего. И к пятидесяти годам, без всякого сомнения, станет влиятельным человеком, и будет влиять, непременно будет. Он не может выразиться словами, он будет выражаться приказами. И отрежет у подчиненных все то, чего у него нет...
   -- Чего там она отрежет? Ты опять, папа, задумался?
   -- Чуть-чуть. Жду маму с работы, понимаешь? В это время ее уже привозили. На чем мы там остановились?
   -- Черепаха Лерка добралась до Сантьяго.
   -- А... ну, конечно... В Сантьяго, чилийской столице, Лера уползла от матроса, который уже стал ей почти родным. Но долг -- есть долг, цель -- есть цель и черепаха Лера, пролив несколько горсточек слез, покинула своего товарища. Она уже знала, что делать. Найдя укромный безлюдный берег, она... она... она... начала строить плот.
   -- Замечательно! -- улыбнулась Наташа. -- Черепаха строит плот! Тюк-тюк топором и готово.
   -- Ну, не строить... Ты была когда-нибудь на морском берегу? Там столько всякого мусора со всего света и найти что-нибудь похожее на черепаший плот -- пара пустяков. И она нашла прекрасный пенопластовый, совсем черепаший плот, проделала в нем пять дырочек для надежного закрепления ног и хвоста, дождалась прилива с попутным ветром и поплыла...
   Ты вот скептически на меня смотришь... -- опередил я Наташу, приготовившуюся высказать свое "фи!" по поводу целенаправленных путешествий на плотах. -- Ты думаешь, плот в океане, что щепка -- не знаешь, куда поплывет? А наша Лера еще в своей родной пустыне вычитала, что точно от этого места близ Сантьяго до Черепашьего острова протягивается замечательное своей быстротой морское течение... И она поплыла.
   ...Хотя мне и казалось, что происходит что-то не то, я не мог ревновать Веру к Шакалу -- родственники, все-таки. Однако несколько месяцев назад Светлана Анатольевна рассказала мне, вернее, зачем-то допустила утечку информации, и я узнал, что Шакал жил у них в Королеве. В то время, когда учился на первом-втором курсах своего института. Вера в этот период училась в девятом-десятом классах.
   Потом я еще кое-что узнал. Это было противно. Узнал и воочию представил, как этот узколобый механизм добивается своего... Целых два года добивается, день за днем, слово за словом. Добившись, поставил родителей Веры в известность. Но ему отказали. Родственник, мол.
   А Шакал лишь усмехнулся. Ему было все равно. Он получил свое. И вообще ему нравятся высокие дородные женщины. Я видел его жену. Она смотрела на меня с ироничной жалостью. Значит, он и ей рассказывал, что Вера вешалась ему на шею, и он едва от нее избавился...
   Он способен на все. Я знаю таких людей. "Ты думаешь, я тупица со скошенным лбом? -- говорят они беззвучно очередному сопернику. -- Думай, думай, умник, а я с тобой посоревнуюсь. Нет, это соревнование не будет дракой или спором. Оно будет длиться долго. Я буду выковыривать у тебя из-под ног песчинку за песчинкой, я слово за словом буду разрушать твою репутацию. Мне не нравятся скоротечные драки и диспуты, я в них теряюсь. Месяцы, годы -- вот моя стихия. Кто, кроме меня может добиваться своего годами? Вы привыкли наскакивать и бежать дальше, если не получилось. А я -- это та капля, которая точит камень".
   А может, Вера не причем? Может, это Шакал убил бабу Фросю? Так, чтобы подозрение пало на меня... Он ведь знает, что перед уходом на работу я обязательно посмотрю, насколько подросла за ночь редиска? И проклюнулись ли бобы?
   Зачем ему было убивать? Так, подумаем... После того, как Вера вышла за меня замуж, он заревновал. Вера, наверное, рассказывала ему обо мне. Какой я весь из себя мужественный. В лавинах и селях тертый. И Шакал решил вернуть себе свое имущество. То есть Веру. Начал наговаривать на меня, усугублять мои семейные промахи и так далее. С усмешечкой, походя.
   У него ничего не получилось... И он не смог признать свое поражение. И ввел в бой тяжелую артиллерию... Нож и пресс для чеснока.
   А окровавленный Верин платок? А сережка с александритом?
   Он их подложил. Чтобы одним преступлением повязать и меня и Веру. Но не вышло, я не сказал Вере ни о платке, ни о сережке. И к тому же у меня нашлось неожиданное алиби...
   Неубедительная версия. Есть другая? Есть! Они убили вдвоем! Убили, чтобы меня подставить...
   Нет, ты параноик, Чернов.
   ...Вера опять задерживается. И так каждый день... Понятно, там, в ее Экономической школе, умненькие симпатичные мальчики, микроволновка, хороший кофе и бисквиты, а здесь что? Сплошные заботы... Заботы? А если это ее аномальное опоздание как-то связано с сегодняшним на меня покушением? Решила опоздать, чтобы случайно не оказаться в гуще событий? Или этот тип с малиновыми ушами...
   -- Пап! Ты опять заговариваешься! -- дернула меня за волосы дочь. -- Какие малиновые уши? Какой тип.
   -- Да мысли все время на маму перескакивают, -- невпопад ответил я. -- Уже девятый час, а ее все нет. Машина, может быть, испортилась?
   -- Ничего с ней не случиться! Давай, рассказывай.
   -- В общем, Лерка, ознакомившись с ситуацией на Черепашьем острове, чуть не расплакалась. "Столько книг прочитала, сколько мыслей продумала, а не сообразила, что с летучими чайками мне не справиться! -- думала она, роняя горючие слезы в песок. -- Дуреха, я дуреха!"
   -- А я тоже об этом не подумала... -- вздохнула Наташа и пристально посмотрела на меня: Придумаю я что-нибудь или не придумаю?"
   -- Да редко так бывает, что с самого начала все идет, как по маслу, -- улыбнулся я. -- И потому всегда надо быть готовым к тому, что дела пойдут не так, как хотелось бы. И никогда не сдаваться. Выход можно найти всегда и чаще всего он там, где ты и не чаешь его встретить...
   -- И что же придумала Лерка?
   -- Она взяла себя в руки, подкрепилась, чем бог послал, и принялась размышлять. И, в конце концов, подумала: "Среди хорошего всегда есть плохое, а среди плохого -- хорошее". И решила найти среди чаек хороших. А хорошее всегда хорошо видно, это плохое прячется и выдает себя за что угодно, только не за плохое.
   И стала черепаха Лерка присматриваться к чайкам. Жадных было видно сразу: они раскапывали яичные кладки одну за другой и жадно-жадно ели. Не доев одно яичко, начинали есть следующее. Были и совсем противные чайки -- насытившись, они продолжали раскапывать яйца, только затем, чтобы их уничтожить. Больше всего, конечно, было обычных чаек -- поев немного, они улетали к скалам отдохнуть в их тени. Или резвились над приятно голубым прохладным океаном.
   Но имелись среди всего этого пернатого населения и особенные чайки. Их было немного -- три-четыре, не больше. Они тоже разрывали черепашьи кладки, но если все яйца в них были здоровыми -- не очень маленькими, не деформированными, и не побитыми, то они аккуратно засыпали ямку и шли проверять следующую. Черепаха Лерка поняла, что эти чайки -- добрые чайки, что они едят только негодные яйца. И она решила познакомиться с ними поближе...
   "Короче, думай, не думай, а три рубля не деньги... Не разобраться мне в этом детективе. Но ясно одно -- роль главной жертвы в нем оставлена мне. Единственно, что радует, так это то, что, похоже, Наташе и Вере ничего не угрожает. Ну а за мной пусть поохотятся...
   -- Пап, телефон звонит!
   Я встал, подошел к телефону. Звонила Вера с мобильника. Сообщала, что через десять минут приедет и можно разогревать ужин.
   Положив трубку, я пошел на кухню, поставил кастрюльки на огонь, нарезал хлеба, вытащил из банки пару маринованных огурчиков -- Вера любит похрустеть маринованным огурчиком . Пока я все это делал, Наташа накрывала на стол. Закончив, мы уселись на диван, и я в несколько минут добил сказку.
   Вера приехала через полчаса. Я поначалу злился, но потом она меня поцеловала, и все легло на свои места.
   Глава 7. Чингачгук позавидовал бы. -- Она пресытилась... -- Может, просто псих...
   Поужинав, Вера меня огорошила. Благодарно чмокнув в щечку, она сказала, что у нее начались менструации. Я расстроился и чуть-чуть надулся. И ушел в огород сажать морковку со свеклой.
   Соорудив пару грядок, сел покурить. В голову сразу же пришла мысль, что зря тот парень с ушами-кувшинками ждал меня в лесополосе. Зачем ему было торчать там, на виду у прохожих, когда очень даже просто можно было стрельнуть в заборную щелку?
   "Ему тоже, наверное, пришла в голову эта мысль, -- усмехнулся я, забрасывая окурок в куст смородины. -- Ну и пусть стреляет. Я лишний здесь, в этом мире. И этот мир меня исторгает. Там, в горах, в штольнях и маршрутах, я был своим человеком. Там была совсем другая правда. Там были значимыми совсем другие качества. Там ты забирался на гору и был счастлив тем, что превозмог себя, там ты обманывал лавину и был счастлив тем, что победил природу. А здесь надо побеждать людей, здесь надо их обманывать, здесь надо им нравиться. Здесь -- мир денег... Мир связей, мир продажности, лицемерный мир... Мир шакалов. И не примитивных, безлобых, а умных и циничных. Одни шакалы решают, кому быть богатым, кому умным, а кому знаменитым. А другие -- кому жить..."
   Электрохимические процессы в моих нейронах были готовы выдать еще несколько бесплодных мыслей, но их забила информация, поступившая в мозг по зрительным каналам: я увидел за забором человека. Того самого, который стрелял в меня в лесополосе. Бесшумно, в долю секунды -- Чингачгук Большой Змей мне бы позавидовал -- я спрятался в кустах смородины. Человек оглядел внимательно двор и ушел в сторону станции.
   Вернувшись домой, я принял ванну; после нее уселся на диван, включил телевизор и напоролся на французский фильм. Один высокопоставленный муженек, английский дипломат, кажется, обнаруживает, что его великосветская женушка живет с Максом, то есть с премилым сентиментальным шимпанзе по имени Макс. Дипломат, чем-то похожий на Алена Делона, сначала теряется, но потом берет себя в руки. После этого необдуманного поступка шимпанзе плотно садится всем на шею. Чертыхнувшись ("Дешевка!"), я переключил каналы и, конечно же, очутился среди привычных сердцу маньяков. Фильм был то ли шведский, то ли датский, в нем обрисовывалась история двух семей, вернее одной семьи из двух пар. Групповые сцены в постели, разборки на кухне, охота в барах за молоденькими блондинками и симпатичными юношами. В общем, довольно увлекательный и, главное, весьма неплохо поставленный фильм. Когда очередная сцена в постели достигла своей кульминации, Наташа, наконец, заснула и Вера вышла ко мне. Фильм ее заинтересовал. Устроившись с бананом у меня под боком, она внимательно следила за развитием событий. После того, как финал стал ясен, моя милая женушка спросила, как я отношусь к "дружбе" семьями.
   -- Как тебе сказать, -- начал я соображать вслух. -- С одной стороны, мне никто, кроме тебя не нужен, а с другой стороны один печальный гомик из ИГЕМа мне однажды говорил, что в жизни надо все попробовать... Я тогда сказал ему что-то грубое... Знаешь, мужеложство мне почему-то противно. Вот лесбиянок я принимаю, это здорово, когда две красивые женщины ублажают друг друга, а вот мужеложство...
   -- До никто тебе не предлагает спать с мужиками... -- прервала меня Вера.
   -- Предлагает? -- удивился я. -- А что, поставленный вопрос уже находится в практической плоскости?
   -- Да нет... А что касается твоего отвращения к мужеложству, так это по современным теориям говорит о том, что ты скрытый...
   -- Гомосексуалист?
   -- Да.
   -- Чепуха. Они мне противны.
   -- Но тебе же нравиться, когда во время секса я трогаю твой анус? И тебе нравиться трогать мой...
   -- Ну, нравиться... На работе мне один аспирант показывал картинки, где даму в это самое место целуют и, знаешь, мне захотелось тебя поцеловать. И еще мне давно хочется добраться до твоей попки...
   -- От этого один геморрой, ты же знаешь.
   Я знал, что геморрой довольно распространенное заболевание у героев анального секса. И замолчал, обдумывая этот прискорбный факт.
   -- Ну, так как ты относишься к дружбе семьями? -- посмотрев еще одну групповую сцену, повторила свой вопрос Вера.
   -- Все это от пресыщения. А я тобой еще не пресытился. А если ты пресытилась, то я не против. У тебя есть кто-нибудь на примете?
   -- Маргарита с мужем... -- сделав продолжительную паузу, проговорила Вера. -- Она давно глаз на тебя положила... И недавно предложила дружить семьями...
   У меня чуть глаза от удивления не выскочили. Сон в руку, как говориться. Мне предлагают то, что предлагали во сне. Видимо, эта идея плотно витает в воздухе.
   "Маргарита... -- задумался я, несколько придя в себя. -- Маргарита... Она стоит отказа от тривиального секса. Маргарита с ее растительным мужем... Как-то странно развиваются события... Убей меня бог, если всех их что-то не объединяет. Убийство бабы Фроси с мужем, покушение на меня и это предложение... И мой сон... Бог мой, какая интересная жизнь пошла! То стреляют, то групповуху предлагают..."
   -- Хорошо, я согласен, -- вздохнул я, превратив пытливый взгляд Веры в ласковый. -- Только, пожалуйста, предупреди за неделю. И вот еще, что. Не хотел тебе говорить, но никуда, видимо, от этого не денешься...
   -- Говори, не тяни, -- деланно равнодушно проговорила Вера, не сводя глаз с экрана. Мне показалось, что она знает, о чем я хочу спросить.
   -- Похоже, один тип за мной охотиться. Сегодня, когда я с работы шел, стрелял в меня три раза... И когда я морковку сажал, за забором вертелся... Я-то бог с ним... А вдруг Наташа...
   -- Ты его разглядел? -- обеспокоилась Вера.
   -- Очень хорошо... -- ответил я
   -- Надо в милицию заявить.
   -- Не надо. Может, просто псих. Ты позвони сейчас матери, пусть Наташу завтра к себе заберет. На недельку.
   -- Хорошо! -- обрадовалась супруга случаю сбагрить дочь. И побежала звонить.
   Вера с матерью давно хотели, чтобы Наташа жила в Королеве. И Вере меньше хлопот, и матери не надо в поселок ездить. Но я был против. Прожить день без дочери? Как это?
   Позвонив, Вера ушла в ванную. Вернувшись, сказала, что у нее течет совсем немного. Я заулыбался и сграбастал маньячку на диван.
   Глава 8. Попал в яблочко? -- В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! -- Обрез шестнадцатого калибра. -- Гонорар за смерть.
   Все получилось очень хорошо, особенно после того, как я вспомнил, что сплю не только с развратницей, мечтающей о групповом сексе, но и с вероятной маньячкой.
   -- Последнее время ты здорово прибавил, -- похвалила меня супруга, направляясь в ванную.
   -- Тогда, может быть, обойдемся без Маргариты?
   -- Одно другому не мешает...
   Ночевать я с Верой не пошел, хотелось еще раз все обдумать. Это предложение поближе познакомиться с Маргаритой и ее мужем не давало мне покоя. "А может, они просто хотят завлечь меня на какую-нибудь дальнюю дачу и там разделаться? -- размышлял я, удобнее расположившись на диване. -- Приняли к сведению мои хиханьки-хаханьки насчет того, что их клуб вовсе не литературный, а что ни на есть маньяческий и решили действовать... Если я действительно попал в яблочко? Тогда мне конец... Не сегодня-завтра достанут...
   Может смыться куда-нибудь, отсидеться годик? Куда смыться? В Приморье, на речку Таргу... Там зимовье... табак растет рядом. В речке полно хариуса и ленка. Лоси, кабаны, тигры... Посажу картошку, таежничать, шишковать стану... Как только обустроюсь, поеду к границе, женщину там найду. Китаянку маленькую, из слоновой кости выточенную. Не Дерсу Узалу, а именно китаянку. Когда в Хургаде был, в немецком пансионате, так там почти все отдыхающие фрицы были с женами-китаянками. А немцы народ неглупый, знают, кого в жены брать. Не фифочек из офисов, а именно понятливых китаянок. Класс! Всю жизнь мечтал жить с понятливой женщиной на пленэре. На берегу говорливой речки... Среди мохнатых сопок. Баньку срублю, коптильню, хлев для поросеночка. Назову свою избранницу Чуч-хе или Мяу-Мяу. Стихи буду писать, нет, роман о своей бурной жизни... Ну и деток, сколько успею до потери пульса.
   Да, городская жизнь не получилась. Построил ее в расчете на крепкую советскую почву... Диссертацию в три года сделал, старшим научным сотрудником стал, во всемирно известный институт устроился...
   Классно было быть старшим научным сотрудником солидного московского института! Это вещь! Занимался любимым и хорошо знакомым делом. Полной свободой пользовался, триста пятьдесят рублей получал. И еще Газ-66 на четыре месяца с премиленькими лаборанткой и поварихой... Ездил по всему Союзу. В Приморье ездил изучать оловорудные месторождения. И за красной рыбой... В Среднюю Азию -- обосновывать прогнозы. И фруктов-дынек вволю поесть. На Каспий -- заверять результаты дешифрирования космических снимков. И за черной икрой. Статьи писал, книги, отчеты. Докторская диссертация была не за горой, профессорство с молоденькими, понятливыми аспирантками и студентками... Поездки за рубеж на конференции и за тряпками...
   И все это съел недоношенный российский капитализм. И оставил меня с разбитым корытом, никому не нужными степенями, званиями и публикациями. И зарплатой, которой едва хватает на бормотуху, ножки Буша и билетных контролеров.
   Нет, на волю, к тетке, в глушь, в Саратов! В Приморье, на самый край земли. Хотя сейчас там дожди, надо в июле ехать. Чтобы без природных помех зимовье отремонтировать. К черту маньяков. Да здравствуют радушные тигры, свежий воздух, здоровые инстинкты и телевизионное воздержание! Да здравствует китаянка Мяу-Мяу! Да здравствует то, что нужно человеку, чтобы сохранить крышу!"
   Зазвонил телефон. Звонила мать. Плачущим голосом сказала, что в Армавире убили ее племянника Руслана. Продал машину, полученную в качестве зарплаты, на рынке и напоролся по дороге домой на нож. Нашли через неделю в пруду. Разложившегося. Еле опознали.
   ...Я не знал совсем этого Руслана. Видел однажды пятилетним мальчиком. Сам семилетний. Говорили, что он такой же, как и я. Мотался туда-сюда по Союзу, жен менял. Если и меня зарежут, мать не выдержит. Надо бежать. Скажу ей, что во Владивостоке работу предложили. Один знакомый из крупной фирмы. Мамулю задевает, что я -- никто. Шипучий аспирин не продаю, акциями не спекулирую, пирамид не строю. Хочет, чтобы у меня был шестисотый "Мерседес".
   ...Смешно. У меня -- "Мерседес". Не будет у меня "Мерседеса". У меня будет прогнившее зимовье, табак самосад и жареный хариус на ужин. "С меня довольно! Я добровольно", -- как пел Высоцкий. А они пусть живут своей сумасшедшей жизнью.
   ...Дочку жалко. Тоже сделают пламенной потребительницей "Орбит" без сахара, подкладок с крылышками и кефира "Данон". Но выхода у нее нет. Одна альтернатива. Или в зимовье, или в "Мерседес". И она выберет "Мерседес". Потом групповой секс, потом наркотики, потом пустота без всякой альтернативы... Нет, еще можно стать не пьющей и не колющейся маньячкой... Как мать...
   ...Нет, я все-таки неудачник. И философия у меня соответствующая. А что делать? Когда сидишь в заднице, все неприятно пахнет... И все видно, как из маленькой дырочки...
   ...Однако, надо решать, что делать с этим пока неудачливым киллером. Пока неудачливым. Я его видел и теперь он постарается разделаться со мной любыми способами... Наверняка утром будет ждать... Где? Конечно, опять в посадках, то есть в лесополосе. Проследит, в какой вагон я сяду, и пырнет в толпе... Нет, сам он не полезет. Покажет напарнику и тот разделается со мной в толчее на перроне... Чик-чик и готово. Видел недавно такого. Стоял у первого вагона. Как бы арбуз у живота держал. А вместо арбуза -- вывалившиеся внутренности. Люди выходят, к переходу спешат, а он стоит, как ни в чем не бывало. Стоит и любуется тем, что у него внутри было.
   ...Что же делать? Выход один... Оторвать свой зад от дивана, часиков в шесть, нет, лучше в пять часов утра, и залечь в лесополосе. Чуть подальше от дома, недалеко от станции. И словить гада, когда он придет в засаду на меня садиться. Мужик он крепкий, но инициатива будет на моей стороне.
   ...А если их будет двое? Ночь придется не спать... Придется обрез пилить из шестнадцатого калибра Вериного дедушки.
   ...Дожил. На рубеже веков обрез пилить. Как добропорядочный, но жутко обозленный кулак эпохи коллективизации... Но в этом, наверное, что-то есть... Ночью, на чердаке, таясь, пилить вороненый ствол... Осторожно пилить, чтобы не разбудить мирно спящую жену-маньячку. Представлять, как где-то на далеком тюремном острове пожизненный заключенный перепиливает прут решетки. Тихо-тихо, чтобы не услышал заснувший после стакана стражник... Черт, какая гамма чувств, какая колористика... Нет, этого нельзя упустить. Это надо испытать.
   Самым сложным было достать ружье. Оно, завернутое в старое платье Светланы Анатольевны, хранилось в спальной, в самой глубине платяного шкафа. Мне пришлось поволноваться: скрип дверки мог разбудить спящую супругу.
   Но все обошлось. Осторожно вытащив ружье, я пошел на чердак и принялся отпиливать ствол. Настроение было бодрое, несколько его портила неуверенность в двух наличных патронах, снаряженных лет двадцать назад. Они хранились в коробке с документами и напоминали изъеденные временем раритеты бронзовой эпохи неолита. Но делать было нечего, не идти же во втором часу ночи к соседу Коростылеву, у которого точно такое же ружье? Еще примет за маньяка и влупит дробью в живот.
   Покончив с работами по металлу, я взялся отпиливать приклад. После того, как обрез был готов и заряжен одним из раритетов, у меня оставалось около двух часов на сон.
   Я улегся на диван, однако заснуть мне не удалось: мысли и работа взбудоражили меня нервно и физически. Время от времени идиотизм положения, вызывал у меня смех.
   Мог ли я представить десять-пятнадцать лет назад, что в конце двадцатого века в середине ночи буду делать обрез из ружья, купленного дедом супруги после того, как однажды ночью у соседа Коростылева повыдергали всю морковку?
   Мог ли я вообразить, что буду жить в Подмосковье и ночами слушать не сверчков, а шелест автоматных очередей? И мог ли я помыслить, что у меня будут серьезные основания подозревать свою супругу в бесчеловечных поступках? Конечно, нет...
   Проснулся я ровно в половине шестого. Переоделся в спортивное трико ненавязчивого цвета, обул кроссовки, сунул обрез в полиэтиленовый пакет с эмблемой Вериной фирмы и пошел в лесополосу. Электрички уже ходили, но людей, спешащих на станцию, было немного. Выбрав место, с которого просматривались все подходы к дому, я залег под кустом желтой акации, и принялся ждать.
   Парень с ушами-кувшинками, настороженный, нервничающий, появился со стороны Валентиновки через четверть часа. Минуту он стоял за сосной, вглядываясь в окна нашего дома. Убедившись, что его жильцы еще не проснулись, он пошел по направлению ко мне.
   Я взвел курок и решил выскочить из засады, как только уши-кувшинки подойдут достаточно близко.
   Так и сделал.
   Но как всегда получилось не совсем то, к чему я стремился, точнее совсем не то -- парень весьма ловким движением выбил у меня из рук обрез, поймал его в воздухе и немедленно выстрелил мне в лицо.
   Но раритет бронзового века подвел его. "Попытка негодными средствами" -- кинувшись к неудачнику, вспомнил я одно из любимейших выражений своего первого главного геолога Валентина Ефименко. Руку киллера удалось завернуть за спину без всякого затруднения -- парень, видимо, был изрядно раздосадован второй неудачей подряд. К дому он шел как баран на бойню.
   А я, довольный, как Сильвестр Сталлоне, единолично разгромивший советскую бронетанковую армию, думал о превратностях судьбы... Как бы все повернулось, если бы я, как нормальный человек, пришел к мнению, что не стоит возиться с укорачиванием ружья, к которому имеется лишь два позеленевших от времени и на сто процентов негодных патрона...
   Парня с ушами-кувшинками я привязал к столбу, подпиравшему осевшую кровлю сарая. Кругом лежало и висело столько ржавого инструмента -- стамесок, дрелей, продольных и поперечных пил, цепей -- что он сразу же признался, что нанял его один невысокий и очень серьезный человек.
   -- Тебе не показалось, что у него в кармане бомба с часовым механизмом тикает?
   -- Показалось... -- буркнул парень, опасливо рассматривая моток колючей проволоки, закупленный Вериным дедом для сбережения кабачков одновременно с одностволкой шестнадцатого калибра.
   -- А девушки с ним не было?
   -- Жидовки-то с рубелем? Была, как же.
   Парень не договорил -- я ударил его в лицо. Со всех сил. Не пожалев кулака. Не люблю национализма в любой форме. Да и не тактично так поступать. Браниться в сарае, построенном стопроцентным евреем, да еще на мою законную жену...
   Он повис на веревках.
   Теща должна была прийти через полчаса и, массируя ушибленную руку, я побежал в дом будить Веру.
   Открыв глаза, моя обожаемая супруга сразу же поняла, что я собираюсь ей сказать (по крайней мере, мне так показалось). И потеряла интерес. Прикрыла глаза и устремилась вдогонку за убегающим Морфеем.
   -- Там, в сарае, парень с малиновыми ушами... Я его поймал... -- сказал я, стараясь выглядеть равнодушным.
   -- Да...? Как здорово... -- пробормотала супруга, удобнее устраивая голову на подушке.
   Ей удалось внушить мне, что все случившееся со мной не стоит трех минут спокойного сна.
   -- Он говорит, что ты с Емельяном его наняла... -- продолжил я упавшим голосом
   -- Отпусти его. Вечером поговорим... -- прошептала Вера.
   Она спала.
   Когда я вернулся в сарай, парень с малиновыми ушами-кувшинками уже бодрствовал.
   -- Та девушка, которую ты так пошло обозвал, сказала, чтобы я тебя отпустил на все четыре стороны. Невыплаченную сумму получишь у человека с бомбой в кармане. Если ты исчезнешь с глаз моих долой через минуту после того, как я разрежу веревки, можешь сказать ему, что я приказал удвоить вознаграждение. Ферштейн?
   -- Ферштейн! -- ответил парень. В глазах его теснилось недоверие, впрочем, очень скоро сменившееся сдержанной радостью.
   Быстрота, с которой он исчез со двора, поразила меня, и я пожалел, что не утроил гонорара за свою смерть.
   Глава 9. Пора на тот свет. -- Американец из Огайо и гангстер из Валентиновки. -- Опять двадцать пять. -- Стакан на ночь.
   Вечером Вера взяла быка за рога.
   "Да, вот, я такая, -- сказала она, твердо глядя мне в глаза. -- И у тебя нет никакого выбора. Пойдешь в милицию -- тебя же и посадят. В психушку. Там подлечат электрошоком, и будешь потом по поселку с трясущейся головой и отсутствующим взглядом ходить. У Маргариты такие связи. А у Емельяна -- деньги. И еще -- начнешь неприятные мне телодвижения, что-нибудь сделаю с собой и Наташей. Тебе это надо?"
   Что я мог на это ответить? Ничего... Сжался в комок, и начал пить. Каждый день.
   Жаль, что я не алкоголик. Мне выпивка хороша к настроению или усталость снять, а с горя и скуки я пить не умею. Противно. Дерьмом безмозглым себя чувствую.
   С тоски безмерной, беспрестанной, захотелось мне жизни себя лишить, и пошел я на Клязьму топиться.
   Не получилось.
   Уже утонул почти, как водяной в меня вселился и на берег вытащил. На следующий день опять пошел. Уже с кирпичами в холщовой сумке. Посидел на крутом бережку под липами, бутылочку хорошего вина опорожнил, выкурил пару сигарет, привязал сумку к поясу и пошел в воду.
   ...Опять не получилось. Сумка гнилой оказалась. Наверное, еще бабушка Веры с ней в сороковых годах на рынок за картошкой ходила, а они не выкинули, на чердаке спрятали... Наверняка чтобы надо мной посмеяться. А было над чем хохотнуть. Домой весь мокрый шел, мне бы, дураку, раздеться перед утоплением, тогда бы Вера не спрашивала, что это со мной случилось и куда это я упал.
   Как только высох, пошел в сарай из обреза стреляться -- второй-то патрон у меня оставался.
   Он пшикнул только. Опять невезение. Рассвирепел, выпил бутылку портвейна и пошел в бандиты проситься. У них на рыночной площади командный пункт в задней комнате простецкого кафе, "Come In" называется. "Мерседесы" нагло блестящие вокруг стоят, "Лендкрузеры" и вольваки с всякими там "Ауди". Короче, выставка новейшей западной автомобильной техники, мимо нее не пройдешь.
   Вошел в затемненный зал, руки в карманах, подсел в наглую к пахану -- мне тесть на него несколько раз подбородком осторожненько показывал -- подсел и начал горько плакаться. Мол, копейки получаю, сосиски покупаю только в целлофане и пью преимущественно всякую ненатуральную гадость и ко всему этому еще и жена маньячка. И попросил к себе взять хоть шестеркой, лишь бы поскорее убили.
   Пахан посмотрел на меня строго -- не надо, мол, паясничать в этом серьезном заведении -- и стал про образование спрашивать. И получив ответ, огорчился, что нет никакого. Ни в Афгане я не был, ни в Чечне, и экономику с менеджментом не знаю в натуре, не говоря уже про ГААП и валютные операции.
   Посидел, посидел пахан с горьким сожалением на меня глядючи, потом стакан коньяку армянского налил. Полный. И отправил восвояси, предварительно сотню баксов в нагрудный карман сунув. Хорошо, что на лоб не приклеил, интеллигентным оказался.
   И пришлось мне домой идти. Настроение -- вообще никуда. Иду, а в голове одна мысль-приговор: "Ничего у тебя не получается, даже руки на себя наложить".
   По лесополосе шел. Вдоль железной дороги. Как только электричка загрохотала, осенило: "Что же ты, дурак, топишься и стреляешься рядом с двухпутной железкой?"
   И пошел, пьяненький, на пути. Улегся поперек и заснул...
   Проснулся ранним утром. Поезд проходящий разбудил. Живым и здоровым проснулся, если не считать небольшого окоченения, и естественно, жуткого похмельного синдрома. Проснулся, протер глаза, и понял, что на тупиковых путях лежу. Не везет, так не везет.
   Что делать? Пошел домой. Вера встретила на крылечке и спрашивает:
   -- Ну что ты мучаешься? Ты же видишь, что у тебя ничего не получается -- ни жить по-другому, ни умереть?
   -- Да, вот, не получается... -- ответил я, разведя руками. -- Ничего не получается. Простак я... И неудачник...
   -- А о чем это говорит?
   -- Судьба, значит, у меня такая... С тобой рядышком идти.
   Короче, надломился я. А как не надломиться? Все надо мной смеются, все меня жалеют -- и честные предприниматели, и бандиты, и друзья удачливые, и даже родственники.
   В общем, надломился я, а все надломленные злые, как черти. И я злой стал как никогда. А злой как никогда -- он наполовину маньяк. Они, Верины соучастники, то есть литературоведы, знают, что делать. Выдержали в дерьме, потом окучили, как картошку и втащили в свой круг, безвозвратно втащили.
   ...Время шло, и, знаете, я втянулся. Не захотел расставаться с дочерью. Да и к Вере привык.
   Она такая лапушка. Кисонька. Львушечка. Такая любовь у нас открылась! Правду говорят, что истинная любовь -- это когда не друг на друга смотришь, а в одну сторону... Заботиться обо мне стала, вещи хорошие покупать, а раньше ведь один ширпотреб носил. Выйдешь на рынок, или куда, а там все в точно таких же рубашках.
   И спиртное начала покупать сама. Самое дорогое. Виски, мартини, вина по триста рублей за бутылку... Сигары, опять-таки кубинские. Толстые, вкусные, ручного изготовления.
   А я заважничал. Снобом стал. Того не хочу, этого не буду, а она в рот смотрит и радуется, что я такой весь изобразительный из себя стал. А со временем и работу мне по своим ненашенским каналам подобрала. Сидеть надо было в одной обувной фирме, и строго на работников смотреть. За полторы тысячи баксов. Поднялся я, будь здоров! Рулетка, сауны с красавицами, массаж, омары, рауты, трюфеля, презентации, устрицы... И не по субботам, а каждый день.
   Тяжело поначалу было с моим прошлым. Особенно с новыми знакомыми... Они все такие сдержанные... Понимают, что от хозяина все зависит. И от удачи еще, если хозяин простак. И если чего не поймешь, не унюхаешь, не пресечешь, то завтра вместо павлинов фаршированных будешь кильку лежалую с картошкой есть и запивать все это жиденьким разливным "Жигулевским".
   Раньше меня удивляли сообщения типа "разорился и застрелился". Фермер, предприниматель. А в новой своей шкуре я все понял. Оказаться в толпе хамов, которые "Сахру" пьют и килькой закусывают? И которые в отпуск едут в Измайловский парк или Кусково, а не на Сейшельские острова или Флориду? Н-е-е-т... Лучше пулю в висок.
   Литературный клуб действительно оказался с маньяческим уклоном. Если не сказать -- креном. На первом же заседании с моим участием мне шепнули, что в списках на устранение я стоял первым. И что я вовремя сдался.
   С Маргаритой и ее мужем мы встретились раз два. Мне понравилось. А Вере нет. В постели с Маргаритой она сильно проигрывала. Предлагала мне (для разнообразия, мол) Алевтину с ее любовником, сержантом милиции. Но я отказался. Сказал, что опасаюсь с милиционером в постель ложиться.
   А клуб... Он меня разочаровал... Неизобретательно они людей мучили. Без искорки умственной. Бесталанно, короче. Подберут где-нибудь на вокзале пьяницу, -- страшного, избитого, неприятно пахнущего -- и мучают. Один по глазам специалист, другой по ушам, третий по половым органам, четвертый вообще ортопед...
   Окружат беднягу, слюну нетерпеливо сглатывая, и начинают каждый свое мусолить. Емельян ступни отпиливает... Близорукая Алевтина глаза бедняге выжимает... Олег-ламаист и женоненавистник откручивает. Понятно что. А у пьяницы вши и запах изо рта. Ногти черные. Грибок, опять-таки, меж пальцев ног. Емельян Емельяныч однажды по особенному увлекся и подхватил, в конце концов, месяц потом руки свои "Низоралом" лечил, и никто с ним не здоровался.
   Походил, походил я на эти "литературные" безобразия и предложил Вере самоопределиться. Она согласилась, не сразу, но согласилась.
   И начали мы по крупному играть. Рисково. Сняли квартирку в городе, оборудовали ее по последнему слову техники, звукоизолировали, полы пластиком покрыли, чтобы, значит, кровь легко отмывалась.
   На новоселье одного Вериного знакомого затащили. Американца из штата Огайо. Толстенький такой, общительный. Посидели с ним, поели, как следует, выпили, естественно, виски с содовой, анекдоты про новых русских потравили. Потом предложили ему, уже в доску пьяному, в дартс поиграть. Привязали к скобам на пыточной стене и стали дротики в него метать.
   Развеселились -- страсть! Вера в лицо бросала, я -- в толстый живот.
   Как он орал! Особенно, когда супружница прямо в самую середину лба ему зафиндилила.
   Потом разделись донага и начали кожу с него снимать. Вымазались с ног до головы кровью и любовью занялись. Я, как молодой, три раза за полтора часа сходил.
   После секса утомились, да и домой было пора: Светлана Анатольевна просила пораньше вернуться. И решили заканчивать с американцем. Кровь выпустили -- полтора ведра оказалось! Потом расчленили и в мясорубку на кухне. Не в обычную, в обычной на кручение часа три бы ушло, да и кости куда девать? А в общепитовскую, промышленную, сунешь ногу, хоть сорок пятого размера, нажмешь кнопку и готово! В пятнадцать минут уложился, и это включая спуск полученного продукта в канализацию. Вера за это время кровь в комнате подтерла и вообще порядок навела.
   Потом в ванную полезли. Она у нас большая, двухместная, вся в мраморе, зеркалах и золоте. Ну и там, естественно, от любви не удержались. В электричке рядышком устроились. Бочок об бочок, как голубки. Хорошо было! Я пивка попил, Вера мороженое скушала... Такая она была вся одухотворенная, что все мужики мне откровенно завидовали. А ей -- женщины.
   Тем же вечером, уже в постельке, Вера призналась мне на ушко, что есть у нее мечта. Мучить людей психически...
   -- Утюги, -- сказала, -- паяльники, мясорубки -- это так пошло... Пошло, грубо и совсем не по-женски... Не утонченно. Да и возни потом с уборкой много...
   -- А как ты хочешь? -- поинтересовался я, вдыхая такой родной запах ее волос, ее ушка.
   -- Представь, мы с тобой берем девушку, женщину, мужчину, не важно... Поселяем в московскую свою квартирку... Ну, положим, в будущее воскресенье... И делаем все без рук, все, для того, чтобы она или он покончила или покончил с жизнью ровно через три месяца... Понимаешь, ровно через три месяца, в заранее определенный день и час!
   -- Ты гений!
   -- Представляешь, какой простор откроется для твоего, для нашего воображения! Для достижения цели нам придется тонко использовать все человеческие чувства -- любовь, ненависть, ревность, жадность до жизни, стремление к смерти, к свободе, к одиночеству, к людям... Надо будет тонко чередовать воздействия ими, дозировать, исправлять перегибы кнутом и пряником, вышибать и вгонять клинья, ласкать и шлепать...
   -- И надо будет анализировать прошлое, выявлять детские переживания, сформировавшие характер, выявлять неврозы, мании склонности! Ты знаешь, киска, у меня прямо руки зачесались! Давай, начнем завтра же?
   Я перевернулся на Веру и запечатал ее уста долгим, чувственным поцелуем. Точнее, хотел запечатать долгим, чувственным поцелуем, хотел, но не вышло, Вера отняла губы и неистово зашептала мне в ухо:
   -- Ты представляешь, со временем мы приобретем опыт, и сможем проделывать все это на воле! Понимаешь, на воле, без заточения, без оков, кляпов и клеток! Наша жертва будет жить на свободе, а мы будем вокруг нее, мы будем везде, мы будем контролировать все ее чувства и поступки, контролировать с тем, чтобы, к примеру, 1-го января 2001-го, в шесть часов утра она в полном одиночестве вскрыла себе вены!
   -- Грандиозно! -- восхитился я и тут же попытался вновь заняться губами супруги.
   Но Веру было не остановить. Вырвавшись, она перевернула меня на спину, накрыла горячим телом и, занавесив лицо распущенными волосами, зашептала вновь:
   -- Ты представляешь, какая интересная жизнь у нас начнется! Каждые три месяца -- увлекательнейшая шахматная партия на время, шахматная партия с одной белой фигурой! Представь, она одна посереди доски, а вокруг нее мы, черные, мы, весь наш клуб!
   Мне вдруг стало скучно. Опять этот Митька, опять этот маньяческий колхоз, опять трудодни и соревнования...
   -- Весь наш клуб... -- скривился я. -- Представляю... Туча черных муравьев травят бедную зеленую гусеницу, бедную гусеницу, которая никогда не станет нарядной бабочкой...
   -- Да ты не бойся, глупый! Ты будешь нашим гроссмейстером! Ты знаком с психоанализом, ты хорошо знаешь людей, знаешь, где у них висят ниточки, ведущие к душам! Ты будешь составлять сценарии, а мы станем твоими верными исполнителями!
   Вера знала, как меня достать... Через гордыню, которую я так и не смог вытравить из себя... В свете бронзовой настольной лампы -- подарка клуба к нашей свадьбе -- Вера выглядела демонически. В ее глазах сверкала решимость во что бы то ни стало убедить меня, и я сдался.
   Через три минуты мы засыпали. Устал я за суматошный день и не смог продолжить вечер, так как хотелось бы... Так, как хотелось Вере.
   Со временем подросла Наташа. Я не хотел ее вводить в круг наших интересов, но это как-то само собой получилось. Точнее, не получилось, а Вера проболталась. Дочки-матери -- это дочки-матери. Понимаю, растлением малолетних это называется, но ведь все равно яблочко от яблони недалеко падает, никуда от этого не денешься...
   В общем, начали мы втроем маньяковать. Клубные дела не занимали много времени, да и "психологии" одной нам явно не хватало.
   Девочка сообразительной оказалась, колорит детский внесла. Однажды поздно вечером забрели мы в один дом на дачах валентиновских... Богатый дом... В три этажа с башенками и завитушками, кирпич красный, одно загляденье. Во дворе, правда, бультерьер пасся. Большой такой, противный. Рожа розовая. Терпеть не могу бультерьеров. Не собаки, а прирожденные убийцы. Маньяки собачьи. Хотел уже в другой дом идти. Который волкодав охранял. С волкодавами-то я знакомый, в горах частенько с ними встречался. Они интеллигентные, взгляд с прищуром понимают. Не то, что эти тупицы.
   А Вера вошла во двор, как ни в чем не бывало. Вошла, посмотрела на этого бультерьера глазками своими нежными, сказала что-то ласковое. И, представляете, он лапки подогнул, запищал щеночком, испуганно так. А она -- раз! -- и голову ему свернула. Только хрустнуло немного.
   В доме этом гангстер на заслуженном отдыхе жил. Его в округе каждый знал. Полютовал он на своем веку, дай бог. Здоровый еще, волосатый, кулаки с кастрюльку. Совсем нас не испугался. А чего ему нас пугаться? С малолетней же девочкой пришли. Платьице кружевное, бантики пышные на косах. Он на Наташу вытаращился, а она ему говорит:
   -- Ты, дяденька, нас не бойся! Мы зашли тебе сказать, что у тебя собака во дворе сдохла. Жалко песика...
   Мужик заволновался и к двери ринулся. Когда мимо меня пробегал, я ему ребром ладони по горлу врезал. Качественно врезал. Упал мужик на пол и захрипел обиженно. В себя пришел уже связанным по рукам и ногам. Побаловались мы с ним с часик, а потом дочка и говорит мне:
   -- Пап, а можно я ему ушки отрежу? Они такие противные, волосатые... И немытые совсем. Мама не любит немытых ушей.
   -- А почему нет? Валяй, доченька, только бритвой не поранься, острая очень.
   Отрезала она ему уши своей любимой прадедушкиной бритвой из германской стали и опять ко мне обращается:
   -- Пап, а можно я ему глазки поросячьи выколю?
   -- Умоляю, не делай этого, -- поморщился я. -- Терпеть не могу выколотых глаз!
   -- Да ладно тебе! -- махнула рукой Вера. -- Пусть делает, что хочет. Японцы, вон, утверждают, что детям до одиннадцати лет нельзя ни в чем отказывать.
   Наташа не стала выкалывать гангстеру глаз. Не захотела делать мне неприятное. Походила, походила вокруг трупа (мужик к этому времени тихонечко дух испустил), потом достала фломастеры из своего рюкзачка и рисовать принялась. Татуировки на ягодице бывшего гангстера (я на живот его перевернул, чтобы он Наташу не шокировал). Сердце, пронзенное кинжалом, нарисовала, голубков сверху. И надпись снизу изобразила. "Не забуду мать родную". Я подивился, подивился и спросил:
   -- А почему ты именно на ягодице рисуешь?
   -- А где еще? -- простодушно ответила дочь. -- Спина вся утюгом горячим поглажена, на груди звезда... Постарались вы с мамочкой.
   Да, постарались... Когда грешника мучаешь, как-то легче на душе становится, свободнее. Понятно, грешника мучить -- это дело богоугодное. Сотрудником бога себя чувствуешь...
   Когда с бедным бандюгой делать было уже нечего, сели мы втроем чай на кухне пить. Терпеть не могу пить чай в перчатках, но торт а холодильнике нашелся великолепный. И бутылка французского шампанского. Самого настоящего. Когда я за второй кусок принимался (после второго фужера), Вера глубокомысленно проговорила:
   -- Торт за сегодняшнее число, шампанское в холодильнике... Не иначе этот фрукт пассию свою дожидался... Потому и дверь была открыта.
   -- Ты, что, хочешь продолжить? Поздно уже, нашей каманче спать пора... Ребенок ведь.
   -- Да, это так... -- согласилась Вера. -- Но представь, заявиться эта девица или женщина сразу после нашего ухода... Или вообще на нее во дворе или на улице наткнемся...
   -- Ты права... Давай подождем до одиннадцати.
   -- Ура! -- восторжествовала Наташа, вся вымазанная кремом. -- Люблю девочек мучить!
   Да, любила моя дочь девочек мучить, факт. Наверное, это от татаро-монгольских предков. Или от меня. Я ведь пятерых жен извел. Самым мучительным способом. Занудством своим. А Наташе года не было, когда лишилась жизни первая ее кукла. И остальные жили недолго: минуты через три после слов благодарности за подарок они четвертовались моей дочерью, с сатанинским блеском в глазах четвертовались, затем потрошились, или в лучшем случае обливались зеленкой или малиновым йогуртом.
   Пассия хозяина явилась ровно в одиннадцать. Красивая. Естественная блондинка, голубоглазая, живая, ха-ха, фигурка потрясающая, я аж заморгал в немом восторге. И возраст подходящий, лет тридцать с малюсеньким хвостиком. "Зря мы Наташу с собой взяли, -- подумал я. -- Да ну ладно, перебьемся, не последний день живем".
   Наташа зевала вовсю, и не стали мы с девицей долго возиться. Заклеили рот липкой лентой, веревку бельевую на люстру забросили и подвесили. Не за шею, подмышками. Потом вены на ногах вскрыли. Это Вера так решила ее измучить. Усмотрела, наверно, в глазах моих мужское любопытство. Да и любит она кровушку пустить.
   Проснулся я в холодном поту. Вера бормотала что-то во сне. Прислушался и разобрал: "Зря мы Наташу с собой взяли..."
   Представляете? "Зря мы Наташу с собой взяли... "У меня чуть сердце не остановилось. Вылез тихонько, -- я у стенки всегда сплю, -- пошел в туалет курить. Уселся на унитаз, закурил, несколько спичек сломав, и крепко задумался...
   "...Опять приснилось. И как я киллера своего изловил, и как спился, и как действительным членом литературно-маньяческого клуба стал... Два диких кошмара за два дня... Сначала с Ворончихиными и Маргаритой, потом этот с бультерьером и Наташей. Тихий ужас!
   ...И это бормотанье... "Зря мы Наташу с собой взяли"... Это что, кошмары эти от Веры происходят? Она мне их навевает? Внушает? Телепатирует? Но последний кошмар -- куда еще не шло, она рядом спала. Но первый же мне в электричке приснился? И сразу же после него она предложила мне с Маргаритой сожительствовать...
   Чудеса. Похоже, у меня от переживаний крыша едет. Кошмары снятся, убийцы охотятся... Ну и жизнь пошла... Валеру убили, Руслана-племянника, бабу Фросю с мужем... Телевизор включишь -- тоже самое. И во сне теперь покою нет... Надо на кухне поискать. Где-то там теща спирт медицинский для компрессов прячет...
   Спирт нашелся в шкафчике за пакетами гречки. Выпил прямо из пузырька. Не разбавляя.
   Люблю неразбавленный спирт. Как горчица ядреная согревает и мозги прочищает.
   Закусил колбаской, послушал, как где-то в стороне Валентиновки палят из автоматов и пистолетов, почистил зубы и к Вере под бочок заткнулся. Засыпал уже, как она сказала четко: "Завтра без Наташи пойдем". Во сне, естественно, сказала. Значит, опять что-нибудь приснится. Хорошо, если та блондинка с голубыми глазами. Ноги длиннющие. Изнасилую ее всевозможными способами. Или нет... Она сама мне отдастся... отдастся... Вот, подходит, стройная, страстная, в черном спадающем пеньюаре, руки тянет. Ноготки длинные, алый призыв... Шепчет чуть слышно... Иди, ко мне, мой милый Женечка... мой милый Женечка... мой милый...
   Глава 10. У каждого -- своя трагедия. -- В арабо-израильском конфликте на стороне верблюдов. -- Девы, Львицы, Весы и Тельцы. -- Ох, уж эта групповуха!
   Блондинка мне не приснилась. И во сне я не маньячил. Наверное, положительно подействовал спирт. Что ж, лекарство -- это лекарство. Жаль, конечно, что пузырек пустой не выкинул. Теща утром нашла и забухтела:
   -- Я его для твоей дочери принесла, алкоголик несчастный! Ей компрессы ставить нужно, чихает и кашляет, а ты все выпил!
   -- Водки куплю, не беспокойтесь. А, что, Наташу вы не увозите?
   -- Нет. Юрий Борисович ремонт затеял...
   -- А как же...
   -- Юрию Борисовичу утром рассказали, что сегодня ночью того мужчину с пистолетом милиционеры застрелили. Прямо на станции. У него жену с трехлетней дочерью бандиты убили, и он с ума сошел... Ходил, искал повсюду убийц. В нескольких человек стрелял, ранил двоих.
   "Вот такие вот дела, -- подумал я, почесывая затылок. -- Как говорится, у каждого своя трагедия".
   ...К обеду с медкомиссией было покончено. Получив справку, поехал в охранное агентство. В отделе кадров сидел совсем другой человек. Не тот, молодой, из "братков", который давал мне направление, а средних лет, с цепким взглядом и явным чекистским прошлым.
   -- А где Анвар? -- спросил я, чувствуя, что новая моя вольготная трехсотдолларовая жизнь ускользает, так и не наступив.
   -- Умер вчера, -- ответил новый заведующий ОК.
   Внимательно взглянув в его проникновенные чекистские глаза, я понял, что Анвар скоропостижно скончался, и скончался не от банального гриппа или несварения желудка. Охранные агентства -- это охранные агентства, они занимаются многими серьезными делами.
   -- Вот справка... Меня Анвар на рынок грозился устроить...
   -- На рынок -- это хорошо, -- весело проговорил заведующий. И достав из выдвижного ящика стола мой личный листок, начал его с улыбкой рассматривать.
   -- Вы, наверное, кандидат наук? -- наконец, спросил он, вперив в меня свои проникновенные черные глаза.
   -- Да, -- поник я.
   -- А почему вы не указали это в личном листке?
   -- Дык...
   -- Утаили, значит...
   -- Да, утаил, -- ответил я, понемногу свирепея. У меня уже не было никаких сомнений, что этот уважающий себя член племени кадровиков решил дать мне от ворот поворот. То ли счел человеком Анвара, то ли еще из-за чего-то. И значит, я зря просидел три дня в пропахших формалином коридорах поликлиники.
   -- А что вы еще утаили? -- продолжал измываться кадровик.
   -- Правительственные награды и участие в арабо-израильском конфликте на стороне верблюдов! И еще я маньяк! И жена у меня маньячка! -- выкрикнул я и бросился вон из комнаты.
   Да, вот, убежал... Псих, что поделаешь? Да и на фиг мне их рынок? Уеду в Приморье. В тайгу. Там таких, как этот из ОК, отродясь не было. Климат влажный, и они быстро плесенью исходят.
   Взял бутылку портвейна и домой пошел. На Плешке, -- это площадка перед станцией, где леваки добычи дожидаются, -- тестя встретил. Поговорили о том, о сем, покурили, потом его одна бабушка на кладбище ехать уговорила. На несколько километров за десятину моей зарплаты. И откуда только у бабушек такие деньги? И тесть поехал. Внушительный такой, вальяжный.
   В частности, я Тельцам удивляюсь -- внушительные они, себя уважают. Это в частности. А в общем меня астрология удивляет. Я ни в каких богов не верю, материалист до мозга костей, а знаки эти меня достают. Почему люди, рожденные примерно в одно и то же время, похожи? И почему они похожи чем-то на существа и вещи, давшие имена зодиакальным созвездиям? Ведь созвездия, это каждый знает, от фонаря называли? И в разных странах по-разному?
   Но ведь похожи. На Овнов, Козерогов, на Весы похожи. Вот Тельцы-мужчины мне напоминают быков на лугу. Стоят, жуют себе, и почти все им до лампочки. Нет, они могут участие проявить, особенно к родственникам, но очень уж формальное это участие, без искорки, я бы сказал. Очень обстоятельные люди.
   А Девы? Это вообще феномен, особенно женщины. Будь я учителем в мужской гимназии, я бы на каждом уроке советовал бы ученикам держаться от них подальше. А если не получиться, то гулять с ними подальше от загса. О, господи, какие они гордые, эти Девы! Порох, а не женщины. Чувство собственного достоинства, вкус, активность, пренебрежение к знаниям (часто вынужденное)! Пятьдесят процентов разведенок -- это Девы. Но им на это наплевать. Замуж выскочить им делать нечего, потому как могут они мужика охмурить, так охмурить, что он от счастья жмуриться будет. Ох уж эти Девы! Глазки потупят, вкусненькое сготовят, в постельку сами затащат. А оттуда пинком, если не угодишь в области послушания. Порох, а не женщины.
   О Весах и говорить нечего. Весы они и есть Весы. Вот Саша Свитнев. Мой коллега по институту. По лаборатории дешифрирования материалов аэрокосмических съемок. Говорит мало, его почти не видно. А как решить чего надо, головоломку какую-нибудь, все его зовут. Посидит, минуты две в стол внимательно глядя, подумает и выдает, чуть ли не специальную теорию относительности. И сразу всем ясно, что дело он говорит.
   Женщины-Весы не совсем такие. Они тоже хорошо думают и рассчитывают, но иногда сбои у них происходят по поводу зажатого созвездием темперамента. Я так думаю, что мужчины-Весы персонифицируют весы обычные, рычажными, их еще называют. А женщины-Весы -- весы пружинные. И пружинка их внутренняя иногда наружу от напряжения выскакивает.
   От Львиц бы тоже подальше держаться. Но не всегда это удается. В частности, мне. Львицы -- это Львицы. Мужику рядом с ними хорошо. Если, конечно, он политес соблюдает и гриву свою вовремя расчесывает. Львицы добычливы, завсегда мяску сожителю принесут. Но себе на уме. Их глазами надо есть, комплименты говорить, а на фиг это надо? За кусок мяса и еженедельный доступ к телу? Не, Львицы -- это не то. Вера -- Львица. Хороша была, пока я ей бананы чистил и больше ее получал. А как она с декрета вышла и работу себе хорошую нашла, так все. У нее свой бюджет, у меня свой. И собственность тоже. У меня зубная щетка, у нее дом и счет в банке. Но это к теме не относиться. Просто такой она человек. Не бесхитростный, мягко говоря. А практичный.
   Козерогов еще знаю. Упрямы, честны, лесть за чистую монету принимают. Разъяряются часто и рогами бьют, куда не надо. И потому редко удачливы, хотя куда угодно забраться могут.
   Рыбы... Рыб я хорошо знаю. Сам такой. Они двух видов бывают. Водолеистые И овнистые. Вы правильно улыбнулись. К последнему слову букву "г" запросто можно добавить. Ради красного словца не пожалеют и отца. Так охарактеризуют, что не отмоешься. Очень на Овнов похожи. Инертны как в покое, так и в движении. Если лежат, то фиг их поднимешь. Если бегут -- лучше не останавливать. Себе дороже будет.
   А водолеистые рыбы... Теща Светлана Анатольевна водолеистая. У нее вся жизнь из пустого в порожнее. Вроде муж есть, вроде квартира, вроде работала, вроде ездила куда-то. Вроде читает много. А наружу ничего не выходит. И ничего за десятки лет не меняется. И вода, которую она льет, какая-то не питательная, ничего из нее не вырастает. Цветы сохнут, попугаи дохнут. И супы не очень. Без души. Но это, как говориться, вид сбоку. А если изнутри... Если изнутри, то Рыбы, как водолеистые, так и овнистые в аквариуме живут. В глухой воде и за стеклом. И очень не любят, когда их трогают руками. Даже если гладят.
   Но все это чепуха. Я это как материалист говорю. Люди все на 90 процентов одинаковы. А остальные 10 процентов сами про себя выдумывают. Как я только что. Но все равно Тельцы очень похожи. И Девы, и Козероги. А все остальное чепуха.
   Дома поужинал котлетами и бутылочкой вина, потрепался с Наташей о жизни и принялся полы мыть. На кухне, в прихожей и коридорчике. Срач страшный, босиком не пройдешься, а я по среднеазиатской привычке босиком дома хожу.
   Вот, ведь дела, никому ничего не нужно. Однажды, на первый год жизни с Верой, бросил ради интереса на пол гостиной хвост селедки, так он три дня лежал, пока я его с разными словами в сердцах в помойное ведро не удалил. Я, честно говоря, могу с головой в грязи сидеть, особенно если на все наплевать, но в других такой толерантности не уважаю. И потому мою полы. Хотя это дело от души не люблю. Посуду помыть, постирать -- это пожалуйста, это просто и быстро, но полов мыть не люблю. Не рыбье это дело.
   А может быть, это южное. Однажды в кафе летнем, уличном, с кокаколовыми грибочками, с азербайджанцем за одним столом оказался. Вагиф его звали, тоже овнистой Рыбой оказался. Понравился я ему, сразу он понял, что я свой парень, с югов. Разговорились. Где живешь, сколько детей, где служил. И рассказал он мне, что служил в Читинской области. И на первой же неделе вошел в антагонистическое противоречие с русским духом (он, конечно, слов таких, как антагонистическое противоречие в упор и с детства не знал, это для выразительности я их употребил).
   Противоречие это приключилось, смешно сказать, из-за полов. Нет, не из-за человеческих, то есть сексуальных, а из-за обычных, обычной коричневой краской крашенных. В общем, приказал ему сержант полы в казарме помыть, а Вагиф на рога встал: Нет, мол, не буду, у нас, азербайджанцев, только женщины полы моют. Ну, конечно, в зубы получил. Да я сам бы ему дал -- как же, все моют, я мою, а он, фон-барон, видите ли, не будет! В зубы получил, и надо же, ответил тем же. Вмазал бедному сержанту прямиком в глаз. А тот, поохав, штык-нож достал и начал в запястье странного азербайджанца ковыряться. После того, как другие служивые его в нокдаун отправили. Классную, до кости дырку выковырял, Вагиф мне показывал.
   Короче, очнулся он в камере, то есть на губе, побитый весь, по колено в воде, густо хлоркой заправленной (это ему для символики подсыпали, потому как в армии полы моют водой с добавлением хлорки). Два дня он в этой воде стоял, пока его не выпустили и опять не приказали полы помыть. Капитан уже приказывал. А он отказался. И потом опять отказался. И получил прикладом автомата в лоб. Вагиф, парень был без комплексов, житейский был парень, и, рассказывая об этом жизненном фолте, взял мою руку в свою и в лоб свой ткнул. Смотри, мол, какая вмятина после того образовалась. И знаешь, -- сказал, -- как только я очнулся, капитана этого в зубы долбанул...
   Дивился я с противоречивыми чувствами этому рассказу типичнейшей овнистой рыбы, а потом гордость за русский народ ощутил: оставили этого Вагифа в покое, после того, как он не умер от справедливого гнева. И до самого дембеля он полов не мыл...
   А я, вот, мою. Я не гордый и не дикий.
   Помыл, прибрался, новости телевизионные по НТВ посмотрел и пошел с Наташей гулять. На Клязьму пошли. Сколько мы с дочерью себя помним, она всегда на мне ездила. "На шею хочу" -- это у нее самая любимая фраза. Я уже привык, не реагирую болезненно, но недавно она совсем уж освоилась -- на голову начала ложиться. Положит свою головку на макушку и философствует или песенки напевает. А у меня шейные позвонки друг в друга входят. Но ничего, терплю. Хотя иногда появляются мысли.
   ...Интересный народ, эти девочки. Наташа родилась, когда я уже свои сороковые считал. И кое-что знал и про Эдипов комплекс и вообще про людей. Короче, я наблюдать начал, как человек из нее появляется. И многое понял из того, что знал...
   Во-первых, то, что характер -- это дело наследственное. И все, что можно сделать с человеком, так его немного подразвить. Образному мышлению научить, привить интерес к искусствам и мастерству.
   А во-вторых, заметил, что женщиной она со второго года стала. Я серьезно и не надо улыбаться. Со второго года она всех кукол своих женского пола истреблять начала, я уже рассказывал об этом. Интерес к маминой одежде несомненный проявляла. Потом обнаружил (года с третьего-четвертого), что она мужчин выделяет и к ним тянется. И меня к Вере ревнует.
   Однажды на Новый год, в Хургаде это было, Вера накрасилась к праздничному банкету, прическу удачную сделала и одела то, что я выбрал. И получилась очень даже ничего женщина. Я отметил это пространным комплиментом и последующим поцелуем в напудренную щечку. А Наташа что? Наташа маменьке личико расцарапала! Ненароком так, походя. Вера расплакалась всерьез, на море ночное убежала, а дочке даже мой увесистый подзатыльник настроения не испортил.
   Да, девочки, девочки... Если у них мужика нормального в детстве рядом не было, то все... Не станут, они нормальными, не зажатыми женщинами, гарантирую... А я не хочу, чтобы моя дочь зажатой была, настрадался от таких. И физически, и духовно. И потихоньку ей все объясняю. Что такое мужчина, как с ним бороться и как за жабры брать. И вообще мы с ней не разлей вода. Недавно фотографии просматривал. Так с матерью и тещей Наташа всегда рядом стоит, а со мной всегда в обнимку. И они Наташе завидуют. Что у нее такой отец. Сколько раз ловил их завистливые взгляды: "Мой так со мной не носился..."
   ...На этот раз я Наташе сказку рассказывал о бегомотихе, которая замуж хотела. Но ничего у нее не получалось. Потому как грязнулей была, слов круглых не знала, за собой со вкусом не следила и в отдельном своем болоте такой срач развела, что мужики-бегемоты его за пять верст обходили. Или сбегали на следующий день, что тоже очень обидно. Но рассказать до конца не успел. Рухнул на землю как подкошенный. Как я доченьку свою от булыжников дорожных уберег, не знаю.
   Наташа молодец, не растерялась. Скорую вызвала. Когда она приехала, попросила домой ее завести.
   А я выжил. Едва-едва, но вылез. Промыли меня, обкололи. Врач потом сказал, что отравление это. Спрашивал, что ел, что пил. Я сказал, что, вероятно, портвейном азербайджанским жизнь свою на крепость попробовал. Он не поверил, даже глаза круглыми стали.
   -- Неужели вы его пили!!? -- спросил испуганно.
   -- А куда денешься? Я -- старший научный сотрудник.
   -- А... -- участливо закивал доктор. -- Это -- диагноз...
  
   Ну и что, что старший научный сотрудник? Иногда это даже помогает. Однажды с работы домой пьяненький шел. Ну, не пьяненький, я весьма редко напиваюсь, а под хмельком. Но изрядным. Праздновали мы что-то. День космонавтики или День геолога, не помню. И на Арбатской площади милиционер меня углядел, и как гончая настропаленная набросился, чтобы, значит, содержимым моего кошелька не побрезговать. А я, как увидел его глаза, алчно горящие, так сразу свое удостоверение развернул и в рожу сунул. Мент сразу кислым стал, расстроился даже: каждый знает, что с ученого брата ничего, кроме анализов не возьмешь. Хотел я ему рубль дать, чтобы так не огорчался, но пожалел. Рубль, естественно.
   После больницы я портвейн допил. Уверен был, что не от него отравился. А от котлет. Вера вчера сказала, чтобы я ими ужинал, а Наташе ни в коем случае не давал, так как они три дня у Светланы Анатольевны в холодильнике пролежали.
   Вот так вот... Значит, травить меня супружница начала... Замечательно... Сумасшедший дом... А может все нормально? Ведь люди друг другу кажутся нормальными только потому, что им удается многое утаивать друг от друга? Может быть, и в других семьях живут убийцы и насильники, живут и по дороге домой покупают любимым дочерям киндер-сюрпризы? Как Вера?
   ...Конечно, живут. Ведь те, кто убил Валеру и Руслана, наверняка семейные люди. И те, которые продают смертельно опасную водку и негодные продукты, тоже. А миллиардеры наши, в одночасье появившиеся? Те, которые выжимают из страны соки и отправляют их для брожения в солнечную Испанию? Облекая тем миллионы людей на скотское существование? Эти уж наверняка выглядят суперреспектабельными. Ван Гогов с Матиссами покупают и жертвуют на белых носорогов. По сравнению с ними моя жена-маньячка и отравительница вообще выглядит ангелочком. А сколько людей избивает своих детей? Или еще хуже -- не замечает их?
   ...Нет, все нормально. Подумаешь, кто-то хотел меня отравить... Если вообще хотел. Может быть, фарш из какой-нибудь гадости на мясокомбинате прокрутили, или уронили в него баночку с обувным кремом? А может быть, они этим кремом мясо красят? Мне одна знакомая такое рассказывала про эти мясокомбинаты и заводики! Фосфаты для удержания воды, червивая манная крупа в качестве наполнителя, красители разные. Я ее еще спросил: а почему вы цианистый калий вместо всего этого не добавляете? Засмеялась радостно. "Мы подумаем", -- сказала. Точно маньячка.
   А другой мой знакомый этикетки красочные печатает. К просроченным продуктам. Колбасам, копченостям, шейкам и всяким там рулькам и карбонатам. Импортным и отечественным. Так его высокопроизводительный принтер круглые сутки работает... Я его спросил: "А сколько ты народу угрохал своим творчеством?" Засмеялся знакомый довольно. "Ну, примерно, столько же, сколько и Ельцин, наверное", -- сказал. У него тоже, видно, "патологическое стремление, влечение, страсть", то есть мания в голове.
   Мне иногда кажется, что основная задача нашего народонаселения -- это угрохать друг друга быстрее. У одних это лучше получается, у других хуже. Но все делают это без спешки и с удовольствием посмеиваясь. То есть "в состоянии психологического расстройства с ярким проявлением эйфории".
   ...Поужинав и уложив Наташу, Вера ласковой львушечкой устроилась у меня под боком с пузырьком лака для ногтей и сказала:
   -- Ты знаешь, что с Ворончихиными случилось? Я сразу тебе не сказала, не хотела после отравления тебя беспокоить...
   -- Что случилось? -- напрягся я в предчувствии недоброй вести.
   -- Убили их зверски на даче... Позавчера. У Митьки почти все кости были переломаны, а Татьяна умерла от потери крови. Хорошо еще сына они у матери оставили...
   -- Ты так спокойно об этом говоришь... Лариска ведь твоей подругой была... -- пробормотал я, придя в себя. Пока я переваривал услышанное, Вера выкрасила ноготки на левой руке. Лак был ярко-красным, хотя моя супруга обычно предпочитала пастельные тона.
   -- Я не любила Митьку. Он, как маньяк, меня преследовал, глазами раздевал, стихи любовные подсовывал, очень плохие. А я не могла на зубы его гнилые смотреть. Однажды в гостях у кого-то увидела себя с ним в настенном зеркале. Чуть в обморок не упала. Из-за него клуб однажды бросила.
   -- Понятно. А Лариска?
   -- Крыска-Лариска... Сплетничала про меня. Ревновала и всякие гадости говорила. С Емельяном меня поссорила. С Олегом. Зарилась на них, волчица. Ненавижу.
   -- Тебя послушаешь, так можно подумать, что ты их убила, -- решился я "прощупать" жену.
   -- Глупости, -- внимательно взглянув на меня, Вера стала красить ногти на правой руке. И вдруг засмеялась:
   -- У меня алиби есть! Я в это время с тобой была. Кстати, Маргарита в эту субботу к себе приглашает. На майские праздники. Пойдем?
   Я сморщился. Видно не открутишься. Перед этим делом ведь даже не напьешься для храбрости. Пьяным облажаться можно. Хотя вряд ли... В постели вчетвером... Это возбуждает... Если бы не этот Тамагоча.. В постели с мужиком... Противно.
   -- Так пойдем? Ты же обещал?
   -- Пойдем, если обещал... Но я согласен только на Маргариту. С Викешей спать не буду. Ни под каким соусом.
   -- Ну и чудненько! Спокойной ночи, милый!
   Чмокнула в щечку, и спать ушла. А я телевизор включил. Наш, русский фильм показывали. "Гангофер". Или "Галгофер", не помню. Какой-то мужик рубил труп женщины и кормил ее мясом собаку. Собаку женщины. Огромную, черную, страшную, как черт.
   Ничего фильм. Постановка хорошая, необычная, с претензией. Но непонятный. Наверное, режиссер намеренно сделал его непонятным. Как все вокруг.
   Посмотрел, посмотрел этот фильм и переключил каналы. На шестую программу. Мужик ярко накрашенный, противный, в женской одежде какую-то известную певицу интервьюировал. Пошло так и безвкусно. Неужели это кто-то смотрит?
   Выключил телевизор и принялся думать о предстоящей субботе.
   Групповой секс. Группенсекс, как говорил Борька Бочкаренко. А ведь лежал я в постели с мужиком! С Борисом Бокаренкой лежал... С первой женой тогда доживал. С Ксюхой. У нее кто-то, у меня кто-то. И вспоминать не хочется. Пошли как-то в субботу с Борисом по городу пошляться и неожиданно оказались рядом с домом Софии, Ксюхиной давнишней подруги. А у Бориса квартира пустая -- жена ушла с больным отцом сидеть.
   -- Тут дамочка недурная живет, -- кивнул я на дом, задумчивость друга легко расшифровав. -- Софой ее зовут. Давай, зацепим и у тебя напьемся до посинения?
   -- А она е..ся? -- спрашивает Борис.
   -- Думаю, да, -- ответил я и в подъезд направился.
   Позвонили, открыла, ну прачка, прачкой, Голова платком повязана, бесцветная вся, в руках -- выкрученная после стирки майка. Борис, ценитель женщин, аж сморщился, такая она неприглядная была. Смотрит на меня и глазами потухшими предлагает: "Давай смоемся? На нее же не встанет?"
   А я Софу знаю.
   -- Ты не спеши, дорогой, -- говорю. -- Софа -- женщина первый сорт. Правда, Софа?
   -- Через пятнадцать минут буду, -- ответила Софа, довольная вся. Видно Борька ей понравился. И повела в гостиную.
   Вышла к нам она через двенадцать минут. Конфетка. Клевая в доску -- стройная, ладненькая, все французское сверху донизу, все на месте, все показано, ну прямо -- "сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет!" Схватили мы ее под белы ручки и понесли в Борину квартиру. И напились там втроем до до раздвоения в глазах.
   Софа поначалу кокетничала, но после бутылки шампанского сама на танец живота напросилась. И голенькая совсем на столе танцевала...
   Сплошной отпад, я вам скажу. Совершенное, восхитительное бесстыдство! Бесподобное, призывное красноречие играющих бедер и трепещущей попки! Потом упали в постель, она посередине, а у нас с Борисом сплошной пассаж: тишина, решительно никаких намеков на эрекцию. Бананового ликера с шампанским, видно, перебрали... До сих пор у меня бананы отвращение вызывают... А Софи то так, то эдак, а мы лежим, навзрыд от ситуации смеемся. Сунул ей руку между ног, и, смотрю (не чувствую, нет -- какие там чувства после двух бутылок и трех фужеров, а буквально -- смотрю!) -- у меня положительные изменения в требуемом месте происходить начали. Ну, я и бросился на Софи, и только ей ноги раздвинул, как Борька, гад, бросил мне, головой качая и ехидно так ухмыляясь:
   -- Нет, Черный, не выйдет... Не успеешь. Щас сдуется!
   Конечно, так и случилось... Сглазил, паразит! Но потом все встало... на свои места. До утра мы с ней веселились, сумела она нас поднять и не раз и по-разному, но самое веселое было в конце. Сплошной, отвратительный разврат, но уже духовный. Когда Софи, наконец, одеваться начала, выяснилось, что пропали ее французские трусики! Маленькие такие, носа не вытрешь... Час искали тотально -- не смогли найти. Лишь на следующий день жена Борина их обнаружила в щели между матрасом и спинкой кроватными... А я ведь искал там. Обычная подлянка свободной женщины -- ста баксов не пожалеет, чтобы расписаться в книге отзывов и предложений вашей супруги!
   Да, смешной был случай. Надо и в субботу хихоньки-хахоньки устроить. Со смешком, оно легче получается дурака валять.
   Хотя душа, конечно, не лежит. Если Вере новенького захотелось, значит, недолго нам совместно жить осталось... Это и беспокоит. "Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит все... Как ветерок по полю ржи"... Я-то знаю, как разводы детей калечат на всю жизнь... А она не знает... Да и сам я виноват. Слишком много про себя рассказывал. И до женитьбы, в институте рассказывал, и после, в постели. Имеет она информацию, как я жизнь прожил. От и до. На всю катушку. И ей, конечно, хочется. И удержать ее я не смогу. Женщину не удержишь, если слюнки у нее потекли.
   И Наташа за все ответит и отомстит. За нашу жадность до жизни. Продолжит цепочку зла.
   ...Ладно, пойду спать. Чему быть, того не миновать.
   Глава 11. Сколько весит Джоник? -- Прикончить Миледи.
   На следующий день я не пошел на работу -- почувствовал себя плохо. Живот неприятно побаливал, тошнило и тому подобное. За завтраком Наташа расспрашивала бабушку о дедушкином дне рождения, который по обыкновению празднуется в родовом гнезде.
   -- Бабушка, а ты придешь на дедушкин день рождения? -- спрашивала она, уписывая гречневую кашу за обе щеки.
   -- Приду, внученька, приду.
   -- А дядя Сережа придет?
   -- Придет.
   -- А я вот не приду, -- грустно вздохнула Наташа.
   -- Почему? -- удивилась теща.
   -- Я ведь здесь живу...
   Наташа у меня глубокомысленная девочка. До сих пор помню (я чуть не умер со смеху) как в два года она сказала, вынимая карандаш (градусник) из подмышки плюшевого медведя по имени Джоник:
   -- Посмотрим, посмотрим, сколько весит Джоник! Ага, два рубля...
   Эти дети... Я люблю детей. Все у них такое чистое, и любовь, и ненависть, и счастье и страдание. И есть в этой моей любви толика жалости. Точнее, любовь эта зиждется не жалости. Я смотрю и вижу их взрослыми, взрослыми, накачанными убеждениями и стереотипами, иссеченными подлостью, эгоизмом, равнодушием и тупостью уверенности в себе... Или горем неуверенности.
   И дочь моя станет такой... Несчастной и ничего не находящей, судорожно пользующейся суррогатами счастья... Так же, как и я. Но пока она маленькая, пока она не знает. А я мучаюсь -- можно ли сделать ее счастливой? И прихожу к мнению, что можно, надо лишь сделать ее убогой, боящейся бога, родителей, греха, гриппа и грязных рук. Просто надо приучить ее исполнять традиции, приучить тратить дни за днями в определенных телодвижениях, вбить в голову, что надо добиваться вполне определенного. Приличного мужа, классной машины, зависти соседей.
   Прихожу к такому мнению и ужасаюсь... Ужасаюсь, что из любого маленького человечка можно сделать все, что угодно: религиозного или политического фанатика, буддиста, католика, фашиста, коммуниста, анархиста, алкоголика, наркомана, минетчика, гомосексуалиста, маньяка...
   Из ребенка можно сделать все. Можно вбить ему в голову, что Земля плоская, и он будет скептически улыбаться не уроках физической географии. И это мне страшно. Я не хочу ничего делать из ребенка, я просто хочу научить его познавать мир, я хочу научить его думать и понимать...
   ...Но у меня не получается с воспитанием дочери. Не все получается. Теща ей говорит: если будешь есть зеленые яблоки, то боженька на небесах разозлиться и сделает что-нибудь нехорошее бабушке; еще Светлана Анатольевна говорит, что когда папа тебе что-нибудь объясняет, то надо затыкать уши; мама ей говорит, что счастливым бывает только тот, кто много зарабатывает, тесть ей говорит, что хорошие девочки сидят на диванчике, не озорничают и ни к кому не пристают. Хорошо, что дочь еще понимает, что я -- юродивый, то есть от меня можно услышать нечто обескураживающее. И тянется ко мне.
   ...День прошел обычно. К обеду я оклемался и, отпустив тещу, стал делать в саду спортивные снаряды для Наташи: натянул канат между двумя яблонями, приладил рядом брус с веревочными поручнями, соорудил лестницу. С полчаса после окончания работ Наташа изображала из себя бесстрашную цирковую актрису, а я восторженных зрителей. Закончились наши игры пикником на крыше сарая.
   Часов в пять я позвонил Вере на работу. И врубился в ее телефонный разговор со Светланой Анатольевной.
   -- Тебе надо с ним разводиться, -- говорила она дочери. -- Ты -- уважаемый человек, перспективный директор Экономической школы, а он кто? Будущий сторож на рынке?
   -- Я понимаю, мама, -- отвечала Вера. -- Но Наташа его любит...
   -- Любит -- разлюбит... Ты должна подумать о себе. А он хочет сделать из тебя кухарку, требует, чтобы сразу после работы бежала домой... А ты думала о том, что когда ему стукнет шестьдесят, тебе будет только сорок? А женщина в сорок только начинает жить...
   -- Ладно, мама. Я все это знаю. Но годик-другой я еще с ним проживу... Он мне пока нужен. Да и тебе тоже -- ведь он сидит после пяти с Наташей...
   -- На следующий год Элоиза Борисовна (это тетка Веры) выходит на пенсию. За триста рублей она возьмет на себя Наташу. Сегодня Анатолия встретила на улице (Анатолий -- это Шакал). Говорил, что странно видеть его (т.е. меня) рядом с тобой. И что он (т.е. я) пройденный для тебя этап. И ты знаешь, что Анатолий прав. Ты боялась, что у тебя не будет детей -- теперь у тебя есть дочь... А какие мальчики у тебя учатся? Ты же рассказывала... Твоего возраста, симпатичные, перспективные, целеустремленные...
   -- Целеустремленные, да не на меня...
   -- Они просто знают, что ты замужем за прожженнымгеологом. И костоломом вдобавок... Ты же сама им рассказывала, сколько рук твой муженек своим соперникам сломал.
   -- У меня сейчас совещание, мама. Потом поговорим...
   Я хотел выдать на тот конец провода короткую матерную тираду, но сдержался... Некрасиво подслушивать и затем материться. Потом будут говорить, что я подлый и нехороший, подслушиваю частные разговоры... Положил трубу и понял, что хочу выпить.
   -- Дочка, пойдем на рынок? На ужин чего-нибудь надо купить.
   -- На шее поедем?
   -- Ну конечно!
   На рынке нас с Наташей все знали -- мы с дочерью уже не один год заведуем в нашей семье закупкой продуктов. Приобретя все необходимое (в том числе и бутылочку винца), мы как всегда купили финальную сдобную булочку (половину ее, обсыпая мне макушку сахарной пудрой, ела Наташа, половина доставалась Джеку) и, не торопясь, пошли домой.
   Когда Вера пришла с работы, я был уже хорошеньким. Поставив перед ней тарелку с супом, я сказал, что слышал ее сегодняшний телефонный разговор с матерью.
   -- А что тут удивительного? -- сказала она, совершенно не растерявшись. -- Мама всегда была против нашего брака. Ты не бери в голову, все зависит от тебя. Да, знаешь, сегодня опять звонила Маргарита. Мы договорились, что они купят спиртное, а мы принесем маринованное мясо и кой-какую закуску. Закуску возьму я, а мясо купи ты. Только не жмись, возьми самое лучшее. Деньги найдешь у меня в коробке.
   После ужина мы втроем немного повалялись на диване; Наташа рассматривала книжку с картинками, я смотрел какой-то фильм (конечно, о маньяках), Вера готовила меня к субботе, то есть выщипывала у из усов седые волосы. Потом девочки ушли спать, а я уставился в экран.
   "А что если мне самому Веру убить? -- пришло мне в голову, после того, как герой фильма выпустил в свою жену пол-обоймы. Выпустил, предварительно измолотив ее бейсбольной битой.
   Это же выход, черт побери! Одной маньячкой меньше. И Поля со мной останется... Уедем в деревню. Учить буду, она хорошо рисует красками, поэзию любит... Особенно письмо Онегина к Татьяне... "Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами..."
   Эти строки меня искалечили еще в школе. Въелись в кровь, и всю последующую жизнь я искал женщину, которую хотелось бы поминутно видеть, повсюду следовать, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами. Не будь этих стихов в крови, стал бы нормальным человеком. Женился бы на простой женщине и всю жизнь с ней прожил. А то мотаюсь по свету, ищу себе прекрасную даму...
   Эка меня занесло... Хочу трусливо уйти от решения, что Веру надо убить...
   Убить маньячку.
   Совершить правосудие.
   Прикончить Миледи... Как Атос.
   Ради Наташи.
   ...Это легко будет сделать. Стакан в себя опрокинуть и железкой ее сзади по голове. Как я раньше не додумался!
   Так, с работы ее обычно на машине привозят... К самой калитке. А вот утром она едет на автобусе...
   Утром не получится... Народу много по нашей дорожке взад-вперед ходит... В обед, когда прогуливается для моциона? Не то. Не всегда она гуляет. Не каждый день...
   Ну ладно, это детали. Придумаю что-нибудь... Сначала для очистки совести надо найти неопровержимое доказательство, что именно она убила бабу Фросю... Завтра никуда не пойду и перерою сверху донизу весь дом... Маньяки часто оставляют записи. Гроссбух, так сказать... Летопись. Сколько гречки затрачено, сколько человек и животных убито, и за какое время... И каким способом...
   Глава 12. Игра в старину. -- В таких ситуациях я женился. -- Красный халатик, принцесса Инесса, ночнушка с кружевами, герцог Бекингем и принц Гриша.
   На следующий день я сказался больным, позвонил на работу и остался дома. Теща пробыла часов до одиннадцати (интересовалась, собираюсь ли я искать пристойную работу) и убежала домой. Погуляв до обеда с Наташей, я посадил ее рисовать, а сам устроил тотальный обыск.
   И сразу кое-что нашел.
   И не кое-что, а то, что нужно. В белье супруги. В шкафу на полочке с трусиками, бюстгальтерами и тому подобными ажурными женскими атрибутами.
   Это была связка писем. Штук пять. И связаны они были не розовой шелковой ленточкой, а обычной бумажной веревочкой.
   Найдя их, я изрядно удивился -- в конце ХХ века связка писем? Их давно так не хранят. В коробке из-под фотоаппарата, понимаю, а чтобы так, в связке...
   Странно. Похоже на игру в старину. Видишь эту связку и воочию представляешь
   ...золоченые канделябры на стенах;
   ...в них свечи с дрожащими желтыми огоньками;
   ...роскошный диван с розовыми шелковыми подушками;
   ... перед ним на темном вощеном паркете лежит связка писем;
   ...они пахнут тонкими духами;
   ...на верхнем письме видны пятна;
   ... это пятна от слез.
   Угар нэпа, короче. Клянусь, слово джентльмена, я развязал связку только лишь затем, чтобы посмотреть, нет ли на них пятен от потекшей от слез туши.
   Были, пятна, черт побери, были!
   Вот времена! Пятна от слез на письмах, пахнущих дорогим французским одеколоном, и зарезанные старики!
   А впрочем, ничего странного. Все маньяки и просто злодеи излишне сентиментальны.
   -- Пап! Я кончила рисовать, иди посмотри картину, -- призвал меня к исполнению родительских обязанностей голос дочери, раздавшийся из гостиной.
   Сунув письма в карман, я пошел к ней. Она, о чем-то задумавшись, стояла над расстеленным на полу примерно четырехметровым куском обоев. Обои были изрисованы.
   Картина состояла из пяти или шести "кадров". На каждом из них было по дереву, росшему на черной или коричневой земле, по паре кустиков (или цветочков) и по красному солнцу. На верхнем кадре красовалась радуга, а солнце было самое большое. И его (кадр) охранял черный Джек с красным высунутым языком.
   Я онемел: деревья были высокими, черными, прямыми и без листвы. Лишь на самом их верху красовались головки -- сплошные темно-зеленые купы.
   Эти деревья без сомнения представляли собой фаллические символы.
   Даю голову на отсечение. И при всем том, что Наташа, естественно, ни разу не видела мужских половых органов. Ну, может быть, видела какого-нибудь карапуза писающим.
   Не зная, что и думать, я схватил кисточку с тем, чтобы увеличить купы деревьев до удобоваримого размера, но дочь, запищав, замахала на меня кулачками. Мне пришлось извиниться, и сказать, что я до глубины души поражен ее искусством. И включил видеоплеер с мультиком, чтобы без помех закончить с таинственными письмами, найденными в плательном шкафу.
   Все письма адресовались Вере, и все они были написаны неким Константином Бородянским. Округлым почерком отличника, очень похожим на женский почерк.
   В первом письме, присланном из Ярославля, он признавался моей будущей супруге в пламенной любви, вспоминал свое потрясение первой их ночью, обещал привезти в подарок необычный сюрприз.
   Второе письмо писалось в Саратове месяцем позже первого. Сухое дежурное письмо. Писалось из приличия, это было видно невооруженным глазом. Жалостливым, видимо, был, этот Константин -- не мог сразу отшить опостылевшую любовницу, не мог признаться, что разлюбил и алчет отныне другую женщину.
   Вместо этого он писал, что не готов к семейной жизни и тем более -- быть отцом. Пространно описывал, какой у него важный период в карьере, как он много работает, как еженедельно ездит на периферию, как протаптывает тропки к сердцу начальства, и как через два-три года сможет претендовать на очень важный и высокооплачиваемый пост в своей торговой фирме.
   Прочитав второе письмо, я задумался. Во-первых, я не мог понять, почему такие интимные письма Вера хранила под своим бельем. Ведь Наташа довольно часто безжалостно потрошит шкаф с тем, чтобы в очередной раз нарядиться в мамины обновы. Быть может, они намеренно хранились в таком месте?
   С расчетом, что я их найду?
   Во-вторых, меня поразило то, что Вера так часто залетала. От Афанасия, от Константина... В совершенстве знать весь спектр современных противозачаточных средств и так пошло залетать?
   Значит, намеренно залетала? Чтобы вынудить любовника пойти под венец?
   Но откуда у нее такое неистовое желание выскочить замуж в двадцать лет? От неуверенности в себе? Наверное. И еще из-за того, что у нее не было отца, фактически не было. Отсюда желание поскорее завести мужчину, мужчину-отца, который защитит, обогреет и внушит уверенность в завтрашнем дне.
   Да, все дело в комплексах, привитых в детстве. Вера рассказывала (я, кажется, упоминал об этом), что с самого ее рождения отец смеялся над ее худобой, называл глистой, рассказывал анекдоты о дистрофиках. Когда дочь повзрослела, не раз говорил (в шутку, не в шутку -- не важно), что мечтает о том дне, когда она уйдет из его дома.
   Один Шакал говорил ей приятные вещи. Шакалы всегда говорят только приятные вещи.
   Третье письмо было прислано из Курска. Истерическое, совсем не мужское письмо. "Ты мне угрожаешь!!! Да как ты смеешь! Я не люблю тебя, наши отношения были ошибкой! Ты сама мне навязалась! Немедленно сделай аборт!" и так далее.
   Вот негодяй! Гнида! Лично я, попав в такую ситуацию, сразу женился. Лишь только Ксения Кузнецова, потупив глазки, поведала мне, что беременна, я, как юный пионер пошел в загс строевым шагом.
   И потом мужчиной себя показал серьезным, а не каким-нибудь там мелкобуржуазным оппортунистом. Когда она через неделю после подачи нами заявления в очередной раз потупила глазки и сказала, что ошиблась, что была не беременность, а задержка менструаций. Знала Ксюха, что если я обещал, то значит сделаю. Если даже жениться обещал. Знала, что у меня, простака, слово крепкое...
   Четвертое письмо также несло на себе штамп одного из почтовых отделений города Курска. В нем выражалось сожаление по поводу выкидыша и последовавшей за ней душевной болезни. И выражалась надежда, что у Веры все образуется и она, наконец, найдет своего единственного человека.
   А пятое письмо... Точнее, конверт. На нем не было ни марок, ни штампов. В нем лежала записка, написанная почерком Веры. Вот ее содержание:
   Константин!
   Ты не берешь телефонную трубку и не открываешь мне двери. И совершенно напрасно. Я давно поняла, что между нами ничего не могло случиться хорошего. Теперь я вылечилась, вылечилась от тебя. И все, что я хочу, так это забрать у тебя свои вещи, хотя бы потому, что такой низкий человек, как ты, может воспользоваться ими в низменных целях. Завтра в девять часов вечера я приду за ними. Изволь открыть мне дверь.

Вера.

   P.S. Не забудь положить мой красный халатик с черными оборками.
   Ниже постскриптума стояла дата. Я вперился в нее округлившимися глазами. Записка была опущена в домашний почтовый ящик Константина за день до его смерти, ровно за день до его смерти в своей ванне!
   Сукин сын клюнул на записку.
   Он открыл дверь, пряча глаза, сунул отверженной любовнице пакет с зубной щеткой, махровым полотенцем с надписью "Вера", а также пушистыми шлепанцами с голубыми помпончиками и парой черных кружевных трусиков. А она, с трудом сдержав слезы, покопалась в пакете и сказала холодно:
   -- Ночную рубашку забыл положить. Красную, с кружевами... Помнишь, ты говорил, что тебе нравиться... снимать ее с меня?
   Константин кивнул, не вникая, и побежал в спальню.
   Когда он вышел из нее с рубашкой в руках, алой, как пламя и опаляющей, как пламя, Вера сидела в кресле перед журнальным столиком. Распушенная прическа "каре", совсем немного косметики, белая кофточка в алый горошек, бежевый пиджак с юбкой и две таблетки в кармане.
   -- Посидим на дорогу? -- спросила, небрежно бросив ночнушку в лежавший под ногами пакет...
   -- Все папа, мультик кончился! -- вырвала меня дочь из квартиры Конставнтина. -- Такой противный...
   -- А что же ты его смотрела?
   -- Ты же письма мамины читал. Не хотела тебе мешать. С тебя за это полагается сказка.
   -- Сказка? У меня сегодня с воображением туговато... И в голове одно сено.
   -- Не обманывай! Я по глазам твоим видела, что ты только сейчас воображал.
   -- Ну ладно, убедила. Про что тебе рассказать?
   -- Про прекрасную принцессу и хорошего принца.
   Я внимательно посмотрел в глаза дочери. Неужели она действительно читает мои мысли по глазам? И поняла, что я только что воображал не внушающую уважения принцессу и внушающего отвращение принца?
   -- Давай, рассказывай, что задумался... -- отвела свои хитрющие глаза Наташа.
   Я всегда чувствовал сердцем, что она понимает меня в тысячу раз лучше, чем я ее.
   -- Ну, ладно слушай, -- начал я, удобнее устроившись на кровати. -- В одном очень далеком распрекрасном царстве жила маленькая принцесса Инесса, ну, не такая уж маленькая, скорее всего молоденькая.
   Красота у принцессы, конечно, была несказанная, и папа-король сильно переживал, ожидая в ближайшем будущем неописуемого нашествия женихов. Он был мудрый король и знал, что из большого количества очень трудно правильно выбрать и потому переселил свою дочку подальше от больших дорог и аэропортов.
   Дочка-принцесса совсем не рассердилась. Она знала, что папа очень ее любит и никак не может свыкнуться с мыслью, что придет день, и ему придется отдавать свою ненаглядную крошку в жены какому-нибудь самоуверенному принцу.
   "А если придется отдавать, -- думал папа, -- то пусть этот принц будет достойным моей дочери, таким достойным, что сможет найти ее сердцем в любой глуши"...
   -- Посидим на дорогу? -- предложила Вера, бросив ночнушку в лежавший под ногами пакет...
   -- Посидим... -- безвольно согласился Константин.
   Ему было не по себе. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. И эта встреча, и сам он... Жалкий и гадкий, как раздавленная автомобилем лягушка.
   Прошло несколько секунд. Вера встала, качнулась и... рухнула на пол. Нет, не на пол. На журнальный столик... Уже с него сползла на пол.
   Сползла на пол... Лежит... Бледная, высушенная горем. Как же она его таблетками накормит? Нет, порошками. Она размельчила таблетки, чтобы быстрее растворились в воде или в вине...
   Константин стоит над ней. "Вот, навязалась на мою голову".
   Посмотрел на часы. До прихода Джей Джоан Ли, богатой англичанки с лошадиными зубами, оставалось чуть более часа...
   "Если что -- в шкаф спрячу".
   Усмехнулся через силу. Чтобы почувствовать себя хозяином положения. Присел над телом.
   "Чуть дышит, может водой плеснуть?"
   Пошел на кухню. Вернулся с чашкой воды. Присел. Сунул левую руку под голову Веры, приподнял ее, прижал край чашки к губам, наклонил. Струйка воды пролилась. Потекла по щеке. По шее. Впиталась кофточкой. Две алые горошины стали красными. Вера приоткрыла глаза, посмотрела бессмысленно. Вдруг вскочила, хрясть его ребром ладони по шее...
   Нет, плохо... Очень плохо и смешно. Вера ребром ладони печенюшку не сломает... Нет, она приоткрыла глаза и прошептала:
   -- Ты должен умереть... Понимаешь... Ты -- гадкий убийца, ты убил моего... нашего ребеночка...
   Ты бы видел, как он лежал в белой эмалированной ванночке...
   Весь в крови... В моей крови...
   -- Пап! Ты чего задумался? -- снова вытащил меня из квартиры Константина недовольный голос дочери. -- Я уже пять минуток жду, пока ты придумаешь!
   -- Я воображал себе место, где поселилась принцесса Инесса. Надо же декорации было развесить.
   -- Ну, развесил?
   -- Да. Чудесный замок, в котором поселилась принцесса Инесса, располагался в Зубчатых горах, славящихся глубокими ущельями и крутыми скалами. От замка к самым живописным местам были проложены пешеходные дорожки, склоны самых красивых ущелий соединяли легкие ажурные мосточки, так что, надо думать, гулять там было одно удовольствие.
   Через неделю принцесса была знакома со своими владениями также хорошо, как со своим очаровательным носиком. Особенно ей нравилось прогуливаться вдоль бездонного Разлучного ущелья, служившего ее новым владениям северной границей. Отвесные, непреступные стены этого ущелья были украшены плющом, диким виноградом и разнообразными диковинными цветами. Далеко внизу, на дне узкой расщелины клокотал и пенился бешенный водный поток.
   Надо сказать, что цветов в ущелье и вокруг него было очень много, и все они были очень красивы и весьма приятно пахли. У места, где цветов было больше, чем в остальных местах, отец-король, будучи еще молодым принцем, приказал соорудить Розовую беседку. Принцесса Инесса частенько сиживала в ней, любуясь живописными окрестностями и представляя себе, как совсем молоденький ее папа целовался здесь с ее совсем еще юной мамой...
   -- Ты должен умереть... -- едва слышно шептала Вера. -- Понимаешь, ты должен умереть... Ты убийца, убил моего... нашего ребеночка... Ты бы видел, как он лежал в белой эмалированной ванночке... Весь в крови... В крови... В моей крови... И твоей...
   Константин затрясся, побледнел. У него нежная нервная система. Она -- от мамы.
   Он представил ванночку.
   И ребенка в ней.
   Не выскребленный плод, а безобразного окровавленного гомункулуса.
   Страшного, очень опасного гомункулуса.
   Гомункулуса, тянущего к нему скрюченные пальцы. Выпученные его глаза с бельмами злорадно блестят...
   Константин упал в обморок. Мужчинка -- он и есть мужчинка.
   Вера вскочила, достала из кармана порошки, всыпала ему в рот и побежала наливать ванну...
   Нет, не пойдет... Пошло и не жизненно. Не так это было... А как?
   ...Он вернулся с водой. Вера приоткрыла глаза, смотрит бессмысленно на чашку.
   -- Пей... -- прошептал Константин. -- Пей быстрее. Тебе пора уходить... Я жду гостью...
   Это были последние его слова. Сзади надвинулся Шакал, опрокинул на пол, навалился сверху.
   Руки Шакала дрожали. Он первый раз в жизни схватился с человеком, с мужчиной...
   -- Ты опять декорации развешиваешь? -- потолкала меня в плечо дочь.
   -- Нет, я принца придумывал. Слушай дальше. Принцесса Инесса не знала и не догадывалась, почему ущелье называлось Разлучным, не знала, не догадывалась, пока не увидела на противоположной его стороне прекрасного принца. Она заметила его не сразу, потому что принц смотрел на нее, застыв в немом восторге.
   Сначала принцесса несколько смутилась -- очень уж влюбленным казался принц, таким влюбленным, что не мог ни пошевелиться, ни вымолвить и словечка. И она отвернулась (не хотела, чтобы принц заметил запылавший на ее щеках румянец).
   Как только румянец остыл, принцессе Инессе пришло в голову, что невежливо так недружелюбно относиться к соседям. И она, стараясь казаться невозмутимо-спокойной, нашла искрящимися глазами глаза принца и чуть-чуть ему улыбнулась.
   О, господи, что сделала с нашим принцем эта сдержанная улыбка! Он засиял, как солнышко после затяжного дождя, он расправил плечи, вскинул голову и из неуверенного в себе мальчишки превратился в статного, сильного юношу. Принцесса Инесса не могла не улыбнуться произошедшим в принце изменениям; эта улыбка, получившаяся более чем дружеской, мостиком перекинулась через ущелье, вошла в сердце принца и он, удивляясь своей смелости, заговорил:
   -- Вы... Вы -- волшебная фея! -- сказал он, да так нежно и проникновенно, что принцесса Инесса немедленно ему поверила. -- Лишь только я увидел вас, -- продолжил принц, -- я подумал, что Морфей унес меня в страну счастья!
   -- А сейчас вы так не думаете? -- не полезла за словом в карман принцесса.
   Когда она смотрела в лучащиеся любовью глаза принца, ей казалось, что в стране счастья, может быть, и не так хорошо, как здесь, с этим милым застенчивым юношей. И, не дожидаясь ответа от вмиг растерявшегося собеседника, мягко попросила:
   -- Может быть, вы представитесь?
   -- Меня зовут принц Гриша... -- ответил юноша. -- Несколько дней назад мне почудилось, что и горы, и ущелья в нашей местности изменились, как будто бы что-то прекрасное снизошло на них. Я побежал сюда и услышал ваш смех. Он доносился оттуда, -- показал подбородком принц Гриша в сторону замка принцессы Инессы. -- И я понял, что именно этот смех превращает камень в небесное счастье... С тех пор я начал приходить сюда ежедневно. И сегодня вы меня заметили...
   Разве могло девичье сердце не смягчиться от таких проникновенных слов? И оно смягчилось. И тут же произошло чудо: все цветы вокруг стали ярко красными, потому, что красный цвет -- это цвет любви.
   Сзади надвинулся Шакал, опрокинул на пол, навалился сверху. Руки его дрожали. Он первый раз в жизни схватился с человеком, с мужчиной не на словах, а на деле...
   Константин пытался сопротивляться.
   Но сил не было.
   Он обмяк.
   Мамочка учила не связываться с грубой силой.
   Вера, с сожалением оглядев облитую водой жилетку, разжала ему губы и всыпала порошки. Сначала один, потом другой. Затем подняла с ковра чашку и пошла на кухню... Лекарства надо запивать. Чтобы не повредить слизистую желудка...
   Уже лучше. Этот вариант вовсе не плох. Но Шакал... Мог ли он пойти на это? Мог бы я пойти на это? Нет... Я человек мягкий. Хотя... Если бы на меня наехала какая-нибудь Миледи, беленькая, стройненькая, с алыми пухленькими губками, то я, наверное, воткнул бы в сердце герцога Бекингема кинжал. В мыслях, скорее всего.
   Ясно одно -- эта записка попала в руки Веры, и попасть она могла только в одном случае -- в случае, если Вера была в день смерти Константина в его квартире...
   -- Пап! Ты опять задумался. О маме, что ли думаешь? Не волнуйся она скоро придет... Что там дальше было?
   -- С тех пор принц и принцесса стали встречаться ежедневно. Все свои свободные часы они старались проводить друг с другом. И с услужливым ветерком, который переносил их негромкие слова с одной стороны ущелья на другую. И очень скоро теплые чувства накрепко соединили их сердца.
   Однако Разлучное ущелье оставалось таким же непреодолимым, как и прежде. А принцу так хотелось посидеть рядом с принцессой в обвитой розами беседке, так хотелось взять в свою ладонь ее маленькую ручку и (что уж скрывать?) нежно поцеловать каждый пальчик этой белоснежной ручки.
   И Принц Гриша начал строить мост. А пока он строит, я расскажу тебе нечто чрезвычайно важное и имеющее непосредственное отношение к этой нашей истории.
   Дело в том, что в этой стране у влюбленных людей вырастали... крылья. И чем сильнее любил человек, тем сильнее и прекраснее становились они.
   И это отмечали окружающие, отмечали, хотя и крылья были почти прозрачными. Если человек любил, то походка его становилась легкой, ибо крылья делали его уверенным в себе. Если он любил сильно, то крылья переносили его через любые препятствия, а если он любил беззаветно, то крылья возносили его на самые высокие вершины счастья.
   Но сильные крылья надо было растить очень долго и трепетно -- любая нечуткость не только по отношению к любимому человеку, но и к окружающим, ослабляла крылья, и их обладатель мог очень даже просто, сорвавшись с небес, разбиться о жесткую землю.
   И очень скоро крылья появились и у Принцессы Инессы, и у принца Гриши.
   Однажды, это, кажется, было на второй день их знакомства, служанка переодевала принцессу Инессу ко сну, и между ее лопатками заметила маленькие пушистые крылышки -- почти как у новорожденного цыпленка, но белые. Они были такими маленькими, что не знай о них принцесса, то очень даже просто могла бы стереть их мочалкой. Но принцесса догадывалась о появлении крыльев, и домочадцы догадывались об этом, догадывались по необычайной легкости ее походки. Все с улыбкой отмечали, что Инесса последнее время не ходит, а летает.
   А принц Гриша не очень был доволен своими крыльями. Хотя они и были много больше крылышек принцессы, но не такими большими и сильными, чтобы перенести его через ущелье. И Гриша старался. Он знал: чем больше он будет думать о принцессе, чем больше счастья захочет ей принести, тем больше вырастут его крылья...
   Да, эта записка могла вернуться в руки Веры только в одном случае -- в случае, если она была в день смерти Константина в его квартире...
   А может быть, записка вовсе и не посылалась? Не опускалась в ящик и не подсовывалась под дверь? А просто была написана и забыта? То есть всегда оставалась у Веры? Нет! А красный халатик с черными оборками! Вот он, в шкафу! Вера так его любит. Любит, как память? О Константине?!
   Черт! Что же я значу в ее жизни? Часть ее души принадлежит Константину, часть Шакалу, остальное принадлежит матери и черт знает еще кому. Но не мне... А зачем она эти письма мне подсунула? Чтобы я разжалобился? Чтобы понял ее? И простил? Или это угроза?
   ...Нет, это не угроза, это чисто женское мероприятие... Женщины часто совершают необъяснимые или даже глупые с точки зрения мужской логики поступки, а потом оказывается, что именно эти поступки привели к желаемым результатам кратчайшим путем. Вот и эти конверты среди бюстгальтеров и трусиков сделали свое дело. Я ведь поиск тотальный затеял, чтобы найти свидетельства ее преступлений, свидетельства, которые бы укрепили мою решимость лишить свою хрупкую половину жизнт. А письма развеяли эту решимость как дым. И значит, инициатива опять на ее стороне...
   Нет, я ни на что не способен... Только быть жертвой. Вся моя энергия, весь мой ум уходят в слова и пустые мысли... Всегда уходили.
   -- Пап! Я тебя сейчас водой оболью!
   -- Все-все-все! Мост рос не по дням, а по часам. Но когда принцесса уже хлопала в ладошки, он обрушился. Принц на это только улыбнулся. Хотя душа его была полна отчаянием, он и бровью не повел -- не хотел расстраивать свою любимую. Хотя и падал с обломками моста в бездонное ущелье. И плющ, покрывавший отвесные склоны, оценил его мужество и протянул ему свои крепкие ветви. И принц взлетел по ним наверх, взлетел, потому, что крылья его подросли.
   Выбравшись из ущелья, принц Гриша успокоил бледную от пережитого страха принцессу и упросил ее пойти домой отдохнуть. А сам принялся кидать в ущелье огромные камни.
   "Я засыплю его и поцелую своей любимой пальчики, -- думал он, работая из всех сил. -- Засыплю, даже если мне придется потратить на это всю мою жизнь!"
   И все дни и ночи напролет он таскал камни, землю, все, что подвернется под руки, таскал и кидал все это в ущелье. А принцесса сидела в Розовой беседке и любовалась своим принцем. "Ах, как я люблю его! -- думала она, наблюдая, как принц отирает пот со своего решительного лица.
   А принц работал, не покладая рук, и скоро перемычка была готова. Но как только он ступил на нее, и как только принцесса Инесса отложила в сторону свое рукоделье, чтобы обнять принца, вздыбившиеся воды перегороженного потока подмыли перемычку и в единый миг ее не стало...
   Но принц не погиб: окрепшие крылья несколько замедлили его падение, и он успел-таки ухватиться за стебель великолепной орхидеи, росшей на отвесных склонах ущелья. Ухватился и тут же пожалел об этом -- из всех цветов, украшавших обе стороны ущелья, принцесса Инесса больше всего любила именно эту нежно-розовую орхидею. И он разжал руку и полетел в беснующийся внизу поток...
   И я лечу в беснующийся поток, и Вера летит, и Наташа летит. И сказками тут не поможешь. Наоборот, мечта о сказочной жизни, жажда нереальных "сказочных" отношений коверкает жизнь. Меня воспитали Майн Рид и песни Окуджава, Веру воспитал Шакал. И что я против нее? Ничто. Тень, неспособная действовать в реальной жизни. Тень, сочиняющая сказки о принцах и принцессах и не умеющая заработать на приличную жизнь...
   Лицо мое стало мокрым; очнувшись, я увидел перед собой довольное личико дочери, только что обрызгавшей меня водой изо рта.
   -- Рассказывай, давай. Скоро мама придет, и ты вместо конца сказки приделаешь куцый хвостик, -- сказала Наташа, деловито отирая ладошкой мою щеку.
   -- Не приделаю. Я только что ее до конца придумал. В общем, плющ не мог не спасти принца -- он полюбил его. И вновь наш Гриша взлетел по его ветвям наверх и увидел, что принцесса Инесса лежит среди цветов в глубоком обмороке.
   И принц заплакал -- нет ничего хуже для мужчины, чем не иметь возможности помочь своей любимой... И он стал кричать и молить небеса, чтобы они помогли принцессе прийти в себя. И небеса помогли -- они призвали к Инессе слуг, и те унесли ее во дворец.
   А несчастный принц Гриша ушел к себе, в свой грустный пустынный замок. "Я придумаю что-нибудь, непременно придумаю!" -- думал он по дороге домой.
   ...Принцесса Инесса так ослабла, что не могла даже умыться сама. Ей помогала кормилица.
   -- Как там мои крылышки? -- спросила принцесса кормилицу, когда та принялась омывать ей спину. -- Подросли?
   -- Да нет... -- ответила честная кормилица.
   -- Но ведь я так его люблю... Я только о нем и думаю...
   -- Мало любить... -- вздохнула старая женщина. -- Надо жить любимым. Помогать ему. А ты любуешься цветами и рукодельничаешь... Вот твои крылья и не растут...
   -- Но я ведь не могу таскать тяжелые камни и строить мосты... Я -- принцесса...
   -- Да, -- ответила кормилица. -- Ты -- принцесса с маленькими крылышками...
  
   Вера тоже принцесса. Сейчас она сидит со своими принцами-студентами в гостиной общежития. С апломбом пересказывает им новомодные экономические теории и прогнозы, а также мои остроты. И поглядывает при этом на симпатичного молодого омича Владимира.
   А Владимир отводит от нее глаза, прячет их в книжке по маркетингу. Он знает, что Вера не любит мужа и в скором времени разведется. Как только найдет себе подходящую перспективную замену.
   Еще Владимир знает, что нравится директрисе. Она намекала. И намекает. В частности, на возможность блестящей столичной карьеры.
   Владимиру хочется успеха. Независимости. Значимости. Хочется появляться на телеэкранах.
   Для того чтобы появляться на телеэкранах, ему просто-напросто надо перестать писать и звонить Лёле. Перестать интересоваться, как она себя чувствует. И спрашивать, заметно ли увеличился животик. И сильно ли тошнит.
   Вчера он уже не звонил, не интересовался, не спрашивал. И сегодня не позвонит. И потому он прячет глаза в книге по маркетингу.
   -- Мама уже едет, она уже не пьет кофе со своими симпатичными студентами, -- пошлепала меня по щеке Наташа. -- Что там дальше с Гришей случилось?
   -- Наутро принц, посуровевший за бессонную ночь, вновь принялся забрасывать ущелье камнями, -- продолжил я рассказ, подумав, что будь у меня альтернатива сидеть в компании с длинноногими молодыми девушками или со своей дочерью, то я не раздумывал бы и секунды. -- Когда пришла принцесса, лицо его посветлело, и он понял, что непременно победит Разлучное ущелье. И с утроившимися силами продолжил свою работу.
   А принцесса Инесса направилась в Розовую беседку, подняла с пола свое рукоделие с почти уже законченными двумя сердечками и летящей голубкой над ними, пригладила его ладошкой и, отложив в сторону, начала переодеваться в принесенный с собой рабочий халатик. Переодевшись, пошла к самому краю ущелья и бросила в него поднятую по пути веточку. И тут же у обоих влюбленных за спинами расправились прекрасные сильные крылья, они взмыли в воздух и бросились в объятия друг друга прямо над самой серединой самого глубокого в мире ущелья.
   Сказка Наташе понравилась. Одобрительно подергав меня за волосы, она уселась рисовать принцессу. Да так увлеклась, что не побежала встречать маму.
   Глава 13. Философские аспекты группового секса. -- Маргарита -- не лягушка. -- Лесоповал, басмачи, распредпункт и штурмбанфюрер СС.
   В ночь перед субботой Вера сказала на диване, что в гостях у Маргариты меня ждет сюрприз.
   Вы представляете, как я обрадовался? Сюрприз в гостях у видных представителей маньяческого клуба? Съедят, что ли, под винным соусом? Я -- упитанный, забыл уже, когда в последний раз в маршрутах потел. Отварить, как следует, мои сорок с лишним... Нет, я бы пельмени сделал. Немного моего мяску, немного Маргаритиного...
   -- А, может быть, не пойдем? Или пойдем, а спать скопом не станем? -- приклеился я к довольным глазам Веры, жалобным собачьим взглядом.
   -- Ты что? -- возмутилась супруга. -- Ты же обещал? Мясо купил...
   -- Ну, купил... Мясо купил, а мнение на этот счет купить не получается. Самому приходится изготавливать. Вот я и топчусь, в затылке чешу...
   -- Ну и что ты натоптал? -- успокоилась супруга. Поняла, что я на верном пути. То есть рефлексирую. А если рефлексирую, значит, скоро запутаюсь и сдамся на милость более просто, ну, не просто, это обидно, а более рационально устроенного ума.
   -- Мне кажется, что мы с тобой собираемся сделать нечто такое, что в корне изменит нашу жизнь... -- начал я объяснять свои сомнения. -- Для меня этот намечающийся факт группового секса многое значит. Понимаешь, у нас же семья, дочка. Она растет, мы с тобой спим и разговариваем... Нас трое... А завтра будет пятеро. И хочешь, не хочешь, Маргарита со своим Тамагочей с завтрашнего дня станут воспитателями Наташи. Станут воспитателями, то есть начнут влиять на ее внутреннюю жизнь, на ее будущее... Понимаешь, даже самый законспирированный любовник или любовница влияет на ребенка...
   -- Ну и что? Чем не нравиться тебе Маргарита? Будет Наташе любящей теткой...
   -- Только не надо о тетках, умоляю! -- взмолился я, представив тетку Веры Элоизу Борисовну (Пандору Борисовну, как я ее называю, она еще появится в нашем повествовании).
   -- Как хочешь, но позволь мне тебе кое-что объяснить. Понимаешь, ты уже пять лет, как постоянно живешь в Москве, не ездишь в тайгу, пустыни, горы и прочие нецивилизованные места, не ездишь, но никак не хочешь себе признаться, что обитаешь совсем в другой обстановке, совсем в другом мире.
   Я знаю твои ценности, ты рассказывал о них -- о надежности, силе, несгибаемости, верности и тому подобное. А здесь, в столице, ценности несколько другие... У вас, в горах, считалось стыдным показать свою слабость, а у нас стыдно ходить с не побритыми ногами и подмышками. Вы там неодобрительно относились к гомосексуалистам, а у нас они уважаемые, если не самые уважаемые люди... И наверх может пробиться только тот, кто уважает ценности, тех, кто наверху... И пойми, встречаться семьями предложила Маргарита. И я не хочу, чтобы она поимела возможность сказать где-нибудь в обществе, что я...
   -- Отсталый человек...
   -- Да. А во вторых, меня предстоящая встреча действительно возбуждает...
   -- А как же семья?
   -- Ты знаешь, почему я за тебя замуж вышла?
   -- Почему?
   -- Как-то в институте на какой-то вечеринке ты трепался, что люди неправильно, не по науке женятся... Ты говорил, что большинство людей сочетаются браком, думая, что проживут с супругом до седых волос, искусственных зубов и естественной смерти инстинктов. И это притом, что средняя продолжительность брака в России составляет что-то около пяти лет. А средняя продолжительность пламенной любви -- максимум два года. Поэтому, заливался ты, жениться надо, имея в уме эти две цифры -- пять и два...
   -- Я имел в виду, что любящие люди должны знать, что их любовь и добрые отношения находятся под постоянной угрозой... А ты, выходит, прикупила меня как холодильник с гарантией одних узлов на пять лет, а других -- на два года. Да еще прикупила с моей собственной подачи...
   -- Ну, зачем так примитивно. Да, я приняла к сведению твои слова. В них есть резон, согласись. А у тебя они вылетели в трубу. Ты забыл, что и мои любовь и добрые отношения к тебе находятся под постоянной угрозой.
   -- А... Понимаю... Если я не соглашусь спать с ними, то в наших отношениях появиться новая трещина...
   -- Ты все так обобщаешь...
   Я задумался. Правильно Вера в начале разговора сказала... В чужой монастырь со своими ценностями не ходят...
   Не знаю, какое решение я принял бы в этот кардинальный момент, если бы Вера не обняла меня. Не как мужчину или супруга, а как маленького ребенка. Я чуть к груди ее губами не потянулся, до того растрогался.
   -- Глупенький ты, -- сказала она, поглаживая мне голову. -- Ты же сам месяц назад предлагал мне лягушатинки попробовать... Для интереса и расширения кулинарных горизонтов. А наша Маргарита -- это вовсе не лягушка... Давай попробуем?
   -- Давай... Только ты ведь меня знаешь... Меня заносит. А вдруг тебе что-нибудь не понравится? Не так на Маргариту посмотрю, или больше внимания ей уделю?
   -- Вот об этом ты можешь не беспокоиться. Правда, я и сама боюсь, что ты заревнуешь меня к Тамагоче. Мальчик он красивый, женственный. Ты -- тертый мужчина, взглядом можешь по стенке размазать, а он застенчивый розовощекий мальчик... Потому-то Маргарита и тянется к тебе.
   -- А ты к нему...
   -- Да... А что в этом такого? Тебе нравятся другие женщины, а мне -- другие мужчины. И все, что мы должны сделать, так это направить наши подсознательные стремления в цивилизованное русло. А не получится, что же, расстанемся с ними добрыми друзьями...
   -- И ты примешься еще что-нибудь искать... Женщин, например... Кстати, как твой Леди-клуб поживает? Сегодня же пятница, день шабаша, а ты пришла как обычно...
   -- Решила не ехать...
   -- Из-за субботы?
   -- И из-за нее тоже.
   -- Из-за нее тоже? Как это понимать?
   -- Вчера Тамара Наташа, основательница клуба, мне на работу звонила. В любви объяснялась.
   -- А она как? Ничего?
   -- Красивая, фигуристая... -- припомнила Вера. -- Глаза только мужские... раздевающие.
   -- Слушай, если тебе меня не хватает, может быть, ею займешься? -- вспомнил я фильм, в котором жена английского дипломата с тоски путалась с шимпанзе Максом. -- У меня к лесбиянкам весьма положительное отношение. Наверное, в прошлой жизни был женщиной. Женщина с женщиной -- это здорово! Две прекрасные афродиты нежно обнимают и целуют друг друга. Алые страстные губы, груди ласкают друг друга...
   -- Ты просто скрытый пассивный гомик, -- засмеялась Вера. -- Хочешь быть женщиной.
   -- Не надо ля-ля! -- покачал я указательным пальцем из стороны в сторону. -- Мужчины, трахающие друг друга, ничего кроме омерзения у меня не вызывают.
   -- Все равно мне кажется, что ты предрасположен к групповому сексу!
   -- Согласен, но только в формате 1 + 2, ну, в крайнем случае, 1 + 3, то есть я и две или три женщины. Мне и фильмы с лесбиянками нравятся, потому что всегда хочется промеж них устроится.
   -- А у меня идея возникла! -- засмеялась вдруг Вера. -- Будет завтра тебе сюрприз!
   -- Делай, что хочешь, только в кузов не клади, -- вздохнул я притворно. -- Кстати, а как у тебя дела с алыми парусами?
   -- Мажется немножко....
   -- Тогда, может быть, завершим это вечер на высокой ноте?
   -- На завтра силы свои побереги, -- усмехнулась Вера и ужиком выскользнула из моих объятий.
   Через пять минут она спала в нашей супружеской кровати. Я всегда завидовал ей. Засыпает, не прикоснувшись еще головой к подушке. А я не отключаюсь, пока не изверчусь и с три короба всякой всячины не передумаю...
   От впечатлительности это. Да и в молодости перед сном всегда раздумывал. Куда маршрутом идти, что делать со штольней в ущелье Скальном и разведочными канавами на перевале... И почему Ксения смотрит на кудрявого практиканта Мишу затуманенными глазами...
   Но в тот вечер, вернее ночь, я думал о другом. Назавтра мне предстояло прикоснуться к совершенно новому для меня способу овеществления души. Способу превращения души в вещь, имеющую потребителей и стоимость... И я уже готов к этому... Секс всегда притягивал меня возможностью прикоснуться к душе партнера, возможностью стать совладельцем какой-то ее частички. Я люблю женщин, истинных женщин, я готов влюбится в каждую из них. Откуда это? Может быть, за любимого деда отдуваюсь? Отца матери? И почему только я о нем вспомнил? Погоди, погоди, сегодня же его день рождения! Ему исполнилось бы девяносто пять лет...
   Дед... День рождения всегда праздновал не 5-го, а 9-го мая. В День Победы. Во мне души не чаял... Веселым, говорливым был. И умер стоя. Бабушка заметила, что он как-то неестественно стоит, опершись руками о стол. Подошла, тронула, и он упал. "Я тоже постараюсь умереть стоя" -- подумал я, узнав о его последних минутах.
   Я так мало о нем знал... Только недавно мама пролистала передо мной некоторые страницы его бурной жизни. В советские времена ничего не рассказывали. Ни о нем, ни о других родственниках. Нельзя было, да и сам не интересовался.
   Только недавно мне открыли, что дед происходил из известной клерикальной семьи. Не будучи простаком, он вовремя ушел из нее и стал первым комсомольцем в своем районе, организовывал ячейки на деревне. Но кончилась его партийная деятельность длительным лесоповалом -- заложили чистосердечные друзья-корчагинцы, рассказали кому надо о неприличном социальном происхождении.
   Поработав пару лет в отдаленных местах, дед сбежал в Среднюю Азию, в которой сажали и расстреливали относительно неохотно. В жарких краях, а именно в Туркмении, он проступил в Красную армию и принялся искоренять басмачество, да так интенсивно, что очень скоро прославился. Басмачи объявили приз за его жизнь и жизни его жены (моей бабушки) и сестры.
   Сестре не повезло. Захватили ее тогдашние моджахеды, пытали дико, изнасиловали, а потом повесили вниз головой на саксауле. Но она не умерла, дед вовремя влетел в свой аул с отрядом и взмахом шашки вернул сестру с того света. И, может быть, напрасно вернул -- не оправилась бедная женщина от мучений, сошла тихим образом с ума.
   После разгрома басмачества дед работал в военкомате. Там его черт попутал, и он подал заявление в партию. Проверили его и все обнаружили -- и расстрелянных родственников, и лесоповал... Но попытка прокрасться в партийные ряды закончилось вполне благополучно -- друзья выручили деда, потому что в Средней Азии, как я уже говорил, органы не очень лютовали. Нужны были русскоязычные для прыжка из феодализма в социализм.
   И войну дед начал благополучно, даже очень -- до самой Курской дуги был начальником распредпункта. А должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность руководителя президентской администрации. Со всей Туркмении привозили деду мобилизованных, он их мыл, дезинфицировал, показывал, какой конец винтовки должен быть впереди, а какой сзади и отправлял на фронт.
   Маменька рассказывала кое-что об этом периоде жизни своего отца. Но мне запомнилось только одно -- как красноармейцы рыли глубокие ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды. Островерхие войлочные туркменские шапки, чапаны и прочую среднеазиатскую экзотику.
   А на Курскую дугу его Бог послал. Заболел командир, который должен был везти очередную команду на фронт, и дед решил сам прокатиться. А на Дуге некому было эту команду принимать, все в бою были, и ему приказали вести роту новобранцев в бой.
   Ну и намучился он с ними -- еще до атаки у трети его солдат были простреляны правые руки. Почему? Да потому что сидели туркмены в окопах и голосовали за фашистов. Поднимут руку над бруствером и голосуют. Но с оставшимися дед проявил чудеса храбрости -- через год, когда его уже отозвали на распредпункт, два ордена (Красной звезды и Отечественной войны) его нашли.
   А в сорок пятом Бог опять заставил его отрабатывать распредпунктовские хлеба. С лихвой заставил.
   Отправили деда в Будапешт. Комендантом одного из его районов. Дед зачистки там проводил -- в подвалах фашисты недобитые сидели и венгры лютые из их приспешников. В одном из подвалов и переломилась жизнь деда надвое -- схватился он не на жизнь, а насмерть с одним озверевшим штурмбанфюрером СС. Огромный был детина, килограмм на сто десять... Здорово он деда измолотил, пока тот до горла его зубами не добрался. Дед мне сам рассказывал об этом. Как кадык немцу откусил.
   Правда, как-то неискренне рассказывал. Потом, -- сказал, -- я три месяца от контузии лечился. А что за контузия у него тогда случилась, я недавно узнал. Мама поведала. Отбил ему фашист некоторые органы. Да так, что женщин после этого он не мог иметь в принципе. После госпиталя начальство его в виде компенсации за контузию в Вену отправило, там он до сорок шестого штурмбанфюреров СС от простых немцев отделял.
   После демобилизации домой приехал. Колечко трофейное с бриллиантами привез. И пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. И сослуживца еще своего, сына полка подросшего. Для жены. А сам ревизором в Минсельхоз устроился и домой наезжал раз в два месяца.
   Вот такой был мой дед. С тридцати девяти лет без женщины. Это же надо! И никакой трагедии в его внешности я не замечал, скорее наоборот, жил, короче, на всю катушку...
   Ну, ничего, дедушка, я за тебя пожил... И завтра в твою честь постараюсь... День рождения все-таки.
   Глава 14. Шейка, руки обнаженные... -- Поставили буквой "Х". -- Методы разделки по категориям. -- Гиляровский встрял.
   Сюрпризы следовали один за другим. Во-первых, Маргарита была в коротком черном облегающем платье (не иначе Вера ей шепнула, что мне нравятся такие) и я прямо замер на пороге от восторга.
   А во-вторых... Я даже не знаю, стоит ли говорить об этом... Ну да ладно, из песни слов не выбросишь...
   Во-вторых, значит...
   Нет, не могу... Язык не поворачивается о таком сказать... Ведь вы черт те, что можете обо мне подумать... Хотя в мои годы мне, честно говоря, многое до фонаря... В том числе и так называемое общественное мнение.
   В общем, во-вторых, губки у нее были ярко накрашены, ножки гладенько побриты и белье тонкое виднелось под красным открытым платьем со смелым разрезом сбоку. Если бы я мог это белье в деталях описать, то вы непременно забросили бы эту книжку, и побежали бы в магазин покупать точно такое же. Для супруги или себя (если вы читательница)...
   Но это лирическое отступление и сделано оно явно не вовремя, у вас ведь наверняка на уме вопрос образовался: "А почему платье вдруг стало красным? Ведь в первом абзаце данной главы оно было черным?
   Да, платье было черным. На Маргарите.
   А Тамагоча предстал перед нами в красном. Это у него были накрашены ярко губки и гладенько выбриты ноги (на лице у него волос отродясь не водилось). И парик впечатляющий. Длинные белые струящиеся волосы, представляете?
   Нет, клянусь, я не голубой, но удовольствие получил сногсшибательное. Если бы перед смертью какой-нибудь святоша с небес решил отредактировать мою жизнь с тем, чтобы выбросить эту страничку из моей биографии, клянусь, я вскочил бы со смертного своего одра и побежал бы с жалобой и предложениями в противную инстанцию, то есть к самому Сатане.
   Но это я, конечно, перегнул. Какой Сатана в наши дни? Да еще в России? Он наверняка эмигрировал в нежную Испанию. Ведь у нас сейчас каждый десятый сто очков вперед ему даст... Хотя бы та же самая Вера.
   Почему я вдруг вспомнил о Вере в данном контексте? Да потому что был еще и другой сюрприз. Пока я, вконец ошарашенный, Тамагочу разглядывал -- шейку, руки обнаженные, ножку в разрезе платья стройную с ажурной резинкой чулок, черные туфельки на высоком плоском каблучке, особенно туфельки, нравятся мне такие, столько в них эротики и чисто женской изменчивости -- сбоку утонченные, аж не видно, а сзади каблук каблуком... В общем, пока я Тамагочу изумленно разглядывал, Вера с Маргаритой... наручники на меня надели. С хохотком, естественно.
   Без хохотка я им бы не дался. Мне иногда и трех мужиков недостаточно. Не для того, что вы подумали, а чтобы душу в хорошей драке отвести.
   Пока я соображал, какая роль мне в спектакле отведена, и вообще какого он жанра -- мазохистского или просто садистского, девочки прикрепили мои руки к каминным канделябрам. К канделябрам с игривыми бронзовыми амурчиками. С крылышками, как полагается, луком со стрелами и голыми пятками. А ноги -- к каким то золоченым крюкам внизу.
   В общем, поставили они меня буквой "Х", да так, что перекрестие этой буквы аккурат над горкой не зажженных пока поленьев оказалось. Хорошо еще лицом к себе поставили... Маргариту-то приятнее обозревать, чем горку приготовленных для тебя дров.
   Короче, задумался я о жизни. А они смеются, аж покатываются. Маргарита раскраснелась вся, ну, чисто персик на гибкой веточке моей души. А Тамагоча то подмигнет, незаметно так для девушек, то ножку стройную в чулочке покажет, то попочкой круглой, платьицем обтянутой, повернется. В общем, изгалялся, редиска, над моими принципами, от души изгалялся...
   А Вера с Маргаритой посмеялись, посмеялись над текущим моментом и расселись в придвинутых к камину креслах.
   -- Ну что, попался? -- спросила Маргарита, прическу весьма женственным жестом поправляя.
   Я не ответил. А что отвечать, если ничего не понимаешь, да и трезвый, как стеклышко?
   -- Выездное заседание литературно-маньяческого клуба считаю открытым! -- поймав паузу в смешках, торжественно объявил Тамагоча. -- Какие будут предложения по повестке дня?
   Голос у него был нежным и бархатистым.
   -- Выпить дайте, -- выдавил я сквозь зубы. -- А то весь кайф вам поломаю. Сорвусь с цепей и покусаю не туда.
   -- Объявляется технический перерыв! -- прислушался к моей просьбе внимательный Тамагоча (подлизаться решил, точно). И виляя бедрами (совсем не пошло, я бы сказал, весьма чувствительно виляя), пошел к бару наливать мне выпивку. Дошел, открыл дверцы карельской березы, обернулся грациозно и спросил, улыбаясь как Шарон Стоун на рубеже первой молодости:
   -- Водка, коньяк, мартини?
   -- Рому, черт побери! -- прорычал я. -- И побольше!
   Ром был кубинский, белый. Принес Тамагоча полстакана, подал так опасливо, что я подивился и спросил на манер вора в законе:
   -- Ты что так менжуешься? Я думал губками твоими закусить...
   И, не дожидаясь реакции, вылил в горло содержимое стакана. Ром -- это вещь!
   -- Всему свое время... -- зарделся Тамагоча и, вихляя, как модель на знаменитом подиуме, пошел к своему креслу (оно справа от кресел девушек стояло). Уселся, сделался важным и внушительным, как Маргарет Тэтчер в дни аргентинского кризиса, и произнес, обращаясь почему-то к Вере:
   -- Ну, так какие будут предложения по повестке дня?
   -- Холодно здесь, -- театрально подернула плечами моя супруга. -- Надо бы огонь в камине развести.
   Ягодицы у меня похолодели. "А может, это не комедия? И загорюсь я сейчас жирным пламенем?"
   -- И что ты потом с ним, поджаренным, делать будешь? -- воспротивилась Маргарита. -- На Викешу ты особенно не рассчитывай...
   -- Кончайте измываться! -- воскликнул я, воспользовавшись паузой. -- Есть хочу.
   -- Измываться? -- искренне удивилась Маргарита. -- Ошибаешься, мы измываться над тобой не собираемся. И вообще, будь мужчиной. Мы еще не начинали, а ты уже нервничаешь как двоечница из провинции.
   И сделав приглашающий жест, собрала в кучку головы сообщников и зашептала им явно что-то противоправное. И так они, сволочи, по-злодейски шептались, что я опять о жизни задумался.
   Заманили, изуверы, простака! Вот ведь кретин! Ведь догадывался, что не Иосифа Бродского и Осипа Мандельштама они на своих литературных вечерах изучают... А методы разделки туш по категориям. Шейка, рулька, окорок, пищевые кости и так далее. Ведь видел их бессмысленно улыбающиеся лица! Маньяки чертовы!
   ...И поделом мне... Задницу теперь сожгут. Хотя нет, если и сожгут, то под занавес. Вон, какой у Маргариты хищный взгляд. И мужику ее не терпится попочку свою подставить... Баба бабой. Недаром Маргарита замуж за него вышла. Его ведь запросто можно на полочке с трусиками хранить. Если подставит, то точно шлепну. На том свете, небось, секс традиционный.
   ...Шлепну... А если он сам на меня полезет?
   Вот гадство! Позор на мою седую голову. Спросят компетентные люди на том свете: А занимался ли ты, Чернов, содомским грехом?
   И что я скажу? Что эта белокурая курва поимела меня позорным способом на смертном одре? А вообще, чем я хуже Калигулы? Который сначала девку перед сенаторами своими имел, а потом приказывал рабу, мужу своему официальному, себя поиметь?
   ...Нет, ко всему привычку надо иметь... Хотя какая привычка? Это дурацкая свобода... Она всех на волю-то и выпустила. И гомиков, и маньяков, и людоедов. Кто о них пятнадцать лет назад слышал? Никто. Потому как они все сидели по тюрьмам и норам. А сейчас по всем каналам свой образ жизни рекламируют.
   И что из этого вышло? Из этого вышло, что Чернов, пламенный комсомолец семидесятых годов, и не просто пламенный комсомолец, а уважаемый секретарь крупной экспедиционной организации, подумывает о гомосексуальных контактах с симпатичным накрашенным юношей.
   ...Нет, фиг я им дамся. И никаких задниц! Не поступлюсь принципами, а погибну, как Зоя Космодемьянская.
   Не, как Коперник... Его же, кажется, тоже сожгли. Но погибну после ужина и традиционного секса с подругой своей жены... Имею я право перед смертью переспать с подругой своей жены? Жены, которая принесла меня в жертву своим психологическим отклонениям? Блин, ка-а-кой персик эта Маргарита!
   Персик уловил мои мысли, повернул лицо ко мне и улыбнулся. За ним и остальные повернули. Как увидел их довольные лица, так сразу понял, что оригинально скопычусь. Со вкусом.
   -- Мы тут решили перекусить... -- начала Вера.
   -- Шашлыки из филея в камине? -- усмехнулся я натянуто. -- Я предлагаю Тамагочу освежевать, хотя и жаль такую транссексульную красоту под нож пускать...
   После таких слов они, естественно, хвосты свои поджали.
   Вот вы смогли бы к волку на натянутой цепи с зажигалкой зажженной подойти? Не все смогли бы, далеко не все. А глаза у меня дай бог. Мужики бывалые на улице командиром величают. Слава богу, восемь лет на геологоразведке с бывшими зеками проработал. И на понт взять умею. Научили работнички. А тут цветики городские. Фиалочки сраные со сраным французским запахом. Распустил тут сопли перед ними. Да кто они против меня? Лавины с селями, да обвалы подземные меня не сломали, и они не сломают!
   И воодушевившись этими мыслями, начал ногою крюк золоченый выламывать. И так, и сяк его, а он ни в какую. Хорошо, что в этот момент из кухни мясом каким-то печеным пахнуло. Принюхался -- точно, мясо в горшочках. Со сливами и шампиньонами. Точь-в-точь такое, что в Столешниковом переулке у дяди Гиляя подавали. И вспомнил я это весьма популярное в советское время кафе (пятерка на все про все, да восемь за шампанское), вспомнил ниши в стенах. С кочергами, Гиляровским в узел связанными, да подковами, им же гнутыми. И, знаете, подпитался его мощью и крюк этот долбанный ударом пятки вышиб. За ним второй. А эти сидят на своих креслах, как кролики, и глазами испуганно моргают. А я уже вовсю развинтился и канделябры эти каминные тоже вышиб... А Маргарита (вот женщина!) испуг свой мановением руки с лица стерла, место для кислого выражения освободив, стерла и говорит:
   -- Знала бы я, что ты так себя не цивилизованно поведешь, Лешку бы с его княгиней пригласила... Он бы мне канделябров не ломал... Тысяча долларов за штуку, подумать только!
   А мне плевать на ее слова. Она приковывать меня будет, как Прометея осужденного, а я канделябры ее золоченые буду беречь? Нет уж! Схватил один светильник, тот который на правой руке болтался и пошел на них в психическую атаку...
   -- Ты вечер нам хочешь испортить? -- подавшись назад, вскричала позеленевшая Вера.
   -- Нет, не хочу, -- ответил я, к запахам кухонным принюхиваясь. -- Просто ключик от наручников хочу вытребовать.
   -- Иди ко мне, -- уже ласково проговорила Маргарита. -- Он у меня. Вот здесь.
   И ткнула нежным пальчиком в ложбинку, уходящую в блаженство.
   Через минуту я был свободен. Размяв запястья, попросил хозяйку на стол накрыть, а сам пошел к кладовке -- не люблю в развалинах ужинать. Нашел раствора, импортного, конечно (у нас теперь все импортное, даже опилки финские недавно в зоомагазине видел), развел в мейсенской супнице (это Маргарите назло) и скоренько соорудил канделябры и крюки на место. Не скажу, что лучше прежнего получилось, но ничего, на один вечер сгодится.
   Но вечер не получился -- сломал я им настроение. Тамагоча, тот и вовсе чуть не расплакался. Губы раскатал, а все коту под хвост. Вера тоже чернее тучи сидела. А мне плевать -- сходил на кухню, все сделовил, что надо, стол накрыл, в том числе и с помощью бара с дверцами из карельской березы, и сел вечерять, предварительно запалив камин и свечи (их Маргарита по моей просьбе принесла).
   Хорошая, приятная женщина, эта Маргарита! У нас с ней точно внутреннее стремление.
   Она тоже не столичная, из рязанской деревни пришлая. А в Рязани грибы с глазами -- их едят, а они глядят. Но Москва ее здорово подрихтовала. Нормальная женщина с нормальными инстинктами, но где тут мужика нормального найдешь? Да и марку надо было в университете держать. С лесбиянками влиятельными связалась, сказали -- это нужно, если хочешь на виду быть и в хорошую адвокатскую контору попасть. Потом работать начала. Деньги на канделябры и текилу зарабатывать. Испанию, Канары и прочие Сейшельские острова. Тридцать девушке, ей бы рожать, а она с дуру бесится. Групповой секс, маньячество, если, конечно, оно не плод моей фантазии. Прав был Альбер Камю, когда жить предлагал на манер Сизифа. Вот тебе камень, вот тебе гора и кати ежедневно этот камень на эту гору. Пусть скатывается, пусть противно, пусть надоело, а ты кати... Наверх, а не в сторону.
   Я таких, как она, и вообще, как этих из клуба, здорово в горах лечил. Студентов и студенток из столичных вузов. Маршрутом на самый верх, под самую снежную верхушку. И каждый день на самый верх. Когда пашешь, как ишак, многое становиться ясным. Та же самая голубенькая незабудка на коротком привале. О, господи, как она красива, как мудра, когда смотришь на нее глазами, пoтом изъеденными! Она пришла, эта незабудка, а тебе идти и идти, чтобы стать таким же, как она, простым и чистым...
   А эти... Они все знают, какой фильм хорош, какая книга будоражит. Им сказали... Специальные люди. Им говорят, и они толпами бросаются смотреть и покупать. И газеты читают, чтобы мнение иметь. Вот Вера, умная женщина, а я не помню, чтобы ее что-нибудь взбудоражило. "И сердце холодно, и спит воображение". Иконопись изучала, пошли с ней в Третьяковку, все рассказала. От и до. Про каноны, про мастеров. А я заметил, что не видит она икон. Только то, что прочитала... Не пропускает через сердце. Я еще подумал тогда: "А может, нет его? Сердца?"
   -- Ты всегда все портишь, -- перебила мои мысли Вера. -- Мы хотели сюрприз тебе устроить, а ты...
   -- Вера белье специально для этого вечера купила... -- начала клеить горшки Маргарита. -- И я тоже...
   -- Нельзя меня вязать без спросу... -- проговорил я менторским тоном, расправившись со вторым по счету горшочком. -- Я от этого дурею. Свобода для меня понятие не философское, а физическое. У тебя, наверное, и сладкое есть?
   -- Есть... -- загадочно улыбнулась Маргарита, опустив головку на плечо мужа и поведя затем ладошкой по своему, ох, какому бедру.
   -- Я не про то, -- сказал я, с пристрастием оглядев то, что имела в виду прелестная адвокатша. -- Тортик-то пекла?
   -- Тортики в этом доме выдаются за хорошее поведение... -- адвокатша попыталась сделать строгое лицо. -- Может быть, что-нибудь придумаешь для исправления действительности? Слабо?
   "Слабо?" -- для людей из моего круга это вызов. Что я только не делал после того, как ко мне обращались с этим вопросом! Прыгал в беснующуюся горную реку, шел по перилам высоких путепроводов, бросался в драку с четверыми. Глупо, конечно... Как баран. Но, как правило, говорили мне это слово люди, которые сами прыгали, шли, бросались первыми или за мной.
   И я задумался. Задело меня это "Слабо?" как шестнадцатилетнего. Задумался и после половины стаканчика рома придумал. Придумал, подозвал к себе Маргариту, шепнул пару слов на ушко (ой, блин, какое ушко!), поднял недовольную Веру с кресла и пошел с ней в прихожую. Плащик ей помог одеть, шляпу, поцеловал ручку хозяйке, поблагодарил за трогательный вечер и удалился, предварительно супругу вытолкнув.
   На лестничной площадке Вера вообще пятнами пошла. Такой злой я ее еще не видел.
   -- Ты погоди, не испаряйся от кипения. У меня сюрприз на свежем воздухе для тебя будет (про свежий воздух это я специально загнул. Для сведения с толка). Вот только перекурю.
   И, вытащив пачку сигарет, закурил. У Веры вообще в зобу дыханье сперло. Но я ожидал такую реакцию и потому не удивился. Выкурил, бросил окурок в консервную банку на подоконнике и к лифту направился. На полпути, остановился, похлопал себя по карманам -- нет ключей!
   -- Придется опять хозяев тревожить... -- обернулся к Вере. -- Нет ключей. Наверно, у камина выронил.
   И, взяв супругу под руку, пошел к Маргаритиным дверям. Позвонил. Открыли нескоро. Открыли, и Вера увидела улыбающуюся Маргариту в коротком черном облегающем платье и ее благоверного. В красном открытом туалете со смелым разрезом сбоку. Длинные белые струящиеся волосы Тамагочи были тщательно причесаны и закреплены лаком.
   -- Что же вы так опаздываете? -- воскликнул он мелодичным нежным голосом. -- Мы уж думали, вы не придете...
  
   Может быть, когда-нибудь я и опишу то, что произошло в тот теплый майский вечер и в ту темную майскую ночь. Но это случится не скоро. Годков так через тридцать. Лет в семьдесят. Опишу, когда все на свете покажется мне суетой сует и всяческой суетой. А сейчас скажу, что более всего мне понравился ликер, в котором плавали чешуйки сусального золота. И собственный шашлык. И торт Маргариты. Это было нечто. Ну и еще кое-что. А вот Вере не все понравилось, не вписалась она как-то в наш творческое объединение, открыться не смогла, все ее иерархия интересовала и место личное в постели...
   Вот так, вот, сама все придумала, а царицей быть не смогла. Это часто так бывает.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Харон и Лейла.

   Глава 1. Тегеран, фундаменталисты и дешифрирование. -- Удавкин с Фархадом и Ахмед с пещерой Заратустры.
   В середине мая, сразу же после дня рождения тестя случилось более чем приятное событие -- один знакомый моей мамы (бывший однокурсник по фамилии Удавкин), работавший в "Зарубежгеологии", предложил мне съездить на несколько месяцев в Иран в качестве специалиста по компьютерному дешифрированию космических снимков.
   И я с головой погрузился в подготовительную работу, забыв, естественно и о маньяческой деятельности своей обожаемой супруги, и о групповом сексе. С Верой у нас установились весьма теплые отношения, тем более, что я стал приходить с работы гораздо позже ее.
   В Иране я пробыл четыре месяца -- месяц в Тегеране, три -- в Белуджистане. И заработал на всем этом удовольствии более шести тысяч баксов. Может ли российский геолог мечтать о зарплате в полторы тысячи долларов в месяц?
   Нет, пока нет. Может быть, потому, что в советское время Россия была обеспечена разведанными запасами минерального сырья на десятки лет. Мы постарались, наразведовали, а потом оказались никому не нужными.
   В самолете я думал о Вере. Мне казалось, что если у меня все образуется, то и Вера станет другой. Исцелится от своей болезни. И заживем мы счастливой жизнью и мальчика еще родим. Но лишь только объявили посадку, я надолго забыл обо всем...
   Страна оказалась очень интересной. Мне говорили, что она не только интересная, но и своеобразная: выходные по пятницам, сухой закон, облавы на улицах -- зачищают женщин, не по правилам одетых. В общем, кондовый фундаментализм. И первые его проявления я увидел, не успев еще толком осмотреться -- в аэропорту на самом видном месте висел плакат, показывающий иностранкам, что декольтировать можно только нос, и то не напудренный... А рядом с плакатом стоял улыбающийся российский поп с огромным крестом на необъятном брюхе...
   Рядовые фундаменталисты оказались нормальными людьми, а с другими я и не встречался. Хозяева и специалисты фирмы старались угадать любое мое желание... Возили повсюду, в частности, на мемориал Хомейни -- он завещал себя на солдатском кладбище похоронить. Правда, его могила далеко от солдатских оказалась. А солдатское кладбище меня поразило... Ужасное зрелище... Десятки тысяч молодых лиц смотрят с могильных плит. Пацаны все...
   И геологи местные оказались нормальными людьми. Все толковые ребята, все английский знают, многие учились в известных западных университетах. Трудолюбивые, внимательные. Ничего неприятного прямо не скажут. Молятся по шесть раз в сутки. Даже ночью и ранним утром. Вечерами собираются Хафиза читать -- он у них самый почитаемый поэт.
   В общем, приняли они меня как родного и я, этим воодушевленный, рукава засучил и начал дешифрировать космические снимки Белуджистана. Вы уж простите, расскажу, что такое дешифрирование. Маньяков живописать до чертиков надоело.
   Интересное это дело, компьютерное дешифрирование космических снимков, особенно сделанных в разных диапазонах излучения. Красном, зеленом, голубом, инфракрасном и многих других. В одном диапазоне хорошо видны базальтовые потоки, в другом -- граниты, в третьем -- измененные околорудными процессами породы.
   Однако дешифрирование довольно редко приводят к обнаружению месторождений, потому что все месторождения с рудными телами, выходящими на земную поверхность, уже открыты десятки или сотни лет назад. А слепые рудные тела, то есть те, которые прячутся на глубине, так просто не откроешь... Особенно из космоса...
   Есть, правда, один метод. Его-то я и использовал. Месторождения обычно образуются в зонах повышенной проницаемости земной коры, или проще -- в участках пересечения крупных разломов и зон трещиноватости. В такую, образно выражаясь, трубу начинает лезть из глубины всякая всячина -- тепловые потоки, магмы разного состава, флюиды, минерализованные растворы. И в земной коре образуется "флюс", или очаговая структура, с весьма характерным кольцевым (или радиально-концентрическим) рисунком трещин и разломов.
   Именно из-за этого рисунка очаговые структуры хорошо видны на космических снимках, и я на их выявлении собаку съел. Беда, что много таких структур, и много среди них фантомных (то есть рожденных нашим воображением, не существующих на самом деле) и основное время уходит не на выделение их на снимках, а на отбраковку.
   И лишь после пары месяцев ежедневного многочасового просиживания за компьютером, после того, как выведенный на дисплей многослойный бутерброд снимков, схем дешифрирования, разномасштабных геологических и топографических карт начнет вызывать у вас не исследовательский раж, а откровенную тошноту, и лишь после того, как вы сможете себя хоть как-то убедить (или обмануть) в том, что искомое сидит именно здесь, именно в этой структуре, и что из этой высохшей мухи можно попытаться сделать привлекательного розового слона, вы сможете, наконец, обесточить свою опостылевшую персоналку и поискать под столом подернувшийся ржавчиной молоток... Пришла пора ковыряться в земле...
   Через месяц, когда откровенной тошноты не было еще и в помине, приехал мой благодетель Удавкин Сергей Егорович. Он здорово мне помог. До его приезда я не спал ночами -- думал о Вере, о Наташе, оставленной с ней один на один. Еженощно мне снились кошмары, в которых Вера размахивала ножом над кроваткой дочери... Или воочию видел, как ее ведут к "воронку", а Наташа смотрит на нее полными страдания глазами... А Удавкин заставил меня думать о себе... Так достал, иуда.
   Удавкин... Он работал здесь, в Иране, еще в советские времена. Ему за шестьдесят. Классный геолог, знающий, сухой и немногословный. "Человек в футляре" -- подумал я и жестоко ошибся. Это был футляр без человека.
   -- Сергей Егорович, вы, наверное, за всю жизнь не сделали шага в сторону? -- как-то спросил его я в шутку.
   -- Ну почему, Евгений, делал и не раз. Конечно, не такие, как ты. Ты ведь мечешься из стороны в сторону, мечешься и людей не по делу беспокоишь...
   Дружбы с Удавкиным у меня не получилось, невзирая на то, что зад я ему лизал, будь здоров. Хотел в "Зарубежгеологии зацепиться. И прошло совсем немного времени, и он стал твердо и планомерно выживать меня из контракта.
   Не скоро мне удалось понять, почему Сергей Егорович принялся столь усердно выживать меня. Ларчик, оказывается просто открывался. И дело было совсем не в компьютерной грамотности, вернее, не совсем в ней, а в том, что я, живший в Таджикистане, знал сто пятьдесят понимаемых персами таджикских слов, кое-какие азиатские обычаи и сразу стал среди иранцев своим в доску. Ислам даже предлагали принять, из дружеских побуждений, конечно. И Удавкин опасался, что я со временем могу вытеснить его, уже пожилого геолога, из контракта...
   Покарай меня Бог, если я хоть раз подумал об этом. Наоборот, усердно рекламировал таланты Сергея Егоровича, всячески и везде подчеркивал, что он намного опытнее меня и знает намного больше...
   Но это не помогло. Мне всегда не везет даже на ровном месте. Удавкин продолжал меня чернить. Невзирая на то, что рудных точек, я обнаружил поболее его. И я плюнул на перспективы зацепиться в контракте, и продолжал работать на всю катушку. Так работать, что ни о каких снах-кошмарах с Вериным участием и речи быть не могло. Всю провинцию Систан-Белуджистан объехал на своем "Лендровере".
   Пустыня -- это пустыня... К ней надо привыкнуть. Кругом безнадежно унылые, выжженные, кажется, даже оплавленные солнцем хребты гор, разделенных широкими и плоскими безжизненными равнинами... Лишь случайно здесь можно наткнуться на облупленную глинобитную постройку скотовода, или черную войлочную юрту, или стадо крохотных баранов, сосредоточенно обгладывающих камни...
   И над всей этой безжизненностью царствует остроконечно-заснеженный красавец Тафтан... Он царь, владыка здешних мест. В долинах, сбегающих с его склонов, можно встретить и юркую речку, полную рыбой, и голубое горное озеро, и цветущее дерево, и кишлак, полный чумазых любопытных детишек...
   Вдали же от владений этого недавно потухшего вулкана восточно-иранский пейзаж оживляется лишь башнями -- основной достопримечательностью здешних мест. Через каждые несколько километров эти типовые красавцы -- белоснежные, двухэтажные, с бойницами и крупнокалиберными пулеметами наверху, возвышаются близ основных дорог, соединяющих немногочисленные населенные пункты, по меньшей мере, на четыре пятых состоящие из духанов, магазинов и магазинчиков.
   Белуджи, коренные жители, очень похожи на обитателей Индостанского полуострова и все, как один, доброжелательны и ходят в белых рубахах и штанах. И реже -- в светло-коричневых или светло-серых. Они же живут и в приграничных районах соседних Пакистана и Афганистана.
   Если сравнивать Иран с Россией и Канадой, то Белуджистан -- это нечто среднее между Чечней и Квебеком. И все из-за того, что есть белуджи, мечтающие о едином и независимом "Балучистане". А среди них -- контрабандисты, которым весьма полезна нестабильность.
   С востока, из Афганистана и Пакистана, они везут наркотики, очень недорогие шмотки, электронику и нелегальную рабочую силу, а туда -- дешевый иранский бензин. Хотя солдат много, сидят они по своим придорожным башням и немногочисленным блок-постам.
   Местные власти пугали нас: "Берегитесь контрабандистов, убьют!" Но контрабандисты не обращали на нас никакого внимания. Лишь иногда, остановившись на пару минут, эти люди перекидывались парой фраз с нашим водителем Ахмедом, который, подкинув нас к очередному обнажению, обычно сидел близ машины перед маленьким костерком и курил.
   Мой коллектор, Фархад, говорил мне, что Ахмед курит не что-нибудь, а опиум.
   И вправду, посидев у костра, Ахмед становился либо весьма разговорчивым, либо невозмутимо хмурым и потом при возвращении, как правило, здорово встряхивал свих седоков -- опрокидывал наш старенький "Лендровер", прокалывал на полном ходу шину или что-нибудь терял -- например, колесо или кардан. К фейерверку, вызванному замыканием клемм сорвавшегося с насиженного места аккумулятора, мы привыкли. В остальном Ахмед был неплохим, доброжелательным и веселым парнем. А такие всегда находят окружающим приключения на одно место. И Ахмед нашел.
   Однажды, часов в пять вечера (солнце уже садилось), мы -- Фархад (мой напарник), Ахмед и я -- возвращались на базу после очередного маршрута на контакт одной гранитоидной интрузии. В предыдущем маршруте я обнаружил там участок, который явно тянул на хорошее медно-порфировое месторождение. И, когда до основной дороги оставалось километров тридцать, наша машина на полном ходу влетела в глубокую колдобину, подпрыгнула и, проехав еще несколько метров, навечно остановилась.
   Фархад моментально почернел.
   -- Теперь нас захватят контрабандисты, -- сказал он.
   -- А зачем мы им нужны? -- удивился я? -- На опиум в Афганистане менять?
   -- Выкуп, -- ответил он, чуть не плача. -- Тебя переправят в Афганистан или Пакистан и потребуют выкуп в несколько десятков тысяч долларов. Или потребуют поменять на кого-нибудь из своих... Но это вряд ли... У нас контрабандистов наркотиками сразу казнят.
   -- Замечательно...
   -- Ты особенно не радуйся. Пока правительство провинции будет решать платить или не платить, тебя может купить или просто отнять какой-нибудь афганский вождь, у которого зуб на "шурави"...
   -- Замечательно, -- почти искренно осклабился я. -- В Афганистане я еще не был. А что с тобой сделают?
   -- Меня убьют... Никто не станет за меня платить...
   -- А Ахмед?
   -- Он сам из их числа... Его отпустят, вернее, отправят в Захедан сообщить о твоем захвате...
   Странный человек этот Фархад... Слабый. Хоть и иностранец, но очень похож на некоторых наших российских чистоплюев и маменькиных сынков. Компьютерщик хороший, прекрасный даже, а геолог -- никудышный. Не было в этом высоком, худом, улыбчивом иранце азербайджанского происхождения так нужных в геологии страсти, азарта. Не загорался он.
   А ведь любые геологические поиски -- это детектив, остросюжетный занимательнейший детектив. Твой извечный соперник, твоя добыча спряталась, легла на дно, схоронилась глубоко в земных недрах. Или высоко в скалах под ползучими ледниками. Но разбросала повсюду вещественные доказательства, не могла не разбросать. И тебе надо их найти, собрать воедино, послать на анализы и вынести по ним приговор. И привести его в исполнение ножами бульдозеров, стилетами буровых скважин, скальпелями шахт и штолен!
   А Фархад не мог... Он исполнял, работал от и до. Однажды в маршруте и вовсе убежал. Я час орал, искал его. Из-за чего убежал? Смешно сказать... К обнажению одному не подъехать было, пошли пешком, набрали камней килограммов тридцать. И надо было еще пару километров идти за последней пудовой пробой... И тут он мне заявил:
   -- Я, уважаемый господин Чернов, не осел, а петрограф с университетским образованием.
   Я пожал плечами и, сказав, что ничего не имею против университетского образования и вполне согласен с его заявлением, пошел один. Прихожу через час с тридцатью килограммами в вещмешке своем и еще двадцатью в штормовке волоком (место интересным оказалось), а он, увидев издалека, с сопочки, такую самоотверженность и явно бытовой героизм, в горы от стыда убежал.
   И в других маршрутах Фархада больше интересовала безопасность от лихих ночных людей, чем прослеживание рудной зоны от начала до самого конца... Слабый... Чуть что -- раскис...
   В общем, посмотрел я на него, посмотрел, плюнул мысленно, и повернулся к Ахмеду, глубокомысленно курившему в своем водительском кресле.
   "Вот человек! -- подумал, я усаживаясь рядом с ним. -- Ничего его не берет. Олимпийское спокойствие и улыбка персидского Брюса Уиллиса в сорок пять килограммов весом".
   Ахмед, уловив мой доброжелательный взгляд, повернул ко мне свое хитрое лицо и подмигнул.
   Я закурил и, полюбовавшись с минуту закатом, поинтересовался на смеси таджикского языка и общепринятых знаков
   -- Ну что делать будем?
   Невозмутимый перс ответил, что надо уходить от машины, а не то у нас появятся весомые шансы попасть в руки ночных джентльменов удачи.
   -- Гуджо меравем? -- спросил я на это, считая, что сказал "Куда уходить?"
   Ахмед улыбнулся и дал мне знать, что в ближнем ущелье есть пещера, в которой можно переночевать...
   -- Это пещера Заратустры... -- пришел в себя Фархад. -- До нее около часа пешком... Надо быстрее уходить к ней. А утром вернемся. Через несколько часов нас хватятся и завтра к полудню найдут машину...
   Сказал и принялся обламывать ветки пустынных кустарников, чтобы замести за собой и нами следы.
   К пещере мы подошли к половине десятого. Она оказалась довольно просторной (примерно метров тридцать площадью и метров пять высотой ) древней выработкой, пройденной по участку скопления в гранитах вкрапленности халькопирита -- обычной медной руды. Ровный утоптанный земляной пол, то там, то здесь покрытый застаревшим овечьим пометом, следы копоти на стене говорили о том, что пещерой пользовались и люди, и их вековые блеющие кормильцы.
   Безмолвно поужинав остатками обеда, мы легли спать. Ахмед пристроился рядом со мной. Лежал, глядя в потолок, и курил свой опиум. А я, ни разу в жизни его не куривший, принюхивался, принюхивался да и заснул...
   Глава 2. Вера скучает. -- Продаст Бен Ладену... -- Знаю, но не догадываюсь. -- Вопль из трубки. .
   Было светлое воскресное утро. Наташу до понедельника забрала мать, и впереди были два совершенно свободных выходных дня.
   Вера любила быть совершенно свободной. Любила до обеда поваляться на кровати с детективом, в которой одно убийство и длительное расследование, любила не готовить, а обойтись йогуртом, парой бутербродов и бананом, и любила проводить время там, где кругом ни к чему не обязывающие люди, мягкий свет и вкусная дорогая еда...
   Да, ни к чему не обязывающие, интеллигентные люди, мягкий свет и вкусная дорогая еда... Но еще хотелось, чтобы замечали. Чтобы смотрели заинтересованными глазами, чтобы мечтали прикоснуться, чтобы, говоря с ней, млели и запинались... Хотелось, чтобы любили.
   Не смотрели, не мечтали, не млели и не запинались. Смотрели и думали. "Умна... Упакована... Есть деньги... Свободна... Но...".
   И все.
   В нищей институтской среде мужа было легче. Там "Умна... Упакована... Есть деньги... Свободна..." имели вес. Там ценили ум, понимание юмора, щедрость, ценили свободу, в том числе и чужую...
   А в новой среде все было по-другому. Здесь тоже ценили ум, понимание юмора и прочее, но здесь было много, очень много красивых, очень красивых женщин и девушек... И многие из них были далеко не дуры... И красный диплом Московского университета здесь ценили только наниматели. Но не мужчины.
   В Экономической школе было то же самое. На вступительных экзаменах завышала отметки мальчикам, которые нравились и которые смотрели глазами, полными любви и уважения. И занижала отметки красивым, умным и заносчивым девушкам.
   Но это не помогало. На конкурс приезжал босс, Бабаджанян, большой ценитель женской красоты и кое-какой справедливости. Он принимал красивых, заносчивых девушек и умных, заносчивых юношей. И эти умные, заносчивые юноши весь учебный год "пасли" красивых, умных и заносчивых девушек. А ей оставался только "второй сорт" мальчиков, даривших улыбки и коробки конфет в надежде получить распределение в солидные фирмы.
   ...И с ними ничего не получалось. Надо было быть осторожной. Муж-змея не раз приговаривал: проколешься раз на романе -- сто веков трепаться будут. А мальчики ее осторожность принимали за холодность.
   Но все же прокололась... Понравился один. Из Ярославля. Глазки в открытую строил, вздыхал, розы десятками покупал, в рестораны возил, на ее, правда, деньги. Потом намекнул, что мечтает о месте управляющего в ярославском отделении фирмы Бабаджаняна. Поработаю, мол, годик, потом в Москву меня переведешь, с мужем разойдешься, и заживем сказочной жизнью.
   Устроила, уехал и с концами. Ездила к нему, якобы в командировки, а он принимал на квартире друга... Радостный, -- я так рад тебя видеть, милая Верочка, -- а от самого духами женскими прет. Муж-змея сказал еще тогда, как бы невзначай сказал: после месяца знакомства с мужчиной вероятность замужества с каждым днем уменьшается в геометрической прогрессии...
   В школе прознали, куда она ездит "в командировки". Пришлось уходить. Но место уже было. Подготовила заранее. Через своих. С окладом в три раза больше.
   Но там было то же самое. Все женаты. Жены -- красавицы холеные. Шофер охмурять начал. Руку подает, старается прикоснуться, намекает на неформальные отношения. Симпатичный, молодой, самоуверенный. Бывший доцент из МИСИСа. Женатый... Две девочки.
   А этот почувствовал... Посмотрел в глаза и почувствовал. Он всегда чувствует.
   ...Куда же поехать, развеяться? Целых четыре месяца его не будет... Целых четыре месяца никто не будет нудить, доставать домостроем и подозрениями...
   Вот дурак! Ведь все про меня знает. Я бы на его месте не церемонилась... И все потому, что он -- Кролик! Рыба в Кролике. Рыба не может вырваться из моего аквариума. А кролик из моей клетки. А я -- Лев и Собака. И у него нет никаких шансов. Он уже труп. Надо только дождаться, пока Наташа пойдет в школу. Мать ее постепенно подготавливает. Говорит, что папа плохой, старый, мамочку совсем не любит и не жалеет. И бьет, когда никого в доме нет. Вот пойдет в школу...
   ...Куда же поехать? В Леди-клуб? К этим бабам? Мужики на них не смотрят, вот они скопом и собираются... Крутят задом друг перед другом. Умом и удачливостью хвастаются. Если женщина хвастается умом и удачливостью, то это уже не женщина... Что-то я, как он, начала думать...
   ...Куда же поехать? В "Метелицу" на Арбат? Там контингент не тот... В "Пушкин"? В "Метрополь"? На прошлой неделе была, ничего хорошего... Хамье да иностранцы степенные.
   А может, в танцевальный клуб пойти? В "Планету Голливуд", например? Марго говорила, что там запросто можно зацепить легкомысленного иностранца...
   Что ж, иностранец, так иностранец... Поеду к одиннадцати - половине двенадцатого... Как раз отдохну, поваляюсь с Марининой, приму ванну, накрашусь и поеду... Может быть, Алевтину взять для контраста? Да, надо...
   Сегодня у тебя все получится... Сегодня у тебя все получится. Сегодня у тебя все получится...
   Позвонив Алевтине и договорившись с ней, Вера взяла оставленный матерью детектив Александры Марининой, и улеглась с ним на кровать, а я... а я проснулся от резкой боли -- кто-то ударил меня по ступне. Открыв глаза, увидел огненные глаза направленных на меня фонарей...
   -- Русский? Прекрасно, -- на чистейшем английском языке сказал ударивший меня человек. Он был в обычной белуджской одежде, по-ирански бородатый, за спиной у него висел "калашник".
   -- Привет, -- потирая ноющую ступню, зевнул я во весь рот. -- Ты чего дерешься?
   Сказал я все это, естественно, по-русски, но нарушитель моего спокойствия меня понял.
   -- Ты -- моя собственность, -- ответил он по-русски (с заметным акцентом, но слова не куроча). -- Если тебе повезет, я продам тебя губернатору. А если нет -- Бен Ладену. Знаешь такого?
   -- Это тот, который по всему свету американские посольства и корабли взрывает?
   -- Да.
   -- Скажи ему, что мы с ним почти одной крови: у меня мама -- татарка, а бабушка -- мусульманка.
   -- А отец кто?
   -- Не скажу, ты меня сразу пристрелишь... Судя по всему, ты из чеченцев?
   -- Да, отец мой из йеменских чеченцев, мать -- сирийка.
   -- А мой прапрадедушка был кубанским казаком и с вашим Шамилем весьма успешно воевал, -- не удержал я свой болтливый язык. -- В качестве адъютанта самого Ермолова...
   -- Сейчас мне наплевать, кто был твой дедушка. Я вспомню об этом, если мне не удастся тебя продать ни губернатору, ни Бен Ладену...
   В течение этой приятной светской беседы я смотрел не только на собеседника. И потому установил, что гостей четверо (двое без фонарей) и что Фархад лежит в глубине пещеры, связанный по рукам и ногам, а Ахмеда в ней нет. И еще заметил, что у разговаривавшего со мной человека на поясе висит мобильник. Когда он замолк, раздумывая, что делать со мной дальше, я спросил, чтобы заговорить страх.
   -- Я вижу телефон у вас на поясе... Можно жене позвонить? Она, наверно, беспокоится...
   Глава бандитов, -- позже я узнал, что зовут его Харон и что он когда-то учился в Московском университете, -- подумал несколько секунд, потом кивнул и жестом пригласил меня к выходу.
   Уже светало, было прохладно и не верилось, что пройдет совсем немного времени и солнце раскалит воздух до пятидесяти градусов, а почву до восьмидесяти, если не до восьмисот.
   Окидывая взглядом просторы предрассветной пустыни, по-прежнему свободной и бескрайней, я увидел крыло белой автомашины, стоявшей за небольшим холмом метрах в двадцати от пещеры. Сделав несколько шагов в сторону, я увидел новенький "Лендровер", на крыше которого красовалась небольшая тарелка радиоантенны.
   -- Твоя? -- спросил я с уважением.
   Харон кивнул, достал мобильник, нажал на нем несколько кнопок и протянул мне. Я, чувствуя, что делаю что-то не то, набрал номер мобильника Веры и через секунду услышал ее отнюдь не сонный голос:
   -- Вас слушают.
   Пока я раздумывал, почему моя супруга, любящая поспать, бодрствует в пять часов утра, из наушника раздался дикий вопль прощающегося с жизнью человека.
   -- Что это там у тебя? -- пролепетал я, совершенно огорошенный.
   -- Не поверишь, милый, ужастик смотрю! -- ответила Вера голосом любящей женщины. -- Ночью мне стало страшно -- Джек так зло на кого-то лаял -- я поднялась и, чтобы отвлечься, поставила первую попавшуюся кассету... И, знаешь, увлеклась...
   -- А можешь ты перекрутить ее на тот крик, который я только что слышал?
   -- Конечно, милый.
   Через минуту я вновь услышал крик человека, прощающегося с жизнью...
   Но не совсем тот же. Тембр, высота были похожи, но отличались...
   -- С видеоплеером что-то случилось, -- услышал я голос жены. -- Надо новый покупать. Да о чем мы с тобой разговариваем! Как ты там? Три письма твоих получила, спасибо... Ты получил мои?
   -- Нет. И не пиши больше. Из России в Иран письма не доходят. Как Наташа? Ты ее своими ужастиками не разбудишь?
   -- Ее до понедельника забрала мама. У меня аврал на работе, я и попросила.
   У меня отвисла челюсть, и застыли глаза. Харон это заметил. Кое-как справившись с шоком, я спросил подрагивающим голосом:
   -- А ты сегодня, совершенно, случайно не была в "Планете Голливуд"? С Натальей?
   -- Бы... была... Алевтина на часок пригласила... -- растерялась Вера на секунду. -- Она туда со своим милиционером часто ходит, он там в охране... А ты откуда знаешь?
   -- Я все знаю, Вера... Только ни о чем не догадываюсь. Ну, ладно, целую... Передай Наташе, что я ее люблю.
   Отдав мобильник Харону, я уставился в солнечный краешек, только-только показавшийся на горизонте. Красный солнечный краешек. И в это время из пещеры раздался истошный крик Фархада. Я досадливо покачал головой. Что это в мире творится? Там кричат, здесь кричат... Так хочется покою....
   -- Я теперь знаю координаты твоей жены. И знаю, что у тебя есть дочь... -- присел передо мной Харон.
   -- Ты -- дурак! Чурка мохнатая! Ты просто не знаешь моей жены. Для нее пятьдесят таких, как ты, маловато будет!
   -- Молодой хрупкой девушке не хватит пятидесяти таких отъявленных головорезов, как я? -- притворно удивился бандит. -- Вот этой вот худенькой девушке?
   И, вытащив из заднего кармана брюк мой бумажник, достал из нее фотографию Веры и сунул мне.
   Я не взял фотографию: не хотелось смотреть в целеустремленные глаза супруги. Отвернувшись к пустыне, я представил, как чеченцы требуют у Веры выкуп. За меня и украденную Наташу.
   Мне удалось сдержаться. Мне удалось не броситься на Харона. Вместо этого я окинул его жалостливым взглядом и сказал:
   -- Ты просто не представляешь, кто она, эта молоденькая хрупкая девушка! Маньячка, каких свет не видывал. Ты крик слышал? Когда я звонил? Она единолично каждую субботу одного-двух человек на тот свет отправляет! Изводит до смерти. И она не одинока. У них клуб -- целых пятьдесят человек, два взвода. Все умные, со средствами и связями, в том числе и международными. Да стоит тебе к ней сунуться, так они тебя так отделают с твоими головорезами, что ты пожалеешь, что на свет родился. Зачем, ты думаешь, я в эту вашу дикую страну приехал? От нее убежал!
   Харон смотрел на меня как на шизофреника международного масштаба. Понемногу успокоившись, я довольно подробно рассказал ему о Вере, о ее клубе, о том, как они развлекаются и как работают.
   -- Все это, конечно, интересно, -- зевнул бандит, когда я кончил говорить. -- Но зря ты меня своими маньяками пугаешь. Я против ваших наемников в Ичкерии воевал, а они похлестче твоих костоломов и отравителей будут... Ой, похлестче...
   Из пещеры раздался протяжный, вибрирующий вопль Фархада.
   -- Вот свинство! -- раздраженно покачал я головой. -- Там мучают, здесь мучают! Скажи им, чтобы прекратили! Надоело!
   -- Они немного его обработают, потом отпустят. Я хочу, чтобы губернатор знал, что мы с тобой церемониться не будем.
   -- Отпустят? Да он после вашей обработки версты не проползет!
   -- Мы его выбросим из машины за пару километров от поста.
   Солнечный круг уже взобрался на горы.
   -- Послушай, а где Ахмед? -- полюбовавшись им, вспомнил я о человеке, благодаря которому, оказался в пещере.
   -- В Захедане уже, наверное. Рассказывает губернатору, как тебя можно выручить.
   Я хотел что-то сказать по этому поводу, однако Харон меня опередил:
   -- Мы с тобой, дорогой, и так заболтались. Нам ведь надо еще и тебя немного обработать. Так уж у нас, бандитов, принято, извини. Ты, вон, какой шустрый, как электровеник. Надо испугать тебя для профилактики, волю сломить, ну и всякое такое. Прошу вас, сэр пройти в мой персональный ад! Добро пожаловать!
   И приглашая, простер, собака, ладони в сторону пещеры.
   Глава 3. Кобра, лисенок и птица. -- В печень и в лоб. -- Бедный Фархад... -- А вдруг он бешеный? -- Я все равно тебя сломаю! -- Склеп и сожители.
   Фархад лежал на спине посереди пещеры. Лежал с плотно закрытыми глазами. Ему не хотел видеть того, что находилось в руках его мучителей и то, что они с ним делали. Время от времени он истошно кричал. Он кричал, когда кобра впивалась ему в красный распухший нос и когда казалось, что она вот-вот вопьется ему в нос.
   -- Ты же сказал, что отпустишь его? -- импульсивно обернулся я к председателю бандитов.
   -- У змеи нет яда... -- ответил Харон, запечатлевая муки Фархада неизвестно откуда взявшейся телекамерой. -- Ей повредили железы, чтобы она убивала как собака, укусами. Восток -- жесток, что тут поделаешь... Жесток и изобретателен.
   Я понял, что стою на пороге ада. Не ада вообще, не ада, в котором кого-то мучают, а персонального ада. И проговорил дрогнувшим голосом:
   -- Занятно! А что ты со мной собираешься делать?
   -- Не знаю еще... Да ты не беспокойся, дорогой, они придумают, -- кивнул он на своих подручных, сидевших на корточках вокруг бедного Фархада. -- Они в этом деле бо-о-льшие специалисты.
   Последнее слово он произнес подчеркнуто уважительно. Я, сжавшись от страха, посмотрел на "специалистов".
   Один из мучителей, краснобородый, рябой, в серых одеждах и видавших виды адидасовских кроссовках, сидел на корточках, держа в руках болшой глиняный горшок, в котором пряталась кобра, время от времени молниеносными бросками достигавшая носа моего несчастного коллектора.
   Второй -- в белых штанах, изношенном свитере; тощий, желтый, борода клочьями, плешивый, голова в струпьях, -- обеими руками держал за туловище молоденького обезумевшего лиса, со всех сил тянувшегося окровавленной мордочкой к обнаженному бедру истязаемого. Время от времени тощий позволял животному хватануть немного живой плоти.
   Третий, -- мужичок с ноготок с окладистой бородой, в стеганом среднеазиатском халате и остроносых калошах, -- сидел спиной ко мне. Подойдя поближе, я увидел, что у него на запястье сидит небольшая (размером со среднюю ворону) хищная птица с загнутым вниз противным клювом. На голове у нее был колпак. Заметив мое внимание, мужичок с ноготок снял его и, то ли сапсан, то ли коршун (я не силен в птичьей систематике), молниеносно слетел на Фархада, вцепился когтями ему в живот, прикрытый футболкой (вся в пятнах крови, изодранная предыдущими налетами) и принялся яростно клевать куда попало. Лисенок, испугавшись сотрапезника, подался назад и нехотя спрятаться меж колен своего хозяина. А вот кобра чуть не оплошала -- не успела ее голова показаться из горшка, как птица, забыв о Фархаде, бросилась на ненавистную ей тварь...
   -- Вот такой у нас зоологический аттракцион, понимаешь, -- сказал Харон, подойдя и положив мне руку на плечо. -- Я позаимствовал его на время у моего друга Абубакра-бея, местного вождя. Но тебе предстоит другое испытание -- животные, к сожалению, уже почти насытились.
   Я ударил его локтем в печень, сокольничему досталось правой в висок, заклинатель змей получил носком ботинка в подбородок, а плешивый и со струпьями на голове, ну, тот, который был с лисенком, вырубил меня. Не знаю, чем он меня ударил, но, когда я очнулся, на лбу у меня хозяйничала огромная кровоточащая шишка.
   Но были и приятные новости. Оказывается, сокольничий весьма неодобрительно отнесся к удару в висок и скоропостижно скончался. А заклинатель змей сидел в углу пещеры с переломанной челюстью. Сидел с переломанной челюстью благодаря моему любимому преподавателю, профессору, доктору геолого-минералогических наук Дине Михайловне Чедия. Как-то на третьем курсе, на лекции по палеонтологии она сказала, что у человека на седловине нижней челюсти от древних предков (кажется, от рыб, сейчас точно не помню) осталась редуцированная хрящевая перемычка, сказала и посоветовала в случае необходимости бить прямо в нее -- сломается моментом.
   Увидев, что я очнулся, Харон подошел ко мне, сел на корточки и принялся смотреть в глаза. Оценивал, наверное, мой морально-волевой уровень.
   -- Со второй попытки я от твоей шайки оставлю только рожки да ножки, -- выцедил я.
   -- Верю, -- закивал он головой. -- И потому постараюсь, чтобы ее не было. Так с чего начнем?
   -- А может не надо? Не люблю я эти пытки, прямо воротит... Фархада отвезли к посту?
   Харон уставился в горизонт и сказал: "Да".
   -- Это вы зря... Он же солдат сюда приведет.
   -- Не приведет... Он умер.
   -- Умер? Жалко парня... -- представив Фархада мертвым, искренне посочувствовал я. -- Не вредный был человек, мягкий. Так бедняга и не успел себе на жену и дом накопить...
   -- Он уже среди гурий небесных тусуется и дом ему теперь не к чему...
   -- И то правда. Жаль, что я не мусульманин.
   -- Это мы тебе быстро устроим, -- усмехнулся Харон и, достав нож из ножен, провел подушечкой большого пальца по острию.
   Нож был остр, как бритва и у меня в паху все съежилось.
   -- Расстегивай, давай, ширинку, -- сказал бандит, насладившись моей оторопью.
   -- Да ладно уж... -- махнул я рукой. -- Перебьюсь как-нибудь без гурий, тем более, что спать с девственницами -- это сплошная тоска.
   И поспешил перевести разговор на другую тему:
   -- Ахмед не вернулся?
   -- Нет, он позвонил... Губернатор теперь все знает. Требует свидетельств, что ты жив...
   -- На камеру снимать будешь?
   -- Да, -- ответил Харон, профессиональным взглядом оценивая мою фотогеничность.
   -- Я плохо получаюсь...
   -- Да, ты прав, видел тебя по захеданскому телевидению. Но это не страшно. Даже наоборот, хорошо. Ну, так с чего начнем?
   -- Давай с лисенка... -- решил я поберечь нос и печень. -- Он, что, дрессированный у вас?
   -- Да, человечиной его кормим. Но не часто, сам понимаешь, не каждый день такая удача, и потому он вечно голодный...
   -- Ну, валяйте тогда. Только у меня просьба -- лица и половых органов не трогайте. Не надо сердить мою жену.
   -- Я звонил ей недавно... Она о том же просила. Сказала: "Оставьте их для меня".
   -- Шутишь?
   -- Как хочешь, -- равнодушно пожал плечами Харон, и сделал приглашающий жест плешивому. Тот встал, с превеликой осторожностью достал из брезентового мешка лисенка и подошел ко мне.
   Если сказать, что я чувствовал себя не в своей тарелке, значит, ничего не сказать. С давних пор я относился к боли без особого трепета -- знал, что терпеть ее можно достаточно долго. И если загнать страх быть искалеченным куда подальше, то боль перестает восприниматься, как нечто ужасное.
   Но в данный критический момент полностью распорядится своим страхом, расправиться с ним, я не мог. И он сидел, не раздавленный в самой сердцевине моей смятенной души, сидел, как до смерти напуганный волк. Чтобы не дать ему воспрянуть, не дать завладеть мною до кончиков волос, не дать сожрать до последнего хрящика, я куражился, помимо своей воли куражился. Помимо своей воли, потому что знал, что моя бравада, в конце концов, выйдет мне боком: мучители, если я не буду дергаться и орать благим матом, неминуемо осатанеют и тогда дело, вне всякого сомнения, дойдет до тяжких телесных повреждений. Но я ничего не мог с собой поделать (истерика -- есть истерика), и продолжал паясничать.
   -- Скажи своему поганцу, чтобы с бедрышка начинал меня пробовать, -- кивнув на правое свое бедро, сказал я плешивому.
   Плешивый, естественно, ничего не понял и обернулся к Харону за разъяснениями. Тот перевел мои слова на персидский язык и, нехорошо усмехнувшись, что-то добавил. Видимо, попросил его прислушаться к моей просьбе.
   Лисенок цапнул меня алчно, да так, что безнадежно испортил мои рабочие штаны. Вторым укусом он вырвал изрядный кусок мяса размером с небольшое яблоко (плешивый на это противно захихикал), вырвал, уронил на землю, прижал, как кошка, передними ногами к земле и принялся жевать. А я испугался: а вдруг он бешеный? Или носит в себе вирус геморрагической лихорадки? И сжался от страха.
   Что только не придет в голову, когда твоим мясом лакомятся дикие звери...
   -- Больно? -- участливо спросил Харон, подходя ко мне с телекамерой в руках.
   Я с трудом придал своему лицу задумчивое выражение и, вздохнув, проговорил:
   -- Больно-то больно, но беспокоит меня совсем другое...
   -- Что тебя беспокоит? -- поинтересовался бандит, снимая крупным планом жующую лису и мою кровоточащую рану.
   -- Твои... твои деньги меня заботят...
   -- Мои деньги? -- искренне удивился бандит.
   -- Да... -- ответил я, надев на лицо маску сочувствия. Получилось где-то на три с плюсом.
   -- Издеваешься?
   Рана ныла нестерпимо.
   -- Да нет... Я просто подумал...
   -- Что ты подумал? -- Харон не понимал, треплюсь я, или действительно хочу сказать что-то важное.
   -- Как ты считаешь, от чего Фархад умер... От змеиного яда упокоился?
   -- Нет. Я знаю, как выглядят люди убитые укусом кобры.
   -- От потери крови?
   -- Нет, крови было немного. Ты к чему клонишь?
   Лис хватанул еще.
   -- Я клоню к тому, -- сморщился я от боли, -- что он умер от какой-то микроскопической гадости, занесенной в его раны коршуном или этой тварью. Ты не боишься, что я умру от нее же? И вместо долларов ты получишь шиш с маслом? Или, как говорят у вас на Востоке, вместо плова -- пустой казан с пригоревшим рисом и тряпкой для мытья?
   Харон задумался и, когда лисенок проглотил, наконец, мое мясо, бывшее мое мясо и двинулся за очередным куском, проговорил что-то плешивому. Тот с сожалением схватил своего подопечного за заднюю ногу и бросил, вмиг завизжавшего, в мешок. А главарь бандитов, усмехнувшись, уселся передо мной на корточки и начал смотреть. Мне в глаза, на рану, на струйку крови из нее вытекающую. Посидев так с минуту, вынул из ножен нож и сказал, вновь пробуя его остроту подушечкой большого пальца:
   -- Ты, ради бога, не думай, что отмазался. Я все равно сломаю тебя. Буду отрезать у тебя по кусочку, пока ты не захочешь умереть.
   -- Опоздал ты... Я давно хочу умереть... Ты что думаешь, я про жену свою тебе зря рассказывал? Представь себя в ситуации, в которой я совсем недавно пребывал. Представь, что твоя любимая молодая жена, мать твоей ненаглядной дочери -- маниакальная убийца? Маниакальная убийца, которая в час "Х" без раздумий и с удовольствием перережет тебе горло? Перережет, если, конечно, никого другого рядом не окажется. Захочешь ты жить в такой ситуации?
   -- Глупости, за психбольного косишь, -- с сожалением рассматривая меня, сказал Харон. -- Если бы у меня была такая жена, любимая жена, я бы все сделал, чтобы она не испытывала никаких затруднений в реализации любых своих потребностей. А если бы она хоть раз покусилась на мою жизнь, или бы мне просто показалось, что она может покуситься, я бы убил ее. Не безжалостно, понятное дело, а как Отелло, как ваш Арбенин из лермонтовского "Маскарада", с тоской в глазах перерезал бы горло. Но все это лирика не из нашей с тобой трагедии...
   Проговорив все это, Харон молчал минуту. Судя по некоторым движениям его лица, он представлял себя правоверным Арбениным или чеченско-сирийским Отелло.
   Размышления его прервал застонавший заклинатель змей. Поморщившись, чеченский Отелло подозвал к себе плешивого. Тот подошел. Харон отдал ему свой нож. Отдав, сказал что-то на персидском. Плешивый кивнул. Харон бросил на меня равнодушный взгляд, взял в руки телекамеру, лежавшую на камине у стены, и принялся ее налаживать.
   После того, как камера заработала, плешивый присел передо мной на корточках и начал осторожно помешивать ножом кровь, скопившуюся в ране на бедре.
   Я сморщился. Было больно и щекотно. Сразу вспомнилось, как после операции по поводу перитонита хирург ежедневно лазал в мой живот сквозь специально проделанное отверстие. Совал в него длинный зажим с турундой и начинал протирать кишки. Тогда мне тоже было больно и щекотно. И смешно... Смешно смотреть, как двадцатисантиметровый зажим практически полностью исчезает в моем животе.
   Вспомнив это, я нервно засмеялся. Мучитель на это недобро усмехнулся и задвигал ножом энергичнее.
   Стало очень больно. И я сказал себе, что боль -- это приятно, боль -- это удовольствие, боль -- это свидетельство существования.
   Боль, как свидетельство существования, подействовала. Отвлекла внимание от ножа. От раны. Я закрыл глаза и постарался расслабиться. Получилось. Почти получилось. Чтобы получилось полностью, я принялся мысленно рисовать на своем лице маску блаженной удовлетворенности... Камера стрекотала, я "смаковал" боль, впитывал ее каждой своей клеточкой, впитывал, зная, что если чему-то до конца отдаться, то это что-то очень скоро перестает восприниматься как нечто существенное.
   Впервые я это понял, разбирая на овощной базе гнилую капусту... В аспирантуре... Увезли аж в Коломну... Вошел в хранилище и был вчистую сражен отвратительнейшим запахом... "Неужели здесь можно находится более секунды?" -- отчаялся я. Оказалось, что можно. Через несколько часов запаха не осталось.. Вернее, он был, но пропитал меня насквозь, стал моим и я перестал его различать...
   Совсем перестал. Как эту боль. "Я ведь ее совсем не чувствую... -- красным пламенем пылали в моей голове бессвязные мысли. -- Почти не чувствую... Рассказ азербайджанца Вагифа... Ковырялись штык-ножом в запястье... У него ковырялись, у меня ковыряются... У него -- русский сержант, у меня этот полуараб, получеченец... Все друг в друге ковыряются... Наверное, так надо... Так наверху задумано".
   Нож ткнулся в бедренную кость. И сразу стало очень и очень больно. Мясо это мясо, а когда добираются до кости, до стержня, до твоего стержня, это совсем другое дело... Это неприятно и непривычно.
   Я, мгновенно пронизанный ужасом, раскрыл глаза и увидел внимательный глазок телекамеры. В тридцати сантиметрах от лица. Она стрекотала равнодушно. Плешивый помешивал в моей ране, так, как будто помешивал суп в кастрюле.
   -- Я понял, чего ты боишься... -- воскликнул Харон, опуская камеру. Ты боишься потерять то, что не отрастает... Ты привык терять, ты привык терпеть боль, но лишь до тех пор, пока твоей целостности ничего не угрожает.
   -- Тоже мне Ван Гоген. Все этого боятся... Даже куры, -- прохрипел я, чувствуя, что бледен, как полотно.
   -- Наверное, это так, -- проговорил Харон, вновь принявшись меня снимать. Он, видимо, хотел запечатлеть для потомков мою смертельную бледность. Поснимав и так и эдак, поместил камеру в нишу в стене, присел рядом с плешивым, по-прежнему деловито помешивавшем в моей ране, и спросил доверительно:
   -- Что тебе первым делом отрезать -- палец или ухо? Выбирай.
   -- Ухо, конечно, -- ответил я и принялся вспоминать, какое из них лопоухое.
   Дело в том, что в отрочестве в разное время на оба мои уха падали оконные стекла и одно из них пришили правильно, а другое -- нет. И с тех пор мне приходилось носить длинные прически...
   "Вот ведь судьба... -- задумался я, рассматривая нетерпеливый нож, играющий в руке Харона. -- Жизнь искорежена, тело искорежено. Внутри все хирургами изрезано, жены бросают, уши разные, нищий и неприкаянный, и этот еще навязался. Точно все на фиг отрежет, и тогда я стану таким же покоцанным, как и моя жизнь... Без пальцев, ушей и всего прочего... Какое же ухо у меня лопоухое? А! Левое! Его пришил хороший хирург. Пришил, как было. А правое ремонтировал студент и сделал его как у всех..."
   -- Левое режь... -- сказал я Харону, заметив, что терпение его иссякает. И повернул голову, подставляя ножу жертвенное ухо.
   -- Нет, не так... -- сказал бандит. -- Так я не смогу снять все стадии лишения тебя уха. Переворачивайся на живот.
   -- Сам, сука, переворачивай, -- неожиданно вспыхнул я. -- Не хватало еще, чтобы я тебе помогал.
   Харон перевернул меня на живот, сказал плешивому, чтобы тот освободил операционное поле от волос и пошел за телекамерой.
   Как только она заработала, укротитель лисы начал подготавливать операционное поле, то есть принялся срезать волосы на левой стороне моей головы. Делал он это, рисуясь, как рисуется перед телекамерой молодой актер.
   Закончив с волосами, укротитель обернулся к камере, сказал "Иншалла" и тут же занялся ухом: оттянув его в сторону большим и указательным пальцами, начал его отрезать. Делал он это медленно, не давя сильно на нож, и поэтому кровь потекла лишь только после третьего или четвертого движения. Потекла по щеке, затекла, теплая и соленая в рот, заставила меня скривиться...
   А Харон снимал. С разных ракурсов, увлеченно. Когда нож заходил по хрящу, я задергался...
   Но плешивый не смог довести дела до фатального конца -- в пещеру вбежал запыхавшийся Ахмед и закричал что-то своему боссу. Единственное, что я понял из его слов, так это то, что меня ищут солдаты и каждую минуту они могут быть здесь.
   Через полчаса я, привязанный к неторопливому ослу, ехал по узкому ущелью с плоским щебенистым дном. Глаз Харон мне не завязал, и это изрядно меня беспокоило. "Не завязали глаз, значит, убьют" -- думал я, рассматривая прибитые жарой желтые безжизненные скалы...
   Погонял осла плешивый, за спиной у него висели автомат и мешок с лисенком. Кувшин с коброй был приторочен к моему ослу справа, а клетка с хищной птицей -- слева. Примерно через час осел остановился у небольшой пещеры, вернее просто дыры в выветренных гранитах. Наметанным взглядом я определил, что она, так же, как и та, в которой проистекал первый акт происходящей со мной драмы, представляет собой древнюю копь.
   Спустив меня с осла и тщательно проверив путы, плешивый бандит уронил мое тело на землю головой к входу в пещеру и, взявшись за ноги, задвинул глубоко внутрь.
   Копь оказалась довольно объемистой -- метра два в ширину и вдвое меньше в высоту. Насколько она простирается вглубь, я, устанавливать не стал. И не потому, что это было мне безразлично. А потому что вслед за мной в копь была заброшена кобра, затем лисенок и коршун. А также потому, что сразу же после подселения ко мне этих подручных дьявола, вход в пещеру был завален тяжелыми гранитными глыбами.
   Глава 4. Эти твари не могли поделить.-- Локальная разборка. -- Мадам Чернова заказывает и не скупится. -- Мог бы умереть в постели.
   Сквозь щели меж глыбами струился мягкий свет. Его хватало, чтобы я до мельчайших подробностей мог разглядеть нависшую над лицом кобру. Она стояла в стойке, временами касаясь моего темени, и внимательно смотрела на омерзительно хищную птицу (буду дальше называть ее коршуном), расположившуюся на моем правом колене. Слева от меня, у стенки, на равном расстоянии от своих соперников, переминался с ноги на ногу лисенок.
   Да, коршун, кобра и лиса стали соперниками. Уже в течение часа эти твари не могли меня поделить. Происходи дележка на свежем воздухе, под солнцем, коршун, конечно же, моментально бы расправился и с лисенком и с коброй. Но низкие своды моего склепа не позволяли птице в полной мере использовать свои когти и скорость, и потому по своим возможностям она лишь ненамного превосходила бойцового петуха.
   И этот досадный факт раздражал коршуна. Свою животную злость он время от времени вымещал на моем бедре, изрядно облегченным лисом. Но от души он этого сделать не мог: стоило птице увлечься, как лис молниеносно бросался к ней за очередными перьями. Адекватного ответа у коршуна не находилось: шустрая бестия в момент надежно укрывалась под полого спадающей стенкой пещеры.
   А кобра, конечно, уползла бы куда подальше и от лисы, и от коршуна, но, во-первых, пещера оказалась короткой, а во-вторых, щелей и нор в ней не было никаких. А к выходу ее не пропускали соперники. Вот эта ползучая тварь и вымещала на мне злобу ожесточенными укусами.
   Вы можете спросить, почему я не сопротивлялся. Почему не пытался отогнать этих дрессированных тварей ногами, почему не пробовал придавить хотя бы одну из них телом?
   Как же, сопротивлялся, пытался, пробовал... Еще как... Но только измотался до крайней степени, не добившись ничего.
   И еще эта кобра... Врал Харон, что у нее удалены ядовитые железы... Был у нее яд, был... Хоть и немного, хоть и позднелетний, слабенький, но был. А то бы от чего вся голова моя стала нечувствительной, а сердце то бешено стучало, то замирало?
   И это бесконечное безразличие... Оно миллиметр за миллиметром охватило все мое сознание, все мое тело... Мне не хотелось думать, не хотелось двигаться, боли я фактически не чувствовал... Только зрение бесстрастно посылало в мозг информацию, посылало, хотя там ее практически ничто не ждало... Я смотрел на этих тварей безразлично, как мертвец, которому забыли закрыть глаза.
   ...После того, как в склепе воцарился мрак, лис начал охоту за коршуном. То там, то здесь, а то и на мне, завязывались яростные схватки. И, в конце концов, не видящая в полной темноте птица стала легкой добычей шустрого представителя семейства волчьих.
   После показательного съедения побежденного, лис немного передохнул и решил развлечься с коброй. Ночная прохлада к этому времени уже пробрала представителя холоднокровных до костей, и игра не получилась занимательной: очень уж вяло сопротивлялось замерзшее пресмыкающееся.
   Потаскав туда-сюда поборотую гадину, лис попробовал ее на вкус. Почавкал минут пять и, бросив объедки у меня в ногах, занялся главным своим трофеем. То есть мной. Обнюхал с ног до головы, вцепился, было, в плечо, но вцепился больше из вредности -- есть ему после дичи и холодного явно не хотелось. Нехотя помуслякав мою дельтовидную мышцу, лис помотался по пещере и улегся спать в ее глубине.
   Я, вернее, то, что от меня осталось, осталось наедине с собой... Мыслей никаких не было. В безразличном мозгу сами по себе возникали картинки-кадры.
   ...Мы стоим у сломанной машины. Фархад чуть не плачет. Чувствует свою скорую кончину.
   ...Ахмед смотрит на меня. Сквозь меня. Видит меня подыхающим в этом склепе.
   ...Харон: "Ты принадлежишь мне".
   ...Крик из мобильника. Вера: "Не поверишь, милый, ужастик смотрю!"
   ...Наташа: "Пап, я кубик Рубика собрала!!!
   -- Не может быть! Как это тебе удалось!??
   -- Очень просто! Я наклейки цветные переклеила!
   ...Снова Харон: "Я звонил ей... Она о том же просила. Сказала: "Оставьте их для меня"".
   Вера. Вера...
   Где она сейчас?
   Что делает?
  
   ...Она ставит будильник на семь пятнадцать. Встает в семь тридцать. Надо поваляться в постели. Отойти ото сна. Но сегодня будильник не звенел. Сказала на работе, что будет к обеду. Вчера был праздник. Нет, не вчера. Сегодня. Легла в семь утра. После того, как спустила свое ночное развлечение в яму. В колодец. Выгребной колодец.
   ...Проснулась в двенадцать. Дочь у матери. Тетки с мужем нет. Дала вчера сто долларов и попросила ночевать "на этаже". Так они называют свою квартиру в Королеве.
   ...Поднялась. Пошла чистить зубы. И вспомнила меня. "Зубы надо чистить после еды, понимаешь, после еды! Не по утрам, а после еды!"
   Усмехнулась: "Попросил перекрутить пленку".
   Она перекрутила. Сломала гостю второй мизинец.
   ...Чистит зубы. Звонит мобильник.
   -- Мадам Чернова?
   -- Да.
   Во рту паста. Выплевывает. "Как не вовремя!"
   -- Вас беспокоит... Как бы вам это сказать... В общем, я -- банальный гангстер. Ваш муж сейчас у меня...
   -- В самом деле? "Выгляжу неважно. Круги под глазами. Надо было еще поспать".
   -- В самом деле. Я тут подумал... Может быть, вы захотите приобрести его у меня?
   -- Приобрести? И в какую сумму вы его оцениваете? "Перед работой заеду в салон. Там меня приведут в порядок".
   -- Пятьдесят тысяч.
   -- Лир, йен, тугриков?
   -- Ха-ха! Ценю юмор, особенно женский. Но я имел в виду привычные американские доллары.
   -- Вы хотите пятьдесят тысяч за человека, который на двадцать лет меня старше, который зарабатывает тысячу долларов в год и вдобавок изводит меня своей душевной простотой? Это не серьезно.
   -- А сколько вы можете за него дать?
   -- Сколько?.. Нет, я ничего за него не дам...
   -- В таком случае я его убью. Он умрет мучительной, поверьте, весьма мучительной смертью.
   -- Весьма мучительной? Погодите, погодите. Насколько я понимаю, вы звоните мне из пустыни и, следовательно, вы имеете возможность пользоваться спутниковой связью?
   -- Certainly, madam.
   -- И Интернетом?
   -- Аск.
   -- А случайно у вас нет цифровой телекамеры?
   -- Случайно есть. У вас, русских, неправильное представление о Белуджистане. По сравнению с рынком в Заболе ваш Митинский рынок -- захудалая лавчонка, с неадекватно завышенными ценами.
   -- И вы можете передать мне кое-какие записи?
   -- Естественно.
   -- За десять минут я плачу вам тысячу долларов. За каждые следующие -- по пятьсот.
   -- Неплохо. С предоплатой, само собой разумеется?
   -- Естественно. Пятьдесят процентов. И, пожалуйста, оставьте ему... ну... эти...
   -- Половые органы?
   -- Да. И глаза. Я не люблю бесполых и слепых мужчин... Они жалки.
   -- Договорились! Ваш адрес?
   Вера сообщила ему свой адрес, записала, куда пересылать деньги (для этого пришлось идти в прихожую), дочистила зубы и пошла на кухню завтракать. То есть обедать.
   Вечером, запершись в гостиной, Вера смотрела фильм, присланный Хароном.
   Он стоил двух тысяч долларов. Весьма четкий, с хорошей цветопередачей. Все видно до мельчайших деталей...
   Эта яростная лиса, вырывающая мясо из бедра, просто замечательна. Да, замечательна.
   А ужас в глазах этого недотепы и неудачника? Разве такое увидишь в кино?
   И этот плешивый просто великолепен. Прирожденный артист и мастер своего дела. Джек Николсон, да и только. Как органично он ковыряет ножом в ране!
   А вот отрезание уха... Выглядит пошловато. Конечно, трудно судить о художественной ценности незаконченного эпизода...
   Просмотрев фильм, Вера задумалась: "Он еще жив. Вряд ли этот бандит будет его убивать... Капля крови -- доллар. Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Но что же случилось? Почему эпизод с ухом не был отснят? Почему? Неужели он вырвался! Вырвался! Выскользнул! Он всегда выскальзывает! Без кожи, без ушей, но выскальзывает...
   Ну и пусть! Пусть приедет искалеченный, раздавленный, безвольный и... и опущенный!?"
   Вскочила, нашла мобильник, набрала номер Харона.
   -- Я вас слушаю, мадам Чернова!
   -- Не могли бы вы его... Не могли бы вы с ним...
   -- Переспать?
   -- Да.
   -- Сколько минут вы потянете?
   -- Двадцать. И не из-за денег. Такие фильмы продолжительностью более двадцати минут выглядят затянутыми...
   -- Хорошо, договорились на двадцать минут.
   -- А он у вас? Мне не нравится ваш голос.
   -- Да, у нас. Простите за незавершенность эпизода с ухом. Понимаете, у нас тут не Арбат. И даже не Солнцево. У нас тут армейские патрули с пулеметами на быстроходных машинах... Видите ли, вашего супруга ищут... Но сейчас он находится в надежном месте...
   -- Когда вы пришлете фильм?
   -- Завтра к вечеру...
   -- Вы что-то недоговариваете...
   -- Да, мадам Чернова, не договариваю. Вы проницательны...
   -- В чем дело?
   -- Понимаете, этот плешивый, вы видели его в фильме... Он спрятал вашего мужа в небольшой пещере... Связанным спрятал.
   -- Ну и что?
   -- Он... спрятал его не одного. В пещеру он поместил также лиса, коршуна и кобру... Вошел, понимаете ли, в раж.
   -- О господи! Этот человек мне определенно нравится! Если бы он еще установил бы там телекамеру!
   -- Он умеет обращаться лишь с одноволновым приемником... И то неуверенно.
   -- А мой супруг... Он... Он выживет в такой компании?
   -- В этом-то все и дело... Мы не можем сейчас к нему подъехать: вокруг его склепа крутятся армейские патрули.
   -- Вы можете потерять несколько тысяч долларов...
   -- Что поделаешь... Иншалла... Но я льщу себя надеждой, что наше сотрудничество каким-то образом продолжится...
   -- Не исключено. Держите меня в курсе. Да, если он все-таки скончался, снимите его труп, раны и тому подобное...
   -- Непременно, мадам Чернова.
   -- Но имейте в виду, что я очень хочу получить этот фильм. Я подразумеваю фильм с... Ну, вы понимаете. Задаток в размере двух третей оговоренной суммы я вам перечислю немедленно.
   -- Клянусь аллахом, я сделаю все, чтобы он был у вас. Кстати, я нравлюсь женщинам.
   -- Я не люблю кавказцев, они деспотичны. Звоните. Пока.
  
   Я все это видел воочию. В полной темноте, полумертвый, но видел. И зауважал Веру. Она -- не человек. Не женщина. Она -- скала. Я -- сильный, грубый, прямолинейный, всю жизнь мялся, колебался, рефлексировал, отступал, приноровлялся. А она -- нет. Она слабая, хрупкая, неустойчивая, всегда неумолимо шла к цели.
   В этом диалектика жизни. Плесень съедает все. А камень рассыпается в песок.
   ...Скоро проснется шакал. Шакал? Оговорка. Оговорка... Фрейд говорил, что оговорка выдает то, что гложет подсознание. Значит, думаю о Шакале... Сидит у меня в подсознании вместе с Верой. В печенках. Ну и фиг с ними. Фиг с ними.
   ...Скоро проснется лис. И захочет есть. Захочет вкусненького. Моих внутренностей. Печеночки, почек...
   ...Если я смогу перевернуться, то накрою его своим телом и раздавлю. Он будет визжать, но я поднатужусь и выдавлю из него кишки.
   ...Зачем? Чтобы протянуть свои часы? В одиночестве? Или дождаться Харона?
   ...Нет, пусть просыпается лис. Пусть убьет. Пусть съест. Придет Харон, разберет завал и увидит рыгающего лиса и мои изглоданные кости.
   И начнет рвать волосы на своей груди.
   ...Хорошая картинка. Харон рвет волосы над моими останками. Скорбит.
   ... Лев Толстой хотел пострадать. Сесть в тюрьму, на каторге поошиваться. Хотел понять себя до последней клеточки, до последнего атома. Хотел все испытать. Вот бы его сюда. А меня в Ясную Поляну... В пышную графскую постель.
   А ведь я мог умереть в постели... Обложенный подушками... Пролежни -- кулак поместится... Лекарства на столике... Притихшая Наташа... Измученные родственники. Заплаканная мама... Сестра, обдумывающая, как лучше похоронить... Сын, озабоченно поглядывающий на часы. Серьезные, ко всему привыкшие медсестры...
   Наташа. Моя кровиночка. Зачем ей все это? Я отдал ей душу. Показал, что мир разный. Разный, если ты его разнишь. Если ты его встряхиваешь, перекрашиваешь. Если ты по нему ходишь... Если страдаешь от него и радуешься им. Если знаешь, что люди слепы и потому часто сталкиваются лбами... Не желая того.
   ...Валька. Сын. Соперник. Умру -- полюбит, будет всем рассказывать, какой мировой у него был папаня.
   Нет, надо умереть. Надо. Хватит. С меня довольно. Я добровольно. Долой волю к жизни, долой инстинкты самосохранения. К черту. Я убью себя сам. Остановлюсь... Остановлю сердце... Поехали.
   Двадцать ударов в минуту.
   Девятнадцать.
   Восемнадцать.
   Семнадцать...
   Шест...над...цать...
  
   Де...сять...
   Пять.
   Что это? Кто-то разбирает вход в мой склеп!!?
   Нет!!! Не надо!!! Не трогайте...
   Оставьте меня в покое...
   Глава 5. Она достала! В пустыне достала! -- Пятьсот баксов за красоту. -- Частица и античастица. -- Бургундское в Париже...
   Эта была женщина. "Женщина в песках. Або Кобе." -- распечатало сознание мысль. Она тащила меня за ноги. Вся в черном. Только лицо открыто. Но я его не видел. Просто белое пятно на фоне черного. И черное пятно на фоне голубого неба. Но это была женщина. Хрупкая. Тащила еле-еле. А в кузов своей облупленной синей "Тойоты" вообще грузила полчаса. Лис стоял у входа в пещеру и неотрывно смотрел на нас. Солнце плавило воздух.
   Ехали минут пятнадцать. В раскаленном кузове раны вздулись и потекли сукровицей. Все тело превратилось в боль.
   Но эта была не моя боль. Это было отвлеченное понятие. Море отвлеченной боли. Океан боли плескался вокруг и внутри тела.
   Остановилась. Вышла из машины. Склонилась надо мной. Приоткрыла веко.
   Вера!!! Это была Вера! В черной одежде с ног до головы. Одно лицо. Даже пряди волос не видно.
   Вера... Нашла. В пустыне. Из-под земли... Значит, боли не океан. Лужица. Океан ждет впереди.
   Увидела: зрачки сужены. Озабоченно покачала головой. Осмотрела рану на бедре. На плече. Лицо ее застыло. Вынула что-то из кабины. Шприц. Вколола в вену.
   И я исчез в бушующем океане радости.
   Очнувшись, увидел голые, беленые стены и потолок. Неровные.
   Стены без окон. Широкая двустворчатая дверь.
   Она открыта. Вдали в дымке протягивается невысокая сглаженная горная цепь.
   На полу кошмы с цветными узорами. Красные пряди. Синие. Желтые.
   В углу напротив стопка пестрых одеял.
   Я лежу на тонком матраце. Без простыни.
   На мне длинная белая рубаха. Чистая.
   Все непривычно. Запахи кислого молока и пареного риса. Пустота комнаты. Жизнь.
   Голова раскалывается. Ломает. Раны не болят. Засохли...
   Вставать не хочется. Там за дверьми -- непереносимый зной. И необходимость что-то делать. Существовать.
   Кажется, кто-то идет.
   Это она.
   Вошла. Застыла. Смотрит.
   Нет, это не Вера. Не те глаза.
   Глаза Ксении.
   Нет, не Ксении. Чего-то в них нет. Того, что было у Ксении и Веры.
   У них глаза были в кости. В черепе. В шорах.
   А у этой они свободны, они в просторе. Не в пустынном, не в знойном, а в каком-то особом просторе.
   Присела передо мной. Пригладила волосы... Боль как рукой сняло.
   Провела ладонью по щеке. Захотелось поцеловать пальчики. Прохладные, розовые, нежные.
   Откуда такие в этой дыре, где ежедневно надо сражаться за кусок окаменевшей от зноя лепешки?
   Не поцеловал. Сдержался. Рано. Это случиться позже. Вижу эту страницу в книге жизни. Это уже написано.
   Проговорила что-то. Не по-персидски. На заболи. Местном диалекте. И, обернувшись на мгновение к двери, сняла черную накидку, рассыпала волосы.
   Светло-каштановые. ...Красивые.
   Не удержался, положил руку на грудь. На грудь девушки.
   Упругая. Еще не кормила. Да, не кормила...
   Зарделась. Подалась ко мне так, что потвердевший сосок впечатался в ладонь. И, смятенная своим безотчетным порывом, отстранилась, обернулась на дверь.
   -- Кто-нибудь может придти? -- спросил я по-русски.
   -- Нет, -- затрясла головкой.
   -- Просто стесняешься?
   -- Да, -- закивала.
   Она все понимает.
   По глазам.
   На каком же языке мы будем с ней разговаривать? На русском? Наверное, да...
   -- Закрой дверь...
   -- Нет, -- затрясла головкой, указывая пальчиком на мои раны.
   И принялась что-то объяснять на иранском.
   Я понял. Я должен сходить к ее матери и сказать, что беру ее дочь в жены. Навсегда или на какое-то время.
   Таковы обычаи. Что ж, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
   -- Так я пойду? Проводишь? -- сделал попытку встать.
   Покачала головкой.
   -- Нет. Я схожу за ней.
   И, поцеловав в лоб, вытащила из-под матраца пятьсот долларов.
   Мятые стодолларовые бумажки. Они лежали у меня в заднем кармане брюк на всякий случай. Заначка. Чтобы не продавать последнюю рубашку для покупки билета на пароход. Харон так увлекся моим телом, что не обыскал карманов. Вот дурак.
   -- Калым? -- спросил, принимая деньги.
   -- Да, -- закивала.
   И поцеловав (уже в губы), спряталась в накидку и вышла. На пороге обернулась и влилась в глаза.
   "Я тебе доверилась... Не зная совсем..."
   "Узнаешь".
   Исчезла. Как и не было.
   ...Вот так вот. Из ада -- под венец.
   Ну, ты, Черный, даешь... При живой жене...
   Нет, это не ты даешь, это воля Божья... Ныл, в Москве, ныл, что чужд тебе дымный город с его придуманными ценностями, вот Он и послал тебя. В пустыню, в какой сам когда-то сидел в ипостаси Христа.
   И как изящно ведь послал, как продуманно. Вера скажет Наташе, что отец ее погиб в диком краю, погиб так, как хотел погибнуть.
   Скажет и заживет свободной жизнью богатой тридцатилетней женщины.
   Ницца, Флорида, Италия... Эти мальчики для танцев, как их... жиголо, вот...
   Потом отправит Наташу в закрытый привилегированный колледж где-нибудь в Англии.
   Будет видеться с ней месяц в году.
   Со временем появится преуспевающий муж... Седеющий здравомыслящий бизнесмен на виагре... Нет, бывший подчиненный. Он будет вежливо разговаривать и ходить по проституткам. А потом женится на красивой дуре-дочке самого N.
   А я не женюсь.
   Я покупаю женщину. За калым.
   ...Калым. Как это здорово. Как продуманно...
   Я отдаю теще деньги, а она отдает мне дочь. Класс!
   ...Как просто. Баш на баш. И как символично! Сколько смысла!
   "Все, доченька, теперь ты принадлежишь ему, а я на тебя не имею никаких прав. Теперь вы все решаете сами".
   Если бы я Веру так купил у Светланы Анатольевны...
   ...Фиг бы она продала, как же. И за миллион бы не продала.
   Отказалась бы от миллиона. За право вмешиваться.
   За право подправлять, корректировать, подталкивать.
   За право влиять.
   За право участвовать с решающим голосом.
   Бог с ними. Пусть живут в своем муравейнике. По муравьиным законам.
   ...А я буду пасти баранов. И устрою где-нибудь в горах маленький тайничок для хранения наркотиков из Афганистана.
   Перевалочный пункт.
   Без этого в этих краях не проживешь. Продажа мяса дает копейки.
   Эти пустынные бараны не крупнее наших кроликов. На такой траве не зажиреешь. Ходят круглый день, камни обгладывают.
   ...Наркотики, наркотики... Фиг с ними, с наркоманами.
   Я за всю свою жизнь не встречал ни одного. Не было их в моем кругу.
   Наркотиками пользуются те, кого Бог хочет извести.
   Для улучшения породы душ.
   ...А ведь не спросил, как ее зовут... Хорошая женщина. Всю жизнь о такой мечтал.
   Детей нарожаем. Семь штук.
   Вот бы не умирали. В этих краях дети мрут, как мухи...
   Что-нибудь придумаем типа гигиены и санитарии.
   Одну назову Наташей, другого -- Валентином. Нет, нельзя.
   Если Наташа с Валькой узнают, им будет неприятно.
   Ладно, имен много. Только не хотелось бы по-местному называть... Ахмед, Фархад, Харон...
   Садихиён. Не выговоришь.
   Нет, только по-русски. Одного назову Русланом, второго...
   Кто-то идет... Двое..."
   Вошли мой ангел-спаситель и пожилая женщина. Тоже в черном и совсем не страшная. Озабоченная, иссушенная зноем, но добрая. Всю жизнь мечтал иметь добрую тещу. У Ксении была добрая мать. Семь лет пролежала в инсульте.
   Женщина присела передо мной. Уставилась, изучая.
   Лицо постепенно Смягчилось. Значит, понравился. Не очень, но понравился.
   -- Хочу взять вашу дочь в жены... Пока навсегда.
   Улыбка, тронувшая мои губы, ей не понравилась. Хиханьки-хаханьки в такой ответственный момент.
   Задумалась.
   -- Да, вот, такой у вас будет зять, -- заулыбался я смущенно. -- Дурной немножко. Но дочь мне ваша нравиться и, похоже, я влюблюсь в нее до глубины души.
   Получилось убедительно. Оттаяла, закивала.
   Протянул ей деньги. Взяла, пересчитала, расправляя бумажки.
   Поднялась, взглянув уже по-свойски. Подошла к дочери, поцеловала в лоб, затем подтолкнула ко мне и вышла, прикрыв за собой двери.
   В комнате воцарилась темнота. Я потянулся к тому месту, где только что стояла моя новоиспеченная жена.
   Но рука скользнула по пустоте.
   И стало страшно. Почудилось, что я вновь в склепе с этими мерзкими животными.
   Прислушался -- тихо.
   Ни звука.
   Протянул руку к потолку, но не нащупал его.
   А ведь он казался низким.
   Сердце застучало: "Это не склеп, это я умер! И перед смертью Бог великодушно дал мне увидеть то, к чему я стремился всю свою жизнь, он дал мне увидеть мою собственную женщину, женщину-спасительницу, женщину-дорогу, женщину-пристань".
   Постоял, успокоился, усмехнулся и, стараясь отогнать дурные мысли, пошел туда, где должна была находиться дверь.
   Или Рай, Ад, пустыня, Саратов.
   И наткнулся на беленую стенку.
   "Слава богу, я там, где должен быть!"
   Начал медленно продвигаться вдоль стены, продвигался, пока в голову не пришло, что все происходящее -- не что иное, как устроенный моей невестой символический ритуал рождения.
   "Сейчас я в животе своей маменьки и сейчас, скоро, вот-вот, она родит меня и передаст в руки другой женщины. Женщины, которая возьмет меня, глупого, и поведет по жизни и всегда будет рядом... И потому не нужно дергаться в темноте, а надо просто улечься на пол, свернувшись в клубок, улечься и ждать своего рождения...
   Я так и сделал.
   Улегся в позе человеческого плода.
   И тут же стал им.
   Стал умиротворенным, ничего не боящимся.
   Стал Вселенной, в которой нет зла, а только желание сделаться немножечко больше и разумнее.
   Сложнее, может быть.
   Все, что я знал о жизни и о себе, понемножку стиралось из памяти.
   Не стиралось, а переписывалось в подсознание.
   Когда этот процесс закончился, я сделался маленьким мальчиком, закрытыми своими глазами видящим весь мир чудесным и добрым
   Мальчиком, который, родившись, будет видеть людей только снаружи...
   И тут встал свет.
   И я узрел ее и понял, что она -- Лейла. Она сидела передо мной на корточках.
   Обнаженная. Сидела и гладила меня по голове. Рядом стояла керосиновая лампа.
   Она горела ровным таинственным светом.
   Я встал. И Лейла поднялась.
   Мы обнялись и сделались одним существом.
   В наших движениях не было жадности, то есть страсти. Не было заученности.
   Мы никуда не стремились. Ставшая общей кровь потекла по нашим объединившимся венам.
   Клеточки наши одна за другой засветились радостью узнавания.
   Мы стояли и узнавали друг друга.
   Кожей.
   Губами.
   Что-то стало мешать. Прижаться друг к другу теснее.
   И мы нашли этому место.
   Частица и античастица соединились. Мир взорвался сладостным взрывом.
   Он задвигался, мечась от своего начала к своему концу, забился, становясь то бешеным, то нежным, то чувственным, то неистовым, то затейливым, то прямолинейным...
   Мы очнулись в постели. Лейла лежала у меня на плече и пальчиком чертила круги на моей груди.
   -- Я так долго ждала тебя, -- наконец сказала она, повернувшись ко мне лицом.
   Мысленно сказала. Глазами.
   -- Я тоже искал тебя, -- ответил я. -- Только мне не повезло. Я родился в большом городе... В большом городе, где было много прекрасных на вид женщин... И все они говорили:
   -- Это я, твоя единственная.
   Говорили и обещали своими пламенными взорами вечное блаженство. Вечное блаженство при выполнении некоторых условий...
   -- Каких условий?
   -- Очень простых. Надо было быть красивым и богатым, сквозь пальцы смотреть на их увлечения, кстати приходить и кстати удаляться... И все время быть одинаковым, постоянным, предсказуемым.
   -- Но ведь красивыми и богатыми люди становятся только в любви... И только в любви они остаются постоянными...
   -- Да... Но в городе много придуманных соблазнов. Одни люди выдумывают вещи и удовольствия, другие приучают быть без них несчастными. Приучают чувствовать себя нищими и обделенными.
   -- У нас все не так...
   -- Да. Месяц назад я был примерно в таком же поселении. Кругом пустыня, в которой растут только горы, в ней -- кишлак в несколько домов; в домах --чумазые ребятишки. Я смотрел и думал: Как можно так жить? В такой убогости, без надежды на лучшее?
   -- А сейчас ты так думаешь о моем кишлаке...
   -- Нет, -- рассмеялся я. -- Сейчас я думаю о тебе.
   -- Что ты думаешь? "Как можно жить с такой"?
   -- Вовсе нет. Я испытываю гордость...
   -- Из-за того, что я твоя?
   -- Да. И мне очень хочется когда-нибудь очутиться с тобой где-нибудь в старом Париже, в море зелени, в летнем открытом кафе...
   -- И чтобы эти парижане, эти ценители женской красоты, озирались на меня и завидовали тебе?
   -- Да... Это так здорово.
   -- Но ведь...
   -- Да, ты можешь влюбиться в принца или киноактера...
   -- Нет, никогда!
   -- Можешь. Я далеко не лучший представитель мужского пола.
   -- Я не стану делать тебя несчастным, я не смогу.
   -- Несчастным ты можешь сделать меня только в том случае, если предашь... То есть поступишь со мной подло...
   -- Я обещаю не поступать с тобой подло.
   -- Верю. Тем более, из года в год я, светлея мозгами, вычеркиваю из списка человеческих подлостей пункт за пунктом...
   -- И скоро подлецов не станет?
   -- Скоро мы будем пить бургундское в Париже... И у тебя будет платье, едва скрывающее трусики.
   -- Но сначала я рожу тебе девочку, можно? А себе мальчика.
   -- Договорились. Девочку, мне кажется, мы уже сделали. Давай приниматься за мальчика.
   Лейла засмеялась, и я скрылся в ней.
   Глава 6. Бараны, брынза, рис и горы. -- Десять тонн золота? -- Вождь, Гюль и конфуз. -- Мавр сделал свое дело.
   Со временем меня научили пасти баранов, с удовольствием есть брынзу и распаренный на воде рис.
   Меня приучили смотреть на пустыню и горы без тоски. Меня приучили обходиться тем, что есть.
   И приучался я к этому с превеликим удовольствием, потому что Лейла стала моим миром... Мне не хотелось голубого океана, хотя он был рядом, мне не хотелось фаршированных павлинов и модных туфель, мне хотелось смотреть на нее, смотреть и видеть, что она смотрит на меня с такой же любовью, что и я.
   Я не вспоминал о своей работе. Я не вспоминал Удавкина. Я не вспоминал о Хароне. Потому, что их не было в реальной жизни. Они были у меня в подсознании.
   Частенько думал о Наташе. Молился Богу и он обещал мне сберечь ее. И я доверил ему дочь. И приучился думать только о сегодняшнем дне, ну, еще и о Париже и о коротеньком, до трусиков, платье.
   И еще я научился хранить и перепродавать опиум из Афганистана. Этим занимались все, так как существовать без этого было невозможно... Тем более что мы ждали ребенка.
   Но на Париж это занятие не тянуло. Я имею в виду торговлю наркотиками. Можно было, конечно, заняться крупными партиями, но тогда пришлось бы перейти совсем на другую ступень наркоторговли, на ступень, на которой стояли хароны. А этого не хотели ни, я ни Лейла.
   Но я не сомневался, что Париж у нас будет. Я верил, что Бог пошлет его нам.
   Если он послал мне этот чудесный сон с Лейлой, с моей милой богиней, моей милой земной женщиной, нежность и любовь которой не знают границ, то что для него стоит выбить для своих, несомненно любимых, подопечных две путевки в солнечную Францию?
   Но Он не послал нам путевок, путевок отпечатанных на мелованной бумаге, путевок, украшенных золотыми печатями, Он послал нам другое.
   Однажды я пас десяток тощеньких своих баранов на водоразделе одного из отдаленных горных отрогов. И далеко внизу, в широкой плоскодонной долине, я увидел невысокую, но протяженную скалистую желто-белую гряду, напомнившую мне отпрепарированную зону окварцевания. Окварцованные породы намного крепче вмещающих их сланцев и потому выветриваются много хуже. И остаются торчать на поверхности земли в виде довольно высоких гривок или осыпавшихся стен. А заинтересовали они меня, потому что зоны окварцевания нередко содержат оруденение.
   На следующий день, поручив своих тощих баранов доброму соседу Садихиену, я взял молоток, которым обычно подковывал ослов, и помчался к этой гряде.
   И обнаружил, что она действительно сложена окварцованными породами, образовавшимися в боках крутопадающей сульфидной жилы. Практически вся жила была выпотрошена древними рудокопами, на предмет извлечения из нее меди и, вероятно, свинца. Что-то говорило мне, что она, возможно, также несла в себе и золото, но золото не крупное, а тонкодисперсное, такое тонкое, что его невозможно извлечь отмывкой передробленной породы.
   К обеду я обстучал всю гривку. И нашел в окварцованных породах участок, насыщенный густой вкрапленностью халькопирита и в меньшей степени -- арсенопирита.
   Мне приходилось встречать в Средней Азии точно такие же породы. С точно такой же вкрапленностью арсенопирита и халькопирита. И в этих сульфидах содержалось золото до пятисот граммов на тонну руды. Но золота тонкодисперсного (крупинки его размером в микроны), которое можно извлекать лишь амальгамированием или цианированием с привлечением других высокотехнологичных процессов.
   "Если я действительно нашел золоторудное месторождение, -- думал я, перекуривая, -- то придется ставить дорогостоящую фабрику. А такую фабрику можно ставить, если сырья хватит лет на десять-пятнадцать. То есть если руды будет столько, что все оборудование окупиться извлеченным из нее золотом. Так же как и рабочая сила. Можно, конечно, не ставить фабрику, а отмывать арсенопирит с халькопиритом на месте и везти так называемый коллективный сульфидный концентрат на ближайшую существующую фабрику. Но где взять воду, много воды для отмывки огромных масс передробленной и перетертой руды?"
   Немного поразмыслив над всем этим, я пришел к мнению, что не стоит думать, что делать со шкурой верблюда, который мирно пасется за семью хребтами. Дело геолога-поисковика -- искать и находить месторождения, а их разработка -- это дело эксплуатационников. Мое дело найти, оконтурить, определить содержание золота и попутных компонентов. А остальное сделают местные богатеи и специалисты.
   И я засучил рукава. Через два часа я знал, что площадь распространения вкрапленности арсенопирита и халькопирита составляет около трехсот квадратных метров (двести - двести десять метров в длину и десять - двенадцать метров в ширину. Усевшись на верхушке одного из холмиков гривки, я принялся считать, сколько можно получить за шкуру не пойманного верблюда.
   "На глубину оруденелые породы наверняка прослеживаются не менее чем на сто метров, -- думал я, унесясь взором к утонувшим в зное дальним хребтам. -- По крайней мере, на известных мне месторождениях аналогичного типа глубина распространения оруденения равняется примерно двумстам метрам. Значит, объем рудного тела может составить около 30 000 кубических метров, а это не менее чем 100 000 тонн руды. Если золота в ней 10 граммов на тонну, как в большинстве рядовых месторождений, то бог послал мне 1 миллион граммов драгоценного металла. Или одну тонну. Если же золота в породе содержится, не десять, а 100 граммов на тонну, как в некоторых богатых месторождениях, то я имею под своими ногами десять миллионов граммов чудодейственного драгоценного металла. Или десять тонн того, за что гибнут.
   ...Десять тонн. Вряд ли Бог пошлет мне такую кучу золота. Щедростью он никогда не отличался. А тонну дарить такой влиятельной особе не к лицу. Значит, будем считать, что золота в месторождении, нет, не в месторождении, а в одном обнаруженном мною рудном теле около пяти тонн. Если взять по триста долларов за килограмм металла в недрах, то получим около полутора миллионов. Я как первооткрыватель смогу претендовать на десять процентов этой суммы.
   А ста пятидесяти тысяч на месяц в Париже и столько же в Ницце должно хватить. Хотя бог его знает эту Лейлу. Дорвется до благ с брызгами шампанского и сорвется. От меня. К тем, у кого денег на всю жизнь.
   Ксении точно бы этих денег не хватило. Ну, разве только на пол-Парижа. Но, тем не менее, спасибо тебе, Господи! Спасибо, слышишь?
   Что-то он молчит, не разговаривает со мной. Умотал, наверное, как и я, в командировку. И творит чудеса где-нибудь в окрестностях Бетельгейзе. Или на Возничих Псах катается. Они, наверное, для него, как Париж для нас..."
   Собираясь домой, я прихватил кусок оруденелой породы килограммов в двадцать. Чтобы хоть как-то оценить содержание примесей в арсенопирите и халькопирите я придумал сравнить его объемный вес с объемным весом арсенопирита, который слагал маломощную жилу, месяц назад обнаруженную мною недалеко от кишлака.
   Тащить почти двухпудовый камень после дня работы в пекле было тяжело, но все же мне достало сил всю дорогу сотрясать пустынное пространство маловысокохудожественным пением песен о золоте. Больше всего досталось словам "Люди гибнут за металл, Сатана там правит балл".
   Сатаной я чувствовал самого себя. Сатаной, который непременно вырвет из объятий земли несметные богатства, вырвет, кинет их жадным и озабоченным, а сам потихоньку смоется на комиссионные в Париж. Со своей любимой женщиной.
   Вечером я рассказал Лейле о своей находке. Она уже понимала по-русски, а я значительно расширил свой запас персидских слов.
   -- Эти копи, как и наш кишлак, называются Чехелькуре. Они принадлежат вождю нашего племени Ахмад-шаху, -- сказала она, помогая мне умываться. -- Ты должен непременно поставить его в известность. И пусть он решает. Не проси у него ничего. Он сам даст, если сочтет нужным.
   Я знал вождя нашего племени. Высокий, грузный, скуластый, щекастый и непосредственный, как все белуджи. Он как-то заезжал в наш кишлак на белом "Мерседесе", заезжал посмотреть на русского геолога, решившего стать членом его племени. Я ему понравился, и он обещал мне покровительство и вид на постоянное жительство (под чужой фамилией, естественно).
   -- Хорошо, поедем к нему послезавтра, -- согласился я. -- А завтра я должен кое-что сделать.
   На следующий день я раздробил принесенный с гривки камень и отмыл сульфиды у колодца, вырытого в днище пересохшего ручья, отмыл в простом эмалированном тазике.
   Сульфидов набралось около двух килограммов. Оставив их сушиться на куске целлофана, я раздробил до пыли загодя принесенный двухкилограммовый кусок арсенопирита. Дробить приятно пахнущую чесноком породу мне помогало все сбежавшееся к этому времени мужское население нашего кишлака -- целых три человека.
   Завершив дробильные работы, я занялся сооружением горна и простейших мехов. В этом тоже приняло участие мужское население и потому много времени мне не потребовалось. Труднее было с топливом, но с ним помогла Лейла, сказавшая, где можно найти ведро каменного угля (женщина она запасливая). Лейла же нашла толстостенную глиняную миску, в которой я мог пережечь полученные пробы.
   После основательного пережигания вес каждой из проб уменьшился в несколько раз. При помощи заполненного водой кувшина с узким горлышком я отмерил равные объемы пережженных арсенопирита и шлиха чехелькуринской руды.
   Затем я взвесил огарки на рычажных весах (чего-чего, а точных весов у нас, наркодельцов хватает) и с удовольствием выявил, что удельный вес пробы из Чехелькуре оказался почти на десять процентов больше чем удельный вес пробы из жилы арсенопирита. И это притом, что более половины чехелькуринской пробы состояла из халькопирита, который на треть легче арсенопирита.
   Из всего этого следовало, что сульфиды из Чехелькуре просто набиты каким-то тяжелым металлом. И не банальным свинцом, который почти весь ушел в дым при пережигании, ни чем-нибудь еще, а именно золотом. Если, конечно, я не ошибся при определении объемов пережженного материала. Или еще в чем-то.
   На следующий день я поехал с Лейлой к вождю племени. Он жил в Заболе, в большом красивом доме комнат на тридцать.
   Лейла, очутившись в апартаментах вождя, была ошарашена их царским великолепием. Ей никогда не приходилось бывать в богатых забольских особняках, изнутри почти ничем не отличающихся от особняков обеспеченных европейцев. Та же искусная отделка, та же дорогая мебель, те же персидские ковры, вот только картин и скульптур практически нет. И море живых цветов и растений.
   Нас приняла одна из жен вождя по имени Гюль, что означает цветок. Эта пленительная, стройная женщина в открытом обтягивающем платье очаровала меня.
   В Иране только на улице женщины обязаны ходить с ног до головы закутавшись в черное. А дома или в гостях у друзей они вольны натягивать на себя что угодно, хоть один легкомысленный бантик на лодыжку. Если, конечно на то есть воля мужа.
   На короткое, обтягивающее платье, явно всего месяц как из Парижа, воля у вождя Ахмад-шаха была. И Лейла не могла спустить глаз с необычно, что необычно -- волшебно одетой женщины. Заметив, как очарована девушка ее видом, Гюль рассмеялась и увела гостью на женскую половину.
   Вождь появился сразу же после ухода Лейлы. Он хорошо говорил по-английски (и еще по-французски и по-итальянски) и прекрасно меня понял. Покрутив в руках огарки чехелькуринской руды, он сказал, что завтра же отправит их на химический анализ в Тегеран. И заверил убедительнейшим образом, что если образцы действительно содержат промышленное золото, то я буду назначен начальником прииска, причем с европейским окладом. Это было не менее сто тысяч долларов в год, и я немедленно согласился.
   В течение следующих нескольких минут мы договорились, что я с завтрашнего же дня начну изучение месторождения с отбором проб и картированием. Для проведения работ вождь обещал выделить мне совсем неплохой ноутбук (портативный компьютер), машину и двух рабочих с шанцевыми инструментами. О заработной плате он ничего не сказал, а я, памятуя о замечании Лейлы, не спросил.
   Когда с делами было покончено, вождь пригласил меня отобедать.
   -- Час назад на кухню принесли только что выловленную рыбу, -- сказал он, провожая меня в столовую. -- Держу пари, что вы никогда не ели рыбу по-забольски.
   Я ел карпа по-забольски. И знал что это блюдо необычно вкусно. И еще я знал, что стол будет ломиться от яств и моему желудку после более чем трехмесячного сидения на более чем скудной диете придется весьма тяжело. И еще я знал, что, несмотря на сухой закон на столе непременно будут нетерпеливо топтаться бутылка виски (1,0), бутылка мартини (1,0) и бутылка (0,7) какого-нибудь дорогого французского вина. И никто, кроме, естественно, меня, на все это претендовать не будет. И потому я не слушал светской болтовни вождя, а думал, с чего начну и чем кончу. К тому времени, когда меня усаживали за стол, я уже решил опустошить бутылки в том порядке, в котором они перечислены выше. И сразу же потянулся к бутылке "Синего лейбла".
   Но рука моя застыла в воздухе -- в дверях столовой появилось.... появилось женщина-солнце... Появилась Гюль. Небесная гурия в длинном серебристом платье с ошеломляющим декольте на спине (помните девицу высокого блондина в черном ботинке?). Божественная фигурка. Черные, струящиеся волосы. Нежное лицо, чуть тронутое косметикой. Пухлые, страстные губки. Очаровывающая, чуть растерянная улыбка...
   Пока я смотрел на нее с раскрытым ртом, она сказала что-то своему владыке. Тот усмехнулся, кивнул, уселся на стул лицом к двери и хлопнул в ладоши.
   И появилась моя пастушка. Такая, что Гюль со всей ее красотой просто растворилась в воздухе.
   ...Лейлой, совершенно преображенной произведением, несомненно, одного из лучших модельеров Европы или Америки, можно было любоваться вечность. Но я смотрел всего секунду. Она выглядела так, что сразу же становилось понятным, что эта девушка -- явление во Вселенной единичное. И необычайно целостное, такое целостное, что никому не пришло бы в голову отдельно оценивать ее фигурку, ее обнаженные руки, ее грациозную шейку, ее платье и туфельки, наконец.
   Я смотрел на нее всего секунду. По истечении ее мое сердце крест-накрест полоснула необъяснимая тревога, я обернулся к вождю и увидел лицо человека, неожиданно обнаружившего изумруд в своем ящике для безделушек.
   ...Когда я, уже почерневший от недобрых предчувствий, вновь посмотрел в сторону двери, Лейлы и хозяйки дома в ее проеме не было... И я продолжил движение, прерванное мною в момент появления Гюль, то есть приблизил к себе бутылку с виски. Налив стаканчик, поднял глаза на вождя, с тем, чтобы выпить в его честь.
   И увидел лицо человека искренне мне сострадающего.
   "Ты понимаешь, что это девушка не для тебя, -- говорили его улыбка, его глаза. -- Что ты сможешь для нее сделать? Надуть ее пару-тройку раз? На мои деньги свозить на трехзвездочные курорты Кипра и Египта? Купить пакистанских и корейских тряпок на рынке?"
   -- Ты прав, толстомордый! -- сказал я по-русски, подняв стаканчик и изобразив на лице дружескую улыбку. -- Эта чудесная девушка не для изъеденного жизнью нищего человека. -- Эта девушка для таких, как ты, толстомордых владетелей мира. Толстомордых и тупых... Ведь только превратив ее родник в сосуд для своей тлетворной спермы, ты поймешь, что всю эту божественную красоту сотворили не твои тряпки, но моя любовь к ней, наша любовь. For you, сукин сын!
   И, выпив залпом, принялся за маринованные баклажанчики -- самую замечательную в Систане-Белуджистане закуску.
   -- Спасибо, -- поблагодарил меня вождь (естественно, по-английски) и, заметив, что я сную глазами по столу в поисках рыбы а-ля Забол, звякнул серебряным колокольчиком.
   Перед тем, как на столе задымилась рыба, в столовой появились Лейла и Гюль.
   Лейла была в обычной своей одежде. Она выглядела несколько возбужденной. Увидев себя в новой ипостаси, прочитав восхищение в глазах мужчин, она уже не могла быть прежней. И чувствовала, что никогда уже не сможет стать прежней. Но на вождя, раскрывшего (и оценившего) ее красоту, она смотрела не с благоговением, а настороженно, как кошка, которая не хочет, чтобы ее взяли в оборот в качестве мягкого мурлычущего инструмента...
   Лейла спрятала от меня бутылку французского вина. Подумала, что я лыка не вяжу. А я вязал, да еще как. На меня нашел кураж, я рассказывал вождю, как вытряхну из его земли миллиард долларов, после чего он необходимо станет президентом, а, может быть, даже аятоллой Исламской республики Иран, а потом и Соединенных штатов.
   Получив согласие вождя баллотироваться на пост президента страны, я навешал лапшички на аккуратные ушки Гюль. Бутылка французского вина исчезла со стола где-то между дифирамбами о красоте ее карих глаз и коммунистическими стихами Бодлера:
   Неужто вы могли уверовать, ханжи,
   Что можно плутовать, с Хозяином играя,
   Что можно век прожить в бездельи и во лжи
   И требовать за это рая??
  
   ...Домой мы поехали в первом часу ночи. За руль, разумеется, села Лейла. Примерно через час езды мой взгляд приобрел осмысленное выражение и она, уловив эту перемену настороженными глазами, спросила чуть слышно:
   -- Ты понимаешь, что произошло?
   -- Понимаю, -- ответил я, закуривая. -- Похоже, я потерял тебя. Вот ведь жизнь... Только-только почувствуешь себя счастливым, только-только начнешь дышать воздухом, полным умиротворенности, как сразу же на горизонте появляются песец с котенком...
   -- Вождь все сделает, чтобы я стала его четвертой его женой. Убьет мою мать, тебя. Нам надо бежать...
   -- Бежать без денег... Куда? Месторождение золота с собой ведь не прихватишь. Тяжеловато будет.
   Лейла обернула ко мне личико, обернула, дабы одарить гневным взглядом. Мы шли на скорости около 220 километров в час (дороги в Иране, весьма приличны) и гнев ее едва не вогнал нас в кювет.
   -- Не нужно нам золото... И французская одежда не нужна, -- выцедила она, выровняв машину. -- Будем жить в пещере, если хочешь -- на берегу океана.
   -- Я бы смог жить с тобой в шалаше... -- горько усмехнулся я. -- А ты? Ты ведь видела себя... Ты -- достояние человечества. Люди должны видеть тебя. Твоя красота особенная, она сделает добрее любующихся ею. И ты понимаешь это, по глазам видно...
   -- Незабудка в весенней пустыне счастлива сама по себе. Ей не нужны зрители. Она знает, что ее предназначение родиться и умереть в пустыне. Ее предназначение -- просто быть. Быть, хотя бы затем, чтобы какой-нибудь доморощенный философ-гипербореец пришел к выводу, что прекрасное -- это не то, что нравится людям, не то, что преимущественно достается богатым, а то, что существует, потому что мир прекрасен.
   -- Ну-ну, как ты научилась говорить... -- усмехнулся я. -- Так говорят только тогда, когда хотят убедить себя. А ты знаешь, милая пустынная незабудка, что к сорока годам ты превратишься в форменную старуху? Этот климат, эта ваша однообразная еда без витаминов очень скоро превратят тебя в беззубую, сморщившуюся старуху.
   -- Пусть! А если я буду стремиться к обладанию всеми существующими благами, только из-за того, что они у кого-то есть, если я буду постоянно думать, что у меня что-то есть из вещей, а чего-то нет, то моя душа превратится в беззубую сморщившуюся старуху.
   Выпалила и вдруг рассмеялась:
   -- А кого ты предпочтешь? Меня, старую и беззубую с моей душой, или меня молодую со старой, сморщившейся душой?
   -- Конечно, тебя! -- засмеялся я и чмокнул Лейлу в щечку. Раз, затем другой, а потом, распалившись, впился в губы, да так страстно, что машина, повиляв по шоссе, вылетела в пустыню.
  
   Спустя вечность мы очнулись под равнодушным звездным небом. Со всех сторон нас окружали черные безжизненные горы, под нами холодела каменистая бесплодная земля, умеющая исторгнуть из себя лишь колючий безлистый кустарник; она была покрыта одеялом, которое мы всегда возили с собой.
   Мы были наги и счастливы.
   -- У тебя на родине такое же небо? -- спросила Лейла, прижавшись ко мне теснее.
   -- Да, -- ответил я, переведя свой взор на Большую Медведицу. -- Почти такое же...
   -- Почему "почти"?
   -- Понимаешь, звезды связаны с людьми, которые под ними живут. И, глядя на них, можно почувствовать...
   -- Почувствовать, есть ли рядом любимый человек?
   -- Да...
   -- И там, под своими холодными северными звездами, ты чувствовал себя одиноким?
   -- Я чувствовал, что рядом живут мои любимые сын и дочь, чувствовал, что я им нужен и чувствовал, что тебя нет... Нет на несколько тысяч километров вокруг...
   -- А сейчас ты чувствуешь, что я у тебя есть и чувствуешь, что детей твоих нет...
   -- Я чувствую, что наше небо стало шире, я чувствую, как оно замкнулось вокруг нас... Я чувствую, что у меня есть сын и дочь, я чувствую, что они меня любят, и я чувствую, что скоро их будет больше...
   Лейла обняла меня. Ее тепло проникло в самое сердце.
   -- Так мы уедем к океану? -- спросила она, прикоснувшись носиком к моему. -- До него на нашей машине двенадцать часов езды... Ты будешь ловить рыбу, и смотреть на корабли. А я буду растить наших детей, и стараться к сорока годам не состариться... Будешь ездить в Чохорбахорский порт за фруктами и витаминами, чтобы у меня не выпали зубы.
   -- Ахмад-шах не оставит нас в покое...
   -- Оставит, никуда не денется... Он белудж...
   -- Ну и что?
   -- Как только губернатор-иранец узнает о золоте, у Ахмад-шаха появятся проблемы. Кстати, Гюль мне передала документы. Теперь ты можешь жить в Иране на законных основаниях...
   -- Замечательно! Натурализовался, значит.
   -- И еще перед уходом она шепнула мне, чтобы мы с тобой поскорее уезжали. И дала немного денег... Чувствовала свою вину.
   -- А золото?
   -- Тебе оно нужно? -- ясным солнышком улыбнулась Лейла. -- Ты разве не чувствуешь, что рядом с тобой лежит пятьдесят килограммов самого чистого в мире золота? И самого легкого?
   -- Конечно, чувствую, -- засмеялся я и вплотную занялся губами своей возлюбленной.
   -- Поздно уже, -- вырвалась она минуты через две. -- И не забывай, что я беременна. И что послезавтра мы едем к океану и перед дорогой нам надо хорошенько отдохнуть.
  
   Начало следующего дня у нас ушло на сборы, точнее на прощание с матерью Лейлы. А к обеду приехал вождь и попросил показать ему участок, который я считаю перспективным на золото.
   Мы, сопровождаемые свитой из четырех человек, ходили по Чехелькуре часа полтора. Все это время вождь отмечал что-то у себя в дневнике и на стотысячной топографической карте. После того, как вопросов у него не осталось, он сделал знак стоявшему у меня за спиной человеку и тот ударом палки превратил мою голову в сверхновую звезду.
   Глава 7. Они заодно! -- Альтернатива для лиса. -- Никого кроме нас в целом свете не было.
   Пришел я в себя в хорошо знакомом мне месте, месте в котором прошли одни из самых душещипательных минут моей жизни.
   Я пришел в себя в склепе. В бедре ныла рана. Рядом с ней сидел лис.
   Сидел и смотрел на меня как на старого, аппетитного друга.
   "Ахмад-шах с Хароном заодно... Все они заодно, -- подумал я, воткнувшись взглядом в каменистые своды. -- Второй раз мне отсюда не вырваться... Хотя... Может быть, Лейла сможет что-нибудь предпринять? Она же на все пойдет, чтобы выручить меня, на все. Нет, не хочу, не хочу, чтобы спасала, не хочу, чтобы рисковала жизнью! Пусть сидит дома, пусть идет в жены к этому гаду... Пусть спит с ним, толстомясым, пусть делает все, что ему захочется... Пусть делает все, чтобы родить мне девочку... Не мне, себе... Меня уже не будет, от меня останутся одни только кости, точнее, те из них кости которые не сможет разгрызть это мерзкое животное".
   Я посмотрел на лиса. Он явно раздумывал, приступить ли ему к трапезе прямо сейчас или оттянуть удовольствие минут на пять.
   -- Ты, сволочь, -- обратился я к нему сквозь зубы, -- ты, что, думаешь у тебя целая гора мяса, и что тебе ее хватит на всю жизнь? Ошибаешься, жестоко ошибаешься, мерзкая, тупая тварь! Меня хватит тебе максимум на месяц, потом ты примешься глодать мои кости и проклянешь меня за их крепость. А потом ты умрешь, и тебя сожрут мухи! Ты видел когда-нибудь сдохшую на дороге кошку? Мерзкое, я тебе скажу, это зрелище. Оскал, шерсть клочьями, ребра наружу и смрад. Вот что тебя ждет, поганое животное, вот ради чего ты родился на свет!
   Лис отвел глаза в сторону. Представил, наверное, кошку с ребрами наружу. Его воистину человеческая реакция на мои слова, придала мне сил, и я вновь обратился к нему:
   -- А ведь мы с тобой могли бы договориться. Если бы, конечно, ты не был так непроходимо туп...
   Лис поднял на меня глаза. Они были настороженно-внимательными.
   -- Да ты туп, туп и жаден и потому никогда не сможешь использовать свою законную добычу с максимальной эффективностью. Не сможешь даже в такой критической ситуации. И этим ты очень похож на людей, которые используют свое богатство и достояние для скорейшего приближения к духовной и физической смерти...
   -- Ну, это ты загнул! -- прочитал я в глазах лиса. -- Не мог бы ты перейти ближе к телу? И без всяких словесных выкрутасов, так любимых болтливыми людьми?
   -- Фиг тебе! -- выпалил я, чувствуя, что инициатива переходит ко мне.
   -- Ну, как хочешь, -- повел мордочкой лис, и по-хозяйски оглядев мое распластанное по земле тело, подошел к здоровому бедру и прикусил его.
   -- Эй, эй! -- вскричал я. -- Осади, сдаюсь!
   Лис разжал челюсти, усмехнулся (клянусь!) и, приказывая, дернул носом снизу вверх:
   -- Говори, что там у тебя.
   -- Тупица рыжая. У нас, в России, лисы славятся умом, а вы тут деградировали...
   -- Питание хреновое, понимаешь... -- погрустнел лис. -- Зелени свежей совсем нет, сахаров, водички чистой... Говори, давай, не тяни. Я вспыльчивый от постоянного перегрева и беготни. Будешь резину тянуть, нос отгрызу, гадом буду, отгрызу.
   -- Ну, ладно, -- сжалился я. -- Понимаешь, мы с тобой кардинально отличаемся. Ты можешь съесть меня, но не можешь отсюда выбраться. А я не могу тебя съесть (вонючий ты, потому что), но могу, при некоторых условиях, конечно, разобрать выход. Фамеди?
   -- При каких это некоторых условиях?
   -- Тупица рыжая!
   -- Слушай, хватит изгаляться, а? Мне Аллах дал ровно столько ума, чтобы добыть себе мышку и не обожраться до смерти, если он пошлет мне целую гору умного мяса.
   -- Веревки...
   -- Что веревки? -- оглядел лис стягивающие меня путы.
   -- Ты можешь освободить меня от них...
   -- А... -- разочаровался лис. -- Веревки... Я их разгрызаю, затем ты, третьи сутки голодный, съедаешь меня или просто берешь за задние ноги, трахаешь пару раз об одну стену, пару раз о другую, а потом выбираешься на волю с чувством выполненного долга и моими мозгами на одежде! Да, я об этом варианте своего спасения как-то не подумал...
   -- Да не буду я тебя жрать. И трахать тем более. В тебе, небось, столько фауны и флоры сидит, что без печени и мозгов через два дня останусь... Слушай, а почему ты сказал, что я здесь третий день сижу?
   -- Третий день, потому что третий день, -- ответил лис задумчивыми глазами...
   "Значит, я два с половиной дня провел без сознания... -- задумался я. -- Да, палка у того белуджа была знаменитой... Но вот почему голова болит не так сильно?"
   -- Ну, хорошо, уговорил, -- смягчившись, уставился в меня лис. -- Перегрызу я тебе веревки... Но так как я все-таки рискую, позволь мне получить некоторую компенсацию...
   -- Мяску из моего бедрышка?
   -- Да. Всего лишь один байт, хорошо?
   -- Ну ладно, валяй. Но только не очень усердствуй, а то потом я тебя точно съем с потрохами, из вредности и мести. Да и рану залижи. Говорят, у вас слюна асептическими способностями обладает.
   -- Хорошо, -- ответил лис недобрым взглядом и, не мешкая, вцепился в мое бедро.
   Он не успел вырвать у меня уговоренный кусок мяса -- снаружи раздались звуки. Они доносились издалека. И, несомненно, издавались мчащейся на полном ходу машиной. Машиной, на полном ходу мчащейся по направлению к пещере.
   "Это Лейла! -- встрепенулся я, мощным движением ног впечатав лиса в стенку склепа. -- Конечно, это Лейла. Она догадалась, что вождь похоронил меня в этой же пещере! О, моя кисонька! Как я тебя обожаю! Спасибо тебе, Господи, за то, что ты послал мне такую чудесную женщину!
   Машина подъехала вплотную к склепу. Вышедшие из нее люди начали молча разбирать завал.
   "Почему она не подаст мне голоса? -- удивился я. -- Хочет сделать мне сюрприз? Или думает, что я мертв? Или это... или это приехал вождь? Решил уничтожить следы своего преступления? Или... Или привез Лейлу, так и не сломленную им, чтобы она умерла рядом со мной? Вот негодяй! Сукин сын, жестокий восточный сукин сын!"
   Слезы выступили у меня на глазах. Всхлипывая, я повторял: "Лейла, Лейла, зачем же ты связалась со мной! Со мной нельзя связываться -- я всем приношу одни несчастья!"
   Первым человеком, которого я увидел, выбравшись на волю, был жестокий восточный сукин сын. Это был жестокий восточный сукин сын Ахмед. Да, жестокий, восточный сукин сын Ахмед в наручниках. Потом я увидел вокруг жестокое иранское лето. Не более-менее сносную иранскую зиму, наступление которой мы встретили с Лейлой в Чехелькуре, а именно жестокое иранское лето.
   А это означало, что Лейлы в природе не было, и не было второй моей дочери в ее чуть увеличившемся животике, не было никакого злокозненного белуджского вождя Ахмад-шаха, не было никакого золотого месторождения. Всё это было в моем больном воображении...
   Все эти несколько месяцев непрерывного счастья были рождены моим воображением...
   Как только я понял это, в моей голове взорвалась черная бомба отчаяния, и сознание оставило меня.
   Очнулся я в кузове мчащегося по автостраде "Лендкрузера", под огромным пулеметом на турели, под ногами сидевших у бортов молоденьких иранских солдатиков с такими родными "калашниками" в руках. Небо было невероятно сине, солдатики, глядя на меня, улыбались, предлагали сигареты и фляжки с водой.
   А я не обращал на них внимания, я лежал и смотрел в небесную синь, смотрел и обращался к тому, кто устроил мне только что закончившееся путешествие в страну грез:
   -- О Господи, почему Ты все хорошее посылаешь в бессознательном бреду, а все плохое в действительности?
   -- Ты обобщаешь.
   -- Ну, ладно, обобщаю... Но как было бы здорово, если бы ты послал мне Харона во сне, а Лейлу -- наяву...
   -- Вы, люди, ничего не понимаете... Правильно анализируя свои сны и грезы, вы могли бы проникнуть в святая святых потустороннего мироздания. А не только во многом животное, мерзкое свое подсознание. Понимаешь, потусторонняя жизнь во многом похожа на сон. Она, в принципе, и есть сон, но только многомерный...
   -- Туманно выражаетесь, досточтимый.
   -- Ну, как бы тебе это объяснить... Понимаешь, одна из степеней свободы, или одно из измерений потустороннего сна -- суть ваша жизнь, одна из ваших жизней... Другое измерение -- другая жизнь. И так далее. Без этих измерений потусторонний сон не был бы таким красочным и глубоким...
   -- Ты хочешь сказать, что только человек сидевший на колу, знает, как здорово, как прекрасно на нем не сидеть?
   -- Сечешь масть, уважаемый, под косым углом, но сечешь. Сидение на колу, бедность, всякие склепы с мерзкими прожорливыми тварями, хароны и вожди значительно увеличивают разность потенциалов потустороннего существования. Ваш Лев Толстой догадывался об этом и потому хотел на каторгу, то бишь на кол.
   -- Спасибо тебе, Господи, за лишения, которые ты мне посылал, спасибо за лису с коброй и особое спасибо за жену-маньячку!
   -- Как говорят в Средней Азии, спасибо -- это не красиво. Приедешь в Москву, пожертвуешь на храм Христа Спасителя, хорошо? И свечку мне поставишь.
   -- Заметано.
  
   ...В Захедане, столице Систана-Белуджистана меня скоренько подлечили и поставили в строй. С губернатором мы договорились не афишировать мои трехдневные злоключения. Вере по приезде на базу партии я не звонил. Наверное, из-за того, что хранил верность Лейле, которая продолжала для меня существовать отнюдь не виртуально. В пустыне, в своем невидном доме, или во дворце вождя, не важно.
   Первые несколько дней меня неодолимо тянуло в Чехелькуре.
   И я съездил туда, якобы для проведения ревизионных работ на древних разработках медной руды. Лейлы не нашел, только густую вкрапленность халькопирита и арсенопирита в бортах выбранной древними рудокопами жилы. Очень перспективную на золото вкрапленность.
   На обратном пути я заехал в Забол, посмотреть на вождя.
   Видел. Он оказался маленьким смешливым человечком, и звали его совсем не Ахмад-шах. Угощал меня рыбой, показывал своих толстых жен. Гюль, конечно, среди них не было. От него позвонил Вере. Сказала, что скучает. И что Наташа считает дни до моего приезда.
   Оставшийся месяц контракта пролетел незаметно. А вот последние две недели пришлось поволноваться -- попал под суд. Удавкин сообщил властям, что я возил наркотики от афганской границы до перевалочной базы в Захедане. Ну и сняли меня с самолета в тегеранском аэропорту и привезли в тюрьму. В ту самую, которая располагается в Даракехе, пригороде Тегерана, близ офиса, в котором я дешифрировал космические снимки Белуджистана.
   Ничего была тюрьма, прохладная. Кормили, правда, черт те чем, вспоминать не хочется. Кислые бобы, котлеты из петрушки... Посидел дня три, и без особой тоски просидел -- не верилось, что сгнию в иранской тюрьме, это было бы чересчур.
   И действительно все окончилось благополучно. Как ни странно, спас меня Ахмед: заявил на очной ставке, что я к их бизнесу никакого отношения не имею. И плешивый (его тоже поймали) подтвердил его слова.
   Почему они это сделали, я узнал позже...
   Суд состоялся через неделю после моего освобождения из пещеры.
   Незабываемое это было зрелище! Привезли меня хозяева к десяти утра к зданию суда. Солдатики шустрые обыскали у входа с ног до головы, а короче -- до трусов, документы проверили. Внутри -- народу тьма-тьмущая. Как позже выяснилось -- в основном бомжи иранские. И очень похожие на наших, хотя все, как один, трезвые. Потолкался среди них около часа, потом время пришло идти в зал заседаний. Там на возвышении сидел строгий на вид судья, секретарь (вся в черном) что-то рядом писала, Ахмед с плешивым сбоку сидел в железной клетке. Со мной переводчик был из нашей компании. Но судья по-английски разговаривал и стал напрямую спрашивать. Возраст, пол, гражданство... Все было нормально, пока до вероисповедания не дошли...
   -- Нету у меня вероисповедания, -- ответил я блюстителю иранского закона. Твердо ответил, прямо в глаза глядя.
   Это я нарочно, чтобы Ему досадить. Будет лис мною кормить и грезами обманывать, а я ему исповедоваться буду? Нет уж, дудки!
   И повторил мстительно:
   -- Нету у меня вероисповедания.
   А судья, подумав, видно, что я его не понял, сосредоточился и уже на очень неплохом английском повторил вопрос.
   -- Нет, -- развожу руками, -- нет вероисповедания. Совсем нет.
   Представляю, как Его там, наверху, передернуло.
   Судья на это чуть покраснел от стыда и, явно решив сегодня же вечером засесть за учебник английского, попросил переводчика довести до моего сознания суть заданного вопроса. С переводчиком все повторилось -- тоже дважды и тоже с круглыми глазами меня переспрашивал. И когда до судьи, наконец, дошло, он надолго, сверху вниз, вонзил в меня свои глаза. И все в них было: и испуг, и недоумение, и презрение, и еще что-то... Что именно, я понял, когда после минутной паузы он бросил брезгливо:
   -- Ком-м-унист!
   Оплевал меня Господь устами истинного мусульманина. Вот так вот. И, как всегда, не без юмора.
   Через два дня после завершения суда я сидел в самолете, летевшем в Москву.
   Перед отъездом иранские коллеги сказали, что через полгода вновь подпишут со мной контракт, так как во многих моих пробах анализами обнаружено золото. Невзирая на это, настроение у меня было хуже некуда. Я чувствовал себя разорванным на две части. И все из-за того, что перед отлетом в зале ожидания издалека увидел женщину в парандже, то есть в обычных черных одеждах. Увидел со спины и весь сжался -- ее фигурка! Это она, Лейла! Хотел уже метнуться следом, но в это время сопровождающий схватил мои вещи и побежал с ними на таможенный контроль. Я, растерянный, ничего не понимающий, пошел за ним, оборачиваясь. Перед тем, как спустится по лестнице на первый этаж, женщина также обернулась, и я увидел, что не ошибся. Нет, я уже не мог различить ее лица, но она смотрела на меня так, как будто никого кроме нас в целом свете не было.
   Никого в целом свете кроме нас не было всего секунду. Затем она исчезла. Ушла вниз по лестнице.
   И я остался один.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Та, Которая Не Ест Мяса.

   Глава 1. Крик был не предсмертным. -- Бедная Маргарита. -- Греза затерялась.
   Прилетел я в Шереметьево в начале октября воскресным утром. Вера встретила меня с Наташей, и долгое время я чувствовал себя счастливейшим человеком на свете.
   Домой мы приехали к обеду. Сначала все вместе разобрали подарки. Тестю с отцом я привез по кальяну, сыну Валентину -- персидский молельный коврик, Наташе -- платье и игрушки, Вере -- серебряный поднос, теще -- картину в особенной персидской рамке, маме -- маленькие фаянсовые пиалы, оказавшимися на поверку японскими.
   Закончив с распределением подарков, я поиграл с дочерью; к обеду заглянули тесть с тещей. Вечером был праздничный ужин. К одиннадцати часам Наташа заснула у меня на руках. Я отнес ее в постель и, вернувшись в гостиную, накинулся на обожаемую супругу.
   ...Четыре с лишним месяца без женщины, это слишком. Иранцы, правда, предлагали, нескольких на выбор, особенно после злоключений в пустыне, -- у них не полагается степенному мужчине обходиться без женщины, в том числе и в командировках, -- но я стоически от всех отказался. Сначала отказывался из-за того, что хранил верность Лейле, а потом -- Вере. Да, да, Вере, потому что к концу командировки мне стало казаться, что ее болезнь -- такой же плод моего воображения, как и несравненная персидская красавица из Чехелькуре. Да и что скрывать, отказывался также из-за того, что предлагали очень уж страшных.
   Полчаса единения с женой привели меня в прекрасное расположение духа и я рассказал о своих похождениях... Когда речь зашла о Хароне, она заулыбалась и, сказав, что, видимо, заразилась моей любовью к ужастикам, поднялась с дивана и поставила видеокассету. Спустя минуту я услышал крик, который слышал в пустыне по мобильному телефону.
   Крик был вовсе не предсмертным. Кричал мужчина, привязанный к креслу. Ему ломала пальцы по пояс обнаженная женщина. Она стояла на коленях. Так стоят, одевая на улицу ребенка. Хрупкая спина женщины, вся в ряби ребрышек и позвонков, была обращена к камере, и потому лица ее не было видно. Происходило это в комнате с голыми стенами. В таких снимают дешевую порнуху.
   Я засмущался и попросил выключить видак и вернуться ко мне. Она вернулась.
   -- Откуда у тебя эта кассета? -- спросил я, посмотрев прямо в глаза.
   -- Как откуда? Она разве не твоя?
   -- Моя!? Ты что, с ума сошла?
   -- Я нашла ее среди наших кассет. Я ее не покупала, следовательно, она твоя.
   -- Я тоже ее не покупал...
   -- Ну, значит, кто-то ее подбросил, -- Вера сделала вид, что не верит мне. "Сам купил, а теперь кокетничает!"
   Я задумался. Подбросили... Если кассету подбросили, то значит есть кто-то третий. И этот третий мог убить бабу Фросю с мужем. С одной стороны это здорово, но с другой враг, убийца превратился в призрак. В призрак, подбрасывающий садистские кассеты.
   Призраков мне только не хватало!
   Вере не понравилось мое молчанье, она легла рядом и попросила продолжить персидские рассказы. Я, умиротворенный исходящим от нее теплом, провел экскурсию по своему телу -- показал багровые еще шрамы на бедрах, на животе, на плече и голове. Потом вспомнил Лейлу.
   Не знаю, зачем я упомянул ее всуе... Рассказывать супруге, с которой живешь и спишь, о женщине-мечте -- это, по меньшей мере, глупо. Наверное, подспудно рассчитывал, что Вера проникнется моими чаяниями и попытается стать такой же единственной, какой была моя пустынная греза. О, господи, как я был наивен! Правильно говорят, что простота хуже воровства.
   Вера слушала меня с ироничной улыбкой. А я рассказывал и рассказывал... Как Лейла была на нее похожа, как ходила, как смотрела, как улыбалась и ела. И как любила меня, как ребенка, как мужчину, как человека, как свою жизнь...
   ...Перед тем, как лечь спать, я спросил Веру о Маргарите, и она ответила, что подружка исчезла вместе с мужем. Через три недели после того памятного вечера с мясом в горшочках и за пару дней до моего отъезда в Иран... И что в настоящее время они вроде бы числятся во всероссийском розыске.
   Конечно, я расстроился. И Маргариту было жаль, и жизнь вернулась в свою искрученную колею.
   "Значит, нет никакого призрака, значит, все-таки, все было, -- задумался я, совершенно упав духом. -- И пресс для чеснока, и все остальное. И Харон не обманывал, что переговаривался с ней по телефону. Насчет съемок моих мучений. Надо поискать файлы в компьютере. И этот видеофильм. Очень уж он похож на самодельный... Не Вера ли его снимала? Сама себя? Представляю, как она оттянулась за время моего пребывания в Иране...
   Бедная Маргарита... Я ведь почувствовал после первой и последней нашей "командной" встречи, что Вера чем-то недовольна... Чем-то... Ясно чем... Даже в темноте она подружке уступала...
   Вот балда! И зачем ей этот группенсекс понадобился? Ведь был у нее я. И любил выше крыши, и до гробовой доски любить собирался. Любил, был верен, хоть и трезво оценивал.
   Всю любил... И зубы в кучку -- совсем не видно, изюминка, да и только, и грудки-тряпочки -- ведь Наташа, дочь моя их иссосала. И походку косолапистую, и носик ненашенский. Моя она была. Я за нее кому угодно бы горло перегрыз, органы бы свои отдал.
   А Маргарита? Красивая, аппетитная, коммуникабельная. С ней быть одно удовольствие. Но красивые женщины -- это не совсем то, что нужно мужчине. Японцы говорят: красивая женщина -- это миг, подрубающий вечность. Хорошо сказано. Миг, подрубающий вечность... То же самое, что "Я душу дьяволу отдам за ночь с тобой". Это понятно. Залазишь на женщину весь вожделенный, весь возвышенный, а отваливаешься с мыслями о пиве или проекте заначки на будущий месяц.
   В конце концов, решив отдаться течению времени, я лег спать.
  
   Неделю я отдыхал и всласть копался в огороде, запущенном за время моего отсутствия. Потом поехал в институт.
   Как-то странно поехал. Работал утром в мезонине -- вставлял вторые рамы -- и вдруг меня дернуло. Отставил последнюю раму, спустился в ванную, тщательно побрился, сам себе удивляясь (я, как француз, всегда бреюсь на ночь), оделся и, лишь подойдя к станции, понял, что еду в город.
   ...Электричка прибыла на пятнадцатую платформу. Народу на перроне было немного, и я сразу увидел девушку в черном. В черном балахоне и черном платке. Она стояла в начале платформы, у самого выхода на привокзальную площадь.
   Стояла и смотрела на меня, не отрываясь.
   Я замер.
   Это была Лейла.
   Да, это была она.
   Я не мог различить ее лица. Но ни мгновения не сомневался, что это она. Не сомневался, но стоял, как вкопанный.
   Стоял, вместо того, чтобы ринуться к ней...
   И она рассеялась в толпе.
   Я, побелев от страха потерять ее вновь, бросился вслед по краю платформы.
   Но время ушло.
   Моя греза затерялась среди снующих озабоченных людей.
   -- Вы видели женщину, девушку в черном? С ног до головы в черном? -- спрашивал я, останавливая прохожих.
   Люди смотрели, как на сумасшедшего.
   Они были правы.
   Глава 2. Каков вопрос, таков и ответ. -- Пустыня на простиралась на тысячи километров...
   Приехав в институт, я пошел к директору. Мы поговорили о моей поездке, потом я сказал, что иранцы готовы на долговременной основе сотрудничать с нашей лабораторией дешифрирования материалов аэрокосмических съемок.
   -- А мне говорили, что ты собрался окорочками торговать? -- спросил Лебедев.
   -- Собирался, когда работы не было, -- ответил я. -- А теперь ее полно будет.
   -- Ну ладно, работай, если что -- сразу ко мне.
   От директора я пошел в магазин, купил бутылок, еще кое-чего, и лаборатория села праздновать.
   Домой я заявился поздно. Наталья уже спала, Вера плескалась в ванной.
   По телевизору показывали восемнадцатилетнюю девушку-собаку. Очень даже симпатичная, стройная, глазки умненькие. Она лаяла, быстро-быстро чесалась за ухом, бегала взад-вперед на четырех ногах, лакала компот из миски.
   Сногсшибательное зрелище.
   Жизнь ее началась неординарно. Привезя дочь из сельского роддома, родители ударились в бесконечный запой, точнее продолжили его, оставив новорожденную без всякого внимания. Девочка, конечно бы, умерла, но над ней сжалилась и удочерила дворовая собака, обычная беспородная сучка. Она перетащила девочку в свою конуру и десять лет (!) кормила, поила и обучала ее собачьим повадкам. Таскала кур и булки у соседей. И старые ватники для зимовки. Соседи знали о девочке. Но никак не реагировали (наверное, и у них в конурах жили малые дети). В психиатрическую лечебницу девочка попала после смерти мачехи-собаки...
   Эта на первый взгляд фантастическая история вывела меня из себя и, как только супруга вновь расположилась на диване, я решился открыть ей свои подозрения:
   -- Слушай, давно хотел тебя спросить... Об этих убийствах, исчезновениях... Понимаешь, у меня есть серьезные основания полагать, что ты ведешь тайную жизнь...
   И сбивчиво рассказал об окровавленном платке, о сережке, о письмах, найденных под трусиками и бюстгальтерами.
   Вера слушала молча. В ее сузившихся глазах я видел, то смертный для себя приговор, то жалость, то просто желание, чтобы я скорее закончил пороть чепуху.
   -- Ты сошел с ума, бедненький... -- сказала она, когда я выговорился. И почувствовал себя полным идиотом. -- Насмотрелся этих дурацких кинофильмов... И еще эти белуджистанские пытки... С лисами-людоедами, коршунами и кобрами. Ведь именно после них у тебя видения начались. Вернее, стали такими, что ты не в состоянии сейчас их от яви отличить. Девушки всякие (усмехнулась) до конца в тебя влюбленные (оглядела скептически с ног до головы), пустынная идиллия, десять тонн червонного золота...
   -- Ты знаешь, мне тоже кажется, что я немного тронулся, -- согласился я. -- Эти телефильмы точно достали. И реальная жизнь... Валеру убили, племянника Руслана, опять-таки бабу Фросю. И пытки, конечно, повлияли, что уж тут скажешь...
   -- Плюс твое богатое воображение.
   -- Да... Плюс мое богатое воображение... Знаешь, мне действительно иногда кажется, что твоей сережки на подушке Петра Васильевича в реальной жизни не было. И окровавленного платочка на грядке петрушки... И твоей записки этому типу...
   -- Записка была. А что касается Константина... Я убила бы его, если бы могла... И если бы он не умер, я попросила бы тебя что-нибудь с ним сделать... Ты бы сделал?
   -- Я идейный противник мести и считаю, что мстящий человек мстит, прежде всего, себе. Мстит продажей души, продажей спокойствия. А с другой стороны в нашей с тобой жизни было столько периодов...
   -- Каких периодов?
   -- В течение которых я бы пошел на все ради тебя.
   -- А сейчас не пошел бы?
   -- Пошел бы, конечно, пошел. Тем более ты хорошо знаешь, как из меня сделать маленького послушного щеночка. Но пошел бы не с песнями, а с мудрой грустью... И все из-за того, что ты сейчас живешь в другом направлении... Я чувствую, алчешь ты другой жизни... Успех, почитание, уверенные в себе богатые мужчины привлекают тебя неодолимо. Я чувствую, как ты ждешь понедельника, чтобы скорей убежать на работу.
   -- Ты прожил богатую жизнь, все знаешь, везде был... Я тоже хочу узнать жизнь... И не из окна кухни.
   -- Пять раз выйти замуж?
   -- Сейчас я об этом не думаю. Это ты во всем копаешься. Давай не задумываться о будущем... Я люблю тебя, а это главное...
   -- Ну ладно, давай спать... Все образуется... -- поцеловал я Веру в щечку. И не удержавшись, заулыбался:
   -- Ты, главное, завяжи с этими дурацкими привычками... А если не можешь без этого, то следов, по крайней мере, не оставляй. А то, понимаешь, чуть ли не голой с места преступления удалилась -- сережку потеряла, мой подарок, между прочим, платок, да еще калитку вдобавок кровью вымазала...
   -- Ладно, учту, не буду больше оставлять следов, -- улыбнулась Вера и, чмокнув в губы, пошла спать. В ее улыбке было что-то такое, что мне стало не по себе.
   "Нет, она все-таки маньячка, -- задумался я, улегшись следом. -- А я -- дурак! Спросил ничтоже сумняшись: "Это ты-ы-ы убила по меньшей мере семерых?"
   Что она могла ответить? "Да, милый, это я-я-я убила..."
   Но, по крайней мере, теперь я получу доказательства... Точно получу. Если в ближайшие одну-две недели со мной ничего не случиться, то, значит, я сам больной... Бредом преследования. А если меня отравят, переедут, или пырнут в рыночной толпе или на перроне, то, значит, я прав... Жена у меня маньячка... Нет, надо уходить... Этот дом, эта тетка..."
   Эта тетка... Не хотел я вставлять ее в свое и без того нервное повествование... И вы поймете почему. Дело в том, что в дачный сезон, примерно с середины апреля по ноябрь, одну комнату в доме занимает тетка Веры. С мужем Матрасычем (он длинный, как полоски на матрасе). И нам с Верой частенько приходиться дожидаться, пока они улягутся спать: Матрасыч может в любой момент демонстративно, по-хозяйски, пройти на большую веранду через гостиную, в которой стоит наш диван. У них часто бывают гости, у тетки все надо спрашивать, в том числе и разрешение посадить дерево или построить для Наташи качели и песочницу в саду. Я многократно предлагал в целях мирного сосуществования разделить дом и участок, но получал отказ так или иначе аргументированный. И я заглох, поняв "это наш родовой дом, а ты не суйся".
   О господи, что было до меня в "родовом доме"! День я мусор выносил, два -- пыль вытирал, три -- люстры с мебелью мыл, четыре -- потолки черные белил, и, целых две недели мышей ловил. Триста пятьдесят с лишним штук поймал! Это было что-то! Такого азарта охоты я вовек не испытывал. По две штуки в одну мышеловку попадали, а всего их три у меня было. Только и стучали -- трах да трах -- с утра до вечера. Я добычу, в особенности ту, которая на чердаке попадалась, на крышу большой веранды из окна выбрасывал и, представляете, мыши через два дня и метра не пролетали -- вороны так наловчились, что их практически на лету ловили.
   -- Ты, Боже, чем-то недоволен?
   -- Да, я недоволен. Развел тут антимонии. Нормальные они люди. Это ты -- строитель коммунизма... Это тебе коммунисты внушили, что человек должен с энтузиазмом строить светлое будущее для потомков, а не просто по-человечески жить. Из-за этого внушения ты и не можешь в жизни устроиться...
   -- По-человечески жить... Восемь часов спать, восемь часов работать, восемь часов развлекаться... Спать, чтобы работать, работать, чтобы развлекаться, развлекаться, чтобы крепко спать...
   -- А что тут такого?
   -- Понимаешь, мне иногда кажется, что Ты нас, людей, для чего-то выращиваешь. Как бройлеров. По определенной методике и графику. Сон столько-то часов, еда в таком-то ассортименте, такая-то работа, и такое-то развлечение. Сон, еда, прогулка. Сон, еда, работа, развлечение. Сон, еда, работа, развлечение... А для увеличения привесов, душевных или еще каких, повсюду лозунги распространяешь: "Знания умножают печали", "Смирись", "Все -- суета сует и всяческая суета" "За тебя думаю Я" и так далее... Короче, будь бараном, и все будет тип-топ.
   -- Так значит, ты думаешь, что я выращиваю людей для чего-то?
   -- Да, думаю. В принципе можно догадаться для чего. Ты выращиваешь нас для получения душ... На кой они тебе, интересно? Недавно один фантастический рассказ читал. Там инопланетяне захватили Землю и сделали из нее сплошную ферму для получения высококачественного человеческого желудочного сока... Нужен он им был жизненно. И знаешь, люди очень скоро привыкли к своему новому образу жизни. Потому что за свой желудочный сок они прилично получали... И могли жить по-человечески...
   -- Знаю я этот рассказ. А насчет человеческих душ ты прав. Именно из-за них я и вожусь с вами. Человечеству, также как и вымершим уже трилобитам, динозаврам и саблезубым тиграм, предназначена участь стать отходом великого процесса. Процесса, который, в конце концов, выработает... выработает... ну, скажем, нечто совершенно великое, совершенно безграничное, совершенно нужное и значимое...
   -- Сверхчеловека?
   -- Фу, как ты можешь! Сверхчеловек, на мой взгляд, это то же самое что и сверхкоза. А что такое сверхкоза? Это много отличного жирного молока, много шерсти плюс примерное поведение и деликатесное мясо. Так и сверхчеловек -- это железная воля, гибкий мозг, прекрасный желудок и безотказная предстательная железа. Скучно, не правда ли?
   -- Так значит, со временем людей не станет...
   -- Естественно. Люди пройдут свой отрезок великого пути и предадут эстафетную палочку более совершенным, более нужным самим себе и мне существам. Ты, вот, разве не чувствуешь себя участником этого великого движения? Чувствуешь, я знаю! Потому и говорю с тобой. Ты чувствуешь, и это чувство придает значимости твоей жизни. "Да, я всего лишь жалкий, практически ничего не понимающий промежуточный продукт, -- думаешь ты, -- но промежуточный продукт великого производства, я появился для того, чтобы это великое когда-нибудь могло существовать, могло существовать и нести в себе частичку моего участия..."
   -- Я думаю, что Ты -- строитель какого-то особенного небесного коммунизма. Не чувствуешь своего духовного родства с Владимиром Ильичом и Иосифом Виссарионовичем? Они тоже считали нас промежуточным продуктом великого производства...
   -- Ну-ну... Один - один. Что ты еще думаешь?
   -- Все мы -- бройлеры, несущие тебе золотые яйца, -- вот что я думаю...
   -- Золотые яйца? Это ты человеческие души называешь золотыми яйцами? Да ты не представляешь, сколько с ними приходится возиться! Мучить, переселять из тел в тела, подправлять, дорисовывать... Трудные вы, люди... Вот в шимпанзе я пару раз отверткой крутанул, и они сразу в вас превратились. А с вами тоска. Сколько еще мне возиться придется, пока вы развитых существ напоминать начнете. Ладно, спи, давай, умник! Хочешь, я тебе сон с Лейлой навею?
  
   Во сне я увидел пустыню. Она простиралась на тысячи километров во все стороны. Мы с Лейлой, обнявшись, сидели на верхушке небольшого холма и смотрели на закат. И пустыня не казалась нам отсутствием чего-то. Наоборот, она казалась нам наполненной особой обнаженной мудростью, мудростью, способной от многого отказываться, отказываться, чтобы оставить больше места для главного...
   Глава 3. Ах, вернисаж, ах вернисаж! -- Какой пассаж! -- Изгадил галлюцинации. -- Недолгая жизнь. -- Только Смерть.
   Днем Вера позвонила мне и сказала, что ее пригласили вместе со мной на домашний вернисаж знаменитого проблемного художника. Мы договорились встретиться на Сухаревской площади в шесть часов. В назначенное время она не подошла, и я позвонил ей на работу из автомата. Трубку подняла секретарь Ольга Алексеевна.
   -- Вера Юрьевна уехала с Михаилом Михайловичем на переговоры с представителями российских благотворительных фондов, -- сказала она, недовольная звонком, поздним и очень похожим на проверочный. -- Она просила вам передать, чтобы вы шли на вернисаж без нее. Часам к семи - половине восьмого она подъедет. Если что не ясно, звоните ей на мобильный телефон. Номер продиктовать?
   "Не уважает... -- подумал я, положив трубку. -- Вера, небось, рассказывала, какой у нее некачественный муж. Интересно, куда это она поехала и кто это Михаил Михайлович? Небось, в Редиссон-Славянской у них переговоры. В шикарном трехсотдолларовом номере на безбрежной постели..."
   Вмиг заревновав, я позвонил жене на мобильник. Она сказала, что очень занята, и приедет к художнику часам к восьми. Кроме ее голоса был слышен еще один, мужской, скрипучий, увлеченно распространявшийся об эпотечных процентах и кредитных ставках.
   -- Ты только не надирайся, -- перед тем, как закончить сеанс связи, попросила она, понизив голос. -- Там будут важные люди.
   Успокоившись (Вера звонила явно не из постели, это было ясно), я направился на вернисаж. Поднялся со станции "Сухаревская" наверх, подошел к переходу через Садовое кольцо (квартира художника была на Мещанской улице). Горел красный свет, я встал перед светофором, засунул руки в карманы и задумался, попить ли пива перед погружением в шипучее интеллектуальное общество или надраться с ним одновременно.
   Подумав с минуту, решил не пить. Не из-за боязни показаться "митьком", а из-за того, что захотелось писать. Зеленый свет все не загорался и я, крутя головой, принялся выискивать, место, где можно было бы реализовать свое растущее физиологическое желание. И увидел на противоположной стороне улице Лейлу. То есть девушку в черных одеждах. Она шла по направлению к Самотечной эстакаде.
   На этот раз я варежку не разевал и взял с места в карьер. Рванул аллюром три креста, не меньше. Две-три машины завизжали тормозами, два-три водителя обложили меня матом, но я взял след.
   Девушка, увидев, что за ней бегут, подобрала подол своего идиотского для Москвы платья и рванула со всех ног к улице Гиляровского. На этой хорошо известной мне улице, я чуть было не потерял ее, точнее потерял, но она чем-то напуганная (собакой, точно) выскочила из подъезда, в котором пряталась, выскочила и, не оборачиваясь, побежала к проулку, ведущему на проспект Мира.
   Азарт погони проник в кровь, я каждой клеточкой чувствовал, что непременно настигну свое ведение, свою иллюзию, свою загадку. И потому, невзирая на переполненный мочевой пузырь, бежал стремительно, как тренированная собака; бежал, сворачивал, перескакивал, подныривал, поднимался по лестницам, пока не увидел перед собой дверь, заканчивавшую свое движение нараспашку.
   Увидел и остановился, как восходитель останавливается за пару шагов до вершины, останавливается, чтобы продлить хотя бы на минуту свое сладостное вожделение, чтобы не разменять его тотчас на звонкую монету победы, монету, которая имеет неприятное обыкновение с каждым часом становиться все мельче и мельче.
   Продлив, разменяв, а также восполнив дефицит кислорода в организме, я вошел в помещение, ярко освещенное лампами дневного света. И по форме потолка понял, что нахожусь в обустроенном чердаке. В анфиладе из трех комнат не было ни одного окна. Дверь, ведущая из последней комнаты (крепкая, металлическая) оказалась запертой. И ее могла замкнуть только Лейла. Или та женщина, которая весьма успешно сыграла со мной в кошки-мышки. Раздумывать, кто замкнул дверь, в которую я вошел, было недосуг. И вы знаете почему.
   Туалет нашелся в одном из помещений, примыкавших к первой комнате анфилады.
   Выходя из него, я чувствовал себя на седьмом небе. А когда я чувствую себя на седьмом небе, мне хочется закурить. Сигареты у меня были. А старенький продавленный диванчик и пепельница под ним нашлись во второй комнате.
   Спустя минуту я лежал на диване с сигаретой в зубах. Думать не хотелось. В голове были одни слова и понятия, Они возникали, исчезали, прятались друг за друга, никак не желая соединиться в единую мысль. "Попался"... "Лейла"... "Вера"... "Похожи"... "Опять взялась за старое"... "Как ловко"... "На лету схватила"... "Да, это она".
   Выкурив одну за другой несколько сигарет, я пришел в довольно устойчивое расположение духа, и принялся изучать двери, пол, стены и потолок своей западни на предмет их крепости.
   Результаты изучения и последующие выводы оказались неудовлетворительными. Двери были металлическими, аккурат под противотанковую гранату, которой у меня не было. На проделывание дыры в многослойных полах и потолках с помощью гвоздя потребовалось бы не менее двух суток. Устраивать пожар для привлечения внимания было глупо и равносильно самоубийству.
   "Что же делать? -- задумался я.
   И решил стучать в пол. Должен же кто-нибудь услышать?
   Услышали. Минут через пятнадцать, когда я уже замучился ронять диванчик на пол, в двери заскрежетал ключ, она открылась, и я увидел... Харона. Безбородого Харона с распростертыми руками, Харона дружески улыбающегося, Харона в дорогом костюме-тройке и дорогом галстуке, Харона с двумя плотными ребятами за спиной.
   -- Здравствуй, дорогой! -- воскликнул он, дождавшись, пока моя челюсть опустится до предела. -- Ты не представляешь, как я рад вновь тебя видеть у себя в гостях!
   Не ответив на приветствие, я бессильно опустился на диванчик, странным образом выживший, и пролепетал:
   -- Кто была эта женщина в черном? Вера?
   -- Как хочешь, дорогой, как хочешь! Но давай будем считать, что это была Лейла. Так же тебе интереснее будет. Кстати, эти черные женские одежды в Средней Азии и Иране называются паранджой, -- сказал Харон, опускаясь передо мной на стул, принесенный одним из его сопровождающих.
   -- А откуда ты знаешь о Лейле??? -- дернулся я. -- От Веры?
   -- Как хочешь дорогой! От Веры, так от Веры. Но лучше пусть от Лейлы. Пусть она... мм.. будет, как и есть, моей дочкой. Ты же любишь воображать всякую всячину... Ну и вообрази, что она -- моя любимая, единственная дочь... Вы познакомились после того, как она по моей просьбе забрала тебя из пещеры с зоопарком. И три дня держала тебя на наркотиках. Иногда пользуясь твоим телом... мм... в личных целях...
   -- Сволочь! Ты даже галлюцинации мои норовишь изгадить! Не говоря уже о чести своей дочери.
   -- Изгадить? Ну, зачем так грубо... У тебя будет возможность убедиться в том, что я говорю чистейшую правду...
   -- Значит, Лейла не видение, она существует...
   -- Конечно, существует, дорогой мой. Ну, может быть, она не совсем такая, какой ты увидел ее в своем наркотическом бреду. Она у меня натуральная, она земная...
   И, подмигнув, поставленным голосом запел Окуджаву:
   Мы земны, земны и к черту, к черту сказки о богах,
   Просто мы на крыльях носим, то, что носят на руках...
   -- Сволочь...
   -- Ну конечно, сволочь. Но ты особо не расстраивайся. Ты ей понравился, и она мечтает с тобой воссоединиться. То есть забрать тебя у своего папочки. С условием, что ты изменишь образ жизни, и займешься, наконец, каким-нибудь мужским делом...
   -- Торговлей косметикой? Или рэкетом, похищениями людей и контрабандой?
   -- Э... Какой ты глупый! Ты что, не знаешь, кто в твоей стране занимается контрабандой? Самые уважаемые люди! Ты их ежедневно можешь видеть по телевизору.
   -- В наручниках?
   -- Хохмач, ты Черный, так тебя, наверно, друзья называют? Эти люди и наручники также несопоставимы, как деньги и честный труд! Кстати, ты знаешь, чем твоя любимая жена занималась и занимается? Деньги хозяину она отмывает, отмывает и уводит от налогов... Я об этом получил достоверную информацию из компетентных подпольных органов.
   -- Врешь!
   -- Конечно, вру! Ты знаешь, какая у нее зарплата? Шестьсот рублей и три тысячи баксов. Шестьсот рублей она получает законно, пятьсот баксов как ежемесячную страховку, и две с половиной тысячи в конверте из черной кассы. Как ты думаешь, откуда берутся эти деньги в конверте?
   -- От верблюда.
   -- Ну, да, конечно, от верблюда. А ты не хочешь столько зарабатывать? Для своей ненаглядной Лейлы? Я могу тебя познакомить с этим золотогорбым верблюдом.
   -- Я не хочу таких денег. От них голова болит.
   -- У кого от таких денег не болит голова, у тех болит жопа...
   -- Что тебе от меня надо? -- скривив лицо, прервал я бандита, явно собиравшегося пофилософствовать на тему единства и борьбы противоположностей. -- И вообще, как ты в Москве очутился?
   -- Тяжело и хлопотно на ирано-афганской границе стало. Персы солдат туда нагнали, их сейчас там больше чем камней в пустыне. Вот и решил другими делами заняться. У вас в Москве очень большие деньги крутятся, дурные деньги... Крутятся и хотят, чтобы их взяли.
   -- А на фиг я тебе сдался?
   -- Я же тебе сказал, что Лейла тебя заказала. Как солдаты тебя освободили, так каждый день ныла. Хочу, мол, папочка, своего возлюбленного, очень хочу.
   -- Не верю.
   -- Как хочешь, дорогой. Скоро ты все узнаешь сам. А сейчас я пойду по неотложным делам, а ты уж не суетись. Побьют эти мордовороты, если не опустят.
   Сказал, усмехаясь и тепло посматривая на своих телохранителей, стоявших у него по бокам.
   -- Вина прикажи принести и еды, -- буркнул я и принялся изучать ногти.
   Через полчаса после ухода Харона один из телохранителей принес два пакета. Один был с куском ветчины, батоном копченой колбасы, булкой хлеба и несколькими яблоками, другой -- с двумя бутылками марочного портвейна. Стакана они не принесли, также как и ножа. Но меня это отнюдь не расстроило. Вино я пил из горла, а колбасу и мясо кусал просто так.
   Выпив бутылочку и наевшись, я улегся на диван и принялся Ему пенять:
   -- Ты говорил, что Лейла была послана мне Тобой, а оказалось, что этим ублюдком...
   -- Ублюдок этот тоже из моей колоды. Я частенько его использую в для пользы дела...
   -- А, вот оно как... А почему тоже? Меня Ты тоже используешь?
   -- Я многих использую, практически всех, Я же тебе как-то говорил об этом.
   -- Замечательно... И разговариваешь, значит со всеми?
   -- Да...
   -- А как у Тебя это получается? Нас же миллиарды?
   -- Да вы все об одном и том же спрашиваете. И миллионы спрашивают об одном и том же одновременно.
   -- А тебя все понимают?
   -- Нет, не все... Религиозные люди не всегда понимают...
   -- Как это? Шутишь?
   -- Какие тут шутки! Такие, как ты, юродивые, только и понимают. А остальные нет. Понимаешь, заморочены они своими догмами. Чуть что не по святым книгам говорю, так сразу: изыди, изыди...
   -- Смешно... А куда я на этот раз вляпался? Вылезу или нет?
   -- Да как тебе сказать...
   -- Да так и скажи...
   -- Сказать, вылезешь или не вылезешь?
   -- Да.
   -- Понимаешь, это как посмотреть... То есть все зависит от точки зрения...
   -- Понимаю... С твоей точки зрения смерть -- это полное освобождение. И, следовательно, идеальный выход.
   -- Да ничего ты не понимаешь... Жизнь -- это череда смертей. Каждую секунду в тебе умирает что-то телесное. Клетка, нейрон, волос, наконец. И если каждую секунду ты не будешь восполнять умершее душой, то умрешь совсем.
   -- То есть не попаду к тебе?
   -- Ну да.
   -- Слушай, я чуть ли не Христом себя чувствую... Всю жизнь до людей докапывался, а теперь, вот, распинают...
   -- Это Христа распяли. А тебя... Ну ладно, мне пора...
  
   Харон с людьми явился в одиннадцатом часу вечера. К этому времени я с грустью рассматривал вторую по счету бутылку. На ее донышке оставалось всего лишь несколько глотков искрящейся жидкости.
   -- Балдеешь, дорогой? -- спросил меня Харон с усмешкой. Он был уже не в респектабельном костюме-тройке, а в кожаном пиджаке, джинсах и ковбойских сапогах.
   -- Побалдеешь тут, -- вздохнул я. -- Вино кончилось, перспективы на будущее опять таки не ясны...
   -- Почему не ясны? Еще как ясны, -- осклабился бандит. -- Тебя ждет недолгая, но очень трудная и некачественная жизнь. Вставай, давай! Отведу тебя в твои апартаменты.
   Я допил вино, встал и Харон повел меня к двери, за которой пропала завлекшая меня в западню женщина в черном.
   За дверью открылась довольно обширная комната, скорее зала, задрапированная красным бархатом.
   Посереди стояла широкая кровать, также покрытая бархатом, но голубого цвета.
   Потолок комнаты был зеркальным.
   В торцевой стене бросалась в глаза шеренга дверей черного дерева. Две из них были приоткрыты; одна вела в ванную, другая в туалет.
   Справа от кровати стоял овальный ореховый столик, на нем красовались серебряное ведерко с шампанским, бутылка коньяка, пара хрустальных фужеров с парой рюмок, две вазы синего стекла с фруктами, возглавляемыми чиновным ананасом, и всяческие закуски.
   Я бы, конечно, порадовался увиденному, если бы не был обескуражен четырьмя телекамерами, укрепленными в верхних углах этого рая для любовных утех.
   -- Опять телекамеры... -- вздохнул я, пробуя кровать на мягкость.
   -- Да опять... -- согласился Харон. -- Такой у нас, понимаешь, сейчас профиль.
   -- А...
   -- А лис с птицами и кобрами не будет, -- упредил меня бандит. -- Не тот климат. Будет Лейла.
   -- Замечательно.
   -- Ага, замечательно, -- закивал Харон с подлой хитринкой во взоре.
   Всмотревшись в его черные глаза, я понял, что меня ожидает нечто гораздо более впечатляющее, нежели чем зубы лисы и клюв коршуна. Но, понадеявшись на Господа, заверившего меня, что этот негодяй -- его доверенное лицо и мой шаг к Нему, я улегся на кровать, подложив руки под затылок, и принялся себя рассматривать в зеркальном потолке. "Измятый, взлохмаченный, под хмельком, перегаром, небось, прет", -- мысленно выдал я сам себе правду-матку.
   -- Неважно выглядишь, -- согласился со мной Харон. -- Хотя это, конечно, смотря с чем сравнивать. Если с тобой завтрашним, то ты просто Ален Делон на заре студенческой революции.
   -- Ничего, сейчас приму ванну, рюмочку, фужерчик и все будет в порядке, -- пробурчал я, стараясь не вникать в намеки.
   -- Иди, иди, подмойся, -- усмехнулся бандит. -- Лейла чистоту любит.
   Чтобы не видеть его, омерзительного и самодовольного, я поднялся на ноги и пошел в ванную.
   Она была вся мраморная и золотая. На крючке у зеркала висела на бретельках женская ночная рубашка.
   -- Ого! Насколько я врубаюсь в интерьер, меня ожидает ночь с прелестной девушкой, -- сказал я, проведя по ней подушечками пальцев.
   -- Может быть, и ждет, но мы тебя сюда привели, потому что это помещение лучше других звукоизолированно, -- сказал Харон.
   Я недоуменно обернулся и увидел, что его телохранители подходят ко мне с явным намерением выбить из меня душу.
   Я ошибся. Они выбили из меня не только душу, но и мозги, легкие, печень и почки. И, в конце концов, жизнь. Так, по крайней мере, мне показалось.
   А потом пришла она. Я, мертвый, лежал на кровати. Открытые мои глаза все видели, точнее, все фиксировали, примерно так же, как дверная ручка фиксирует прикосновение руки... Но когда ее нежная ладонь легла на мой холодный лоб, потом сбежала на щеку, на шею, на подбородок, на грудь, я начал оживать...
  
   Однажды на лекции по марксистско-ленинской философии преподаватель спросил меня:
   -- Что видно в зеркале, в которое никто не смотрит?
   Я смешался, чувствуя подвох, и преподаватель ответил сам:
   -- Ничего! И Монны Лизы не видно, и звезд не видно, пока на них не смотрят.
   Меня этот факт поразил до глубины души. Я понимал, что предметы существуют вовсе не из-за того, что кто-то на них смотрит, или осязает, или обоняет или слышит. Я понимал, что они существуют сами по себе.
   Но это их бессмысленное невидимое существование ужаснуло меня.
   Представьте, луч солнца отражается от белоснежной кувшинки и уходит в голубое небо...
   И представьте, что всего этого не существует в природе, лишенной человеческих глаз, лишенной зрения.
   В природе, лишенной человека, лишенной чувств, лишенной отражающего разума, нет белоснежной кувшинки.
   В ней даже нет некого водного растения с высокой отражающей способностью частей, существующих для привлечения летающих организмов, сами того не зная, участвующих в его репродукции...
   В природе без человека нет белого и голубого.
   В ней нет прохлады вечернего бриза, в ней нет неба.
   В неосознанной природе бесчувственные фотоны отражаются и поглощаются бесчувственными атомами и молекулами.
   В неосознанной природе бесчувственные ядра водорода сливаются в недрах никому не светящих звезд, сливаются в ходе термоядерной реакции в бесчувственные ядра гелия, выделяя при этом чудовищное количество энергии, которую никто не боится, и никто не использует...
   В неосознанной природе есть только смерть. Только Смерть.
   Танатос.
   И я был частью этой безмозглой, этой ничего не чувствующей неживой природы, был частичкой Смерти, был, пока моего лба не коснулась рука Лейлы...
   Глава 4. Я в гробу!? -- Меня спас сам Ахурамвдза. -- К океану.
   Она оживила меня... Сначала мое зрение, а потом и мою боль. Океан боли. Такой огромный, что я не мог смотреть на женщину, с которой был так долго и так безбрежно счастлив. С ужасом я пялился на свою грудь, обезображенную ожогами -- красными, фиолетовыми, черными, я смотрел на свои руки, исколотые и кровоточащие, я смотрел на пальцы ног, под ногтями которых торчали иголки, с ужасом я приходил к выводу, что жестоко изнасилован...
   -- Не-е-т!!! -- закричал я протяжно. -- Я не хочу жить! Верни меня обратно... Верни меня в Смерть!
   -- Хорошо... -- тихо ответила Лейла, и тут же в ее руке появился шприц с сочащейся спокойствием иголкой.
   Очнулся я в тесном ящике. Его несли люди.
   Я в гробу!?
   И ожил?
   Не добили, пожалели пулю на контрольный выстрел? Или...
   Или Харон решил похоронить меня заживо...
   Да. Когда поднесут к могиле, он прикажет вскрыть ящик, прочитает, самодовольно улыбаясь, надгробную речь и закопает. Эдгар По, говорят, смертельно боялся быть заживо похороненным.
   Люди, несшие ящик заговорили по-персидски.
   Я в Иране?!
   Дочь Харона увезла меня?
   Зачем? Не наигралась с моим бедным телом?
   Или, будучи садисткой, влюбилась? Влюбилась, потому что никого с таким удовольствием не мучила?
   Да, наверное, так... Я -- заложник садистки. И надо приноровляться. Чтобы выбраться, чтобы спастись.
   Зачем выбираться? Зачем спасаться? Чтобы потом опять...
   Нет, ты это будешь делать потому, что не можешь лежать, как связанный баран.
   Ящик со мной вскрыли в вечерней пустыне. Человек, сделавший это, безмолвно вручил мне белуджские одежды -- светло-серые хлопчатобумажные штаны и длинную рубаху -- и уехал на синей "Тойете" с открытым кузовом по едва угадывающейся проселочной дороге.
   Я остался один. К Богу взывать не хотелось. Переодевшись, я уселся на обочине и стал смотреть на горизонт. Когда солнце закатилось, и наступила тьма, я лег спать в теплый песок.
   Утром меня разбудил холод. Разогревшись бегом, захотел есть. "Если тебе холодно и хочется есть, -- бесстрастно подумал я, то ты жив. А это хорошо. Пока хорошо".
   Когда я раздумывал, куда идти, вдалеке на западе восстало облако желтой пыли. Кто-то ехал ко мне.
   Машина остановилась в пятидесяти метрах.
   Из нее вышла дочь Харона.
   Я бессильно опустился на песок, закрыл лицо ладонями и растворился во тьме. Некоторое время спустя на плечо легла женская рука.
   Это была рука Лейлы. Я понял это, как только толика ее тепла вошла в меня.
   Я вскочил, смотрел почти минуту.
   Да это она! Это ее приязненная, заразительная улыбка!
   ...Мы обнялись и стояли так бесконечное время, стояли, пока души наши вновь не стали общими.
   -- Я думал, тебя нет... -- сказал я, когда мы посмотрели друг на друга прежними глазами.
   Взгляд Лейлы сделался укоризненным.
   -- Все мужчины такие. Стоит их от себя отпустить, так они сразу и думают, что никого, кроме них на свете нет.
   -- Какие слова! Откуда ты, пустынница, знаешь о мужчинах?
   -- Ты сам рассказывал! Не помнишь?
   -- Я все помню, но отделить явь от мечты я не в силах.
   -- Не в силах отделить явь от меня? -- рассмеялась девушка.
   -- Да.
   Мы вновь обнялись. На этот раз я чувствовал не только душу Лейлы, но и ее тело.
   Затвердевшие соски.
   Ласковые груди.
   Нетерпеливый живот.
   Вожделенные бедра.
  
   -- Расскажи, как все случилось, -- спросил я потом.
   -- А с чего начать?
   -- С того самого момента, как меня ударили по голове в Чехелькуре.
   -- Ахмад-шах сказал мне, что тебя отвезли в пещеру, и в ней завалили...
   -- С лисом? -- спросил я по инерции.
   -- Нет, никакого лиса не было.
   Я сидел весь черный. Все у меня стало черным. Душа, мозг, сердце. Я рассматривал свои черные руки и видел, как Ахмад-шах насилует мою жену. Как она спит с ним.
   Солнце поднялось над горизонтом. Красное.
   -- Ты была с ним? -- наконец, спросил я.
   -- Нет, -- ответила она твердо, и я, благодарный, поцеловал ее.
   Глаза мои видели застывшие глаза Лейлы, ее неживое тело, они видели голый разжиревший зад и спину пыхтящего на ней Ахмад-шаха.
   Ничего этого не было. Потому что своим "Нет" она это сократила. Мы это сократили. Двое всегда могут сократить то, что стоит между ними.
   -- Он запер меня в чулане и кормил хлебом с водой. Не знал, что я почти всю жизнь один хлеб ела. Потом отвел на женскую половину и заставил жен мучить меня парижскими тряпками и сладостями. Но я думала только о тебе. Видела, как ты лежишь в пещере и умираешь. Когда тебе становилось совсем плохо, я напрягалась и посылала тебе свою жизнь. Нас спасла Гюль. Она дала мужу порошок, и он поносил два дня. Потом она сказала, что это Аллах его карает за нас с тобой. И он меня отпустил. Я поехала к тебе, но пещера была пуста...
   Лейла расплакалась. Он обхватил головку девушки руками и принялся пить слезинки.
   -- Вот так я плакала, увидев, что тебя нет, -- сказала она, когда губы Чернова коснулись ее губ.
   Солнце поднялось и жарило. Они сели в машину. Лейла достала пакет с продуктами, бутылки с парси-колой.
   -- А как я в ящик сыграл? -- спросил Чернов, заворачивая в лавашный лист кусочки люля-кебаба.
   -- Ахмад-шах не хотел отпускать тебя живым. Ему надо было совершить кое-какие юридические формальности, чтобы дороже продать государству месторождение. А узнай твое тегеранское начальство о золоте Чехелькуре, то провернуть это дело он бы не смог.
   -- А откуда тебе это известно?
   -- Не найдя тебя в пещере, я поехала к нему. Он развел руками: "Значит, убежал". Когда я уходила, Гюль шепнула мне, что тебя убили и закопали в пустыне. Я упала в обморок и пришла в себя только дома.
   Слезы полились из ее глаз.
   -- Представляешь, каково мне было входить в дом, в котором нет тебя, в котором никогда тебя не будет? Я хотела умереть. Но мама сказала, что ты жив, и что Ахурамазда поможет тебя найти.
   -- А кто такой Ахурамазда?
   -- Это зороастрийский бог. Он сотворил добро и зло.
   -- Ну-ну... Заратустра, Добро и Зло, Ахурамадза или Ормузд с личным сатаной под именем Ангра, Авеста и если человек не помогает добру, то будет наказан? И еще огнепоклонничество? -- выдал Чернов, все, что знал о древней религии.
   -- Да. Мама сказала, что ты живешь в двух мирах: в мире Зла и в мире...
   -- И в твоем мире.
   Лейла светло улыбнулась.
   -- Да.
   -- Сдается мне, что в твоем мире зла не меньше, чем в моем.
   -- Это зло принес ты. Его в тебе очень много. Ты поссорился со стариком Удавкиным, его зло подпиталось твоим, стало большим, и пришел Харон.
   -- Так я не делал Удавкину зла! -- возмутился Чернов.
   -- Да, не делал. Ты держал его в сердце и был наказан. Понимаешь, зло в сердце -- это огонь, на который летит зло. Так же, как к добру в сердце стекается добро.
   -- Ну ладно, а как же Ахмад-шах? На какое мое зло он прилетел?
   -- Тебе было мало меня. Ты хотел, чтобы на меня смотрели люди и завидовали тебе. Ради этого ты стремился в Париж, стремился, зная, что там ты можешь меня потерять. И ради этого Парижа ты нашел это золото, и потерял меня здесь.
   -- Я не потерял...
   -- Не факт. Ахмад-шах ищет нас. Его люди повсюду.
   Горестно посмотрев на меня, Лейла включила зажигание, и мы поехали.
   -- А как твоя мать меня нашла?
   -- Она разожгла огонь в своем доме и взмолилась к Ахурамазде. Он наслал на нее видение, в котором она увидела тебя закопанным в землю. И еще он сказал, что ему поклоняется шофер Ахмад-шаха, который знает, где ты есть. Мама поехала к нему, и он с близкими друзьями выкопал тебя.
  
   ...Мы ехали к океану. В кузове нашей машины лежали пять или шесть холщовых мешков с пожитками. Машину вел я. Лейлу поташнивало, и она, сморщив личико, смотрела в окно. Часа через полтора мы должны были добраться до Ираншахра -- пальмового оазиса, ярко зеленеющего на восточной окраине одной из самых жарчайших пустынь мира -- впадины Джаз-Муриан. Там мы решили заночевать перед рывком к океану.
   Я сердился на жену -- всего лишь на четвертом месяце, а уже кокетничает... Вот и сегодня мне, видимо, обломится.
   -- А можно я еще раз женюсь? -- спросил я, чтобы досадить. -- Мне говорили, что в Ираншахре много красивых девушек...
   -- Как хочешь милый, -- натянуто улыбнулась Лейла, пытаясь совладеть с очередным приступом тошноты. -- Но для этого нам придется заработать много денег...
   -- А как ты к этому отнесешься? Неужели тебе не будет неприятно? Быть не единственной, а с порядковым номером? И еще представь: ты захотела меня, а мне захотелось ее?
   -- У нас так принято, дорогой. Если мужчина может содержать нескольких женщин, то он их содержит.
   -- И ты совсем, совсем не будешь против?
   -- Ладно, получишь вечером свое. Только не гони так, я себя действительно неважно чувствую.
   -- А я чувствую, что Ахмад-шах гонится за нами...
   -- Если он и гонится, то в противоположном направлении. Он наверняка решил, что мы удрали к туркменской границе.
   -- Дай-то бог.
   -- Не беспокойся, милый. У нас все будет хорошо. И не волнуй нашу девочку своими страхами...
   Сказав это, Лейла так светло улыбнулась, что я забыл обо всем на свете. Обо всем, кроме нее и нашей четырехмесячной девочки Елене, мирно спящей у нее под сердцем.
   В Ираншахре мы остановились в небольшой и грязной гостинице. Было уже поздно, все более-менее сносные забегаловки закрылись, и мы зашли в небольшое замызганное кафе, в котором уже мыли полы.
   Нам принесли по бутылочке парси-колы (кока-колы иранского разлива) и четыре иранбургера с позеленевшими котлетами (куриное мясо пополам с петрушкой). Я съел все четыре: Лейла отказалась от своей доли, увидев на моем лице гримасу отвращения, возникшую после того, как я вонзил зубы в иранский суррогат выдающегося творения западной кулинарной мысли.
   "Мужчина в дороге должен быть сытым", -- твердил я первую заповедь геолога, пока не покончил с детищами иранского тяготения к западным ценностям.
   Лейла обошлась апельсинами и маленькими зелеными бананами. В номере (конечно же, без кондиционера) она быстренько улеглась и раздвинула ноги.
   "Обещала, значит обещала".
   Но я не любитель жертвоприношений. Особенно в невыносимую жару и после десяти часов за рулем. "На океанском бережку отыграюсь", -- подумал я, целуя в щеку засыпающую хозяйку своей души.
   В середине ночи меня разбудил грохот выстрелов. Распахнув глаза, я увидел залитого кровью Харона. Он стоял над кроватью. В руках его был пистолет. Он был направлен на меня и давал одну осечку за другой. За мгновение до того, как вконец разозлившийся боек все же разбудил патрон, от двери раздалась автоматная очередь.
   Харон упал на меня. И я увидел раскрасневшегося омоновца в каске с щитком. В чехле его бронежилета дымились дырки.
   Глава 5. Кричал я громко. -- Клялся Аллахом! -- Кровь во сне. -- Приговор подписан.
   Спасли меня, оказывается, крики. Уж очень громко я кричал. И одна глухенькая бабушка услышала меня с балкона. Вышла за банкой соленой капусты и услышала.
   Несколько недель я лежал в больнице. Раза три Вера приводила Наташу, но голова моя была в тумане, и общения не получалось. Целыми днями я лежал, погруженный в случившееся...
   Через следователя (он приходил ко мне каждый день) я знал, что у Веры имеется "железное" алиби. Она действительно находилась на совещании, и с ней разговаривали, по меньшей мере, десяток человек. Да и бегать так резво, как бегала моя приманка, она давно уже не может.
   Значит, это не она завлекла меня на чердак.
   А кто тогда? Лейла? Может быть, она действительно существует? И она действительно земная дочь Харона? И это ее я видел в тегеранском аэропорту перед отлетом?
   ...Что же тогда на самом деле случилось в пустыне?
   Так... Солдаты обложили район, в котором меня захватили бандиты. Губернатор, не желая пособничать террористам, отказался платить выкуп.
   И Харон решил меня прикончить.
   Но его что-то остановило...
   И он послал свою дочь. Да, послал... Чтобы она спасла меня от лиса. Именно она, дочь бандита, сделала это. А не прекрасная, призрачная Лейла. Случайно найти человека в заваленной пещере, расположенной далеко от троп и дорог, можно только во сне. И еще это могла сделать фея. Сказочная пустынная фея, посланница Ахурамазды. Или человек Харона. Его дочь.
   Его дочь спасла меня. Она препроводила лиса в мешок и накачала меня наркотиками. И по необходимости пользовалась... В той же самой пещере... Или в другом месте, это не важно, это детали. И в эти три дня влюбилась в меня.
   Могло это быть? Могла прекрасная дочь бандита влюбиться в похищенного джентльмена-геолога? Банальный сюжет... Но вполне возможный. Да, влюбилась, а потом по приказу отца вернула в склеп. За полчаса до того, как Ахмед привел к нему солдат.
   А зачем Харон меня отпустил? Зачем он приказал Ахмеду и плешивому не давать в суде порочащих меня показаний? И зачем он приперся в Москву? Понравилось издеваться надо мной? Чепуха... Тут что-то другое.
   А Лейла, значит, существует... Не моя призрачная голубка Лейла, а нормальная земная женщина. Такая же, как Вера...
   А может, я действительно живу в двух мирах? В мире Веры и в мире Лейлы? И если это так, то сейчас я не только лежу в больничной палате, но и ловлю рыбу в Индийском океане? Ловлю с утлой лодчонки рыбу, а моя милая зороастрийка кормит на берегу месячную Лену, кормит на берегу, чтобы я мог видеть это счастливыми глазами?
   В сердце моем не осталось зла. Я всех простил. И себя тоже. Я тоскую иногда по сыну, по Полине, по матери. И жалею их -- ведь с ними другой Я.
   Лодку повело, сеть натянулась. Я обрадовался: "Большая рыба! Теперь я могу вернуться на берег. К ним".
  
   После недели поочередной жизни то там, то здесь, крыша съехала у меня вовсе. И мною вплотную занялись психиатры. И довольно успешно. Гипноз, длительные беседы и лечебные процедуры сделали свое благое дело и из больницы я вышел практически здоровым человеком. И встретила меня с цветами здоровая жизнерадостная супруга. Не маньячка, не убийца, а симпатичная, ласковая женщина.
   Но прошло некоторое время, и я вновь стал подозревать в ней убийцу. Однажды я копался в цветнике (врач сказал, что это полезно для реабилитации) и неожиданно понял, почему Харон приезжал в Москву. Видимо, мое подсознание продолжало переваривать относящиеся к этому событию факты. И, в конце концов, шепнуло мне: "Помнишь, ты видел в бреду, как твоя любимая супруга по телефону заказала Харону фильм? С твоими мучениями? Ну, за несколько минут до того, как тебя освободила Лейла?"
   И я все понял. Моя законная супруга заказала Харону фильм, перечислила деньги, а он не смог его снять. Помешали солдаты, которые добросовестно прочесывали округу днем и ночью. По той же причине он не смог вывести меня в безопасное место. Безопасное и удобное для съемок.
   И, будучи человеком "чести", поклявшийся Аллахом, он не дал Удавкину посадить меня в тюрьму. Ибо вряд ли иранские власти позволили бы ему выполнить свое обещание в моей одиночной камере... И тем более, в общей камере.
   И Харон выпустил меня в Россию, потом приехал в Москву, вошел в сношения с Верой, та рассказала ему о моей грезе Лейле, и они придумали, как заманить меня в ловушку. С помощью женщины, похожей на Лейлу, и одетую, также, как Лейла. Представляю, как они радовались выдумке!
   Все сошлось воедино.
   Бред все объединил.
   Он поглотил все.
   Все, кроме женщины, женщины, которая смотрела на меня в тегеранском аэропорту, смотрела, как могла смотреть только Лейла... И я был рад, что она выпала из этой дьявольской игры, которую затеяли со мной Харон и Вера.
   Хоть что-то осталось чистым.
   Весь тот день я думал о своем открытии. И, лежа в своей супружеской постели под боком у женщины, по воле которой подвергся истязаниям и унижению, я размышлял об этом же. И к часу ночи пришел к мнению, что надо уходить. И начинать новую жизнь без всего этого ужаса. Свято место пусто не бывает, смотришь, и найду себе нормальную женщину.
   Как только я представил нормальную женщину, Вера дернулась во сне. И что-то начала бормотать. Я замер и услышал:
   -- Кровь... А-а-а! Еще...
   Ее "А-а-а! Еще..." -- напомнило мне возглас оргазмирующей женщины. Я приподнялся, всмотрелся жене в лицо. Да, несомненно, ей снилось нечто сексуальное. Нечто сексуальное и связанное с кровью.
   "Нет, надо точно уходить... -- опускаясь на подушку, в который раз пришел я к тягостному для себя выводу. -- Уходить, пока цел".
   Вера, спавшая на боку, перевалилась на спину, и рука ее легла мне на грудь.
   Я замер. Мне показалось -- стоит мне расслабиться, и я увижу ее сон...
   И я расслабился и увидел залитое мраком помещение, посреди него на полу, в луже крови лежал человек... Я не видел его, я просто знал, что он лежит, лежит связанный, лежит намертво обвитый веревками, лежит и кричит диким голосом, лежит и извивается. Он весь изранен, он почти мертв, жизнь сидит в нем больше из упрямства. А я смотрю на него и торжествую, я знаю этого человека, он долгое время искажал меня своими мыслями, он долгие годы старался привить мне свои заблуждения и идеалы...
   И вот, наконец, он умирает... Я приближаю лицо к его лицу, приближаю, чтобы не пропустить его последнего вдоха, приближаю и... и вижу самого себя... О, господи, это я лежу в своем иранском склепе, лежу и умираю рядом с дремлющим обожравшимся лисом...
   Я вздрогнул, явственно увидев свое искаженное муками лицо, и рука Веры вспорхнула с моей груди.
   -- Ты должен, ты должен умереть... -- пробормотала она, потрясая головой.
   Может быть, она сказала не "умереть", а "уметь"... Нет, вряд ли, интонация возгласа не та... Она сказала "умереть"... Вот женщина! И во сне не может найти покоя... Хотя именно во сне человек становится самим собой, именно во сне он лишается телесной оболочки и дух его -- противоречивый, эклектичный -- принимается свободно носиться по лабиринтам подсознания...
   Рука Веры вновь легла мне на грудь. И вновь, того не желая, я провалился в ее сон.
   ...Обширная комната, скорее зала, задрапированная красной тканью. Посереди стоит широкая кровать, покрытая голубым бархатом.
   На ней двое.
   Изнеможенные.
   Я, нагая, умиротворенная блаженной усталостью и он, без памяти от перенесенных мук. Я обнимаю его, мое бедро покоится на его холодеющем бедре, мои внешние губы касаются его не живой уже плоти.
   Он втайне считал меня плесенью, плесенью, которой нужны только покой и затхлая сырость, только покой и сырость, чтобы сожрать все.
   Но я заставила его кожу сочиться кровью, я превратила его в мертвеющую плоть.
   И теперь некому будет распахивать окна, некому будет будоражить сквозняком спокойствие, некому будет разводить костры и жечь в них привычные вещи...
   И некому будет растлевать мою дочь.
   Какое счастье! Я целую его посиневшие губы... Я наслаждаюсь его неподвижностью...
   Но что это?
   Он еще жив?
   Он не хочет умирать?
   Он не хочет оставить мир мне?
   Он пытается оттолкнуть меня, он пытается встать?
   Он встал???
   Нет!!!
   Прочь из моего мира!
   Где шприц?
   Вот он! Вот тебе доза, которая навечно отправит тебя в призрачное царство, к твоей призрачной Лейле...
   Вера вырвала меня из кошмара ударом кулака по бедру. В нем, конечно, не было шприца со смертельной дозой наркотика, но мое воображение красочно его дорисовало.
   Он был пластмассовым, с рисками делений, таких много у Наташи в игрушках.
   Он был с иглой, готовой все пронзить.
   "Нет, завтра прямо с утра начну собирать чемоданы, -- подумал я, отгораживаясь от супруги баррикадой из своего одеяла... -- Хотя, зачем? А что если... А что если убить ее!? Мне ведь эта мысль уже приходила в голову... После того, как я подслушал ее телефонный разговор с матерью. Тот, в котором Светлана Анатольевна убеждала ее развестись со мной... Но тогда я еще не был готов... Как, впрочем, и сейчас...
   -- Ты должен умереть... Ты! -- ткнула меня кулачком Вера.
   "Ну и ночь! -- подумал я, отодвинувшись к самой стенке, -- Кошмар какой то! Кого это она битый час уговаривает загнуться? Давай-ка посмотрим... Где там твоя рука?"
   ...Прием в богатом загородном особняке. Десятки гостей. В смокингах и джинсах. Хрусталь, золото, серебро... Слуги в ливреях... Шампанское. А-ля-фуршет. Все внимание устремлено на хозяйку.
   Это -- Вера. Не земная Вера, а другая... Легкий шаг, гордо вскинутый подбородок, красивое демоническое лицо... Платье -- продолжение выбранного на сегодня образа... Несколько неотступно следующих молодых людей с огненными глазами.
   ...Слуга подносит мобильник на серебряном подносе.
   Берет. Слушает. Отдает несколько четких распоряжений. Купить, продать, уволить, согласиться, отказать.
   Подходит один из поклонников. Самый застенчивый. Говорит, краснея и пряча влюбленные глаза. Вера смотрит покровительственно, улыбается уголком рта.
   "Знаете что, давайте, обсудим это послезавтра вечером. Запишитесь ко мне на прием. В одиннадцать. Хотя нет, послезавтра я улетаю в Венецию... Полетите со мной?"
   Молодой человек не верит своим ушам. А Вера пожимает ему руку и машет секретарю. Тот подходит и, почтительно склонившись, шепчет несколько фраз. Вера поджимает губы и незаметно покидает залу.
   На лифте опускается на первый этаж.
   В одной из комнат ее дожидается мать.
   Вера сухо расспрашивает ее о Юрии Борисовиче, тетке, подруге Эсфири Соломоновне, интересуется ходом строительства особняка на берегу Клязьмы.
   Советует, что делать, говорить и покупать.
   Обещает к вечеру прислать лекарств, растирок и медицинского спирта.
   Мать, рассеянно кивая, слушает. Она все сделает, как сказала дочь. У нее нет альтернативы. Теперь она всецело зависит от дочери. Также как совсем недавно дочь всецело зависела от нее.
   В следующей комнате Наташа. В окружении нянек, воспитателей, наемных друзей и подружек.
   -- Мама, мамочка, я так давно тебя не видела! Целых два с половиной дня. Я так соскучилась по тебе!
   -- Я же работаю, доченька. Мне надо много работать, чтобы у тебя были...
   -- Друзья?
   -- И друзья тоже... -- грустно улыбнулась Вера. -- На все нужны деньги, ты же знаешь...
   -- А папа говорил, что деньгами интересуются только недоделанные. Еще он сказал, что Генри Форда, одного из самых богатых людей мира, никогда не интересовали деньги. Его интересовал Генри Форд, и поэтому Генри Форд был гений...
   -- Ну, значит, твой отец -- гений, -- потемнела Вера лицом и, поцеловав дочь, вышла из комнаты. И пошла вниз, туда, где лежал тот, кто угрожал всему тому, к чему она стремилась. Успеху, власти, свободе.
   Внизу, в подвале, лежал я.
   "Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных. Белым флагом струится на пол простыня".
   Вера подошла, склонилась и прошептала, медленно шевеля побледневшими от ненависти губами:
   -- Ты должен, должен умереть! Ты должен умереть, чтобы у меня все получилось!
   -- Но ведь я уже умер? -- ответил я глазами. -- Я умер... Ты ведь зарезала меня...
   -- Ты должен совсем умереть! Ты должен исчезнуть. Из памяти. Моей, Наташи. Всех, кто меня знает.
   -- Ну, тогда ты должна меня совсем убить... Нож там, где всегда... У меня под подушкой...
   -- А как совсем убить? Как? -- сузив глаза, подалась ко мне Вера.
   -- Это просто... Ты меня убиваешь неправильно. Ты бьешь, бьешь ножом, бьешь, как будто бьешь себя... И поэтому с каждым ударом слабеешь...
   -- А как же бить?
   -- Правильно надо бить.
   -- Как это? Расскажи, умоляю!
   -- Понимаешь надо четко представлять мишень. Точнее мишени. Так как ты бьешь меня, а попадаешь в себя, их две. У меня -- это сердце. А у тебя -- совесть. Вот ты и сосредоточься на обеих этих мишенях и бей сразу в две одним ножом. И я умру, а ты станешь свободной...
   Вера подумала, глядя мне в грудь, и полезла под подушку...
   Нож был отличным. Похожим на тот, которым в телевизионной рекламе режут гранит. Она взяла его за ручку обеими руками и ударила. Он вошел в мое сердце, как желанный гость.
   Вера ударила еще несколько раз. Но я не умер вполне. И она чуть не плача, проговорила:
   -- Ты почему не умира-а-ешь?
   -- Ты должна еще убить Наташу...
   -- Наташу? -- переспросила она, закусив губу. -- Наташу... Твою дочь... Понимаю...
   И, вытря нож о простыню, лунатиком направилась к двери...
   Я проснулся в холодном поту. Веры рядом не было. Вскочил, бросился к дочери. Она спала в гостиной.
   Вера стояла, согнувшись над ее кроватью. Услышав мои шаги, резко обернулась. Глаза ее сверкнули... Из правой руки что-то выпало. А может быть, и не сверкнули. А может быть, не выпало. Не разглядел. Свет ночника был тускл. А глаза заспанными.
   Подошел, взглянул в лицо Веры. Оно было сонным.
   Взглянул под ноги.
   И содрогнулся.
   На ковре лежала металлическая шариковая ручка с никелированным наконечником; из него торчало жало пишущего узла. Острота его чуть не остановила мое сердце.
   А супруга, прижавшись ко мне теплым своим телом, сказала, что Наташа разбудила ее криком.
   Которого я не слышал.
   Вера подписала себе приговор.
   Ручкой, лежавшей под ее ногами.
   Глава 6. Сухой подвал. -- Опять Шакал. -- Игла дикобраза. -- Нюрка -- баба веселая! -- Выгребной колодец.
   На следующий день была пятница. Я знал, что в последний рабочий день недели Вера идет домой пешком. Чтобы придти попозже. Чтобы хоть как-то сократить этот ненавистный промежуток времени от пятничного вечера до понедельничного утра. Сократить эти уик-энды, в которые, надо готовить, стирать, убираться.
   В шесть часов я запил стаканом водки пару таблеток тазепама и пошел в Королев, "случайно" сталкиваться с Верой.
   Удалось.
   Подошел. Она расстроилась. Хотела побыть одна. Съесть гамбургер, чтобы не есть этой гречки.
   А мне было наплевать на ее недовольство. Придвинулся, криво улыбаясь, показал охотничий нож (я прятал его в рукаве пиджака). Скрытно от прохожих показал. И довел до сведения, что убью, если не последует за мной.
   Сухое, достаточно светлое подвальное помещение в заброшенном доме было присмотрено мною еще утром. Мы прошли в него никем не замеченные. Вера шла без принуждения.
   Ей не хотелось лежать на улице зарезанной.
   На сырой после дождя земле.
   В луже собственной крови.
   С мертвенно-бледным лицом.
   С серыми, остановившимися глазами.
   С безумными глазами, распертыми смертью.
   Ей не хотелось лежать среди живых.
   Среди любопытных и сочувствующих.
   Любопытных с авоськами и сумками в руках.
   Сочувствующих в модных туфельках и стоптанных башмаках.
   -- Ну и что ты собираешься делать? -- спокойно спросила она, внимательно оглядывая своды и стены подвала.
   -- Я собираюсь тебя убить... -- ответил я и принялся привязывать ее к скобам, вделанным в стену.
   Стена была основательно закопчена зимними костерками бомжей и Вера, озаботившись, спросила глазами: "Что же ты делаешь, милый? Платье ведь испачкаю..."
   -- Ничего страшного, оно тебе больше не понадобиться, -- отозвался я, борясь с желанием немедленно убежать, убежать куда угодно, хоть на дно морское, хоть в жерло действующего вулкана.
   -- А как же Наташа? Как ты, убив ее мать, сможешь смотреть ей в глаза?
   -- Придумаю что-нибудь. Наверное, мы с ней уедем. Хотя я еще не решил. Бабушку она любит, жалко будет их разлучать...
   -- Мама догадается, что убил ты...
   -- Она умная женщина. Я все расскажу, и она поймет. И не захочет полностью взять на себя внучку.
   -- Ошибаешься...
   -- Ошибаюсь, не ошибаюсь! -- взорвался я. -- Хватит, трепаться. Бомжи могут нагрянуть, разбирайся потом с ними. Я тебе предлагаю сделку. Если ты мне все про себя расскажешь, будем кидать жребий. Если тебе повезет, то умру я. Если не повезет -- ты.
   Вера впилась в меня глазами. И, обнаружив в моих то, что хотела -- человеческую слабость -- презрительно усмехнулась:
   -- И что ты хочешь от меня услышать?
   Она не верила, что умрет в этом грязном подвале.
   Она знала, что я не смогу убить.
   Маньяки прекрасно знают людей.
   И легко различают среди них овец и кроликов.
   -- Я хочу услышать от тебя, как ты дошла до такой жизни. Про убийства, про то, как начала убивать. Это ведь все началось с Шакала? -- спросил я, устраиваясь перед ней на ящике из-под свиной тушенки.
   -- Да, с Шакала. Неплохое ты нашел для него прозвище. Это ты умеешь, что и говорить...
   -- Не тяни, -- поморщился я. Знал, что меня хватит на полчаса, не больше.
   А Веры уже не было в подвале. Она была, там, в доме отца, в своей комнате. С Шакалом:
   -- Когда мы оставались одни, он принимался рассказывать страшные истории. Сначала детские... Черная, черная комната, синяя, синяя рука, алая, алая кровь капает с ножа... Потом истории из газет... Про людоедов, насильников и убийц. Я немела, а он подсаживался рядом и начинал меня трогать...
   У него были такие глаза... Пристально изучающие, они тоже трогали меня, скользили по всему телу, гладили. И однажды я кончила... Это было так приятно, пронзительно приятно, совсем, совсем не так, как при мастурбации. Потом он овладел мною. Жестко, быстро, слюнявя лицо губами. Противно. С той самой поры мне стал противен секс с мужчинами...
   -- И со мной тоже?
   -- Да, я притворялась...
   Я весь сжался от обиды.
   Она смотрела презрительно.
   Палач и в оковах -- палач.
   Овца и с ножом -- овца.
   Пересилив желание убежать немедленно, убежать, бросив ей под ноги нож, убежать, оставив ее связанной и, может быть, обреченной на смерть, я проговорил в сторону:
   -- Иногда у тебя это получалось просто здорово. Ну и что было дальше?
   -- Он меня понял. Понял меня всю. И продолжал пугать и трогать глазами. Когда я кончала, он лез целоваться и насиловать...
   Это продолжалось несколько месяцев... С каждым днем ему все труднее, и труднее было придумывать истории, и однажды я перестала кончать. И осталось только его пыхтение и слюнявые губы... И я сделала так, что он был вынужден переехать в общежитие...
   -- А как же мать с отцом? Они что, ничего не замечали?
   -- Отцу всегда было на меня наплевать. А мама лечила от несуществующих болезней и читала детективы. Или сидела и болтала ни о чем с Эсфирью Соломоновной.
   -- А как же синяки? -- спросил я, решив, что непременно освежую Шакала. После того, как выколю ему глаза и отрежу половые органы. -- Он, наверное, оставлял синяки на твоем теле?
   -- Да, особенно в первый раз... Я импульсивно сопротивлялась. И перед приходом матери мне пришлось уронить на себя посуду из верхнего кухонного шкафчика...
   -- А как ты маньячкой стала? -- спросил я, отмечая находчивость супруги.
   -- В университете. Первый мой парень, Афанасий из Петербурга, был красивый, умный, нежный... Влюбилась в него, даже ушла из дома в общежитие, чтобы быть поближе. Но кончить с ним не могла, хотя он ужасно старался. И все время вспоминала, как пронзительно кончала с Шакалом...
   -- И однажды ты, ведомая основным инстинктом, встретилась с этой сволочью...
   -- Да, он уже был женат, и жена была беременна на шестом или седьмом месяце. Однажды утром он позвонил и сказал, что у него припасена для меня классная история.
   И я, забыв о лекциях и Афанасии, побежала к нему. Против своей воли побежала. И кончила так, как никогда не кончала. На прощанье он сказал, что постарается через недельку приготовить для меня еще кое-что эдакое. Но я вспомнила, как быстро он истощился в "домашний" период наших отношений. И ощущение тщетности всего накатило на меня. А в автобусе...
   Вера замолчала. Вновь переживала один из "прекраснейших" моментов своей жизни.
   -- Ну и что случилось в автобусе? -- скривился я, поняв, что грядет кульминация признаний Веры.
   -- В переполненном автобусе я стояла между двумя мужчинами. Стильным парнем и надушенным вальяжным чиновником, неизвестно как оказавшимся в общественном транспорте. Водитель слушал радио. По местным новостям рассказывали, как старшеклассник Витя Гвоздиков убил мать и отца, убил, чтобы без хлопот встречаться на дому со своими многочисленными подружками. Разрезал родителей на куски и сложил в ванну. Потом устроил в выпачканной кровью квартире веселую вечеринку.
   Я кончила, когда рассказ пошел о том, как Витя Гвоздиков приводил очередную девушку в ванную, ставил лицом к кровавому месиву, ставил так, что девушка опиралась руками о дальний край ванны, ставил и трахал сзади. Дрожа от восторга и взвизгивая. Люди подумали, что я больна трясучей, остановили автобус, хотели скорую помощь вызвать. Но я, очувствовавшись, ушла, ушла с дикой мыслью в голове: "А что будет, если я убью сама!!?"
   Эта мысль помутила сознание... Представь, если бы ты узнал, что есть способ кончать в тысячи раз слаще, чем обычно? И представь, что эта мысль явилась в голову двадцатилетней девчонке никого в жизни не убивавшей? Никого, кроме разве что комаров?
   ...Домой я пришла как в тумане. Походила по квартире, легла в ванную и поняла, что рано или поздно сделаю это.
   Убью.
   Потому что попавшая в меня душевная отрава сделает свое дело, рано или поздно она разъест мозг и сердце и я убью кого-нибудь, убью, чтобы испытать запредельное...
   -- И первым тебе в голову пришел Афанасий...
   -- Да, конечно... Еще в ванной. Меня аж затрясло, не знаю, как из воды вылезла.
   -- Вылезла, обсушилась и к нему побежала...
   -- Нет, это ты, торопей, побежал бы сразу. Я осталась дома и все обдумала. Шаг за шагом, слово за словом. А в общежитие пошла только на следующий вечер.
   О, господи, как меня влекло к нему! Нет, не к нему, а к тому, что мне предстояло сделать. С каждым метром все сильнее и сильнее. Все вокруг растворилось, я ничего не видела, ни людей, ни домов, ни машин! Чуть не угодила под колеса "Запорожца".
   Пришла как лунатик, Афанасий открыл дверь, увидел меня с моими чумными глазами, обнял, опустился на колени и, целуя колени, сказал, что никуда больше не отпустит, что завтра мы непременно пойдем с ним в загс, распишемся и нарожаем кучу очаровательных малышей. Потом взял на руки и понес к кровати. Когда он клал меня на нее, я краешком глаза увидела на тумбочке иглу дикобраза... Сувенир, привезенный Афанасию однокурсником-туркменом.
   Игла была необычайно остра и крепка. И я тотчас же ощутила ее продолжением себя... Внизу у меня сладостно заныло.
   -- Я удивляюсь тебя слушать... Чтобы ты так говорила... И игла... Похоже на низкопробную выдумку. Типа штопора или вилки из какого-нибудь дешевого фарса наподобие "Лимонадного Джо".
   -- Афанасий был в тот вечер как никогда ласков, -- продолжала Вера, не услышав моих слов. -- Включил музыку, что-то из Иглесиаса, раздел, вещь за вещью, исцеловал всю страстно и нежно... А я думала об одной игле. Представляла, как незаметно возьму ее в руку, как плотно сожму, чтобы не выскользнула при ударе, как воткну ему в спину, как она пронзит ему сердце... Миллиметр за миллиметром...
   Но не пронзила... Кончила не вовремя... Так неожиданно, так противно, так не остро... Матка задрожала, но задрожала так, как дрожит рука от волнения. Или от холода. Я расплакалась от огорчения... А он, дурак, подумал, что я плачу от избытка чувств... Расплылся, как ясное солнышко.
   -- Да уж... -- вздохнул я. -- Мужики часто хрен с пальцем путают. А женщины -- никогда.
   -- На следующий день, после того, как мы подали заявление, я решила повторить попытку, -- не отреагировала обычно щепетильная Вера на непристойную шутку. -- И опять не получилось, так, как я хотела, точнее, совсем не так получилось, как я хотела. Наверное, шампанское повлияло...
   -- Ты же не любишь шампанского? -- удивился я.
   -- С тех пор и не люблю.
   Вера, сосредоточенная, контрастная, красивая как никогда, ответила как бы сама себе. Вся она была там, в комнате общежития, в комнате, в которой началось то, что перекроило всю ее последующую жизнь.
   -- Ну и что же у тебя не получилось? -- спросил я, сдерживаясь со всех сил, чтобы не прикоснуться хотя бы к бледным ее пальчикам, бледным от стягивающей руку бельевой веревки.
   Спросил и вспомнил фильм, в котором герой, узнав, что рога ему наставило шимпанзе, почувствовал неодолимое влечение к своей оригинальной супруге.
   -- Ударила его иглой в спину, но удар получился касательным, -- продолжала рассказывать Вера. -- Он завизжал, вскочил, весь затрясся, а я кончать начала... И опять не глубоко. Но не так противно, недоделано, как в прошлый раз. А он увидел меня, корчащуюся, и в обморок упал. Мужчинка. Я вытащила иглу, обработала рану, обтерла кровь и уселась в кресло ждать, пока он в себя придет... И думала, что сказать, как оправдаться, чтобы повторить попытку. Другого парня искать, кокетничать с ним, ждать, пока в постель потащит, мне не хотелось...
   -- Терпежу не было...
   -- Да. Но ничего у меня не получилось. Разглядел он что-то в моих глазах. Говорить не мог, заикался... И исчез на следующей неделе. Потом узнала, что в Канаду уехал... К троюродной тетке.
   -- Ты говорила, что была беременной от него...
   -- Чепуха. Беременность от него я придумала специально для тебя. Ты жалостливый.
   -- Да уж... -- протянул я и вновь приклеился глазами к ее беленькой ручке, затем к лицу, ставшему совсем уж демоническим.
   А Вера задумалась. Не о своем положении, точно, а вспоминая былые переживания. Чтобы не любоваться ею до полной и безоговорочной капитуляции, я реанимировал Шакала и спросил, стараясь казаться равнодушным:
   -- Как я понимаю, и после нашего замужества Шакал приходил страшилки рассказывать? -- И, вспомнив шакальи глаза двоюродного брата Веры, искорежился от отвращения.
   -- Да, специально для этого. Я кончала прямо на кухне... Сидя на твоем стуле.
   -- Я убью тебя...
   -- Не убьешь, -- ядовито усмехнулась Вера. -- Такие, как ты, на это не способны.
   И, видимо, решив тянуть время -- ведь должен кто-то появиться в этом бомжатнике? -- продолжила:
   -- О Константине не хочешь узнать?
   -- Валяй, -- выцедил я, кое-как взяв себя в руки.
   -- С ним я познакомилась в клубе. Он появился как раз в тот день, когда я делала доклад о русских иконах. Наговорил мне кучу комплиментов, предложил сходить в ближайшую субботу в Третьяковку. Я согласилась. По всем параметрам он был из категории "кроликов". После галереи пригласил в кафе на Мясницкой... В театр ходили. В "Современник" и "Ленком". Он ничего парень был, хоть и зануда похлестче тебя. Интеллигентный. Отец у него видный литературовед. Все смеялся: "Вот поженитесь, будет кому пыль с книг вытирать".
   Все бы хорошо, но встречаться нам было негде. Только у него в комнате. Я вся изнервничалась. А он думал, что я о замужестве мечтаю, и потому не торопился. Но вынудил меня к себе переселиться...
   Переживая случившееся, Вера помолчала.
   -- И пришлось мне и в самом деле пыль с книг вытирать, -- продолжила она свой рассказ после того, как кончик моего ножа прикоснулся к ее левой груди. -- А у них две комнаты полками заставлены. Я вытирала, а Костик проверял.
   Я возненавидела их. И книги, и отца, и Костика. Потому и не ушла сразу. Через две недели ушла, да так, что они через два дня квартиру нам сняли. Я так обрадовалась, что решила не спешить. Обдумала все обстоятельно. Лекарства нужные подобрала по справочникам. Такие, чтобы агония была продолжительной...
   -- В Ленинке, небось, сидела?
   -- Да...
   -- А не боялась? Ведь случись следствие, могли выйти на твою "учебу" в сокровищнице знаний?
   -- Я по билету Маргариты ходила. Переклеила фотографию и ходила под ее именем. Ты бы дал мне посидеть... Устала.
   Я перевязал Веру так, чтобы она могла сидеть. Ящиков в подвале было достаточно. Она уселась и продолжила свой рассказ. Я слушал рассеяно -- соскучился по Наташе. Да и мысли о том, что неплохо было бы спустить на тормозах затею с убийством жены, не давали мне сосредоточиться. Одно дело задумать убийство, другое -- его совершить.
   -- И вот, наконец, пришел этот день, -- вернул меня на землю монотонный голос Веры. -- Я приготовила праздничный ужин, салатов наделала, прическу новую соорудила, платье...
   Супруга не успела сказать, какое цвета платье она одела, дабы скрасить последние часы Константина -- у лестницы, ведшей в подвал, раздались голоса и характерные звуки мочеиспускания. Говорили два мужика.
   -- Я ей бутылку в п... сунул, горлышком наружу, а она смеется: "Вот, теперь самое то, -- говорит, -- только подергай, Вась, с чувством подергай", -- рассказывал первый голос, бесцветно-недовольный и явно принадлежавший уважаемому бомжу, бомжу "в законе".
   -- Да, Нюрка -- баба веселая! -- засмеялся второй голос, несомненно, озвучивавший "шестерку".
   Вера, воспользовавшись моим минутным замешательством, крикнула, к счастью, негромко (голос сорвался от волнения):
   -- На помощь!
   Я смотрел на нее с ненавистью долю секунды. Затем набросился, обнял и начал страстно целовать. В губы, в шею, грудь. Не без удовольствия. Вера сначала отстранялась, но я укротил ее внятным шепотом:
   -- Будешь ерепениться -- откушу нос... Из вредности откушу.
   Бомжи спустились в подвал. Я слышал их сопенье.
   -- Пошли отсюда, -- раздался, наконец, бесцветно-недовольный голос. -- А где сейчас Нюрка?
   -- Как где? У себя... На станции, под платформой...
   -- Ну и какое платье ты надела для Константина? -- спросил я, когда шаги нарушителей моего спокойствия стихли, а Вера более-менее пришла в себя. В глазах ее светилась уверенность в том, что бомжи либо вернутся, либо расскажут кому-нибудь, что видели в подвале.
   А мне было наплевать, как разрешиться ситуация, в которую я по уши вляпался. Лишь бы разрешилась поскорее.
   "Вот идиот, -- сокрушался я мысленно. -- Устроил эту канитель с подвалом и расспросами. Ведь знал же, что лишние знания и телодвижения умножают печали! Только кретин мог развести эти "ля-ля, тополя", развести, вместо того, чтобы сразу угрохать".
   -- Какое я платье надела для Константина? Короткое бордовое, он тебе не нравится, -- ответила супруга, вновь погрузившись в прошлое. -- Но он был от него без ума. Вечер прошел весьма приятно, но...
   -- У тебя опять не получилось, -- усмехнулся я, вспомнив записку, найденную в платяном шкафу под трусиками и бюстгальтерами.
   -- Да. Слишком долго я ждала этого вечера... Нервничала, суетилась. Да и напоить человека лекарствами оказалось весьма трудным делом. Особенно за столом или в постели. А в еду подмешать было нельзя: их надо принимать одно за другим строго через пять минут.
   Представь, я думаю, как это сделать, а он лезет целоваться, уверенный такой в себе, прямо супермен... Вдобавок, когда я уже решилась идти ва-банк, в голову пришла мысль, что родители Константина, весьма недоверчивые люди, наверняка не позволят следствию по делу его смерти развиваться в нужном для меня направлении...
   -- Это точно. Интересно получается... Ты же говорила, что обдумала все обстоятельно, а тут одна накладка за другой?
   -- Думала, что обдумала. Вообрази, что ты, умник, решил банк ограбить или почку кому-нибудь хирургическим путем удалить. Представляешь, сколько у тебя было бы накладок? Новое дело -- это новое дело. Тут читай, не читай, думай, не думай, все равно опыт нужен. Опыт и сноровка...
   -- Да уж... Сейчас он у тебя, несомненно, есть.
   -- И еще одно мне помешало... -- не обратила внимания Вера на мою реплику. -- В то утро я поняла, что беременна... Конечно, я не оставила бы ребенка. Жить в этой семье, пыль с книг вытирать, потакать этому "супермену" с куриными мозгами... Разве это нужно двадцатилетней девчонке?
   -- Конечно, не это, -- хмыкнул я. -- Двадцатилетней девочке надо пырнуть кого-нибудь в спину иглой дикобраза, пырнуть, чтобы полноценно оргазмировать.
   -- Юродствуешь? Ты же знаешь, в каком страшном мире мы живем... Ради небольшого удовольствия у нас тысячами убивают, сводят с ума и голодом морят.
   -- Ну-ну, дитя эпохи. И что же ты решила делать со своим оргазмом?
   -- Первым делом я постаралась успокоиться. Это получилось. Константин сидел напротив и рассказывал, какой он умный и перспективный, как может все на свете рассчитывать и предугадывать. И я, мило улыбаясь, придумала план...
   -- Придумала с ним поссориться, выкинуть ребенка, а потом явиться к нему под вечер с двумя таблетками в кармане.
   -- Да... На все это ушло около месяца... На следующий же день я сказала, что жду ребенка и собираюсь рожать. О, господи, как это на него подействовало! Он побледнел, стал говорить, что я гублю его карьеру, гублю наше будущее... Вечером мамочку с папочкой на меня напустил... И начал ездить в командировки -- он в фирме работал, импортирующей лекарства. И мне "пришлось" сделать аборт...
   -- Так ты все выдумывала начет эмалированной ванночки с выскребленными детишками?
   -- Нет, были ванночки в туалете, -- рассеянно проговорила Вера. -- И плод удаленный в одной из них был. Живой...
   -- Ну и что произошло дальше? -- спросил я, желая поскорее расстаться с видениями реалий отечественной гинекологии.
   И Вера почти слово в слово повторила, то, что пришло мне в голову одновременно с фрагментами истории любви принцессы Инессы и принца Гриши.
   Это было ужасно! Я, окаменевший и онемевший, дикими глазами смотрел на супругу, смотрел и видел, как Шакал боролся с Константином, как Вера ссыпала смертельные порошки в рот своего будущего сексуального спарринг-партнера...
   Господи, как я мог так детально все увидеть в своем воображении? Красную короткую ночную рубашку, прическу "каре", бежевый костюмчик-тройку? Чертовщина! Значит, все, что я видел во снах позже, тоже правда?
   -- Ты чего? -- удивилась моя законная, когда процесс моего превращения в камень достиг апогея.
   -- Да так... -- только и смог сказать я. -- Опять этот Шакал... Мне кажется, что он везде. За каждым углом, под каждым кустиком.
   -- Без него я не могла обойтись, ты же понимаешь... Мне ведь и сушки руками не сломать, не то, что с мужчиной справиться.
   -- Вот откуда это твое стремление к групповому сексу... И оно берет начало от Шакала.
   -- Да нет, не угадал... Оргазм у меня получился непередаваемо сильным, я едва сознание не потеряла. А он стоял и смотрел, впитывал и наслаждался... Мне это не понравилось... Его удавьи глаза. И тогда же я решила больше с ним не связываться.
   -- По крупному не связываться, а так, сказочку послушать -- это пожалуйста.
   -- Иронизируешь... Не понимаешь, что я -- это не ты. Я -- это другое существо, у меня другая физиология, другая психология...
   -- Ну-ну, другая психология. Вот вы, родственные души с другой психологией, в клубы и собираетесь. Клуб маньяков под названием "До последнего хруста". Замечательно!
   -- Клуб маньяков -- это плод твоего воображения.
   -- Ну-ну, конечно. А члены кто? Один бравый морской офицер, ныне продающий мыло с душком, а в свободное время ходящий по улицам Москвы с криками "Кришну в харю, Кришну в харю", другой преуспевающий менеджер с гранатой в кармане, третья скоро с кроликами будет...
   -- Не трогай моих друзей! -- сжав кулачки, перебила меня Вера. Глаза ее сверкали праведным гневом.
   -- Как ты защищаешь своих товарищей по несчастью! Меня бы так защищала от родственничков своих!
   -- Несчастный... Ты ничего не понял...
   -- Чего я не понял? -- замер я, поняв, что мне сейчас врежут по мозгам десятикилограммовой кувалдой.
   -- Не понял, почему я замуж за тебя вышла...
   Я моментально сник. Мне захотелось незамедлительно отпустить Веру на все четыре стороны, а самому умереть в этом светлом чистом подвале, в подвале который выглядит стократно чище моей непутевой жизни. Но сил развязать веревки у меня не было -- с пачкой сигарет насилу справился. А супруга продолжала метать словами:
   -- Ты что, думал, я по любви за тебя вышла? Просто ты был прекрасной кандидатурой! Казался прекрасной кандидатурой! Помнишь, я болела на следующий день после первой нашей ночи? Почернела вся и осунулась? Ты знаешь из-за чего? Печень у меня схватило! Пока я была в туалете, ты подлил мне вина из своего фужера, вина, в которое я с таким трудом порошки всыпала! Хорошо, что я всего глоточек выпила.
   -- Ну, ты даешь... -- только и смог я вымолвить.
   -- А ты, плебей несчастный, не стал эту отраву пить, а принялся за пиво... Это же надо, пиво с вином мешать! И подливать даме из своего фужера! Хам, Быдло!
   -- Я просто боялся опьянеть. Ты знаешь, у меня, у пьяного, не очень хорошо получается.
   -- Не очень хорошо получается! -- продолжала пылать Вера. -- Я тетку из дому выставила, сказала, что клуб наш собирается, тебя убедила, чтобы на работе не болтал о нашей встрече, переулком, крадучись, привела, а ты пить не стал, да еще потом фужер на стол опрокинул!
   -- Да уж прости! Волновался. Я всегда волнуюсь в первый раз. А куда бы ты мое тело выбросила?
   -- Как куда? В выгребной колодец у забора. Он глубиной метров семь, ты же знаешь.
   "О, господи! Этот колодец! В иранском моем видении она в него кого-то забросила! Того, чей крик я слышал по телефону!"
   ...Конечно же, я знал этот колодец. Его чистили раз в три года, такой он был бездонный. С переулка подъезжала машина с шести кубовой цистерной, вы знаете, как она в просторечье называется, тесть выбивал доску из забора и опускал рукав в переполнившееся чрево выгребной ямы.
   -- Во мне же девяносто килограмм... -- растерянно пробормотал я, придя в себя и представив, как надрывается Вера, таща мое тяжелое тело к достойной меня могиле.
   -- Я загодя к входной двери тележку поднесла. Знаешь, такая черная, двухколесная? Она обычно в сарае валяется...
   -- Я тебе сочувствую... -- протянул я, вспомнив тележку, на которой частенько забавы ради катал по двору Наташу. -- Сколько хлопот из-за одного оргазма. Слушай, а почему ты все-таки замуж за меня пошла?
   -- Из принципа. Семь раз ты выскальзывал из моих рук! На Новый год таблетки съел и почему-то не умер, на Старый Новый год напоила допьяна, и с обрыва клязьминского столкнула, но ты не разбился. Неделей позже с отчаяния ночью ножом тебя хотела зарезать, но ты вдруг так страшно захрапел, что я испугалась...
   -- Бедняжка! -- покраснел я. -- А на Старый Новый год я не от хитрости не умер, а от передозировки молдавского букета. Да и амаретовка впрок не пошла. Вынесло меня, понимаешь...
   -- Вот так всегда. Я неделю готовлюсь, а ты что-нибудь выкидываешь.
   -- А почему ты дочку мне родила? Кстати, мать, наверное, уже ушла. И Наташа сейчас с теткой сидит.
   -- Почему родила, почему родила... Я же женщина... Захотелось родить... Как все... Инстинкт продолжения рода -- это неодолимо.
   -- Понятно. Давай, рассказывай по быстрому, за что Ворончихиных и Маргариту и Тамагочей прикончила. Мне еще напиться надо и в милицию попасть, чтобы не заподозрили, что я с тобой тут валандался...
   -- Так ты и в самом деле убьешь меня?
   -- Я же сказал, что жребий будем метать. А бог не фраер, он все видит, и выиграть тебе не позволит.
   -- Бог... -- усмехнулась Вера. -- Он сам захотел, чтобы я такой стала. А что касается Ворончихиных... Ты же знаешь, Митька любил меня. Любил, хотя и понимал, что я ему не пара. А я три года без оргазма жила...
   -- Три года? -- обиделся я.
   -- С тобой я вообще не кончала...
   Я покраснел снова, густо покраснел, и спросил, чтобы вконец не расплавиться:
   -- Так чем же перед тобой Ворончихины провинились?
   -- Зачем тебе это, ведь ты Митьку совсем не знал? Поздно уже, потом, если захочешь, расскажу...
   Услышав "потом расскажу", я вздернул бровь. Вера усмехнулась этому моторному движению и посмотрела на меня с некоторым уважением. Посмотрела и продолжила:
   -- В общем, позвонила я Митьке на работу и договорилась с ним встретиться в кафе у Никитских ворот. Прибежал он весь такой радостный, глаз от меня отвести не может. И я ему сказала, что готова уйти к нему...
   -- Если он убьет Лариску...
   -- Да, при мне убьет. И ты знаешь, он без колебаний согласился. И мы тут же договорились проделать все на их даче. Днем. Я на работе сказала, что еду в "Кляксу" за рекламными наклейками и приехала к ним. Лариске сказала, что ты разбушевался, и я решила на сутки от тебя спрятаться. Пообедали не спеша, попили чаю, поболтали о клубе, о том, о сём, потом Митька своей обожаемой супруге рот салфеткой заткнул и к стулу тяжелому привязал. Привязал, дал мне два ведра для сбора крови, скальпель и я вены Лариске вскрыла. О, господи, какой у меня начался оргазм, когда она синеть начала! Даже Митька с вовсю раскатанной губой его не испортил! Целый час я потом в себя приходила...
   -- Послушай, я давно хотел спросить, -- перебил я супругу. -- А что, ты маньяческими фильмами обойтись не могла? Иногда в них такое показывают -- кровь леденеет.
   Вера внимательно на меня посмотрела. Она давно ждала вопроса о Хароне, о причине его приезда в Москву. Но я отвел глаза, насупился. Хоть и давно хотел спросить.
   -- Нет, маньяческими фильмами я, к сожалению, обойтись не могла, -- ответила моя драгоценная супруга, вволю насладившись моим смятением. -- После того, как рассказы двоюродного брата перестали меня трогать, я пробовала их смотреть... Но это совсем не то. Все равно, что мастурбировать с порнухой на экране. Суррогат, лапидарно выражаясь.
   -- Я тебя понимаю... -- пробормотал я, демонстративно зевая. Мне стало скучно и противно. И душа и тело казались вымазанными липкой грязью. Битый час слушать кровавые рассказы -- этого никакая психика не выдержит. А Вера не могла остановиться, ее несло:
   -- А почему ты не спрашиваешь, как я Митьку прикончила?
   -- Да тюкнула, наверное, молотком по черепку и прощай, бессменный секретарь литературного клуба... Небось, как кот вокруг тебя крутился и бдительность потерял...
   -- Нет, я фарфоровой кружкой ударила. Его собственной кружкой. С надписью "Козерог". Прямо по лбу. От удивления у него глаза чуть не вылезли. Потом нашла в посудном ящике пресс для чеснока...
   -- Пресс для чеснока? -- встрепенулся я. -- О, господи, как я мог забыть о бабе Фросе и Петре Васильевиче. Их-то ты зачем прикончила?
   -- Ну и непробиваемый же ты! Я тебе битый час объясняю зачем, а ты все спрашиваешь и спрашиваешь...
   -- Но ведь ты их не просто убила, но и мучила? Как же тебя, бедняжку, схватило, если ты побежала соседей убивать...
   -- Понимаешь, я же тебе говорила, что три года у меня оргазма настоящего не было... Я боролась с собой, старалась с тобой хоть как-нибудь оргазмировать, пыталась Наташей заняться, карьеру, наконец, сделать. Пыталась загнать свой бзык в подкорку. Шакала зазывала, чтобы хоть как-то обойтись...
   -- Опять Шакал!
   -- Дурак! Он ведь фактически тебя спас! Если бы не он, я бы продолжила попытки тебя убить! И, в конце концов, добилась бы своего, несмотря на твою изворотливость и заговоренность.
   -- Непременно выражу ему свою благодарность. Перед тем, как спущу с него вонючую шкуру.
   -- Три года я пыталась жить нормальной человеческой жизнью... -- скептически оглядев меня, продолжила рассказ супруга. -- А потом все загнанное в подкорку, выскочило вдруг и разом, выскочило, и я побежала. Амок, да и только. Тебя сначала хотела найти, но совсем забыла, что ты в мезонине больной спишь. Ну, я и побежала к ближайшим соседям... Но с горячки все не так, как раньше получилось... Да и мучения стариков не очень помогли. Высохшие до костей, пигментными пятнами покрытые с ног до головы покрытые, фу... С огорчения, следов и наоставляла...
   -- Ну, хватит, устал я слушать! Давай бросать монетку, -- сказал я, вытаскивая из кармана горсть мелочи. -- Выбирай.
   Вера выбрала пятирублевую монету и решку. Выпал орел.
   -- Давай, еще раз бросим? Ну, давай? -- взмолилась супруга. Вмиг намокшие ее глаза смятенно смотрели то на приговор судьбы, лежавший на моей ладони, то в мои напряженные глаза.
   Я бросил. Выпал орел.
   -- Третий раз снова орел выпадет, -- вздохнула Вера. -- Давай посмотрим?
   Я бросил. Выпал орел. На часах был уже восьмой час, и я решил закончить прения.
   -- Кровь тебе выпустить, как Лариске, или по голове кирпичом настучать? -- спросил я, вынимая из кармана куртки пакет с толченым табаком (за ним я специально ездил на Лосиноостровскую. Чтобы не светиться в местных магазинах).
   -- Ты все равно не сможешь убить меня, не сможешь... -- заплакала Вера, наблюдая, как я рассыпаю табак по подвалу. -- Это ты от собак?
   -- Да, от собак...
   Вера чихнула.
   -- Будь здорова! -- усмехнулся я, продолжая сыпать.
   Вера поняла, что все кончено. И ее прорвало.
   -- Ты, сволочь, негодяй! -- закричала она, вся подавшись ко мне. -- Ты думаешь, тебе все сойдет с рук? Ты не знаешь, что, как только станет известно о моей смерти, пленка с тобой мгновенно разойдется по России, Европе и Америке. Разойдется тысячными тиражами! Ты станешь самой выдающейся порнозвездой нашего столетия!
   -- Так, значит, Харон с тобой был заодно... -- почернел я. И чихнул.
   -- Да! Он издевался над тобой по моему заказу! И в пещере, и там, на чердаке. Я заплатила за это десять тысяч долларов!
   -- Ну и как? Кайф-то словила? -- попытался я шутить.
   -- Да! Особенно на чердаке! Так хорошо мне никогда не было! Ты даже представить не можешь, как мне было хорошо! Я кончала раз за разом, и каждый следующий оргазм был многократно слаще предыдущего!
   -- Ты маньячка... -- только и смог сказать я.
   А Вера, бледная, нечеловечески красивая в своем порыве, посмотрела на меня, красного от стыда, интересными глазами и, совершив задом и бедрами волнующее (на ее взгляд) круговое движение, спросила:
   -- Не хочешь взять меня напоследок? Ты же мечтал сделать это где-нибудь на улице? После той телепередачи по НТВ?
   "Не слушай! Эта сука хочет, чтобы ты сперму в ней оставил, -- шепнул мне внутренний голос. -- Для судебной медэкспертизы. Продолжай сыпать, дурак. А потом согласись, скажи, что сзади хочешь, пристройся и сломай ей шею. Видел, как это в кино делают? Хрясть и готово!"
   Я внял совету внутреннего голоса. Рассыпал весь табак, в том числе и у входа в подвал, спрятал опустевший пакет в карман, расстегнул ширинку, отвязал Вере одну руку, разорвал платье...
   После того, как я разорвал платье и колготки, мною руководил уже не разум и не внутренний голос. А взбесившаяся плоть. Этот треск дорогой ткани, это тягучее упрямство капрона, этот белый зад на фоне закопченной стены кого угодно свели бы с ума! Пристроившись сзади, я со всех сил вогнал член в возбужденное(!) влагалище и бешено задвигал тазом. О, господи, как мне было хорошо! Я ощущал себя суперменом! Я ощущал себя владыкой всех женщин Вселенной!
   -- Только не кричи, когда кончать будешь, -- пробормотал сонный голос Веры. -- Польку разбудишь.
   И мгновенно сон превратился в явь. В темную комнату, в нашу супружескую кровать и в меня с Верой на ней.
   Глава 7. Колись, Павлик Морозов! -- Кругом маньяки. -- Она кормила ребенка, он ловил рыбу.
   Утром следующего дня. Светлана Анатольевна повезла Наташу в поликлинику: надо было решать, что делать с ее постоянно воспаляющимися аденоидами.
   Позавтракав в одиночестве, я безуспешно поискал файлы Харона в компьютере и поехал на работу. Как только электричка сорвалась к Москве, меня одолели тревожные мысли.
   Приснившийся ночью сон не давал мне покоя, слишком уж явственным он был. Я вспоминал его детали -- глаза Веры, веревки на ее руках, фрагменты ее рассказа, мочащихся бомжей, треск рвущегося капрона и все более убеждался в том, что я -- параноик с неимоверно обострившимся воображением, а моя супруга -- добропорядочный член нашего куда-то развивающегося общества. Надо же было додуматься, что она, милая хрупкая женщина, вошла в сношения с международным бандитом и не для чего-нибудь, а с целью получения в личное пользование садистских фильмов с моим участием в качестве главной жертвы! Нет, я параноик и психиатрическая лечебница по мне плачет!
   Но небольшие сомнения в этом выводе все таки оставались и я решил их развеять, тем более, это легко было сделать. В моем сне Вера, перед тем как отправиться к Ворончихиным на дачу, сказала своему секретарю, что едет в "Кляксу" за рекламными наклейками.
   Эти бело-голубые рекламные наклейки Вера заказывала для расклейки в метро и электричках. Они призывали молодых людей, имеющих высшее образование, получить в кредит полноценное западное менеджерское образование. Год учебы -- и вы в дамках.
   Наклейки печатал за наличные мой сын Валентин, работавший в "Кляксе". Он же занимался регистрацией заказов.
   Припомнив, в какой день Вера, сообщая мне о гибели Ворончихиных, сказала: "Убили их зверски на даче... Позавчера", я позвонил сыну с работы. Помявшись, он промямлил, что ничего не помнит. Пара резких фраз оживили его память, и он рассказал, что Вера прибежала в названный мною день необычно возбужденная. Прибежала, пробыла несколько минут и ушла, пообещав, что на следующий неделе принесет заказов на три тысячи баксов.
   -- Это все? -- спросил я, чувствуя, что Валентин чего-то не договаривает. -- Что она тебе еще говорила?
   -- Да ничего не говорила...
   -- И ты, Брут, продался демократам? Колись, давай, Павлик Морозов!
   -- Ну... Ну, она еще попросила... Сказала, что если будут ее спрашивать, всем говорить, что она пробыла у меня до вечера... Обсуждали, мол, дизайн и цветоделение.
   -- Всем говорить... И мне?
   -- Естественно...
   Сын был на четыре с половиной года младше Веры, и они прекрасно ладили. Она подкармливала его "левыми" заказами на печатную продукцию, а он поддерживал ее в наших спорах. И в делишках, как выяснилось.
   -- А вечером она заходила? -- продолжил я допрос.
   -- Да, и сразу же позвонила на работу и распорядилась прислать машину за печатной продукцией... А что ты так беспокоишься? Брился утром и рожки обнаружил?
   -- Я еще с твоей матери к ним привык и давно не замечаю... Ну, хорошо, спасибо за информацию. Тридцать серебряников за мной.
  
   Настроение после разговора с сыном вконец испортилось. Стало тоскливо. Я спрятался от коллег в пустой комнате и позволил тревожным думам завладеть мною.
   ...Опять все вернулось на круги своя. Опять надо думать и опасаться. Эти дурацкие сны... Наверно, все-таки телепатия существует. И я вижу сны Веры, читаю ее мысли на расстоянии. К великому своему сожалению... Но прок от этих снов все же есть. Особенно от последнего сна. Я не смогу ее убить. А она сможет. Черт, неужели за эти годы она не разу со мной не кончила? И все ее крики и стоны были просто издевательством?
   Да, дела... Нельзя жить с женщиной, которую не можешь удовлетворить. Не солидно. Может быть, вместе с ней убивать, чтобы кончала? Ну, не людей, как во сне, в котором мы вместе с Наташей маньяковали, а кроликов? Будем с ними в постель залазить. И вместо того, чтобы груди ей целовать, я буду длинноухому голову с хрустом отворачивать... Или шкурку чулком стягивать. А может, мышей белых завести? И травить их при ней цианистым калием?
   Нет, не пойдет... Мышей она боится...
   Что за мир! Куда не плюнь -- в оборотня, извращенца или в кого похлестче попадешь. Разговариваешь с человеком, -- а он маньяк с многолетним стажем! Улыбается, приятности говорят, по плечу дружески похлопывает. А в уме соображает, как тебя лучше зарезать. Раньше я всех людей хорошими считал. Всех без исключения. И всем подряд верил! Особенно когда в геологоразведочных экспедициях работал. Многих даже любил. Дизелиста Мишу, бульдозериста Володю Рыжего, проходчика Генку... Классные ребята, умные добрые, покладистые... А однажды аммонит со склада украли, целых полтора ящика, примерно в то время, когда армяне взрыв в московском метро устроили. И, само собой разумеется, органы на нас наехали. Вызвали меня, спрашивают:
   -- Кого подозреваешь?
   А я отвечаю:
   -- Да вы что??? У нас такие прекрасные люди работают! Была бы моя воля, по звездочке героя им бы определил. Ну, или по грамоте почетной.
   А следователь пачку бумажек на стол бросил и говорит:
   -- Ну, давай, твоих ангелов к представлению готовить. Кто там у тебя самый хороший?
   -- Мишка Козодоев, -- отвечаю, подумав, -- дизелист с пятой штольни. Хоть и три класса у него, но по интеллектуальному уровню он любого академика переплюнет, а по доброте -- саму мать Терезу.
   -- Так, Михаил Козодоев... -- копаясь в бумажках, скривился в горькой усмешке следователь. -- Так, Михаил Егорович Козодоев... Девятьсот двадцатого года рождения, русский. Так, статья... Ну, номер статьи тебе ничего не скажет. Двенадцать лет твой Миша Козодоев за убийство матери получил и еще десять за зверское изнасилование малолетней школьницы. Давай следующего своего академика в лице монашки...
   -- Бульдозерист Володя... -- промямлил я, практически уничтоженный. -- Антипов, кажется, у него фамилия.
   -- Так, Владимир Антипов, Владимир Антипов... Вот он. Владимир Кононович Антипов, мордвин, тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения... Осужден в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году за убийство своей семнадцатилетней невесты. Устроил кровавую бойню на собственной свадьбе. Двенадцать лет строгого режима. Есть еще вопросы?
   -- Есть один, -- ответил. -- Что у вас имеется на Чернова Евгения Евгеньевича?
   -- Так... -- саркастически улыбаясь, протянул следователь. -- Чернов Евгений Евгеньевич, тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения, русский и так далее. Привод в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году за уличную драку. В семьдесят седьмом на него поступило анонимное заявление сослуживца, утверждающее, что Чернов Евгений Евгеньевич хранит дома краденые на работе капсюли-детонаторы, огнепроводный шнур и несколько патронов скального аммонита... Негласная проверка заявления не подтвердила... Семьдесят девятый год -- избиение подчиненного, начальника отряда Кутырова Юлдуза... Потерпевший в следственные органы не обратился... Восьмидесятый год... По вине старшего геолога Тагобикуль-Кумархской геологоразведочной партии Чернова Евгения Евгеньевича, допустившего организацию лагеря в неположенном месте, при сходе лавины погибли буровики Енгибаров И.Ю. и Сиракузов З.З. В отношении Чернов Е.Е было применено административное наказание -- с сохранением должности он был на два месяца переведен в горнорабочие II разряда... Да вы у нас ангел, уважаемый Евгений Евгеньевич! Так кого вы подозреваете?
   После этого случая я сдержаннее к людям начал относиться... Но все равно со всеми подряд дружил. В Карелии, на Кительской шахте, познакомился с одним горнорабочим. Симпатичный такой, улыбчивый и очень смирный парень. Все пел, пробы мне отбирая:
   Вот и встретились два одиночества,
   Развели на дороге костер.
   Но костру разгораться не хочется,
   Вот и весь разговор...
   А в свободное время приходил в наш геологический вагончик, сидел, смотрел по сторонам и ласково так улыбался, особенно когда на молоденьких практиканток смотрел. Его геологи прогоняли, но я оставлял. Пусть сидит человек, ведь никому не мешает? А потом этот симпатичный, улыбчивый и очень смирный, завлек в тайгу самую юную студентку и изнасиловал развратным способом. Насильником, оказывается, он был со стажем и длинным послужным списком...
   -- Ну чего ты раскис?..
   -- Ты знаешь, так хочется хоть немного в раю пожить. Я-то в тебя не верю, и в рай посмертный тоже. Но пожить в нем очень хочется... Пусть после чистилища, гиены огненной, пусть после неисчислимых житейских страданий, но хочется... Так хочется пожить среди хороших людей хорошим человеком. Хочется все отдать, хочется, чтобы приняли мои дары, хочется, чтобы подарили ответно, душу свою открыли... Хочется, чтобы верили, хочется, чтобы я верил... Я всю жизнь так старался жить, а в ответ получал в лучшем случае по носу... О, Господи, объясни мне, почему, в общем-то, одинаковые во всем люди не понимают друг друга? Почему мы, одинаковые, бьем друг друга по носу, почему отворачиваемся друг от друга и приемлем только лицемерие и обман? В общении, на экране, в книгах?
   -- Если бы так не было, то я был бы вам не нужен...
   -- А Тебе хочется быть нужным... Понимаю. Нужность -- альтернатива свободе, которая Тебя, судя по всему, забодала.
   -- Примитивно мыслишь, земными категориями. Земная жизнь в человеческом образе -- это ничтожнейшая часть душевной жизни. Представь, что ты протоклетка в протоокеане Земли. И философствуешь о смысле жизни... Жизни, простирающейся практически бесконечно... От протоклетки до меня...
  
   Со временем пошла работа по Ирану, и я все забыл. А в начале декабря все вспомнил. От и до. В середине ночи проснулся с дикой головной болью. Такой дикой, что лежать не мог. Только стоять и ходить. Но Веру будить не стал. Хотел вызвать скорую, но телефон не работал. Замерил тонометром давление -- 300 на 180.
   Спасла меня супруга. Опосредовано спасла. Не сама, а мысль, что она отравила. От этой мысли самолюбие мое взыграло: "Отравили? Как мышь серую? Нет уж! Не дамся!"
   Разозлился дальше некуда, и сразу полегчало. Человек все с собой может сделать: и спасти и погубить. Главное -- не быть овцой и не теряться. Пошел в ванную, выпил три литра воды с возвращеньецем, потом кишечный душ устроил. Весь промылся. От киля до клотика.
   После водных процедур принялся за тещин спирт. Хотя и боязно было -- при таком давлении пить опасно. Посоветовался с внутренним голосом, и он сказал мне уверенно: "Пей!"
   Ну, я и выпил сто граммов неразведенного. Не скажу, что хорошо пошло, нормально, сойдет. Сел на свой стул -- захорошело! Выпил еще, закусил колбаской, и рассмеялся. Представил, как Вера просыпается, а я рядом лежу. Холодненький, серенький таком от потери жизни.
   ...Нет, не ее это рук дело. Если супруга моя -- маньячка, то вряд ли она стала бы отправлять меня на тот свет без коренной для себя пользы. Просто так отправить, без кайфа? Нет, маньяку это не под силу. Это то же самое, что алкоголику бутылку водки в унитаз вылить, не понюхав даже содержимого.
  
   Через день я спешно улетел в Тегеран -- надо было на месте оговорить некоторые пункты готовившегося контракта. Дела заняли у меня два дня, и я улетел в Чохор-Бохар, город на берегу Оманского залива, город, в который мы с Лейлой стремились. Иранцам я сказал, что мне надо провести береговую рекогносцировку. Пройдя от Чохор-Бохара на запад около пятидесяти километров, я нашел, что искал.
   Увидев их сверху -- тропа шла по-над обрывом, я оцепенел. Со мной был бинокль, придя в себя, я залег за камнем и стал смотреть. Девушка, похожая на Лейлу сидела под навесом, сооруженным из железной проволоки и выцветшего покрывала. Она кормила младенца и смотрела на море. Смотрела на раскачивавшуюся лодку, в которой перебирал сети мужчина, очень похожий на меня.
   Если бы я не был уверен, что это я раскачиваюсь в лодке, если бы я не знал, что это Лейла кормит моего ребенка, я бы, конечно спустился к ней.
   Если бы я не сомневался, что это я раскачиваюсь в лодке, если бы я не думал, что это женщина, кормящая ребенка, всего лишь похожа на Лейлу я бы, конечно спустился к ней.
   Пока я курил, мужчина в лодке поймал большую белую рыбину и взялся за весла. Посмотрев на женщину, кормившую ребенка, я почувствовал, что и она гребет вместе с ним.
  
   Глава 8. Опять в мезонин. -- Сырники и школьная тетрадка. -- Старшина Грищук, садовник Вильгельм, майор дядя Петя. -- Ай, да Светлана Анатольевна!
   По приезде в Москву приступы дикой головные боли стали повторяться у меня с завидной регулярностью -- примерно раз в неделю. В конце концов, я пошел в поликлинику, решив выяснить их причину.
   И зря пошел. Знание умножило печали. Многократно. Меня обследовали и нашли в печени три довольно крупные кисты. Врач сказал, что они могли быть у меня с рождения, а могли образоваться и в результате отравления. Печень, мол, это чистильщик организма и очень болезненно реагирует на всяческие яды. Я попросил, чтобы мне сделали пункцию.
   Сделали.
   Проанализировали образцы паренхимы и определили, что в течение длительного времени в мой организм небольшими порциями поступало некое довольно редкое химическое вещество. И что еще пару месяцев и все, можно было бы заказывать венки на могилу.
   Как я расстроился! Совершенно здоровый человек, ни разу ничем серьезным не болевший и вдруг такая напасть.
   Опухоли в печени!
   Правда, с ними можно дожить до глубокой старости, но ведь не жить, а доживать, знать постоянно, что у тебя внутри прячутся три маленькие лимонки, которые могут в любой момент взорваться.
   Вышел от врача, в уме повторяя название химического вещества, изгадившего мою печень (не приведу его здесь, дабы не искушать отравителей и отравительниц, коих в наши времена развелось несметное количество), упал в кресло в белоснежном чехле, упал и пригорюнился.
   Жалко мне себя стало. Ох, как жалко. И обидно до слез. Как же, любимая жена травила... Травила методично, расчетливо подсыпая отраву в стаканы с вином, тарелки с украинским борщом, чашки с чаем... Представляю, как увлекательно каждый день вытравливать из человека по чайной ложке жизни...
   Да, точно она травила... Очень похоже на правду. В подслушанном мною телефонном разговоре она ведь сказала матери, что я ей пока нужен.
   Пока нужен.
   И решила уложить меня к определенному сроку. К тому времени, когда надобность во мне отпадет. То есть ко времени, когда Наташа в школу пойдет. И параллель со сном протягивается. В том, в котором Ворончихины друг друга убивали. Ведь это Вера придумала этот матч маньяков. Матч, в котором соперники должны были убить друг друга к заранее установленному времени. К шести часам, кажется. Да, все сходится...
   Уверовав, что травила меня моя обожаемая супруга, я пошел в кафе у Тургеневской. Заказал еды, пару бутылок вина и задумался, что делать. И придумал уйти от Веры без скандала. Если начну перед ней топать ногами и обвинять в желании свести меня в могилу, то ничего хорошего из этого не выйдет. Теперь в моде убирать вредных людей. Мужья жен заказывают. Жены мужей. За несколько сот или тысяч баксов. Если заказанный, конечно, не депутат и не бандит с охраной. За них больше берут, такса совсем другая.
   ...Нет, по-хорошему надо уйти. Наташе скандалы родительские наблюдать ни к чему. А уйти по-хорошему очень просто. Предложу Вере снять квартиру на иранские деньги, скажу: надоело жить в общежитии, Матрасыч, мол, скоро в постель будет к нам лазить, да и дочке ни к чему в их ежедневных пьянках наблюдателем участвовать.
   Вера, конечно, не согласится, она привыкла с родственниками скопом жить. И я найду квартиру, соберу чемодан и перееду. Наташа никуда от меня не денется, нашей она крови, не их...
   И я остался. Остался, чтобы через неделю узнать всю правду.
   Через неделю у меня поднялась температура, и я опять спрятался от Наташи в мезонине. Чувствовал себя не так уж мерзко, но на душе было тяжело. Я воочию видел, как выхожу утром в сад и нахожу у калитки к Гольдманам окровавленный платок.
   В мезонине у меня хорошо. Я его построил, чтобы от тетки с Матрасычем прятаться. Частенько Веру сюда затаскивал... Уютно здесь. Широкая кровать. Занавешена. Занавески зеленые, розовыми лентами подобраны. Угар нэпа, короче. Но трахаться за ними одно удовольствие. Книжные полки под потолком, телевизор на столе... Одно плохо -- туалет далеко. Но все равно хорошее было место.
   Было.
   А теперь кругом видятся окровавленные платки. Вера с прессом в бледной, подрагивающей от нетерпения руке...
   Жена оказалась легкой на помине -- принесла сырники со сметаной. Вручила тарелку и убежала.
   Сырников я, конечно, есть не стал. Хотел в окно Джеку выбросить, но передумал. Зачем собаку травить? Хорошая ведь собака. Посмотрел, посмотрел на сырники, в сметане аппетитной купающиеся, и слюнки у меня потекли. И решил закопать их от греха подальше в шлаковой засыпке. Нашел в незастроенном углу место, начал рыть ямку. И наткнулся на пожелтевшую от времени школьную тетрадку, старорежимную, в двенадцать листов и с портретом довольного Сталина на обложке. Вытащил, пыль вытряс, закопал сырники и пошел в свое убежище изучать находку.
   Тетрадка оказалась дневником восьмилетней Светланы Анатольевны. Записи (фиолетовые чернила, мелкий, ровный почерк) были сделаны в период с июня по август 1952 года. Отец тещи в это время служил в одном из гарнизонов Группы советских войск в Германии.
   Первая запись была посвящена старшине Грищуку, ординарцу отца, служившего с ним с начала войны. Этот старшина по прозвищу Червяк, в войну потерявший семью (жену и двух дочерей), донимал маленькую Светлану своим вниманием.
   "У него во лбу глубокая вмятина от осколка снаряда, а на правой щеке -- толстый красный шрам. Он, как червяк, ползет по лицу дяди Вовы, -- писала моя будущая теща. -- Когда он гладит меня по головке, мне кажется, что червяк переползает на меня.
   Я просила папу отправить дядю Вову куда-нибудь в другое место. Но папа сказал, что дядя Вова добрый и спас его в Кенигсберге -- прикрыл от снарядных осколков.
   У мамы болит голова. Она лежит целыми днями, пьет вино по стаканчику и ни с кем не разговаривает".
   Следующая запись рассказывала о событиях 22 июня:
   "Дядя Вова сегодня сильно напился в честь начала войны. Взял меня на руки и поцеловал в щеку. Я чуть не умерла, так противно от него пахло водкой и махоркой. И еще этот червяк ко мне прикоснулся. Он такой холодный. Я сегодня не засну совсем, он мне будет всю ночь сниться. У мамы опять болит голова".
   Запись от 23 июня была сделана нервной рукой:
   "Всю ночь красный червяк полз за мной. Я убегала, а он догонял. Мама ругалась с папой, что он поздно приходит домой. А папа ругал ее за вино".
   28 июня. Запись сделана ровным округлым почерком отличницы:
   "Дядя Вова отравился. Нашел в подвале шнапс, выпил и умер. Без него так хорошо. Папа очень расстроился. Мама сказала, что Червяку лучше было умереть, потому что несчастным лучше умирать, чем жить".
   "Ё-мое! -- оторвал я изумленные глаза от ровных детских строчек. -- Сдается мне, это не Вера маньячка! А ее мамочка, благопристойная моя теща! Вот кино! Надо же мне было так облажаться".
   Вытащил, волнуясь, сигарету, закурил и принялся читать дальше:
   "12 июля.
   Вчера гуляла в дальнем парке замка, и садовник Вильгельм меня испугал. Страшно посмотрел и резко повел ребром ладони по своему тощему горлу. Он немец, и нас ненавидит.
   Папа пришел поздно вечером и сказал, чтобы я в парке не гуляла. А там такая хорошая детская площадка с домиками, качелями и фигурками зверей из мрамора. И еще там никого из детей нет. И взрослых тоже.
   13 июля.
   Садовник Вильгельм опять на меня посмотрел, как Бармалей. Такой худой и желтый. Глаза тоже желтые и руки трясутся. Папа сказал, что жена садовника, Марта, наступила на мину, и ей оторвало обе ноги. И еще она от этого слепая на один глаз.
   Так хочется на площадку.
   Опрокинула бутылку вина, стоявшую за диваном и мама больно ударила по щеке.
   14 июля.
   Вильгельм поймал меня на площадке и привел к маме. Я плакала от страха... Маме он сказал, что дети русских не должны гулять без присмотра, потому что вокруг есть много плохих людей.
   Я все равно буду ходить в дальний парк.
   18 июня.
   Садовник Вильгельм и его жена умерли. Он нашел где-то булочки, которые испек наш повар, и принес домой. Они съели и отравились. Теперь я хожу в дальний парк и играюсь там каждый день".
  
   У меня в зобу дыханье сперло -- прочитал одну страницу и уже два трупа. А в тетрадке двенадцать листов. Двенадцать на два -- это двадцать четыре... Неплохо для девочки с белыми бантиками!
   Представив воочию маленькую Светлану Анатольевну, со сладкой улыбкой протягивающую румяные булочки бедному сторожу Вильгельму, я содрогнулся. Сразу захотелось закурить и выпить. Срочно. Чтобы расслабиться и взглянуть на минувшие события с другой точки зрения.
   Закурить у меня было. Нескольких глубоких затяжек привели меня к мысли, что если теща еще в глубоком детстве нашла кардинальный способ избавления от неприятных ощущений, доставляемых разными навязчивыми дядечками, нашла и в последующем с успехом его применяла, то и бедная баба Фрося с мужем, скорее всего, на ее счету. И, следовательно, моя любимая женушка, моя обожаемая львушечка, моя кисонька не кровожадная маньячка!
   Эта мысль привела меня в прекрасное расположение духа. А в хорошем настроении мне всегда хочется выпить.
   Я задумался.
   На станцию бежать не хотелось -- был уже первый час ночи, и объясняться с ночной братией в синих шинелях мне вовсе не хотелось.
   Матрасыч никогда запасов не делает: это ему не удается, он выпивает все сразу.
   Значит, опять надо тещин спирт искать... Принесла на днях, видел.
   Где же она его могла спрятать? На кухне? Нет, не на кухне, я там два раза уже находил... И не в ванной... И не в прихожей. Там негде. На маленькой веранде? Да... Больше негде. А где на маленькой веранде? В пенал я часто заглядываю. За стиральным порошком и фильтрами для пылесоса. Туда она не спрячет. В письменный стол свекра тоже... Остается бабушкин шкаф с зимней одеждой...
   Дедукция сработала, и через десять минут я закусывал вареным салом, позаимствованным из теткиного холодильника. У нее неплохо получается сало варить. Желудок горел красным пламенем, кровь струилась веселыми ручейками, в голове было жизнерадостно. Как здорово! Плюнь, теща, на грудь -- змеиный яд помогает. Теща -- змеюка! Как славно! Как по-человечески! Как понятно! Все как полагается! А Вера -- агнец. Ведь собирался уже ее на тот свет отправить! Вовремя тетрадочка нашлась.
   Хотя черт его знает... Да, конечно, моя жена -- агнец. Агнец... Глазки скромненькие, ходит на полусогнутых, а попробуй ей палец в рот положить... Нет, рано радуешься ты, Черный... Они с матерью наверняка заодно... И не облегчение тебе надо испытывать, а чувство резкой озабоченности. Если они на пару работают, то Приморье тебе не светит... Сожрут с печенками. Да, с моими бедными печенками...
   На пару работают... А может и Юрий Борисович с ними? Нет... не похоже... А Элоиза Борисовна с мужем? Вряд ли.
   Но вернемся, однако, к тетрадке... Так, август месяц... Второе число... Маленькая Светочка пишет о поваре:
   "...Манной кашей замучил. Супом со шрапнелью".
   Перловым супом, видишь ли, ее замучили. Это, надо сказать, повод. Или серьезный мотив, как сказали бы в суде.
   ...Ну, правильно. Умер бедняга. Несколько дней Светочка в дневнике сама себе на него жаловалась. А седьмого августа повара нашли в его комнатушке бездыханным.
   Потом шли записи о дядечке с малиновыми петлицами, симпатичном строгом майоре, который ходил повсюду и интересовался, почему это в отдельно взятом замке, да еще в советской зоне оккупации, люди так часто умирают. По подвалам лазал. Сплетни о приведениях собирал... А у Светочки уже спортивный интерес -- смогу я этого дядечку, которого все так боятся, победить? Этого она, конечно, не писала, но между строк чувствовалось.
   ...13 августа. "Папа очень боится майора дядю Петю. И мама тоже. Мама сказала, чтобы я себя вела хорошо, а то папу заберут. Сегодня дядя Петя нашел в подвале замка комнату со скелетами... И в зубах одного из них записочку. Со словами, вырезанными из газеты "Правда": "Следующий будет ты". И стал каким-то неуверенным..."
   Понятно. Каково советскому майору-атеисту в подвале такие записочки находить. Задумался, наверное, и, ничего не придумав, вынес вопрос на партсобрание. А на нем постановили:
   1) Привидений считать пережитками капитализма.
   2) Повысить бдительность в быту.
   3) Очистить подвалы на субботнике в честь победы над империалистической Японией.
   ...15 августа. "Я этот подвал весь изучила. В нем есть такие интересные штучки... Особенно мне нравиться гвоздик в одной стене. Потянешь его на себя, и в предыдущей комнате середина пола проваливается. И еще там есть одна кнопочка. Нажмешь на нее..."
   Запись, к сожалению, обрывалась. Спугнули, наверное, Ланочку с тетрадкой. Но следующая запись проясняла, что за кнопку нашла любопытная девочка.
   18 августа. "Дядю Петю и двух его солдат нашли в подвале с раздробленными костями. Папа интересовался, как они погибли, и выяснил, что потолок быстро опускается, если нажать на секретную кнопку в стенной нише.
   Последняя запись была сделана 25-го августа. Она сообщала, что маленькая Светочка с родителями уезжает в Москву...
   Закрыв тетрадку, я задумался... Надо же мне было так ошибиться в Светлане Анатольевне! Ведь я был уверен, что моя теща -- малоподвижная, малоинициативная женщина, прожившая более чем заурядную жизнь. А она, вон, с восьми лет неустанно, по-мичурински изменяла окружающую среду в своих интересах...
   Если я был бы таким решительным, то не лежал бы в мезонине и не смотрел с тоской на опустевшую бутылочку из-под спирта. А был бы действительным академиком и директором крупного геологического института... Или бы нефтью торговал.
   Вообще, интересный методологический подход применила в своей жизни Светлана Анатольевна... Я даже не могу поставить себя на ее место... Не понравился человек -- убрал, не понравился другой -- убрал...
   И ведь более чем за сорок лет ни одного срыва. Высшее химическое образование специально получила... И в школе по химии были одни пятерки. Наверное, очень хорошо знает, как составлять смертельные препараты из безобидных веществ...
   Теперь многое становится ясным... Бабушка Веры по отцу... В одночасье умерла после того, как кооперативную квартиру купила не сыну Юрию Борисовичу, а Элоизе Борисовне. Пришла из гостей, попила чайку и умерла...
   А, брат ее двоюродный? Пьяница, тот, который из окна в Севастополе недавно выпал? Два года Светлана Анатольевна жаловалась, что он мешает ей спокойно отдыхать на море, буянит, спать не дает, с разговорами дурацкими пристает, деньги из кошелька ворует...
   А может, и Константин на ее счету? Если, конечно, она в одиночку, без дочки работает? И баба Фрося с бедным мужем?
   Константина понятно, почему убила. Любая мать, имей она возможность, за свою дочь отправила бы в могилу такую сволочь. А Ворончихиных? А Маргариту с Тамагочей? Их-то зачем?
   Что же делать? Начать расследование? Или сразу взять за рога?
   Тещу?
   Нет, сначала надо показать тетрадку Вере... Да, Вере... Завтра покажу... Если не будет температуры.
   Глава 9. Маленькая хозяйка большого замка. -- Всю войну в диверсионной группе. -- Чистка зубов, шляпки и мешки из-под картофеля. -- С утра выпил -- весь день свободен.
   Наутро я выздоровел, но на работу решил не идти: бюллетенить, так бюллетенить. Тем более, что с середины ночи шел мелкий противный зимний дождь со снегом и на улице было более чем неуютно. Постоял у окна, наблюдая изнуренную непогодой природу, затем спустился вниз и обнаружил на кухне Светлану Анатольевну с потрепанной книжицей Марины Серовой.
   Тетки с Матрасычем не было. Они уходят на работу в половине восьмого. Наташа еще спала и я, чтобы не будить ее, был вынужден остаться один на один с тещей. Увидев мои настороженно-испуганные глаза, глаза человека, неожиданно столкнувшегося на бульваре с гиеной, она застыла.
   "Догадалась, волчица, что я все узнал. Сейчас пойдет проверять на месте ли тетрадка..." -- подумал я, весь сжавшись.
   Я угадал. Светлана Анатольевна каким-то образом вызнала, что мне открылось ее прошлое. Прошлое, будущее и настоящее.
   -- Ты нашел тетрадку? -- спросила она, сверля меня бесцветными глазами. И, убей меня бог, если я не увидел в холоде ее зенок сверкающие ледышки удовлетворения.
   Маньяки не без оснований считают себя существами, достойными всенародной известности. Им, по роду своей деятельности вынужденным вести скрытный образ жизни, всегда не хватает полноценного общения, общения без масок, недомолвок и обмана.
   -- Вера с вами? Вы с ней заодно? -- спросил я, с трудом заставив себя поднять на нее глаза.
   Минуту она не отвечала. Минуту она наслаждалась моим смятением. Насладившись до румянца на щеках, спросила:
   -- А как ты думаешь?
   -- Если вы считаете себя сверхчеловеком, то заодно. Если больной, то вряд ли.
   -- Я не больная.
   Мне захотелось сесть. Теща кивнула на стул. Садись, мол, сынок, разговор будет долгим.
   -- Значит, заодно, -- вздохнул я, усаживаясь. -- И, судя по вашим несколько возбужденным глазам, вам не терпится рассказать мне о своем боевом пути... Итак, первым был старшина Грищук...
   -- Да он был первым... Гречку с молоком будешь?
   -- Давайте...
   Светлана Анатольевна поставила передо мной тарелку, сыпанула в нее из кастрюли гречку, залила теплым молоком.
   -- Молоко настоящее, деревенское. Юрий Борисович вчера из деревни привез...
   Я посмотрел теще в глаза и подумал: "И чего это она вокруг да около ходит? Боится провала своего маньяцкого бенефиса? Или ждет, пока я наемся и стану благодушным?"
   Светлана Анатольевна улыбнулась моим мыслям, уселась напротив на стул у плиты, выдержала паузу и начала рассказывать, глядя то в прошлое, то мне в глаза.:
   -- Он очень страшный был этот старшина Грищук. Я ночами не спала. А если засыпала, то кошмары снились... Снилось, что все мое лицо покрыто такими же шрамами, как у него. Багрово-красными, шевелящимися. А мама ничего не замечала. И пила потихоньку. Отец приходил весь измотанный, гладил меня по головке, выпивал стакан водки, ел и валился спать. А старшина Грищук меня преследовал со своими баранками и красными петушками на палочках. Я немела и холодела, когда он на руки меня брал. И старалась убегать подальше, чтобы его не видеть. В дальний парк убегала и там играла. Тогда Вильгельма-садовника еще не было. А если был дождь или было слишком жарко, уходила в подвалы замка.
   -- Не страшно-то в подвале было? -- участливо спросил я, практически разжалобленный рассказом тещи.
   Меня легко разжалобить.
   -- Нет. Я твердо знала, что там, где нет Червяка, не страшно... Наоборот, мне в них становилось покойно.
   -- А где вы нашли отраву?
   -- Там же. В подвалах было все. Перед тем, как занять замок под комендатуру, наши солдаты, конечно, все обшарили. Но сделали это в спешке и многих тайных помещений не нашли. А я не спешила и через несколько недель знала эти подвалы не хуже человека, их построившего. На их нижнем этаже, о котором никто не знал, нашла темницу, в ней к стене были прикованы скелеты. Там же были склад рыцарского оружия и доспехов, винный склад, несколько старинных золотых монет и химическая лаборатория. В ней, на полочке с реактивами стояла баночка с порошком белого цвета...
   -- А как вы узнали, что это была отрава?
   -- Очень просто...
   -- Кошке в рот засыпали?
   -- Почему кошке? Просто однажды я, пересилив страх и отвращение, подошла к старшине и сказала, что в подвале потерялась кошка Нюрка. Он пошел искать и с моей помощью нашел под кучей мусора несколько бутылок шнапса, их я заранее из винного склада принесла...
   -- Перед этим сыпанув в одну бутылку порошка из баночки...
   -- Да. Сыпанула и обратно сургучом залила. Старшина умер через два часа...
   -- Он же мог вашему отцу предложить выпить? Или еще кому-нибудь? Например, вашей матери?
   -- Нет, он прижимистый был... Да и старшины в армии полковникам выпить не предлагают.
   -- И после того, как вы увидели его мертвого...
   -- Я обрадовалась. Рассмеялась страшно. Червяк на его лице сдох, совсем сдох и расплылся. Я убила его. И поняла, что стала взрослой и... и всемогущей.
   -- Ну-ну. А старшину жалко вам совсем не было?
   -- Жалко? Представь тот ужас, в котором я жила. Этот уродливый шрам преследовал меня и ночью и днем. Я же маленькая была, никому не нужная девочка... От постоянно испытываемого страха у меня одни кожа да кости остались! Он до сих пор мне снится, и я вскакиваю.
   -- Понимаю... А потом был садовник Вильгельм...
   -- Да. Полмесяца со мной что-то творилось. Я смотрела на людей и видела их смерть... Видела их мертвыми. Я ходила живой среди мертвых... Как бы среди мертвых...
   -- Среди людей, которых можно легко и безнаказанно убить... -- усмехнулся я.
   -- Да...
   -- Послушайте, вы ведь жили тогда в стране концентрационных лагерей и печей... Вы, наверное, видели кинохронику или слышали рассказы об уничтожении фашистами миллионов ни в чем не повинных людей... Неужели вам были не страшны мертвые? Не было страшно все то, что связано с ними? Убийство, например?
   -- Нет, не были. Я много видела мертвых. Они тогда были везде, и трупы ни у кого не вызывали сильных эмоций. И вообще я не убивала старшину Грищука, я убила гадкого, страшного, недремлющего Червяка. И гордилась этим. А когда садовник Вильгельм, сказал мне, что маленькая девочка не должна гулять одна в глубине парка и погрозил мне пальцем, мое сердце затрепетало. Я поняла, что хотела все это время...
   -- Убить еще?
   -- Да. И на следующий день опять пошла в самую глубину замкового парка. Вильгельм, подкрался сзади, схватил меня за руку и повел к маме. Его ладонь была шершавой, я шла рядом, смотрела на него искоса и видела его злое решительное лицо. И со мной случилась истерика. Не из-за страха, а из-за того, что я увидела на его лице точно такого же червяка, который ползал по лицу старшины Грищенко. Точно такого же червяка, которого я убила. Это был знак...
   Мама, пьяненькая, лежала на диване, и садовник Вильгельм, толкнув меня к ней, сказал, что она должна присматривать за дочерью. Тем более, что некоторое время назад в округе завелся педофил, и на его счету уже двое изувеченных детей.
   Мама дала ему денег из ридикюля и попросила уйти. А мне ничего не сказала. Через несколько дней новый повар испек ванильные булочки. Я обсыпала две штуки порошком из баночки и подарила Вильгельму. Якобы в благодарность за заботу.
   -- А вы не боялись, что умрет не он, а жена, и все вскроется?
   -- Я не думала об этом. Я охотилась на Червяка... Потом я узнала, что первым умер Вильгельм. А через два часа -- безногая его жена. Я так думаю, она съела свою булочку, чтобы не оставаться одной. Потом, ты знаешь, я отравила повара...
   -- А его зачем?
   -- Он узнал, что к маме ходит один летчик, красивый старший лейтенант. Хотел однажды меня угостить, принес пирожков с яблоками и их увидел на диване. Когда я из парка пришла, мама со слезами на глазах уговаривала повара никому ничего не рассказывать. Вечером я сыпанула порошка в его кружку. Он много кашлял и потому, ложась спать, всегда ставил на тумбочку кружку с водой или чаем.
   -- Похоже, это убийство было для вас уже будничным...
   -- Да, -- покивала теща. -- Мне не хотелось, чтобы папа сердился на маму... И когда все образовалось, я была очень горда за себя.
   --Ну-ну. Такая маленькая и сохранила в семье мир и спокойствие.
   -- Да... Но потом появился этот майор Голованов...
   -- Дядя Петя с малиновыми петлицами?
   -- Да. Он всех допрашивал. Даже меня. И я поняла, что он подозревает всех. И чувствует что-то. У него были такие глаза... Он смотрел на меня не как на девочку с косичками, в короткой юбочке и туфельках с потершимися носками, а как на преступника, такого же умного, как он.
   И я испугалась. Но взяла себя в руки и сделалась маленькой девочкой в короткой юбочке и в туфельках с потершимися носками. И он отпустил...
   Я увидел нас со Светланой Анатольевной со стороны. Сидит человек, ест гречку с молоком, напротив него сидит женщина и рассказывает, как убивала людей.
   Все так обыденно.
   -- Наташа сейчас проснется... -- смешавшись, сказал я первое, что пришло мне в голову.
   -- Не проснется. В дождливую погоду она спит дольше обычного, -- улыбнулась теща, прочувствовав мое подспудное желание заменить общение с ней общением с дочерью.
   Ей хотелось рассказать мне все до конца. Рассказать, чтобы я понял и простил?
   -- Несколько дней спустя майор знал, что и ординарец отца, и садовник Вильгельм с женой, и повар умерли от одного и того же яда.
   Узнал и начал задумчиво смотреть мне в глаза. Видимо, из его размышлений следовало, что я одна могла быть причастна ко всем трем случаям отравления. И что у одной меня могли быть мотивы. И однажды вечером я устроила истерику: выбежала из подвала с диким криком и бросилась под мамину кровать. Меня вытащили за ногу и долго не могли "привести в себя". Я орала, плакала, царапалась, пыталась вернуться под кровать... Красивый старший лейтенант привел врача, тот дал мне брому и, успокоившись, я сказала, что видела в подвале замка человека с белым лицом и в белом шелковом плаще. И что в руках его была баночка с белым порошком. В это время в комнату вошел заместитель папы, дядя Лева и сказал, что в замке все кошки бьются в предсмертных конвульсиях (это я перед "истерикой" сыпанула в кошачью кормушку отравы из баночки), а из подвала бегут крысы...
   -- А крысам вы что сыпанули? -- спросил я, чувствуя, что Светлана Анатольевна, ждет похвалы за свои режиссерские таланты и дьявольскую находчивость.
   -- Ничего я им не сыпала. Да и как им подсыплешь? Они, наверное, просто почувствовали что-то неладное, -- улыбнулась теща, вся озаренная воспоминаниями "счастливого" детства. Еще раз увидев в мыслях старинный темный замок с башенками и зубчатыми стенами, бегущих из него (нет, от нее) крыс, дохлых облезлых кошек, лежащих то там, то здесь, вздохнула ностальгически и продолжила свое повествование:
   -- На следующее утро Голованов полез в подземелье и нашел комнату с прикованным скелетом. В зубах у скелета была записка...
   -- "Следующий будет ты".
   -- Да. Знаешь, он здорово испугался. Всю войну работал в диверсионных группах, орденов у него вдвое больше, чем у папы, а испугался. Меня в подвал не пустили, но я видела, какое у него было бледное лицо, когда он вышел оттуда. Я его понимаю. Писать в рапорте о скелете, крысах и сдохших кошках... И что следующим назначен он... Но майор мужественный был и на следующий день полез опять. И вместе со всеми своими сопровождающими провалился в глубокий колодец с острыми пиками на дне. Двое солдат погибли, пронзенные ими, третий был тяжело ранен, а он уцелел, правда, говорить совсем перестал, после того как его нашли и вытащили...
   Теща замолчала и уставилась в окно, вспоминая, видимо, запавшую в сердце картинку прошлого.
   ....Подземелье, лучи фонарей, приглушенный мат майора, пытающегося снять рядового Худойбердыева с пик... Одна пронзила солдату грудину, другая -- крестец. Вот, наконец, ему удается это сделать и Худойбердыева, точнее труп Худойбердыева, поднимают на веревках.
   Самого майора вытаскивают последним.
   Он весь в крови...
   Руки у него заметно подрагивают, глаза мечутся по сводам...
   Ему кажется, что за ним наблюдают холодные глаза существа, определяющего ход событий в этом средневековом замке... И, может быть, не только в замке...
   На живое прикосновение к прошлому у Светланы Анатольевны ушло примерно полминуты. Очнувшись, она посмотрела на меня отсутствующим взглядом. Оглянула стол. Налила молока в кружку, придвинула ко мне. Уселась напротив и посмотрела как на любимого зятя.
   Я взял кружку, отпил глоток. Молоко было вкусным. Люблю настоящее деревенское молоко. Светлана Анатольевна это знает.
   -- А ты не хочешь спросить, почему майор говорить перестал? -- спросила она, продолжая за мной наблюдать.
   -- И так понятно. Перепугался насмерть. Несколько часов просидеть в глубоком колодце в компании с мертвыми товарищами -- это кое-что значит...
   -- Это его не достало бы, -- прыснула Светлана Анатольевна совсем как девчонка. -- Он всю войну прошел и трупов видел тысячи... И друзей мертвых похоронил достаточно.
   -- Ну, ладно, спрашиваю, -- вздохнул я (вот привязалась со своими воспоминаниями!). -- Что его так достало?
   -- После того, как он очутился в колодце, на него упал белый шелковый плащ, потом записка "Следующий будет ты". Когда он читал записку, на него посыпался белый порошок...
   Светлана Анатольевна замолчала. Она явно ждала шести баллов за артистичность. Я выставил их восторженным выражением глаз. Восторженным выражением глаз кролика, наткнувшегося в желудке удава на сочный качан капусты.
   -- Замечательно... Но как вы проникли в подземелье? Ведь майор без сомнения поставил охрану у входа? И еще одно. Как вы могли знать, что он читал записку? В колодце по всем видимостям было темно?
   -- В подземелье можно было попасть из парковой беседки. И из камина в комнате папиного заместителя. Но я попала из беседки. Там Венера Милосская мраморная стояла на постаменте, а в постаменте задняя стенка вниз опускалась, если на нее как следует сверху надавить. А что касается записки... После того, как плащ упал, майор стал спички жечь и записка ему прямо на колени упала. Я все сверху видела. Он прочитал и начал истерично материться. А когда на него порошок посыпался, вообще с ума сошел.
   -- Как, совсем?
   -- Нет, это я образно выразилась. На следующий день он оклемался и в подвал пошел с собакой...
   -- И на него потолок упал...
   -- Да. Там в одной комнате потолок почти до пола падалл и опять поднимался. И ему с сопровождающими шеи переломало...
   -- А собака вас не нашла?
   -- Нет, я еще раньше знала, что майор Голованов когда-нибудь с ищейками в подвал придет. И повсюду махорки насыпала.
   Я сник. Опять увидел себя с тещей со стороны. Если бы не тетрадка с портретом Иосифа Виссарионовича, я бы не ни на минуту не поверил, что все, что я услышал, это -- правда. Замок со скелетами и ловушками, тайный ход, начинающийся под Венерой Милосской, маленькая девочка-отравительница, расправляющаяся с людьми, прошедшими всю войну... Разве можно было во все это поверить, не зная содержания тетрадки в клетку?
   -- А через несколько дней папу перевели в Москву, в отдел кадров ВВС, -- продолжила Светлана Анатольевна, явно решившая до пробуждения Наташи выложить мне всю свою жизнь...
   -- Вы понимаете, что вы -- убийца? -- вдруг сорвался я в крик. -- Вы -- хладнокровная, омерзительная убийца?
   -- Конечно, понимаю. Но почему омерзительная? Мы ведь с тобой так сказать родственные души, коллеги, можно сказать...
   -- Коллеги?
   -- Да... Насколько я знаю, ты с тех самых пор, как личностно оформился, лет так с шестнадцати-семнадцати, начал юродствовать, начал грызть людям душу... Ну а я с восьми лет грызу их плоть. Мы с тобой степные волки... Родители нас не выучили уметь быть довольными, они, с малых лет предоставив нам полную свободу, сделали нас калеками, не способными сидеть в типовых раковинах...
   -- Красиво говорите... Вы читали Германа Гессе?
   -- Да, с тех пор, как ты появился в нашем доме, я начала читать твои книги. "Полет над гнездом кукушки", "Степной волк", "Котлован", "Миф о Сизифе" "Жизнь Клима Самгина". А Вера мне рассказывала, как ты извел свою первую жену, извел, пытаясь сделать из нормальной симпатичной женщины прекрасную высокоинтеллектуальную "даму", рассказывала, как изводишь ее саму своими неумными требованиями изменить порядок, годами установлявшийся в нашей семье...
   -- Я извожу вашу дочь?
   -- А что ты ей сказал весной насчет чистки зубов?
   Это точно. Достал и извел. В течение нескольких лет я не мог убедить Веру, что зубы надо чистить не "по утрам и вечерам", а после еды. Но каждое утро она сначала чистила зубы, а потом садилась за завтрак. И как-то я обобщил... После более чем неприятного визита Веры к зубному врачу. Сказал, что она человек, который не в состоянии вырваться из плена мифов и иллюзий. И еще кое-что, о чем мне неприятно вспоминать.
   -- А что ты ей сказал насчет ее любимой шляпы? -- продолжала доканывать меня теще. -- Она потом полчаса плакала мне в трубку...
   Шляпа, вернее шляпы... Вера любила широкополые шляпы, значительно увеличивавшие ее нос. Я так и эдак намекал ей на этот бесспорный факт, но бесполезно: она упорно продолжала их носить. Время от времени я говорил свое "фи", но перестал, и перестал не после того, как тесть сказал мне тет-а-тет: "Ну что ты пристал к ней с этой шляпой? Пусть хоть в сковородке ходит и в мешке из-под картофеля, тебе-то что?", а после того, как понял, что широкополая шляпа для Веры это убежище, под которым она пытается что-то спрятать. И что-то не внешнее, а внутреннее.
   -- Да я же просто хотел, чтобы она выглядела на все сто... -- пролепетал я в ответ Светлане Анатольевне.
   -- Да, ты всегда хочешь, чтобы окружающие тебя люди выглядели на все сто. Подгоняя их под свои мерки, ты терзаешь их души своим "вкусом", своим "утонченным" миропониманием, своим юродством, терзаешь всем, чем только можешь...
   -- И вы тоже подгоняете общество под себя...
   -- Да. Но я просто убиваю людей, которые мне мешают. А ты их мучаешь душевно... Ты -- маньяк!
   -- Ну-ну. Вы хотите сказать, что вы гораздо гуманнее меня?
   -- Да. Если бы ты знал, как я мучилась, когда ты сказал Вере, что я одеваюсь безвкусно и как семидесятилетняя старушка. А когда ты ей сказал, что я совершенно не в твоем вкусе...
   -- Ну ладно, ладно. Давайте перейдем на приятные темы. Для вас, по крайней мере. Значит, вы приехали в Москву...
   -- Не в Москву, а сюда. Отец не умел пользоваться своим положением. И денег у него хватило только на половину дома в Подмосковье. Не знаю, что со мной произошло, но почти сорок лет я никого... я никого...
   -- Не убивала... -- произнес я за тещу правильное слово.
   -- Да, не убивала. Может быть, из-за того, что больше никто не пересекал моего пути. Все боялись моих глаз и уступали. А может, просто стала равнодушной. Окончила школу, поступила в институт, на химический факультет, вышла замуж. В классе был один подходящий жених, Юра, за него и вышла. Его родители были против нашего брака, считали нас бедняками. Свекровь заставляла работать по хозяйству, заниматься огородом. И всеми своими средствами помогала своей Элоизе, квартиру ей купила. А мы с Юрой снимали комнату... В семидесятом Вера родилась... Потом Юрий Борисович стал заместителем председателя жилищного кооператива, и через год мы получили трехкомнатную квартиру...
   -- Свекровь вы убили? -- ни одной секунды я не верил, что теща, приехав из Германии, прекратила расправляться с неугодными людьми.
   -- Нет. Хотела, но не решилась. Страшновато было с непривычки... Да и Юра мог догадаться, он совсем неглупый человек.
   Я не поверил, покачал головой и продолжил вопрошать:
   -- А меня вы травили?
   -- А тебя травила... Иногда ты так на меня презрительно смотрел, что я не могла удержаться.
   -- Доставал, значит... Простите великодушно...
   -- Прощаю...
   -- Спасибо. Но вернемся, однако, к вашему хобби. Когда вы снова начали убивать?
   -- Все началось, точнее, продолжилось, когда Вера повзрослела... Ничего у нее с мужчинами не получалось...
   -- Вы знали, что у нее с Шакалом было?
   -- Знала. Я сразу поняла, что она в меня пошла...
   -- Клитором? -- не удержался я.
   К моему удивлению (и облегчению) Светлана Анатольевна не обиделась.
   -- Да, -- ответила она буднично. Мужчинами я мало интересовалась. Сначала мы спали раз в неделю, потом раз в месяц, потом еще реже... Миша порядочный человек, женщин на стороне у него почти не было, и со временем он тоже потерял интерес к половой жизни. Мужские органы нуждаются в постоянном упражнении...
   -- Да уж...
   -- Вера знала, что фригидна. Я водила ее к врачу...
   -- А Шакал нашел способ... Научил ее удовлетворяться...
   -- Да.
   -- Мне сейчас пришло в голову, что Константина ей помог убить не он, а вы...
   -- Конечно, я. Шакал, как ты его называешь, не смог бы этого сделать. Он и в самом деле -- шакал. Но к Константину мы пришли вместе. Он, как говорится, свечку держал.
   -- А баба Фрося с мужем? Маргарита с Тамагочей и Ворончихины? Их-то зачем вы убили?
   -- Зачем я убила Ворончихиных... -- повторила Светлана Анатольевна, как-то особенно на меня взглянув.
   Мне стало не по себе. Почувствовал, что собеседница то ли что-то не договаривает, то ли играет со мной в какую-то странную игру.
   -- Ворончихиных убила Вера, -- не позволила теща развиться моим мыслям. -- Ты, наверное, догадываешься почему... А Маргариту с мужем... Понимаешь, когда ты появился в нашем доме, я начала становится женщиной. Вера рассказывала, как ты любишь ее, какие слова говоришь, как стараешься предугадать ее желания... У меня никогда не было такого мужчины, у меня был только Юрий Борисович, довольный собой и живущий для себя... Всегда одинаковый, без чувственных вспышек, без мысли...
   Я не знал, куда спрятать глаза. Теща объясняется в любви... А она смотрела на меня, она хотела взять мою руку и прижаться к ней губами... Она ждала ответного чувства... А мне хотелось оглушающего стакана спирта.
   И, представьте, она догадалась. Бросилась к пеналу, достала с нижней полки склянку из под кетчупа, склянку, в которой металась так необходимая мне жидкость, налила в граненый стакан, устремилась к холодильнику за ветчиной и венгерскими маринованными огурчиками.
   -- С утра выпил -- весь день свободен, -- изрек я, выцедив полстакана. И захрустел огурцом.
   -- Может, запьешь? -- спросила теща, показывая мне литровую пачку ананасового сока.
   -- Это барство, -- махнул я рукой. -- Ну, так за что вы Маргариту с Тамагочей терминировали?
   -- Вера рассказала мне о вашей коллективной встрече. Как ты распалился-разошелся, и как она осталась в стороне...
   -- Она вам все рассказывала? Обо всем, что происходило между нами и нашими знакомыми?
   -- Да... Все. Я всегда просила ее рассказывать буквально обо всем: о мельчайших деталях секса с тобой, какие позы предпочитаешь, что говоришь, как кричишь во время оргазма... Я знала о тебе все, знала, что весь диван в гостиной пропитан твоей спермой... И после того, как она рассказала, каким диким восторгом сияли твои глаза в тот момент, когда ты самозабвенно трахал Маргариту, я решила убить их...
   -- Только из-за этого? Вы страшный человек! Ведь ваша дочь сама все это устроила! Сама!
   -- Не только из-за этого. Вера рассчитывала, что групповой секс поможет ей отказаться от... от...
   -- От традиционного для нее секса... -- продолжил я за тещу и неожиданно рассмеялся: спирт способствует улучшению настроения.
   -- Да, от традиционного для нее секса... И ты, вместо того, чтобы помочь ей в этом, рухнул на Маргариту.
   Глаза Светланы Анатольевны намокли.
   -- Она вам не все рассказала... О той ночи у Маргариты... -- не мог я не вложить своих перстов в ее раны.
   -- Может быть. Но ты зря усмехаешься... И я тебе еще не все рассказала. Самого главного...
   -- Об убийстве бабы Фроси и ее мужа?
   -- Не сколько об убийстве, сколько о том...
   Теща не успела договорить: дверь из гостиной распахнулась, и на пороге мы увидели заспанную Наташу. Она бросилась к присевшей бабушке, обняла ее и, поглядывая на меня, стала рассказывать, что во сне видела Джека, грызущего косточку на крыше сарая. Светлана Анатольевна поцеловала внучку и повела ее переодеваться. Выходя из кухни, повернулась ко мне и сказала глухим голосом:
   -- Завтра утром в это время ты все узнаешь. Все. И ужаснешься. Это я тебе обещаю.
   Глава 10. Чтобы я ужаснулся? -- "Степной волк", веселая жирафа в окне, Рисующая На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День и Та, Которая Не Ест Мяса.
   Я не принял слов тещи близко к сердцу. Чтобы я ужаснулся? Разве может ужаснуться человек столько раз за последние полгода ужасавшийся?
   Конечно, нет... Сначала узнать, что твоя любимая женушка -- маньячка, потом -- что и теща развлекается тем же.
   А эти ужасающие сны?
   А этот Харон?
   И потом, разве можно ужаснуть человека, которого до самого хребта высушило соседство с этими существами, называющими себя людьми?
   А Светлана Анатольевна поняла, что я нахожусь в критическом состоянии, и потому не стала передо мной мельтешить. Накормив Наташу, она сослалась на головную боль и убежала домой.
   На улице было ветрено, и гулять мы не пошли. Порисовав и полепив зверей из пластилина Наташа, подсела ко мне, валявшемуся на диване со "Степным волком" Германа Гессе (теща напомнила, вот и нашлась сама по себе книжечка). Подвинувшись, я невозмутимо продолжал читать (пусть думает, что я занимаюсь серьезным делом):
   "Если я иногда на этих страницах презираю людей и высмеиваю, то да не подумают, что я хочу свалить на них вину, обвинить их, взвалить на других ответственность за свою личную беду! Но я-то, я, зайдя так далеко и стоя на краю жизни, где она проваливается в бездонную темень..."
   -- Это взрослая книжка? -- поинтересовалась дочь, отнимая у меня черный томик.
   Она никогда со мной не церемонится. И мне это нравиться. Значит, я свой для нее человек.
   -- Как тебе сказать, -- улыбнулся я, предвкушая все радости общения со своей не по годам развитой дочерью. -- Очень трудно ответить. Вот ты маленькая или взрослая? С одной стороны ты маленькая, потому что многого не знаешь и слишком многому веришь. А с другой стороны -- ты взрослая, потому что многое понимаешь, да и характер у тебя такой же, какой он будет у взрослой Наташи. Почти такой же, потому что слова "не слушай папу, он говорит одни глупости" сделают эту Наташу несколько другой...
   -- Ладно, ладно... Ты просто не доверяешь мне... А я знаю, что мамин муж, бабушкин...
   Наташа замолчала, припоминая слово.
   -- Зять? -- догадался я.
   -- Да, мамин муж и бабушкин зять иногда очень сильно отличаются от моего папы.
   -- Я тебя уважаю! Какая мощная взрослая мысль!
   -- Ну, прочитай что-нибудь из своей книжки... -- заулыбалась похвале дочь. -- Наугад прочитай.
   Мы часто с ней гадаем по наугад раскрытым книжкам.
   Я раскрыл книгу и начал читать:
   -- "Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой и пресной сносностью так называемых хороших дней, как ребяческая моя душа наполняется безнадежной тоской, и я швыряю заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин, например, собор или самого себя, совершить какую-нибудь лихую глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов... растлить девочку..." Гм... -- повел я на этом месте головой, -- полагаю, дочка, что эта книжка является взрослой...
   -- А что такое растлить девочку?
   -- Это... -- запнулся я, -- это значит, сделать девочку раньше времени взрослой.
   -- Значит, ты меня растлеваешь, права бабушка... А ты знаешь, моя душа тоже иногда наполняется безнадежной тоской... И я начинаю нервничать и на всех бросаться.
   -- Знаю, кисонька... У всех людей душа иногда наполняется безнадежной тоской. Даже у пятилетних девочек. Да-с, у многих наполняется... Только некоторые не читают таких книжек и не знают этого. Они думают, что съели что-то не то...
   Наташа задумалась. Ей было о чем подумать. Неделю назад из-за "безнадежной тоски" она довела мать до валерьянки, а меня до рукоприкладства. В два часа ночи она подошла к Вере, спящей мертвым сном, растолкала ее и попросила нарисовать веселую жирафу в окне.
   Ну, естественно, и началось... Вера причитала в полусне: "Ну что же ты, доченька, поздно уже", Наташа хныкала по нарастающей, суя матери коробку карандашей и лист бумаги, а я держался, держался, да и начал прикладываться. Но безуспешно -- упорство до последнего дюйма у нас с дочерью в крови. Прения продолжались около часа, продолжались до того времени, пока картинка не была нарисована.
   Наутро бабушка попеняла мне, что попка у внучки вся в моих пальцах, но дочка ей сказала, что у пап такая работа -- дочек своих шлепать, когда у них в два часа ночи разыгрывается фантазия...
   А я, рассматривая брошенный на спинку дивана любимый халатик жены (тот, за которым она ходила к Константину) думал о другом. Я думал, что многие люди из-за безнадежной тоски и смутной тревоги бросаются резать соседей и подруг. Лев Гумилев таких людей называет пассионариями, то есть страстными, безудержными...
   Одни пассионарии, такие как я, изводят из-за этой тоски домочадцев, другие, как Вера -- соседей, третьи, как Наполеон с Гитлером, -- соседние государства.
   И вся эта пассионарность замешана на комплексе сексуальной неполноценности. На неудовлетворенном либидо.
   И у меня, значит, комплекс... Какой?
   Ну да... Считаю себя нехорошим, некрасивым, неумным, неудачливым и так далее...
   А этот "Степной волк"... Четвертый раз читаю эту книжку и четвертый раз одно и тоже. Сначала восторг испытываешь: ты не один такой несчастный, такой неприкаянный, такой непонятый! И он, этот всемирно известный писатель, такой же, такой же, как ты.
   А потом испытываешь разочарование. Как же, Гарри Галлер, главный герой, олицетворяющий самого Гессе, чудесным образом вылечился от душевной болезни, научился смотреть на людей, как на простые шахматные фигуры, фигуры, которые надо использовать в своих личных интересах. Вылечил его волшебник Пабло! Да человека от тоски по несбывшемуся, можно вылечить только одним способом! И не каким-нибудь, а электрошоком. То есть выжечь определенный участок мозга. И человек будет счастливым на всю оставшуюся жизнь. На все сто счастливым.
   ...Да, только электрошоком. И потому все психоаналитики -- жулики. Герману Гессе они сказали, что надо на старость лет выучиться танцевать и все будет тип-топ. Но человека нельзя изменить, нельзя вылечить от тоски по другой жизни. Человека можно только искалечить. Или убить. И Светлана Анатольевна понимает это.
   Понимает, что человека можно только убить".
   -- Прочитай еще что-нибудь из этой детской книжки! -- оторвавшись от своих мыслей, сунула мне Наташа черный томик.
   -- Может сказку сначала рассказать?
   -- Сказку потом. Вот тут читай.
   И ткнула пальчиком в абзац, набранный курсивом.
   Абзац занимал больше, чем полстраницы и я схитрил, начал с середины:
   -- "Большей частью он бывал очень несчастлив... и делал несчастными других -- когда он любил их, а они его. Многие любили его как тонкого, умного и самобытного человека и потом, когда обнаруживали в нем волка, ужасались и разочаровывались. А не обнаружить они не могли, ибо Гарри, как всякий, хотел, чтобы его любили всего целиком, и потому не мог скрыть, спрятать за ложью волка именно от тех, чьей любовью он дорожил. Но были и такие, которые любили в нем именно волка, именно свободу, дикость, опасную неукротимость, и их он опять-таки страшно разочаровывал и огорчал, когда вдруг оказывалось, что этот дикий, злой волк еще и человек, еще и тоскует по доброте и нежности..."
   -- Бабушка тоже тоскует по доброте и нежности... -- озвучила Наташа мысль, пришедшую мне в голову...
   -- Все люди тоскуют по доброте и нежности...
   -- Только некоторые думают, что съели что-то не то... -- улыбнулась моя умница. -- А волку надо просто найти работу по вкусу и у него все будет в порядке... Как у мамы...
   -- Мудро говоришь, -- похвалил я.
   -- И вообще, -- продолжала философствовать Наташа, -- все зависит от имени. Вон, моего плюшевого медведя можно назвать "Сладкоежкой", а можно и "Дырявым". Если бы писатель этой черной книжки назвал свою половинку не волком, а, например, кошкой, которая ходит сама по себе, то все было бы по-другому. Давай, прячь свою книжку и рассказывай обещанную сказку.
   -- Можно про имена?
   -- Интересная?
   -- Как получится...
   -- Давай.
   -- Давным-давно, когда Америка была совсем дикая, в ней жили одни мустанги, бизоны и краснокожие индейцы. У этих индейцев, больших любителей красоты и томагавков, было принято брать себе подстать звучные имена. И каждый из них потом гордился своим именем... Один индеец гордился именем Тот, Который Сумел Взобрался На Самую Снежную Гору, другой с удовольствием откликался на имя Человек, Умеющий Лучше Всех Ловить Серебряную Рыбу. Одну девочку в племени Сиу-Сиу звали Рисующая На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День, одного мальчика -- Не Боящийся Ничего И Ловкий, Как Рысь. И так далее.
   И жила в этой стране индейцев девочка, нет лучше мальчик, да, мальчик, который никак не мог подобрать себе имя. По горам он лазить не умел, рыбу ловить ему не нравилось, на скалах рисовать у него не получалось, да и боялся он всего на свете и был неуклюж. А красивое, звучное имя ему иметь очень хотелось... И он долго-долго про себя думал и, наконец, придумал себе подходящее звучное имя. Он назвал себя Тот, Который Терпеть Не Может Манной Каши... Это действительно было хорошее имя, ибо оно очень метко характеризовало мальчика. Он действительно мог похвалиться тем, что не ел манную кашу...
   -- Нехорошая сказка... -- потемнела лицом Наташа. -- Это ты про бабушку плохо говоришь. Она всегда жалуется, что она больная и хвастается, что ничего, кроме сыра не ест... Даже мясушка. Ты не понимаешь, ей просто хочется, чтобы ее пожалели...
   -- Да я вовсе не про нее... -- начал я оправдываться, но дочь сунула мне в руки Гессе:
   -- Читай, давай, свои глупости, а я пойду рисовать девочку, которую звали Рисующая На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День. Я знаю, что это ты меня ввиду имел.
   Спустя минуту она уже рисовала, забыв обо всем. Я же, отложив Германа Гессе, пошел на кухню готовить обед и думать, что делать дальше.
   После обеда выглянуло солнце, и мы ушли гулять на Клязьму. Вечером к Элоизе с Матрасычем приехали гости, человек пять. Они устроились в гостиной и принялись праздновать божий день. Поломавшись для приличия, я уселся с ними и к приходу Веры лыка не вязал.
   Глава 11. Цианистый калий? Нет, алкозельцер. -- Эпилепсия под контролем. -- Пальчики на лезвии. -- Свет в конце толстой кишки. -- Скажи ему до свидания.
   На следующее утро было ветрено, и Наташа спала. После вчерашней попойки в доме неприятно пахло.
   Вынеся три ведра мусора, я уселся перед тещей. Она была нарядна. И недовольна тем, что ее аудитория в моем лице страдает от головной боли и вообще от всего того, что в медицинской науке называется похмельным синдромом.
   Но человек она была что надо, ну в некотором смысле, конечно. Полюбовавшись моей опухшей физиономией и поморщив нос от исходящего от меня перегара, она придвинула ко мне блюдечко с большой белой таблеткой.
   -- Цианистый калий? -- взяв ее, вяло поинтересовался я. -- Многовато будет для моего изможденного организма.
   -- Нет, это алкозельцер.
   -- А... -- протянул я, вспоминая телевизионную рекламу, в которой жених, приняв это снадобье, изголодавшимся зверем набрасывается на свою невесту. И задумчиво посмотрел на тещу: "Небось, и у нее перед глазами стояли эти кадры... Когда она покупала таблетки в аптеке".
   Светлана Анатольевна не выдержала моего взгляда и отвернулась к окну. А я, крутя в руках таблетку, задумался можно ли запить этот иностранный заменитель капустного рассола водкой. Особенно если ее нет. Рассол-то можно, водкой залить, это я хорошо знал, а вот насчет всяких западных штучек сомневался.
   -- Можешь пивом запить, -- указала Светлана Анатольевна на холодильник подбородком.
   -- Класс! Вы и пива принесли... -- с уважением посмотрел я на видную представительницу семейства кровожадных.
   -- Бадаевское "Кутузовское". Ты, кажется, его любишь?
   -- Иногда. А что это вы так обо мне печетесь?
   -- Да, так, для контраста. Есть что-нибудь будешь? Или рыбку вяленую почистить?
   -- Нет, не надо... -- ответил я и направился к холодильнику. Направился с мыслью, неожиданно замерцавшей в больной голове: "Что-то мне все это напоминает последний завтрак приговоренного к смерти... Последний завтрак перед электрическим стулом".
   Пиво было неплохим, да и таблетка моментально взяла меня в оборот. Посидев до полного возвращения в кондицию, я поднял голову, и вопросительно посмотрел на тещу.
   -- Так вы грозились меня сегодня ужаснуть. Не алкозельцером же? И не пивом?
   Глаза Светланы Анатольевны стали глубокими. Сквозь толщу зла в них просвечивала какая-то особая доброта. "Счастливый... -- говорили они мне. -- Ты скоро умрешь..."
   -- Конечно, нет, -- чуть задрожавшим голосом завершила теща паузу. -- И алкозельцер, и пиво я принесла для того, чтобы ты воспринял все, что я тебе скажу, на здоровую голову.
   -- Давайте, говорите, я уже вся дрожу.
   -- Ты знаешь, кто на самом деле убил бабу Фросю? И Ворончихиных?
   -- Кто?
   -- Ты!!!
   -- Ни фига себе...-- только и смог сказать я. -- Маразм крепчал, шиза косила мои ряды...
   -- Да, дорогой мой, косила и косит, -- закивала теща. -- Тебе нужны доказательства?
   -- Мне? Зачем мне? -- пробормотал я, с трудом приходя в себя. -- Мне доказательства не нужны, я и так знаю, кто перечисленных вами граждан на тот свет отправил. Это, похоже, вам нужны доказательства, чтобы в тюрьме меня сгноить.
   -- Сгноить или, наконец, сделать тебя полноценным членом нашей семьи, -- сказала Светлана Анатольевна, одарив меня пристальным взглядом.
   -- Вряд ли это у вас получится, -- вздохнул я, наливая себе пива заметно подрагивающей рукой. -- Но, тем не менее, валяйте, гражданин прокурор. Что там у вас на меня есть?
   -- Насколько я знаю, ты в детстве и юношестве страдал снохождением, -- удобнее устроившись на стуле, перевернула теща страницу моей жизни.
   Я мгновенно все понял.
   Меня взяли за жабры и бросили на раскаленный песок.
   Кое-как совладав с непослушными руками, я судорожно схватил стакан, выпил. Струйка пива потекла по подбородку, по шее.
   Светлана Анатольевна торжествовала.
   Она ела меня бесцветными глазами.
   Наслаждалась реакцией на свой дьявольский ход.
   Наслаждалась овеществлением того, что десятки раз являлось ей в фантазиях.
   -- С возрастом эта разновидность эпилепсии обычно проходит, -- продолжила теща ровным голосом. -- И у тебя она прошла. Точнее, была погребена взрослой, устоявшейся психикой. А я достала ее в нужный мне момент с помощью вот этой мутной на вид жидкости...
   На столе передо мной возник маленький стеклянный пузырек с ярко синей пластмассовой крышечкой. Из-под ушных капель. Я вытаращил на него глаза, полные недоумения и страха.
   -- Точнее, доставала тогда, когда мне это было нужно, -- саркастически усмехнулась Светлана Анатольевна. -- В ночь перед убийством Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича, ты принял эти капли под видом микстуры от отечных явлений. Кстати, недавно я пришла к выводу, что, как противоотечное средство, это химическое соединение не имеет себе равных. Потому ты и был утром практически здоров. При желании я могла бы получить на него патент. И стать миллионершей. Ты можешь представить себе тещу-миллионершу?
   Я молчал. Я не мог думать, не мог даже встать, чтобы уйти от этого кошмара.
   -- Это действует мой алкозельцер. Он подавляет волю, -- усмехнулась Светлана Анатольевна.
   "Фиг тебе, -- проползла в мозгу вялая мысль. -- Просто я не хочу пока встать".
   Откинувшись на спинку стула, я изобразил из себя человека с полностью подавленной волей. Получилось недурно. Довольный, я расслабился. И вспомнил хорошего парня, своего приморского студента Илью Головкина.
   Большого и сильного в свои неполных шестнадцать лет...
   Нежадного и говорливого.
   В кураже катавшего друзей на плечах.
   Когда кто-нибудь доставал меня до крайней степени, он, отечески положив руку на плечо, говорил: "Равнодушнее, Женя, равнодушнее".
   Недавно он стал евреем и уехал на историческую родину...
   Жалко парня.
   -- Вера ждала тебя в сенях, -- поправив прическу, продолжила свой рассказ теща. -- Когда ты спустился в трансе с чердака, она дала тебе сережку, свой платочек, мешочек гречки и попросила убить соседей. И рассказала, как все сделать. Что вспороть, а что отрезать, где оставить сережку, где рассыпать крупу и так далее.
   -- За-чем крупу... -- выдавил я из себя. Теща приказала мне выдавить это. Глазами. И я старательно выдавил.
   -- Это я в отместку тебе придумала. Чтобы, очувствовавшись, ты озадачился и перестал донимать нас своими претензиями.
   -- За-чем се-режка... -- выполнил я очередной приказ тещи.
   -- Мы хотели узнать, как ты, обнаружив ее поутру, будешь себя вести. Побежишь в милицию или скандал нам устроишь... В общем, она была нашим пробным камнем. Кстати, хочешь увидеть нож, которым ты искромсал стариков?
   Я механически кивнул, и Светлана Анатольевна достала из своей сумки нож. Он был в прозрачном полиэтиленовом пакете.
   -- Вынь его, -- приказала она, протягивая его мне.
   В конце моего черного тоннеля (или, скорее, задницы, в которой я очутился) показался свет. Я понял, что теща хочет, чтобы я оставил на ноже свои отпечатки пальцев.
   Значит, она валяет со мной дурака.
   Но отказаться не смог. Вытащив нож, я взялся за ручку и принялся тупо, раз за разом кромсать его острием клееночное яблоко.
   -- Хватит, -- остановила меня удовлетворенный голос. -- Вложи нож в пакет, отдай мне и спроси, почему я не использовала свой "алкозельцер" раньше.
   -- Почему вы не использовали свой "алкозельцер" раньше, -- сказал я, рассматривая безнадежно испорченное яблоко.
   -- Почему же, использовала. Но только в смеси с проявителем твоей эпилепсии. А так, в быту -- нет. Ты мог догадаться, что я "химичу" с тобой. И уйти раньше времени.
   -- А... -- протянул я равнодушно. -- Я мог догадаться, что вы химичите со мной.
   -- Потом ты точно так же убил Ворончихиных. Мы рисковали с ними. И с тобой. Одно дело было активизировать твое снохождение в доме, в ночные или утренние часы, а другое дело -- днем в переполненном городе. Тебя могли задержать. И поэтому Вере пришлось идти за тобой следом. Чтобы в случае чего прикрыть от милиции. Но все обошлось. Операция прошла без сучка и задоринки. Вот пресс для чеснока с кровью Мити и нож с кровью Ларисы. Хочешь подержать их в руках?
   -- Хочу, -- ответил кто-то, глубоко во мне засевший.
   Светлана Анатольевна вынула из своей сумки голубенький целлофановый пакет и протянула мне. Я взял его, достал нож и пресс, положил на стол и принялся оставлять на них отпечатки пальцев. Так, как это делают в кино и милиции: приложил мизинец левой руки к лезвию ножа, повернул его туда-сюда, затем проделал это с безымянным пальцем и так далее. Теще эти мои выкрутасы не понравились.
   -- Издеваешься, -- покачала она головой. -- Думаешь, что обманываю тебя...
   -- Теперь это не важно, -- ответил я, возвращая ей голубенький пакет с неопровержимыми доказательствами своей причастности к убийству супругов Ворончихиных.
   Светлане Анатольевне мой ответ не понравился, и задумалась.
   "Сейчас губы начнет красить", -- подумал я и не ошибся. Теща взяла Верину губнушку, лежавшую на подоконнике, и принялась наводить марафет. Закончив, посмотрела на меня. И я впервые заметил, что они с дочерью неуловимо похожи. "Если не обращать внимания на чувственные отцовские губы и нос Веры, то сходство несомненное".
   -- Я по глазам твоим вижу, что ты хочешь меня о чем-то спросить... -- проговорила Светлана Анатольевна, как только я вновь вытаращился на клеёночные фрукты.
   -- Нет, -- ответил я, немного подумав.
   -- Об алкозельцере не хочешь спросить?
   И меня пронзило с ног до головы острейшее лезвие. Мгновенно пронзило. Я вздрогнул, напрягся, раскис, ужаснулся одновременно.
   -- Вера... Вы поили им Веру...
   -- Да. Поила и пою.
   -- И потому она ваша марионетка...
   И вновь меня пронзило беспощадное лезвие догадки.
   -- Вы и Наташу им поите!!?
   -- Нет. Пока нет. Я люблю ее...
   "Любит в ней меня..." -- догадался я.
   -- Да, -- ответила Светлана Анатольевна, без труда прочитав эту мысль. -- Я люблю в ней тебя. Но не хочу, чтобы она стала такой же, как ты, не хочу, чтобы она любила и слушалась тебя. И потому ты должен немедленно уйти. Если ты этого не сделаешь и останешься, я посажу тебя на долгие годы. И таблетка за таблеткой сломаю волю твоей дочери, и она на всю жизнь станет марионеткой, не способной принимать самостоятельных решений... Кстати, мне иногда кажется, что мысли человека, принимающего это средство, можно читать...
   Я не успел ничего сказать. Дверь гостиной распахнулась, и на пороге мы увидели отнюдь не сонную Наташу. Не обращая внимания на бабушку, она сказала мне:
   -- Я всю ночь была Рисующей На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День. И я рисовала на каменной стене степного волка. Он хотел получиться страшным, но я его укротила.
   Я хотел подойти к дочери и поцеловать ее. Но Светлана Анатольевна меня опередила. Она бросилась к внучке, взяла ее за руку и, обернувшись ко мне, твердо сказала:
   -- Твой папа уходит от тебя. Он разлюбил маму и решил жить отдельно. Скажи ему до свидания.
   ЭПИЛОГ
   Наташа переживала мой уход несколько месяцев. Очень тяжело. Потом ей вправили мозги. Но, я думаю, ненадолго. У нее ведь все мое. В том числе и голова.
   Вера добилась своего и осталась одна. Она до сих пор одна. С Матрасычем, теткой, Шакалом и Юрием Борисовичем.
   Наташу видит только в выходные.
   До сих пор, начиная с пятницы, ждет понедельника.
   Все, что связано со мной, сожжено. В том числе и диван.
   В доме завелись мыши.
   С некоторых пор Вера подумывает о пристройке к нему двухэтажного придела. С обширным подвалом и независимой системой канализации.
   Светлана Анатольевна по-прежнему напоминает натянутую струну. Ждет нового зятя, но он что-то не появляется. Недавно крутился один на горизонте, но вдруг умер.
   Тетка сажает огурцы с помидорами, выращивает их, потом собирает, маринует и ест. Матрасыч ей помогает.
   Алевтина родила девочку. Крестить ее ездил весь клуб.
   Шакал возглавил в РКА важный отдел. В свободное от работы время он пишет триллеры.
   Маргарита с Тамагочей и не думали умирать. Они живут под Рязанью в небольшой деревушке, и совершенно счастливо живут; у них четверо детей -- две девочки и два мальчика. Раз в месяц они ездят в Москву показывать им зоопарк и загазованное Садовое кольцо. Новый год они встречают на Средиземноморье в рыбацкой деревне.
   А я после разговора со Светланой Анатольевной собрал кое-какие вещи и, поцеловав ничего не понимающую Наташу, отправился в Москву первой же электричкой. Оказавшись на Ярославском вокзале, задумался, куда ехать (к матери или к Оманскому заливу?), но тут по радио объявили, что на первый путь подается поезд Москва - Владивосток. Через полчаса я лежал на верхней полке плацкартного вагона, а через час -- увидел в окно дом, в котором прожил шесть лет. Во дворе стояла Наташа. Она стояла, сжавшись, стояла и смотрела на проходящий поезд. В самый последний момент ее глаза встретились с моими. И наши сердца полоснула общая боль.
   Во Владике я пробыл несколько недель. Заработав в порту денег, уехал в Кавалерово, там проваландался до начала августа (прощался с городской жизнью). Напрощавшись до отвращения, купил продуктов и спирта на несколько месяцев, добрался на попутках до Арсеньевской шахты и оттуда ушел пешком в направлении верховьев реки Тарги.
   Десять лет назад в поисковом маршруте я наткнулся там на небольшую плантацию табака и зимовье -- низкую, крытую прогнившим толем избушку. "Кто-то жил здесь постоянно" -- подумал я тогда, сорвав на ходу сочный табачный лист. И попытался вообразить этого человека, спрятавшегося в таежной глуши, но ничего романтического не получилось. А теперь, много лет спустя, я прекрасно знал, что в таких избушках прячутся от себя все потерявшие и ничего не нашедшие в жизни люди...
   По дороге к последнему пристанищу я пытался вспомнить, была ли у меня жена Вера и дочь Наташа. Но ничего путного у меня не получилось. Вернее получилось, что Веры вроде бы не было, а Наташа непременно будет.
   На этом я успокоился. На подходе к избушке вынул из рюкзака охотничий топорик и стал рубить разросшуюся на тропе таежную буйность. Последней я срубил березу, росшую на самом пороге. Она была толстой, и мне пришлось изрядно повозиться.
   Выкурив сигарету над упавшим деревом, я вошел в избушку и сел на чурбан, стоявший рядом с приколоченным к стене дощатым столом. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел на полатях серый человеческий череп, кости вперемешку с остатками изъеденной плесенью одежды и крепкие импортные туристические ботинки. Часть костей лежала на полу.
   Открыв шире дверь, я достал из рюкзака карманный фонарик, подошел к полатям и стал внимательно рассматривать предложенный мне судьбой или случаем натюрморт. Судя по ботинкам и когда-то добротной походной одежде, натурщиком для него явно послужил не местный охотник-одиночка, неосторожно нарвавшийся на клыки секача, и, тем более, не бич, скрывшийся в тайге после ножевой драки.
   Откинув в сторону остатки истлевшей одежды, я попытался определить причину смерти. И преуспел в этом, лишь поднеся к оконцу череп: на лобной его кости зияла небольшая прямоугольная дырка.
   "Не молотком ли ему врезали? Весьма похоже..." -- пробормотал, я водя указательным пальцем по краям пробоины.
   Поставив череп на стол, я вернулся к полатям и зашарил рукой в остатках одежды и под костями.
   И открыл тем следующую главу своей жизни.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"