Белый Волк : другие произведения.

Стоит гора Орёл... Воспоминание о детстве

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иногда утром проснёшься и стараешься вспомнить сон, который внезапно оборвался, но все события, только что увиденные во сне, растворяются, как в тумане: некоторые вспоминаешь смутно, другие уже померкли в сознании. Так и воспоминания раннего детства. В памяти остались отдельные вспышки из детства, как слайды, запечатлённые на белой простыне при помощи проектора.
   Л.В. КАРТАШЁВ
  
   СТОИТ ГОРА ОРЁЛ...
  
   Воспоминание о детстве
  
   Повесть
  
  
   Все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит.
   (Сент-Экзюпери).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Самые ранние воспоминания.
  
   Иногда утром проснёшься и стараешься вспомнить сон, который внезапно оборвался, но все события, только что увиденные во сне, растворяются, как в тумане: некоторые вспоминаешь смутно, другие уже померкли в сознании. Так и воспоминания раннего детства. В памяти остались отдельные вспышки из детства, как слайды, запечатлённые на белой простыне при помощи проектора.
   Однажды я проснулся рано утром от какого-то гула, обнаружил, что лежу один в кровати; встал и в тревоге побежал в одной рубашке, которая была до колен и называлась кошуля, открыл дверь и увидел мать, которая в сарайчике напротив доила корову, чёрную с ольбелыми пятнами. На улице было довольно тепло, поскольку снег растаял и было сухо. Потом я узнал, что умер Сталин, а разбудили меня траурные паровозные гудки на железнодорожной станции, находящейся недалеко от села Берёзовцы1 , где мы тогда жили.
  Мне тогда было три года и четыре месяца. Это если считать по фактическому дню рождения - 8 ноября 1949 года. Всё дело в том, что записали меня как родившегося 8 марта 1950 года - чтобы год не шёл из-за двух месяцев и чтобы в армию взяли с весенним, а не с осенним призывом, то есть, на полгода позже. Отец рассказывал, что он приехал из города, в котором работал, на праздники, в деревню Сазоновщину2, где мы жили у бабушки Уршули, посадил мать и меня в кабину, остальных - в кузов и повёз в соседнюю деревню Есьмановцы. Там был сельсовет. Самогон и сало решили все проблемы. Потом меня крестили. В каком населённом пункте была церковь, я не помню. А спросить уже не у кого. Возможно, в Воложине3. Крёстные были тоже из этого же населённого пункта. Когда я вырос, то спросил отца, почему меня крестили в православной церкви, хотя мать и бабушка были католичками. Отец ответил, что католическая церковь была закрыта. Я понял это так, как бывает иногда закрыт наш орловский магазин, который отец называет кооперацией, когда на двери висит замок, поскольку продавец на обеде, на покосе, уехал за товаром или с отчётом. Лишь потом я осознал, что Сталин закрыл католические храмы и открыл православные, поскольку католические священники управлялись папой, из Ватикана, а православные - из Москвы, товарищем Сталиным. Так, благодаря товарищу Сталину, я не стал католиком. Не помню сколько мне было, когда я заболел ангиной. Простыл, потому что мать по молодости напоила меня холодным молоком, поскольку его негде было подогреть, так как в бабушкином доме отводили свадьбу дяди Кази, материного брата Казимира, который был младше её, и плита была завалена одеждой. Мать рассказывала, как я умирал на койке, в больнице города Минска, а она видя это, плакала от безысходности и отчаяния... И вдруг возле меня забегали медсёстры, начали ставить уколы, а затем повезли в операционную. Оказывается, отец встретил своего друга по партизанке, рассказал ему, что теряет уже третьего ребёнка, а у того был знакомый главврач, тоже по партизанке... Я из всего этого запомнил, как меня забирали от матери, а я кричал: "Дядя Казя, борони"! А потом я видел белую, залитую светом палату и склонившихся надо мной врачей в белых халатах... Много позже, когда в прессе стали появляться материалы о выходе души из тела, я понял, что со мной происходило. У отца был друг по имени Винцук. Его во время войны немцы назначили старостой, а потом "советы" посадили на какой-то срок, хотя люди никакой вины за ним не видели. Он был одинок, любил меня и часто брал к себе в гости. Пока мы с Винцуком ехали на подводе4 ,
  я рассказывал ему стихи. У меня был букварь, который я носил в сумке через плечо; в нём к
  каждой букве прилагалось стихотворение, например:
   Алик азбуку читает,
   Ада брату помогает.
  
  Берёзовцы1 - деревня в Молодечненском районе Минской области БССР.
  Сазоновщина 2 - деревня в Радошковическом районе Молодеченской области.
  Воло́жин2 - районный центр в Минской области (в 75 км северо-западнее Минска, на автомобильной дороге Минск-Гродно). подвода4 - повозка, телега, обычно грузовая, приводимая в движение конной тягой
  
  Или:
   - Эй, кузнец,
   Молодец1,
   Захромал мой жеребец.
   Ты подкуй его опять.
   - Отчего ж не подковать?
   Вот гвоздь,
   Вот подкова...
   Раз, два -
   И готово! Но ничего этого я не помню. Об этом мне потом рассказывали родители. Помню только букварь и сумку через плечо, в которой я носил букварь.
   Смутно помню, как ребята постарше сажают меня на жеребёнка, с которого я падаю. Ребят ругают, а я сквозь слёзы пытаюсь их защитить - ведь я сам их попросил об этом. Но полная картина была такова. Был жеребёнок по кличке Майка. Её, по какой-то причине, выкармливали из соски. Я её водил за собой, за узду, как собачонку. И вот, когда Майка, подросла, меня и посадили на неё соседские ребята. Дядя Казя надавал им по шее, да видно переусердствовал, поскольку мать одного из ребят ругая дядю Казимира, обзывала его Берией2.
   Об этом мне рассказывала позже мама, но всё равно многие подробности я забыл. Ещё она мне рассказывала, что я мешал ей работать в поле - заходил впереди, обхватывал за ноги и просил: "Мама, вомзи маленького Нёню ручки".
   Дядя Казимир недавно вернулся с Чукотки, где в лагере отбывал свой пятилетний срок. Его в 15 лет забрали в партизаны, после партизанки направили в ФЗО, где он выучился на токаря, после чего послали работать на шахту, в Донбасс. Уехав с шахты хоронить отца, дядя туда не вернулся и был объявлен во всесоюзный розыск. Срок отбывал, как уже было сказано, на Чукотке, в Певеке3. Вернувшись из лагерей, он женился на учительнице, которая была прислана в школу, находившуюся в Бакштах4, а жила на квартире у бабушки. Этот дом был самый большой в Сазоновщине. Как рассказывала мать, у всех хаты были крыты соломой, а у деда крыша была черепичная, полы у всех были земляные, а у деда пол был из плах. Поэтому новая власть забрала полдома под правление колхоза. Дядя Казя работал в колхозе бригадиром.
   Что ещё мне запомнилось? Я сижу за столом в доме бабуни, как я звал бабушку Уршулю, и ем кусочки мяса с тёртым хреном... Сижу возле окна и жду из школы тётю Иру, которая была на 2 года старше меня... Меня завели на кладки через речку со стоячей водой и убежали, я заплакал, потому что в речке было полно пиявок, которые у меня ассоциировались со скользящими по поверхности воды водомерками... Отец на машине повёз нас в лес, за дровами, пока взрослые заготавливали дрова, я набрал грибов, но среди них не оказалось ни одного съедобного... Я сел и покакал на дорожке, увидевшие это колхозники стали меня в шутку стращать, я начал брать какашки и бросать их в крапиву; вышедшая бабушка наругала зубоскалов, а меня повела мыть... Мой младший брат выполз на дорогу, а по дороге едет
  комбайн, я плачу и за головёнку оттаскиваю брата с дороги... Вот я залезаю в кабину отцовской полуторки, нажимаю ногой стартер, как это делает отец...
   Последний эпизод подробнее. В это время отец работал на полуторке и часто брал меня с собой. Когда я засыпал, меня на руках относили домой взрослые ребята, которых отецтоже катал на машине. К слову сказать, машина была одна на всю округу. Дом, в котором мы жили, стоял на пригорке. Как-то раз отец подъехал к дому, поставил машину на ручной тормоз и по-шёл обедать. Я незаметно выскочил за дверь, залез в кабину на отцовское место и стал делать всё, что делал отец... Когда заработал двигатель, отец выскочил из дома и бросился к машине Эй, кузнец, молодец1 - стихотворение Самуила Маршака Лаврентий Павлович Берия 2 -- один из советских партийно-государственных руководителей и организаторов репрессий. Певе́к3 - город на Дальнем Востоке России, административный центр Чаунского района Чукотского автономного округа; является самым северным городом России.
  д. Бакшты 4 - н. п. в Воложинском районе Яршевического сельского совета Минской области.
  - с тормоза снять я ещё не успел. "Таточка, таточка. машина сама завелась," - испуганно лепетал я, когда отец вытаскивал меня из кабины.
   Помню себя возле крапивы и это как-то связано с куриными яйцами... Бабушка заметила, что начали пропадать куриные яйца. Она стала уже грешить на колхозников, которые околачивались во дворе правления колхоза, находившееся во второй половине дома. Но как-то обратила внимание, что когда закудахтает курица, я сразу выбегаю из дома, и решила проследить за мной. Оказалось, что это я выпивал свежее яйцо, только что снесённое курицей, а скорлупку выбрасывал в крапиву. А ещё мне рассказывала мама, как один раз мы приехали к бабушке в гости, и я почему-то начал плевать в сторону иконы. Мать, естественно, дала мне ремня за такое кощунство и поставила в угол. Взрослым уже надоело, что я стою в углу, и они начали говорить мне, чтобы я попросил у матери прощенье, но я не понимал, за что должен просить прощение, если выпороли меня, и упорно молчал. В конце-концов дядя Казя подошёл ко мне, и со словами: "Вот это - характер!", - взял меня на руки. Но этого я не помню.
   Помню также дерущихся отца и мать, но не в деталях, хотя мать, кажется, отбивалась куликой1. Но бабушке Уршуле об этом я, в своё время, доложил обстоятельно, когда приехал к ней в гости...
   А отец рассказывал, как один раз взял меня с собой спать на гумно 2 . Дело было днём, я долго не засыпал сам и не давал уснуть отцу. Тогда отец сказал мне, что если я не усну, меня унесёт ворона, которая каркала на крыше. Я быстро присмирел и уснул, а потом рассказывал всем: "Ворона - кав-кав..."
   У матери был ещё один, самый младший из братьев, Мячеслав, которого я называл дядя Митя, поскольку он сменил имя с "польского" на "русское" "по политическим соображениям", и который служил в армии. Когда меня спрашивали, что дядя Митя делает в армии, я бойко отвечал: "Горилку пьёт и девок любит!" В деревне у дяди Мити осталась девушка, по имени Надя. Когда меня спрашивали, чей буду, я отвечал: "Тётин Надин байстручок 3!" Об этом я тоже не помню.
   Смутно помню, как отец повёз не то районное, не то колхозное начальство на природу. Молодёжь залезла в кабину и начала там сигналить. Я этого допустить не мог, пошёл и сообщил о данном безобразии отцу. Отец, будучи в подпитии, велел мне: "Скажи им, чтобы убирались из кабины к ебени матери!" Что я и исполнил в точности. Отец рассказывал, что вокруг стоял хохот. А потом мы вдруг собрались в дорогу. Много позже я узнал от матери, что отца вызвали в какую-то инстанцию и предложили сдать квартиру, якобы, законному владельцу - откуда-то приехавшему еврейчику. Этот флигель на два хозяина дали отцу и ещё одному партизану, поскольку его хозяин сотрудничал с оккупантами и бежал с ними. Теперь оказалось, что дом до войны, якобы, принадлежал лицу еврейской национальности. "Как же так, - начал возмущаться отец, - я же воевал?" - "А я в это время в Новосибирске учился на Героя Советского Союза," - цинично ответил ему еврей. Вот и решил отец поискать счастья на малой родине.
   Двинулись мы в неблизкий путь в конце февраля. Мать рассказывала, что перед отправлением поезда дядя Казя долго ходил по перрону со мной на руках - меня все любили. Дорогу почти не помню. Отдельными обрывками. Вот, кто-то из родителей говорит проверяющему: "Двое в купе, а третий в животе"... Отец перевозит нас на такси с Белорусского вокзала на Казанский. Идёт дождь. Кругом - лёд. Это в моей детской памяти со льдом ассоциировался мокрый асфальт. Я после этого долго думал, что в Москве можно кататься по улицам на коньках, пока, будучи учащимся пятого класса, во второй раз в своей жизни не увидел асфальт и не понял свою ошибку... Мать спрашивает меня, почему же я брату не оставил шоколад, весь сам съел? В это время мой младший брат Семён делится со мной
  
  кулика 1 - приспособления для удержания и перемещения (внутри русской печи) сковороды.
  гумно 2 - отгороженное место, где в особых постройках складывают сжатый хлеб. байстрюк 3 - внебрачный ребёнок
  пирожком с мясом, я ем пирожок, а у меня на глазах слёзы: мне стыдно, что я не вспомнил про своего младшего брата, и теперь он не попробует шоколад...
   Отец рассказывал, что я в раннем детстве решил стать лётчиком. В поезде он показал
  мне купе, в котором ехали лётчики. Я зашёл в купе и объявил, что тоже хочу стать лётчиком. Потом начал им рассказывать стихотворения из букваря. Лётчики угостили меня шоколадом. Но об этом я не помню.
   Когда поезд прибыл на станцию Черемшанка1, от которой до села Орловки 2, малой родины отца, было 18 километров по просёлочной дороге, отец увидел, что всё замело снегом и принял решение ехать до конечной станции - города Лениногорска3, в котором жил его дядька Алексей. Время нахождения у дядьки Алексея помню очень смутно. Помню только, что семья была многодетной, а дядька Алексей - суровый инвалид и все его боялись .
   Отец через неделю добрался до Орловки - столько времени орловские мужики топтали на лошадях дорогу - договорился, когда нас встречать в Черемшанке, после чего вернулся за нами, в Лениногорск. Как добирались на санях до Орловки, не помню. Немножко помню, когда мы уже были в Орловке, у бабушки Александры, матери отца. Было много народу. Взрослые повесили на верёвках к крючьям на потолке какое-то корыто, и на этих импровизированных качелях качали меня и моих сверстников, пришедших вместе со своими родителями поглазеть на приезжих. Родственники вспоминали, что я был боевой, отвечал на все вопросы о моих белорусских родственниках, рассказывал стихи, словом очень сильно отличался в развитии от моих деревенских сверстников, которые, ещё, образно выражаясь, "говорили на хлеб : "Кака".
   Потом, опять же смутно, помню, как родилась сестра. Все говорили, что она красивая, но когда я посмотрел, то не нашёл её красивой. Назвали сестру Катериной, по-моему, в честь одной из бабушек отца. Я не помню, но мать потом рассказывала, как мой младший брат Семён во время схваток повторял за матерью: "Ай, ой.." Роды у матери, как и у других деревенских баб, принимала местная акушерка Васса Григорьевна. Это я потом узнал, когда подрос. Рассказывали, что Васса Григорьевна обижалась на своего отца, который, якобы, помешал её карьерному росту: "Если бы не он, я бы была вместо Фурцевой". Сестра родилась 5 марта, в первую годовщину объявленной смерти Сталина. Запомнил, политическую частушку, которую пела молодёжь и обсуждали родители:
   Берия, Берия
   Потерял доверие,
   А товарищ Маленков
   Дал под зад ему пинком. "Не хотел сидеть в Кремле - Полежи в сырой земле!"
   И ещё запомнилась мне одна частушка, которую пела под гармошку подгулявшая
  молодёжь: Бригадиру угодила, Председателю дала -
   На работу не ходила, И стахановкой была!
  А бабушка Александра при этом говорила, что она тоже в своё время была стахановкой. Прожили мы у орловской бабушки недолго. Когда отца не было дома, поскольку он уехал искать работу по специальности, младший брат Семён, которому было ещё 2 года, не добежал до ведра, чтобы покакать, и навалил на пол. Бабушка Александра, которая недолюбливала маму, а заодно и нас, стала ворчать, что мама уж слишком долго не может
  оправиться после родов. Мать вскочила, собрала меня и Семёна, завернула Катерину и ушла к бабушке, которую звали Гурьяниха, что жила через несколько домов от бабушки, на
  
  Черемшанка 1 - ж.д. станция и село в Шемонаихинском районе Восточно-Казахстанской области.
  Орловка 2 - село в Шемонаихинском районе Восточно-Казахстанской области.
  Лениногорск 3 - (до 1941 Риддер) город (с 1934) в Казахстане, Восточно Казахстанская обл., в Рудном Алтае.
  
  противоположной стороне улицы. Я запомнил, как смотрел в окно на взрослых ребят (среди них был сын Гурьянихи), катавшихся по дороге на коньках-снегурочках, которые привязывались к валенкам подвязками из сыромятной кожи.
   Потом отец вернулся, ругал мать, но назад мы не вернулись, а уехали в село Пенное, которое было в 10 км от Орловки, и где местный леспромхоз выделил отцу комнату в бараке. В этом селе жила тётя Хима, старшая сестра отца. У неё было два взрослых сына, которых она растила одна, поскольку муж "погиб на фронте". Я смутно помню её дом через улицу, на пригорке.
   Воспоминания о жизни в Пенном такие же смутные, как и о Белоруссии.
   Местной знаменитостью был Иван Миныч, бывший уголовник. Он жил в нашем бараке, через дверь. Ивана Миныча я запомнил пьяным, скандалящим со своей женой. Детей у них не было. Позже отец кому-то рассказывал по пьяне, что Иван Миныч, будучи в штрафниках1, перед наступлением попросил у знакомого пасеканта2 трёх пчёл, которых посадил себе на залупу3, после чего у него разбарабанило х.. и его положили в медсанбат, а рота потом полегла до единого человека. Один раз, дело было весной, когда он в очередной раз напился и начал гонять свою жену, она в отместку, заскочив в его отсутствие в свою комнату, сдёрнула со шкафа решето с маленькими цыплятами, купленными накануне. Решето упало с высоты шкафа, и многие цыплята разбились. Моя мать и другие женщины из барака до этого защищавшие жену от разбушевавшегося мужа, складывали в корзину оставшихся в живых цыплят и говорили, осуждая её: "Цыплята-то в чём виноваты"? Мне тоже было их жалко. А ещё Иван Миныч напевал по пьянке одну и ту же "блатную" песню: Раз пошли на дело,
   Выпить захотелось,
   Мы зашли в шикарный ресторан.
   Там сидела Мурка
   В кожаной тужурке,
   Из кармана виден был наган.
  Первый куплет этой песни выучил и повторял младший брат Семён. Кроме того, от Ивана Миныча он научился материться: "Ёбиный х.."! Через год, когда отец забирал нас из Пенного в Орловку, и посадил Семёна на лошадь, впереди себя, а меня - сзади, соседи, провожая нас, говорили: "Поехал наш Ёбиный х..".
   По правую сторону была комната, в которой жили Женя, его жена, хохлушка Галя, их сын Алик, который был младше меня на год, и его нянька, бабка Улита из Орловки, двоюродная сестра моего отца. У Жени в комнате, на стене, висела двустволка, которую называли переломка, его жена Галя была трактористка, Алик был вольный4, а бабка Улита - рябая, простоватая поэтому одинокая. Бабка Улита любила как родного Аличку, но, забегая вперёд, скажу: бабке Улите за её работу в итоге не заплатили. Об этом говорили мои родители, осуждая бабку Улиту за её простоту, за которую её называли глупой. Хохлушка Галя говорила о ней: "Глупэнька, глупэнька"!
   Мать оставляла меня с грудничком, заставляя укачивать его на большой перьевой подушке, поскольку какой-либо зыбки1 из-за нашей бедности, чёрствости и скупости родственников и земляков отца у нас не было, да и в торговле отсутствовали какие-либо люльки. Мать ничего другого придумать не могла, а отец тоже не проявлял никакой инициативы, чтобы раздобыть детскую кроватку. Мои слабые ручонки затекали от такой нагрузки, но мать могла и ремня дать, если я укачивал сестру не достаточно эффективно. . Вообще она часто срывала злость за свою тяжёлую жизнь на мне. Кроме того, мать уходя
  штрафник1 - военнослужащий, совершивший преступление (кроме тяжких преступлений, за которые полагалась смертная казнь) и осуждённый приговором военного трибунала с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны.
  пасекант2 - пасечник
  залупа 3 - вульг. головка полового члена.
  вольный 4 - не воспитанный, хулиганистый.
  зыбка 4 - то же, что колыбель, люлька,
  на огород, который возделывала одна, наказывала мне, чтобы я не подпускал Аличку к Катеньке, поскольку он вольный и может запросто пальцем выткнуть сестрёнке глаз. А ещё мать с ранних лет наказывала мне и Семёну, чтобы мы следили за сестрой: если её кто покункует1, потом никто не возьмёт замуж. Мне запомнился следующий эпизод. Мать пришла с работы, и я выскочил за дверь. Возле барака стоял трактор соседки Гали, в кабину которого, не долго думая, я залез и нажал на рычаг, после чего трактор затарахтел, а меня ожидала приличная порка ремнём вышедшей из себя матери.
   А ещё я помню, как у нас, в Пенном, некоторое время жил Лёнька Дунюшкин, из Орловки, который был старше меня лет на 10. Дунюшка - отцова двоюродная сестра , как и все его родственницы по женской линии, ставшая вдовой минувшей войны и растившая без мужа дочь и сына. Я так к нему привязался за время, пока он у нас жил, что потом со слезами не хотел отпускать его в Орловку.
   Возле нашего барака жила сучка тёмного окраса. Однажды, во время половой охоты, когда к ней сбежались окрестные кобели, а один на неё запрыгнул, а потом соскочил с неё и оказался сцепленным с ней хвост к хвосту, я под хохот глупых взрослых схватил палку и стал отгонять от сучки чужого кобеля. Кобель потащил к своему дому нашу сучку, огрызаясь на меня. А я плакал и пытался спасти сучку. Потом они расцепились, сучка шла домой, а из письки у неё капала кровь. Собаки запросто могли покусать меня, поэтому я и называю окружавших на тот момент меня взрослых глупыми.
   У отца была книжка с правилами уличного движения, которую мне нравилось рассматривать. Там были нарисованы городские кварталы, разноцветные легковые и грузовые машины, трамваи, светофоры и милиционеры с палочками, которые показывают, кому стоять, а кому ехать. Как-то раз отец поехал в город2 к своему брату Филиппу, который был младше его, но вернулся очень сильно расстроенный. Оказывается, его брата посадила жена. Я не помню, как зачёркивал лица милиционеров-регулировщиков химическим карандашом, который писал, как простой карандаш, если его не послюнявить. Я помню только книжку с правилами уличного движения, в которой лица регулировщиков были заштрихованы. Отец ругал меня не сильно, показывал потом всем моё художество, в том числе и дяде Филе, когда тот вернулся из тюрьмы.
   Весной отец поехал в Черемшанку покупать корову. Когда он её пригнал, мать начала плакать, что корова больно маленькая. В Берёзовцах у нас была чёрная, с белыми пятнами, крупная корова. Кто-то из соседей начал успокаивать мать тем, что хозяйка, у которой отец купил корову, хорошая и у неё не может быть плохого скота. Корова была рыжая, с большим белым пятном на лбу, прежние хозяева звали её Лида, как тётю Лиду, одну из сестёр отца. В мае-месяце корова телилась, тёлочку назвали Майкой.
   Мальчишка, с которым я дружил, мой сверстник, кажется, Лёнька Ситалов, потом переехал в Черемшанку, и я его больше не встречал.
   Помню, как отец вёз меня и брата верхом на лошади из Пенного в Орловку. Была ранняя весна. Убинка разлилась и мне было страшно, что я могу упасть в воду, так как ехали мы вдоль берега, очень близко к бурлящему потоку.
   В Орловке мы стали жить в доме, одну половину которого занимала молоканка, а другая половина была жилым помещением, в котором жил молоканщик со своей семьёй. На молоканке стоял большой сепаратор, центрифугу которого надо было крутить вручную.
   Каждое утро с МТФ3, которая находилась за Убинкой, на подводе привозили фляги с молоком. Кроме того, по утрам орловские женщины приносили в вёдрах молоко, которое обязаны были сдавать на молоканку все колхозники, имевшие дойных коров. От этих женщин мать узнавала последние деревенские новости. Отец проверял особым устройством жирность молока, выливал в мерное ведро, отмечал в тетради. Затем это молоко выливали в ёмкость
  
  покункует1 - от кунка, диал., женский половой орган. город2 - Усть-Каменогорск
  МТФ - молочно-товарная ферма
  сепаратора, который крутили вручную безпрерывно.
   Возле молоканки рос высокий куст - так здесь называли деревья семейства ивовых. Недалеко от него находился глубокий колодец, из которого при помощи ворота черпали воду.
  Я не мог понять, почему на горах деревья маленькие, не растут, а наш куст вырос такой большой? Помню, что в этот период я вместо слова "возьми" говорил "вамзи".
   Иногда в гости приходила бабка Арина Назаровна, двоюродная сестра отца, со своими взрослыми детьми: Василием, Володей и Валей. Они помогали сепарировать молоко, мыть детали сепаратора, потом, когда уже темнело, все садились ужинать. На столе горела керосиновая лампа с ламповым стеклом. Когда бабка Арина рассказывала мне сказки, я просил её: "Только не ври, рассказывай правду". Сказка, которую она мне рассказывала, называлась: "Бык дристун, по горам свистун". Как-то Семён на заказ исполнил им куплет из "блатной" песни Ивана Миныча:
   Там сидела Мурка
   В кожаной тужурке ,
   Из кармана виден был наган.
   Бабка Арина с первого раза не смогла понять фразу: "Из кармана виден был наган". Ей вместо "наган" послышалось "нога". Она, всю дорогу до дома и целый день назавтра гадала с домочадцами, что бы это значило, а вечером пришла спрашивать. Посиделки проходили весело. Отец называл бабку Арину: "Арина - мать солдатская"1! Бабка Арина весело возражала: "Арина - мать ахвицерская"! Старший сын бабки Арины, Виктор, служил в Москве, в звании младшего лейтенанта НКВД. Бабка Арина, как и все её сёстры, были вдовами войны. Позднее мать рассказывала мне, что бабка Дуня, старшая сестра, увидела вещий сон. Их, всех сестёр, посадили на табуретку и подстригли наголо. Только бабку Марью подстригли коротко. А потом и её подстригли наголо. У всех сестёр мужья не вернулись с фронта, а муж бабки Марьи вернулся израненный и умер дома2.
   Накануне Первого мая отец взял меня в "избу-читальню", как он называл местный двухэтажный клуб, где я на концерте учеников местной школы для сельчан прочёл стихотворение, которое учил ещё отец, когда ходил в школу:
   Взгляни на карту пятилетки,
   О чём она расскажет нам?
   Заводы раньше были редки,
   Теперь они и здесь и там!
   Каждую весну кто-то поджигал горы, окружавшие Орловку; днём был виден высоко поднимающийся молочный густой дым, а вечером - расходившиеся от центра поджога красные языки огня. Поскольку горы поджигали, когда снег ещё совсем не растаял, то выгорали большие проталины, до леса огонь не доходил и большого пожара никогда не было.
  Но один раз, когда горела Бергалка1, мы увидели, как самолёт выбрасывает в районе пожара
  парашютистов. Для жителей Орловки это зрелище стало событием. Молодёжь бросилась бежать в сторону высадки парашютистов, я тоже порывался, но отец меня не пустил. Конечно, без слёз не обошлось.
   А один раз над огородом Помещика - прозвище соседа, что жил между молоканкой и магазином - невесть откуда залетевший самолёт начал выполнять фигуры высшего пилотажа. Именно тогда я услышал от отца: "Мёртвая петля". Отец мне рассказывал, что ещё до войны, на лугу, за молоканкой, садился самолёт, на котором в деревню прилетал чей-то родственник. Тогда, посмотреть на диковинку, сбежалась вся деревня.
   В другой раз я увидел на голубом небосводе какую-то стрелу серебристого цвета, за которой тянулся белый, как облако, след. Наблюдавшие вместе со мной это явление взрослые объяснили, что это летит арективный самолёт. Самолёт летел в сторону Седухи и скрылся за горизонтом. А я подумал, что он сел между Седухой и Маяком и потом каждый день, с утра,
  
  Арина - мать солдатская1- стихотворение Н. А. Некрасова "Орина - мать солдатская".
  муж бабки Марьи вернулся израненный и умер дома2- по другим данным, это был муж бабки Арины, Андрей.
  ждал, когда будет взлетать.
   Потом, ближе к осени, отец послал меня за ковороты1, в лог, посмотреть наши стога:
  не едят ли их коровы и если что - отогнать скотину. В логу стояли два стога, которые накосил и поставил отец по принципу 50 на 50, то есть, один стог себе, другой - колхозу, потому что отец не был колхозником. За мной сначала увязалось несколько пацанов, среди них был Васюля. Он спросил, не знаю ли я песню "Летят перелётные птицы" 2, и когда я ответил, что не знаю, предложил мне спеть про сестричку. Я запел речитативом одну из партизанских
  песен отца, которую он часто пел по пьянке, поскольку в этой песне упоминалась"сестрица": Партизан - перелётная птица,
   Посиди у лесного костра.
   Полечи мои раны сестрица,
   Отправляться ещё не пора.
   Бей, бей, гранаты не жалей!
   Враг идёт кровавый.
   Кончим бой - пойдём домой
   С партизанской славой3.
  Но я не угадал с песней и решил, что он просит спеть "Катюшу"5, поскольку мою сестричку звали Катей:
   Расцветали яблони и груши,
   Поплыли туманы над рекой.
   Выходила на берег Катюша,
   На высокий на берег крутой.
  Тем не менее, Васюлю и эта моя песня не устроила - видать, он и сам толком не знал, чего хотел. Васюля с пацанами отстал от меня, и я смотреть стога пошёл один. ...Скота возле стогов не было. Когда я возвращался назад, то увидел в небе летящий в сторону Бергалки какой-то странный самолёт без крыльев, у которого пропеллер крутился на спине и который как-то странно гудел. На молоканке отец сказал мне, что это был вертолёт.
   У меня был друг - Лёнька Краснощёков, который жил напротив магазина, через улицу. Вообще-то, фамилия у него была другая. Краснощёков - это деревенское прозвище из-за большого родимого пятна на щеке у его отца. Один раз я пошёл к магазину. Возле двухэтажного клуба находились орловские ребята разных возрастов. Они научили Лёньку Краснощёкова, чтобы тот побил меня, что он и сделал. От обиды я заплакал и пошёл на молоканку жаловаться отцу. Когда отец пришёл со мной к магазину разбираться, все начали
  врать, что никто меня не трогал, а я почему-то не смог назвать отцу своего обидчика - Лёньку Краснощёкова. Потом Лёнька чем-то заболел и примерно через месяц я увидел его на руках у матери, поскольку он не мог ходить, во время похорон бабки Варвары, которую накануне убило громом. Бабка Арина рассказывала, что смотрела в открытое окно, поздоровалась с бабкой Варварой, ехавшей верхом на коне по тропинке, протоптанной скотиной по скалистому склону Седухи6, который назывался скопец, та в ответ кивнула, а в это время сверкнула молния, бабка Арина зажмурилась, а когда открыла глаза - бабка Варвара лежала на земле вместе с конём. (В этот вечер к бабке Арине приехал из Москвы её старший сын Виктор).
   Бабка Арина была хитрая. Один раз отец похвастался ей , что нашёл хороший покос в районе Чубки7,. Она всё хорошенько повыспросила, а когда отец утром, после сепарирования молока, приехал на покос, там уже вовсю сверкали литовки бабки Арины, её троих сыновей, дочери и снохи. Словом, отец остался без покоса. А вечером бабка Арина, как ни в чём не бывало, пришла на молоканку со всем своим семейством и стала доказывать отцу, что давно
  
  Бергалка1 - гора с западной стороны.
  ковороты2- ворота в паскотине, изгороди вокруг деревни. Летят перелётные птицы3 - советская песня , музыка М.Блантера, слова М. Исаковского
  "Партизан - перелётная птица"4 - песня времён Великой Отечественной войны. Музыка З. Компанейца. Слова А. Гатова "Катюша"5- популярная песня, муз. Матвея Блантера, сл. Михаила Исаковского.
   Седуха1 - небольшая гора, увал с северо-восточной стороны от деревни. в районе Чубки2- Чубка, лесная речка в 5 км от Орловки, на которой стояла мельница
  знала этот покос.
  Мать рассказывала потом, как бабка Арина обманула свою сестру, бабку Марью, которая была простоватая и косила на один глаз. К бабке Арине, которая накосила на зиму для своего коня осоки, пришла бабка Марья и стала рассказывать, что накосила для своего ыка какой-то "нарядной травки". "Ты, что! Если бык поест её, сразу подохнет! А моему коню - ничё, давай поменяемся," - запугала сестру бабка Арина. И поменяла стог осоки на стог клевера. Бык поел, поел осоки и подох...
   Я ужасно боялся грозы, особенно меня пугали громкие раскаты грома. Как-то я пошёл с отцом, чтобы пригнать с бугра1, коров и телят. В это время пошёл дождь и началась сильная гроза. Мне несколько раз показалось, что молнии уходили в землю возле нас. Я шёл с отцом, держал его за руку, но всё равно мне было страшно. После Майки Лида отелилась двойняшками, которых мать назвала Морис и Луиза в честь главных героев книги "Всадник без головы", которую отец взял в избе-читальне и читал нам вслух по вечерам. Я ничего не понял, а картинок было мало и все - не цветные.
   Однажды отец пошёл с орловскими мужиками бродить2. После утреннего сепариро-вания молока барабан сепаратора был разобран, чашечки и другие части помыты и сушились.
   Я увидел в руках у Семёна бронзовую гайку от барабана сепаратора и хотел отобрать, но мать, не зная в чём дело, прикрикнула на меня, когда брат заныл. Короче, к вечеру, когда отец вернулся с рыбалки, и пришла пора сепарировать молоко, гайки не оказалось. Отец стал ругать мать, та в ответ не смолчала, началась ругань... Я, конечно, рассказал, что видел гайку у Семёна, но что можно было узнать от несмышлёного трёхлетки? Хотели даже лезть в колодец - там искать. В конце-концов злополучную гайку где-то нашли... Я смутно помню, как один раз мать на цепях, в ведре, которым набирали воду, зачем-то спускали в колодец, а она ойкала от страха. Наверное, мой братец туда определил гайку. В этот же день, к вечеру, случилась ещё одна неприятность. Я находился недалеко от входа на молоканку, со мной на траве сидели большие пацаны: Швандя и Васюля. "Вон, на крылечке, стоит Лизавета, - нашёптывали они мне, показывая на колхозного ветфельдшера, - с ней твой батька матке изменяет". Я беру небольшой камень и кидаю в её сторону. Камень попадает в крышу. Отец ругает меня, я реву, но мать берёт меня под защиту, наслышанная о "подвигах" отца. Швандю с Васюлей, как ветром сдуло.
   Во время сепарирования из одного рожка сепаратора бурным белым потоком вытекал в подставленную флягу обрат, а из другого рожка тонкой струйкой медленно стекали густые,
  кремового цвета сливки. Когда мы с братом подходили к сепаратору, парни, помогавшие родителям сепарировать молоко, спрашивали нас весело, откуда мы будем пить - из Орловочки или из Убинки? "Я буду из Убинки!"- важно заявлял Семён и ему наливали поллитровую зелёную кружку обрата, которую он тут же выдувал. "А мне - из Орловочки", - говорил я, поскольку был по-старше и по-хитрее, и выпивал стопку3 свежих сливок. Не смотря на это, у моего младшего брата была толстая мордень, а я рос худеньким. Мать говорила, что у меня малокровие и после того, как подоит и процедит молоко, наливала мне и Семёну по стакану молока, куда добавляла по ложке гематогена. Молоко от гематогена становилось очень вкусным, особенно на дне стакана.
   Куст, который рос возле молоканки, спилили. Мне запомнилось, что на пне сидел солдат, возвращавшийся со службы пешком со станции Черемшанки в Александровку. От станции до Орловки было 18 километров. Ещё ему надо было прошагать 15 километров, вот он и сел передохнуть и покурить с отцом и другими мужиками, которые в это время находились возле молоканки.
   Просёлочная дорога, проходившая мимо молоканки, шла до колхозных складов, находившихся от молоканки метрах в трёхстах, от куда колхозную продукцию увозили на
  
  бугор3- - подножье Седухи бродить4 - ловить бреднем рыбу.
  сто́пка1 - небольшой стакан или рюмка, обычная ёмкость 50-100 мл, с прямыми гранёными стенками; широко использовалась для употребления крепкоалкогольных напитков.
  станцию. По дороге иногда проезжали машины и это было событием! "Вот поехал "газик",
   вот- легковушка, а это приехала летучка1!"- комментировали пацаны, которые постоянно крутились возле молоканки.
   Как-то раз я был в гостях у бабушки Александры. Помню, что пошёл огородом на Орловочку. Левый берег напротив огорода был яром2 Увальчика. На правом берегу, заросшем лозой и высокой травой я разделся и искупался в речке, но когда решил одеться, то одежду не нашёл. Я заплакал и пошёл к дому, сказал взрослым, что одежда пропала. После этого сидел на улице, в тени дома, совершенно голый и плакал. Тётя Лида пошла на берег и нашла мои штанишки и рубашку.
   За молоканкой отец огородил забором из кольев и жердей небольшой участок, на котором мать вскопала грядки для чеснока, лука, морковки, свёклы, капусты и другой мелочи, из навоза сделала гряды для огурцов, дынь и арбузов. Возле соседского забора посеяли семечки подсолнечника. Картошку сажали у тётки отца, у Каряновых. Участок нам выделили на глине, в конце огорода; на мягкой земле хозяева сажали сами. Я запомнил зелёную птичку3, которая летала над водой, а потом скрывалась в норе, вырытой в яруна высоте моего роста. Я пихал туда палку, но ничего не достал. Баталёнок, соседский мальчишка, года на два старше меня, называл эту птичку куликом. Возле молоканки, в тени иногда лежали коровы, а с ними колхозный бык. Пастухи
  пригоняли из колхозного стада быка, чтобы он крыл коров из личного подворья колхозников.
  Быки почему-то все были бодучие. Я иногда брал тонкую жердину, которую мог поднять, и
  отгонял быка от нашего забора, благо, что сам находился за забором. Как-то раз я представил себе, что за мной гонится бык, и полез вверх по углу помещения для скотины, которое у нас называлось двором. Наверное, руки соскользнули с бревна, я упал спиной на землю и у меня перехватило дыхание, но падая, я закричал, поэтому прибежал отец и на руках унёс меня в дом.
   Один раз мимо молоканки, из-под Орла, гнали маленьких телят в сторону МТФ. У
  одного телёнка случился разрыв сердца. Его тут же освежевали, ветфельдшер написал акт и
   все под водку поели свеженины.
   Одной из задач молоканщика являлось производство сырья для казеина. Для этого фляги с обратом нагревались на печи, после чего сыворотка шла на корм наших свиней и телят, а творожная масса перетиралась на крупном сите. Получившиеся четырёхгранные комочки сушились на солнце. Моей задачей являлась охрана этой продукции от кур и подросших цыплят.
   У нас были утята, штук 16. Один раз взрослый сын Ларионова Макара, Митя, пошёл с собакой на охоту, и его собака подавила наших утят, которые плавали в Орловочке. Компенсации никакой от них мы не получили. Мы собирались строиться4, поэтому мать не советовала отцу ругаться с Макаром или жаловаться на его сына - надеялась, что когда-нибудь помогут - придут на помочь5. Но, в последствии, сколько мы отвели помочей - ни Макар, ни Макариха не пришли ни разу. А их сын женился на присланной из города учительнице, Ксеньи Павловне, которая вскоре, родив девочку, стала вдовой. Митя ехал на "белорусе"6 и перевернулся на крутом спуске . Когда его хоронили, он был весь синий. Злые языки утверждали, что это Костя Сергеев что-то сделал с тормозами, чтобы трактор достался его брату Мите'ньке.
   Деревня со стороны колхозных угодий была огорожена забором, который назывался паскотиной. Зачастую в паскотине по причие ветхости возникали отверстия, через которые скотина попадала на посевы пшеницы или на покосы. Чтобы исключить потраву посевов и
  
  летучка1- крытая техпомощь яр2 - высокий, обрывистый, вогнутый, обычно речной и не затопляемый в половодье берег. запомнил зелёную птичку3- зимородок
  строиться4 - строить новый дом помочь5 - помощь, взаимовыручка, коллективная работа в течение дня у кого-то из сельчан
  "Белару́сь"6 - название семейства колёсных тракторов, производимых на Минском тракторном заводе с 1950 года
  покосов, из колхозников выделялся объезчик, который за трудодни выгонял коров и телят, проникших на колхозные поля. Один раз объезчик так гнал скотину, что стельная Майка скинула, то есть отелилась мёртвым телёнком. Мать плакала и долго поминала объездчика недобрым словом. Кто он был по имени, я уже точно не помню. А Майку продали отцовой сестре, тёте Лине Овечкиной, но денег сразу не взяли, поэтому через какое-то время Майка опять оказалась у нас. Когда её закололи, в желудке у неё нашли гвозди.
   В огороде у Помещика, возле забора, в том месте, где лежали через грязь доски, положенные на камни, поскольку здесь было низкое место, росла черёмуха. Когда она, где-то в середине мая, зацветала, мы ловили на бутонах пахучих белых цветов бронзовок, которых называли майскими жуками. Если привязать к задней лапке жука нитку, затем покрутить его в воздухе, держа за конец конец нитки, жук расправляет крылья и летит, а мы бежим вслед, держа его за нитку, как собачонку на поводке.
   На молоканке, за карнизами окон и под крышей, в начале лета начинали пищать птенцы воробьёв. Один раз мать залезла по углу под самую крышу, вяла из гнезда птенца, спустилась и показала нам, потом опять залезла по углу и положила птенца в гнездо.
   Как-то раз отец взял меня к клубу. Возле яра, под которым текла Орловочка, собралось много народа. Все смотрели, как молодёжь на велосипедах разгонялась и тормозила перед самым яром. Зрители стояли с двух сторон. И тут с противоположной стороны я увидел Юрку, который был с матерью. Его в Орловке называли Головастиком. Я решил перебежать на противоположную сторону, к Юрке... И столкнулся с велосипедистом. Меня сшиб Толька
  Кисель, старший сын тёти Химы Киселёвой, который как раз разогнался на своём велике, чтобы затормозить на краю обрыва. Отец принёс меня домой на руках. На вопрос матери, что
  случилось, я ответил: "Меня сбил велосипедист"! "Толька Химкин," - уточнил отец. Я несколько дней лежал пластом и ничего не ел, потому что меня рвало. Хорошо помню, что на второй день, после происшествия, отец принёс мне вкусный напиток, похожий на чай с молоком1, которым меня угостили студенты, приехавшие в деревню из города2, на уборку
   урожая, и жившие в двухэтажном клубе. Я выпил и меня тут же вырвало. Вызывали ли
  фельдшера, и если вызывали, то чем меня лечили, не помню. Скорее всего, просто отлежался.
   Один раз мать купила мне детскую посуду. Но очень скоро многих предметов стало не хватать. Этому в немалой степени поспособствовали Валька и Нинка Лопатины, которые могли не только украсть, но и отобрать что-нибудь. Они жили за молоканкой, в улице3. Выдры были ещё те. Меня и Семёна они обзывали белорусами. Мне это казалось обидным.
   В конце лета поспела черёмуха. Мать стала брать нас троих с собой в лог, между Седухой и Маяком, где в зарослях кустарника росли кусты черёмухи. Она ломала нам ветки,
  которые мы обирали, складывая ягоду в ведро. Сама мать залезала на куст и рвала черёмуху с куста. Черёмуха здесь была мелкая. Зато - близко.
   В небольшом огороде, возле соседского забора из частокола, выполненного из длин-ных ивовых палок, росли подсолнухи. Я знал, что подсолнух созрел, когда его шляпка наклонится вниз и пожелтеет. Мне нравились крупные семечки светло серого цвета, поэтому я отшелушивал с края цветоложа жёлтые прицветники и смотрел, какого цвета и какой величины семечки. Как-то группа ребят разного возраста прошла мимо молоканки в сторону Седухи. Некоторые грызли, или как говорили местные, щелкали семечки, держа в руках шляпки подсолнухов. Я быстро побежал в огород и оторвал шляпку у подсолнуха с облюбованными мной крупными, светло-серыми семечками, после чего уселся на забор и демонстративно стал их щелкать.
   К осени подросли цыплята, и отец начал каждое утро рубить топором голову очередному молодому петушку. Я был зол на них, когда они лезли в огород и клевали казеин, рыли грядки с огурцами арбузами и дынями, за что меня ругали родители. Но сейчас мне их было жалко до слёз, особенно, когда они бились в предсмертных судорогах, лишившись
  
  вкусным напитком, похожем на чай с молоком4- наверное, кофе или чай с молоком
  из города 5- областной центр Усть- Каменогорск в улице 6 - это когда окна дома выходят на улицу
  головы.
   Я не помню, как кололи свиней. Помню только, что у матери в дело шло всё: и кровь и тонкие кишки. Кровь шла на изготовление колбас, или запекалась в сковороде в виде блинов. Тонкие кишки очищались от содержимого и слизи, затем набивались мясным фаршем с чесноком. Получалась домашняя колбаса. Для этого местный умелец в кузнице из стенки ведра склепал трубку в виде конуса, широкая часть которой крепилась к мясорубке, а на зкую часть надевалась кишка. Больше никто в Орловке этого не делал.
   Случались времена, когда не из чего было испечь хлеб. Мать время от времени вспоминала, как пришлось отдать продавцу магазина за мешок ржаной муки серебряное кольцо, подаренное матери бабушкой Уршулей.
   Запомнил, как у отца на молоканке собралась молодёжь, учившаяся на курсах трактористов, которую вызывали в военкомат по причине каких-то политических событий1. Они пили самогон, а какой-то заезжий мутный мужик, женившийся на дальней родственнице отца, подвыпив, начал говорить по-немецки, а Витька Рулёв, которого отец называл Ехишкой, начал импровизировать.
   Как-то, на Октябрьские праздники2, отец и мать вернулись из компании, в которой
  отмечались праздники, что у нас называлось гулянкой, причём у отца были мокрые брюки и
  портянки. Оказывается, в их компании один мужик, Кузьма Петрович, перебрал и побежал на
  Убинку топиться, а отец начал вытаскивать его из воды... Мать легла спать с детьми, на печи, а отец лёг спать на кровати. А под утро отец разбудил мать и начал ей рассказывать, что к нему приходили и чуть его не задушили три чёрта: чёрный, белый и рыжий. Когда он почувствовал, что его душат черти, оттолкнул их и выругался: "Да, отсатанитесь вы от меня, к е..ни матери"! Черти отпрыгнули, а затем один из них, чёрный, говорит отцу: "Ты зачем у нас отобрал Кузьму Петровича? Ещё раз помешаешь - хуже будет"! Затем чёрный чёрт и
  говорит: "Пойдёмте, сейчас Иван Борисыч вешаться будет, поможем". Затем обратился к отцу: "Не вздумай опять нам помешать"! Только отец рассказал матери эту невероятную историю, как в дверь постучали: это женщина с верхнего края принесла молоко для сдачи и сообщила, что только что Ивана Борисыча вынули из петли. Будто бы, у Ивана Борисыча гуляли Иван Аркадьич с женой. Когда жена Ивана Аркадьича уснула, пьяная, Иван Борисыч притворился тоже спящим и слышал, как его жена изменяет ему с Иваном Аркадичем. После этого он и предпринял попытку самоубийства.
   На подоконнике у отца стояли пробирки с какой-то жидкостью. Один раз мне захотелось попробовать на вкус содержимое одной из пробирок, которое напоминало мне клубничное варенье, которым меня у кого-то в гостях угощали. Хорошо, что я тогда устоял перед искушением, поскольку на подоконнике, в пробирках, стояла серная кислота. А другого места для хранения таких опасных веществ на молоканке просто не было.
   ...Я слышал, как отец говорил матери, чтобы она не связывалась с Улитой. И вот, когда
  отец куда-то уехал, мать договорилась с бабкой Улитой насчёт покупки у неё картошки.
  Помня, что наказывал отец матери, я во весь дух побежал к клубу и начал стучать по телефонному столбу палкой, при этом кричал: "Папка, а мамка опять с Улитой связалась". Я думал, что так звонят по телефону, и отец меня обязательно услышит.
   Один раз отец поехал в Лениногорск, чтобы купить мешок комбикорма для свиней. Дело было зимой. Отец вернулся поздно, когда уже стемнело и на столе горела лампа. Он, не
  раздеваясь прошёл на средину комнаты и опустил мешок, в котором оказался детский трёхколёсный велосипед, который стоил 90 рублей, как и мешок комбикорма. Мать заголосила: чем буду свиней кормить? Отец оправдывался тем, что комбикорма в магазине всё равно не было. Катались мы на велосипеде недолго. Как-то Семён подъехал к кому-то из посетителей молоканки, а тот повернул руль в сторону, который оказался у него в руках. Очевидно, был заводской дефект - трещина на руле.
  
  политических событий1 - Венге́рский контрреволюционный мяте́ж 1956 года (вооружённое восстание против просоветского режима народной республики в Венгрии в октябре - 1956 года, подавленное советскими войсками). Октябрьские праздники2 - очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.
   В следующий раз отец купил в Лениногорске мешок комбикорма и ему в Черемшанке Маруська Карянова, родственница отца, дала санки с металлическими полозьями, чтобы он смог довести комбикорм до Орловки. Как-то раз отец повёл меня на горку, с которой орловские ребятишки катались на санках. Снег был не очень глубокий, но рыхлый, недавно выпавший. У меня сразу возникли затруднения. Во-первых, все ребята были в коротких фуфайках, очень удобных для детских игр, я же был одет в длинный чёрный полушубок, нарядный, но для катания на санках и других детских игр совершенно не пригодный. Другойверхней одежды у меня не было, денег для покупки фуфайки у родителей тоже не было. Во-вторых, в отличие от деревянных санок, у которых полозья сделаны из тонких ивовых стволов, а сиденье из тонких досок, мои санки с металлическими полозьями зарывались в ещё не укатанный снег и катиться не хотели. А идти по снегу, который по колено, в полушубке, полы которого ниже колен, было очень трудно. Кроме того, надо мной начали смеяться местные ребята и девчата, среди которых была двоюродная сестра отца, Лёлька, дочь его дядьки Митрия. Тётя Ира, младшая сестра матери не стала бы надо мной смеяться, тем более, что вины здесь моей не было. Я горько заплакал от обиды на несправедливость по отношении к себе из-за тяжёлых санок, длинного полушубка и того, что даже родственница заодно с чужими.
   Отец изготовил при помощи деревенских умельцев самогонный аппарат и начал гнать самогон. Мать заводила в фляге брагу из пшеницы, которую приносил заказчик. Фляга стояла на печи и её надо было иногда снимать на пол, чтобы не "взорвалась". Частенько мать это делала одна. Самогон гнали по ночам. Оставшаяся бурда шла на корм свиньям. В этом и заключался интерес моих родителей в данном незаконном предприятии. Отец частенько поглядывал на Большую гору - увал, по которому дорога уходила от коворот в сторону Черемшанки: не покажется ли какое начальство по его душу. Несколько раз он по ложной тревоге забрасывал змеевик в соседский огород, к Филимону, а потом искал его в снегу. Один раз самогон гнали молодые ребята, не служившие ещё в армии: дядя Гоша, младший брат отца, и Витька Рулёв, по прозвищу Ехишка, остальных я не помню. Они напоили Семёна, который сидел на печи, а потом попросили его подать луковицу, и смеялись, когда Семён с трудом полз к луковице и не мог её ухватить. Меня в это время мыла Настя, старая дева, которая приходила к своей сестре Маланье, жене Филимона, в баню. Пока отец ходил за мной, они и напоили Семёна. Потом Ехишка, не без поддержки отца, налил стакан самогона, сверху положил кусок хлеба с салом и луковицей и пошёл к Насте, в надежде попытать запретного счастья. Настя открыла дверь, думая, что отец принёс ей мыть Семёна, но, увидев Витьку Рулёва, закричала на всю деревню: "Фылымон"! Чем переполошила всю улицу.
   Как-то отец сказал матери, что посмотрел у своей матери, то есть, бабушки Александры, поросёнок худой, а наши свиньи откормлены, поэтому теперь тётя Лида в ночное время будет носить от нас брагу для своих свиней. Мать промолчала, но когда тётя Лида налила два ведра браги и унесла на коромысле, мать не выдержала и стала выговаривать отцу, что "ни Литинька, ни Филинька, ни Гошка не придут, не помогут снять флягу с печи, и ей одной приходится снимать тяжеленные фляги". Отец начал ругаться с матерью, дело дошло до рукоприкладства. Крик услышала тётя Лида, и вернулась, чтобы узнать, в чём дело. Правда, узнав, из-за чего скандал, брагу всё-таки унесла. Не знаю, что стало причиной: тяжёлые фляги, которые мать ворочала в одиночку или отец ударил во время скандала, но у матери случился выкидыш. Это произошло ночью. Мать разбудила отца и сказала, чтобы звал людей: она умирает, подумают на отца, посадят, а дети останутся сиротами. Отец спросонья и перепугу надел на голову вместо шапки кофту и побежал к дядьке Митрию, брату отца, погибшего на фронте. Вскоре прибежала его жена, тётка Евдинья, мать собрали и отправили в Черемшанскую больницу. Поскольку за время отсутствия матери на столе скопилось много грязной посуды, отец сказал, что приведёт нам новую мамку. Меня эта перспектива не устраивала, поэтому я впустил в комнату собаку Розку, которая вылизала до блеска всю посуду, предварительно составленную мной на пол.
   Мать умела хорошо шить. И вот, родители купили швейную машинку, которая оказалась неисправной. Отец приводил кого-то, но весь ремонт заканчивался распитием бутылки водки. Один раз он даже увозил машинку на ремонт "Химкиному сожителю" - и всё безрезультатно. Но потом машинку всё-таки где-то отремонтировали и она служила матери до самой смерти. Я помню, что мать шила дядьке Василию Карянову, мужу папкиной тётки по отцовской линии, галифе из серого сукна. Материно шитьё помогало нам сводить концы с концами.
   Молодёжь, приходившая на молоканку, родители, родственники давали мне разную мелочь, которую я складывал в мешочек, похожий на отцов кисет.
   В это время мне понравилось переписывать печатные буквы из книг и газет в тетрадь или на отдельных листочках. Один раз я раздал листочки с каракулями Вальке и Нинке Лопатиным и почему-то ещё приплатил им мелочью из мешочка.
   Я в детстве очень боялся чертей. Один раз отец и мать пошли по каким-то делам к соседям, а я остался один, на печи. На столе горела керосиновая лампа, тем не менее, я начал
  реветь и ревел до тех пор, пока не вернулись родители. Но, когда я остался один, из отверстия, что проделали под печкой для кошки, чтобы она ходила на улицу, выкатилось нечто - какой-то рыжий комок величиной с кошку, а потом, через некоторое время, убрался восвояси. Наверное, решил посмотреть: кто так ревёт, и ему не понравился мой рёв. Я всё время считал, что это был домовой. Но родители сказали, что мне показалось. А ещё отец отругал меня, сказал, что меня слышно было от Прокопа, к которому ходили родители. Прокоп Сысоич, или просто Пронька, жил "в улице", на перекрёстке улицы и " проулка", напротив избы-читальни, как называл отец орловский клуб; с другой стороны находилась кооперация, как отец называл сельский магазин. Молоканка же располагалась на отшибе, на дороге, ведущей на склады.
   Один раз родители решили, что мне пора подстригаться. В деревне стрижкой занимался Жора, сам из приезжих, женатый на местной. Мать одела на меня длинную рубаху без воротника, которую шила сама и называла кошуля, сверху - мой "легендарный" полушубок. Штанов не было. Когда отец принёс меня домой, к Жоре, и меня поставили посреди комнаты на стул, чтобы подстригать, вокруг столпились многочисленные рыжие, конопатые Жорины ребятишки и с любопытством разглядывали всё, что было у меня под кошулей. А мне было стыдно до слёз.
   Сливки в флягах хранили в леднике, который находился в том же помещении, что и сепаратор. Лёд для ледника отец заготавливал на речке Орловочке, вдоль которой располагался верхний край деревни. Для этого он брал в колхозе лошадь, сани и ехал на речку, где ломом отламывал куски льда, которые лопатой или вручную укладывал на сани. Этого льда должно было хватить до конца лета. Иногда отец брал меня с собой. Один раз, когда отец ненадолго отлучился, на меня напали пацаны примерно моего возраста: Вовка, живший неподалёку и его друг Гошка, живший в нижнем краю. Видя такое отчаянное положение, я закричал на них первое, что мне пришло в голову: "Я вам что, командир эскадрона"? Мои недоброжелатели, конечно же, впервые услышали такое слово и растерялись. Тут подошёл отец, который всё слышал и потом, смеясь, рассказывал посетителям молоканки об этом. А посетителей у нас, на молоканке, всегда было много.
   Каждое утро подросток лет 16-17 привозил с МТФ на лошади, запряженной в телегу или сани, фляги с молоком. МТФ находилась за рекой Убинкой, километрах в 2-3 от села. Так что зимой он успевал основательно замёрзнуть в своей ветхой одежонке. Этот подросток, как и большинство орловской молодёжи, был сиротой войны, поэтому рос в нищете. Родители помогали ему разгрузить фляги, потом сажали греться возле печки, давали что-нибудь поесть. На этой же печке молоко во флягах, прежде чем его сепарировать, подогревалось до комнатной температуры.
   Один раз отец взял меня в клуб, где собралась местные жители, в основном молодёжь,
  смотреть кинокартину. Кино привозил киномеханик Гоша Козлов, из Черемшанки. Перед сеансом я увидел молодую доярку, Нюську Феоктистову, которая мне нравилась. Со словами: "Вот моя невеста!" - я подвёл за руку отца к лавке, на которой она сидела с подругами, после чего залез к ней на колени.
   Зимой поросилась свинья, и, так как во дворе не было достаточно тепло, у одного поросёнка приморозило хвост. Поросёнка взяли в дом и назвали Снежком, потому что его часто мыли и он был чистым. А потом, когда Снежок подрос, и мы к нему привыкли, отец заколол его.
   Отец брал в избе-читальне книги и по вечерам читал их при свете лампы. Мне запомнилась история про Робинзона Крузо, потому что Семён стал назвать нашего рыжего кота Робин Крузо, а один раз, при помощи ножа и молотка, отхватил коту кончик хвоста, которым тот постоянно дёргал. Кот обиделся, ушёл из дому и несколько месяцев мы его не видели.
   Как-то Семёна взяли к себе Лексашкины, как мать называла отцову родню, а когда пришёл домой, залез на скамейку, оголил живот и заявил, что он похудал, поскольку там всего один раз едят и больше к ним в гости не пойдёт. Один раз, дело было по весне, отец с матерью ушли "на помочь", пилить дрова, к Овечкиным, за одним из братьев которых, Иваном, была замужем младшая сестра отца - тётя Лина. Меня с собой не взяли, хотя я со слезами их об этом упрашивал. Скорее всего, одежонки хорошей не было. Я так обиделся на родителей, что стал просить Бога, "чтобы папка умер". Родители пришли быстрее, чем я ожидал. Оказалось, что умерла бабушка Александра. Меня эта новость поразила до глубины души - я чувствовал свою вину:
  наверное, Бог меня не расслышал, и пострадал невинный человек. Об этом я сказал во всеуслышание перед собравшимися у покойной бабки Лексашихи, как её называли в деревне."А Бог разве глухой?"- громко спросил я присутствовавших родственников и соседей. И пояснил: "Я просил, чтобы умер папка, а он подумал, что бабка." Мои слова вызвали оживление среди собравшихся , а кое у кого - нервный смех...
   Где-то в это время я, повторяя за отцом, выучил стихотворение1 :
   Белеет парус одинокий В тумане моря голубом!..
   Что ищет он в стране далекой?
   Что кинул он в краю родном?...
   Играют волны - ветер свищет,
   И мачта гнется и скрыпит...
   Увы! Он счастия не ищет
   И не от счастия бежит!
   Под ним струя светлей лазури,
   Над ним луч солнца золотой...
   А он, мятежный, просит бури,
   Как будто в бурях есть покой!
   Не помню точно, когда это было, весной или осенью: молодые парни на волочках возили из леса пихтовые лесины на дом, который собрались строить мои родители. То есть, отец собрался уходить с молоканки, в колхоз. Лес стал принадлежать колхозу. В этот и последующие несколько лет многие начали строиться, даже вдовы.
   Каждую весну, в начале мая, к отцу с бутылкой водки приходил дед Микулка. У него, как у всех орловских стариков, была длинная седая борода. Он садился с отцом за стол, ставил на стол бутылку и просил отца ещё раз рассказать про своего сына, которого отец встретил в плену и который не вернулся с войны. Отец рассказывал, будто бы сын жалел, что послушался деда Микулку и сдался в плен, хотя у него была возможность выйти из окружения. Дед Микулка в Первую Германскую был в плену, но отношение к пленным тогда было другим. В тот день, когда отец бежал из плена, его и сына деда Микулки послали работать на разные участки...
   "Пап, ты сколько убил немцев? - спрашивал я у отца.
   "Человек 30 накосил из "Максима". И отец рассказывал эпизод, когда он ехал на своей полуторке и увидел, что пулемётный расчёт погиб, а солдат, доставивший боеприпасы, уползает, объяснив, что он своё дело сделал. Отец лёг за пулемёт и, подпустив немцев, идущих в брод к берегу, метров на 30-50, расстрелял всю ленту. После этого выбросил затвор
  в реку и уехал на полуторке.
  
  стихотворение1 - "Парус" М.Ю.Лермонтова
   "Пап, а 30 метров это близко?" - спрашивал я.
   -"Ну, как до Филимоновой бани."
   А ещё я в этот период запомнил рассказ отца о том, как по его окопу проехал танк и в этот момент перед его глазами промелькнула вся его жизнь.
   Я запомнил, как ночевал у тёти Лиды, потому что утром к ним пришёл Мишаня Тихонюк с претензиями к Тольке Киселю, который накануне приставал к младшей сестре его жены. Мать тоже его ругала за это же; на этот раз он приставал к Дуське Андроновне, когда та пошла домой после того, как помогла матери сепарировать молоко. Он прославился тем, что "портил" деревенских девок.
   Поскольку отец собрался вступить в колхоз, в Орловку прислали нового молоканщика с семьёй. У них было двое детей: одна девочка была старше меня на год, вторая - меньше Катеньки. Жить мы стали у деда Фомича. Он жил со своей бабушкой, которую в деревне звали по имени мужа - Фомичихой, в доме, который состоял из двух комнат, соединённых сенцами, и назывался связью. В одной половине такого дома, обычно, жили старики, а во второй - сын с молодухой. В этой-то половине для молодых, мы и поселились. Позже мать рассказывала мне, что раньше у деда Фомича на квартире жил председатель колхоза по фамилии Руденко. Ему понравилась их дочь, которая была намного моложе его. Но председатель взял её подарками типа нового пальто. "И вот тогда мы, Нинынька, зажили,- рассказывала бабка Фомичиха. - Родька1 загонит к себе в ограду машину хлеба, а мы таскаем через Улькин2 огород; весь народ с голоду пухнет, а мы каждый день пирожки с картошкой жарим!"
   Из жизни на квартире у Фомича мне запомнилось немного, всего несколько мазков.
  Помню, отец с Фомичём сидят за столом, выпивают, а на стене, за спиной хозяина, висит плакат, на котором изображён страшный мужик с топором в одной руке и коротким ружьём в другой. На мой вопрос ответили, что это кулак. Мне стало ещё не понятнее. Ответ о том, что он не хочет в колхоз вступать породил ещё больше вопросов. Тогда мне ответили, что когда вырасту, то узнаю. Запомнил, как бабка Фомичиха ругала соседку Настю, которая вырубила росший на меже куст малины. А ещё запомнилась мать, которая окучивала в огороде хозяйскую картошку, и тихо плакала. Оказывается, нам отказали в квартире, а матери понравилась земля на этом огороде. Раньше на месте огородов стояли дворы - помещения для скотины, поэтому сейчас здесь был метровый чернозём. С квартиры нас попросили, возможно, из-за скандалов, которые учинял отец, ревнуя мать. Родная сестра, тётя Лида, отказала отцу, мотивируя свой отказ тем, что "ребятишки могут дом поджечь", и тогда нас пустила к себе жить безответная бабка Улита.
   Пока жили у бабки Улиты, мне запомнились несколько эпизодов. Один раз Астаху, внука бабки Федоры, что жила через дорогу, посадили на коня, позади Астахи посадили Тольку Паменова, а за ним - меня. Конь пошёл куда глаза глядят, так как Астаха только держался за уздечку. Возле дома бабки Федоры рос куст, одна из ветвей которого была чуть выше лошади. Под эту ветку и пошёл неуправляемый конь. Астаха и Толька успели пригнуться, а я - нет, так из-за их спин ничего не видел. Веткой меня стащило с коня и я упал на спину, как раз возле валуна, лежавшего возле злосчастного куста. Я опять отлежался, как после случая, когда меня сбил на велосипеде Толька Кисель.
   Хорошо помню, как у меня и Семена болели уши. Мы плакали от боли, а родители уходили на работу на целый день. С нами оставалась бабка Улита. Я не помню, чтобы приходил фельдшер и оказал какую-нибудь помощь. Прошло само по себе. Один раз мать мыла меня и Семёна в соседской бане и, когда мы шли домой, меня начало рвать. Тоже обошлись без федьдшерской помощи.
   К бабке Улите приехала в гости из города или Лениногорска девочка постарше меня. Она научила нас есть семена травы в виде белых калачиков, которая росла в изобилии в ограде. Бабка Улита смеялась над нами и говорила, что ходит туда по ночам ссать.
   Помню, как мы начали ходить в ясли, которые располагались в одном из домов, у
  
  Родька1 - колхозный шофёр Антропов Родион.
  Улькин2 - соседка бабка Ульяна.
  дороги, на берегу Орловочки, за мостом. Не смотря на название, в яслях располагались дети
  всех возрастов. Заведовала яслями тётя Пана, жена колхозного шофёра, дядьки Родиона, которую в деревне называли Парунька. Там же работала бабка Марья, тётка отца. Помню, как мы безуспешно пытались палкой вытащить пищавших за наличниками окон воробьят. В ясли ходил и Лёнька Краснощёков. Мы, пацаны, ходили за угол ссать, причём соревновались, кто выше доссыт. Выше пятого-шестого бревна ни у кого не получалось, сколько мы ни копили ссаки. Но один раз Лёнька Краснощёков перед отъездом его родителей из Орловки в Черемшанку пришёл в ясли и доссал до самого верхнего бревна! Как это у него вдруг получилось, никто так и не понял.
   К осени вдруг умер дед Фомич, бабку Фомичиху забрали к себе родственники из Черемшанки, а дом купили мои родители. Лес на новый дом, который лежал возле молоканки, перетащили к теперь нашему дому. Точно не помню, где мы тогда жили, но дело было осенью. Мать пригнала корову Лиду пастись за паскотину, а меня заставила пасти её. Лида не хотела пастись на месте и всё порывалась в сторону посевов, хотя ноги у неё были спутаны. Я бежал ей наперерез и плача кричал на неё, чтобы она слушалась меня. Потом, когда я сидел на верхней жерди, ко мне подошли два пацана, которые жили в доме за речкой,
  недалеко от паскотины: Шурка и Серёжка Потеряйкины. Это было прозвище их отца. Шурка, который был повыше меня сказал, что ему 11-й, а его младший брат, чуть повыше Семёна,
   который не выговаривал почти все буквы, сказал, что ему 9-й. Этим они хотели ещё больше запугать меня. Вели себя агрессивно, но бить не стали и с Лиды путо1 не сняли. Так у меня
  состоялось первое знакомство с Шуркой Феоктистовым. Мы стали жить в хозяйской половине. В избе была русская печка, как у всех в Орлов-ке. Печь стояла слева от входа, почти вплотную к боковой стене, которая окном выходила во двор. Между печью и стеной оставалось 20-30 см , где хранили кухонную утварь - ухваты, клюку, кочергу и т.п. Между печью и торцевой стеной, над входом,находились деревянные полати. Возле печи был вход в подполье , который возвышался над полом, был покрашен в голубой цвет и назывался голубец2. Если открыть крышку, то увидишь внизу толстую-преторскую колоду, на которую надо наступить, чтобы потом спуститься в подпол, где хранилась картошка-маркошка.
   Отец и ещё один орловский простофиля, Мишаня Тихонюк, из приезжих, женатый на
  местной простушке Маше, дочери деда Ассона, в это лето кидали сено1 вручную, поскольку техники в колхозе было мало. И заняли в колхозе призовое место, за что бригадиру, дяде Косте Сергееву, дали путёвку в Москву. В деревне злословили: "Васька с Мишаней ишачили, а Костя в Москву поехал"!
   Запомнилось, как отец вдруг принял решение отметить мой седьмой год рождения. Перед этим родители думали: отдать меня этой осенью в школу, или нет. Отец дал мне тетрадь в линейку, где написал заглавную букву "О" и заставил меня повторить. После того,
  как у меня не получилось и я заплакал, родители сделали вывод, что в школу мне ещё рано. 8 ноября отец пошёл приглашать родню на мой день рождения. Он любил различные
  гулянки. Мать гулянки не любила, потому что не пила, и ей было тошно слушать "пьяные, глупые разговоры". Я запомнил, как мать прибегала с таких гулянок домой посмотреть, как мы живы-здоровы, и приносила нам вкусные сдобные булочки. В обязанности отца входило пригласить всю свою родню, а мать должна была накрыть стол. Иногда он мог привести гостей без предупреждения. Меня взял с собой. Я скользил по льду многочисленных замёрзшихлуж, имитируя движение конькобежцев. В нижнем краю жил родственник-инвалид по фамилии Ларионов, который не мог ходить. И вот все собрались. Пьют пиво2, закусывают солёными огурцами, квашеной капустой, холодцом, выпечкой. И ни одной конфетки для нас, ребятишек. Когда все достаточно выпили, отец обращается к матери: "Баба, ну-ка, спой нам партизанскую"! После недолгих уговоров мать начинает с белорусским акцентом: Слушайте, отрады, песню фронтовую -
  
   путо1 - верёвка, сплетённая из конского волоса, которой связывают передние ноги лошади или коровы, ограничивая свободу движениям
  
   Сдвинутые брови, крэпкие сердца.
   Родина послала в буру огневую,
   К бою снарадила верного бойца.
  Отец пускает скупую мужскую слезу, но родню песня трогает мало. Они смотрят перед собой осоловевшими глазами. Они были в тылу и слова, которые являются частью судьбы
  родителей, собравшихся совершенно не трогали.
   Но пока что пуля мимо пролетела,
   И пока что подступ к смерти отдален,
   И пока в атаку капитан Баталов
   На геройский подвиг поднял батальон
  продолжала мать, а я думал: "Кто же такой, этот капитан Баталов, про которого поётся в песне?.." Баба, спой нам "Перевёрнутую Катюшу" - следует очередная команда отца, и мать поёт о девушке, которая в оккупации была не верна своему жениху:
   Что ж, не выйдешь на берег, Катюша,
   Не исполнишь песню ты свою?
   За тебя сражался, был контужен
   Я под Вязьмой в яростном бою. За что бывший жених обещает сурово её покарать: Что ж, гуляй, люби всех офицеров
   И целуй холодные уста,
   Всё равно тебе от нас не скрыться,
   Не уйти могилы и крэста!
  Потом мать, опять же, по желанию подвыпившего отца, звонким голосом исполняет следую-щую песню из постоянного репертуара:
   Выпьем за тех, кто командовал ротами,
   Кто замерзал на снегу,
   Кто в Ленинград пробирался болотами,
   Горло ломая врагу!
   Кто в Ленинград пробирался болотами,
   Горло ломая врагу!
  Когда мать доходит до здравицы в честь Сталина, тётя Хима, а за ней все остальные пьяны-ми голосами подхватывают:
   Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
   Выпьем и снова нальём!
   Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
   Выпьем и снова нальём!
  Дальше следуют здравицы в честь вождей, при этом поминается товарищ Булганин1, при ко-
  тором, якобы, было послабление для колхозников.
   Запомнилось, что тётя Лина с мужем, Иван Романычем, подарили деньги, но так как у
  них была бумажка в 25 рублей, то тётя Лина заговорила о сдаче. Мать потом об этом ехидно
  припоминала, вспоминая, что свадьбу тёте Лине играли за счёт масла, которое было с молоканки.
   Мне с этих денег ничего не купили. Мать говорила: "Всё пойдёт на строительство".
   Как-то у меня оказалась петля. Васюля и Швандя предложили пойти и поставить её в логу, за коворотами, где отец летом ставил стога, когда мы жили на молоканке. Пройдя по логу метров 200, мы обнаружили цепочку следов и нору, которую раскопала чья-то собака. Возле этой норы мы и поставили петлю. Потом я ходил проверять петлю и один раз даже
  
  голубец 1 - голбец
  кидали сено2 - складывали сено в стога пиво3 - брага
  поминается товарищ Булганин1 - фактически М.Г. Маленков предложил провел в 1953г. реформу в сельском хозяйстве, облегчившую жизнь колхозников.
  увидел возле петли небольшое животное рыжего цвета, которое увидев меня из далека, скрылось в кустах. Возможно, это была чья-то собачонка или кошка.
   Так как с обувью у нас с младшим братом была напряжёнка, поскольку жили мы бедно, отец взял голенища от старых кирзовых сапог и пришил их к резиновым калошам. Один раз, морозным утром, я и Семён пошли в такой обувке, навернув на ноги найденное на печке тряпьё, к магазину. Туда-то мы дошли, но обратно бежали со слезами, так как резина совершенно не грела, как и тонкие портянки от старых наволочек и казалось, что бежим мы босиком. После этого отец пошёл к дядьке Митрию и выпросил у него для нас старенькие валенки, подшил их и теперь нас было трудно загнать с улицы. Один раз я пришёл с улицы и возле дома почувствовал странное безпокойство. Я залез на завалинку и попытался заглянуть в комнату, но со двора видно было плохо, да и окна почему-то были занавешены. Вдобавок ко всему на крылечко вышла мать и подозрительно ласково позвала меня скорее в дом - мол, приехали гости из Белоруссии. Я с недоверием зашёл в дом и увидел сидящих на лавке возле стены так, чтобы их нельзя было увидеть в окно, людей в белых халатах. Я повернулся, чтобы бежать, но не тут-то было! Взрослые меня схватили, скрутили, раздели и, несмотря на мои брыканья и рёв, поставили под лопатку болючий укол. Я ревел не столько от боли, сколько от осознания того, что был обманут и предан.
   В деревенских избах, в переднем углу, у нас, как у всех в Орловке, висела икона, и когда к нам приходили за чем-нибудь отцовы тётки бабка Арина, бабка Марья, бабка Улита или соседка, бабка Уля, прежде чем сказать: "Доброго здоровьица!", три раза крестились на икону и отбивали поклоны до пола. На передней стене, левее иконы, где возле стены стояли лавка, а возле неё стол, развешивали портреты и фотографии близких родственников, причём, в одну большую рамку собиралось много мелких фотографий. В одной из рамок в нашей избе была фотография мальчика лет 4-5 в панаме, которая нам была в диковинку, поэтому мы отходили метра на 3 от стены с фотографиями и повторяли, не спуская глаз со странного мальчика: "Жулик у шляпе, жулик у шляпе"... Семён и Катенька, к тому же, благодаря мне, боялись его.
   Рядом со двором была погребица. Это было рубленое холодное строение под крышей, внутри которого находился погреб-яма, стенками которого был деревянный сруб. Ранней весной яма заполнялась утрамбованным снегом, которого хватало до середины лета. Это был своего рода ледник для хранения скоропортящихся продуктов. Снег в яме утрамбовывали мы с Семёном, а когда подросли, сами и снег кидали в яму. А ещё в погребице были своего
  рода полатьи, на которых хранилась разная хозяйственная утварь. Помогая отцу разбирать полати, Копылёнок, сын бабки Марьи, чей дом стоял через дорогу, нашёл деревянные лыжи, подбитые жестковолосной частью шкуры нижней части ноги лошади, щетиной наружу так, чтобы вперёд лыжа скользила по шерсти, но при подъёме на гору щетина топорщилась и не давала лыже проскальзывать вниз. Он тут же заявил, что дед Фомич посулил эти лыжи ему. Но родители заявили, что являются хозяевами всего оставшегося от прежних хозяев имущества.
  И я начал осваивать лыжи. Чтобы не падать, когда катишься на лыжах с Седухи, я использовал вместо лыжной палки вису1 со стога, либо частоколину - длинную палку, вы-дернутую из забора. Пропускал эту палку между ног, садился на неё и смело съезжал с
  любого крутого спуска. Затем в погребице нашли большой моток тонкой медной проволоки, и я начал делать петли на зайцев. Правда, заяц никогда не просунул бы голову в мою петлю. Но, тем не менее, я ставил эти петли как на одиночном следе, так и на тропе, забираясь к подножью Маяка, туда, где заканчивалась Седуха - в ложок, поросший зарослями черёмухи, где также росло несколько пихт и с деяток молодых осин. Один раз со мной на Седуху пошёл Толька Паменов, которого звали так, потому что его отца в Орловке называли Паменом. Фамилия у него была Ларионов. Он, увидев петлю, сунул в неё руку, затянул на руке и не отдавал мне. Уже в нашей ограде я завалил его в снег, с рёвом пытаясь отнять петлю, но он был без лыж, поэтому вырвался и убежал. На мой рёв вышла мать и стала меня успокаивать.
   Иногда я с пацанами и девчонками нашего края играли в пьяных. Мы шли по
  
  вису1 - висы, не толстые стволы тальника или черёмухи, которые вешаются с четырёх сторон стога для того, чтобы сено не раздувало ветром.
  наезженной санями дороге, обнявшись, хором пели "о-ё" и валялись в снегу, подражая взрослым. Зинка Дронова учила нас скороговорке: "На горе Арарат растёт крупный виноград".
  Мы ходили по заснеженной улице от бабки Ули до дядьки Андрона и обратно , я всё не мог выговорить и вместо "виноград" говорил: "ленинград".
   Запомнил, как сидя у окна, что выходило "в улицу", я наблюдал повторяющуюся каждый раз картину, когда возвращавшийся из школы Швандя, дойдя до нашего переулка, держал свою одноклассницу и соседку, Райку Феоктистову, пока другая одноклассница, Любка Антропова не пробежит переулок. Мои санки с железными полозьями проваливались в рыхлом снегу, но по накатанной дороге катились намного дальше самодельных с деревянными полозьями. Когда я пошёл кататься на санках с Большой горы, ко мне присоседился Швандя, и стал кататься на моих санках, а я, как собачонка бегал за ним вниз, а потом заходил с ним на гору. Так ни разу и не прокатился на своих санках. А Швандя говорил мне, что у него скоро заканчиваются каникулы, а я ещё накатаюсь за зиму. Как-то отец пришёл с бригады и рассказал, что, оказывается, американцы хотят
  сбросить на нас атомную бомбу и что белый цвет лучше защищает от неё, поэтому Семён спасётся от взрыва атомной бомбы, а я - нет, поскольку у него белый полушубок, а у меня - чёрный.
   Один раз мы играли в войну под мостом, здесь был наш штаб. И вдруг нас всех тряхнуло, раздался мощный гул. Потом всё затихло. Мать дома сказала, что это под Новосибирском испытывали атомную бомбу1.
   У Шванди был старший брат по прозвищу Филата. Так его стали звать после того, как приезжая учительница вместо Филимонов прочла его фамилию, как Филатов. Кстати, Витьку Рулёва стали звать Ехишкой после того, как учительница назвала его ехидным. А Шурка Филимонов, когда был маленьким, называл шаньги (по-орловски, шаньди), которые пекла ему его баба Саша, швандями. Вообще, жители Орловки не щадили никого, ни взрослых, ни детей. Один мальчик лет 4-х, приезжавший из города на лето к бабушке в деревню, будучи укушенный пчелой, заплакал и запричитал: "Псива, псива!" Соседи, которые это слышали, стали звать мальчика Псивастиком. Вовку Борисова, за то, что его отец, хромой Прокоп Сысоич ругался : "Абиямать!", стали звать Абыстиком. В нашей деревне в разное время жили молодые люди с прозвищами Чапай, Гитлер, Дантес...
   Весной, когда ещё везде лежал снег, родители наняли заезжего плотника рубить сруб на новый дом. Он поселился у тётки Усти Баталовой. Утром приходил и до обеда отёсывал брёвно, рубил в нём чашки, затем следующее бревно. Меня и Семёна мать заставляла собирать щепки и носить в погребицу. Если чуть зазеваешся - соберут Копылёнок с Ванькой Корсаком, сыном бабки Ули. Тогда трёпка от матери гарантирова. В обед мать жарила плотнику яичницу с салом. Вечером с работы приходил отец и вдвоём с плотником укладывали готовые брёвна в сруб.
   В этот же период у меня каким-то образом появился пугач, который я неправильно называл поджигом. Пугач состоял из медной трубки, согнутой буквой "Г", гвоздя, также согнутого буквой "Г", и резинки, натянутой на изгибы трубки и гвоздя. Согнутая меньшая часть трубки расклёпывалась; для того, чтобы при выстреле расклёпанную часть не раздувало, дно трубки заливалось свинцом. Крошил в трубку 3-4 спички, размельчал серу гвоздём, взводил гвоздь, натянутый тугой резинкой из старых трусов, затем нажимал на резинку, и гвоздь ударял по сере и не факт, что "выстрел" произойдёт с первого раза. Один раз я накрошил побольше спичек и гвоздь улетел в огород. Хорошо, что не в глаз! Потом я его нашёл в снегу, возле бани.
   Были у нас гуси: гусак и две гусыни. Гуси по улице уходили к яру, что возле клуба, где
  была полынья. Вечером я ходил за ними. Как-то я пошёл за гусями и засмотрелся на старших
  пацанов и девчат, которые возле Юрки Родионова играли в прятки. Сначала они считались
   На золотом крыльце сидели:
  
  испытывали атомную бомбу1 - испытание атомной бомбы на Семипалатинском ядерном полигоне
   Царь, царевич,
   Король, королевич,
   Сапожник, портной.
   Кто ты будешь такой?
  Кто не угадывал, тот голил, то есть прислонялся к какому-нибудь столбу с закрытыми глазами, а остальные прятались за близлежащими срубами. Тот кто голил, громко говорил: Пора - не пора, я иду со двора,
   Кто не схоронился - я не виноват.
  После этого он шёл искать спрятавшихся. А ещё я запомнил, что Юрка Антропов кричал: Полетели гуси белые, А за ними гуси серые!
   И тут я вспомнил про гусей и увидел, что с улицы идут соседские гуси, а наших только двое, одной гусыни не было. Я заплакал, зная, что мне влетит и погнал оставшихся домой. Выяснилось, что гусей гоняли пацаны, заводилами были Васюля со Швандей. Если бы я пригнал гусей, такого бы не случилось. Позже, когда лёд на Орловочке начал таять, нашу гусыню нашли вмёрзшей в льдину. Родители хулиганов не извинились и не заплатили нам никаких денег.
   В этот же период к нам в гости приехал мамин младший брат, дядя Митя, который служил сверхсрочником в Белоруссии. Но мать всем орловским говорила, что он - капитан. Местная молодёжь: Васька и Володька бабкины Аринины сыновья, Витька Рулёв, и др. сгруппировалась возле него. Молодые вдовые женщины и девушки в годах, среди них вдовая учительница Ксенья Павловна, разведённая двоюродная сестра отца Анна Дмитриевна - учительница из Лениногорска, младшая сестра тёти Дуси Сергеевой тоже имели на него виды, что очень сильно безпокоило мать. Я запомнил, что дядя Митя поздно вставал, потому что приходил с гулянки тоже поздно. А ещё он сделал из доски, предназначенной для строительства, и повесил скворечник, в который потом каждую весну прилетали скворцы. Мать наварила дяде Мите в дорогу столько яиц, что больше половины он выбросил потом, так как они испортились. Когда дядя Митя уезжал, то подарил мне складной ножичек с множеством различных приспособлений: большое лезвие и лезвие поменьше, ножницы, штопор, открывалка консервных банок, шило. На пластмассовой рукоятке была вырезана обнажённая женщина, которая меня вообще не интересовала.
   Вскоре, когда я бегал с пацанами в нашей ограде, ножичек выпал у меня из кармана и его подобрал Швандя. Потом, месяца через полтора, я узнал, что складеш у Шванди и сказал отцу, когда увидел Швандю возле школы. Отец начал гонять Швандю вокруг школы, но не догнал. Через некоторое время Швандя сам подошёл к нам и вернул ножичек. Потом, когда я пошёл в первый класс, ножичек потерялся во второй раз. На этот раз он пропал у меня из кармана пальто, которое висело в коридоре школы. Потом, через полгода, с этим ножичком в школу пришёл Вовка Борисов, которого дразнили Абыстик. По его версии, ножичек нашёл на Октябрьские праздники его старший брат Толик в коридоре школы, в щели пола. Мои родители сходили к родителям Вовки и те отдали ножичек. В третий раз складеш пропал в Белокаменском интернате. И опять я его увидел месяца через два у старшего брата Кольки Глушкова, по прозвищу Кум Тыква, с которым я учился в одном классе - у Вовки Глушкова, по прозвищу Свинья. Я сообщил об этом воспитателю Ксении Павловне и та провела расследование. Но все михайловские - и пацаны и девчата - подтвердили, что видели этот складеш у Вовки уже лет пять. Вот такая бывает воровская солидарность.
   Сруб, между тем, становился всё выше, и, поскольку брёвна отцу, плотнику и дяде Мите становилось поднимать трудно, в ограде расположился ещё один сруб, поменьше. Мне и ребятам, с которыми я дружил, было раздолье. Весной снег пропитывается влагой и, если в него прыгнуть со сруба, то можно провалиться так, что без посторонней помощи не выкарабкаешься.
   Слева от бабки Марьи жили Тонька и её младший брат Сашка Сергеевы с родителями и бабушкой, за ними - её двоюродные сестры Любка, Танька, Надька и брат Серёга с родителями. Через дом жили Толька и Витька Ларионовы с родителями. Справа от бабки Марьи, в бывшем доме деда Ёрушки поселился новый колхозник по фамилии Дронов вместе с женой и двумя девочками: старшая, Зинка, была моих лет, а младшая - грудная. Между домами бабки Марьи и деда Ёрушки был переулок, который вёл к Орловочке. В огороде деда Ёрушки, возле выкопанного колодца без сруба рос куст тальника1, ветки которого я с пацанами, пользуясь чарымом2 и большим снегом , заходили в огород, срезали и использовали в качестве лыжных палок, луков и стрел, шпаг, импровизированных лошадей - и ещё много для чего.
   Отец Зинки Дроновой тоже воевал, как и мой отец. Как-то раз они у нас выпивали и,
  как это водится, начали вспоминать о войне. Я спросил, кто больше наступал, наши или
  немцы? Зинкин отец ответил, что немцы наступали два раза, и мы тоже два раза: сначала -
  немцы, потом - мы, потом - опять немцы, в конце - опять мы. В подробностях я, конечно, не разбирался. Запомнил я рассказ отца о том, как он спас одного белоруса. У этого мужика сына призвали в созданное немцами белорусское национальное формирование. Один раз, когда этот мужик пахал землю, подъехали партизаны и забрали лошадей, чтобы отдать их партизанской семье. Ну, мужик в сердцах и пригрозил: "Погодите: вот, сын вернётся!.." Об этом стало известно в особом отделе партизанской бригады "За Советскую Белоруссию!" Вот отца, который служил в конной разведке при особом отделе бригады, и посылают, чтобы расстрелять этого мужика, а во главе ставят еврейчика. А отец хорошо знал этого хозяина, поскольку часто сюда заезжал выпить и закусить. Мужик он был не скупой и хозяйка приветливая. Пока еврейчик выпивал и закусывал, отец пошёл с хозяином, будто бы поставить в хлев лошадей и задать им корм и шепнул ему, зачем приехали. Хозяин, не будь дураком, тут же скрылся и спрятался в соседней вёске1, у сестры. А хозяйку отец научил, зная, что его начальник трусоват, забежать и сообщить, будто бы соседка ей сообщила, что видела немцев. Действительно, еврейчик, услышав про немцев, приказал отцу быстрее привести лошадей и уезжать в пущу... И тут заканчивается война, и к спасённому отцом мужику возвращается сын в чине майора и с орденом Ленина на груди. "Он меня разыскал и целую неделю поил самогоном!" - заканчивал отец свой рассказ. "А один раз молодого белоруса расстреляли ни за что". И отец принимался рассказывать, как они пьянствовали где-то в лесничестве и повстречали паренька, который убежал из белорусского национального формирования. "Этот парень смотрел за нашими коня'ми, пока мы целую неделю пьянствовали. Мог бы убежать, если бы захотел. А как кончили пить, старший группы приказал этого парня расстрелять. Сколько мы не уговаривали - он ни в какую! Расстреляли ни за что. А как он плакал перед смертью!"
   В конце марта-начале апреля выдаются тихие солнечные дни, когда не смотря, что
  кругом лежит снег, можно гулять без верхней тёплой одежды. В один из таких дней я увидел в окно, что мимо нашего дома шли в одних пиджаках пацаны на Седуху и один из них, Вовка Борисов махнул мне, чтобы я шёл с ними. Я бросился бежать в одной рубашке, но мать меня
  не пустила, а в полушубке было жарко и тяжело. Разумеется, без слёз не обошлось! Один раз я и Толька Паменов уговорили Таньку и Зинку "играть в больших" в нашем высоком срубе. Мероприятие сорвалось из-за того, что обеим девчатам: и Таньке, и Зинке нравился я, потому что был старше Тольки. Не дождавшись девчонок, Толька залез на сруб и стал кричать на весь край: "Танька,Зинка, приходите в исруб кункацца!" Где-то ранней весной мать рассказала мне про Иисуса Христа: как его распяли евреи. Я плакал от жалости, слушая её, и невзлюбил неведомых мне евреев. А ещё мать научила меня "жигнаться" - молиться на польском языке, и я теперь каждый раз, перед тем как лечь спать, шептал молитву: "Имен войтца и свентаго духа. Аминь". И всё равно я боялся чертей, и поэтому закутывался с головой под одеяло, высунув наружу нос, чтобы дышать.
   Запомнил, как пришли с отцом на 1 Мая к магазину, и я, вспомнив, как в прошлом году, на Первое Мая, с Большой горы шла молодёжь с букетами цветов, побежал на Большую гору
  
  куст тальника1 - тальник, кустарниковая ива.
  чарым2 - легкий наст или обледенелая кора на снегу
  вёска1 - село, деревня
  1 Мая2 - День международной солидарности трудящихся
  за "светками", не слушая отца, который уговаривал меня вернуться. Я добежал до горки, что
  начинается сразу за мостом, и вернулся, вспомнив, что у Ивана Аркадьича злая, чёрная собака выскакивает на дорогу. Всё дело было в том, что в этом году весна была поздняя и ещё не растаял снег.
   Весной надо было пахать огород, сажать картошку, а перед этим - поставить забор со стороны Седухи, поскольку от деда Хомича остался худой. Пахали тогда плугами на конной тяге. Как отец пахал огород - не помню. Хорошо помню, как городились. Столбами служили
  разбросанные возле пилорамы верхушки строевого леса, шедшего на доски. На жерди шёл
  молодой осинник. Гвозди отец мне поручил рубить из толстой железной проволоки, которую
  вначале надо было выпрямить молотком на большом камне. Потом выпрямленную
  проволоку клал на поставленное вверх остриё топора и бил молотком. После того, как загородились и вспахали огород, начали сажать картошку. Отец и мать копали, а мы, дети, бегали со старыми дырявыми вёдрами или сплетёнными отцом из прутьев тальника корзинами-кошиками, в которых были насыпаны семена, и кидали клубни в лунки. Но отец сажал недолго, так как у него были другие дела вне дома, поэтому огород посадила мать с нашей помощью. Параллельно с нами, через огород, сажали картошку у дядьки Родиона. Там были дядька Родион с тётей Паной, их взрослая дочь, которая жила в городе, Юрка и его сверстник, тоже из города. Когда они пошли обедать, мы их здорово обошли и мать, не сбавляя темпа, гнала и гнала, пока не стемнело. Я и Семён едва успевали за матерью, даже трёхлетняя Катенька носила картошку в консервной банке. А утром мать с удовольствием поведала отцу, как "Родиха ругала Нинку" за то, что у "ей с Родькой" из-за матери "отнялись спины". Мать была неутомима в работе и в деревне про неё уважительно говорили: "Уда́лая". Когда ещё мы жили на молоканке, от нас была видна пасека, на которой работал Рыльский Иван. И вот, когда родители "гуляли" у Коряновых, я и Семён решили сходить на эту пасеку, чтобы поесть мёду. Мы прошли улицей по мосту через Орловочку и дальше, поднявшись на Увальчик, с которого было видно пасеку, пошли прямо в её сторону. Спустившись с Увальчика, мы вспугнули маленькую уточку1, которая с большим шумом улетела на не большой высоте в сторону чащи. Подойдя к заросляям тальника, мы увидели перед собой препятствие в виде разлившейся лесной речки2, которые у нас назывались ключами. Над речкой нависали толстые кусты, по одному из них я попытался перебраться на другую сторону, но понял, что это не безопасно. Мы повернули назад. Тогда я не знал ещё, что надо было идти по зимовской дороге и после мостика через вторую речку - Бусаниху, поворачивать вправо и по протоптанной дороге можно было добраться до пасеки... Мать я увидел на бугре, возле дома Помещика. Они поругались с отцом, и она была одна. Не помню, рассказал ли я о нашем походе, и какая была у неё реакция. Где-то в мае-месяце мать послала меня за коровой. Толька Андроныч тоже пошёл за
  своей, поэтому мы пошли вместе. Выгоняя коров из кустов, мы наткнулись на сорочье гнездо, которое было построено на черёмуховом кусту. Толька залез на куст и вытащил из гнезда сорочат, с которыми спустился вниз. Потом он заставил меня закидывать сорочат в гнездо, угрожая тем, что не поможет мне пригнать корову. Я ни одного не закинул в гнездо, поэтому все сорочата разбились. Придя домой в слезах, я обо всём рассказал матери. Мне было жалко маленьких сорочат.
   В наш магазин завезли детские книжки в мягкой обложке, похожие на журналы. Мать купила нам несколько таких книжек. В этих книжках были напечатаны стихотворения типа
  "Вот какой рассеянный"3 и "Федорино горе"4. Стихи легко запоминались и сопровождались
   красноречивыми чёрно-белыми картинками, поэтому я, не умея читать, знал их наизусть. У Тольки Ларионова книжек было больше, и я ходил к нему смотреть его книжки. Идёт бычок, качается,
   Вздыхает на ходу: маленькую уточку1 - чирок лесной речки2 - Чащевитка "Вот како́й рассе́янный"1 - стихотворение Самуила Маршака "Федо́рино го́ре"2 - детская сказка в стихах Корнея Чуковского.
   Ох, доска кончается,
   Сейчас я упаду!1 - рассказывал мне по памяти Толька надписи под картинками. Кроме того, у них был радиоприёмник, по которому передавали спектакли, в том числе и детские, часто исполнялась песня, которую было слышно на улице через открытые створки окна:
   Ой, красивы над Волгой закаты.. Ты меня провожала в солдаты. Руку жала,
   Провожала.
   Провожала.
   Провожала.2
   Мне запомнилось, как я возвращаюсь от Тольки домой, солнце уже село за Бергалку,
  прохладно; за домом Шванди, который стоял на краю деревни, за Орловочкой, через огород от дома Шурки Феоктистова, в ближайших кустах скрипит дергач.3 Был у друга? - спросил отец. Мать не только гадала на картах девчатам, но и обшивала их. В моде был фасон юбок"солнце-клёш". Я постоянно слышал новые для меня слова: штапель, крепдишит... Из оставшихся кусочков материи мать шила Катиньке многочисленные трусики и маечки.
  Один раз у нас собрались Танька и Надька Сергеевы, Зинка Дронова, Надька Филимонова и мать показывала им Катинькино приданное, а девчонки только охали.
   Как-то по весне я с пацанами пошёл на Седуху. Заводилами были большие, среди них Толька Андроныч, Юрка Антропов, Швандя, Толин Тилик и другие. Нас, малышей, они
  заставили бо'роться. Так вышло, что я "забо'рол" Тольку Астаху, внука бабки Федоры, у
  которой он гостил каждое лето. Астаха на вид был здоровее меня и с "судьями" не согласился. Он заплакал и убежал, и ему сказали, что он схлиздил. После этого Толька Андроныч всегда спрашивал у меня, когда я проезжал с отцом верхом на лошади или на телеге мимо его окна в улицу: "Ну, как, тренируешься"?
   Летом я вместе с Семёном и Катенькой ходили в ясли. Но меня и Вовку Борисова бабка Марья и тётя Пана отпускали гулять. И вот как-то я купался в Орловочке, возле кладок,у дома Феоктистовых, вместе с Шуркой и Серёжкой Феоктистовыми и замёрз. Я стал просить Шурку пойти к ним домой погреться, но Шурка не захотел. Тогда я пошёл один. Возле крыльца лежала их собака Дамка. Я стал медленно продвигаться по ступенькам к двери, приговаривая: "Дамка, Дамка..." И когда я сделал рывок к двери, чтобы проскочить в дом, Дамка внезапно цапнула меня за правую ногу и убежала. Я заорал от боли и побежал домой. Лучше бы я не поленился сбегать домой погреться! В это время отец, который пас телят в Орле, приехал домой пообедать и отдохнуть. Он побежал к Феоктистовым, чтобы разобраться. "Пап, убей Дамку! " - рыдал я ему вслед. Отец вернулся и принёс клок Дамки-ной шерсти, которую срезала Райка, младшая из старших Шуркиных сестёр. Этой шерстью отец окурил мне рану, потом отправил в медпункт, к Микит Антонычу, которого в Орловке звали Уха-два за его поговорку: "Уха два, одна голова". Микит Антоныч поставил мне под лопатку укол от стобняка, обработал и забинтовал рану. Потом я ходил на перевязки, а когда рана затянулась, Микит Антоныч запретил мне купаться два месяца, и я, наученный горьким опытом непослушания, не купался всё лето.
   Мать с началом сеноуборки стала ходить вместе с другими орловскими бабами косить литовками сено. До этого бабы ходили с серпами полоть пшеницу. Мать вспоминала потом не раз, как её и Корнилихину сестру бабы не пустили в свою компанию как не умеющих косить, а они вдвоём за день накосили больше, чем остальные семь человек. Когда дядя Петя-учётчик, которого в деревне называли Придурок, замерил скошенное, то бабы не поверили и пришли перемерять.
   Как-то раз Шурка Феоктистов предложил мне заманить Зинку Дронову во двор обещая
  
  Идёт бычок, качается 3 - Бычок. Агния Барто.
  Песня "Ой, красивы над Волгой закаты"4 - слова С.Острового, музыка Б.Мокроусова
  дергач5 - коростель
  показать ей "красивенькие яичечки" из ласточкиного гнезда. Ласточка действительно, слепила своё гнездо над верхним косяком двери во двор, где зимовала домашняя скотина.
  Всё остальное было неправдой. Шурку услышал отец Зинки и начал гонять его, а заодно и меня, вокруг сруба, что находился в нашей ограде. В конце-концов он от нас отстал, а мы после долгого лежания в срубе доползли до дома и поскреблись в дверь, которую нам открыл Семён. Мы проползли по полу в комнату и залезли под кровать. Семён по моей просьбе закрыл ставни окон и дверь на засов, а я был до того напуган, что тени от пролетающих возле окон ласточек казались мне тенью пробегающего Зинкиного отца.
   Один раз, когда родителей не было дома, куда-то потерялась Катинька. Бабка Маря объявила об этом соседям, а я бросился к клубу. Копылёнок побежал на речку. Когда я прибежал домой, Катьку нашли. Оказывается, она спала в большом срубе, который стоял за оградой, на щепках. Так как сруб был готов, надо было освобождать место для нового дома, поэтому родители продали одну половину старого дома, которая стояла в сторону Седухи. Покупатели
  были вроде бы из Верх-Берёзовки, что за Иртышом; у них там нет леса. Я помню, когда разбирали эту половину дома и грузили на пришедшие машины. В это время отец научил меня, что в сторону Маяка будет север, в сторону, что между Бергалкой и Орлом, будет юг, по правую руку, если смотреть на север, то есть, между Маяком и Орлом будет восток, а по левую руку, или в сторону Гнилого угла, где сходятся Бергалка и Поперёшная, будет запад.
   Изба была старая, поэтому в углах образовались щели, в которых поселились чёрные жуки с жалами1. Мы брали висы и стебали ими жуков, когда они прилетали в свои гнёзда; иногда жука удавалось подбить. Но они не были злыми, как осы или пчёлы, и ни разу на нас не напали.
   Отец в это лето, как уже упоминалось, пас годовалых телят в Орле. Пастухов было трое, поэтому каждый пас по двое суток, а на третьи отдыхал. Вечером, когда отец приезжал домой, то рассёдлывал коня, т.е. снимал с коня седло и потник, который в погожий день вешал на забор в огород для просушки. Затем сажал меня на коня, которого я должен был отпустить за деревней, в указанном месте, предварительно спутав его передние ноги путом из конского волоса, которое висело на у него на шее. С коня я слезал, подъехав к паскотине и спустившись затем по жердям, прибитым к стобам. В последствии я научился сам залезать на коня, подведя его к забору или закинув поводья уздечки на шею коня, а затем, когда он опускал голову, становился на поводья; конь резко поднимал голову и забрасывал меня к себе на шею, откуда я перебирался к нему на спину. После того, как спутал ноги, я снимал с коня уздечку. И он пасся до утра.
   Танька Ненахова со своей подругой и соседкой Люськой, дочерью Кузьмы Петровича, как-то пошли на Седуху и не взяли меня с собой, когда я за ними увязался. Они мотивировали это тем, что я разъябедничаю потом обо всём. Кроме того, они пообещали побить меня, если я не отстану, из-за чего я заплакал и пожаловался бабушке Тоньки Сергеевой, которая сидела на завалинке. Она меня успокоила и попросила вдеть нитку в иголку, так как что-то подшивала или штопала.
   Вместе с Шуркой Феоктистовым и его братом Серёжкой я стал ходить на Орловочку
  ловить рыбу на удочку. В качестве удели́ща2 срезал ветку тальника необходимой длины и толщины в огороде у деда Ёрушки, к уделищу привязывал белую нитку, к нитке привязывал
  самодельный крючок. Крючок делал из сталистой проволоки, которую отрубал при помощи
  двух камней от каната, на котором трактора таскали лес. Пользуясь щипцами, я изгибал проволоку в крючок, напильником точил конец крючка, второй, изогнутый в колечко, конец привязывал ниткой. Оставалось повыше крючка привязать камушек для грузила, и удочка готова. Когда ловил рыбу в мутной воде и в глубоком месте, снасть снаряжал поплавком от винной пробки. Такой рыболовной снастью я ловил в Орловочке не только авдоток3, изредка
  
  чёрные жуки с жалами1- шмель-пло́тник фиоле́товый
   уделище2 - удилище авдотка3 - гольян
  попадался пескарь, а после дождя, когда вода была мутная, клевали гальяны4, которые в обычное время прятались под камнями. Один раз я даже поймал под мостом верхового чебака!5 Возле меня сразу появились Васюля со Швандей, которые начали давать советы, как поймать остальных верховых чебаков. И Шурка Феоктистов со своим братом Серёжкой оказались возле моста. В это же время по мосту проходил приезжий дяденька, который шёл в гости к деду Кутёнку. Он похвалил меня за пойманного чебака, а когда увидел, каким крючком я его поймал, подарил мне фабричный крючок-заглотыш. У Шурки тут же загорелись глаза и он выманил мою удочку, чтобы порыбачить ею. После нескольких забросов ему удалось незаметно оторвать крючок; мне же он сказал, что крючок зацепился за камень и сам оторвался. От подлого обмана я горько заплакал, а Шурка, чтобы меня утешить, дал мне кусок свинца для грузила, который я тут же уронил с моста, от чего ещё сильнее заплакал. Швандя с Васюлей тут же подскочили ко мне и предложили отобрать у Шурки мой крючок, если я потом отдам его им. Я был готов пойти на это, чтобы наказать подлого обманщика. Но Шурка Феоктистов с Серёжкой уже быстро удалялись вверх по Орловочке, к своему дому.
   В конце лета отец и мать взяли на покос арбуз, который ели во время обеда. Молодёжь, увидевшая, что у нас поспели арбузы, этой же ночью "собрала" урожай.
   Перед тем, как пойти в 1-й класс, мы с Шуркой гадали, как будем учиться: хорошо или
  плохо. Шурка предложил подбрасывать вверх и ловить небольшой, с кулак, чёрный мячик: кто больше раз поймает, тот будет лучше учиться. Из этого испытания выходило, что Шурка будет
  круглым отличником, а я буду учиться неважно.
   Смотрели мы также детские книжки, которые у меня были. Шурка, повторяя за мной,
  выучил из книжки стихотворение "Козочки-брыкалочки"1, и это было единственное стихотворение, которое он знал и рассказывал потом при случае, например, на школьных утренниках. А рассказывал он так, как у нас разговаривали все деревенские:
   У милый у Наталыщти
   Есть козыщти-брыкалыщти.
   У их смяшные рожти,
   Маленьтие ножти. Козыщти скакали, Грядти пыламали.
   Бытажок, бытажок, Прыгани их ны лужок! Был у Шурки и талант. Он здорово играл на гармошке и задушевно пел песню, которую в это лето голосисто пела его сестра Нюська вместе с другими орловскими доярками: За окном черёмуха колышется, Осыпая лепестки свои. У реки знакомый голос слышится, Да поют всю ночку соловьи. Ах ты, песня, песня соловьиная,
   До чего ты за душу берешь.
   Ведь к любви ведет дорожка длинная, Чуть отстал - и вовсе не дойдешь1 .
  Я уже не говорю про "Подгорную", "Барыню", "Цыганочку", "Семёновну" и "Яблочко" - классику орловских гармонистов - все эти мелодии Шурка Феоктистов исполнял виртуозно.
  
  
  гальяны1 - вьюны чебак!2 - подвид плотвы Козочки-брыкалочки"3 - автор стихотворения Г.Бойко За окном черёмуха колышется4 - песня на слова Б. Тимофеева
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"