Я ехал в этот чужой город, но более чем родной, как оказалось, чем многие другие города этого мате-рика. Я ехал в него не из праздного любопытства зеваки и не из любви к камню... И совсем даже не к Марине, прожившей когда-то здесь единственно счастливую судьбу, хотя это сделало бы мне честь...
Я ехал в этот город, как в место рождения феномена. Я приближался к "Поэме конца", карабкался на "Поэму горы". Я хотел увидеть воочию место (убедиться в его воздухе и сути), буквально давшее поэзии вто-рое дыхание.
Между тем всякая детализация полна погрешностей. А уж тем более, если дело касается сопоставлений (игры с прошлым сродни воспоминаньям), где поэзия - единственный свидетель из всех возможных, оставших-ся в живых, многое переиначивает на свой лад.
Любой предмет как бы походя используется Мариной: "перст столба", "воды..., как нотного листка", "мост,... сплошное между".. Все одушевленно приглашено к участью в жизни поэта или, может быть, только в одном из ее эпизодов, что, возможно, важней, ибо играет роль не сколько фона-декорации, но исчерпывающую - роковую!
Цель нижеследующего: познать город, как книгу, или прочесть книгу, как город. Увидеть на бумаге не местность с домами, улочками и фонарями, но - целое событие в рамках одной человеческой судьбы, где каж-дая мелочь значима, каждый изгиб верен, каждый оттенок важен. Могло ли это произойти где-нибудь еще? Могло. Могло бы это написаться как-нибудь иначе? Конечно. Но вся-то и прелесть в том, что место состоя-лось, а строчки написаны, и мы вновь и вновь шагаем по этим страницам, перелистываем булыжники тех мос-товых, перегибаем мосты длиною в одно тире...
2. СТОЛБ
"В небе, ржавее жести,
Перст столба"
Этот "перст", могучий жест руки, словно отодвигающей широкую штору... находит новую параллель - человек, как точку опоры, куда переводится (возвращается) взгляд с неба (в город). Все движения, мысли, по-ведение этого человека предугаданы уже одним словом "встал". Место его и функция на плоскости жизни су-жаются до крошечного пяточка, им (будь он фонарь) освещенного. Настоящий фонарь предстанет позднее, а пока перед нами столб беспроволочный и значение его неопределенно.
Возникновение в первых строчках столба и дальнейшее его развитие, как образа, замечательно тем, что за ним просматривается особая величина (константа) поэтическая, задающая темп и напряжение будущим строчкам (образам), эта величина - вертикаль. То есть особое свойство сердца и характер всего произведения, где, забегая вперед, момент возвышения перемежается с моментом низвержения. Вертикаль, могущая соеди-нить собой оба начала: небесное и земное, божественное и человеческое, греховное и сакральное. Земля отра-жается в небе своими нечистотами: "ржавь и жесть", а небо одновременно - в нас, в нашем настроении недоб-ром, полном "дурных предвестий". Оба отражения замыкает в себе вертикаль столба или того человека, что между небом и землей:
"Встал на означенном месте,
как судьба"
то страшное "между", о котором также - впереди, и ставит перед выбором саму душу: небо или земля?
3. ПАНИ ВАНЕЧКОВА.
Город Кафки и Моцарта, Чапека и Сметаны, Рильке и... Заппы - примиряет всех собой, конечно, бла-годаря сказочной архитектуре (от готики до модерна), органично вписавшейся в обрамление реки и дающей первое ощущение тепла домашнего - комфорта, и улыбчивой, веснушчатой открытости во встречных лицах: что-то славянское, непринужденное, проникновенное; каждый взгляд - некая форма бессловесного комплимен-та в твой адрес...
...Мы сидели у окна, в углу просторного кофе "Славия" (славь ее!). Напротив пылал жаркий июльский полдень, мерцала солнечная Влтава, убегал куда-то ввысь фуникулер... совсем близко мелькали автомобили. На том краю столика расположилась очаровательная пани Ванечкова, пражский хранитель Цветаевой в услови-ях нынешней Чехии; она о чем-то радужно щебетала: ее речь (а родилась она в России) в сочетании с местным диалектом придавала ей какое-то особое обаяние. Мы пили пиво и наслаждались ее обществом. Человек удиви-тельный. Она рассказывала о своих планах, среди которых было и прочертить маршрут "Поэмы конца" со всей топографической достоверностью, как говорится, с чертами времени; далее мечты ее распространялись на от-крытие музея Марины и развернутых тематических семинаров... В руках у нее было письмо Лилии Брик: она приберегла его для архива муз. Маяковского и теперь с гордостью демонстрировала его нам.
Где-то за окнами звенел трамвай, до кожи доносилось дыхание воды, было слышно, как ветер прогули-вается по набережной, тихий трепет зарождался в душе, словно от приближения чего-то нового, доселе неви-данного и грандиозного. Только сейчас мне становится понятно, что это было. Нет никаких сомнений - в голо-вах наших распростиралось мощной ладонью пронзительной чистоты небо - без единого пятнышка, облачка, тени...
4. НЕБО И СТОЛКНОВЕНИЕ.
"И - набережная. Воды
Держусь, как толщи плотной"
И вроде бы нету ни слова о небе. Где-то из текста, глубоко-глубоко доносится: "смерть с левой, с пра-вой стороны - ты"... Отражение неба в воде есть метаморфоза великого целого в одном клочке движущейся (звучащей-поющей) материи. Вода наделяет небо, как плоскость эфемерную, способностью к этому движению, т.е. к постоянному обновлению, ибо все, с чем связана река, подчинено ее законам - от мала до велика - зако-нам жизни, динамики, какую она сообщает.
Слияние небесных цветов и полутонов с земными (речными) суть откровение Божие о возвышенном и незримом - нам, дерзнувшим в сем отразиться или, как бы проецируя свои профили на воду, ворваться в небо без приглашенья...
Уже затронута набережная, и звучит вода, но небо, как высшая доминанта меж ними, обогащает их и делает иными - просветленными. Спасительный выдох или продых: "И - набережная", таит за собой то праж-ское тяжелое небо, будто в котором (вне земли) и происходит главное действие - минование...
Действие это - "лбам развод", оттолкновение... И как приговор, звучат строки:
"Столб. Отчего бы лбом не стукнуться
В кровь? Вдребезги бы, а не в кровь!"
Второе появление предмета, тем более в таком качестве, способно озадачить. И если в начале столб ассоциативно связан с человеком и выглядит вполне одушевленно, то теперь это обычная тупая плоская вещь на пути - преграда. Очевидно, такие вопросы (слишком в духе Федора Михайловича) более продиктованы сры-вом - душевным состоянием, нежели образом. Но представим себе на минуту, что это некое (в начале поэмы) одушевленное "человек" и впрямь в какой-то момент иссякло - умерло, тогда все задействованное в событии: встреча - расставание - чувства - люди... легко умещается только в одной сценке: ты - столб, я - лоб, а поэма - столкновение.
Такое утверждение как будто подготавливает к переломному месту, переводя взгляд на самое начало, где уже в первых строках натыкаешься на главное слово-определение происходящего, которое лишь к середине произведения получает настоящее оформление. Получается, что шестая строчка "- Смерть не ждет" спроеци-рована с далеко забежавшей вперед "Я таких не знаю набережных...", то есть дает ответ раньше вопроса.
6. ПРАЖСКАЯ СИВИЛЛА.
Кампа - островок, отгороженный от берега Влтавской протокой, именуемой в народе Чертовкой (от чудаковатой женщины, некогда жившей там, в доме "У семи чертей" - Марина, вероятно, слышала об этом). Судя по всему, пражане обожают это местечко - тихое, мирное, зеленое. Расположено прямо у подножья Петр-шина холма, неподалеку от моста Легионов, где совсем рукой подать до нашего "Славия". Остров сильно сма-хивает по ощущению на Петербург или Венецию в миниатюре - такое же торжество воды и преломление в ней камня, такая же гармония человеческого "рукоделия" в лоне Божественного промысла.
Турист (будь он поклонник изящных искусств или охотник до ширпотреба), пересекая черту соседст-вующего государства, в определенном смысле, всегда рассчитывает на некую палитру впечатлений, коей смог бы потом поделиться с близкими, как фактом несомненным. Один довольствуется безделушкой, скорее пряча ее в чемодан, другой умиляется чудной картинкой, которую забирает с собою в сердце на долгие, долгие лета... Что же до меня, то все мое богатство находится в этих записках. Сказать по правде, та картинка с видом на реку до сих пор не меркнет передо мной: не смотря на удаленное расстояние между нами, растущее с каждой мину-той, я вижу и постигаю великолепие чешской края, словно и не уезжал из него...
Мы пошли по тропинке сквера по направлению к набережной. Пани Ванечкова, затаив дыхание, подве-ла нас к дереву: лопнувший изнутри ствол обнажал или, вернее, выпячивал полость наружу так, что можно бы-ло заглянуть вовнутрь, как в утробу самой тайны, сокрытой от всех и доверенной только тебе одному. "Это пражская сивилла...", проговорила пани Ванечкова и добавила - "Это Марина". Прозвучало ли это в действи-тельности - не помню точно, да и неважно, ибо так оно и представляется на самом деле: никем другим и не могло быть это деревце на берегу Влтавы старинного города в нескольких метрах от Малостранска набереж-ной... увы, кончающейся.
Вода совсем близко - "держусь как толщи плотной", - почти не слышна. Здесь что-то от пляжа и в то же время как-то безлюдно. Всякая набережная, излюбленное место прогулок, увлекает глаз не только водой и широтой обзора, но еще неразличимой концовкой или бескрайностью выбранного маршрута, что в пределах улиц практически невозможно. Речь и мысли легко направлять по движению без глупых рассуждений: "куда? зачем?". Малостранска набережная - исключение. Серая, мглистая, сплошная стена завершает прогулку уже в начале. Хотя с первых шагов и выглядит ненавязчиво, она постепенно заполняет собою весь фон, и невольно становится главным предметом твоих чувств и размышлений.
7. НАБЕРЕЖНАЯ.
"...- Я таких не знаю набережных,
Кончающихся..."
Физическое ощущение длины (набережной) почти буквально передано словом "кончающихся". В гра-ницах стихотворного размера "кончающихся" звучит невероятно долго- длинно. Деление "кон-чаю-щих-ся" похоже на чьи-то шаги, где ударение на втором "чаю" на слух воспринимается как точка, за которой легкий шелест "щихся" выглядит не больше, чем метрическая зависимость. То, чем заполняют пустоту, чтобы поки-нуть эту плоскость и перейти в другую...
С точки зрения города такое положение вещей может быть оправдано как угодно. Решение вроде бы найдено (хотя и против логики), ибо береговая линия, переходя в мост, все-таки находит выход. Пусть переход кажется не совсем плавным, но это лучше, чем сплошная, ничего за собой не имеющая серая стена.
С точки зрения человека, точнее даже его эмоционального строя, возникающая перед глазами преграда выглядит абсурдно. Состояние тупика, сводящее на нет перспективу столь живописного ландшафта, усиливает ощущение внутреннего дискомфорта, как бы дополнительно спровоцированного непрерывным движением во-ды в реке. Где стена суть клаустрофобия в условиях совершенно открытого (разомкнутого) пространства.
Наконец, с точки зрения самой набережной посреди всей этой эйфории средневековья, уютных при-брежных кофеен и прогулочных лодочек: она - белая ворона, опустевшая пристань, как будто ожидающая но-вого корабля, она приемное дитя - падчерица "сих злачных мест".
Двое любимых (подразумевая расстающихся) выглядят на сем фоне, как "провожатые друг друга", из которых один остается на берегу, а другой... Смысл подобного сравнения открывается в новом ракурсе, когда возникает (в свое время) "другое название" реки - Лета. Такой образ увлекает читателя вглубь контекста, где связка "смерть-любовь" настолько сильна, что придает композиции значение уже пророческое. Говорю так, потому что смерть здесь представлена более чем фигурально, то есть задействована, как самое вещь. Из сферы запредельной она переходит в сферу нашего чувствования и даже доступную обсуждению оной.
И смерть в поэме действительно состоялась... Ровно через одну точку и одно тире.
Условно это место в поэме следовало бы принять за первооснову, поскольку здесь по-настоящему и затрагивается событие - конец: любви, мыслям, существованию...
Отсюда, когда речь заходит о потустороннем - о том, что следует за "кончающейся" набережной, на-чинает сбываться наше небо "ржави и жести". С этих пор как будто все инструменты в оркестре, обменявшись между собой партиями, начинают исполнять симфонию прямо противоположную той, обрисованной в начале.
"...- Я таких не знаю набережных,
Кончающихся. - Мост..."
8. ПРЕЛЮДИЯ.
Он расположился как раз над Стрелецким островом. С него прекрасно видна наша набережная и протя-нувшаяся параллельно ей "воды - стальная полоса мертвецкого оттенка". В самом деле: небольшой выступ над водой и в метрах десяти от берега создает впечатление сужения русла реки. Наверняка у "полосы" есть какое-то функциональное значение: скажем, для лодок. Но важно другое - она абсолютно достоверна.
И, кстати, о достоверности. Пани Ванечкова объясняет многие места в поэме с точки зрения их проис-хождения. К примеру, строчка "ведь шахматные мы пешки и кто-то играет в нас" звучит вполне обосновано, когда, помимо образа, конечно, узнаешь составляющие самого мотива. Так мостовая Праги того времени была выложена именно в шахматном порядке, т.е. черными и белыми камешками. С высоты обозрения Петршина, где жила Марина в то время, такая картина представлялась глазу как нельзя лучше.
На памяти моей три пражских моста: Карлов мост (знаменитый!), мост Легионов и маленький мостик-радуга, ведущий на Детский остров.
Карлов мост напоминает наш Старый Арбат или Измайловский вернисаж художниками и пестрыми ак-варельками. Примечательно, что художники-то в основном русские, отсюда и ощущение родственное - связь с домом. Мост помнит старину; он овеян множеством легенд, а потому от него исходит особенная сила - притя-гивающая - дух веков.
Маленький дугообразный мосток запечатлелся своей венецианской рельефностью и "душою старого Петербурга" (Мойка). Значение его - сообщать огромное земное пространство крошечному островку на Влтаве. Видимо, поэтому он так сильно врезался мне в память...
Через мост Легионов пробегает трамвайная линия, ведущая сразу к станции фуникулера на Петршин холм. Он-то и перекрывает набережную-кислород... он и уводит нас через Лету на ту сторону бытия...
9. МОСТ.
"...Последний мост,
Последняя мостовина"
За переход на тот берег в то время взималась плата. Плата за мост и прощание на нем: "Харонова мзда за Лету..."; в поэме это место значится под цифрой восемь. В этой точке, думаю, что название произведения ближе к "Поэме моста". Если бы не последующее разъяснение конца "путем пригорода", как отторжения горо-дом... можно было бы реально отнести эту часть (кульминационную) к отдельному, самодостаточному (вполне реализовавшемуся) произведению.
Девятнадцать строф о мосте участвуют во всей веренице строчек, как некая шифрограмма на дне древ-ней шкатулки, могущая поведать о несметных богатствах, находящихся вне ее. Точно как в той восточной сказ-ке, где мы при помощи старого заклинания отворяем врата к сокровищам.
"...страсть: условность: сплошное между"
"Ни до, ни по: Прозрения промежуток!"
"Любовник - сплошное мимо!"
Из всего богатства эпитетов (цитатник может выйти приличный) это, пожалуй, единственное слово "инородного" свойства или, скажем так, выпадающее из поэтического лексикона... принижающее и сильно сужающее смысл до обывательского жаргона.
Подобный прием у Марины не новость. Она использует его тогда, когда крайне обостряется напряже-ние (драматургия) в рисунке: по сюжету - в пиковый - переломный момент, как бы намеренно смещая центр тяжести на столь недостойный предмет, дабы подчеркнуть (обозначить) достойный.
Так "любовник" в устах поэта слишком оттеняет хвалу предшествующую и низвергает нисколько "объект страсти", а сколько саму идею - чувство неиссякаемое, переводя высокое в разряд низкого, незыблемое - в категорию преходящую, "сплошного мимо".
Положение моста относительно течения реки символически выглядит ненормально. Если берег идет вровень - шаг в шаг, плечом к плечу с водой, то мост напрочь разрушает эту иллюзию согласия и примирения, он выступает в качестве бунтаря на фоне невозмутимого благополучия и размеренности.
Разве не в таком ключе воспринимается нами смерть? Разве не так, точно мост, перерезая нам путь, она противополагает себя течению наших жизней?
10. ЗА ГОРОЙ.
Прошло три года с небольшим, как я здесь был, но неотвязное чувство предела, отчерченного Петрши-ным холмом, до сих пор не покидает меня. Удивительно, как город (вернее, его центральная или историческая часть) подчиняется "этой планке". Он как некая бухта (лагуна) огорожен посредством холма и замкнут в себе, в своих страстях.
Странное дело, но мне, постороннему наблюдателю, и в голову не пришло, что там, за этой горой мо-жет еще что-то быть помимо - от города. А было там не что иное, как целый Смихов, рабочий район Праги. Получается, что "культурная часть - элита", отделяясь таким образом от "чумазой мордочки" более современ-ных кварталов, по сути и представляет собой лицо Чехии. И действительно - что нам до тех кварталов? Если бы не жила там Марина, на том пределе...
"Той горы последний дом
Помнишь - на исходе пригорода?"
11. ЗАГОРОД. ПРИГОРОД.
Фантастический скачок к этим первым строкам "Поэмы горы" от практически законченной "Поэмы конца" заставляют совершить только четыре слова:
"Загород, пригород:
Дням конец"
Такой переход, словно два края завязывает в один узел - в один смысловой клубок. С той лишь разни-цей, что, скажем, в "Поэме конца" упоминание о пригороде дано апофеозом, когда в "Поэме горы" это пока еще нечто туманное - без черт - каких-либо знаков различия.
Здесь хорошо бы вспомнить еще об одном стихотворении Марины - "Новогоднее". Разные по замыслу и характеру стихотворение на смерть Рильке и поэмы 24-го года тесно примыкают друг к другу, ибо смерть (а именно она в центре внимания) представлена Мариной не как факт потери или разлуки, но как утверждение собственного конца. Или как это прозвучало у Элюара:
"Я так тебя люблю, что я уже не знаю,
кого из нас двоих здесь нет..."
Интересно здесь прочтение Бродского: "Нейтральность, полулегальность пригорода - типичный фон цветаевской любовной лирики. В "Новогоднем" Цветаева обращается к нему не столько снижения тона ради, т.е. по соображениям антиромантическим, сколько уже по инерции, порожденной поэмами ("Горы" и "Кон-цы"). В сущности, безадресность и безрадостность пригорода уже потому универсальны, что соответствуют промежуточному положению самого человека между полной искусственностью (городом) и полной естествен-ностью (природой)" ("Об одном стихотворении", 1980г.)
Важно и еще другое: подспудное давление края - не столько крайности положения, сколько осознанно-го выбора - "на исходе пригорода" или у черты Города (самой Жизни). Речь о пригороде есть одновременно и гимн одиночества, и песнь личности-души - ее особости (слово МЦ) и чуждости всего и всему - на пределе своих отношений с этим "вещественным миром". Из тупика набережной (ситуации сиюминутной) выход был дан через мост, в тупике же загорода все набережные и мосты остаются далеко позади, уже утратив свою вспо-могательную роль. Человек обращается один на одни к самому себе. Он становится перед выбором: не между тем и этим, но больше - между тем-всем и собою-одним. Только выбор этот кажется немыслимым, а вообще такое деление - невозможным, ибо:
"Шов, коим мертвый к земле пришит,
Коим к тебе пришита"
есть граница - условная черта, проведенная между условным, и демонстрируется в качестве (если све-сти эти строчки до минимума) дроби: "смерть/любовь", где и то, и другое суть вещи естественные. Когда воз-никший из ниоткуда:
"Пригород: швам разрыв"
уже аномалия, с которой уму и сердцу не справиться. Собственно, это и есть конец. Для человека, большую часть жизни проведшего в "пригородах" своей сущности по отношению к "городу" вечно чужого об-щества, оценка действительности путем одной строчки иногда стоит нескольких лет плодотворных исканий. Как случилось это теперь.
...И снова, и снова встает перед глазами фонарь, всплывающий из темноты, точно опять же тот столб-человек - последний, и ближайший из всех предметов бытия, с чем связан этот крошечный кусочек мира в миг расставанья с ним.
"По - следний фонарь!"
12. ПРОЩАНИЕ.
Была еще Златоулычка - с угольное ушко, миниатюрная, в два шага шириной.
Была музыка "У Флеку" из 1499 года да с румяными официантами, снующими туду-сюда...
Плюс подносы с кружками янтарного пива и "чешска рулька" - вдоль длинных деревянных лавок, как на сельской свадьбе в старые времена.
Был теплый, душистый вечер - один из тех июльских, "нездешних" вечеров, которые уже никогда не забудешь.
Мерцали бутоны розария на вершине Петршина.
Величаво вздымались пики Пражского Града над Влтавой, ослепляя огнями округу на манер зубцов ги-гантской короны.
На Староместкой площади били куранты, и ровно двенадцать апостолов каждый раз возникали перед нашими взглядами и исчезали.
Звучали переливы изумительной речи, гармонируя с петляющими улицами и высоченными мачтами костелов...
Был также кофе на крыше - над пражской черепицей, откуда все - как на ладони...
И еще была ночь. И два лебедя белых-белых, как две одиноких жемчужины в объятьях черного шелка, тихо плыли куда-то вдоль набережной, уверенные почти наверняка, что она никогда не кончится, в особенно-сти там - за поворотом столь многоликой и противоречивой, но единственной в своем роде реки.