Итак, завтра оно произойдет. Самое значительное событие в его жизни. Если, конечно, самым значительным событием жизни можно считать ее конец.
А почему бы и нет? Равнозначно концу - только начало жизни, рождение. Но рождения своего никто из людей не помнит. Мозг новорожденного не в состоянии осознать происходящее, не в состоянии радоваться или ужасаться. Вот и получается, что самое значительное событие его, сорокалетней почти, жизни, выпадает на завтрашний день.
Эту весть принес ему стражник. Тот самый молодой крестьянский парень с туповатым выражением лица, который ежедневно приносил Колдуну жидкую похлебку, необходимую для поддержания давно уже никому не нужной жизни. Никому, кроме ее владельца. Но, видно, что-то сломалось в душе Колдуна, что-то необратимо нарушено этими полутора годами, проведенными им в заточении: он больше не боится смерти.
И не потому, что пытки, страшные телесные мучения, заставляют его торопить конец, чтобы дать покой исстрадавшейся плоти. Вовсе нет. К пыткам он, как бы ни казалось это невероятным, почти привык. К регулярным, рутинным пыткам, применяемым его палачами в строго отведенные часы, в присутствии одного-двух членов совета инквизиторов. Чаще всего, не из самых высокопоставленных, так, мелкой сошки.
Да и кто он, собственно говоря, такой, чтобы привлечь к себе внимание верхушки? Обычный, заурядный "колдун", каких множество в любом, самом захудалом европейском городишке. Он саркастически усмехнулся: "колдун", "ведьмак"... само определение чего стоит! Нет, все же, как убоги, как нищи духом его всесильные палачи!
Сами выдумывают чертовщину, и сами же боятся своих выдумок! Навешивают зловещий ярлык на обычного человека, ну, может, чуток поумней, покритичней себя, и мордуют его, истязают, казнят, наконец, воображая, что расправились с "нечистой силой". Добиваются "признания". Их кредо: "признание обвиняемого - доказательство его вины".
Впрочем, тому, кто попал в лапы инквизиторов, надеяться не на что. Способность выстоять, не ответить на пытки "признанием", будет истолкована не иначе, как наличие связи с Сатаной. Слаб человек, не может выдержать боли плоть, не укрепленная "колдовскими приемами" - такова логика палачей. Так что - куда ни кинь, всюду клин.
Колдун вспомнил, как, будучи еще вольным человеком, больше всего на свете боялся оказаться в инквизиторских подвалах. Наблюдая происходящее вокруг, понимал, что не долго ему удастся избегать пристального внимания инквизиции: выкашивалось все, мало-мальски мыслящее, мало-мальски отличное от серого, покорного стада рабов, в которое "святые отцы" превратили народ. О, как долго он их боялся!
Но в один прекрасный день страх вдруг отступил. Внезапно, без видимой причины - исчез, будто его и не было. И вот тут-то его и арестовали. Толпа вышибла ночью дверь его халупы, "колдуна" схватили, заломили руки и с торжествующими воплями, сопровождающимися пинками и плевками, поволокли к городской тюрьме, чтобы с рук на руки передать стражникам.
Когда арест обернулся реальностью, Колдун стал больше всего бояться пыток. Однако, и этот его страх вскоре прошел. Мало того, он даже научился... наслаждаться пытками, как наслаждается болью сексуальный извращенец. Лишенный, как и всякий узник, нормального секса, Колдун сумел яркими образами разнузданного воображения связать свои мучения с чувством мазохистского наслаждения. Это представлялось куда более целесообразным, чем онанировать по ночам, тайком от стражи. В последнее время он даже не скрывал своих ощущений от мучителей: страстно стонал, имитировал копулятивные телодвижения, и, выпячивая напряженные гениталии, косил насмешливым глазом на смущенных непристойностью происходящего святош.
Палач, впрочем, охотно принял игру и даже в какой-то мере благоволил Колдуну: видно, как всякий скрытый садист, сам получал сексуальное удовлетворение, причиняя боль. Иногда, правда, боль была столь ошеломляющей, что подменить ее другими ощущениями становилось невозможным. Но это случалось не так уж часто: инквизиторам требовалось, чтобы истязаемый сохранял на допросах ясное сознание и отвечал бы на их нелепые вопросы. Так что, пренебрегая редкими случаями, можно сказать, что пыток Колдун больше не боялся.
И вот тут-то с непреодолимой силой нахлынул на него страх смерти. Цепенящий, животный страх. Стремясь совладать с этим новым чувством, Колдун стал постепенно приучать себя к мысли о конце. Часто вспоминал эпизод из своей жизни, когда ему пришлось наиболее тесно соприкоснуться с безносой.
В ту пору был он еще подростком. И, как всякий подросток, любопытный и неосторожный, охотясь в лесу за яркой бабочкой, сделал неверный шаг, и тут же по самую грудь провалился в трясину, которая, жадно чавкнув, готовно приняла его в свои леденящие объятия и повлекла вниз со скоростью, не оставлявшей сомнений: выбраться из болота ему уже не удастся. Это - конец.
В охваченном ужасом мозгу заметались беспомощные мысли: Как же так?!... Зачем же я?!... Ах, если бы!!!... Но трясина уже сомкнулась над его головой. Нос и рот заполнила едкая, тошнотная жижа, а по ногам потекла горячая струйка мочи: самопроизвольно расслабившийся сфинктер дарил ему на прощанье живое тепло в ледяном холоде будущей могилы. Последним ощущением Колдуна была страшная, разрывающая грудную клетку боль в легких, затем - ослепительно белая вспышка в мозгу, и все исчезло.
Но, как ни странно, вскоре он обнаружил себя, находящимся в каком-то узком вертикальном коридоре, словно бы в шахте пустого колодца, где он висел, прислонившись спиной к чему-то плотному, и, как бы это ни звучало неправдоподобно, смотрел на самого себя со стороны.
Он видел сомкнувшуюся над собственной головой болотную ряску, видел крупные, мягко лопающиеся пузыри метана, поднявшиеся на поверхность потревоженного им болота, видел смуглую, черноволосую женщину, вышедшую из леса и с тревогой наблюдавшую эти пузыри и яркую бабочку, которая порхала возле торчавшего из трясины сачка.
Окинув все быстрым взглядом, смуглянка сноровисто привязала себя извлеченной из заплечного мешка веревкой к стволу старой ивы, и, изогнувшись, цепко ухватила его за волосы погруженной в трясину до самого плеча рукой.
Больше Колдун ничего не видел и не сознавал до того момента, когда очнулся в своей собственной постели от капающих на лицо теплых, соленых слез склонившейся над ним матери.
А примерно через полгода довелось ему наблюдать смерть своей спасительницы. Разъяренная толпа влекла ее к месту казни, где посреди вымощенной брусчаткой городской площади был сложен большой костер. Нелепый остроконечный колпак криво держался на разметанных по лицу и плечам спутаных волосах "ведьмы". Из-под разорванного платья виднелась крепкая и тяжелая левая грудь, вся покрытая волдырями ожогов - следами недавних пыток. Вслед летели камни и брань, но и ведьма не отставала: извиваясь в руках двух дюжих мужиков, она шипела, плевалась, изрыгала ругательства и проклятия.
Уже стоя на костре, охваченная его ненасытным пламенем, женщина не умолкала до последней, жуткой минуты, когда, взвизгнув от боли, скрылась в толстых клубах черного, смердящего дыма, и нечеловеческим голосом провыла в бездонное небо:
НЕНАВИЖУ!!! БУДЬТЕ ПРОКЛЯТЫ!!!
И вот теперь каждую ночь, как бы ни был Колдун измотан прошедшим днем, стоило ему смежить веки, как перед ним вставала эта незабываемая картина. Он чувствовал ноздрями запах горелого человеческого мяса, слышал жуткий предсмертный вой и знал, что очень скоро все это произойдет с ним самим.
Липкой, стылой волной наплывал неумолимый ужас: скоро тебя казнят. Твоя жизнь, твоя единственная и неповторимая жизнь, существование твоего "я" закончится. Тебя больше не будет. Нигде. Никогда.
На протяжении последних, скоро уже двух недель, ни разу не смилостивился над ним сон, не позволил измученному сознанию окунуться в спасительное забытье.
И вот, вчерашней ночью, когда Колдун, лежа в темноте на каменном полу своего узилища, покорно ждал новых смертных мук не желавшего смириться с надвигающимся небытием мозга, его вдруг осенила небывалая по своей легкости и красоте мысль:
Я СКОРО УМРУ... КАКОЕ СЧАСТЬЕ!
Как мог он раньше бояться смерти! Как мог не стремиться, не рваться к ней навстречу?!
Ведь смерть означает избавление от всех страданий, означает глубокий, благодатный, светлый сон, а может быть, и грядущее за ним новое пробуждение - в ином, прекрасном и безмятежном мире, где нет ненависти, жестокости и боли, где только радость, любовь, покой...
Вечером следующего дня его сожгли на городской площади. И когда взвился к небу толстый, смрадный столб черного дыма, увенчаный веселым пчелиным роем золотых искр, над толпой разнесся ликующий, звонкий крик Колдуна: