Я люблю эклеры. Эклер - вряд ли кто об этом не знает, но я всё-таки скажу - это такое пирожное с кремом внутри. С начала перестройки (социальный процесс, который происходил в России в конце прошлого века) классическая форма эклера была искажена - и крем теперь редко сливочный, и глазурь не шоколадная и, так сказать, корпус эклера почти всегда не сухая поджаристая булочка светло-коричневого цвета, а какая-то ватная размазня. То же и с размерами: вместо традиционного эклера KING SIZE появились какие-то недомерки или, наоборот, монстры; при откусывании крем сейчас не идёт точно в рот, как было при развитом социализме, а прёт из всех щелей в теле эклера, пачкая руки и одежду. Гадость, одним словом. Так что впредь под эклером я буду всегда иметь в виду именно старый классический вариант в его гармонически совершенном единстве формы и вкуса.
Ел я эклеры в цирке города Горького, был такой когда-то, если кто помнит. Ел я их в антракте, между первым и вторым отделениями, в то время как на арене устанавливалось ограждение для выступления хищников с дрессировщиками. Все многочисленные детали циркового представления - акробаты, жонглёры, тигры и медведи не так прочно отложились у меня в памяти, поскольку являлись дополнением, кстати, вовсе не обязательным, к апофеозу пребывания в цирке - съеданию двух эклеров, поданных на скромной общепитовской тарелочке. Происходило это не часто, в хорошие годы - дважды в год, весной и осенью; в плохие - только раз. В городке, где я жил, эклеров почему-то не продавалось, или, может быть, их не покупали родители, или по другой какой причине они не попадали к нам в дом, но там я их не ел. Эклеры и поездка в Горький в цирк на автобусе "от завода" были как близнецы-братья, как Ленин и партия, а их съедание - таинство, совершающееся в ярко освещённом буфете, при обильном стечении народа, в шуме и суете, то есть происходящее как бы на миру, но бывшее при этом чрезвычайно интимным, всё заглушающим и в себе поглощающем действием ...
Пока я ел эклеры - а я, конечно с этим не спешил - отец выпивал 150 грамм портвейну, а вот что ела мать - увы, не помню: пить она не пила вовсе, даже шампанское на Новый год, так что не исключу, например, бутерброд с такой редкой в ту пору колбаской, а может быть, ничего вовсе не ела, экономила на платок или варежки - одежда для неё всегда была намного важнее еды.
Однажды случился небольшой кошмар - по приезду в Горький мы оказались не в цирке, а в драмтеатре. Когда говорилось о поездке, я услышал ключевые слова: Горький, автобус от завода, и совсем не обратил внимания, что будет не цирк, как надо, а театр; потому, наверное, что не видел между действиями, в них происходящими, никакой разницы. Но оказавшись в театре, я запаниковал, меня мучили одновременно несколько вопросов - будет ли антракт, есть ли здесь буфет, и, разумеется, главный - а продают ли в буфете эклеры?? Всё, однако, обошлось. Пьеса, кстати, называлась "Однажды в новогоднюю ночь" и единственное, что я из неё запомнил - полураздетую тётеньку в летах, энергично бегавщую по сцене. Антракт был, хотя хищники во второй части на сцене не появлялись, буфет оказался шикарнее, чем в цирке: стены в узорах и завитках, и буфетчица была не тётей, а дамой; а вот эклеры оказались те же, привычные, вкусные, без обмана. Я запомнил также, что вместо портвейна предлагался коньяк, отец интеллигентно махнул соточку и потом некоторое время об этом событии с удовольствием вспоминал; что скушала мать, опять же за давностью события сказать не могу. Вернулся я в свой город с убеждением, что театр вещь стоящая, не хуже цирка, но дальнейшие наши отношения как-то не заладились - за всё последующее время я побывал в театре ровно один раз, в 17 лет, это был Театр юного зрителя, причём обошлось совершенно без эклеров, так что и рассказывать нечего.
Так я ел эклеры и рос, кончил школу и поступил в московский ВУЗ. В буфете студенческой столовки эклеры продавались почти всегда, они там были попроще, посуровее, что ли, будничные, а не праздничные, как в Горьковском цирке, но, тем не менее, это был всё тот же классический, сделанный, очевидно, по какому-то ГОСТу, вкусный и, думаю, что полезный продукт. Другое дело, что уже в ту пору денег почти всегда не хватало, но, всё же, полакомиться эклерами пару раз в неделю я мог себе позволить. Я съедал их по два, по три эклера, иногда, в пору сгущения меланхолии, даже по четыре. И в какой-то момент у меня сформировался вопрос - а какой, вообще-то, предел человеческого организма в этом отношении, сколько человек в состоянии съесть эклеров за ограниченное время? Необходимо напомнить, что это была пора железного занавеса, и ничего об обжорных конкурсах свободного мира, тамошних безобразий в поедании гамбургеров или перца чили, простым московским студентам известно не было. Так что сформулированный выше вопрос надо рассматривать вовсе не как низкопоклонство перед Западом или подражание ему, а в качестве доморощенной оригинальной проблемы, возникшей на самобытном пути становления творческой личности, ну меня, то есть.
Итак, сколько? Козе понятно, что не 5 и не 10, скорее 15, а может быть, даже и 20. Что будет с человеком, съевшим 20 эклеров сразу, мой мозг затруднялся ответить, но было понятно, что это испытание, вроде как не дышать 2 минуты или подтянуться 15 раз, сможет не всякий.
Я размышлял об эклерах и делился результатами размышлений с однокурсниками. Привело это к тому, что однажды в коридоре общаги меня остановил Лёша. Лёша был крепкий мускулистый парень, и многое из того, что ему давалось легко, мне было очевидно не по плечу.
- Привет, - сказал Лёша. - Слышал, ты двадцать эклеров можешь зараз съесть?
- Думаю, что смогу, - осторожно отреагировал я.
- А я вот думаю, слабо тебе будет, че, - ответил Лёша, увлекавшийся в то время Кортасаром. - Спорим, что ли?
Сразу я спорить не стал, сказал, что подумать типа надо. Интуитивно мне казалось, что непреодолимого тут нет ничего, вполне по силам рядовому - ну, такому как я - советскому человеку. Но Лёха, Лёха меня смущал, ведь он был сильный, яркий, самоуверенный, вообще продвинутый малый. Неужели я себя так переоцениваю? Или Леша не любит, а, может, не переносит даже сладкое или жирное? Размышлял я целый вечер, но в итоге решил рискнуть: вдруг, допустим, это мне испытание свыше, а я сразу в кусты, вроде недостойно как-то.
Условия выработали такие - Алексей покупает 20 свежих эклеров и я их ем. Съедаю всё за двадцать минут - молодец, словил кайф на халяву. Не съедаю - отдаю Лёхе деньги за 20 штук и оставшиеся эклеры. Моё самочувствие - мои проблемы; вроде, всё справедливо.
Действие происходило при стечении народа: в маленькую комнатку набилось две девушки и несколько парней, Лёша верховодил. Я немедленно оказался в центре внимания, что мне всегда было противно. Единственным позитивом были эклеры: они выглядели аккуратно и лежали в чистеньком деревянном решётчатом ящике, в котором в те времена перевозили хлеб. Всё остальное - жалостливо-любопытные взгляды некрасивых девушек, фиглярство Лёши, ограниченное пространство комнатки и определённо нездоровый интерес к событию моей личной жизни напрягало, мешало сосредоточиться и собраться. Поэтому я сразу начал есть. Помню яркий электрический свет и плоские остроты Лёшиных друзей. Первые три эклера прошли хорошо, на четвёртом я запнулся и начал нервничать, из-за чего уронил пятый на пол и пока обдувал его и поспешно ел, задыхаясь, определённо выбился из графика. Это заставило заволноваться ещё больше, и на восьмом я отчётливо осознал, что всё происходящее мне совершенно отвратно и надо завязывать. По инерции я съел ещё девятый и десятый эклер, и, не начиная одиннадцатого, сказал: "Всё, больше не буду". Девушки немного повизжали и почему-то захлопали ни к селу, ни к городу; парни же были разочарованы, так как ожидали, что я буду есть и есть, давиться, а потом, может быть, проблююсь. А тут всего-то вдвое больше заплатил за съеденное и все дела... Лёша произнёс назидательный спич о том, что всякое говно должно знать своё место и не мешать совершать выдающиеся достижения специально подготовленным к этому людям. Я не стал пререкаться и быстро ушёл - чего там, действительно ведь облажался....
Происшедшее, однако, в наших отношениях с эклерами ничего не изменило: я их по-прежнему любил. Но теперь мне было неловко - мой проигрыш в споре как бы бросал некоторую тень и на них, таких же безупречно-вкусных и изящных, как прежде. Мне было немного стыдно перед красавцами-эклерами, не сильно, но так... и я понимал, что этот позор необходимо смыть.
Случай подвернулся не скоро, спустя почти год. Осенью нас отправили на картошку, на комфортабельную картошку, поскольку поселили в трёхэтажные корпуса элитного пионерского лагеря, где были и душ с горячей водой, и цветные телевизоры в холлах, а по вечерам ещё показывали кино. В лагере мы завтракали и ужинали, обедать прямо с полей возили в Протвино, где в то время было много французов, и мы их пугали, развалившись для послеобеденного отдыха в грязных телогрейках на ухоженных городских лужайках. При столовой был маленький магазинчик сладостей, странно - для советского человека - устроенный: оплачивать надо было на выходе, а всякие вкусности были разложены на прилавках в открытом доступе. Когда мы заваливались туда толпой, сразу же возникала очередь в кассу, и приходилось стоять и ждать, ощущая, что, к примеру, глазурь на эклерах начинает подтаивать и растекаться, и удерживать себя от того, чтобы не отправить их немедленно в рот. Получалось это далеко не всегда, а некоторые мои беспринципные друзья беззастенчиво пользовались этой милой особенностью магазина, оплачивая половину, а то и треть взятого с полок; после нашего отъезда его работники, наверное, трижды перекрестились на местный синхрофазотрон.
Так вот, сладости навевали разговоры о прекрасном и тема пределов человеческих возможностей применительно к данным продуктам вновь стала актуальной. На этот раз мне оппонировал Вася - подвижный юноша маленького роста с далеко простёршимися карьерными планами. То, что его заинтересовал этот совершенно аполитичный и мелкий бытовой предмет показывало, что на ту пору ещё не чужды были Васе отдельные простые человеческие проявления. Думаю, он захотел меня унизить, но не в личном плане, а показать, что единица - чушь, единица - ноль, и даже в таком ничтожном деле единице, не сплочённой в партийные ряды, не добиться успеха.
Условия спора оставались те же, что прежде, справедливые и ясные, но в силу особенных обстоятельств невозможно было назвать точный день и время мероприятия, потому как являлись мы хотя и в комфорте содержащейся, но рабской скотинкой: куда доставят, там и трудились, работали до момента приезда автобусов, и всякие посторонние отлучки категорически не поощрялись. Но Вася уже тогда был достаточно пронырлив и сказал: - В ближайшее время! Ближайшее-то ближайшее, однако, всё равно предполагался некий экспромт, что в итоге и случилось. Через день вечером на выходе из столовой меня поджидал Василий и пара его друзей-секундантов с невыразительными и непроницаемыми лицами. - Всё со мной,- многообещающе произнёс он и потряс капроновой сумкой-авоськой - Можно приступать.
Излишне объяснять, что в этой видавшей виды сумке оказались эклеры. Я хотел было взбрыкнуть - только что закончился ужин, да и вообще перед таким делом надо давать время на подготовку и самонастройку - но передумал. Я вспомнил о вызове, о миссии и даже о судьбе, и решил безропотно вверить себя в божьи руки. У пионерских корпусов было многолюдно, мы пошли вглубь территории лагеря и вышли на бережок небольшого, заросшего ряской и осокой озера. Совсем стемнело, но неподалёку светил фонарь, придававший лицам трагические выражения и наполнявший окрестность шевелящимися тенями. Вся обстановка: озерцо с маслянистой гнилой водой, плохо видимые в темноте наполовину облетевшие деревья, путающая ноги трава и безмолвие придавало предстоящему делу вовсе несвойственный ему зловещий характер, то ли чёрной мессы, то ли тайной встречи злоумышленников с последующей расправой. Вася тряхнул сумочкой и разложил на целлофановый пакетик эклеры: помятые, захватанные, наверное, не первой свежести, то есть вполне отвратительные на вид. Я опять мог отказаться, но снова не стал. Из-за облаков вышла луна, придавая всему на земле лёгкий оттенок тихого помешательства, я вздохнул и начал быстро есть. Через пятнадцать минут всё было кончено, никто не проронил ни слова. Вася что-то пискнул нечленораздельное по завершению, подобрал сумочку с пакетиком, развернулся и пошёл, за ним потянулись двое его безмолвных соратников. Думаю, я разочаровал его, испортив картину совершенного мира, пошло испортив, как портят воздух в комнате.
Оставшись один, я пришёл к выводу, что уходить в ночь с двадцатью эклерами в животе небезопасно. Тогда я поместил два пальца в рот и пошевелил - ничего не происходило. Я просунул их дальше и начал энергично вращать - эффект был тот же. Помучавшись таким образом несколько минут и ничего не добившись, я плюнул и пошёл смотреть телевизор. Через полчаса об эклерах я совершенно забыл и вспомнил только, уже лёжа в постели. Невнятно попросив у Бога защиты и спасения, я почти мгновенно заснул, а утром был как огурчик.
Жизнь шла, и страна почему-то соскочила с рельс и летела в тартарары. Исчезал сахар, спички, рыба и крупы, а водку стали продавать по талонам. Однажды в декабре, в субботу я шёл с завода в том самом городке, откуда когда-то ездил в цирк. В субботу работали до 11-ти, больше для понта, потому что и деньги почти не платили, а на те, что платили, нечего было купить. В природе был покой и умиротворение - недавно прошёл снегопад, сквозь тучи иногда посверкивало солнце, стояла особенная снежная тишина, было бело и, соответственно, ослепительно чисто. Около рынка я заметил новую вывеску - СЛАДКОЕЖ. Подумал: "Во, кооператив, наверное", и не зная зачем, зашёл. За прилавком стоял поджарый мужчина в закатанном по локти белом халате, руки у него были все в наколках, что в те времена означало, что мужчина блатной, и, скорее всего, сидел. Впечатление усиливала серая кожа его лица, навеки опалённая каким-то нездешним огнём. Однако в магазине было аккуратненько, а на прилавке располагались рулет с толстым слоем белого крема, два объёмных торта с розами и грибочками, ром-бабы и ... несколько эклеров. Эклеры были уже не такие какие-то: не идеальной формы, белесоватые, с ноздреватой глазурью, но ещё сильно похожие на те, старые добрые эклеры. Что-то меня дёрнуло - я спросил цену, путаясь, несколько раз пересчитал в уме - дорого было очень, но денег у меня хватало, и спросил:
- А двадцать штук найдёте?
Мужчина медленно, едва ли не загибая пальцы, сосчитал количество эклеров на прилавке - там лежало 11- посмотрел на меня не то что с уважением, но как на конкретного клиента, и лаконично и по тону вежливо ответил:
- Щас спрошу.
Он вышел и вскоре вернулся, неся ещё штук 15 эклеров. Неспешно и аккуратно он упаковал двадцать штук в пакет, получил с меня деньги, пересчитал, улыбнулся, блеснув стальными зубами, и вежливо сказал:
- Приходите ещё.
Потом я заходил несколько раз в этот магазин, но татуированного мужчину больше там никогда не видел; а магазин продержался пару месяцев и закрылся, когда по талонам стало почти всё.
С эклерами в руках я пришёл домой. Матери не было, на столе лежала записка, из которой я узнал, что она у тётки, перебирает начавшую гнить картошку, придёт вечером, а может быть, и заночует там. В одной из комнат на диване храпел отец-пенсионер, напившись раздобытого где-то спирта ТРОЙКА. Насущных дел у меня не было, читать не хотелось, я встал у окна, а за окном было чисто, прозрачно и пустынно, и возникало ощущение чего-то уходящего, большого, размером с жизнь, чего не будет уже никогда больше. И мир без этого безвозвратно менялся, становясь хуже и хуже, холоднее, однообразнее, проще. Я начал есть эклеры - это был мой реквием по уходящему прошлому без будущего. Стояла абсолютная тишина, если не считать всхрапов отца, ел я не торопясь, прощаясь со знакомым вкусом, и с чем-то еще, что всегда было вокруг, оставаясь незаметным, а вот сейчас почти исчезло, и от этого всё становится иначе. Я не спешил, задумывался, поэтому ел долго, минут сорок. Но за окном и в душе ничего не изменилось. Я выкинул все крошки, засунул пакет глубоко в ведро, чтобы скрыть содеянное и не дать повода к очередной ссоре, и приготовился к новой жизни.
Которая, кстати, оказалась, не такой уж и плохой, в очень многом той же, что прежде, но и другой, конечно. Вот только эклеры теперь не те - и крем редко сливочный, и глазурь не шоколадная и, так сказать, корпус... но, впрочем, я об этом уже, кажется, писал. А так жить можно.