Это был дом, не жилище, а дом, красный дом на углу, с липой, ростом вровень дому. Листья на ней блестящие и липкие, без единого пятнышка, а цветы - свежие и твердые. Её никогда не тревожила пыль трассы, как сирень на повороте дороги, с такими тусклыми сердцами, опаленными, обветренными и оборванными. По этому переулку ездят разве что телеги да ходят людские ноги, и то лишь свои: чужим грозит быть покусанными одной из собак, в таком изобилии здесь расплодившихся: из-под каждого забора выглядывает лающая пасть.
В красном доме живет одинокий старик, он почти не выходит и, может, не знает, что снаружи дерево досок всё больше выбирается из лаковых оков, и дом самовольно освобождается, разрушается для нас и оживает для природы, принимая прекрасные, дикие, заброшенные очертания. Липа бросает дырявую тень в гостиную: шевелится на полу, бегает по комнате тише любого вора. Порой за весь день только свет и тени в этой комнате двигаются, бесшумно и бестелесно, как мы в зеркале.
Дом был сухой и теплый от солнца и не остывал до утра, был светел, как желтый глаз кошки, и пах старостью, как пряностями. Старик в нем был гостем, как и в этой жизни, и сад во дворе дома угощал своего гостя мелкими яблоками. А он делился с нами, когда мы к нему заходили. Всего раза два-три. Вообще мама часто при мне встречала каких-то старых знакомых, настолько старых, что я помню один и тот же вопрос, произносимый разными голосами над моей головой: "Твоя?" Они удивлялись встрече, торопливо расспрашивали друг друга о каких-то ещё мне неизвестных людях, и я сразу представляла: красивые, несчастные, голубоглазые, ревнивые, в длинных юбках, как у сестры, в норковых шапках, страстные и безвольные, весёлые и грустные, и мертвые тоже. Отходя от своего знакомого, мама начинала мне рассказывать и его историю: кто, откуда, каким был и каким стал. После такой встречи я могла часто видеть этого человека у нас. А потом он снова исчезал из нашей жизни, как будто и не было его никогда. Так же внезапно для меня мы попали в этот дом, дом, стоявший каждый день на нашем привычном пути, красный деревянный дом на углу, с липой, ростом вровень дому.
А другой дом (до него надо было ехать, потом идти, для него надевали выходные платья и оглядывались: ничего не забыли?) был всегда холоднее улицы. "Он на северной стороне", - как-то услышала я из разговора взрослых, когда они курили, смотря снизу-вверх на дом, и с тех пор знала, что мы ездим к крестной 'на север'. И во дворе дома, словно в подтверждение, росла высоченная дремучая ель. И у дочери крестной бледная кожа. Ей 17 лет. Непознанный возраст. Она лежит на широкой ветке дерева в саду. Начав здесь во что-то играть, мы её сперва не замечаем, а она читает и улыбается, и её темные длинные волосы спускаются с плеч. Какие они необычные: гладкие, душистые и свободные, без резинок и заколок, как у нас, и вся она - медленнее луны, вряд ли даже её колени содраны. "Идите туда, там Любашка в саду", - говорила крестная. Знаю, что это за имя. 'Вик, а ты знаешь?' После ее безуспешных попыток и корявых имен, какие сроду не носил ни один человек, открываю: Любовь. "Любовь?" - удивляется Вика. А в доме, в её комнате, зеркало: в нём замер дым, голубой, как дым сигарет, что вьётся в ресницах мамы, и оно вздыхает сухим ароматом духов, помад и пудры, отраженных и повторившихся в доме.