Уроки химии в школе я не посещал упорно, систематически и планомерно. Впрочем, как и все мои одноклассники и одноклассницы. Причина была самой что ни на есть уважительной - её попросту некому было преподавать. Ни вновь испечённый, энергичный и жаждущий стать новым Макаренко выпускник пединститута, ни опытный, умудрённый и давно ни о чём не мечтающий, кроме того, что необходимо как-то дожить до пенсии, ветеран химического фронта, почему-то не желали поведать мне и моим соученикам о мире солей, щелочей и кислот. И не сказать, что учился я в школе города Урюпинска либо посёлка Хулимсунт (прошу простить меня жителей данных населённых пунктов), в которые исторически не жаждет ступить ни одна уважающая себя педагогическая нога. Нет. Полуторамиллионный, тогда ещё Свердловск, конечно же, не мог равняться по привлекательности с Москвой или Ленинградом, но вполне себе крыл в плане возможностей культурного проведения досуга большинство городов и посёлков на территории благополучно почившего Советского Союза. Но, так или иначе, если не считать двух месяцев в девятом классе, в течение которых перепуганная девушка - практикантка о чём-то тихо шептала нам у доски, мне больше не представилась возможность открыть учебник с нарисованными на обложке колбами, штативами и непонятными латинскими буквами.
Надо признать, что мужская ученическая часть нашей школы совсем даже не была расстроена отсутствием возможности познать таблицу Менделеева. Скажем честно, как всякие нормальные уличные пацаны, мы были этому рады, и при первой возможности похвалялись удавшейся жизнью нашим коллегам из соседних, охваченных химией, школ, вызывая их неизменную зависть. Ну а отдельные родительские особи, мечтающие о будущей врачебной карьере наших соучениц, были вынуждены раскошеливаться на репетиторов. И всё бы ничего, и наверняка химия навсегда покинула бы гигабайты моей памяти, не оставив в ней абсолютно никакого следа, но в колодец, как известно, плевать не рекомендуется.
До 1981 года в учебной программе механико-машиностроительного факультета Уральского Политехнического института предмета химия не наблюдалось. Заявляю это столь авторитетно, поскольку ровно за год до меня на данный факультет данного же института поступил мой старший брат Дмитрий. Надобно признать, что учился я в школе не важно, и ни о каком высшем образовании не мечтал вплоть до выпускной весны. До того периода, когда на горизонте реально замаячила перспектива быть вскорости призванным в ряды несокрушимых и легендарных советских вооруженных сил. Моё горячие нежелание попадать в те самые ряды было вызвано отнюдь не пацифизмом (в те годы я даже не знал о существовании таких мудрёных слов, ограничиваясь уличным джентльменским набором выражений), а моим благоприобретённым излишним весом. Толстым (в смысле крупным, а не автором "Анны Карениной") я был с рождения. Попытки похудеть в виде диет и занятий спортом не приносили никакого результата, и на момент окончания средней школы я весил сто одиннадцать килограмм и имел сорок восьмой размер обуви. Здраво понимая, что на фоне ежедневных пробежек и подтягиваний, практикуемых в армии, а также процветающей в те годы "дедовщины", мне будет куда как не легко выполнить священный долг, я и решил попытать счастья в деле продолжения обучения в высшем учебном заведении, дающем желанную "бронь". Выбор был не велик, по причине моего скверного освоения школьной программы, и я здраво рассудил, что смогу пробраться к заветному диплому, лишь при наличии мощного буксира. Буксиром при таком раскладе выступал брат - Димка, в отличие от меня, весьма хорошо учившийся в школе и уверенно заканчивающий к тому времени первый институтский курс. А посему, я, не лукавя и не мудрствуя, отнёс свой зрелый аттестат, со средним школьным баллом в 3,39 условные единицы, в Уральский Политехнический институт, тогда ещё носящий имя невинно убиенного революционера Кирова, а не первого российского президента - дирижёра.
История моего абсолютно невероятного поступления достойна отдельного описания, но сейчас не об этом. А о том, что в первый учебный день, по приезду из грязного, голодного и хронически полупьяного абитуриентского колхоза, я минут пять с недоумением пялился в учебное расписание. Где, нецензурно ухмыляясь первой буквой в названии предмета, три пары в неделю были отписаны именно химии. Видимо кто-то из составителей учебных программ решил, что студенты - механики недостаточно научно подкованы в понимании процесса смешивания спирта с водой, ограничиваясь лишь его практической частью. А посему в течение двух семестров нам и предлагалось освоить его теоретическую составляющую.
Поначалу всё оказалось не столь ужасным. Познание предмета предполагало две лекционные пары в неделю, и ещё одна пара была посвящена практическим занятиям. Экзамена предусмотрено не было, а демонстрация полученных знаний ограничивалась зачётом. Лекции читала некая бабушка, лет этак сорока пяти (в то время возраст казавшийся критическим и весьма близким к предельно возможному), которая, к большому счастью, оказалась не то соседкой, не то дальней родственницей, нашего однокашника Димки Тихина, вылетевшего из института уже после четвёртого курса за беспробудное употребление самостоятельно изготовленной браги в военных лагерях. От него мы и узнали, о предложенном ею некоем соглашении. Ультиматум был весьма прост и полностью устраивал обе стороны - если мы будем сидеть на лекциях "тихо", то зачёты будут поставлены всем. Ну а ежели на лекциях будет "не тихо", а как-раз-таки наоборот, то и зачёты получат не все. Ну а если и все, то не сразу, а постепенно, изрядно потрепав при этом свою, и без того хрупкую, студенческую нервную систему. Сказать, что я был счастлив - значит не сказать ничего! Чтобы старушка - химик не имела ни малейшей возможности подозревать меня в недисциплинированном поведении на лекциях, я на них попросту не ходил. Ну, или посещал достаточно нерегулярно.
Неприятности, как это зачастую бывает и как это метко подмечено в народной пословице (слово неприятности, вообще-то, звучит там несколько иначе), подкрались поначалу незаметно. Одной парой в неделю мы имели практические занятия. На тех самых занятиях решались химические задачи и проводились лабораторные работы. Вела ту практику тоже достаточно возрастная женщина, приблизительно тридцатипятилетнего возраста. Здесь, в отличие от демократических порядков, царящих на лекциях, всё было диаметрально противоположно - учительница была на редкость серьёзна и сурова. За посещаемостью следили строго, так же, как и за выполнением домашних заданий. Но и эти препоны и преграды, как мне наивно казалось, замечательно обходились. Я посещал все занятия, чтобы не дразнить химическую гусыню, а домашние задания исправно списывал у сотоварищей по оружию. В случае, если задания были индивидуальны для каждого отдельно взятого студента, то те самые товарищи мне их столь же исправно решали, уже привычно поругивая меня за абсолютное незнание предмета.
Лабораторные же работы, к счастью, носили групповой характер. Т.е. одно задание выдавалось на четырёх человек. Осознавая свою полную бесполезность в деле получения каких-то выводов по итогам тех работ, я, в силу активности характера, принимал самое живое участие в непосредственном процессе производимых исследований. Азартно растирал сухие смеси пестиком в ступке, смешивал в пробирках различные жидкости, громко сообщая при этом на всю лабораторию об изменении их цвета, появлении запаха или выделении тепла. И, самое главное, на редкость активно молчал, во время групповой защиты тех самых лабораторных работ, лишь учащённо кивая головой при ответах остальных членов группировки.
Разумеется, преподаватель, в течение двух семестров, сумела оценить всю глубину моих познаний. Порой лично мне задавались вопросы непосредственно на практиках или на защите лабораторных. Конечно же, все те вопросы не находили ответа, беспомощно повисая в тишине, безнадёжно исходящей от моей персоны. Повторюсь, что я не знал самых элементарных вещей из школьной программы. Представьте себя, пытающимся понять несложную теорему Пифагора о катетах и гипотенузе, не зная при этом таблицы умножения. Вы не сможете вычислить тот самый квадрат гипотенузы, равно как и квадраты катетов, потому как действие "квадрат", предполагает умножение числа самого на себя. Ан как умножать, вы ещё и не узнали. Какой такой Пифагор-мифагор, спрошу я вас?! В первый класс, в первый класс, пройдёмте, не задерживайте отъезжающих, не висите на подножках, а следующий трамвай скоро подойдёт. А потому, та суровая, возрастная - тридцатипятилетняя "химичка", сквозь очки, глядя на мои сто одиннадцать килограмм, молчаливо нависающие над партой, неоднократно и на редкость сухо повторяла: "Не понимаю, Бессонов, как вы будете сдавать зачёт". По глупости меня не пугало и это. Я вспоминал о заключённом между нами и ещё более возрастной женщиной - лектором, пактом о ненападении, наивно полагая, что надпись "сдал" уже практически проставлена в мою "зачётку".
Гром грянул на последней лекции, в середине мая. Окончательно завершив изложение материала, нам был доведён порядок сдачи зачёта. И вот тут-то к моему ужасу и выяснилось, что тот самый зачёт будет состоять из двух частей, сдаваемых, соответственно, двум, сами понимаете каким, преподавателям. И заветная запись в зачётную книжку будет выставлена после положительного вердикта обеих стареющих особ химического пола. Это был удар, причем неожиданный и коварный, как апперкот или хук после гонга на перерыв в боксе. Мне немедленно стал ясен весь смысл тех сухих вопросов о том, каким образом я планирую получать высшее химическое образование. Час "Х" неумолимо приближался.
Надо отдать должное, свою часть соглашения коварная женщина - химик - лектор выполнила полностью. Получив билет на её части зачёта, я бодро списал какие-то абсолютно непонятные мне формулы, бегло взглянув на которые, и не проронив при этом ни единого слова, видимо впечатлившись от прочитанного, она вывела в ведомости напротив моей фамилии слово "сдал". Но это, как вы понимаете, в сложившейся обстановке была даже не половина, и даже не треть и не четверть дела, а какая-то невообразимо малая его часть.
Первый раз на второй "полузачёт", уже по практической части, я пошёл, также наивно надеясь на списывание, либо на помощь товарищей по оружию, которые смогут исхитриться и оказать мне её непосредственно в процессе экзаменации. Увы, но те надежды были частично и безжалостно растоптаны ещё до начала сдачи. Оказалось, что на зачёте не было предусмотрено процесса вытягивания билетов. Каждому экзаменуемому персонально выписывались две задачи, решив которые он становился обладателем заветной записи уже в зачётной книжке. Посему и заранее приготовить меленько-меленько исписанные бумажечки с конкретными ответиками не представлялось возможным. Телепатом я не был (увы, не стал и в дальнейшем) и никак не мог узнать заранее какие именно задачи мне будут предложены для решения.
Ну а товарищеская помощь была пресечена самым решительным образом. На той, первой сдаче, положив листок с заданием немного в сторону, дабы его было видно со следующей парты, я заранее подмигнул, сидящему позади меня, отличнику Ваньке Горбунову. Но как уже сообщалась, преподаватель - практик знала уровень моих познаний, и при этом испытывала ко мне "сильную личную неприязнь". Поэтому, зорко наблюдая за моими телодвижениями, она уловила момент, когда Ванька попытался передать мне написанный им ответ. Нанесённый ею ответный удар был на редкость коварен. Ивана выдворили из аудитории с формулировкой "не сдал". Для меня это было сильным потрясением. То, что он пересдаст химию в следующий раз - я не сомневался. Золотой медалист в школе, впоследствии "краснодипломник" в институте, обладатель "ленинской" сторублёвой стипендии на четвёртом и пятом курсах, светлейшая и не реально умная голова, непонятно зачем решившая идти учиться на "мехфак" УПИ, а не куда-нибудь в МГУ, Сорбонну или Кембридж. Ну, потратит ещё раз лишних полчаса и пересдаст, а я покаюсь и угощу его пивом. Не проблема. Упоротый же мной косяк заключался в другом - за несданный с первого раза зачёт, также могли лишить стипендии на следующий семестр, как и за заваленный в первый раз экзамен. И то, что отличник Ванька, ныне патриот - питерец, всегда, в отличие от некоторых иных отличников, приходивший мне на помощь, лишится сорока шести рублей (повышенной стипендии) в месяц, сроком на полгода, наполнило мою душу отчаянием и тревогой. Уже наплевав на зачёт (кстати, меня даже злорадно не выгнали, здраво оценивая возможности самостоятельного ответа), я прикидывал, где буду доставать двести семьдесят шесть рублей - кошмарные по тем временам деньги. К счастью обошлось, и Иван получил свою повышенную стипендию.
Ну а в тот, первый раз, я, конечно же, ничего не сдал, и, забрав свой листок, с написанными преподавательской рукой двумя условиями задач, а в остальном оставшийся девственно чистым, покинул аудиторию, провожаемый презрительным взглядом из-под очков. По глупости, я и после этого, первого раза, ещё не подошёл серьёзно к сложившейся проблеме. Придя через день на пересдачу "полузачёта", и уже не став ждать милостей от природы, я сразу сел за преподавательский стол. Я рассказал о том, что в нашей школе не преподавалась химия. Что перед тем как поступать на механико-машиностроительный факультет я специально интересовался наличием данного предмета в учебной программе, понимая, что мне его попросту не сдать. Сообщил, что узнал о том, что химия была включена в наше институтское расписание буквально перед началом занятий, и что у меня уже не было возможности поменять факультет и специальность. Словом, я сообщил ей правду, правду и ничего кроме правды.
Выслушанный мной ответ, произнесённый весьма и весьма разгневанным тоном, при ярко полыхающем под очками взоре, был следующим. Учебная программа утверждена не преподавателем, и, к большому счастью, не студентом Бессоновым, а гора-а-аздо более умными людьми. Преподаватель не имеет права как-либо ту программу нарушать, и обязана требовать знание материала в предложенном объёме от всех студентов без исключения. Ну а если бы, пока ещё студент Бессонов, зная о своих проблемах, с самого начала учебного года уделял повышенное внимание изучению химии, а именно - начал бы с октября месяца повторять (читай - учить заново) школьную программу, то сейчас бы он не испытывал никаких затруднений. Более того, если он за оставшиеся до сессии пятнадцать дней начнёт химичить по двенадцать часов в сутки, то какие-то шансы, впрочем, весьма небольшие, у него появятся. Иного пути сдачи зачёта нет, никакие компромиссы невозможны. Более того, сейчас она мне также, во второй раз, ставит "не зачёт", хотя я даже и не пытался ответить "по существу вопроса".
В те стародавние времена на пересдачу любого зачёта либо экзамена отпускалось по две попытки. Лицам, не сумевшим воспользоваться ни одной из них, можно было уже не тратить время на изучение материала, а забрав документы в институтской канцелярии, выбирать себе иной жизненный путь, минующий высшее техническое образование. Таким образом, получалось, что у меня в распоряжении оставалась пресловутая последняя попытка, воспетая во множестве драматических, приключенческих и детективных произведений.
Есть на свете "правильные" люди, причём обоих полов. Наверное, все понимают, о какой категории человеческих особей я говорю. Люди, постоянно требующие безусловного соблюдения всех уставов, законов, параграфов и положений. Таких людей не любят коллеги и ненавидят подчинённые. Они редко делают хорошую карьеру, забираясь в "высокие" кресла, а чаще всего останавливаются в производственном росте на сравнительно небольших должностях. В большинстве случаев у них нет друзей и нет семьи, если только их "половинки" или друзья не являются столь же правильными особями. Те люди редко увлекаются игровыми видами спорта, потому что крайне болезненно воспринимают любое нарушение правил, и игра с ними превращается в сплошную нервотрёпку для обеих команд. Они никого и никогда не пропускают без очереди, не смотря на любые озвученные причины и просьбы, но никогда и не лезут вперёд сами. Ещё их называют занудными, скучными или единообразными. Исходя из немалого количества прочитанной мной иностранной литературы, подобные экземпляры присутствуют и в других царствах - государствах, и везде доставляют одинаковые проблемы окружающим.
Всё данное отступление о "правильных" людях, было написано с одной единственной целью - показать к какому типу людей относилась наша преподавательница практической химии. "Правильней" человека было поискать, и крепчайших гвоздей с неё можно было понаделать превеликое множество. Верно ли она поступала, фактически отчисляя меня из института за незнание абсолютно не профильного предмета? "Кто знает, Ватсон, кто знает?". С одной стороны, химия инженеру - механику действительно нужна примерно, как Коран ортодоксальному еврею, и она не могла не знать об этом. Значит не права. С другой стороны - утверждённая программа. И она, подвязавшись выполнять обязанности преподавателя, была обязана за соблюдением той программы следить. Значит права. Но ведь я действительно не изучал в школе химию и перед поступлением в институт интересовался наличием данного предмета. И посему, вот так запросто, ломать судьбу человека, который стал жертвой рокового стечения обстоятельств. Нет - не права. Так, а кто мне мешал действительно изучать химию с самого начала учебного года? С того самого момента, когда я прочитал название предмета, начинающегося на мою любимую букву, в расписании. Да, было бы нелегко, на фоне присутствующих черчений и сопроматов с термехами, но, наверное, вполне реально. Подумаешь, поменьше бы спал ночами да реже гужбанил с друзьями по женским общагам. Права - по всем статьям, права...
Словом, абсолютной истины, как обычно, нет нигде и ни в чём, а мне надо было как-то сдавать зачёт. О том, чтобы действительно что-то выучить за оставшиеся пятнадцать дней, речи даже не шло. Как мне кажется, это практически невозможно - выучить четырёхлетний учебный материал за две недели. К тому же зачётная неделя не ограничивалась сдачей одной только химии, а даже с самой большой натяжкой нельзя было сказать, что я блистал знаниями на остальных учебных фронтах. Посему необходимо было искать некий альтернативный метод сдачи. С той же тщательностью, с которой я ныне развешиваю до граммов продукты перед многодневным туристическим походом, я расписал по пунктам поставленную задачу.
--
В аудитории списать решение невозможно. Следовательно, мне необходимо каким-то образом передать условие задачи "в коридор", за пределы аудитории.
--
Те задачи в коридоре кто-то должен быстро решить.
--
Решениям необходимо как-то попасть обратно в аудиторию.
--
Уже в аудитории они как-либо незаметно перекочёвывают ко мне, и я их, соответственно, списываю.
--
Для того чтобы преподаватель поверила, что эти задачи решены мною самостоятельно, необходимо убедительно сыграть, то, что я действительно две недели непрерывно учил химию.
--
Преподаватель должна находиться в хорошем настроении во время сдачи. Дабы погасить имеющуюся у неё "сильную личную неприязнь" к моей персоне.
Как вы заметили в большинстве пунктов присутствовали сплошные "кто-то" и "как-то", но главным всё же было то, что на свет появился чёткий план, который можно было решать по пунктам, а не тупо паниковать от неразрешимой глобальности общей проблемы.
Итак, в аудитории, получить условие задачи, показать его более продвинутому в химическом вопросе сотоварищу, забрать у него решение и потом списать, было решительно невозможно. За мной следили и следили жёстко, испытывая при этом гордость от правильности собственного поступка и негодование по поводу моего неблаговидного поведения. Необходимо было каким-то способом покинуть аудиторию, вскоре после получения условия, дабы продиктовать его "на воле" химику - отличнику. Тривиально-школьное: "Разрешите выйти в туалет" всё же не канало. Отпустить бы меня, конечно, отпустили, особенно ежели сыграть поубедительнее. Например, чуть согнуть колени, держаться руками за низ живота, сделать при этом весьма страдальческое лицо и сказать нечто вроде: "Отпустите, пожалуйста, а то скоро всем хуже будет". Хорошо, бывает, откушали накануне не свеженького, ан тут экзамен, нешто "препод" не человек. Вы вылетаете в коридор, пишите условие сотоварищам, несётесь "в туалет" и сидите там долго - долго (пока вам напишут решение, и вы его запомните). Но с чего бы суровой женщине - экзаменатору, после вашей длительной отлучки, не написать новое условие? Да не с чего, конечно напишет, что она совсем дурная? Не проверяла, знаете ли, в туалете вы были или с сотоварищами. Не ждала вас возле дверей кабинки, не прислушивалась, а чего вы это там делаете. А уж студенческую братию, будьте любезны, хорошо изучила. С её выдумками по списыванию. И чего же вам потом делать, новое условие получив? Опять за живот хвататься и убегать, пока преподаватель не устанет?
Поэтому я выбрал версию с где-то забытым портфелем - "дипломатом". Предварительно, дома перед зеркалом, была отрепетирована речь о том, что, плохо запомнив номер аудитории, назначенной для пересдачи, я терпеливо сидел и ждал начала зачёта в аудитории с таким же номером, но этажом выше. И лишь заметив, что время уже пошло, а никого из сдающих и преподавателей так и нет, заподозрил неладное и кинулся в панике бегать по этажам, разыскивая нужное помещение, оставив на парте портфель, т.к. не был всё же до конца уверен, что ошибся. Для убедительности я "забыл" в дипломате паспорт, деньги, и ручку, необходимую мне для написания ответа. Расчёт оказался точным. Паспорт, деньги и мой отрепетировано-перепуганный вид сделали своё дело, и я был отпущен "буквально на минутку".
Важным фактором являлось то, что отсутствовал я действительно не более минуты и посему никакой отличник не успел бы мне написать решение задач за это время. Более того, почти не хвастаясь, скажу, что также далеко не каждый, успел бы и запомнить условие задач, за те несколько секунд пока я, уже получив задание, "обнаружил" недостачу ручки, а после и "дипломата". На этом и строился мой план, имея в основе мою неплохую память. Надо ли говорить, что, вернувшись, я изобразил затруднённое от пробежки дыхание, утирал струившийся пот и несколько раз сказал "спасибо" прерывающимся и проникновенным голосом.
Со вторым пунктом сдачи, а именно с тем, что кто-то должен был быстро решить задачи в коридоре, проблем было меньше всего. За истекший учебный год наша славная группа сдружилась, спаялась и споилась, а поэтому, я мог выбрать подходящую кандидатуру примерно из десяти однокашников, хорошо знающих химию и готовых прийти мне на помощь.
Однако, находящиеся в коридоре ответы, никак не приближали меня к заветной сдаче. Нужна была обратная транспортировка. Второй раз покидать аудиторию, пусть по самой убедительной "школьной" причине, мне было уже никак нельзя. Это, безусловно, вызвало бы весьма серьёзные подозрения у принимающей стороны. Из этого следовало, что некая знакомая и преданная мне личность, причём на законных основаниях, должна была зайти в аудиторию. И вот здесь мне уже повезло! Выяснилось, что так же, как и я, зачёт до сих пор не сдал мой однокашник, Вовка Константинов. Везение же ещё заключалось в том, что Вовка вообще-то прекрасно знал химию, по причине того, что с восьмого по десятый класс обучался в специализированной школе именно с химическим уклоном. Но к концу школьного обучения он почему-то разочаровался в профилирующем предмете и предпочёл "мехфак" "химфаку". Не сдал же он вовремя химический зачёт благодаря своей главной привязанности, преследующей его с девяти лет по настоящее время. А именно любви к игре в футбол. В тот день, когда вся наша группа сдавала зачёт в первый раз, у него как раз проходил некий ответственейший матч на первенство района (города, области, института). Не сомневаясь в успешной пересдаче, Вовка, конечно же, выбрал футбол. Впоследствии же, в силу природной рассеянности, про тот не сданный зачёт благополучно забыл. И вот когда я, размышляя над тем как мне осуществить обратную доставку ответов в аудиторию, начал опрос всего первого курса факультета на тему: "Кто ещё не сдал химию?", он очень своевременно и удивлённо хлопнул себя по лбу. Таким образом, был найден способ "заноса". А именно, после решения задач в коридоре, Вовка с чистой совестью заходил в аудиторию, на собственную пересдачу, имея при себе мои ответы.
Оставалось, пожалуй, самое сложное - незаметно передать корреспонденцию адресату. Конечно, можно было попробовать попросту положить шпаргалку ко мне на парту, проходя мимо. Шансы на успех были. Человек идёт к свободному месту, находящемуся в задней части аудитории, и на ходу кладёт передо мной небольшой листочек. Перед глазами вставали классические фильмы про разведчиков (это "наших" героев) или шпионов (это "ихних" врагов), с незаметным обменом на ходу одинаковыми портфелями, мгновенными переодеваниями или выемкой тайника, расположенном в каком-нибудь малоприметном месте, например, в звезде на Спасской башне. Одна - две секунды и всё. Но, также, были и все шансы на то, что в это время преподаватель будет смотреть в нашу сторону. Глаз на затылке у Вовки не было и нет, не смотря на его классные пасы пяткой на футбольном поле. Конечно, я мог подать ему некий условный знак, заметив учительский интерес (например, закрякать уткой - обычное дело на зачёте), и он бы спокойно прошёл мимо, не вызвав никаких подозрений. Но в этом случае мне уже было никак не получить решений. За мной велось весьма пристальное наблюдение, и получить ответ с другой парты не представлялось возможным. В случае же поимки во время передачи моё отчисление было уже неизбежным. Рисковать я не мог! "Шпора" должна была быть положена именно в момент дефилирования Владимира мимо моей персоны, и именно в этот момент "правильная" женщина - химик гарантированно не должна была смотреть в нашу сторону. Следовательно, её необходимо было как-то отвлечь.
Уже имея за спиной опыт сдачи первой сессии, и, соответственно, первый опыт извлечения шпаргалок, я помнил, что большие неудобства при извлечении запрещённой литературы мне порой доставлял неожиданный подъём головы экзаменатора, привлечённого каким-либо шумом в аудитории. Громкий кашель, упавшая ручка или портфель, скрип парты, вызывали непроизвольную фокусировку преподавательского зрения в сторону источника звука. Этой инстинктивной человеческой реакцией я и решил воспользоваться. Суровую химическую женщину необходимо было отвлечь от моего созерцания громким посторонним звуком. Желанный шум, как вы понимаете, должен был быть произведён в направлении противоположном моему местоположению. Непосредственно в аудитории неожиданно ронять портфель, для громкости набитый бубенцами или пустыми бутылками, было верхом глупости. Следовательно, пошуметь необходимо было вне аудитории, в коридоре, чтобы недремлющее око Саурона на некоторое время воззрилось на входную дверь.
Напрягитесь и придумайте, какой громкий звук можно произвести в коридоре политехнического института, дабы голова экзаменатора гарантированно повернулась к дверям? Причем звук этот должен быть естественным, и не вызвать учительских подозрений о спланированной акции. Попрошу, попрошу не умничать про громкие, и при этом естественные, звуки, в стиле бравого солдата Швейка. Итак, что? Неожиданно грянувшая под гармонь молодецкая песня с лихим гиканьем и посвистом? Откупоренная бутылка заблаговременно взболтанного шампанского? Истошный женский крик: "Помогите, грабят (убивают, насилуют)"? Как можно "естественно" и громко пошуметь в храме науки?! Задача не давала мне покоя, и я промучился над её решением целых два дня.
Как обычно, идея, осенившая меня, оказалась весьма простой. Но, очень часто весьма простые и очевидные для других вещи, ставят меня в тупик, причём до настоящего времени. Итак, я вспомнил, что преподаватель гарантированно начинал смотреть на дверь в случае, когда в эту самую дверь кто-то неожиданно врывался. Сколько раз, ещё учась в школе, я мечтал, опаздывая на урок, о том, что сейчас "отворю потихоньку калитку", увлечённый повествованием учитель не заметит моего появления, и я стоодинадцатикилограммовой мышью бесшумно шмыгну за свою парту, вызвав восхищение у одноклассниц. Но нет, за десять "школьных годов чудесных" мне, ни разу не удалось осуществить данной мечты, не смотря на мои весьма частые опоздания. Таким образом, получалось, что некая личность, должна была "ошибиться" аудиторией, распахнуть дверь, начать продвижение внутрь, и вдруг, испуганно ойкнув и извинившись, поспешно ретироваться, заметив ошибку в адресе. Чтобы не подставлять институтских соучеников, для исполнения данной акции, мной был приглашён школьный товарищ Колька Тарасов, не имевший к Уральскому Политехническому абсолютно никакого отношения, и догуливавший в то время последние денёчки перед призывом в армию, отправившим его зарабатывать себе осколочное ранение руки в Демократическую Республику Афганистан.
Но этого было мало. Кольке необходимо было ворваться в аудиторию именно в тот момент, когда Вовка получит задание и начнёт передвижение в мою сторону. Т.е. необходимо было организовать наблюдательный пункт, сообщавший о Вовиных перемещениях в аудитории. К счастью, входные двери были остеклены по верху, правда, на высоте около двух метров. Соучеников подобного роста у меня не имелось, а посему в качестве наблюдателей пришлось задействовать двух человек. Самый высокий студент нашей группы Саня Карнаухов был выбран на должность господствующей высоты, а самый лёгкий - Паша Шиглеев, был назначен непосредственно наблюдателем. Последовательность действий была следующей: после захода Вовки в аудиторию, Паша мгновенно взбирался на Санины плечи и по получении задания, подавал знак о том, что Кольке Тарасову пора ошибаться адресом. Надо ли говорить, что все действия были заранее отрепетированы и захронометрированы мной с помощью секундной стрелки на наручных часах. Врываться в аудиторию необходимо было именно в тот момент, когда Володя, уже получив задание, начинал движение в сторону моей парты. Для того чтобы поравняться со мной (а я сидел в четвёртом ряду) уходило пять - шесть секунд. Именно такое время, я это тоже неоднократно проверил, врываясь в самые различные аудитории, преподаватель гарантированно и удивлённо смотрел на нежданного гостя. Т.е. в момент начала Вовкиного перемещения в мою сторону, учительская голова должна была только начать своё вращательное движение в сторону двери, дабы в момент передачи информации, смотреть на дверь, ничего не замечая никаким боковым зрением.
И надо сказать, что всё прошло точно и чётко, так что Рудольф Абель и Рихард Зорге, увидев такую слаженность в действиях, мгновенно удавились бы от зависти. Да, ещё, чтобы избежать досадной случайности, в виде того, что все задние парты неожиданно окажутся занятыми прочими пересдающими, и Володе будет некуда идти садиться, мною заранее был куплен в столовой, за двадцать восемь копеек, стакан сметаны без сахара. Ту сметану, придя в аудиторию за полчаса до зачёта, я вылил на скамью самой задней парты, чтоб не одной студенческой заднице не пришло в голову угнездиться именно там.
Далее следовал непосредственно процесс списывания, который, как мне кажется, ещё на первой сессии, был освоен мной в совершенстве. Основным принципом являлось то, что ни в коем случае нельзя было излагать на листке абсолютно правильный ответ. Написанное должно было быть далеко не полным, соответствовать моему уровню знаний, и, самое главное, предвосхищать главную экзаменационную опасность - дополнительные вопросы преподавателя. Я сам их себе "задавал", если можно так выразиться, сознательно делая по две - три ошибки на исчёрканной странице. Правильный ответ находился в моей недюжинной памяти и нигде более. И это срабатывало, причём постоянно. Я садился рядком с экзаменатором, начинал излагать только что списанный материал, пока не доходил до заблаговременно сделанной ошибки, бормоча при этом нечто вроде: "Тут вот чего-то дальше не получается". Мне инстинктивно начинали задавать те самые дополнительные вопросы, пытаясь помочь, я неуверенно, но правильно на них отвечал, потом облегчённо вздыхал: "Ну да, конечно!" и продолжал изложение, подбираясь к следующей, заранее спланированной, неточности.
Расчёт был верен и прост. Ведь что выдаёт списавшего, в тот момент, когда он уже непосредственно сдаёт экзамен? Да то, что он, отвечая, первоначально говорит всё быстро и правильно, но при первом же дополнительном вопросе полностью выдаёт себя, тем, что уже не может ничего сказать "по существу". Контраст очевиден. Ну, только что человек заливался соловьём, повествуя об Онегине, и вдруг начинает что-то неуклюже лопотать на простейший вопрос о том в каких отношениях они состояли с Ленским. Литературный пример приведён, естественно, для наглядности. Ежу понятно (кстати, почему именно ежу, а не ужу, или, к примеру, выхухоли?), что человек не знающий, кто же такой Ленский, а перед этим бодро повествующий о внутреннем мире Евгения - главного героя романа в стихах, то произведение и не читал вовсе. Допускать таких оплошностей нельзя было ни в коем случае, а посему я сознательно и "ошибался", заранее зная правильный ответ. Экзаменатор видел, что я "исправился" прямо на его глазах, а значит, я понимаю излагаемый материал. Вот так и получалось, что я сам готовил дополнительные вопросы от преподавателя, не позволяя ему придумать собственные.
Итак, задание было получено, переправлено в коридор, решено однокашниками, занесено обратно в аудиторию, передано мне, частично написано на бумаге и полностью размещено в моём умище.
Предыдущие четыре пункта разработанного плана по сдаче химического зачёта, выполняли, так сказать, техническое решение проблемы. Пятый же и шестой пункт должны были создать необходимый антураж при сдаче. Итак, согласно пятому пункту, мне необходимо было заставить преподавателя поверить в то, что я действительно две недели непрерывно учил химию. Включая время, ранее отводимое на сон и еду. Рассказывать об этом "правильной" женщине, давя на жалость, было бессмысленно. Оставалось уповать на внешний вид. Итак, первым делом я перестал бриться за четыре дня до зачёта. Во-вторых, весь день, предшествующий непосредственно сдаче, я ничего не ел. Ну и накануне зачёта, в семь часов вечера, я вышел из дома и до семи часов утра, по возможности быстрым шагом, бродил по вечернему-ночному-утреннему Свердловску.
Кстати, рекомендую, очень интересно в одиночестве наблюдать, как засыпает - пробуждается твой родной город. Как постепенно исчезает с улиц городской транспорт, и неудачники - опоздавшие на последний трамвай (троллейбус, автобус), начинают ловить такси или уныло бредут пешком. Как во множестве загораются, а потом гаснут, окна в домах. И кое-где на нижних этажах за не задернутыми шторами видна будничная жизнь с чаепитиями, телевизором или пьянством. Как приступают к работе различные коммунальные службы, которых оказывается на удивление много на ночных улицах и площадях. Как вспыхивают шумные мужские разборки возле закрывающихся увеселительных заведений, норовя втянуть тебя в свой водоворот. Как долго и подозрительно интересуется твоей личностью ночной милицейский патруль, не понимая, как это можно "просто гулять по городу" в такое время. Как подвыпившая и отбившаяся от ресторанной компании женщина бальзаковского возраста, в платье и духах, позабыв о годах за спиной, начинает флиртовать с тобой - восемнадцатилетним студентом, прося проводить её до дома, откровенно сообщая при этом, что сегодня там как раз никто не ночует. Как рано утром вновь звенит трамвай, и работный люд, зевая и кашляя от первых затяжек, появляется на улицах. Несмотря на то, что вы прожили в своём городе долгие-долгие годы, неисчислимое количество раз ходили по одним и тем же местам, очень многое откроется вам впервые, именно в момент отхода населения ко сну и его пробуждения. Конечно, если вы любознательный и немного восторженный, как и я, человек.
Придя домой после ночной прогулки, дабы переодеться и почистить зубы перед зачётом, я посмотрел на себя в зеркало и остался вполне доволен результатом. Оттенённые щетиной, щёки существенно впали, а покрасневшие от недосыпа глаза лихорадочно блестели, невольно косясь в сторону кухни после суточного голодания. Если кто-то сомневается в подобном эффекте, то прошу вас попробовать повторить данные действия. Вы убедитесь, что безо всякого грима, буквально за один день, можно убедительно скроить себе морду весьма утомлённого жизнью человека.
Оставался последний, шестой пункт, согласно которому, принимающая сторона во время зачёта должна была находиться в хорошем расположении духа. Дарение различных цветов или конфет я сразу отмёл, как бесперспективное действие. Несомненно, что это было бы расценено как некая попытка подкупа и только усилило бы недоверие к моей персоне. "Бойтесь данайцев дары приносящих". Так же мной были отвергнуты некие фантастические варианты, как-то: инсценированное нападение хулиганов на строгую учительницу и мой неожиданный приход на помощь; перевод "незнакомой" бабушки через дорогу с оказанием помощи в переносе тяжеленой сумки на виду у "случайно" проходящего мимо преподавателя; съём с дерева несчастного мяукающего котёнка и т.п. Всё это требовало длительной подготовки и привлечения значительных людских ресурсов.
Призвав на помощь свой мыслительный аппарат, я начал вспоминать, доводилось ли мне вообще, хотя бы один раз в течение минувшего учебного года, увидеть химического сухаря в улыбающемся виде. И вновь гигабайты моего серого вещества, содержащие, по словам главного инженера нашего предприятия, до хрена (хрен в данном случае выступает как синоним) всякой ерунды (слово ерунда здесь опять же употреблено только для передачи смысла и созвучно с хреном) и ничего полезного, сообщили нужную информацию. Как обычно всё оказалось на редкость просто. "Правильная" женщина буквально расцветала при обстоятельных и, главное, верных, ответах на её вопросы о пройденном материале. Застать же её за данным занятием, а именно улыбкой и цветением, за истекший учебный период практически не представлялось возможным, по причине того, что наша группа в большинстве своём, дружно и с первого занятия, невзлюбила практикуемую ею методу преподавания. А именно - жёсткую дисциплину на занятиях и недопустимость какого-либо коллективного обсуждения задаваемых вопросов.
Большинству из нас претила унылая зубрёжка и сидение за партой с дисциплинированно сложенными руками. Замечательные преподаватели с нашей кафедры "Подъёмно-транспортные машины", во время изучения специальных предметов, наоборот всячески стимулировали коллективное решение учебных проблем. Чаще всего это происходило следующим образом: на всеобщее обсуждение выставлялся чей-нибудь курсовой проект, и мы, совместными усилиями, находили допущенные в нём ошибки и более правильные решения. Порой, доводя несчастного "подопытного" соученика, чей курсовой проект разбирался в качестве примера, до предынфарктного состояния. Доказывая ему, что все его расчёты изначально выполнены неверно, и, соответственно, все выставленные для демонстрации чертежи не могут быть использованы вообще нигде, по причине высокой плотности ватмана. Подобными дискуссиями преподаватели "приучали" нас к тому, что конструирование это, в общем-то, творчество. Сравнимое с художеством либо производством стихов. И как мне жаль своих друзей - однокашников, в отличие от меня начавших работать по полученной специальности, и внезапно осознавших в начале девяностых, что профессия инженер - конструктор оказалась никому не нужна в нашем многострадальном государстве.
Поэтому, даже зная правильные ответы на практиках по химии, лучшие умы нашей группы ограничивались весьма скупыми разъяснениями по поводу задаваемых им вопросов. Но несколько раз кого-то из них внезапно "прорывало", и, забираясь в глубины химических реакций, они вызывали-таки появление улыбки на, казалось бы, навеки сжатых губах. Таким образом, поразмыслив, я справедливо рассудил, что "правильного" человека в хорошее настроение может привести лишь хорошее знание предмета. Следовательно, идти сдавать зачёт, мне необходимо было сразу за каким-нибудь отличником, лихо оттарабанившим материал, на радость премного довольному экзаменатору. Всё упиралось в то, что во время третей пересдачи зачёта, как-раз-таки отличников в аудитории и не наблюдалось. Присутствовали сплошь, подобные мне, химические двоечники. Причём в достаточно большом количестве, по причине всё той же преподавательской принципиальности и неуступчивости. И в очередной раз, необходимо сообщить, что мне необыкновенно повезло в том, что зачёт ещё не сдал именно окончивший химическую спецшколу Вовка Константинов.
Видимо уже пора переходить к описанию непосредственно сдачи. Итак, в соответствии с разработанными, отрепетированными и воплощенными в жизнь первыми четырьмя пунктами плана, я получил шпаргалку и списал с неё правильное решение двух выданных мне задач. Списал, конечно же, коряво, многократно всё перечеркнув и вновь исправив, предусмотрительно не переписав "на чисто".
Вовка сидел двумя партами позади меня и, давным-давно решив своё задание, ждал условного сигнала о начале финальной, и самой ответственной, части операции. Сигнала о том, что всё списав и запомнив, я готов к сдаче своего, весьма возможно, последнего, зачёта. Условным знаком служило почёсывание мочки правого уха. Отличаясь весьма смешливым характером, Володя поначалу ни за что не соглашался на столь тривиальную передачу информации, требуя волчьего воя, либо, на худой конец, собачьего лая. Но, проявив сочувствие, и не дождавшись голосовой сигнализации, присущей отряду псовых, выдвинулся к преподавательскому столу, заметив мои ожесточённые манипуляции с правым слуховым органом.
И Вовка воспарил! Как мне кажется, он начал с таблицы Менделеева, с описания того, по какому принципу были некогда систематизированы химические элементы нашим великим и премного бородатым соотечественником. Он рассказывал о типах реакций, к которым принадлежали предложенные к решению задачи, сокрушался по поводу того, что задачи эти на редкость просты и не доставили ему никакого удовольствия при решении. Словом, обладая природным актёрским даром, не требующим никаких репетиций, он за пять минут совершенно покорил глубиной своих познаний суровую женщину - педагога, абсолютно не ожидавшую услышать ничего подобного посреди невыразительного химического блеяния остальных присутствующих. Упускать момент было ни в коем случае нельзя, и посему я решительно встал, пересел на ближайшую к преподавательскому столу парту, демонстрируя всей аудитории, что следующим отвечать буду я и только я!
Следуя заранее полученным инструкциям, уже получив зачёт и напутственное: "Молодец, Константинов!", Вовка хлопнул меня по плечу, ободряюще сказал: "Ну, давай!", после чего вновь обратился с короткой речью к преподавателю. В том спиче он сообщил ей о том, что последние две недели я буквально не давал ему прохода, требуя разъяснить самые разнообразные химические вопросы. Порой, звоня для этой цели по вечерам ему домой. И что он, покорённый моей настойчивостью и целеустремлённостью, отложив собственные дела, сделал всё возможное в деле моей подготовки к зачёту. Выпустив эту прощальную, и заранее продуманную, парфянскую стрелу, Володя удалился, пожелав мне удачи прощальным знаком "рот фронт" от самой двери.
Я уселся на освобождённое им место, положил перед собой исчёрканный листок, и, как бы не решаясь начать, на несколько секунд повернул лицо в преподавательскую сторону. И вот тут, по её глазам, я понял, что моя небритость, впалые щёки и покрасневшие белки по достоинству оценены. О, эти загадочные человеческие глаза! Как мало мы всё-таки знаем о них. Да и вообще, как мало мы замечаем непонятного посреди окружающей нас обыденности. Как редко мы задумываемся над вроде бы простыми, но в то же время, необъяснимыми для нас явлениями. Возьмите те же глаза. Все мы знаем общеизвестное: "Глаза не врут", "Глаза - зеркало души" и т.п. И это правда. Что-то меняется в наших органах зрения, когда мы лжём, боимся или наоборот склоняемся к героизму. В зависимости от этого они у нас горят, блестят или тухнут (в смысле гаснут, а не страдают конъюнктивитом). Но вот что именно меняется в них, чем человек выдаёт себя? Чем конкретно отличается, взгляд горящий от взгляда, потухшего? Что значит стальной, понимающий, сверлящий взгляд и когда в нём пляшут чёртики? А как вам известное описание морского старика у Хемингуэя: "Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается". Почему испокон веков опытные следователи при допросе направляют яркий свет прям в шары подозреваемому и внимательно смотрят за их реакцией? А в особо критических моментах допроса ещё и орут: "В глаза, в глаза мне смотреть! Отвечай, сука, чей теперь Крым!?". Как часто в самых различных произведениях я читал выражение: "Что-то дрогнуло в его (её) глазах" и понимал, что нечто действительно "дрогнуло". Но вот что? Глаза не меняют ни цвет, ни размер. Вы не щуритесь, что-то скрывая, или, наоборот, не распахиваете их широко и удивленно, впечатлившись услышанным. Но всё равно при внимательном наблюдении чем-то себя выдаёте. Вы можете научиться скрывать свои эмоции и не позволять трястись рукам или дрожать голосу в критические минуты, но "управлять" непонятно чем в собственных глазах, по-моему, ни умеет никто. А посему и все большие политики или крутые бизнесмены на переговорах сидят на значительном расстоянии друг от друга. Хотя, конечно же, я могу ошибаться, и опытный контрразведчик лишь снисходительно усмехнётся, прочитав эти строки.
Да, так вот, что-то действительно "дрогнуло в её глазах", углядевших мою рыжую щетину, раскрасневшиеся белки и схуднувшие ланиты. Было очевидно, что она действительно поверила тому, что я две недели безостановочно учил химию, химию и ничего кроме химии. Данное впечатление никак нельзя было испортить, и посему я немедленно приступил к дальнейшему осуществлению плана. Положив перед собой исчёрканный листок, и смущённо пробормотав: "У меня тут немного непонятно. Сейчас быстро перепишу", перевернул бумагу чистой стороной и начал с самого начала выписывать решение. Конечно же, немного неуверенно, порой сознательно ошибаясь и зачёркивая, но в конце написав правильный ответ в обеих задачах.
Закончив написание, я планово - судорожно вздохнул и, сжав кулаки, уставился в парту. На преподавателя смотреть было ни в коем случае нельзя, дабы не выдать глазами уже себя самого. Следующие секунды были ключевыми. Если бы она начала задавать какие-либо дополнительные вопросы, то обман немедленно раскрывался, потому, как ни единого ответа она бы конечно не дождалась. Но первая же, сказанная ей фраза, прозвучала весьма обнадеживающе: "Вот видите, Бессонов, а вы говорили, что невозможно выучить". И в этой фразе прозвучали, немало порадовавшие меня, поучительные и даже где-то сочувствующие нотки, вместо обычных - безапелляционных и категоричных. Дабы усилить то самое сочувствие к моей персоне, я, продолжая пялиться в парту, отрепетировано дал частичные признательные показания: "Честно скажу - весь материал выучить не успел, времени было мало, только вот..." и неопределённо провёл рукой над "решёнными" задачами. "Я понимаю", уже практически ласково сказала она и, взяв мою зачётку с парты, вывела в ней заветное слово "сдал". Затем ещё минуты две повествовала о необходимости добросовестного изучения иных учебных дисциплин, сообщила, что она меня немного пожалела, в связи с поведанными мной обстоятельствами о недостаточном школьном образовании, и наконец, пожелав на прощание удачи, отпустила.
В то время одним из моих любимых произведений был роман Виктора Богомолова "В августе 44-го". Надо признаться, что не у меня одного. Не желая становиться пересказчиком, могу лишь порекомендовать, не читавшим сей книги, обязательно найти время и прочесть. Реально и захватывающе описанная борьба сотрудников СМЕРШа с немецкими диверсантами действительно не даёт оторваться от чтения до самого последнего таманцевского крика: "Бабушка приехала!". Да, так вот, в самом конце произведения описано состояние того самого кричащего оперативника Таманцева после "экстренного потрошения" захваченного вражеского радиста. Жаргонный термин "экстренное потрошение" обозначает в романе допрос пленного, сразу после огневого контакта, гибели нескольких человек с обеих сторон и непосредственно полонения. Понятно, что совсем ещё недавно разгуливавший на свободе человек, внезапно попавший в засаду и перестрелку, видевший, как рядом погибли или были ранены его подельники по шпионскому цеху, сам чудом избежавший меткой смершевской пули, находится в несколько взвинченном состоянии. И вот данное состояние, а также некоторые отработанные приёмы допроса, как-то: угроза немедленного расстрела, подкреплённая двумя выстрелами в его сторону с как-бы случайными промахами; удар стволом пистолета в нос и последующие вопросы, заданные соответствующим тоном, делают своё дело. И диверсант, совсем ещё недавно предполагавший, что скорее даст разрезать себя на куски, чем выдаст разведданные "красной сволочи", быстренько сдаёт всех и вся.
К чему же я всё это повествовал, всё же немного скатившись к пересказу? А вот к чему. Для того чтобы диверсант поверил в то, что его сейчас действительно расстреляют, что наши контрразведчики ужасно огорчены гибелью сопровождавшего их капитана комендатуры (на самом деле они были не знакомы и даже не знали его имени), оперативнику Таманцеву пришлось "бутафорить", что в переводе с контрразведческого языка обозначает играть. Играть дикую ярость и безутешное горе, плакать натуральными слезами и изображать трясущиеся, якобы от недавней контузии, руки, благодаря которым две пули "случайно" прошли впритирку с головой захваченного радиста. И вражеский радист поверил той игре, и, как уже говорилось, немедленно сдал всех подельников, лишь бы хоть ненадолго скрыться от этого ужасного и на всю голову контуженого человека. Но что же было после этого, после того как столь необходимые сведения были получены? Таманцев обессиленно валится на траву, чувствуя при этом полное опустошение внутри.
Казалось бы, почему? Да, он немного пострелял и чуть-чуть пробежался перед этим. Но для этого опытного вояки, осуществившего не один десяток захватов, столь незначительная физическая нагрузка, безусловно, не является поводом для падения на траву, ну в крайней степени изнеможения. Да в том же произведении, на более ранних страницах, описано как он достаточно спокойно проходил, пробегал, проползал гораздо большие расстояния, не испытывая после этого особого утомления. Значит, что? А то, что устал он и был опустошён именно от этой "бутафории", от игры. Она и только она, выжала из него силы и повалила на землю.
И я могу подтвердить это! Конечно, конечно, конечно, я никогда не "брал" шпионов. Врал я в своей жизни достаточно много, да вот хотя бы в том же институте на этом же зачёте по химии. Но врать про "взятых" мною диверсантов это, конечно же, был бы определённый перегиб. Нет. Я могу лишь подтвердить эффект "опустошения" после "игры". Разумеется, на этом и последующих зачётах - экзаменах, где мне приходилось получать положительные оценки подобными методами, у меня на кону не стояли вопросы жизни и смерти, как у наших бойцов невидимого фронта. Более того, на кону не стояли также вопросы здоровья, финансового благополучия, либо незамедлительной кастрации непосредственно на экзамене в случае неудачи. Но всё же ситуация была достаточно сложной. В случае неуспеха, плохой "игры", посредственной проработки деталей, моя судьба достаточно круто менялась, одевая меня в гимнастёрку пятьдесят шестого и обувая в кирзовые сапоги сорок восьмого размера. А я очень не хотел этой кардинальной смены гардероба.
Потому, в момент моего выхода из аудитории, с заветным зачётом в кармане, я впервые на себе познал значение выражений "быть выжатым как лимон" или "полное опустошение". Если продолжить употребление стандартных выражений по данной тематике, то я и так был "на нервах" в течение нескольких дней, предшествовавших зачёту. Разработка генерального плана, репетиции у зеркала проникновенных речей, жестов и взглядов, хронометраж перемещений по аудитории, расписывание ролей для товарищей по оружию и репетиции уже с их участием. Притом, что в голове неотступно квартировала мысль об отсутствии права на ошибку и последнем шансе...
Но последние две минуты сдачи, в течение которых мне читалось поучительное нравоучение, сопровождаемое размахиванием зачёткой с уже внесённой заветной записью, меня окончательно добили. Две минуты я боролся с желанием выхватить у неё из рук ту самую зачётную книжку и выскочить в коридор. Две минуты я изо всех сил прижимал свои руки к парте, дабы они не начали трястись и не выдали меня громким стуком сжатых кулаков о столешницу. Две минуты я смотрел в стол, не поднимая головы, и лишь сипел: "Да. Сейчас я понимаю, как был неправ. Спасибо, что вошли в положение". Две минуты я с ужасом ждал, что суровая женщина экзаменатор сейчас всё-таки что-нибудь спросит о способах решения тех задач, и той же самой ручкой зачеркнёт заветное слово "сдал".
Об этом много написано. О том, что самое томительное ожидание наступает в то время, когда развязка уже близка. "Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки". О том, что разочарование становится наиболее горьким, когда победа, казалось, уже была неизбежной. Вспомните лица хоккеистов - футболистов, пропускающих решающие голы на последних секундах в важнейших матчах. О том, что артисту необходимо одинаково хорошо играть на протяжении всего спектакля, не смотря на близость финала, до самого последнего поклона перед аплодирующими зрителями. И лишь потом, в гримёрке, допускается хлопнуть рюмаху и закурить. Можно привести ещё кучу примеров, а я действительно вышел из аудитории опустошённым и выжатым.
В коридоре, недалеко от дверей, стояла невесть кем и невесть для чего, принесённая парта. Вот до неё я всё же добрёл, преодолевая огромное желание сесть непосредственно на пол. Курить хотелось ужасно, притом, что в моём "дипломате" лежала ополовиненная за время ночной прогулки пачка болгарской "Стюардессы". До первых, самых сладких, затяжек, мне необходимо было лишь спуститься с третьего этажа и пройти в общей сложности метров сто - двести по различным учебным коридорам. Пара минут. На улице, по случаю завершения мая 1982 года, присутствовали замечательная погода, деревянные скамейки и снующие мимо них мини юбки.... Но ноги не шли, действительно не шли, не смотря на часовое сидение перед этим и естественное желание их размять. Тряслись руки, сердце выламывало рёбра изнутри и так и норовило выскочить из хозяйского горла. Болела голова, а рубашка под пиджаком прилипла ко всей поверхности моего обширного торса. На душе не было никакой радости от содеянного, а в голове никаких мыслей о праздновании успеха. Словом, это было классическое нервное истощение, симптомы которого я прочитал впоследствии, много лет спустя, уже в тот жизненный период, когда осознал, что задумываться о своём здоровье, хотя бы иногда, к сожалению, необходимо. Подняла же меня со стоящей в коридоре парты и быстро погнала на улицу, мысль о том, что сейчас в коридор высунется суровая "химголова", и, блеснув очками, произнесёт нечто вроде: "Бессонов, а я совсем забыла вас спросить...".
Посему, я всё-таки дотащил свои излишние килограммы до заветного крыльца здания химико-технологического факультета. Из дипломата была извлечена заветная "Стюардесса", по цене тридцать пять копеек за пачечку, с далеко не первого раза, по причине трясущихся рук, чиркнута об коробок спичка, и по мере приближения огонька к фильтру, мини юбки стали вновь привлекать привычное юношеское внимание, а я начал успокаиваться.
Заканчивая рассказ о получении мной высшего образования по химии, сообщу, что до настоящего времени меня мучает единственный вопрос: какой раздел данной науки я всё-таки сдал? Ещё со школьных времён, получая абсолютно не нужные тогда учебники, я помнил о том, что данная дисциплина делится на два больших раздела: органическую и неорганическую. По крайней мере, так назывались вышеупомянутые и ни разу не открытые мной, школьные учебные пособия. В студенческие годы задать подобный вопрос кому-нибудь из сотоварищей мне казалось неудобным. Всё-таки показывать всю глубину моего незнания не хотелось. Впоследствии же, и мои верные друзья, не обладающей столь объёмной памятью как я, сами забыли, чего же это мы такое учили на первом курсе. И даже футболист - "химик" Вовка (кому Вовка, а кому и Владимир Викторович, прошу не путать), уже никак не может удовлетворить моё любопытство. Так что, чего же я собственно сдал, органику или как-раз-таки нет, мне видимо уже никогда и не узнать.
Ну а в тот день, я, закуривая на ходу вторую сигарету, потащился в свой деканат. Необходимо было сообщить учебному начальству, что моё отчисление временно откладывается. Что вполне себе действующего студента Бессонова, можно и должно допустить до сессии, начинавшейся аккурат с завтрашнего дня. Правда, к той сессии я, по причине длительной "зубрёжки" химии, совершенно не готовился. А посему основные неприятности были ещё впереди. Но это уже, как некогда сказали братья Стругацкие, "совсем другая история" ...