Мактаб вернулась с праздника в приподнятом настроении. Она была в восторге от певуньи из Библа, ее завораживающего голоса, ее необычной прически и бесподобного наряда. Но более всего от того, что с ними не пошла Парфенида.
- Ох и лопнет она от зависти, что не смогла увидеть и послушать библскую деву. А ведь могла пойти с нами, ваша мама ее отпускала, но она не пошла. Нарочно не пошла, чтобы досадить мне. Но досадила ли? Сама себя наказала! - лопотала Мактаб без остановки до самой усадьбы
Нааме тоже понравилось действо, но несколько утомила толпа, суета, шум. Она даже не спорила с Мактаб.
Ашерат долго не могла прийти в себя, сидела в носилках потупив взор и на щебетанье кормилицы брата мало обращала внимания, для нее голос Мактаб заглох где-то на середине пути.
Что новое виденье несло в этот раз?
Если ее мрачные и необычные сны еще можно было как-то понять, попытаться объяснить, то сегодняшнее виденье совсем не поддавалось истолкованию.
На что намекала богиня, обращая на нее свой взор? Почему к ней так упорно тянулись кровавые руки?
- Вы меня совсем не слушаете, - с возмущением уставилась на сестер Мактаб. - Что с вами? Не рады, что мы вырвались на праздник?
Ашерат отрешенно посмотрела на кормилицу, Нааме криво усмехнулась: вот пристала!
Мактаб снова вспыхнула:
- Да что с вами? Вы часом не заболели? В такой толпе совсем с ума сойдешь. Ничего. Сейчас приедем домой, и вам станет полегче.
Хотелось бы, чтобы именно так и произошло, думала Ашерат. Сперва, в Бизацене, говорили, что переберемся в Карфаген и тревожные сны уйдут сами по себе. Но вот перебрались, а тревожные сны никуда не исчезли, мало того, стали еще мрачнее и непонятнее. И кажется, от них никуда невозможно уйти.
"Не думай, отвлекись", - советовала Мактаб. Но если бы можно было так просто отбросить ночные кошмары!
Ничем не могла помочь и мама - сейчас ей было не до Ашерат. Предстоящий отъезд отца почти полностью лишил ее сил, хотя она и старалась скрывать свои чувства. Да и отец уверял, что не пройдет и полгода, как он заберет их к себе на Сицилию, разберется только с делами. Но вряд ли война так быстро закончится - прибывшие из Рима соглядатаи уверяли, что римляне вновь копят силы для новых военных кампаний.
Батбаал и вправду было нелегко. Был бы постарше маленький Ганнибал, она не задумываясь настояла бы на том, чтобы Гамилькар сразу же взял их с собой. Хотя, куда взял? Оставшиеся на Сицилии подвластные Карфагену крупные города - Дрепан и Лилибей - который год осаждены с суши. И достоверно известно, что римляне, захватывая принадлежавшие карфагенянам города, не щадят ни старого, ни малого. Мужчин без разбору вырезают, женщин и детей продают в рабство. Какая мать пожелает подобной участи своим детям?
Наступивший праздник в некотором смысле ей даже в облегчение: за мелкими хлопотами мысли о предстоящей разлуке с мужем, мысли о том, что он все-таки отбывает не на праздную прогулку, а на самую настоящую войну, где только богиня судьбы знает, что может случиться; мысли эти понемногу притупляются, отступают на задний план, помогают Батбаал, что называется, держаться на плаву, не раскиснуть, не расклеиться окончательно. Да и об остальных стоило подумать. Какое громадное хозяйство остается под ее крылом, какой груз!.. Но, может, оно и к лучшему - будучи вся в делах и заботах, она не поддастся коварной печали и отравляющему жизнь унынию. А уж сейчас, в столь большой и светлый праздник воскрешения Адониса, праздник прихода весны и возрождения всего живого, праздник, который всегда был ей особо люб, и вовсе некогда хандрить.
Пока Гамилькар находился в храме Адониса, где он обязан был вместе с суффетами и членами Совета участвовать во всеобщем жертвоприношении, Батбаал распоряжалась по хозяйству, готовила все к праздничному столу, ведь в эти дни по давнему обычаю рабы делят пищу вместе с хозяевами. А если добавить сюда еще и гостей, коих тоже соберется больше чем достаточно, забот получается - полон рот.
Гамилькар вернулся из храма Адониса только поздним вечером, но за спиной у него словно выросли крылья.
Батбаал понимала, что мужчина живет исключительно делом, которое делает или которое ему предстоит совершить. Но в глубине души она не хотела этой мужниной радости, в тени которой, как мрачные призраки, затаились готовые вырваться в любую минуту коварные печаль и разлука. Но в ее ли силах изменить происходящее?
С Гамилькаром в усадьбу прибыли и Верховный жрец Баал-Хаммона Гербаал, и его правая рука Белшебек. Давно уже ждали хозяина все находящиеся в Карфагене его ближайшие друзья и единомышленники, среди которых Гамилькар заметил и вернувшегося Нагида, и соседа, купца Сиппара. Стояли только те рабы, которые прислуживали за столом, остальные сидели плечом к плечу с гражданами, им подавали из тех же блюд, из которых подавали хозяевам.
Женщинам накрыли отдельно, в саду возле хозяйственных построек.
Праздничный стол перед домом ломился от всевозможных яств - Гамилькар никогда не отличался скупостью. Куски жертвенного тельцá разложили на несколько огромных бронзовых блюд; в ароматном соусе нежилась тушеная рыба; жареные дрозды и поросята соседствовали с запеченными в глине утками; румяные пирожки утопали в зелени; фрукты последнего урожая возвышались между этим изобилием горками. Виночерпии зорко следили за тем, чтобы чаши гостей не успевали опорожняться.
В наступившей тишине, в прозрачном вечернем воздухе голос произносящего тост Верховного жреца отчетливо доносился даже до противоположного края длинного стола.
Гербаал говорил всегда неторопливо, словно каждый раз, открывая рот, где-то в глубине своего обширного ума старательно взвешивал каждое слово. Ничего лишнего, ничего туманного. Врать было нечего ни себе, ни другим. Враг вплотную подступил к нашей земле. Родина не на волоске от гибели, но в большой опасности. Счет погибших граждан и их союзников идет на десятки тысяч. Карфаген больше не господствует на море, как еще каких-то лет двадцать назад, у всех на памяти. Но история показывает, что в самые мрачные времена всегда появляются люди, способные изменить положение к лучшему, люди, убежденные в том, что они нужны отечеству, востребованы отечеством как никогда.
- Таким, просто необходимым сейчас для родины человеком, я считаю нашего Гамилькара, - от чистого сердца сказал Гербаал. - Насколько я его знаю, настолько уверен в нем, в его уме, таланте и одаренности.
Гамилькар всегда чурался лести, от возникшей неловкости улыбнулся и опустил голову. Но лица его друзей и единомышленников были серьезны. Они поддерживали слова Верховного жреца, так как были согласны с ними полностью.
- За тебя, Гамилькар! - поднял выше свою чашу с вином Верховный жрец. - За твои успешные дела!
- Да здравствует Гамилькар! - в который раз раздалось в пышных садах Гамилькаровой усадьбы. При ярком свете полной луны они прозвучали весомее, значимее.
У Батбаал от последних слов Верховного жреца сдавило сердце.
Она стояла в тени апельсиновых деревьев неподалеку от дома, и ей хорошо был виден и Гербаал, и сам Гамилькар, сидевший рядом с ним.
В установившейся на несколько минут тишине, изредка прерывающейся пением цикад, речь Гербаала и одобрительные голоса гостей были слышны отчетливее, и все равно Батбаал прислушивалась к каждому звуку, который долетал со стороны стола, боясь упустить что-нибудь важное.
В этой сосредоточенности она не заметила, как подошла Парфенида, сказать, что все женщины собрались и ждут ее; что не приступают к трапезе без хозяйки дома.
Батбаал посмотрела на Парфениду, не понимая, чего от нее хочет кормилица.
Старушка появилась за ее спиной словно тень. И только когда Парфенида произнесла "девочка моя", Батбаал пришла в себя, прижалась к ней, спрятала, как в детстве, лицо на ее плече и больше не стала сдерживать слез.
Хорошо зная свою воспитанницу, Парфенида дала ей выплакаться. Потом, спустя какое-то время, сказала: