Биченкова Мария Евгеньевна : другие произведения.

Опий. Главы 1-19

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  ОПИЙ
  
  (Роман)
  
  Посвящается М.А. Булгакову, В.С. Высоцкому. Родным и друзьям.
  
  љ О.Е. Букина
  
  "Опий" (роман). Июль 2002 года - ... 2011 года
  љ О.Е. Букина
  
  Рукопись.
  
  Эпиграф: Не надо врать.
  
  ПРОЛОГ
  
  Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на грипп и бред - чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события - и они сбывались, в день, другой, третий?... От политических, от аварий на небе и не земле, актов болезни и смерти - от Черномырдина до Любы, соседки и моей с мамой подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала парижскими и лондонскими журналами меня и за три месяца сгорела от рака крови? День ее смерти был мне предсказан заранее и сбылся; да и я сама была уже при смерти и меня увезли в больницу по Скорой. Дальше я долго ничего не помнила. Да и этот текст просил меня написать и почти полностью продиктовал мне в больнице чей-то голос. Да, голоса пока остались; они пройдут, говорят врачи. Слишком тяжелая болезнь была, и я стала слаба, как после операции. Вчера ходила вечерней порой за продуктами в ближайший магазин... меня буквально сносило ветром, я чуть не упала дважды. Сумка, правда, была тяжелая. Это - финал. От начала до конца. О чем я хотела вам, читатель, рассказать? О жизни и любви. К человеку и Богу. Теперь - с самого начала, с моих тринадцати лет. "Бог был, есть и будет. А нас, дураков, не будет." Слышала когда-то эту "притчу". Не знаю теперь, правда это или нет, но Рок есть, это правда.
  
  ЧАСТЬ I. ПСИХОЗ ВЕРУЮЩЕГО. БОЛЬНИЦА ПЕРВАЯ.
  Глава 1. Больница в будущем
  Не люблю мух давить. И знаете почему? Потому что кишки желтые вылазят. Противно.
  Кололась я сама. Каждый раз, когда я хотела слезть с иглы, меня сажали вновь. То есть сойти с иглы. Я кололась на каждом экзамене. "Вы у нас зависимая", -- произнес как-то Валерий Павлович Зайцев, наш педагог по истории античности.
  "Надо бы приостановить, чтобы подольше протянуть". "Пойдемте полечимся, а то у меня никого нет," - пригласила, заглянув в палату Љ10, Света. "... Поставила ему озокерит. Наложила на него," - заговорила ее пожилая товарка. Скорее, впрочем, она была средних лет, по-видимому; располневшая.
  "Тобой трое женихов интересуются. Так что приводи себя в порядок." Я скосоурилась. "Кто такие? Откель взялись?" Она что-то ответила, я не поняла, что. "Трое женишков, значит?" "Что ты так вульгарно? Такие неприветливые девушки никому не нужны. Еще неизвестно, захотят ли они с тобой знакомиться". "Я женишками не интересуюсь". "Женишки... Что за вульгарное выражение? Женишки". Было произнесено еще несколько слов, после чего два "До свиданья", сказанные, безусловно, с разной интонацией.
  Я, наливая кофе с конфетой "Новосибирская", а предварительно с двумя дольками шоколада "Сказочный Миг", подумала: "Надо думать о выживших детях". Испугалась.
  Мне двадцать восемь лет. Я нахожусь в больнице. Мне нездоровится. Есть подозрение, что у меня туберкулез. Есть подозрение на туберкулез. Туберкулиновая проба, т.е. реакция Манту, дала аномальный результат - отечность на месте укола и побеление на том же месте; периферия покраснела. Врач Анна Ивановна попеняла мне на то, что я до сих пор не принесла флюорограмму или рентгенограмму, и, после непродолжительного выяснения отношений со мной, назначила рентген. Полагаю, что он состоится завтра. Легкие, между прочим, побаливают.
  В качестве второго эпиграфа или предисловия автора: В больнице Жеглова всегда начинала с рассказа о морфинизме. В этот раз я, впрочем, начала с записей стихов (стихотворных строк), казавшихся мне истинными, а также названий и тем своих будущих произведений. Замечу, что слово "рассказ" было выше употреблено в значении, равном значению слова "нарратив". Видите ли, я хочу предложить вашему вниманию роман. Излагать я его буду сухо и по-деловому.
  Я зашла на больничную кухню, которая располагается рядом с буфетом, или столовкой, и спросила у Надежды Степановны печенки. Моя реакция воспоследовала незамедлительно; как и ее. Я учуяла отвратительный запах мягкой изначально (то есть несвежей) печенки с тошнотворной подливкой и меня замутило. Называется это так: "Жеглова, скорчив отвратительную рожу (мину), быстро вылетела из столовой". Потом подумала, что не обратила внимания на естественную реакцию окружающих. В столовой обедали люди, числом человек шесть-семь. Я вернула тарелку на стол пищевых отходов.
  До обеда заходила двадцатичетырехлетняя санитарка Таня. Что ей почти двадцать четыре, я узнала в первую же встречу. Девушка русская, с примесью татарской крови; крещеная-православная; имеет четырехлетнего ребенка; опущение левой почки, и весьма непростая. Вчера у Тани был почечный приступ, впрочем, почти закончившийся: судя по ее поведению, у нее осталась боль в боку, кстати, правом. Я спрашивала у нее, но не о месте локализации боли, а она просто показала на правый бок. У нас второй раз за день зашел разго-о-вор о больничном. "Не оплатят. Да меня это и не волнует. Меня Надежда Степановна не отпускает. Говорит, что, может быть, не оплатят. Может быть, обманывает?" "Кто такая Надежда Степановна?" "Надежда Степановна -- завхоз". Подождем; но здесь звучит неочевидная для меня критика. "Может, и врет. А может, и нет. Кстати, нехорошо подозревать людей во вранье и в том, что тебя обманывают". Говорю про себя: "Даже буфетчиков". "Может, и не оплатят, - грустно говорит Таня. - И вправду нехорошо", - смеясь соглашается со мной. Она продолжает: "А если у ребенка больничный? Дети ведь болеют, всякое бывает". "Тогда обязаны отпустить." Таня слегка сгибается в пояснице, не оттопыривая таза и домывает пол в коридорчике-тамбуре. "У тебя ведро не тяжелое?" Говорю что-то еще, пару-тройку фраз и спрашиваю: "Ведро у тебя не тяжелое?" "Да нет." Таня, почти не меняя позы, смотрит на меня, кивает головой, и, криво улыбнувшись и в то же время радостно просияв, выходит из больничной палаты. Разумеется, и к моему счастию, она плотно закрывает за собой дверь.
  Во все время нашего с Татьяной разговора я почти не отрывалась от работы. Вообще говоря, я четвертый день вяжу салфеточку (точнее, она напоминает образец для черной кружавчатой кофты), а в настоящее время занималась тем, что вправляла нитки. В готовом виде черно-желтая салфетка напоминает, скорее всего, манжет.
  Через два часа: Опять "вяжу салфеточку".
  Наступило отупение.
   "Извините, чё здесь можно забрать?, -- завопила, входя, Александра Борисовна, спрашивая о лекарствах к завтраку или обеду. "Можно эти соединить?" -- спросила она уже о пустых мензурках. "Извините, что я не сделала это сама. Я обычно делала это," - отвечала я, проявляя многословность. "Чё, Маш?" "Ничё, ничё", -- хмыкаю я, продолжая жевать шоколад.
  Мне надо звонить Наташе. Я хочу просить ее, чтобы она отвезла меня на своей машине (это "Жигули", девять) в клуб, куда в августе я ходить не собираюсь из-за своих болезней. Надо заплатить, надеюсь, сто рублей. По нонешним ценам мало. Еще мне надо купить шоколад, салфетки и четыре коробки конфет врачам и прочему персоналу. Черт подери, почему я так нервно к ним отношусь? Булгаков мне кланялся, точнее, его "морфинист".
  Иду мыть чашку. Сразу же вспоминая, что перед мытьем чашки не вымыла руки. "В чашку, что ли, плевались?" - вслух спрашиваю я, не глядя на себя в зеркало. Уже хочется курить.
  "Ну что? Ужинать не будем?, -- заходит Надежда Степановна. "А что там?", -- стою я к ней спиной у окна и докуриваю сигарету. Всё-таки повернулась к ней вполоборота. "Опять на молоке?" - говорю я, сморщив нос. "Ага, геркулесовая молочная". "Спасибо", -- достаточно искренне, без тени иронии.
  Натали телефон не отвечает. Вернулись ли они с Алтая? Беру записную книжку, где уже несколько месяцев как записан [ее] номер мобильной связи. После "восемь-девятьсот два" женский голос говорит в трубке что-то. "Где, спрашивается, Глеб? И долго ли он не будет брать трубку?" Второй раз набираю те же цифры -- "восьмерку" с продолжением [подстанции]. "Перечень услуг Вашего аппарата". "Снят со связи", -- говорит голос во мне. Резко кладу трубку. С раздражением. Иду писать об этом. Пора мотать клубки.
  У меня, по-видимому, колит. Некоторые не слишком приятные и приличные признаки "налицо". Дисбактериоза не наблюдаю; его и нет. Я - как генерал в отставке, точнее, пока на больничном; естественно, имею медицинское образование. Высшее, среднее ли - какая разница?
   "К чему эти капризы? Откель разврат? Зачем разврат?" -- сказала я вслух. Шла, думая о том, что не хочу я мыть пустеющий с завтрака контейнер, в котором (до завтрака) был творог.
  Александра Борисовна вошла в палату, неся шприц и коробочку ампул с гентамицином - антибиотиком, который излечивает легочные заболевания. Наверное, и мою пневмонийку (бронхитик, туберкулез) излечит. Я пила чай с медом; точнее, как раз зачерпнула треть моей серебряной чайной ложки меда и понесла ко рту. "Хотите меда?" "Нет, я его не люблю. Аллергия, наверно. В редких-редких случаях ем. Когда совсем простужусь, заболею". Потом Александра Борисовна спрашивает, куда колоть; я ответила: "Все равно". Кололи слева, в ягодицу, разумеется, и пребольно. Пациент, я то есть, охнула, переморщилась. Когда А.Б. ушла, я помолчала, перекрестилась, встала и продолжаю есть. На ужин у меня творог, кефир с вышедшим сроком годности и фругурт "Клубника" в количестве "поллитра". Надо дозвониться Наташке. Сейчас вечер.
  Прошу прощения, пренеприятный смешок.
   "В баню ездили за тридцать километров... Хотя такая же баня была в тридцати шагах. За пирожками ездили за двадцать километров". "Хотя такие же пирожки," - мяукнула я. - "...". "Хотя такие же пирожки", -- радостно договорил Роман, -- "были рядом. Так что теперь она не на машине не поедет, масштаб другой".
  Сибирская сосна чиркнула-вспыхнула светом. Все-таки смерть во мне. Ну и катись отсюда. Дозы!
  Вторник был разгрузочный день. Ем и предполагаю есть апельсин, банан, персик, фругурт, кефир, гречку, котлету, капусту брокколи и, наконец, хлеб, а также съесть пару шоколадных конфет, допить кофе из банки "Maxwell House" (цена шестьдесят девять рублей за двухсотграммовую (синюю с коричневым, настоящую американскую банку) и чаю с медом. Прилагаются витамины "Vitrum", дрожжи и рыбий жир.
  Пепельница стала раздражать - УБЕРИ ЕЕ [убери ЕЕ!].
  "Мне сегодня введут большую дозу морфия, за мои деньги" - повторила я вслух.
  "Это что здесь делает," - спросила я шепотом, увидев на тумбочке пустой полиэтиленовый пакет - параллелепипед из мягкого, мнущегося полиэтилена, в котором еще сегодня утром лежали салфетки "Отрис", пятьдесят штук; последнее время я их резала пополам. "Надо убрать", - подумала я вслух шепотом.
   "Я человек беззаботный, верую, да и только." Здесь косишь под Достоевского. Исправляться пора.
  Зашла Александра Борисовна. Слово "зашла" говорят, когда говорят: "по-соседски". Впрочем, она и выглядела как соседочка-соседочка. "Утренние". Я тебя сегодня не колю антибиотиком." Поставила на тумбочку лекарства, а не укол мне в задницу. "Надо будет доктору объяснить". Вышла. "Что надо объяснить доктору?", -- подумала с раздражением. До этого выстирала три пары трусиков и лифчик.
  До этого отстирала от крови и кала две пары трусиков (стирала всего трое, одни были чистые), не очень чисто выстирала лифчик, белый с кружевным цветочками и съемными лямками. Полиэтиленовые лямки давно утрачены, как говорит Николай Иванович.
  Заходила сестра-медсестра Маша, когда я лежала на больничной кровати в бело-зеленую клетку. Я бы назвала его одеялом, но в больницах и некоторых клиниках такие полушерстяные вещи обыкновенно использовались как покрывала. Маша же, едва посмотрев на меня, сказала: "Маша, доброе утро. Живо вставай и быстро иди на рентген". "А-а; с добрым утром". Некоторое молчание, потом: "Где этот рентген?" "По коридору налево". Неприязненно, едва-едва взглянув на меня, тезка вышла.
  Сюжет о малине хотелось бы развернуть. Вчера принесли малину; как выяснилось сегодня, неперебранную. Перебрала малину; немало обжухлых ягод, было еще три гусеницы. Выбросила отбросы в окошко - пусть их едят. Спешу заметить, что была очевидная, хотя и хамоватая мысль: "Кто же носит в больницу неперебранную малину?" Неприятно стало, но, однако, недолго. Неспокойный дневничок получается-выделывается у меня.
  Прошагала в палату Маша. Жду в некотором отупении ожидания; не помню я, что она сказала сразу после этого. "Хорошо сегодня на улице. Тридцать два. Ложись. Ложись, поворачивайся, поворачивайся ко мне спиной. Не фасадом. У тебя сегодня один укол." Ложусь на живот, не слишком уклюже - с левой руки (я левша). "А в вену?" - спрашиваю я. "Все. Хватит. Хорошего понемножку. Подставляй, подставляй. Плакать можно, но тихо. Не обижу". Быстро и небольно, в отличие от Александры Борисовны и (иногда) Фариды, поставила укол. Колют витамин B6, мой. "Спасибо", -- с недурно скрытым разочарованием, хорошо скрываемым раздражением и отчаянием говорю я. Маша уходит, я не обращаю на нее внимания. С сильным чувством кладу левую щеку на подушку; как обычно, привычно улыбаюсь левым углом рта - сначала вверх, потом вниз. Около двадцати минут не просто лежу. "Н-даа, Мария Батьковна" - я сразу вспоминаю моего бывшего начальника Олега. Так он меня и звал.
  Антибиотик кололи пять дней. Во вторник уже не было.
  Только я собралась в туалет, вошла Анна Николаевна, наша молодая доктор. "Как Ваше самочувствие?" Я улыбаюсь. "Хорошо". Отвожу глаза. Прячу глаза. "Сегодня хорошая погода, тридцать три. Кашляете?" "Нет". "Сил прибавилось?" С улыбкой: "Да". Показываю ей нехиленький бицепс; а вокруг локтя-то мускулатуры уже нет! "Кушаете хорошо? С удовольствием?" "Не без удовольствия". " Аппетит есть?" "Да". "Давайте я Вас послушаю". Слушает сердце. "Может быть, рибоксин поколоть?" Иногда вместо рибоксина дают морфию, ноль шестьдесят три -- три и шесть дозы. Это я на самом деле намекаю. Слушает легкие сзади; в спине слева и справа отдает при дыхании; она усмехается, дергает ртом. "Лучше?". "Все хорошо. У Вас то есть хрипы, то нет. Не было, потом, видимо, простудились". Молчание; продолжаю прятать суженные, по моему подозрению, зрачки. Давление сто пятнадцать на восемьдесят. Уходит, говоря, что еще зайдет и расскажет про рентгенограмму. Да, с моей фразы о рентгенографии и начался разговор.
  Заглядывала белобрысая сестра из физиоотделения, стриженая и молоденькая Наташа. "Пойдемте?" "Да, минуточку. Сейчас". Полчаса сижу за столом и пишу сей "Дневник". Наконец становится стыдно.
  Наконец становится стыдно.
  "Деточка, действительно в больницу," -- говорит мне испуганный бог Морфий. "Обойдусь. Я в больнице, между прочим, и нахожусь".
  Из открытого окна несет жареной рыбой. Сестра-медсестра Маша несет обеденную дозу лекарств - дешевые препараты, распространенные в отечественных клиниках, предназначенных для людей средней величины. Это мукалтин с аллохолом. "А это что?" "Это вам на обед. Это обеденная порция лекарств." Я лежу на больничной кровати. Совести у меня, естественно, сейчас вовсе нет. "Это с утра," -- отмечает, сжав губы, Маша. "А вы их унесите." "Пожалуйста" уже не говорю. В голову, однако, не приходит. Спасибо тоже не сказала. Жаль. Маша внимательно смотрит на лекарства, зло и небрежно опрокидывает одну мензурку в тарелку, уже более неделю как украденную из буфета -- я называю ее "моей" тарелкой -- и перед уходом говорит: "А это на ужин". Действительно уходит; как я сформулировала бы это сейчас, с собственной миной "носики на стенку". Нос у нее действительно крупноват; признаюсь, впрочем, она довольно красива. Возраст сорок семь лет.
  Моя последняя фраза: "Угум. Спасибо".
  Сегодня якобы еду на машине с Наташей платить вместе за клуб. Надо купить конфеты (четыреста граммов), шоколад (две плитки), опять конфеты (четыре коробки), стержни (а вот это-то уже окажется неудобным, говорю я уже не без иронии сейчас - ибо неловко отвлекать человека Наташку от домашних дел; в конце концов, она не обязана в полседьмого вечера развозить меня по магазинам на родной тачке. Итак, говорю я это сейчас уже не без иронии, равно как и чуть раньше, в момент перечисления всех покупок). Салфетки (две пачки). Теперь, кажется, с запланированными мной покупками все. А с другой стороны, и слава Тебе, Господи: Наташа предупреждена, что я поведу ее по магазинам. Так что в какой-то степени этот грех мне простителен.
  Позвольте, откуда я беру препарат? М-м... покупаю.
  Жалко выводить лекарство при мочеиспускании.
  Полежу две минуты и встану. Сейчас. И буду читать.
  У меня грудной, рокочущий голос, который, впрочем, может брать многие ноты.
  С вечерним обходом вбежала крупная кареглазая врач. Имени-отчества я ее не знаю; что характерно, здешних фамилий я не знаю вообще. Она все время улыбалась и даже смеялась, особенно глаза. Что-то сказала, быстро промерила мне давление. Сто на восемьдесят. "Нормальное?" "Сейчас у всех такое. Прошла по всем палатам, у всех десяти человек сто десять на восемьдесят, сто на восемьдесят. Погода такая. Дождь будет". "Дождь будет?" "Да, дождь будет, гроза". Мы посмотрели в окно, у меня при этом замерло сердце. "Как дела?" "Отлично". "А, Вы здесь одна". Я едва кивнула, как она уже быстро выговаривала: "Как в санатории, еда только не санаторная. Судя по вашему весу, еда вас не интересует". "Отчего же. Судя по моему весу, еда меня как раз очень интересует. Еда не санаторная? Нам хватает." Кажется, опять пропустила фразу. Думаю: "Спасибо всем за мою еду." -- "Спасибо и на том." Думаю, что надо было сказать: "Спасибо вам за это". Врач говорит, сидя на моем стуле: "Вы такая худая." "Да". Она собирается уходить. Звонко говорит: "Сейчас все мечтают похудеть. А у Вас это не проблема". "Я мечтаю поправиться". Я хочу поправиться. "Спасибо". "Выздоравливайте". С улыбкой смотрит из дверного проема, не торопясь исчезает, притворяя за собой дверь.
  Раздражает шум воды.
   "Ой, ты не дашь мне сигарету? А то свои сигареты кончились, а я не сходила купить. Не выходила я сегодня." (Таня). Даю пачку. Дальнейших извинений и объяснений не слушаю. Эт" вчера.
  (58). Таня, бравшая у меня намедни сигареты, вошла с утренними лекарствами. "А это что осталось?" "Опять не съела." "Да что, сколько их можно?" "Мг," -я переложила (ссыпала) две порции оставшихся со вчерашнего дня лекарств в одну мензурку. Таня, искренне, но кривовато улыбаясь, вышла . С утра полторы дозы, думаю я себе.
  Койку я заправляю, потому что здесь врачи.
  Кто-то заходил в палату. Я притворилась спящей.
  Сегодня сходить к лор-врачу, отдать коробку конфет, называется "Очарование", купленную вчерась.
  Заглянула Таня. Она зашла в мой больничный коридор-тамбур и сверкнули ее золотые зубы. Ей всего двадцать четыре года, как я уже говорила, но золотые зубы у нее есть. Впрочем, их несколько и немного: три-четыре. В рот я ей, естественно, не заглядывала - нельзя так нельзя; время от времени интересуюсь ее почечно-каменной болезнью. "Приветик". "Привет". Как здоровье?". Я молчу, говорю: "Ничего себе", не без внутренней дрожи вспоминая столь хорошо знакомый мне вопрос, задаваемый вместо "Как поживаете?": "Как твоя ничегосебе?". Она долго, кажется мне, моет раковину или что-то в моей раковине. Тряпку мочит, надо полагать. "Стол тебе вытереть". "Не надо. Я сама его вытираю". Пауза. "Тряпка у тебя есть?" Опять задумчивое молчание [приступ задумчивости]. "Нет". Опять молчание, которое можно было бы назвать задумчивым. Осторожнее! Осторожнее на поворотах. Ради Бога. Итак, тряпки для стола у меня нет. "Принеси мне, пожалуйста, тряпку... для стола." Татьяна проходит по комнате и подходит к столу. На меня она не глядит. Заглядывает буфетчица Иванна; после некоторого разговора с ней (речь шла о Боге, Церкви, праведных и грешных категориях людей) она мне симпатична. Вот сейчас лгу. Нисколько она мне сейчас не симпатична. Вот и не лги, будь добренька. Вчера смотрела, впрочем, косо. Она, она. Таня на нее жаловалась, хотя потом признала, что раз у нее ребенок и нет мужа, то ее следует простить, что ей следует простить ее "злость"; этот разговор мною еще не записан. Опять слышу знакомое "Вон!" Прямо как из храма. Следует ожидать, что скажет Иванна. Как в повести Булгакова "Морфий", мне хочется назвать ее Анной. Впрочем, я так ее чуть было не назвала. "Спасибо, Анна... Ирина Ивановна". Пока я записывала это все, Ирина Ивановна снова заглянула ко мне в дверь, подняла правую бровь, дернула ей. "Так, у тебя вода есть?" Она кинула взгляд на пустой графин, я соображаю, что вода у меня в бутыли (пять литров) есть, усмехаюсь тому, что И.И. не видит пустого графина и наконец говорю: "Есть". Все происходит очень быстро. Возвращаюсь к предшествующему эпизоду. Таня опять ковыряется около раковины; ага, она, по-видимому, все-таки вытерла подоконник. А когда она делала это, у меня в голове явственно проступила мысль: "Канай, канай отсюда". После чего последовало (слава Тебе, Господи, менее явственно): "Канай отсюда". Впрочем, скорее: "Канай отсюда, с..." Стыдно мне не было, но я несколько смутилась. Все же смутилась. Стыдно. Говорю: "Тряпку мне, пожалуйста, принеси". Сразу же думаю, что она все-таки ангел. Думаю, что она все-таки ангел. Итак, Таня все-таки ангел. Таня - ангел. Итак, Таня улыбается, лик ее розоват, она вся светится от своего лика и выходит из комнаты. Красновато. "Вы до совершенной степени скололись," -- сказал мне один врач.
  Снова заходила Таня. Я ее вовсе не ждала, и потому несколько рассердилась-распсиховалась по ее приходе. Дозы, кажется, не было; странно; страшно неприятно, что я не помню - неприятно не помнить. Зачем она пришла? Зачем она приходила, спрашиваю я сейчас. Помню, что разговор зашел о серьгах. Моих серьгах фирмы "Italina", замечаю в скобках. Да не в этом суть. "Серьги золотые надела? "Да." Я стою у раковины и мою мою кофейную чашку с блюдцем стоимостью двадцать восемь рублей неинфляционных. "Вот и ты золото носишь." "Да. Угу," - с трудом улыбается я. Думаю, что серьги, конечно, поддельные. Конечно же. В замечательном сибирском супермаркете "Городок". Опять становится стыдно за свою ложь. Таня почти ничего не говорит более [далее], но смеется, ее личико краснеет, и я опять узреваю лик. Полное лицо, скверно; я продолжаю думать внутри себя. За мытьем чашки, впрочем, не думают. Я сказала ей "Спасибо". "Серьги красивые." "Да, красивые. Ты тоже красивая" Таня с радостной улыбкой уходит. Я опять досадую на себя за сказанные мной слова.
  
  Глава 2. Из взрослого дневника
  
  Сегодня я ходила в издательство, говорить с В.И. Ве о будущем трудоустройстве в "Экологический журнал" и отдать ему статьи и русско-англо-французско-немецкий тезаурус по экологии, геоботанике и еще чему-то для ксерокопирования. Он встретил меня достаточно тепло, дал кофе с "Айриш Крим" из пакета ("ароматизированный", сказал он, "придется Вам пить ароматизированный, а ведь другого нет!") и сделал мне комплимент: "Такая старательная, постоянно повышающая свою квалификацию девушка нам нужна". Он сказал, что не с 1 декабря, конечно, а с 1 января, если журнал выйдет, то я пойду на ставку. "А возможно ли совместительство?", спросила я, имея в виду утренний, то есть состоявшийся сегодня с утра, разговор с В. А. Мининым. Возможно, у нас есть принцип, лишь бы работа сделана была, ответствовал он. А вот Минину я звонила по поводу ИНН. У меня никогда не было ИНН, индивидуального номера налогоплательщика, в Москве, где я прожила девять лет, или я его не запомнила, или, вернее, потеряла. Минин сказал мне телефон Наташи, секретаря директора или начальника отдела кадров Школы (я работала там раньше, сразу после смерти отчима) и заговорил о работе. "Машечкаа, нам надо созвониться перед Новым Годом, поздравить друг друга и, может быть, какая-то работа для Вас образуется, будет". После долгих раздумий я спросила, а какая работа может быть. "Ну, там гранты могут быть, или преподавательская, на ставку". Странно, но об этом я мечтала несколько лет назад, во время моей работы в Школе (это физико-математическая школа такая в Городке). Я спросила Минина, а может ли в настоящее время, современный человек, продать душу чорту. И рассказала, что в детстве, еще с подругой Машей Тепасунотой, в возрасте 10 или 11 лет, мы читали роман Томаса Манна "Доктор Фаустус". "Мощный роман", немедленно отвечал Миндолин. "Да, великая вещь," быстро сказала я. А мама не любит этот роман, думаю я сейчас. "Нет, не может", это Минин. "Нет, наверное, конечно же не может", это уже я. "И мы решили тоже продать душу сатане. Но потом пришли наши мамы и нас страшно заругали." Вот и Весь Рассказ. "Я сейчас после болезни, я еще, наверное, немного болею, то есть на голову, я впечатлительная очень". У меня действительно был реактивный психоз, я лежала в больнице почти 5 месяцев. И ошметки-остатки его до сих пор есть, например, со мной говорят Бог и Папа. Иногда другие родственники, иногда Мама. Иногда я в молитвах к Богу желаю зла людям, вот мне и приснился сон, что я читаю акафист (во сне, полностью!..) Божией Матери Казанской, а она мне показывается и говорит, что мама хочет меня отравить. Я вижу во сне, как моя мама несет мою и свою зубную щетку из ванной комнаты и на кухне, это уже телепатически, мажет мою щеточку чем-то белым. "Тогда, Пресвятая Богородица, я хочу, чтобы мама принесла мне яду". "Я хочу яду, Божия Матерь", вскрикиваю я истерически во сне и просыпаюсь. Потом вспоминаю святых отцов, о том, что нельзя верить сонным видениям, и, весьма надеясь на то, что Мама не желает моей смерти, как и Божия Матерь ("а чтобы сохранились и очистились", вся Божия тварь), иду, смотрю на страшно усталую Маму, которая лежит на своем диване (а диван большой, голубой-голубой), и потом, вернувшись в комнату свою, засыпаю. Весь день меня мучают сомнения, к чему да почему это снилось. Может быть, мама кормит меня тайком таблетками, как она когда-то давала отцу, когда он пил? Ну-у, вряд ли, отвечают мне мои мысли сейчас, и голос отца раздается рядом с моим лбом: "Ну, да вряд ли..." "Брось, брось", подначивает голос отца. А я хочу написать роман, "Детские романы", и издать его, и еще и прославиться. А деньги мне штука неважная. На сегодня заканчиваю. Про ворону и лягушку расскажу вам завтра. Да, Господь сегодня показал мне в маршрутке девушку с отвратительной желтой розой. И мальчика, похожего на юного Булгакова. Но мальчик сидел, немного развалясь в отсеке для пассажиров на боковом кресле, потом сел спиной к водителю и все время небрежно держал на коленях пакет с зелубой тетрадью "Химия".
  
  ***
  Когда я работала, от меня со смехом откатился Бегемот, а моя Маргарита была психиатром в государственной клинике по оказанию врачебной помощи в том нуждающимся. Маргарита была полной высокой женщиной с большими выпуклыми черными глазами; позднее женщин и мужчин такого типа станут называть "лицами кавказской национальности". Но чу! Не время об этом. Ведь всему свое время.
   Кот Бегемот в нашем случае был просто котом Антоном Григорьевичем, купленным 8 лет назад (также по случаю) на московской Птичке и всего за восемь рублей - вначале его торговали за триста целковых. Но потом дед Григорий полюбил нас, сбавил цену и дал коту Тоше на прощание поцеловать крест, точнее, быстро сунул коту под нос свой нательный, из-под тельника и кожаной куртки, крестик, и котик его лизнул. Или мне показалось, что лизнул.
  "А в пачке крышки нет. Не высыпется? - глупо спросила моя учительница музыки, полноватая женщина средних лет.
  Ее звали Гися Николаевна. Она была незамужней, может быть, даже старой девой. По возрасту я в таких вещах не разбиралась, но однажды спросила ее, не пасет ли она по утрам единорога и не кормит ли его, например, клюквой. Она страшно рассердилась, покраснела и хотела было пожаловаться на меня моим родителям (я так поняла), но природная смешливость взяла верх и мы пошли "почайпить" - так называлось у нее чаепитие и полчаса вместо академического часа занимались музыкой.
  Так вот, я машинально сунула руку в карман, нащупала сигареты и сказала: "Я всегда их туда кладу и ни разу не высыпались". Мне было 17 лет.
  Потом я пришла домой и мы с мамой пили кофе с молоком и сахаром. Забыла сказать, что у меня дядя Володя - "американец". Подумав вдвоем об Америке, мы заговорили.
  "Родина есть родина. А чужая страна - это мачеха," - сказала мама по поводу дяди Володи, уехавшего и вынужденного в эмиграции зарабатывать на пенсию. На наследство, мы, натурально, не надеялись.
  "Ты видишь, что все они в Штатах передвигаются на самолетах, как на самокатах," - продолжила мама, говоря уже с сигаретой в руке. Она направлялась на балкон.
  В тот день она записала для меня стихи:
  Раз, два, три, четыре, пять!
  Надо всем учиться ждать.
  Не писать и не считать,
  А учиться ждать и ждать.
  Ждать единственного дня:
  Мне - тебя, тебе - меня.
  
  И еще:
  Сумасшедший? Или поэт?
  Он, танцуя, идет по лужам,
  Он сегодня дождем разбужен,
  А дождя уже месяц нет...
  
  Правда, классно?
  "Здорово," - заговорила я. И она продолжала говорить о сырах - 100 и 50-килограммовых - во Франции.
  Поезда да поезда,
  Да ничего хорошего.
  Повезли нас никуда,
  Да было припорошено...
  Вечером к нам пришла мамина подруга Валентина Тихоновна. "Между ларьками были как вырванные зубы," - так выразилась она о пустотах на небольшом вещевом рынке в не базарный день в соседнем городишке.
  Было поздно, кот копотил на моем разобранном диване, и я легла спать, а мама и Валентина Т. остались на кухне и иногда ходили на балкон курить, разговаривать.
  Наутро мама пересказала мне Валентинину историю.
   Звонит мне Валя, говорит:
  - Галка, мне надо придти, тебе задницу надрать!
  - А что случилось? - спрашиваю я.
  - Да так, из твоего теста (а тесто Иерусалимское, Иерусалимский хлеб называется, принесла нам Марфа Иннокентьевна, и мы ели) я напекла тридцать пять оладий.
  - Они мелкие? - спрашиваю я маму.
  Мама отвечает:
  - Да нет, крупные надо было ей напечь (на всю сковородку, думаю себе я), штук пять.
  - А она что?
  - А она - мелкие. Я чуть не уписалась, так хохотала.
  - И вот, съела Арина пять штук, и Максим пять штук, и больше не могут. Думаю, большого греха не будет, если я его, этот иерусалимский хлеб, со сметаной съем.
  И пошла она в магазин за сметаной, в 11.40 вечера.
  - Прихожу, там только охранник и продавщица, магазин пуст: охранник спрашивает - вы за чем? Мы уже кассу сдали... Я ему - за сметаной. Они думают, тетка точно того, рехнулась. Без пятнадцати двенадцать ночи, и за сметаной, другого времени не нашла. Я бегу по магазину за сметаной, а охранник за мной копотит: "Может быть, завтра купите?" - Нет, завтра нельзя, мне надо сегодня оладьи со сметаной съесть. Хватая сметану с полки, бегу к кассе. Деньги им оставила: - Утром заплатите? - "Ну да, ага. Завтра пробьют," - говорят, подумав, они. И пошла домой. Короче, ели иерусалимский хлеб до трех ночи. Арина уже все желания загадала, приносит две оладьи и говорит: "Мама, я не могу больше, и желаний у меня больше нет, не думала, что так мало желаний".
  Валька говорит: "Ешь". "А можно каким-нибудь нищим отдать?" - Нет, мне Галка наказала все в семье съесть. "А в будущем году ты тоже их испечешь?" - Это Арина у Вали. - Нет, Иерусалимский хлеб печется один раз в жизни". - "А тесто откуда?" - "Из Израиля". Арина взяла оладьи и ушла в свою комнату. Съела. Валька говорит, с утра у нее живот как барабан, у Арины - тоже. - "Я даже в Пункт В поехала, растрясти". Вот вам история про иерусалимский хлеб в Сибири.
  
  **.сентября. *2 года.
  Я молилась: "И славнейшая без сравнения серафим". Ефрем вдруг нелепо рассмеялся и гаркнул:
  - Ты славная превыше всякого сравнения! Ешь икру, ешь, - запричитал он, внося двухлитровую банку с красной икрой, будешь помнить, чем кормил и угощал, когда я помру. Ему было двадцать девять с половиной лет, а мне - двадцать четыре года от роду. В его комнате все странно изменилось, прямо как во сне; мебель попереставлена, мусор, иконочки отвернуты ликами к стене, ковер на полу тоже засоренный, грязный. И над всем этим бардаком - высокая фигура Ефрема с лихорадочными фиолетовыми глазами. Более того, шифоньер тоже стоял теперь по другой стене. К икре я даже не притронулась. После акафиста, прочтенного прямо на ефремовом диване, на меня навалился сон, в котором я увидела ту же комнату, только прибранную. На полу в этой комнате лежало что-то беленькое и маленькое, рассыпавшееся в большом количестве. "Так-то", - все повторял кто-то.
   На московскую брусчатку падал снег. Снег в январе ***2 года валил такой густой, падал такой пеленой, что за ним почти не были видны фонари - так, палевое и голубое, в зависимости от типа освещения улиц, марево какое-то. Снег падал не крупинками, как падает манна с неба, а хлопьями, ветер был косой, и я шла и шла от метро "Бауманская" к Елоховской церкви, только приехав в Москву после шестнадцатидневного отсутствия с 22 декабря по 6 января, то есть по самое Рождество. Это уже не сон, а воспоминания, записанные в сентябре *2 года, думаю себе я.
   Моя мама была маленькой худенькой женщиной с длинными темными волосами и карими же, глубоко посаженными глазами. Как однажды сказала моя подруга детства Алена, продавщицы поражались ее стати и жалели ее.
   В будущем, в июле *8 года, я скажу маме: "А сегодня праздник церковный, Торжество православия". Она, развешивая белье, ответила тогда: "У православных торжество, а у остальных - нет. Вот в Китае буддистские монахи погром устроили".
  - Они же мирные, я всегда так думала.
  - Мирные они... Уже второй погром, еще больший. И в Венгрии погромы сегодня.
  - А кто громит?
  - А черт его знает, извини за выражение.
  Мама вздохнула. Ей надо было выпить валерьянки, чтобы идти к больной подруге.
  - Папочка был любимый режиссер Сталина, - сказала мама, сбиваясь с темы погромов. - А какой особняк она себе отгрохала! Нам такое и не снилось.
  Зависти в ней нет вообще, подумала я.
  
  Глава 3. Зина-инфляция.
  Не дал мне Бог денег, а порчу вывел. Нет, не дал Он мне сегодня денег. Не дал, и все.
  Звоню в Сбербанк - там говорят: "На счете пятьсот сорок рублей, как и было".
  - Ну что, мама, снимать? (А должно было быть три тысячи.)
  - Нет. Тебе деньги сейчас нужны? Мне - нет.
  - И мне тоже нет, - замялась я.
  А осталось - сейчас скажу сколько. За тысячу сто продала кольцо без пробы, золотое; там сказали, впрочем, серебряное, а деньги дали как за золото. С собой взяла 1200 рублисов. А рябчики-рублисы вздорожали. На 1340 купила свои лекарства, за двести - биолактин от поноса кишечника; сорок р. - маршрутку назад; 205 - на блок сигарет; 110 - на кофе в кабаке, 30 сребренников - чаевые (та же милостыня, не правда ли?). Пятьсот осталось. Сто семьдесят потратила на хлеб. Он почти над-сущный, наш хлеб, серый и не слишком вкусный. Зато в доме был сыр, а где сыр - там и привидения. Ходит тут один усопший, то ли тень отца Гамлета, то ли "Шаги Командора". Но я не буду сейчас об этом.
  На следующий день мама купила за 70 рублей замороженную курицу-цыплю сине-страшную (так она выглядела почему-то потом на сковородке). Осталось, около того, 260, да с полтиною. Что с того?
  А Вы говорите, Бог не дал.
  
  
  Глава 4. Лагерь и лагеря.
  
  Как я и говорила, я родом из Сибири, из небольшого научного городка под N-ском, ее столицей. В лето, предшествующее тому году, события которого я буду описывать, меня в первый и последний раз в моей короткой жизни отпустили в детский спортивный лагерь, находившийся на другом берегу нашего водохранилища. Год назад я была толстенькой, с неразвитой еще фигурой, девочкой, черноволосой, коротко, под мальчика, стриженой. Занималась я фехтованием и во дворе, когда я возвращалась из клуба с рапирой, меня дразнили Портосом. Сколько мне пришлось перенести из-за своей полноты - и "Дору-дору-помидору-нашу-сладкую-обжору", и Портоса, да и без "салопромсосиски" тоже не обошлось. Щеки у меня были румяные, и при росте 140 сантиметров я весила 50 килограммов. Спортом я не увлекалась, в пионерлагере простыла и меня, все же надеявшуюся похудеть, освободили от тренировок. Тогда-то я и пришла в библиотеку. Тамаре Иосифовне, библиотекарю, я сказала, что хочу взять что-нибудь почитать...
  Шел 1980-й год, и по утрам в лагере нас вместо, скажем, гонга поднимала магнитофонная запись Высоцкого - "Бег на месте общеукрепляющий...", вот что я запомнила из той песни на всю жизнью Но это - ремарка пока что.
  ... Тамара Иосифовна с сомнением посмотрела на меня и спросила: "Вам Карлсона, может, дать?" Я обиделась. "Про Карлсона я читала в 7 лет, сама уже." Так и начались наши дружеские отношения. К концу сезона я прочла все. Предпоследней книжкой, которую мне дала Т. И., наверное, все же был "Матренин двор" и "Последний день Ивана Денисовича"; потом она спросила, как мне; что ж, я была потрясена. Мир рухнул в первый раз, просто рассыпался, как стена под ударом "бабы". Точнее, с моих глаз упала пелена.
  Тогда, напоследок, она выдала мне книгу без обложки и имен авторов. Она авторов знала и сказала, что в этом сборнике очерков их несколько - и что это документальные очерки. "Читай," - молвила она. Но имена авторов стерлись из моей памяти перед крушением "старого мира" уже окончательным. Да, надо сказать, что до этого я впервые прочла Джона Рида, "10 дней, которые потрясли мир".
  Вот что я помню из этой книжки.
  ***
  
  Меня звать Евдокия. Я из верующей семьи, мой дед был священником. Моего отца, умершего в 1937 году от большевиков, как и многие тогда, звали Иван. Он родился на Украине и был вначале раскулачен, потом посажен и замучен пытками. В 19** (в тексте замазано синими чернилами), после войны, взяли мою семью, включая меня. Нас разлучили надолго, если не навсегда. Я до сих пор не знаю о судьбе моих двух сестер и брата; один брат вышел - его, как ни странно, выпустили на поселение, и он меня разыскал. Я вышла из Сиблага только в 1954 году, после смерти (в тексте вымарано синими чернилами; картинка, видимо, портрет, вырезана). Расскажу об обращении с плененными людьми в ЧК. Я и до этого слышала слухи и зверствах НКВД, а теперь вот испытала сама.
  
  ***
  
  Дальше я не помню, а это, вышеприведенное, запомнила почти дословно. Я хотела подержать книгу еще, но тут меня собрались забирать - приехать мои родители: мама и папа соскучились, да и у меня оказалась не простуда, а грипп, несколько раз повышалась температура, и им позвонили из ближайшего городка Боровск, куда сбегал один вожатый. В тот день умер Владимир Семенович Высоцкий, было 25 июля 1980 года. Я снова скажу, что и этот день я запомнила на всю жизнь: вожатые сказали что-то друг другу, по лагерю моментально пронесся слух, и 26 числа нас разбудил не ставший родным и как бы даже своим голос В.С.В,, а траурный марш. На линейке нам все объяснили.
  Двадцать шестого я опять не купалась в море (так называют наше пресное водохранилище у нас). Лоб горел, тек холодный пот по спине, груди и плечам; я сидела на крыльце у двери домика и, сомневаясь в реальности написанного, держала в руках эту книгу, завернутую в пергамент вместо обложки. Я решилась отнести ее в библиотеку - мне почему-то не хотелось, чтобы ее видели мои родители. И знали, что я ее читала. Однако, перед этим я перечла начало четвертого или пятого, не помню уже, очерка-рассказа. Вот оно выше, перед вами.
  Отнесла книгу, извинилась за порванный пергамент (я страшно стеснялась, а страшного-то ничего не было!) и, не попрощавшись с Т. И., пошла было. Но ей накануне сказали, оказывается, что я уезжаю. Она мягко окликнула меня, сказала: "До свидания"; потом, замявшись, спросила: "Что, книжка смутила? Или не понравилась?" Я ответила, теперь уже почти как прежде душевно: "Даже не знаю, что и сказать". И повторила: "Не знаю, что сказать. Страшно и непонятно". "Это и правда было. Это - истинная история нашей и твоей Родины..." - был ответ на мой невысказанный вопрос.
  
  ***
  Ко мне, Евдокии Ивановне (фамилия замазана) пришли трое в черном. Сказали собраться, что остальные члены моей семьи арестованы за участие в заговоре, и что со мной тоже разберутся "скоро". - Пойдемте разберемся. Ничего с собой не берите, переоденьтесь только, - было велено мне. Мне не было разрешено выходить из комнаты, и я натянула поверх домашних брючек ватные штаны, свитерок, цигейковую шубу накинула. Они переглянулись как-то странно, но как бы и со знанием дела. Я и они вышли - я не хочу ставить слово "мы" сознательно, чтобы сохранить должное расстояние между собой и палачами. Я спросила, обернувшись на свою, уже бывшую, дверь: "А икону-то взять можно?" "Отчего же нет? Сейчас спустимся к соседям, они верующие? И у них попросим". Я смекнула что к чему и промолчала. "А как же икона?" - недоуменно спросил меня тот, кто постарше. - "Вы подумайте, у кого здесь могут быть иконы? Мы и зайдем". После моего потерянного молчания они захохотали громко и неприятно. Вышли на улицу, там стояла машина с надписью "Хлеб". Задняя дверца распахнулась, и меня заставили (и подтолкнули локтями!) влезть в промороженный фургон. Как же трясло меня стоя! - сидений не было. Везли около часа, машина часто поворачивала, колеся по заснеженному (замазано синим в тексте. Снова вырезана страница; "Видимо, какая-то фотография", - подумала я). Наконец привезли; дверцы открылись, и я выпрыгнула из бензинового, без сидений ада. Меня и их ждал высокий человек в форме. Если бы не форма и не упорно расползавшиеся по нашему местечку слухи, я могла бы подумать, что меня просто похитили бандиты. "Честь имею. НКВД". "Нет, чести вы не имеете," - ответила я, решив держаться до конца. Тогда без дальнейших разговоров меня втолкнули в дверь маленького, в темноте неопределенного цвета, сарая. Только потом, через 2 месяца, когда меня переводили в Сиблаг (почему-то оставлено, подумала я, успев привыкнуть, что названий, как и фамилий, нет; они попросту замалеваны), я узнала, что он был зеленого цвета. Я оказалась в одиночной камере.
  
  ***
  Грипп был продолжительный, недели три. До этого мы долго плыли на пароходе по N. водохранилищу. Мама пыталась накормить меня клубникой, но меня укачало, тошнило; потом начался жар. К приезду домой - папа и мама взяли такси, меня продолжало тошнить и вывернуло один раз в окно, - температура была уже 38,8. Немедленно вызвали врача. "Дизентерия или кишечный грипп, надо сдать анализы", - сказал он. Меня не забрали в больницу, но, несмотря на домашний харч, я страшно исхудала за эти дни. После болезни я сказала родителям, что хочу креститься Евдокией или Матроной. "Ну, - сказал пара, - креститься... Ты же пионерка. А потом - почему Евдокией, а не Машей, как на самом деле. Скорее всего, не окрестят". - "А сам-то ты крещеный," - спросила я. Тут родители схватились, и неожиданно разгорелся маленький скандал. Я вышла из комнаты, но слышала, как отец говорил уже в спокойных тонах: - Я не знаю. Я ведь тридцать седьмого года рождения... Может быть, бабушка и крестила в деревне. - Ш-ш! - зашипела мама. - Ребенок услышит.
  Да, как и у Евдокии из книги, у меня есть брат Володя и сестра Марианна. Марианне пять лет, она на семь лет младше меня и родилась в Пушкинский день, то есть 6 июня. Брату уже 20, он студент и в стройотряде. - Скоро приедет, - сказала мама, заходя в нашу с Марианной детскую. - Кстати, что ты так расстроилась? Папа - коммунист, и его надо понять. А я - беспартийная, и если ты ему не скажешь и не будешь показывать ему крестик, я разрешу тебе съездить в Город и окреститься. Только Марией, чтобы путаницы не было в церкви и у тебя в голове.
  На том и порешили. В четверг я поехала в Город, мама дала мне целых три рубля пятьдесят копеек. За рубль двадцать я купила себе серебряный крестик, еще сколько-то потратила на мороженое и на молитвослов, и на автобусе за пятак вернулась домой уже крещеной. Меня, как я и обещала маме, нарекли Марией в честь иконы Богородицы-Троеручицы. О крещении, читатель мой, смотри в следующей главе.
  
  Глава 5. Крещение.
  
  ***
  Барак был неотапливаемым. Я, и так замерзшая в хлебном фургоне, основательно закоченела. Горит лампочка Ильича, как ее называли в моем детстве, пришедшемся на революционные двадцатые годы. Сейчас мне пятьдесят лет, я на свободе, выжила, и пишу эти воспоминания. Знайте, люди, что я жива чудом Христовым и, наверное, верой в Него и в себя, как одинокого самостоятельного человека среди нелюдей в форменной одежде. Вспоминаю: в сарае стоял диван, обитый на вид непонятного бурого цвета дермантином, с круглой спинкой и валиками в изголовье и изножье. Подумав и осмотревшись, я, не снимая цигейки, села на диван. Он показался мне жестким и неудобным. Что ж, ночь на дворе, допроса, наверное, не будет, подумала я. Прилегла, даже задремала, как-то забылась. Но вскоре я услышала скрип двери и звук шагов; приподняла голову. Человек в форме стоял около меня с ведром воды.
  - Спите? Не жестко? - спросил он меня.
  Я решила молчать.
  - В каком заговоре вы участвовали? Вы хотели свержения власти? Намеревались отравить вождя народов?
  - Не участвовала.
  - Вся ваша семья арестована. И ты тоже подозреваешься в соучастии.
  - Мать Пресвятая Богородица, помоги!
  - Запираетесь? Ну ладно, посидишь в желтом доме, поймешь что почем.
  - Я что, в психиатрической лечебнице? Почему?
  Он рассмеялся:
  - Да. Только умалишенный в нашей стране может восставать против законного и народного правительства. Сейчас придут санитары, сделают вам капельницу. Если хотите пить, пейте прямо отсюда.
  Он поставил ведро в угол и вышел.
  Я встала с дивана - весь разговор я провела полулежа, подперев голову кулаком, - и подошла к ведру. В нем была, как мне показалось, вода, только ржавого цвета. До ареста я не успела даже поесть, только пришла с работы (я работала в типографии городской газеты), и мне очень хотелось есть и пить. С трудом подняла ведро, нагнула голову и отхлебнула. Нет, это была не вода. Или не просто вода. Вкус солоноватый, а привкус лекарственный... Больше я пить это не буду, - успела подумать я. Услышала звук шагов и скрип двери. И ясно увидела чорта, стоявшего у ведра в углу. Скрипящий голосок сказал мне: "Ну что, пей, если хочешь. Больше чертей придет. Увидишь, что дальше". Внезапно погасла лампочка, и я пошатнулась и упала. Не знаю, сколько прошло времени. Упав, я опрокинула ведро. Про чорта я вспомнила сразу и подумала опять: "Нет, пить я не буду. Чорт у них, что ли, в ЧК? Или? Или это действие растворенного в воде препарата, от которого у меня галлюцинации?" Вошел другой человек, похожий на того чорта. Он зажег лампу, обыскал меня и снял шубу и, несмотря на мои протесты, серебряные крест и образок. Потом сказал сладким голосом: "У вас шизофрения, и вы находитесь на излечении. У вас есть галлюцинации? Сейчас мы вам введем лекарство, и они пройдут." Он постучал изнутри в дверь. Грохот ударов отдавался у меня в голове. Чуть замедлив, вошли два молодца в зеленых халатах. Мне поставили капельницу. Помню зеленые круги перед глазами, был какой-то бред, я что-то кому-то говорила. И провал в памяти. Ничего не помню до сих пор.
  Очнулась я, когда опять горела лампа. Никого не было. Я лежала на диване и была привязана за пояс и за ноги. "Боже, как меня звать-то? Кто поможет?" Примерещился, менее явно, чем в прошлый раз, бес. "Ага. Бог есть? Есть. Его зовут Иисус Христос, точнее, Бог-то Троица, а Христос ипостась, Сын Божий. А Бога-Отца звать Саваоф. А еще есть Дух Свят." Тут я вспомнила, что меня крестили Евдокией. Вслух я сказала: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя". Дверь открылась; ко мне подошел человек, точнее, как я уже поняла, нелюдь, и отвязал меня. На руке у меня был кровоподтек, бока и спина болели, как от пролежней; наверное, от дивана, решила я. Зверь сказал мне: "Лежать до вечера запрещено. Можете сидеть." "А где моя шуба?" - "У начальника, конфискована то есть. Что же вы ее так замочили?" Тут у меня внезапно развязался язык.
  - Что вы за капельницу мне сделали? И в воде что за отрава? У вас тут черти ходят из-за этого по углам! И мороз, как на улице.
  - Черти... Может, по-вашему, и Бог есть?
  - Да, есть.
  - Ну, это бред сумасшедшего. Прими-ка таблетки.
  Он порылся в кармане френча и достал какие-то пилюли. Протянул мне. Откуда-то достал кружку с чаем.
  - Не буду.
  - Нет, будешь, - заорал он и ударил меня по лицу.
  Удар был настолько сильный, что я упала на диван. В рот мне втолкнули таблетки, дали запить чаем. Чай оказался на каких-то травах, вроде бы пахло шалфеем. "Ночью на допрос, ничего не подписывай," - откуда-то сверху раздался голос. Я с наслаждением пила сладковатый настой, но не сразу и поняла, Кто говорит со мной. Он сказал еще несколько Слов.
  Потом меня подняли и снова усадили. Из кружки плеснули чаем на меня - одежда намокла. Свет погас. Дальше у меня опять, дорогой мой свободный читатель, провал в памяти: самое интересное, что я не помню, чем меня кормили, какую пайку давали и даже, pardon, как я ходила в туалет. Как из бреда, вспоминаю уколы и допросы, когда голова моя разрывалась от боли и голоса, который все убеждал меня, что Бога нет. Помню еще сквозь декабрьский и январский мороз, как мне давали ватник и в пять утра вели сгружать с машины пудовые мешки с хлебом. [дальше в книге нет страниц. На последней страничке перед следующим или еще одним очерком, слова:]... вывел Христос. (Фотографии нет, вырезана. Подписи тоже нет).
  
  ***
  Итак, я приехала в Город в Кафедральный собор. Был четверг, как оказалось, и крестят по четвергам. Меня спросили, чего я хочу. Получив ответ, полная в черном платке служительница сказала, что нужны крестные родители: "Тебе ведь нет двенадцати лет". Я пробурчала обиженно, что мне уже двенадцать с половиной. Тогда она отвела меня к священнику и пояснила, что его надо называть "батюшка".
  - Я из Городка, хочу креститься. Желательно... если можно, сегодня.
  - Ладно, - неожиданно легко согласился Батюшка. Он был молодой даже на мой взгляд, с густой черной бородой. Ряса его была с заплатами, но ботинки начищены даже до щеголеватости.
  Из предварительной беседы с крещающимися, как он нас назвал, я поняла, что надо молиться непрестанно и в пост не кушать скоромного - мяса, молока, яиц.
  -- Важно для детей и послушание родителям.
  - А мой папа коммунист. Ему нельзя в Бога верить, его слушать?
  - Трудно тебе придется. Тогда слушай маму. Да и разум тебе, думаю, Боженька дал, - ответил Батюшка.
  Чин крещения закончился. Младенцы перестали реветь, точнее, их уже активно унимали; взрослые же побежали курить. Вообще, людей было мало, человек 5-6 и я. Правда, меня смущал вопрос, бесплатное ли крещение, и я мучилась мыслию, что мне может не хватить на молитвослов, мороженое или даже не останется на автобус. Я подошла к Батюшке и задала вопрос:
  - Простите, я Вам ничего не должна?
  - Попроси благословения, Мария, поцелуй мне ручку и иди с Богом.
  Он показал мне, как складывать руки. Я сложила их ковшиком, потом последовал благословляющий жест и, чинно поблагодарив, я пошла к выходу. Руки целовать я не стала - и он улыбнулся мне вслед:
  - Ничего, научишься еще. Смотри мне, молись да приезжай к Причастию...
  - Ну как, крестилась? - спросил меня Вовка через два дня, когда отца не было дома.
  - А ты откуда знаешь?
  - Вид больно таинственный. Я, как Шерлок Холмс, сразу догадался. Дедукция, понимаешь.
  - И как ты пришел к этому выводу, дедуктор?
  - Да крест у тебя на шее видел, когда ты утром вчера умываться ходила.
  - Что, и папа видел?
  - Ну-у, не знаю. Он мне не говорил, - ответил братан. Он первый раз съездил в стройотряд, привез кучу денег. "На ремонт пойдут", - сказал отец.
  Еще через день я рассказала маме о Евдокии и Матрене из Солженицына.
  - И кто посмел только тебе запрещенные книги давать? - с гневом в голосе спросила мама.
  - А еще она сама читала "Архипелаг ГУЛАГ", только книжки не все у нее были. Там фотки, она мне его не дала.
  - И слава Богу! Я отцу говорила, нечего тебе по лагерям шляться было.
  - Мама, ты знаешь, она какая хорошая. Мы с ней подружки были. Я в пионерлагере ни с кем не общалась, только с ней и с Катей Матросовой из нашего двора.
  - Вот бы Катя с ней и дружила, - ревниво заметила мама.
  - Мы с Катей племя придумали - Макати. Я - Макатя Маша, а она - Макатя Катя. Я ей все рассказывала.
  - Вот как хорошо! А чем это племя в жизни занимается, кроме обсуждения подрывной литературы?
  Я не ответила, потому что в голову мне пришла хорошая мысль.
  - Мамочка, это официально в 1967 году изданные книги. Почему они теперь стали подрывными?
  - И правда было дело. Логики у тебя не отнимешь.
  И мама постепенно, за два или три дня рассказала мне историю нашей семьи. Она была дочерью "врага народа".
  
  Глава 6. Бабушки и дедушки.
  Я - дочь врага народа. У папы отец - твой дед Петр - был раскулачен, но его не арестовали, а если и арестовали, то скоро выпустили на фронт. С сорок второго по сорок четвертый год он был в немецком концлагере. Выжил только благодаря своей физической мощи - он и теперь огромный, как ты знаешь... И потому что умел шить и чинить башмаки. Подметку из старой пары или из валенка вырежет и на менее поношенную пару обуви поставит, и полпайки или даже пайку хлеба на этом получит. Ты думаешь, наверное, что это безнравственно, забирать хлеб у голодных людей за башмаки? Нет же, перед лицом жизни и смерти это правильно, ведь жить надо. А у деда была семья и твой папа был тогда маленьким. Когда Петра освободили наши из концлагеря, ему дали бежать. Нашел бабушку твою Лену, а свою жену, почти чудом в Залесске, и они вместе скрылись в Ташкент. Знаешь книжку - "Ташкент - Город хлебный"? Ну вот, про послевоенное время там хорошо все написано. Иначе бы его расстрелял Сталин, вождь народов тогдашний, или замели, то есть посадили бы, в ГУЛАГ надолго. Только в 1956 году, когда Вождь уже три года как умер, они перестали бояться репрессий и вернулись в родной Залесск. Да... тогда так называемая Оттепель началась; именно тогда и были напечатаны книжки, которые ты читала. Их печатали при новом вожде, через переворот свергнувшем Берию и других сталинских соратников, при Хрущеве. А Берий был главным, начальником НКВД. Ну, про НКВД ты знаешь теперь. Берию обвинили в измене и расстреляли. Началось массовое освобождение заключенных из лагерей, которых было видимо-невидимо по всей стране, амнистии. Потом, в семидесятых, дошло и до реабилитации, моей маме тогда квартиру новую дали в Городе. Я понятно рассказываю?
  А мама и бабушка мои - а твои бабушка и прабабушка - родом из Винницы, с Пятничанки. Они жили на Ботанической улице, рядом с рекой Пятничанкой. Давай в Винницу съездим? Я там никогда не была, это Украина, или, по-прежнему, Малороссия. До переворота 1917 года моя бабушка была дворянкой, у нее под Винницей было большое имение и крестьяне, холопы то есть. Знаешь ли, собственные яблоневые и черешневые сады, виноград, здорово, только представь себе.
  * Мне стало стыдно: я пионерка, а у бабки - холопы.
  - Мама, крестьян же еще в 1861 году царь Александр Николаевич освободил! Здесь путаница какая-то!
  Мама с укоризной посмотрела на меня и все поняла по моему круглому, глупому, красному лицу:
  - Эх ты, пионерия взыграла? Ты будешь слушать или будешь перебивать всю дорогу?
  - Давай через час. Я должна переварить.
  И я пошла читать акафист Христу, чтобы Он вразумил мою мать. Крест и пионерский галстук пока что друг другу не мешали.
  Тогда я молилась часто, по несколько раз в день. Посты дома соблюдать мне запретили. Батюшка, к которому я ездила уже дважды - первый раз за причастием, а второй - в субботу на исповедь, рассказал мне известную притчу о послушании детей родителям. "Каждая мамина котлета, съеденная тобой по послушанию, засчитывается Господом за пост и ведет тебя по правильному пути", - сказал он. Но я уже дала обет Богу, что, когда я вырасту взрослой, я буду соблюдать все посты и поститься строго; как же мне не терпелось его исполнить! На маминой еде я быстро поправилась, и вес мой был уже 54 килограмма.
  Наступил сентябрь, начались школьные занятия. Я пошла в седьмой класс. Из акафиста Ангелу я выяснила что все праведники "злостраждут и бывают гонимы". Поэтому на мою школьную кличку "Жиган" я уже не обижалась, на дразнилки о полноте - тоже, искренне воспринимая это как гонения на меня.
  - И что с ребенком сделалось? - спрашивал папа. - Была веселая, как огонек, а теперь все молчит, как немтырь. Или дверь в комнату закроет и сидит там.
  Однако, я стала помогать маме по дому, больше играла на пианино, подбирая мелодии для молитв (хотя я и не знала канонов церковной музыки), и водила перед школой в детсад младшую сестру. Я звала ее Мери-Энн по "Алисе в Стране Чудес" Льюиса Кэрролла. Это мой любимый писатель с семи лет.
  На следующий день, 3 сентября, в воскресенье, когда отец ушел в институт писать докторскую, мама вызвала меня на кухню и мирно произнесла: "Я не все тебе досказала. Надеюсь, про царя Гороха выступлений не будет?"
  - Не будет. Постараюсь воздержаться. И перебивать не буду.
  - Ты уж не перебивай. Вопросы есть?
  - А кто был моим прадедом, мужем прабабушки Софьи?
  - Симеон. Он был артиллерийским офицером, но в Гражданской войне не участвовал ни на одной стороне - после контузии еще в 16-м году он был демобилизован из царской армии. Это Первая мировая война. Русский был. Его зарубили деникинцы, когда он бабушку Соню защищал. Белые, при отступлении. На глазах у Софии Ромуальдовны.
  Вот жизнь-то у нее была. И не молилась она, как ты, часами. Жили мы в Мордовии, когда маму арестовали, а нас выслали. Холода зимой страшные, из отопления - печка русская да керогаз. Вонял, кстати, страшно, а на нем готовили. Она трудилась все время, соседям помогала, другим ссыльным; аборигенов лечила аспирином и травами - все знала. В Бога верила, но спорить с Ним и даже ругать Его не боялась. Только делала это не за глаза, а как бы в лицо, во время еженедельного, с иконой, вынутой из шкафа и развернутой из тряпицы, в субботу или в пятницу вечером, разговора. Знаешь, молитвой я бы это не назвала даже. А если и назвала бы, то очень достойной и хорошей. Честным человеком была она.
  - А в ЧК вас держали?
  - Не помню, мне тогда год был. А уехали мы, когда мне 14 лет было, в N. Как я говорила, тогда Сталин умер.
  Тут в двери звякнул ключ. Пришел папа.
  - Ну вот, я думал, пироги печете-едите, а вы тут секретничаете.
  - О семье, об истории, - сказала мама.
  - И о врагах народа? Ладно-ладно. Кстати, Маша, Сталин не злодей, а великий человек. Я знаю только одного равного ему в истории. И этот Сталин номер один - это Апостол Павел. Маш, мама сказала мне, что ты крестилась. И что Солженицына немного читала. Я тебе в Самиздате "Архипелаг ГУЛАГ" принес. Будешь читать?
  Я взвыла от восторга:
  - Папочка, дорогой! Буду!
  Отец открыл портфель и достал небольшого формата, на папиросной бумаге, книжку, правда, довольно толстую.
  - В ней первый и второй том. А сколько их, я не знаю.
  - Папа, спасибо. А можно мне в Городе Библию купить?
  - А у нас есть. Дореволюционная. Читать трудно, она с ятями, и шрифт мелкий, но разберешь, если захочешь. Сейчас принесу. - И он вышел за Библией в библиотеку.
  
  Глава 7. Дима и Апостол Павел.
  Пришла зима, долгая и морозная. В моем окне часто горел по вечерам свет; я читала по старой Библии вначале Евангелие, потом Деяния Апостолов, потом и Ветхий Завет. Фонари на улице горели в холодные вечера, которые начинались прямо с четырех часов дня на нашей 55 широте, каким-то странным, желто-йодным цветом. Бывали гало: две луны, например, или два-три солнца. Ожидали комету. Так начался 1981 год.
  Ходили слухи, что наш лидер коммунистической партии Брежнев - он же и глава государства, - тяжело болен. Уйдет - не уйдет? Умрет - не умрет? И с этими вопросами катились перемены; воздух был напоен каким-то смятением и волнением крови, которые передавались людям, как электрический ток передается по проводам. Мой папа защитил докторскую диссертацию, но совсем не гордился - он только качал кудрявой, с проседью головой на мои вопросы и отвечал: "Оборонка! Не имею права рассказывать ни тебе, ни Вове, ни маме".
  Нас прикрепили к докторскому столу заказов и на столе появились даже копченая и докторская колбаса. На семью доктора наук давали раз в две недели пять кило мяса; на кандидата наук - два кило. В марте, кажется, ввели карточную систему: по талонам давали на нос в обычном (то есть не стол-заказовском) магазине 200 г масла и 200 г колбасы, один пакет молока и один пакет кефира. Если женщины приходили с детьми, то давали больше продуктов, ровно столько же - на одного ребенка. Счет вели по головам. Поэтому, поскольку продукты завозили по утрам, в очереди, длинной и промерзшей, я сталкивалась с другими одноклассниками, безрадостно прогуливавшими первые уроки. Видела и учителей, отменивших занятия и стоявших тут же.
  На зимних каникулах у меня появился друг, которому не на долгое время суждено было на каникулах весенних стать моим "мальчиком", как это тогда (наверное, сейчас тоже так) называлось.
  Меня опять гоняли всем двором. Обозвали дурой и уродкой, что оскорбило меня - я закричала, что за "урода и дурака" Христос отправит их всех в геенну. Раздался, естественно, хохот, посыпались тычки. Наконец я, сдерживая слезы, вышла из круга парней и девочек, своих врагов. Пошла, вся извалянная в снегу, домой.
  - Меня зовут Дима Брагин. Хочешь, я им всем морду набью?
  - А меня - Машечка, - уже не без иронии сказала я. - Лучше научи меня драться.
  - Вот как? Ладно, давай дружить. И драться научу, и защищать буду.
  Он закинул футляр, как выяснилось, со скрипкой, куда-то вбок и взял мой ранец - теперь вещи такого типа называют "рюкзачок", только ранец погрубее, из кожзаменителя. И мы пошли. Оказалось, что ДБ, как я стала его называть, только что переехал в мой двор со Шлюзов. Кроме абсолютного слуха - он учился в 9 классе и заканчивал классы скрипки и фоно в музыкальной школе, он действительно обладал умением постоять за себя. ДБ владел основами карате, чему его научил его приблатненный двоюродный брат Давид, или Дэвка, как его звал Дима. Он сказал мне, что Дэвка - вор. Дэвик и правда был брит, с ранними залысинами и татуировкой по рукам.
  Дима жил со своей мамой вдвоем, отца у него не было. Мама была худощавой черноволосой и когда-то красивой женщиной, она зарабатывала шитьем и вышивкой. Людмила Николаевна была "дамский мастер", "портниха на дому". Семьи наши не подружились. "Больно его брательник-то подозрительный", - говорила мама. - "Они не интеллигенты". "Как же, на скрипочке играет; нет, чтоб в училище пойти и работать, да матери своей помогать", - добавлял отец. Но в гости к Диме мне ходить разрешали "только когда Люся дома".
  Однажды весной, на каникулах, когда я была с ним вдвоем в его квартире, все и случилось. Мне почти не было больно; голый Димка показался мне очень горячим. Нам понравилось, и мы занимались любовью при каждом удобном случае.
  - Дал мне Бог жало в плоть - тебя, - говорил Дима, тоже верующий мальчик, повторяя слова Апостола Павла и трактуя их на свой лад.
  Но нас застукали и разлучили - к Люсе с пирогом зашла моя мама.
  - Дети! Что ВЫ делаете? - спросила она. Потом, огромными сухими глазами глядя на меня, она сказала: - Одевайся скорее и пошли домой.
  Общаться было запрещено, меня освидетельствовали у гинеколога и почему-то невропатолога. Беременна я не была, но оказалась с "нервным потрясением", как мне объяснил папа. Началась обструкция Димки у меня в семье: его проклинал отец, кляла и на порог не пускала моя мама, а брат Вовка-студент набил ему "ряшку" за меня. Я пыталась взять вину на себя, но никто не собирался меня слушать. Я очень боялась, что родители выгонят ДБ из школы. Выгнать не выгнали, но в 10-й класс не взяли... Он сказал, что будет поступать в фельдшерское училище. Мне разрешали общаться только с Катей - она фигурировала у нас в семье под кличкой "Макатя".
  В результате всего этого в свои 13 лет я стала взрослой женщиной. Захотела покаяться; прочла Покаянный канон, съездила в Город к Батюшке. Он меня не ругал. Мне дома разрешили поститься. Шел Великий пост. Хотя епитимью на меня наложили простую - попросить прощения в родителей и брата, а я извинилась даже перед 5-летней Марианной, - по случаю у букиниста я купила Великий канон Андрея Критского и прочла его четыре раза за два дня. Слез было море. Мной владело раскаяние, казалось, Бог меня никогда не простит. Особенно у святого Андрея меня поразили слова: "Пленен был убийства томлением".
  В августе я встретила Диму. Он поступил, как и собирался, в фельдшерское училище в соседнем городишке, до которого было ехать двадцать минут на городском автобусе.
  - А мне только спать с тобой и надо было, - сказал он в ответ на мои сбивчивые извинения. - Они правы, ты у меня не первая.
  И он засунул бадминтонную ракетку не скажу куда, покачал ей и, похабно улыбаясь, протянул: - Вот тебе и вся любовь-морковь.
  Я жалела, что не дала ему пощечину. Вдруг меня озарил какой-то странный неяркий свет и голос сказал мне: "Берегись его. А меня слушай. Я буду к тебе ходить". Потом я оказалась в темноте, перед глазами у меня поплыли круги, я пошатнулась и упала. Когда я очнулась, надо мной стоял ДБ и поливал меня минеральной водой. Он сказал: "Ну, прости-прости. Прости пожалуйста, я не хотел тебя обидеть. Буду с тобой дружить, если хочешь". Но я встала и пошла домой, прямо в мокром платье.
  ***
  По дороге к Старому Городу брело, изнывая от жары, шестеро человек. Слава Богу, мух и комаров не было - такой стоял зной. Они уже долго шли молча. Шли бы и дальше, но один из них, постарше, сказал самому юному: "Вот деревня рядом, или пригород? Может быть, отдохнем? Дальше ждут дела."
  - Может, кислого молока там, а? Козьего? - сказал плотный.
  - Хорошо было бы, - откликнулся тот, кто постарше.
  - Хорошо, - ответил молодой человек, от которого все почему-то ждали решения.
  Он был высок ростом, весьма худощав, с черной молодой бородкой, обрамлявшей смуглое горбоносое лицо. На рукавах и на лбу у него было черные повязки. Пожалуй, даже красив, - сказала бы женщина. - Черты лица слишком крупные и резкие, - добавил бы мужчина. Звали молодого человека Савл.
  По сторонам дороги сидели группами и поодиночке грифы, большие, с морщинистыми шеями.
  - Смотри, Савл, белый гриф.
  - Мой знак, - ответил тот.
  
  Глава 8. Городок. Семейный портрет.
  Эпиграф:
  Пейзажик, граничащий с лесом,
  К несчастью, прекрасен лишь летом.
  (Из ранних стихов МГЖ)
  
  У меня на столике у кровати лежали плюшевый, всегда лежащий тигр, накрашенная маминой польской косметикой кукла, дореволюционная Библия, семейная цветная фотография из ателье, и тролль, привезенный недавно папой из командировки в Швецию. Тролли, имевшиеся у нескольких выскочек из нашей школы - английской, с углубленным изучением языка со второго класса, итак, эти тролли с большими ногами и рыжими или черными волосищами, были пределом моих мечтаний. В тринадцать лет я прочла "Войну и мир" ЛНТ и "Сказки" Гофмана... про троллей я знала из адаптированного издания "Хоббита" Толкиена, которого я тоже прочитала в 7 классе.
  Мы переезжали на другую улицу, на Планетный бульвар. В Городке была улица Ленина, на которой стоял единственный на все наши выселки промтоварный магазин, называвшийся "Торговый центр", или ТЦ, или "Торец" - в молодежном обиходе. Городок, вместе с северо-восточным ветром, пронизывает насквозь идущий в этом же направлении ветра Заречный проспект, от Института экономики и до N-ского моря. На Заречном действительно "мостовые скрипят как половицы", как пел в свое время Александр Городницкий, бард, модный и поныне. Заречный перпендикулярен (о, умное слово! Будущему семикласснику оно неведомо...), то есть под прямым углом пересекает улицу Ленина. Улица имени Космонавтов огибает весь Городок с северо-востока и за девятиэтажками, строившимися, когда я была совсем маленькой, с нее можно лесом пройти на центральные улицы, в том числе Стрит вождя революции. Когда мы вырастем, последнюю молодежь, гонясь за Москвою, назовет Бродвеем.
  Так, транспорт. Остановки автобусов (маршрутных такси еще нет и в помине, они найдут себе место в Городе и на наших выселках только после контрреволюции 85-91-х года): Ночной проезд, Поликлиника, Заречный проспект, Институт гидродинамики, Институт ядерной физики, Вычислительный центр (строится вместе с электронно-вычислительной машиной, в будущем это компьютер), Институт теплофизики... И вот вам уже Проспект Энтузиастов, вместе с так называемой Нижней зоной, где живет только обслуживающий нас, ученых людей и их семьи, персонал. А ученые размещаются в Верхней зоне, и всю ее можно обойти за 50 минут по периметру. Зонами это называют с тех пор, как в конце 50-х - начале 60-х Городок строили роты солдат и команды заключенных. Это я так считаю - после прочтения "ГУЛАГа" и со слов взрослых, иногда доносившихся до меня.
  Летом, под одной из двух лесных дорог, мы ходим на Море, то есть на N-ское водохранилище. Лесные дороги? Да, тропинки, иногда довольно широкие; Городок стоит в тайге под нашим 90-летним N-ском, тайгу не всю вырубили при строительстве. Плюс еще в самом начале истории, когда приехал наш Главный, или Дед, как его называла тогдашняя, в недавнем прошлом столичная молодежь, теперь выросшая в блестящую плеяду сорокалетних ученых, - и сеянцы зеленых насаждений. Правда, они - молодая зелень, деревья-ровесники Городка, только рядом с институтами и Университетом. Институтов двадцать пять, а Университет четырехэтажный, белокаменный. Он носит имя Ленинского Комсомола, и я хочу поступить в него - на историю Сибири, скажем. Мой брат Вова - биолог, а Марьяна еще маленькая, ей шесть лет и она ходит в детсад.
  Да, о семейном портрете из ателье. Я не представила еще нашу семью. Меня зовут, как и автора этой книги, Маша Жеглова, только у нее - псевдоним, а у меня настоящее имя. Мы с автором - полные тезки, но это не значит, что наши биографии совпадают. Это - для пытливого читателя, пытающегося - и напрасно, alas! - реконструировать биографию автора на основе этой книги. "Маша, да что с тобой?" - говорит мне автор, поэтесса МГЖ. - "Как можно так дистанцироваться от меня?" "А вчо! Тебе сорок три, а мне - четырнадцать. Не верь никому, кто старше тридцати лет, гласит народная американская мудрость". Ну ладно, дистанция так дистанция...
  С двенадцати до тринадцати лет я выросла на восемь сантиметров; теперь я самая рослая в классе, и рост мой - метр пятьдесят восемь. Похудела, как говорят, оформилась - вес 48 кило. Был, до того, что со мной "происключилось", как это слово, шутя, произносит моя мама.
  Да, у меня черные, как смоль и вороново крыло, волосы и серые хамелеоновые глаза - то стальные, то зеленые, то синие. Они меняют цвет в зависимости от окружающей среды - от освещения и одежды, от времени года, - и от настроения. Когда я поплачу, они становятся зелеными, как изумруды, а потом - цвета мха. Мне говорил папа, что я похожа на Скарлетт в исполнении Вивьен Ли. Папа видел культовый, по его словам, фильм в Швеции, оттуда же привез мне книгу "Gone with the Wind" (Унесенные ветром) Маргарет Митчелл. Но руки до еще одного двойника у меня пока что не дошли.
  Теперь - мой брат. Он тоже серо-синеглаз, но без зелени в очах. Рост 188 сантиметров, вес 72 килограмма, худой, значит. Волосы - шатен, курчавые. Если бы не рост, он был бы похож на Пушкина. Нос, губы и подбородок прямо как на портрете А.С.П. работы Ореста Кипренского, в учебнике литературы такой есть. Влюблен в свою биологию, хочет получить Нобелевскую премию. Уверена, как пить дать, что получит!.. Девочки за ним так и увиваются, а ему-то что! У него есть наука и зазноба в Залесске, переписываются.
  Маруся - маленькая. Ангел. Послушная, легкая, даже в детстве не ревела. Упадет - смеется, вот что удивительно. Любит красивые одежки, в отличие от меня. Волосики длинные, золотистые, вьются спиралями. Глазки черные - это доминантный ген от моей черноокой и черноволосой мамочки, как объяснил мне брательник, то есть по наследству с наибольшей вероятностью передается. А мы с братом глазами в папу пошли, особенно брат - у папы глаза серые.
  Папа тоже темноволос и кудряв, но у него образуется лысина. Ему сорок три года, и он полгода назад защитил докторскую диссертацию. Он в оборонке, но это секрет, военная тайна, поэтому я не буду уточнять, где именно он работает. А что у нас с папой было-то, если не сон, пожалуй, я расскажу скоро, после видения об апостоле Павле.
  
  
  Глава 9. Видение о Павле
  
  Я лежала вечером в своей комнате. Обои у меня коричневого тона, с золотым орнаментом. У меня горел синий ночник, был зимний вечер восьмого моего класса. Родители ушли к кому-то в гости, брат был на рождественской вечеринке. Марианна спала. Я была почти совершенно одна в новой, необжитой еще четырехкомнатной квартире, и у меня сильно болела голова.
  Я привычно уже пошла за анальгином, перекрестила тремя сложенными в щепоть пальцами белую таблетку и произнесла молитву Иоанну Крестителю - я уже знала, что ему Богом дана благодать помогать от головной боли. Это я прочла в своих церковных книжечках, благо в Город ездить было не надо, рядом с Торцом была маленькая иконная лавка.
  - Смотри, что будет дальше, - внезапно раздался над моим ухом голос моего Друга. Меня осиял свет, ноги мои подкосились, я устояла на ногах, и, стараясь не упасть, бледнея и в полуобморочном состоянии пошла с кухни - на кухне в шкафу и хранилась мамина аптечка. Пришла к себе, легла, руки положила вдоль туловища. Ни таблетка, ни Предтеча сразу не помогли. Когда я прошептала Иисусову молитву, передо мной, лежавшей с полузакрытыми глазами, появился как бы экран из света, просто светлое пятно.
  - Это тебе не живое кино, а правда, - опять пояснил мне голос, уже другой, откуда-то сверху. -Иди и смотри.
  Но я никуда не пошла. "Я очень слабая," - пояснила я неизвестно кому. Закрыла глаза, и передо мной замелькали фигуры.
  
  ***
  
  Стоял лес. Лес заканчивался рощей из абрикосов и дорога перешла в мощеную. - Первое, что делают римляне, - это строят дороги, - сказал Рафаил.
  - Да, когда-то Арамею завоевал наш царь, пророк Давид, а теперь, вишь-ты, Римская провинция Сирия, - сказал Мишну. Савл косо посмотрел на него: - Давид Давидом, а римляне - римлянами. Они строят свое государство, завоевывают земли. И у нас в Иудее порядка больше. Но дороги, впрочем, хороши. И потом, кто будет править у нас, римляне или христиане?
  Мишну осекся. Они пошли молча. Ни одной травинки не пробивалось между мощеными плитами. - Вот бы в Рим попасть. Интересно, Аппиева дорога пошире будет? - задал вопрос Хасим. Но к вопросу отнеслись как к риторическому, опять промолчали.
  
  ***
  
  Так, четверых я уже знаю, - подумала я. Мне тоже интересно, это тот самый Савл? И несет ли он документы от синагоги о продолжении гонений на ранних христиан? "Тот самый", - ответили сверху. Голова внезапно прошла, и я лежала, ослабев от облегчения. Однако кино не исчезло, а возымело продолжение.
  ***
  
  Вот они вошли в абрикосовую рощу, прошли по дороге через нее и вышли на дневной свет. Где-то недалеко пролаяла степная лисица, видимо, она боялась путников. Люди шли теперь по мощеной каменными плитами дороге, обсаженной пиниями, вечнозелеными, высокими и стройными, как девушки. Вдали виднелся Димашк - самый древний город мира, неоднократно побывавший в руках завоевателей. Несмотря на зеленое ограждение из хвойных, мощеную дорогу начал заметать песок. Кажется, начиналась буря. - Вернемся назад? - спросил Рафаил. - Да, пожалуй, переждем, - ответил тот Савл. Они повернулись и пошли назад. По дороге ходили небольшие смерчики из песка, хвои и листьев. Внезапно небо заволокло тучами, стало темнеть; потом как-то сразу прояснело и наступило затишье. Вдруг - молния, другая, третья. Люди освещены синеватым электрическим светом от разрядов в воздухе. Гремит гром. Мишну и два неизвестных спутника бегут и падают ниц на обочине. Рафаил стоит неподвижно и смотрит вверх, а Хасим быстро бежит в рощу, закрывая голову одной рукой, .а другой - перехватив полы плаща, чтобы удобнее бежать. Савл стоит, как пораженный небесным громом, потом опускает голову и подносит к глазам руки. Небо грохочет, и я понимаю, что с ним говорит Бог. В Деяниях Апостолов автор даже приводит слова Божества: "Савл, Савл, что Меня гонишь? Трудно тебе идти против рожна"; Савл отвечает ему, и я слышу его слова: "Кто Ты, Господи?" Ответ: "Я Иисус Христос, Сын Божий, которого ты гонишь". "Что же мне делать?" "Идти в Димашк", в древний арамейский город, который теперь называется Дамаск. Но этого голоса я не слышу, и путеводителя по Сирии у меня тоже нет. Я вспомнила дословно Деяния Апостолов, записанные, как говорят, то ли Петром, то ли Иоанном Богословом.
  Савл очнулся, только когда глас Божий исчез. Он споткнулся, упал, поднялся с трудом. Его поддержал Рафаил, коснувшись его рукой. Савл сказал: "Перед глазами как пелена. Господь наказал меня слепотой за Стефана, за то, что я караулил его одежды, когда его побивали камнями. Я ничего не вижу. Ведите меня в Димашк". - "Я все слышал, - сказал Рафаил. - Христос есть истинный Бог."
  
  ***
  
  Видение кончилось, я в изнеможении села с открытыми глазами. Я видела. - Он мог меня ослепить и не вылечить, за блуд с Димой, например, - подумала я. Только в правом глазу, в самом углу, на краю играла радужная полоска - ресница, что ли, выпала... Я кинулась к Библии и, перечитав соответствующую главу из Деяний, взяла Покаянный канон к Иисусу Христу. Запоем прочла его, потом - Акафист Богородице, Канон Ангелу-Хранителю и Акафист Николаю Чудотворцу - с благодарностью, что не ослепла. Молилась я о прощении и о даровании дальнейших видений.
  Голос Батюшки, которого раньше не было, сказал мне на ухо: "Сам Бог тебя поведет". Еще один голос спросил ласково: "А ты не заболела? Голоса ведь?" "Нет, - ответила я. - Температуры нет и голова не болит". Однако я немного смутилась и взяла термометр. Через 10 минут посмотрела - 37,2 градуса. Вот смущение-то! И я взяла из отцовской пачки сигарету (украла, то есть, как делала уже раз пятнадцать) и на балконе украдкой, не одеваясь и готовясь бежать, если придут родители, покурила.
  В знак покаяния о блуде я решила выдержать без пищи сорок дней, когда пойду в школу после зимних каникул. Сигареты меня не беспокоили.
  
  Глава 10. Анорексия. Стефан. Я и папа.
  
  Эпиграф:
  Гудели липы. Грозовым
  Стал горизонт, и розовым
  Застыло небо, и в руке
  Рука, застыли двое; голод их,
  Застывший тоже на века,
  Как всякий детский голод, чист
  И грозен дистрофией, и,
  Возможных счастий тысячи
  Оставив вместо, в забытьи
  Забвенья страха, знанья числ,
  Не тронули тела свои.
  Взято из ранних стихов Маши Жегловой, 1988 год
  
  Мама на мои весенние каникулы уехала в Кисловодск, в отпуск. Мама моя художница, и у нее есть мастерская в специально выделенной для этого солнечной квартире. Она пишет портреты вождей, градоначальников и всех, кто пожелает и готов платить. А мечта у нее, как она сказала при мне Вовке, написать два холста: "Химики, пьющие метанол" - ведь знают, сволочи, что делают и чем это чревато, а все равно сидят в лаборатории под тягой и пьют. И второе полотно - на революционную тему, красивое, как Парижская Коммуна - называется "Расстрел кулинаров". На лицах героев - страх, смесь ужаса и надежды, что не расстреляют. Но один готов - лежит в крови, и окровавленный колпак валяется рядом. А сверху - глаз Божий. Как видите, у моей мамы Галины Тимофеевны есть чувство юмора. Но она уехала в Кисловодск в отпуск и взяла с собой "кое-что" для пленэра. А папа и мы все остались дома.
  Пока с нами была мама, голодать мне не пришлось. Но, только она уехала, вся готовка легла на 14-летнюю меня. Я перестала завтракать и обедать, вычла из своего рациона мясо и молоко - о, только из своего! и не тратила деньги на школьные завтраки, стала копить на книги. По вечерам я бодро врала всем, кто собирался на кухне, что уже ела, и пила чай - да, попустительство папы - или кофе черный, то есть без сахара, с полбулочкой. - Папа, у меня на коленях жир, - говорила я. Папа удивлялся: - Дочь, как может быть на коленях жир? Вмешивался брат, уже проходивший на третьем курсе анатомию: - Действительно, там над менисками сальники у всех млекопитающих, включая человека, они защищают колено от ударов. Так что ты, Машуня, можешь и колено сломать, если не будешь есть хлеб с маслом.
  Так я не ела половину Великого Поста. Скоро, уже дней через десять, с меня стали сваливаться мои домашние джинсы, привезенные папой из Америки.
  Мама должна была вернуться уже через три дня. Отпуск у нее кончался четвертого апреля, за пять дней до Пасхи. Я очень соскучилась, но боялась, что она заставит меня есть. Есть мне уже не хотелось, но я стала отвлекаться на уроках на мальчиков, которые уже заглядывались на меня как никогда раньше - никому ведь резвая пампушка не нужна. За двадцать дней я похудела на 12 килограммов и весила уже 36 кг. Рост - 160 см. Я казалась себе толстой и перестала есть булки на ужин. Бывало, что по два-три дня подряд я пила только чай или кофе. Я стала больше курить и перестала бояться учителей - бегала на угол школы, где собирались пацаны-старшеклассники и я, единственная герла из восьмого "Г". Курила жадно, затягиваясь и покашливая, одну за одной. Теперь, поскольку я не тратила на завтраки, у меня появились деньги на одну пачку в два дня. Голова у меня была ясная, но меня укоряли забывчивостью и невнимательностью, и в голубой дали продолжались видения.
  
  ***
  
  Я вижу большое каменное здание; как бы вхожу вовнутрь - и попадаю в круглый, амфитеатром, зал. Действие и вправду напоминает театр. Если и представлять его так, то в центре стены стоит невысокий, славный, с вьющимися светлыми волосами, человек. На скамьях - в партере - сидят в основном чернобородые - а бороды разные и по качеству, и по длине; прически - от длинных до полной бритоголовости, - старшего возраста люди. Все они с крупными чертами лица, с мясистыми или хрящеватыми носами. У некоторых волосы рыжие, а бороды черные. У многих - седина.
  Человек на сцене рассказывает им древнюю историю Иудеи, начиная с праотца Авраама, потом останавливается и заговаривает о Христе. Я понимаю, что это, наверное, святой Стефан - читала опять же в Деяниях.
  - И Христа распял с разбойниками Прокуратор Иудеи, римский гражданин Понтий Пилат, из вашей зависти и ревности. Христос исцелял людей словом и творил чудеса. Он был великий пророк и действительно Божий Сын, Мессия. Он воскрес через три дня, как сказал. Его воскресил Его Отец, которого мы в Ветхозаветные времена знали как Ягве, Иегову и Саваофа.
  Тут народ не вынес. Все зашевелись, пронесся шум голосов.
  - Побить его камнями!
  - Казнить!
  - Повинен смерти!
  
  Дальше я вижу, как люди, ведущие связанного Стефана, проходят роскошный иерусалимский базар. Восточный базар - равных ему нет: несмотря на зиму (день памяти Стефана приходится на 27 декабря по старому стилю), овощи, урюк, вяленые персики. Для свежего инжира рано - но висят связки сушеного, вяленого, засахаренного. Варенья, рыба из Чермного (теперь Красного) моря, бараньи туши в мясных рядах.
  В Стефана прямо из гущи народа летит камень, но - мимо! Его забрасывают пылью, один охаживает конским кнутом.
  - Постой, - говорит Савл, человек, которого я уже узнаю. - Пошли с нами. Мы его накажем у ворот.
  Вот процессия обрастает новоявленными палачами и просто сочувствующими. Женщины и испугом расступаются. Одна кричит: - Мой Стефан! - и сразу прячется.
  Вот - вывели; идут к воротам. Там уже, как приготовленная, лежит островерхим конусом куча камней.
  Веселый зимний день в разгаре. Облака, греет солнце. Убийцы раздеваются, сбрасывая кожаную и шерстяную одежду. Савл бледнеет, его стошнило. - Что ж, карауль наши шмотки, - бросают ему. Через полчаса все кончено. Стефан лежит с разбитым черепом, место казни забито кровью. - Отче, отпусти им, ибо не ведают, что творят, - были его последние слова.
  - Ну что, тошнит еще? - спрашивает Мишну Савла. - я за одеждой.
  И я вижу Христа, прямо как на иконе, сияющего неизреченным светом в облачном небе, и слышу голос: Иди ко мне, Мария. У тебя саркома. Стефан уже у меня.
  
  ***
  Я иду в постель к папе - уже неделю мы тайком от Вовки спим вместе, и не просто в обнимку. Он берет меня сильно и грубо, потом тяжело отдувается. Мне кажется, что он выпил.
  - Ты что-то схуднула, Маша. Раньше как персик была, а теперь будто высохла. Как дитя.
  Потом, когда мы оба уже одеты, он говорит:
  - У нас не инцест, так что кровосмешения не бойся. Ты просто не наша дочь, взята из детдома. И если ты хоть что-то скажешь маме, то она отправит тебя обратно в детдом. А меня посадят на пятнадцать лет. За растление малолетних. Мне это надо? Спать прекращаем. Чтоб духу твоего не было в моей комнате и вообще рядом со мной.
  Я, перепуганная до крайности и потрясенная, прячусь в своей комнате. "Инцеста нет," - говорит мне Бог.
  Приезжает мама. Первое, что она сказала мне, когда разглядела:
  - Маша, ты что, больна? Тебе надо срочно к врачу. И меня повели по врачам.
  
  Глава 11. Гипноз.
  
  Итак, меня повели по врачам. То есть не повели - их в основном вызывали на дом. Мама встревожилась до крайности; ее пугало, что я так худа и бледна, подавлена, не хожу в школу, а у меня будут экзамены за восьмой класс (мне дали больничный, то есть справку о болезни) и что я все время лежу и читаю молитвы. Я и правда снова начала много молиться - у меня благодаря экономии на завтраках и тому, что мама, узнав про это, стала давать мне по три рубля в день, денег хватало не только на сигареты, но и на церковные книжки. Мама разрешила мне немного курить, по пять сигарет в день, потому что считала, что это был ее дурной пример, но я тайком на балконе выкуривала свои десять-двенадцать сигарет.
  Я жаловалась на головные боли - они и впрямь были сильные, меня часто рвало от мигреней. Приходил эндокринолог, медсестра с анализами; сделали рентгенографию желудка - для этого меня на служебной папиной машине отвезли прямо в больницу, обследовали кишечник. Папа, к неудовольствию моему, пригласил психиатра.
  - Ты что такая сердитая, - спросил, едва поздоровавшись, врач. - Ты чего-то боишься? Меня или кого-то еще?
  - Нет, не боюсь, - сказала я.
  - А чужие мысли, влияния есть?
  - Да, в своих стихах я испытываю влияние Пушкина, Мандельштама и Пастернака... Боюсь, что пишу плохо. Бога боюсь.
  - С какой стати? Бога нет! Это еще Кант доказал, Ленин, Маркс и Энгельс.
  Вдруг перед глазами моими все поплыло и возник желтый туман.
  - Представь себе красивую картинку, в которой ты хочешь оказаться. Что видишь? Море, наверно? - сказал голос Владимира Анатольевича.
  - Я вижу коня с крыльями, - ответила тихо я.
  - Какого еще коня? И почему с крыльями?
  - Ну, Пегаса вижу.
  - Что-нибудь пореальнее представь. Пегас - вымышленное животное, его не существует.
  - У Пушкина и Пастернака, у Цветаевой он был. Пусть и у меня будет.
  - Ты спорить взялась? - спросил строгим голосом вошедший в мою комнату папа.
  Тут Ван, как я сразу окрестила Владимира Анатольевича, как-то странно развел руками, и мне внезапно сильно захотелось спать.
  - Ты приляг, полежи, а мы сразу уйдем, как только скажешь, - сказал папа.
  "Гипноз, что ли, был?" - спросила я себя через час, недоумевая. Я не могла ничего вспомнить. Но Христа я больше не видела и не слышала. В тоске я попробовала молиться. Как только я начала читать акафист Богородице, мягкий, но настойчивый голос моего папы сказал мне на ухо мягко и внятно: "Маша, ты больна. И зря молишься столько. Бога нет. Ты вырастешь атеисткой". Я оглянулась. Никого. Позвала Бога, мне хотелось вернуться в прежнее комфортное состояние с бесконечными разговорами в уме. Но надо мной, в желтом тумане, сиял лик Владимира Ильича Ленина. Да, того самого, который, как писали на лозунгах в революционные праздники, "жил, жив и будет жить". Стала сочинять стихи про Ленина:
  "Мой милый так на Ленина похож,
  Он так же кучеряв и белокож..."
  Но голос Ванна сказал мне: "Ну и какой ты поэт? Бред ведь пишешь, да и бредишь все время".
  Я чуть не заплакала: значит, был гипноз, и мне все это внушили. Я знала о действии гипноза из той Книжки про ЧК, по страшным рассказам Вовки, моего брата, а также из романа Фейхтвангера о гипнотизере и Гитлере. Сейчас я забыла, как роман называется.
  В голове у меня вертелись слова "пастернакипь" и "мандельштамп"; я читала об этой первой ругательной статье еще тридцатых годов в самиздате, который притаскивали то папа - в прошлом, отношения наши стали натянутыми, - а теперь - брат Владимир.
  На следующий день Ван пришел опять. И я рассказала ему, не понимая сама почему, про то, что мучило меня все эти дни - про "блуд" с отцом и Димой и про детдом.
  Ван посмотрел на меня почти нежно и осторожно задал вопрос: "И ты считаешь все это правдой? Ты веришь тому, что рассказываешь?"
  "Да я этим живу, в этом кошмаре," - ответила я.
  "Твой отец - порядочный, уважаемый человек. С Димой у тебя тоже ничего не было. Одно вранье и выдумки прямо буржуазные какие-то. Интересно, по Фрейду, что ли?"
  "Но это и правда было."
  "У тебя галлюцинации. Вчера ты сказала, что Христа с Богоматерью и каким-то Павлом видела... Продолжаешь верить в Бога? Много молишься? Ты мне это брось", - сказал, кажется, заканчивая визит, Ван.
  Вчерашнего разговора с ним я совершенно не помнила. Но ответила: "Да, я верю в Бога, и Он есть. А Ленин - тот умер и в ад попал за убийство царя Николая Второго."
  "Ты что, с луны свалилась? Откуда ты взялась вообще такая?" - засмеялся врач. - "Ну, начиталась книжек. Впрочем, я и сам так думаю".
  Я не поверила и добавила: "Я сама читала том Ленина номер 33 или 34, в котором эта телеграмма и письмо. Во-вторых, Бог мне сказал, что царская семья будет святой, когда коммунизма не будет".
  "Да что ты?" - опять засмеялся Ван.
  И вышел. Я опять плыла в желтом тумане.
  
  Глава 12. Разговор. Конец первой части
  
  - Вялотекущая шизофрения. Поздравляю. Плюс анорексия, то есть истощение как результат сознательного отказа от еды, - сказал раздраженно папа. - Вот что, отправляйся-ка в больничку, лечиться.
  - В какую, психиатрическую? - я сразу ощерилась. - А как экзамены в школе?
  - Сдашь, если нормальная. Нет, просто в детское отделение центральной клинической больницы. Ты, кстати, сколько весишь? Молчишь? Ну-ка, встань на весы. Так, тридцать четыре килограмма. Рост? К стенке встань.
  - К какой стенке? - Я почти ничего не понимала из его слов, только поняла, что меня поставят к стенке. - Не к психиатру-гипнотизеру?
  - Какой еще гипнотизер к чортовой бабушке? А к стене, где сантиметры начерчены. Я хочу узнать твой рост.
  Я с трудом слезла с кухонного стола, на котором сидела, свесив ноги, и пошла к означенной стене.
  - Итак, 165 сантиметров. Двадцать пять минимум кило тебе придется за год набрать.
  Я впервые за два месяца сказала ему то, что думала:
  - Совратил меня, растлил, маму обманывал, а теперь, чтобы все шито-крыто, объявил меня у психиатра сумасшедшей.
  Он был искренне потрясен: - И впрямь как с ума сошла! Чего совратил-растлил? Откуда ты это берешь? Ты что, Фрейда начиталась? Нет? Странно, откуда такие фантазии? Ладно, чтобы ты поняла: это психология детской сексуальности. Я тебе в больницу его книжки в тамиздате принесу.
  Я не поверила, но мне впервые за полтора года молитв стало интересно что-то еще.
  - Папа, что такое тамиздат?
  - А это изданные на русском языке за границей книги. ИМКА-пресс, например, издает эмигрантскую литературу. Неужели не знала?
  - Обещаешь мне Фрейда? Или как его там зовут? Я правильно произношу?
  - Да. А секса со мной НЕ БЫЛО, если ты про это. И думать забудь.
  
  И я легла в больницу. Меня кололи гормонами, насильно кормили, и у меня через месяц, в конце мая, появился наконец аппетит. За месяц я поправилась на 8 килограммов и весила 42 кило. С аппетитом и этим весом меня и выписали. Шизофрению, кстати, мне так и не поставили. Анорексия, богатое воображение, повышенная впечатлительность плюс природная склонность к экзальтации, как сказали врачи. Вернее, они объяснили это моим родителям, а они уже передали мне.
  Позднее, от отца Иоанна, которого я теперь "Батюшкой-телепатом" не считала, я узнала о грехе прелести. Кроме того, он сказал мне, что по некоторым данным, неумеренная молитва действует на неподготовленную психику как укол опия. Отсюда и видения, сказал он. Он велел мне читать только утреннее и вечернее молитвенное правило. Веру я не потеряла, но поверила в себя.
  Потом я решила стать переводчиком английского и французского языка. Поступила в 9 классе на трехгодичные курсы, экстерном на второй курс - по английскому языку. А экзамены за восьмой класс я сдала осенью, успешно.
  Продолжение этой истории читайте во второй части романа "Опий".
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
  Все эти события, происходившие якобы со мной в детстве, я выдумала в 28 лет, когда я с менингитом лежала в больнице. Бред повторялся и повторялся, пока я не дала обет описать его в романе. Назовешь его "Опий", сказал мне, примерно как булгаковскому Турбину, кошмар в пушкинском сюртуке. Так что это не моя автобиография, и книжка про ЧК, по всей видимости, вымышлена.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДНИ СОЛНЦЕВОРОТА
  
  Эпиграф: Когда он Фауст, когда фантаст... так начинаются цыгане. (Из Б.Л. Пастернака)
  
  Глава 13. Отъезд
  
  Я еле таскала ноги в ту зиму моего девятого класса. А зима стояла лютая - Сибирь-матушка не шутит и "здесь вам не тут", если повторить старую солдатскую шутку. Вовка заканчивает университет и подрабатывает в Институте при Академии медицинских наук СССР. Марьяна-мартышка на последнем "курсе" детсада. Пока я болела, умер Брежнев. И это первая смерть вождя на моей памяти. Вначале - дело, кажется, было в ноябре (ой-ой-ой, автора ломает слазить в Интернет, а я не помню сама, настолько давно это было, да и много событий произошло) - по радио, а потом, через неделю примерно, по телевидению прошли тревожные сводки: "Состояние дорогого Леонида Ильича тяжелое. Сообщение из Кремлевской больницы"... Потом - дни траура, три, кажется. Я хорошо помню, что в день его смерти нас освободили от занятий в школе. Всюду с утра, пока не решались объявить прямо, гремело "Лебединое озеро" Чайковского Петра Ильича, по отчеству - тезки Бровастого и Ленина. Взрослые ходили смурные и какие-то смирные, говорили "отмучился" и "что-то дальше будет". Дети же были рады прогулять занятия, грешным делом, конечно. Я тогда ушла в гости к Макате. И мы с ней почему-то играли в старые игрушки и куклы.
  - Ну все, коммунизм накрылся, - сказали все в городке, когда к власти пришел следующий. Боялись Андропова, потому что он был из КГБ. Помню, что его звали Юрий Владимирович. "Застой", - так окрестили этот период социализма; социализм сеял кровь в годы революции, Гражданской войны и сталинских репрессий, гнил. От вождей тоже шел какой-то гангренозный дух - о, безрадостный запах застоя крови в жилах могучей России!..
  - Вот в Швеции и Японии - там социализм, - ворчал мой папа. - А у нас кОшмар.
  Время шло, началась борьба с алкоголем и прогулами на работе, но в стране ничего не менялось.
  Той зимой я совершенно забыла про свои грехи, поверив папе и Вану. Мне поставили, как я уже говорила, анорексию; я стала наконец честно есть, перестала много молиться и больше писала стихов. Видения кончились, когда надо мной как бы внезапно раскололся хрустальный шар моего маленького молитвенного подвига и одиночества. В доме у нас пост был запрещен; да и раньше никто, кроме меня, не постился.
  Седьмого июня 1983 года, когда мы с мамой отправлялись на автобус, едущий в Толмачи (это наш аэропорт), выпал снег. Утро было раннее, автобус отправлялся с Весенней улицы в 5.50 утра и, пока мы стояли на остановке с чемоданом и двумя сумками, снегом и дождем разверзлись хляби небесные... Дул пронизывающий ветер - лето называется.
  Это теперь, когда самолеты стали падать, а главное, когда об этом стали твердить с экрана телевизора, летать страшно. Тогда я ждала полета и путешествия вообще, как, наверное, манны небесной ждали в Средние века или в пустыне древние евреи. Подумать только - на высоте 3000 километров над землей, а внизу -- облака! А перед посадкой-то!... самолет снижается и виден игрушечный ландшафт, скоро город, крохотные букашки машин и разграфленные, как на подробной географической карте, поля --- это еще в лежащих вблизи от города деревнях, совхозах и колхозах.
  И вот два часа полета уже прошло. Несут летный завтрак: жареные куриные ножки, грудки, крылья; в пакетиках сахар, горчица, соль; на выбор кофе или чай; дополнительно лимонад; укатанные в целлофан сыр и хлеб с маслом; курица холодная тоже в целлофане и почему-то пахнет керосином.
  Пока суд да дело, я просыпаюсь. Мама толкает меня в бок и говорит: "Глянь-ка, горы!" И меня при взгляде вниз в иллюминатор охватывает чувство величия Творения. Голубовато-белые кучные облака прорезаны правильными сияющими пирамидами, как будто бы кто-то расставил их нарочно; вечная рука Творца играла в кубики, ставя их на ребро и на уголок. Это оказался Кавказ, и мне странно и стыдно чего-то в моем прошлом. В общем, как бывает стыдно, когда из комнаты, где ты в одиночку пила и курила, ты вышла в пронизанный озоном сад после грозы.
  Мягкая посадка. Выходим по трапу и - после снегов в Сибири - звенящий от солнца воздух в 8.50 утра, жара и пальмы ("не в кадках, а из земли растут" - прочту я потом у великого Михаила Афанасьевича Булгакова). Мы прибыли в Минеральные Воды.
  
  Глава 14. Сон о больницах, или больница во снах.
  
  Сон 1.
  
  Мне все время казалось, что я не в палате, а в морге. Рядом лежали девушки и девочки - на койках, напоминавших полки в шкафах. Полки эти были поставлены строго в два яруса - детское отделение, инфекция повальная, "мест совершенно, ну абсолютно нет", - горестно выговаривали медсестры; рядом бегали, лопотали, мешая свою речь с латинскими названиями диагнозов и препаратов, врачи. Врачей было несколько, даже мало, зато было один ярко-, даже огненно-рыжий, как клоун из цирка, к тому же с хвостиком из этих красных волос и почему-то в сандалиях на босу ногу, бородатый ("с бородкой короткой и кудрявой"), молодой психотерапевт...
  Когда я продвигалась по палате Љ12 (а номера тринадцать не было - врачи суеверны), меня постоянно задевали руки и ноги, безвольно свешивавшиеся с полок-коек, холодные, горячие, потно-липкие от слабости или, как я думала, от жара. Иногда я спотыкалась и чуть не падала, все время как бы затылком назад. "Как будто падаешь с табуретки лицом вверх", - так определила я это состояние дежурной медсестре.
  Мне ставили капельницы... А как я попала в детское отделение? Мне же 16 лет? А в детском вроде до четырнадцати? Да просто мест нет, сказала какая-то проходная фигура-дежурный врач. Так вот, капельницы с витаминами и глюкозой, а время от времени - и с гормонами, "чтобы Вы вес набирали", объясняли мне. А по вечерам тех, у кого не было высокой температуры, "клизмили" - самостоятельного стула у лежачих, как вы знаете, нет.
  Приходила мама. О домашних делах помалкивала, обтирала мое тело от пролежней и тайно протаскивала мне несколько сигарет:
  - Сегодня смена вечером будет хорошая, покуришь с медсестрами. Правда, я пока не знаю, кто из врачей в ночь.
  
  ***
  
  - А я приходила к тебе домой, когда тебя от психоза лечили и гипнотизировал врач, - сказала мне как-то вечером в паузу разговора старшая, оставшаяся подежурить медсестра Катерина. Нет, не случайно я назвала ее Катериной! - она оказалась таким же настоящим другом, как Макатя.
  - Когда меня лечили от анорексии? У меня же нет шизофрении?
  - Да ты не знаешь ничего! У тебя была операция на мозге, помнишь?
  - Нет, - смущенно сказала я. - Мне все время почему-то кажется, что я в морге. И койки эти в палате - как полки, в два яруса установлены...
  - В два яруса! Ну-ну. Обычные койки в палате, не двухэтажные. Галлюцинации до сих пор, значится-н-да... А что морг тебе кажется, так ты в нем была уже!..
  - Как это была?!
  - Да так, после операции на голове. На мозге то есть. До сих пор бритая и череп в зеленке. А мама-то тебе все рассказывала при мне (я как раз уходила с дежурства ночного), не помнишь?
  - У меня что, операция была на голове?
  - Ну росомаха! Чу-дик! А гормоны, думаешь, зачем? Чтоб ты толстая стала? Как некоторые?
  И она пропела: "Господи, господи, отчего все люди толстые? Одна я сирота Не пролезу в ворота!"
  
  Сон 2.
  - Ладно, покуру тут, да и спать тебе пора, - сказала мне Катерина Ефимовна - Фимовной ее ласково называли, несмотря на небольшую разницу в возрасте, сестрички; иногда - тетей Катей (это кто помоложе), а врачи - Катенькой. Она откликалась на всё.
  - Рыжий Петр приходил, допрос чинить. Анкету, то есть, принес на пятидесяти листах.
  - Не допрос, а диссертацию он на тебе делает, не обращай внимания.
  - Кать-Ефимовна, а правда меня гипнотизировали дома?
  - Да, а когда не понимали причин твоего бреда, иногда и кололи. Я лично. Уколы тебе ставила, когда ты спала после сеанса. Препарат А... Все делали, только не пороли.
  - Странно, а мне казалось, что меня бьют...
  - У А. побочное действие такое, его все психотики называют "палкой".
  - А этот В.А. мне внушал, что Бога нет?
  - Ну посуди сама, с чего ради он должен был тебе это внушать? Что, голоса были? Голоса, скажи-ка, у тебя были какие-нибудь, кроме твоего внутреннего?
  - Ну да, в общем, я с Богом и отцом Иоанном общалась по тому каналу как бы. Правда, не били?
  - Ну нет, конечно! Просто мышцы твои судорожно сокращались, больно от этого. Вот тебе и "били дома", да и прозвище - "палки".
  - А что, у меня шизофрения?
  - Да ты что, опять все забыла, что ли? Я же тебе в прошлый раз рассказывала. Саркома у тебя была, рак мозга.
  - Как рак мозга?
  - Да так, вышел не дурак. А отчего он бывает, никто не знает. Может, через сто лет изучат. Но у тебя правда операция прошла удачно.
  - А морг?
  - А-а, вспомнила? Или до сих пор койки двухметровые? (Смеется.)
  - Двухэтажными! (Тоже смеюсь).
  - Ты была в реанимации и не подавала признаков жизни. Вот Владимир Ильич прибор-то поддержания жизнеобеспечения и отключил через двое суток, как положено, а тебя в морг направил. А ты там взяла да и очнулась. Ну, не знаю, чудо, наверное. И ты, прямо голая, дверь нашла и давай барабанить в нее. Санитар зашел, напугался, молоденький, и позвал деда Сашку, сторожа. А тот старик, войну прошел, всего насмотрелся. Накинул на тебя свою штормовку и вывел к врачам. Владимир Ильич долго паниковал, но все обошлось. Так тебя теперь и зовут - "Машка-врачебная ошибка" или "Машка-Христос-воскрес!"
  Фимовна широко улыбается, полной рукой берет со стола чайник, наливает, тут же, не отходя от кассы, как говорится, себе заварку с кипятком, потом не торопясь встает и идет к титану - подгорячить.
  Потом К.Е. поясняет: "Вот и бред про морг. Бред - да и не бред вовсе."
  Идет начало 1984 года, последнего года до так называемой горбачевской перестройки.
  
  Глава 15. Знакомство с Анной
  
  А в Кисловодске тем временем жила и росла совсем другая девушка - Анна Жукова. У нее была худая, но статная по костяку, высоконькая фигурка, и был ей 21 год. Мне же в ту пору исполнилось пятнадцать с половиной. У Анны были сильно вьющиеся и - ее отличительная черта - светло-рыжие, с медным оттенком волосы и яркие голубые глаза в огненных, лисьих ресницах. Брови тоже рыженькие-светленькие.
  Я увидела ее впервые на дискотеке в нашем с мамой санатории. На дискотеку меня, еще полуобросшую и страшненькую после операции, мама и отправила. Нос у меня торчал "как шпингалет", как неоднократно говорила она. Весила я всего сорок восемь кило. Но ко мне сразу подошел какой-то то ли военный, то ли еще кто-то - впрочем, сразу выяснилось, что Олег - доктор-интерн из моего же санатория. Доктор не отходил от меня весь вечер, и у меня возникло подозрение, что все это каким-то образом подстроила моя мама. Но я смирилась и даже приглашала его на все белые танцы.
  Вальсировать я не умела, но Олег, казалось, не обращал на это внимания.
  - А эта девушка замуж выходит за орла-чекиста, который вокруг нее вьется, и в Москву уезжает, а там и в Германию, - сказал Олег, проводив глазами мой взгляд.
  - Вы ее знаете?
  - Ну а как же? В одном квартале росли. Она местная, ее все зовут Анька Рыжая, и она, как вернулась из Минвод, ни одной танцульки не пропускает. Вот теперь и жениха подцепила из соседнего санатория КГБ. Она медсестричка там, в Минводах три года училась.
  - И правда, красивая. Заметная. У нее лицо как алебастр.
  - Чи-во? - противным голосом пропел Олег. - Как что?
  - Ну, как гипс. И марля.
  - Ну сравнения у тебя, - сказал, засмеявшись, он.
  Последний белый танец кончился. Олег поцеловал мне руку, и я побежала делиться впечатлениями - и своими подозрениями - с мамой.
  В палате я и мама жили вдвоем. После операции прошло лишь пять месяцев, и я все вспомнила. Особенно меня воспоминания, впрочем, не мучили; про все ситуации, связанные с "фрейдизмом", я и думать забыла.
  Мама сказала мне, что Олег - действительно врач-интерн - положил на меня глаз еще во время нашего обхода вокруг санатория, спрашивал ее обо мне и узнал мою историю. Так что она тут ни при чем.
  Больше в Кисловодске я Анну не видела, но мне было суждено встретиться с ней в будущем, когда волею провидения (!) я оказалась в Москве. Как сейчас помню, это было 13 февраля 1991 года.
  
  ***
  
  В санатории текла культурная жизнь. И весьма интересная! Так, через день после дискотеки мы с другими пациентами и врачами посмотрели по видику ставший впоследствии культовым фильм "Унесенные ветром". Текст читала за кадром одна женщина - и мужские, и женские роли - с легким еврейским акцентом. Я пожалела, что фильм переведен - английский к тому времени я знала порядочно.
  - Да что ты, - проронила мама. - А как же простые смертные?
  Я согласилась.
  Несмотря на мою страшную худобу, один пожилой мужчина, подойдя к нам после просмотра, сказал мне, что я похожа на Вивьен Ли.
  - То есть на маленькую Скарлетт, - сказал Олег, с нами сидевший на показе.
  Однако, замечу следующее: когда Бонни, дочь Скарлетт и Ретта, умерла (сцена с гробом, потом вырезанная), практически весь зал плакал и даже мужчины вытирали глаза.
  В той же библиотеке нашего, находившегося ближе всех к городу санатория "Чайка", читали научно-популярные лекции и по утрам проводили политинформации - так работал осколок сталинского прошлого, "культпросвет" (для не живших в то время: это культурно-просветительская работа в массах строителей коммунизма).
  Одну лекцию я запомнила на всю жизнь. Выступал маленький, кудрявенький человечек; он, бешено размахивая руками, с большим вдохновением рассказывал нам про структуру пушкинского "Бориса Годунова". Он говорил и про экологичность великого поэта ("Это он загнул," - сказала шепотом мама), но это как-то прошло мимо, не сохранилось. Соль тут была в следующем: и "Б.Г.", и дантовская "Божественная комедия" оказались написаны по кольцевой, концентрической, циклической схеме. Так Пушкин вводил и описывал своих героев - симметрично, кольцами вокруг центральной сцены, уже не помню какой. Докладчик приводил цитаты из Гомера, Софокла и Еврипида и говорил, что следование закону циклов есть признак композиционной гениальности произведения. Еще он втолковывал нечто неудобопонятное про Фрэнсиса Бэкона и "космическое яйцо", порождение Ночи и Хаоса и произведшее на свет День и Ночь, если я не ошибаюсь - сейчас трудно сказать.
  
  ***
  
  А в следующую субботу на дискотеку ни Олег, ни Анна не пришли. Олег, как выяснилось, поддежуривал, я встретила его потом рядом со столовой, где был сестринский пост и кефир - о, этот ритуал советских здравниц! Я спросила у него, где Рыжая. Он ответил, что они поехали расписываться в Москву.
  
  Глава 16. Джон
  
  Джон, как звали его все, хотя его настоящее имя было Евгений, и вправду походил на Леннона. Сходство усиливалось тем, что у Джона были длинные, светло-русые волосы - иногда он делал из них небольшой хвост или даже заплетал в косу. Джон носил круглые, с фиолетовыми модными стеклами очки. Стекла были увеличивающие, для близоруких, и под тонкими дугообразными бровями его глаза казались еще больше. Джон умел неплохо бренчать на гитаре. Кроме того, хотя это мало кто знал, он закончил высшую школу КГБ, и жил в Москве. Его и выбрала в мужья Рыжая Анна.
  Фамилия Джона была Носов. Оставалось только догадываться, как ему в 1984 году разрешали такой прикид. Скорее всего, как мне объяснила мама, он был своим в богемных московских тусовках. Короче говоря, Джон поначалу был просто осведомителем.
  Ему легко давались языки. Он, еще учась в московской средней школке, выучил французский, а у преподавателя-репетитора дополнительно занимался английским и немецким. В школе КГБ он направил свои таланты и усилия на немецкий, и теперь должен был с молодой женой-медсестрой ехать в Германскую Демократическую Республику в качестве сотрудника по комсомольской линии. До падения Берлинской стены оставалось 6,5 лет.
  В ГДР я не была и сведений о том, как они там жили и чем занимались, у меня нет. Но, дорогой читатель, как я уже писала, мне суждено было встретиться с Рыжей Анной в Москве в 1991 году; а с Джоном, ее законным мужем, - только в 2003 году.
  Анна похудела, расцвела в Германии и в столице, куда они, заработав на кооперативную трехкомнатную квартиру, вернулись. У них появилась дочь Валерия, Лера. Но семья трещала по швам - Анна начала гулять, а муж, наслушавшись сплетен от сослуживцев, сильно выпив, прикладывал ручку.
  Спешу сказать, что Джон изменился не только внутренне, став походить на бюргера. Он слегка обрюзг, его худое некогда тело приобрело расплывчатые, мягкие формы; он теперь коротко стриг волосы. Прозвище "Леннон" сменилось на "Лаврентий Палыч Берия Вышел из доверия" или просто на "Лаврентий" в глаза и "Берий" за глаза.
  Чем Лаврентий занимался в своем отделе, Анна не знала. Отдел был засекречен, и муж не рассказывал дома о своей работе. О, как они пили, эти люди, когда приходили домой! На работе спиртное было табуированным продуктом... Архивы, в которых по долгу службы рылся бывший Джон, радости не доставляли. По секрету скажу, что он был погружен в уничтожение архивов КГБ, а иногда устанавливал связи с пострадавшими во время репрессий советского периода и членами их семей - вопросами реабилитации.
  В те же времена, уже около 1990 года, моя мама получила из органов документы о расстреле двух своих родственников и о смерти в Сиблаге тетки Ляли. Оба молодых и красивых, усатых парня-поляка были (писала об этом, да?) обвинены и под давлением признались в контрреволюционной деятельности и были расстреляны в 1938 году. А Ляля, слабенькая и хрупкая 20-летняя комсомолка, умерла на лесоповале от голода в 1940-м. Впрочем, все трое были комсомольцами. Из их показаний известно, что первый наш предок был польским шляхтичем и в Сибирь был сослан в 1861 году за участие в антироссийском восстании. Вот такая ирония судьбы. Моего предка звали Казимир; до репрессий тридцатых годов наша семья хранила о нем память. Если бы не их документы-показания, оказавшиеся в нашей квартире, мы бы о нем ничего не узнали.
  А Джон - что Джон? - маленький винт в большой мясорубке... Но он тоже делал свое дело.
  
  Глава 17. Аферистка
  
  Поступив в 1985 году в Т. государственный университет на филологический факультет, романо-германское отделение, в 1990 году я его закончила. Жила я в Т. в общежитии с девчонками, студенческая любовь обошла меня стороной. После окончания вуза летом 90-го я и вернулась в N., чтобы оказаться в качестве переводчика 3 категории в Институте истории Сибири. Опыта у меня не было, английский был очень "bookish" (т.е., книжный)... Но наглости, как говорили злые языки, хоть отбавляй. Поэтому, сидя на зарплате 95 рублей (ставка лаборанта), я бралась за любую работу, от научных отчетов слева до машинописи. Печатала я, например, социологические анкеты для общесоюзного референдума 1990 года - заказ был от смежного и находившегося по соседству института экономики Сибири.
  Переводила отчеты химических институтов на английский язык, немецкий мне не пригождался. Тогда как раз была открыты границы, режим секретности с Городка сняли... Пошли иностранные гранты - не со мной, а с институтами, конечно. Но контркультура не знает авторских прав - переводить что-либо, кроме резюме статей (так называемые abstracts) и этих отчетов мне не давали. В большую литературу и даже в издательство "Знание", тогда начавшее без дотаций тихо вымирать, было не пробиться. Никакого копирайта у меня, естественно, никогда и не было.
  Но за первый же отчет я получила 1000 рублей, 400 рублей отдала родителям, и смогла купить себе на барахолке зеленую зимнюю куртку на двойном синтепоне и страшно тяжелые, рыжего цвета сапоги из свиной кожи, на овчине. Кожаные, натуральные, - гордилась я.
  Тут-то к нам в институт и приехал московский Лектор - восходящая звезда нашей новой науки политологии. Как сейчас помню, дело было в начале октября.
  Послушав его с полчаса, я не без труда поняла своим неискушенным умом, что он читает теорию заговора. Причем в его интерпретации заговор выходил как бы двусторонний - и русско-советский, и еврейско-американский. Весьма любопытным казалось то, что, как говорил Лектор, революции рождались из заграничных заговоров и делались чужими руками. "Потом прямых исполнителей обычно топят в крови", - задумчиво тянул Михайлов - так звали Лектора.
  После лекции (Михайлов говорил почти три часа) всех приглашенных позвали на "импровизированный фуршет". Пошли не все, но я пошла. Потому что еще в августе 90-го года в своем дневнике я записала: "Ленинград или Москва-барыня? Нет, в этом году я все же должна уехать в Москву".
  Я подошла к Георгию Ивановичу, совершенно трезвая среди множества людей под-шафе - сам Михайлов мешал водку с шампанским, - и сказала: "Я хочу работать у вас. В Москве. Переводчиком".
  Он, разгоряченный спиртным и сильно раскрасневшись, тут же ответил: "О, с радостью. Нам нужны молодые таланты. Квартиру дадим, прописку московскую". После небольшой беседы он пообещал мне, что я буду "купаться в золоте и пить "Вдову Клико" по меньшей мере по воскресеньям", и дал свою вызолоченную визитку с адресом и телефоном. Рабочим, конечно.
  Но я не уволилась с работы: только потому, что не успела. Мне предложили трехмесячную стажировку в МГУ в той же Москве. По английскому языку. - Поступишь в аспирантуру там, не вернешься, - сказала грустно моя начальница, Кира Петровна. - Да и опасно сейчас в Москве, - со вздохом заметила моя мама, картины которой не продавались. Но мною уже овладела будущая авантюра; Муза Дальних Странствий запела надо мной.
  
  Глава 18. Первый переезд.
  Эпиграф: Один переезд равен двум пожарам. (Народная мудрость.)
  
  Итак, мне оставалось только оформить стажировку --- договориться о выплате мне трехсот рублей в месяц, --- попрощаться с коллегами и родными (мамой, папкой, Вовкой и Машкой), купить билет на поезд и поехать в Москву.
  - Ну, будешь там невеста без места, - сказал в предпоследний вечер мой в Сибири отец. - Смотри, работай хорошо, за совесть. Будет жаль иначе. А вообще, возвращайся.
  - Да я вернусь через три месяца!
  - Да уж, вернешься ты, скажешь тоже, - проронила мама.
  
  ***
  
  Да, вот что надо объяснить обязательно: почему в месяц триста рублей, а не девяносто? Государственный корабль после 20-летнего период мертвого штиля стагнации и пяти лет на рифах перестройки медленно, но верно шел к берегу (или к крушению, это еще как сказать). В стране разрешили с 1988 года кооперативы, и мы бегали в одинаковом ширпотребе и купленных на толкучке у фарцовщиков (еще подпольных тогда торговцев иностранными, "фирменными" тряпками) джинсах. Началась непризнанная пока инфляция. Цены росли, скажем банальность, как на дрожжах. В октябре-ноябре 1990 года повысили, тоже скачкообразно, зарплату до 200, потом и до 300 рублей. Вот и вышло, что стажировка была за счет направляющей стороны и что мой Институт, где я проработала полгода переводчиком, должен был переводить мою стажерскую стипендию в размере зарплаты на счет МГУ. Забыла сказать, что темой стажировки было составление Нового англо-русского экономического словаря: Железный занавес был снят, и развивались экономические связи с Западом.
  
  ***
  
  
  В поезде меня мучили кошмары. Мне снился город, стыло было в этом городе и сумрачно. Он был населен достаточно густо, и прохожие попадались часто - и все незнакомые личности, - но они не делали здесь погоды. Главное, что в этом вечном полумраке притягивало взор, подавляя ум и как бы материально давя на него, была правильная геометрия строений и белые, неасфальтированные, засыпанные меловым щебнем улицы: куски и глыбки мела, меловая крошка, и так повсюду... и несколько высотных зданий, по ставшему нашим американскому выражению, скребущих небо. Эти высотки своими шпилями возносились в низкие, темные, кучевые облака. Во сне этот город и был Москвой, и в нем была Газета. В одной из высоток располагалось Издательство Газеты, где я в моем сне и работала. Газета почему-то называлась просто Times. И каждый раз, когда я засыпала, прикорнув на полке, мне снилось, что я прихожу (все время в разное время суток) на работу и мне не хватает места за пишущей машинкой. Или не было стульев. Или моя пишмашинка была сломана. "Подожди, посиди немного, починят..." --- говорил мне усатый человек с печальными черными глазами. Он был начальником. Во сне проходил час, другой (минуты сна - вот она, реальная вечность!), а стула все не было, и машинка была кем-то непоправимо испорчена.
  Сон повторялся все двое суток, путешествие от N-ска до Москвы скорым поездом занимает 48 часов, и поезд приходит на Ярославский вокзал.
  О, эта площадь Трех Вокзалов! Как ты переполнена, сколько людей - приезжих, пришлых, беглецов из провинции, людей, приехавших на "колбасных" электричках в "колбасные очереди" из подмосковных сел! О, эта площадь! Над тобой вечно царят насупленные, строгие брови Казанской Богородицы. Нет, ее иконы там нет и в помине. Была ли - бог весть...
  Так вот, под этот незримый лик Пречистой прибывают поезда с самыми разными, непохожими друг на друга людьми, на вокзале дежурит милиция, но проституток никто не гоняет. Дешевые прячутся, дорогие, красиво одетые, выступают павами. Узкоглазые лица азиатов, редкие волосы, черные как смоль. Есть даже негры, они работают шоферами такси; а белокожие студенты подрабатывают грузчиками. Странно скованное какое-то место. Вот еще две фигуры - хилая, мужская, но в то же время как бы бесполая, и бледная, остроносая, во что-то посконное одетая девчонка. Оба сидят на корточках, ждут дозы... Это, как я потом поняла, наркоманы. У нас в Сибири их было мало, но тоже --- они были, несчастненькие, пилили себе вены, по-домашнему так, тихо. Но их уже не сажают в тюрьму, не высылают на выселки и из Города Москвы. А бомжей-то --- всех мастей люди собираются на Казанском, Ярославском и Ленинградском вокзалах. Вот и меня притянуло в Москву; судьба моя, недолго думая, вывезла... Что дальше? О мой читатель, мой неизвестный Друг, не дай бог тебе попасть в Москву 90-х годов двадцатого века!..
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"