Вместо предисловия от автора
К синопсису
У Олега Ивановича за всю жизнь в мозгу появилось пять-шесть идей, которыми он и жил. Один раз он признался, что не умеет думать словами - только беззвучно и формулами. Он был полностью лишен воображения и художественного вкуса и не мог даже себе представить, что можно мыслить образами и пересматривать мультфильмы в уме тогда, когда захочется.
Теперь об идеях, которыми жил Олег Иванович. Во-первых, он ненавидел евреев лютой, инфернальной ненавистью. Он не произносил слова 'еврей', называя этот многострадальный, талантливый до гениальности и гордый, боголюбивый народ 'жидами', 'иудеями' и 'еврейчиками'. Он не любил и поляков, называя их 'полячишками'. В детстве Оленьки, действуя по фашистской методике, он сделал промеры ее лица и убедился, как он считал, что она - 'иудейской крови'. Он возненавидел свою падчерицу именно тогда.
Олег Иванович считал, что бога нет. 'Если бог и есть, то он - свинья. Твой бог - большая свинья, а Богородица - еврейская шлюшка и мать иудейского шизофреника', - внушал он несчастной Ольге, когда узнал, что она крещена и верует во Христа.
Третьей идеей, просто не дававшей покоя Олегу Ивановичу, было, что Сталин - великий гений и отец всех народов нашей несчастной страны. В своей глупейшей преданности усопшему тирану он доходил до заявления, что 'репрессий не было, это все выдумал Хрущев'. У его жены, Рыжей Тани, мать была репрессирована, а два дяди расстреляны как враги народа. Поэтому он называл Таньку Татьяной Леопардовной, намекая, что в лагере ее мама была 'леопардом', то есть самым униженным видом заключенных в ГУЛАГе.
В-четвертых, он презирал женщин. Он так и говорил: 'Женщина - это недоделанный, неполноценный мужчина'. И считал, что место женщины на кухне, что творчество и наука - удел мужичков.
В-пятых, он ненавидел искусство, особенно поэтов. Он говаривал, что художник - это слово от слова 'худо' и отличался художественным вкусом питекантропа как в литературе, так и в живописи, словом, вообще ничего не смыслил.
И в-шестых, он считал себя Хозяином. Рачительным Хозяином, руководителем и повелителем всей семьи. Как-то раз он заявил Ольге: 'Я имею право тебя изнасиловать и даже убить. По всем законам'. Оля страшно испугалась, увидев, с какой убежденностью он это выговаривает. 'И убьет ведь, не ровен час,' - думала она.
Итак, Олег Иванович был сексист, юдофоб и обскурант, а по многим параметрам даже и фашист. Кроме того, он был крайне скуп... Рыжей Тане приходилось постоянно брать деньги в долг и отдавать из своей зарплаты и денег, которые Ольга зарабатывала, печатая на машинке аннотации к диссертациям...
Интернат
'Вот что со мною произошло, - рассказывала Ольга священнику. - Мне явилась риза Пресвятой Богородицы, в видении. И мне стало лучше. Внезапно стало лучше на следующий же день. Голоса прошли. Нечистый дух, который беспокоил меня, вселяясь в меня под видом отчима, практически исчез. Правда, меня посетил приступ вместо беса. Или бесы явились ко мне и напророчили. Они пророчили планете, точнее, США, ураган 'Ирма' и еще более разрушительный ураган 'Иванка'. Основной удар Ирмы придется на Питер, на Санкт-Петербург, было сказано мне незнакомым голосом. И вдруг я поняла, что мне скоро, наверное, придется попрощаться со свободой и творчеством и отбыть в интернат для умалишенных. Мне послышался голос моей матери, я слышала, как она за моей спиной договаривается об этом с моими четырьмя врачами - так исторически сложилось, что у меня в Новске было четыре врача, все - женщины, Любовь - с ней я вела богословские споры и она предала меня в руки Маргариты. В отделении Марго меня содержали вместе с шизофрениками, убийцами и слабоумными. Были там и брошенные детьми маразматические старушки с болезнью Альцгеймера. Одну кататоничку, достаточно молодую женщину Валечку, просто уморили голодом. Когда так решили ее родные, врачи просто приказали не давать ей есть. И она, тихий овощ, тихо скончалась от мук голода за четыре дня. Я этому свидетель. Я клянусь, что так и было. Шел тогда 2012 год, и дело было в 13 отделении Областной психиатрической больницы города Новска. Впрочем, я не знаю, мучилась она или нет. Валя эта и так была крайне истощена.
Мои родные отчим и мать - я слышала - договорились о моей постановке в очередь на интернат в 2004 году. И я, оказывается, стояла в очереди. Сейчас 2017 год. И очередь моя подошла. Да, мы ехали тогда от свояков - от матери и сына первой жены моего сводного брата Макса. Мы ехали в автобусе, и они говорили об этом, сидя в двух рядах от меня. В гостях у Тамары Николаевны были двое людей - психиатр со стажем Кальнин и молодая врач-интерн Ольга Вячеславовна, с которой я потом встретилась в отделении у Маргариты. Кальнин расспрашивал меня о болезни и сказал, что у меня параноидальная шизофрения и что я кончу свои дни в больнице. И что я умру в пятьдесят лет. 'Шизофреники живут мало', - сказал этот черный человек.
Ольгу Вячеславовну я прозвала Ольгой Тщеславовной. А еще одну врачицу, Ирину Валерьевну - Ириной Холерьевной.
Унижали и били меня в больнице страшно. Смертным боем. Один раз меня пытались задушить больные. Точнее, одна больная. По фамилии Рябота. Это у нее шизофрения, и она убила восемь человек и только что была из Казанской лечебницы для психов-преступников. Теперь ее не выпишут никогда. Один раз мне бритвой порезали лоб во сне. У меня остались шрамы. Меня били тупым ударом в грудь и головой об косяк. К сведению, от тупого удара в сердце можно с легкостью умереть.
Меня обзывали на Х и на П, на Б - несчетное число раз, и больные, и медсестры, и санитарки. Один раз, после того, как я пыталась выброситься из окна, меня выпороли ремнем. Меня били четырьмя ремнями четверо дюжих, обученных дзюдо санитарок. Я пиналась тогда, пыталась вывернуться, но меня связали и продолжали избивать.
Когда я сказала одной матерщиннице, что она неадекватна, та вцепилась мне в морду.
'Разобью руки, разобью морду', как сказал нетленный ИБ.
18 сентября меня увезут. Я слышала, как они договорились. Меня вызвали к врачу на 18 сентября. Попросили только позвонить 16 числа в медцентр, узнать, когда. И, как в бредовом сне, ни на что не надеясь, я позвоню в медицинский центр 'Медицинская азбука' 16 числа и пойду туда 18 числа сентября сего года. Надеясь, что голоса лгут и что Бог не скажет правды, а помешает преступлению.'
Олег Иванович не давал денег уже четыре месяца. Рыжая Татьяна влезла в долги, а Ольга взяла подработку - печатать на машинке. К тринадцати годам Оля уже очень неплохо печатала, не ходила, впрочем, никогда на курсы, а училась сама. И научилась - правда, четырьмя всего пальцами. Но свои деньги - от тридцати до пятидесяти рублей в месяц - она уже имела. Договора, когда они были, оформлялись на рыжую Таню - на ее мать. А иногда платили черным налом, это была советская теневая экономика.
Ольга отдавала практически всю свою зарплату матери. Олег Иванович завел свою полку в холодильнике и запретил брать оттуда продукты. Даже огурцы, которые он покупал лично для себя и которые стоили летом по 3 копейки за килограмм. На своей работе он получал триста пятьдесят рублей в месяц, но был Плюшкиным.
Ольга сочинила про него стишок:
Олег, профессор кислых щей,
Едал поджаренных лещей,
А жаден был, как сам Кощей,
Наш друг - профессор кислых щей.
И они с рыжей мамой очень смеялись. Хотя смех был горьким. Таня пошла учиться на медсестру в медучилище - Олег в свое время не дал ей закончить университетский факультет биологии, и она так и осталась с тремя курсами высшего образования.
Зимой Ольга заболела плевритом. У нее был сильный жар, а Таня как раз сдавала первую сессию. Она сидела у постели Олечки и зубрила латынь. Cubo - положение лежа. Cito - срочно. Tinctura - микстура. Tabulettae - таблетированная форма, таблетки.
Эти слова смешивались с бредом, в бреду на Ольгу падали буквы алфавита и цифры, большие и мелкие, курсивом и петитом, почему-то все розового, красного и белого цвета. Нет, иногда буквы 'О' встречались и серые. Некоторые буквы ломались. 'Быть тебе писателем', - восклицал чей-то бредовый голос. 'Но я хочу быть биологом', - отвечала Олечка. 'Не быть тебе биологом, быть тебе переводчиком. Писателем и поэтом. Я Валентин Войно-Ясенецкий, мне лучше знать!'. Для несведущих в гнойной хирургии: Валентин Войно-Ясенецкий, а также святой Лука Крымский, был знаменитейшим хирургом сталинского времени и написал классические труды по хирургии, отекам, опухлостям и ожогам, полученным во время войны русскими и нерусскими (советскими) солдатами. Он был священником, сидел в лагере в Сибири и, как говорили, оперировал в сибирских условиях даже перочинным ножом. Говорят, он принимал и роды у каторжниц.
Вокруг себя я вижу странный свет мира. В комнате развешаны картины и стоит около двадцати небольших церковных иконок. Один из моих героев, герр Собакофф, - ближайший приятель автора, но вместе с тем он и отъявленный богохульник и болтун. Герр Собакофф является то ли профессиональным жуликом, то ли телепатом: так или иначе, его вечная брюзгливая ругань и божба иногда заселяют и мою голову. Он невысок ростом, у него красивое, типично еврейское лицо, он убежденный атеист, имеет небольшой 'вкусный' животик, немного чересчур болтлифф и нескромен. Несмотря на свои идейные убеждения, герр знается с чортом и, как все черти, считает Мадонну просто молодой распутницей, наставившей рога праведному Иосифу. Как ни странно, Она его не покарала - герра не расшиб паралик и до сих пор не убило молнией. Ему под шестьдесят лет.
Вторая моя знакомая - некая Маргарита, врач-психиатр из городской психиатрической лечебницы, раскинувшей свои сети пациентам даже из близлежащих деревенек. Маргарита весьма пышнотелая, у нее роскошные сросшиеся брови и шальные, бедовые, не без козьего лукавства карие глаза. На шее она носит Маген Давид, хотя является формально православной армянкой. Сие украшение она получила в качестве взятки за лечение одного настоящего еврейского умалишенного, точнее, за то, чтобы ему разрешали курить в больнице столько, сколько больной захочет. И ведьма-Маргарита (ей по внешнему виду лет сорок, а по паспорту - все 50) сразу дала ему такое-растакое, но подействовавшее на младший персонал больницы - медсестер и санитарок - разрешение. Евреи принесли не только свой знак, а еще и ящик свежих, спелых ташкентских помидоров для медперсонала.
Я сама. Мне сейчас 47 лет и 5 месяцев и я, как виртуальная героиня, считаю, что с личной жизнью покончено. Я худа, обрита наголо около месяца назад - нет, я не из психушки, а просто решила исполнить свою давнюю мечту и быть не как все остальные люди даже внешне, ношу серые-полосатые майки без лифчика и вечные, протертые до дыр джинсы-клеш. На ногах всегда обувь практически без каблука, зимой - унты (ведь зимы здесь в России снежные и холодные), а летом - кеды да сандалики.
Кстати, о сандаликах. Одна моя знакомая, Оля О., как и все мои герои, живет в соседнем доме. Она иногда лежит в психушке, лечит религиозный психоз. Перед очередным помещением в больницу она, вынося мусор, бешено косит на Маргариту и Собакоффа, Последнего во время приступов она называет Мефистофелем и поганым известно кем. Из больницы она возвращается отмытая, причесанная и смотрит на Ритку как на святую равноапостольную Марию Магдалину. Правда, когда подходит ее враг герр Собакофф, она смущается и бормочет стишата следующего содержания:
Я маленькая девочка,
Я в школу не хожу.
Купите мне сандалики,
Я замуж выхожу.
Все мы встречаемся у мусорной машины без четверти шесть вечера.
В том же маленьком дворике живет Чекист Коля. Все его так и зовут. Он высок ростом, носит отцовское кожаное пальто. У него их два - два пальта? Как это правильно пишется? Две пары пальто? Тогда выходит, что это четыре пальта, тьфу, все не то. Оля, бедненькая, думает, что лечится по настоянию ЧК, поскольку ее мама говорила ей, что Никогда Не Вызывала Оленьке Перевозку. Поэтому Колю, который сегодня крикнул мне, автору, что у Ольки опять глаза косые и злые, Олюша ненавидит так же, как и своего дворового Мефистофеля.
Мои родители: отец умер и является как Тень Отца Гамлета в Крещенский и Рождественский сочельник. Тогда он запрещает мне писать стихи и издавать их за свой счет. Он лихо гадает по руке и требует, чтобы я сменила специальность на инженера или хотя бы родила ребенка. Но куда мне в 47-то? Обычно я машинально спрашиваю: 'Папочка, я и так инженер человеческих душ. Зачем ты явился?' Привидение исчезает, так и не дав ответа. Я смутно различаю его очертания, потом понимаю, что его больше нет и что даже Иисус Христос, видимо, никогда не придет, и ухожу от телевизора реветь белугой. Потом приходит моя мама, которая жива и не является поэтому некстати, а всегда звонит и предупреждает о своем намечающемся визите. Мама, в свои семьдесят, еще очень красивая женщина, чего нельзя сказать обо мне. Она красива, а я, как Париж, то прелестна, то выгляжу безобразно и как чудовище. Маме не нравятся мои литературные фантазии и бритая голова. 'Это уж чересчур', - заявила мне она, когда я появилась в своем окне на первом этаже без связанного крючком летнего берета.
Другие соседи: их человек тридцать, и они все очень необычные люди. Просто одни герои, вот что я вам скажу. Они героически борются с инициативой правительства о товариществах собственников жилья, им нет дела до большой политики, разве что есть интерес к тарифам на коммунальные услуги. Если когда-нибудь к нам придет киллер, чтобы застрелить какого-то соседа, то его обязательно спугнет одна из наших Теток, баба Зина, возвращаясь в 6:10 утра с ночного дежурства. Зинаида работает вахтером в школе, это дает ей дополнительные 8000 рублисов в месяц, к ее пенсии 7500 рублей. Я, вечно корпя над переводами, зарабатываю иногда на 500-1000 рублей больше, чем баба Зина, сидя на пенсии. Так что когда я стану пенсионеркой, я тоже пойду вахтерить, и буду получать столько же. В нашей прекрасной стране надеяться на милость Божью не приходится. Поэтому я и пишу сию повесть, в которой еще много персонажей. Герр Собакофф, короче, Мелкий Бес, Маргарита, некий врач из 10-х-20-х годов прошлого века по фамилии Вахлаков, его три жены и ваша покорная слуга - главные герои моей повести. Но я не знаю конца пока что. Знаете, что я вам скажу? Не знаете. А вот оно!
Читатель, живи сто лет!!!
Эпиграф: Когда он Фауст, когда фантаст... так начинаются цыгане. (Из Б.Л. Пастернака)
Он твердо верил в одно:
что очень важно не играть в домино,
ни разу в жизни не снимался в кино
и не любил писать стихи,
предпочитая вино.
Он ушел прочь,
не в силах мира красоту превозмочь;
мы смотрим в место, где он только что был,
и восклицаем: как, кто, где он,
И какая прекрасная ночь...
БГ
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла,
Крестообразно.
Б. Пастернак
Глава 1
Мать Оли, Наташа, жила с мужем плохо. Ее муж Олег Иванович Огарев не был отцом ее второго ребенка - дочери, она родила ее от другого мужчины. Наташа вышла замуж восемнадцати лет, и Олег, старше ее на восемь лет, грубо обращался с ней после свадьбы. В девятнадцать лет ей увлекся ее пожилой сослуживец, она изменила мужу и забеременела Володечкой. Олег тогда уехал в командировку в Иркутск. Через восемь лет родилась Оля, и Олег как раз был в Москве.
Жили Огаревы в небольшом научном городке в Сибири, в пригороде крупного промышленного центра Новска.
Когда Оле исполнилось шесть лет, Олегу принесли запись из роддома о дате ее рождения. Месяц не совпал с датой, которую Олег Иванович считал днем рождения дочери, и у него не осталось шансов счесть Ольку своей. Он долго, муторно, грязно матерясь, избивал жену, потом сходил за пивом и водкой и, мешая бесконечные ерши, пил двадцать часов. Горькая водка не утолила горя от ставшей очевидной измены, в голове его заиграли и стали издеваться над ним пьяные голоса - они вошли в голову и глумились над ним, называя его 'рогачом и идиотом'. Он сидел и плакал, пел песню: 'Жена твоя, жена твоя, жена твоя и лучший из друзей'. Потом у него началась белая горячка - до этого он пьянствовал, совсем по другому поводу, месяц. К вечеру второго дня после известия он допился до того, что, как бы и протрезвев внезапно, молча пошел в соседний хозяйственный магазин и купил топор. Наташа сходила с Олей на работу, вернулась домой. Она видела пьяного мужа из окна: Олег Иванович, шатаясь, шел по двору с топором за плечом. Наташа подхватилась, взяла ребенка и убежала из дома, благо дом был фешенебельный и квартира соседей имела выходы в два подъезда. Наташа и Оля, обогнув дом с другой стороны, бросились бежать. Олега не было видно. Наташа умерила шаг (дочка ее уже задыхалась, но бежала молча), только когда завиднелось крыльцо коттеджа, в котором жила подруга Наташи, через два двора от них. Нонна была женой академика.
Женщины сидели в гостиной, просторной вытянутой комнате; в доме сильно пахло валерьянкой и корвалолом. Олю отправили в другую комнату, с глаз долой.
Наташа говорила:
- Нет, Андрей не женится на мне, хотя Оля и его. Я буду жить с мужем, будь он неладен, подлец - и пьет, и бьет.
- Что, опять руки прикладывал? - спросила Нонна.
- Да, ты что, синяков не видишь? Он Ольку грозился изнасиловать. Белая горячка, что ты, Нонна, хочешь - пить так трое суток, а до того еще месяц.
- Он сейчас дома? Давай к нему психушку вызовем и милицию.
- А он откроет?
- Лена, ну хоть в милицию, ментам позвони, а? А если он повесится спьяну?
- Ладно, давай телефон.
- Ноль-два номер, пусть номер вытрезвителя скажут, если сами не приедут. А Оля что, правда, Андреева?
- Да, я тогда собиралась к нему уйти, и он обещал даже фамилию свою ей дать. Но потом как-то разошлось всё, разбилось и не склеилось. И Вовка тоже его. Он сейчас у бабки с деткой, родителей Олега.
Оля, которую не спала, а сидела на кушетке в маленькой комнате, слышала весь разговор. Она поняла про вытрезвитель и что ее отец - какой-то человек по имени Андрей; поняла, что она не дочь Олега Ивановича. Она даже встала с постели и потянулась включить ночник на стене. Свет зажегся. Она внимательно, пристально посмотрела вокруг. 'Он - не папа. Он поэтому хотел меня убить и маму. И что с того? Надо маме сказать, что я подслушивала.' Сон слетел с нее совсем. В комнате, большой по размеру и с высоким, нехрущобным потолком, было много книг. Книги стояли на полках, еще - в двух шкафах, лежали на письменном столе. Оля подошла к столу и протянула руку за книжкой. На книге было написано непонятное слово - 'Библия'. Читать она научилась недавно, уже пошла в школу, и училась в первом классе. Открыла эту Библию в конце и ей сразу понравилось непонятное, но певучее начало: 'Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог'. Она посмотрела на часы - часы их уже научили считать. Было восемь часов вечера.
Шел 1973 год, и про Бога ей никто еще не говорил. Она подумала и включила торшер у стола. От срезанного конуса лампы на потолке распустилось круглое пятно желтого света. Она снова легла и уставилась в одну точку - в круглом окошке света на потолке сидела муха. Муха была снулая, небольшая и только собиралась просыпаться. Был апрель-месяц, дело было к Пасхе, но в их доме Пасху не отмечали, как и в большинстве домов в этом сибирском городке.
Внезапно резануло молнией. Гром раздался - Оля подумала, что в комнате, где она сидела. На самом деле началась апрельская, первая гроза. Сверкнула еще одна молния, и Оле показалось, что кто-то другой, живой появился в комнате. Электрическая лампа ночника погасла, на улице тоже погасли фонари.
-Авария, что ли, - послышался голос Нонны из гостиной.
- Да, наверно. Знаешь, я ее сейчас разбужу и домой пойду, - сказала Наташа. - Его уже, надеюсь, в вытрезвитель увезли.
- Завтра заберешь? Или его на трое суток оставят?
- За хулиганство! За дебош! Хорошо бы. Заберу, впрочем, чтобы вшей не нацеплял больше, чем есть.
Оля страшно испугалась и поэтому закрыла глаза. Она подумала: 'Б, О, Г. У мамочки спросишь. У нее нервы. Открывай глаза, не то умрешь. И иди к маме'.
- Мама, мама, - закричала она. - Кто такой Б-О-Г?
Глава 2
После этой истории она заболела. Она сидела, как маленький гном, скорчившись, и думала, что отец теперь ненавидит ее, что он убьет ее или ссилит, как это говорили, пугая, дети в школе, и что она виновата в скандале, все не утихавшем между отчимом и матерью. Оля отказалась есть. Несколько раз она подходила к окну, залезала на подоконник, но страх высоты, который врожден многим людям, мешал ей шагнуть вниз с пятого этажа. Когда Наташа поймала ее на окне, родители помирились и повели ее к невропатологу.
- Стресс, - сказала врач. - Она у вас была на море? Нет? Свозите ее на море. Про самоубийство она откуда узнала?
- Про Сенеку и Нерона прочла, она, знаете ли, читает все подряд. Во второй класс пойдет.
- Вы что, с ума сошли - ребенку книги такие давать? Вот пусть Карлссона читает. Или про Пеппи Длинный Чулок. А вы, Наташа, себя совсем запустили. Курить продолжаете? Где маникюр? У вас обеспеченный муж. Денег занять? Могу дать 50 рублей, - говорила Александра Петровна, пожилая и спокойная, уверенная в себе женщина, в дорогом бархатном платье. На шее у нее было ожерелье из гранатов, которые темно посверкивали в четыре ряда.
- Оля, какие бусы! - сказала Наталья по выходе из поликлиники.
- А у тебя таких бус нет?
- Откуда! У Александры Петровны муж зубной врач, он с золотом работает.
- С золотом? Я тоже буду зубным врачом и куплю тебе такие бусы.
- Что же, я очень рада буду, - ответила, наконец улыбнувшись дочери, Наташа.
Летом они действительно поехали на море, и скандал в семье как-то замялся. Олег дал деньги на отпуск, сам оставался в городке, как-то сгорбился и притих.
Оля подросла. Ей исполнилось одиннадцать лет. Она много и жадно училась, схватывая все на лету. Ей были интересны история, биология, иностранный язык и литература. Теперь Оля училась в шестом классе. С октября начались занятия по ботанике. Олег, ее отчим, имел на девочку виды: чтобы оправдать его ожидания, она должна была в будущем поступить в университет на биологический факультет. Поэтому на стол ей постоянно складывали учебники и пособия для старших классов и даже для естественнонаучных вузов, связанные с биологией. Тогда, лет через двадцать после гонений на генетику при Лысенко, в стране начался генетический бум. Отец заставил Олю проращивать и скрещивать горох. Ну, как заставил? Она прочла в книжке об опытах Менделя, рассказала Олегу Ивановичу, и он ее навел ее на мысль об опыте на бобовых растениях в домашних условиях. Но эксперименты, которыми несчастный ребенок занимался всю весну и часть лета, правоту Менделя не доказали - тогда в окрестностях их городка велись эксперименты по ядерной физике, и горох мутировал со страшной силой... Однако, поскольку ядерные испытания были секретными, провал опытов казался необъяснимым (продолжение следует)
.
У Оли была единственная подруга, Марина Несурова из 'седьмого Б'. Катька училась на класс старше и у нее уже были мальчики. Оля, между тем, находилась в контрах со всем своим классом. Одноклассников раздражало то, что Оля была высокой и крепкой, но не следила за собой и, по их мнению, кичилась своей грамотностью и успеваемостью. Несмотря на исцарапанные колени и обкусанные ногти, на вечно оторванный воротничок и полусжеванный на концах пионерский красный галстук - а за это все и тройка по поведению, Оля училась хорошо. Правда, ей не давались физика и математика. А вот литературу и русский язык она сдавала всегда на 'отлично'.
Скандал разгорелся на уроке ботаники. Пришла новая учительница, лет сорока с небольшим, Евгения Степановна. Строга она оказалась, вот что.
- Мы думали, что домашних заданий не будет, - сказал ей Алеша, один из учеников. - И мы не думали, что учебник надо учить наизусть.
- Вы бы поменьше думали, а побольше учили, - парировала Евгения.
- Вот это да! Надо учить людей думать, а не зубрить, - встряла правдолюбивая Оля.
- В угол! Оба в угол станьте. По разным углам, - среагировала Евгения.
- Вы, наверно, из деревни приехали? У нас школа особенная, нас в угол нельзя ставить.
- А ну пошла вон из класса, - зло сказала преподавательница. - Как твоя фамилия?
В школе с третьего класса ко всем ученикам взрослые обращались на вы.
Оля буркнула: 'На вы, пожалуйста,' и вышла из класса. Рядом был кабинет директора. И Оля пошла к директору и сказала:
- Виктор Иванович, у нас притеснения. Нас заставляют учить наизусть учебник. Ставят в угол. Тыкают. Выгоняют из класса.
- Вас, Оля, с урока выгнали? Ладно, разберусь, идите домой. Отпускаю, - сказал пожилой и плотный, лысеющий директор.
Но дома ее не поняли.
'Наябедничала?' - спросил отчим. - 'Настучала на учительницу пожилую, заслуженного человека? Еще и из школы директор отправил? Сейчас ремень возьму. Доносчику первый кнут'. Он сидел в гостиной, потягивая пиво прямо из горлышка коричневой с отклеивающейся по краю этикеткой бутылки пива. Сидел он перед новым цветным телевизором и любовался на это чудо электроники. 'Марш из залы, и за уроки', - добавил он. - 'А то ремнем'.
Это была не совсем пустая угроза - в раннем детстве Олег пару раз выпорол ее - за то, что она взяла двадцать копеек на мороженое тайком и еще по какому-то случаю, может быть, просто со зла.
На день рождения 22 июля он подарил ей одну пластмассовую белую скрепку. На обед в университет мать давала ей - иногда десятикопеечными монетами - 8-9 рублей, обед в столовой стоит 49 рублей, а чашка кофе без сахара и молока - 8 рублей. Вот на кофе, одну чашку в день, Ольге и хватало. На работе инженером она зарабатывала от трех до пяти тысяч в месяц; мать вынуждала Ольгу отдавать все деньги - и полторы тысячи аванса, и две тысячи основной зарплаты. Отчим денег не давал, куда тратил - неизвестно. Наташа подозревала, что у него - 60-летнего старика с эмфиземой была любовница, возможно, даже молодая. Ольга же думала, что он просто все пропивает. На работу мать давала Ольге обед в старой пластиковой мисочке. Ну, котлета с хлебом - два раза в неделю, иногда - кукурузу из баночки, отварные польские овощи. Польскими овощами у них называли по старой привычке из советских лет замороженные овощи, уже по происхождению относившиеся в 2004 году к московской фирме 'Белый город'.
Глава 3.
Оля не пошла в школку во вторник и среду, сказала, что у нее болит живот и упадок сил, переутомление. Она просто не смогла себя заставить пойти в школу. Была ранняя осень, впереди были долгие синие зимние вечера, когда можно сидеть и читать разные книжки. Олька страшно любила читать - в доме было около пяти тысяч книг, многие 'огоньковские' собрания сочинения (из 'Библиотеки журнала 'Огонек', тогда подписка на серии строгих и важных, как их определяла девочка, томов распространялась между научными сотрудниками).
В чем было дело, она прекрасно понимала. Ей принесли 'черную метку' - она училась во вторую смену в седьмом классе, и на красной стороне склеенной из черной и красной 'цветной' бумаги 'метки' было написано: Темная. Это означало одно: ей собирались устроить 'темную' - то есть избить втихаря от учителей и родителей, возможно, даже в школьном туалете.
Оля испугалась. В понедельник к ней после урока труда, где они шили юбки-шестиклинки, подошла мелкая тихоня и подлипала при тех, кто посильнее, Лариска, которую дразнили Крысой, подала ей руку, распустила пальцы и оставила после рукопожатия в ладони Сани черный кружок бумаги. 'Что это?' - удивилась Оля, хотя сразу поняла, что это значит. 'Черная метка. Не пОняла? Вот увидишь дальше,' - пробурчала Крыса. - 'Бойкот тебе. Пока не перестанешь с Игорем ходить и не пересядешь за последнюю парту'. 'К кому?' 'Ну, к Василисе, например'. 'У меня зрение плохое, я с задней парты ничего не увижу', - глупо сказала Оля. Девчонки захохотали. 'А сумку с бахромой я сама у тебя возьму и на фарцу продам', - продолжила Крыса. Оля резко развернулась, дала по морде Крысе и, повернувшись спиной, пошла вон из класса. Труд был последним уроком, время было семь вечера, еще не темно, и Оля направила стопы к дому. Дом ее стоял через два лесочка от школы, там еще мальчишки-хулиганы собирались 'на пиво и покурить', но после воскресенья там никого не было, и лес был зеленым и желтым, и воздух был прозрачен, морозен и чист.
Эти деревья были высажены работниками Ботанического сада при зарождении Городка. Ботанический сад был законной гордостью этого научного поселения и выращен был он по прямому указанию Деда - того знаменитого физика, который и добился у Хрущева разрешения строить научный центр в Сибири, под Новском.
В Ботсаду осталась черновая и южно-сибирская тайга - вековые стволы сосен, тонкие треугольники елей, рябины, березы и ольхи. Густо сплетенные ветви создавали глухую тень, подлесок был хилым, состоявшим из низкорослых кустарников; трава едва зеленела, пробиваясь сквозь подгнивший слой хвои и палых листьев. Но березы иногда брали свое - на прогалинах леса стояли они, по четыре-пять деревьев, одни белые, другие с желтоватой корой, все -с темными полосками, густые, кудрявые, прямо как в церкви на Троицу.
Но в Городке тайги не было. И деревянных улиц-половиц тоже не было - под ногами расстилался асфальт, иногда битум. Битум местные дети называли 'вар', потому что, когда его заливали ремонтники-автодорожники, можно было потихоньку на палочку намотать немного этого вара, и он застывал, образуя черно-стеклянистую массу. Сквозь нее было видно палочку, 'основу', как это называлось среди детворы. Но Оле было уже 13 лет, и вар ее не интересовал: Олег привез ей из Ленинграда коробочку с геологическими образцами пород, и среди них был сильно напоминавший битум кусок камня-обсидиана, который так и хотелось положить в рот.
Оля шла домой в понедельник, и ее одолевали горькие мысли. Ябедничать ей не хотелось - 'доносчику первый кнут', говорил папа. А если изобьют и одежду отнимут? Особенно ей не хотелось отдавать сумку из желтоватой замши с бахромой. Но не в сумке, в конце концов, дело! Почему ее не любят в классе? Из-за Кати из 8 'Б'? Из-за вечных пятерок и четверок? Из-за того, что с ней пацаны говорят как с равной и не заигрывают, как с другими? Из-за тряпок? О золотой медали ей мечтать было рано, да и не в том дело было. Дело было в чем-то очень простом, но совсем другом. Оля была 'Другой', 'не от мира сего', и это становилось ясно после первого же разговора. Но она этого еще не понимала, как не понимала и причин неприязни к себе своих сверстниц. Она не знала, что Блок писал и о ней, а не только о Любови Менделеевой. Она не знала, что ее бледный, узкий и длинный рот внушал мальчишкам из старших классов неслыханные надежды, а русые, с посекшимися концами завитки стрижке каре на средние волосы вызывали желание их потрогать и даже потянуть.
- Косички заплести? - спросила мама. - Ты что же, ко второму уроку пойдешь?
- У меня понос, - неуклюже соврала Оля. - И голова болит. А ты что, в институт не собираешься?
- Ладно, отмажу тебя как-нибудь. Смотри, говори, что, и правда, расстройство желудка. Врать надо одинаково.
В одиннадцать утра в среду позвонила классная дама, Ольга Леонидовна.
- Можете не бояться, заговор раскрылся сам. И не врите, как ваша мама, что у вас живот болит. Дело ведь в девочках?
- Нет, у меня правда болит живот.
- Не врите. Мне мальчики донесли про черную метку. Они, кстати, за тебя. Да, Оля, в школу теперь разрешено ходить без черного фартука, остался, по распоряжению Министерства просвещения, только белый, и то на парадный случай. Так что завтра приходите, а с фарцовщицами мы разберемся.
Оля продолжила выгораживать девочек:
- Они не фарцовщицы, они просто меня не любят почему-то.
- Ага, значит, я правильно все поняла. Хорошо, что не стучите, впрочем, я этого не люблю.
Ольга Леонидовна была сорокалетней женщиной, пережившей блокаду Ленинграда, и е уважали в классе. Она, как и многие блокадницы, в 1943 году по Дороге Жизни была вывезена из Ленинграда, а потом эвакуирована в Сибирь, но нарушения обмена веществ - последствия девятисотдневного голода - остались. Ольга была полной и очень нервной, всегда носила черное или бордовое, похожие на школьную форму по покрою, платья. У обоих платьев были отложные, всегда чистые, белые кружевные воротнички.
Глава 4
ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ КАЗАЛОСЬ:
Когда она вернулась в дом, то призраки наказали ее, как проститутку наказывает сутенер. Стоило ей сесть молиться или читать, или вязать, как ее подвергали сексуальному насилию. По крайней мере, ощущения были такими. Ощущения секса длились по несколько часов или пока она не вставала и не прекращала свои занятия, пока не уходила курить. За свою свободную жизнь у нее было мало мужчин, поэтому она не могла выдумать такой мерзости сама. Она думала, почему это происходит, и пришла к ряду соображений. Ее держит в плену гипнотизер, нанятый ее родственниками (и она его не видит, потому что сеанс); она умерла и в аду; у нее последствия изнасилования, возможно в детстве; у нее психическое помешательство; ее опоили; и - это происходит из-за психотропных средств, которые она принимает. Кроме того, ей постоянно говорили на ухо матерные слова, внятно и громко.
Да, она действительно принимала психотропные препараты, но они ей были назначены. После их приема на пару часов становилось легче, но потом наказание возвращалось. Перед глазами у нее стояли сцены, как отчим целует ее маленькую и как ее мать спит с ним прямо на кухне.
Она увидела в видении, что ее усопший отец входит в воду, в большое и широкое море, совершенно тихое. Он шел и погружался все более, и соленая вода начала подступать к его подбородку, и разошедшиеся временно воды сошлись над его головой. Она сказала вслух: 'Так тебе и надо. Хоть вовсе утопни и умри навсегда'. Потом подумала: 'Так, наверное, происходит упокоение. Господи прости. Царствие небесное Олегу Ивановичу, вечный покой'.
За 12 лет своего post mortem ее отчим замучил ее совершенно. Его тень подходила к ней, гладила по голове, а потом он начинал говорить. Как правило, он комментировал ее действия, а часто и осуждал ее за подработку переводами. Часто он матерился, иногда она чувствовала на своей спине удары, как от розог.
Она стала материть его в ответ. Когда никого не было дома, она кричала Христу хульные слова. Гнев ее вызывался бессилием и беспомощностью; она обычно говорила: 'Иисус, Ты до сих пор не упокоил его? Ты - бессильный бог, ты бьешь меня и позволяешь обращаться со мной как с собакой или свиньей'. Далее шла хула с матерщиной. Потом она внезапно успокаивалась, что-то переключалось, перекоробливалось в ней, и она возвращалась к молитвам, переводам, секретарским обязанностям, часто - чтению книг.
Ольга читала не то что бы много, но и не мало. В детстве она очень любила читать, но в юности как-то стало некогда, надо было работать на трех фирмах и в Информбюро, чтобы скопить деньги на квартиру, потом она заболела - или ее опоили, а? Каково ей было думать, что все подстроили ее родители, возможно, даже сговорившись с мужем!
'Когда-нибудь я вернусь после болезни в свой реальный мир', - думала она. - 'Не к отцу родному умершему, а к матери и брату, больше у меня никого нет на белом свете'. И утешалась мыслью, что, как отец блудного сына, они примут ее. Но судьба уже решила иначе.
Глава 5
В двадцать три года она уехала из родного города и не возвращалась до тридцати трех лет. Если бы на ее месте был мужчина, то он счел бы этот срок знаменательным: и Христу к началу служения, и Илье Муромцу, и Владимиру Крестителю исполнилось в дни их славы тридцать три года. А женщина - что женщина? Она соревнуется с мужчиной, пока одна, а как только появляется реальный объект, она засыпает, скукоживает душу, а тело ее цветет.
Она не вышла замуж за Вовку, ее московского ухажера - они разошлись до того. Кто кого бросил, сказать было трудно. Она никогда особо его не ценила, терпела как вынужденную необходимость, но свободна с ним не была. Иногда она его терпеть не могла, иногда - терпела, но он ей опостылел за четыре года. Кроме того, в 1995 году она встретила другого мужчину. Этот другой и связал ее своей любовью-нелюбовью на двадцать лет.
После очередного приступа Оля поняла, что действительно больна. Опыта этой болезни у нее не было, но она вдруг осознала, что помешалась. А почему? И кто виноват? И что теперь делать? Эти мысли роились у нее в голове - она уходящими остатками разума поймала себя, точнее, свою, на противоречиях. Если есть бог, то он не может лгать. Если она видит чертей, то только потому, что бог дает ей их видеть. У нее особый дар, данный богом - она начинала думать, что она ясновидящая. Но почему бог разрешил ей общаться не с Ним, а с чертями? Может быть, она ведьма, а не ясновидящая? Но она раньше - кроме единственного эпизода с чтением 'Мастера и Маргариты' М.А.Б. в пятнадцать лет - никогда и не помышляла ни о черте, ни о том, чтобы стать христианкой. И Оля, сходив в церковь и купив молитвослов, начала усердно молиться.
Сначала она просто не понимала многих слов - молитвы были напечатаны на церковно-славянском языке. В Покаянном Каноне было написано: 'яко свиния лежит в калу, тако и я греху служу'. Оле крайне не понравилась эта фраза и она стала говорить: 'Прости Господи, я никогда не была такой свиньей. Это, наверное, мне в бреду кажется'. Вот тогда она и поняла, что не верит своим ушам, глазам - да и себе вообще. У Оли появились галлюцинации и голоса, и она рассказала об этом матери.
Мать долго не верила, говорила: 'Ну что ты на себя наговариваешь? Как ты могла услышать, чтобы кто-то велел тебе убить меня или отца? Так не бывает, ты, наверное, переутомилась, вот и надумала себе лишнего'. Но голос - как-то она подумала, что с ней действительно общается сам бог, - настоятельно советовал ей убить отца - 'А у него рак будет, ему не жить долго, он тебе не нужен' и выброситься самой из окна или даже, допустим, повеситься.
Перевирая непонятные слова молитвослова, заменяя их русскими и таким образом заменяя смысл фраз более подходящим, она сообразила, наконец, что бог в первую очередь велит не убивать. И она пошла в ближайшую церковь, чтобы покреститься.
Стоял февраль, и было очень холодно, и храм был пустым и озаренным светом не свеч, а нескольких электрических ламп - некому их было тогда ставить, в мороз люди не пришли на службу, и в церкви был только молоденький священник, лет примерно тридцати... Оля сняла шапочку и надела принесенный с собой платок. Святой отец, - позвала она. - Святой отец!
- Святой отец - это у католиков Римский Папа, а меня зовите отцом Валерием или батюшкой, - сказал звонко молодой священник.
Саша, путаясь в словах, сказала, что хотела бы окреститься, что она больна немного и может умереть - ну, совсем вранье это не было, и она верила себе, когда произносила эти слова. Действительно, слабость была страшная, просто ноги подкашивались.
- Возможно, я была крещена раньше, но забыла. Я многое забыла с тех пор, как заболела. Скажите, Бог может хотеть, чтобы я убила человека или покончила с собой?
У отца Валерия чуть очки не слетели с длинного носа от удивления. Он замахал тонкими ручками - он был очень худенький.
- Ничто вам не препятствует креститься сейчас. Вас демоны мучат. Сейчас окрестим.
- А я думала, что крещение по субботам.
- И в четверг в самый раз будет.
Когда Ольгу макнули лицом и руками в купель с холодной водой, вся церковь для нее заполнилась гулом. Она почти физически видела, как черные птицы - ну, просто вороны - кружатся над ее головой. Нехорошее что-то было в той церкви. Или от нее нечистота? Но священнику она ничего не сказала и задала только один вопрос:
- Вы Ольгой крестили, Олей?
- А как еще? Да, конечно, - ответил отец Валерий. - К причастию завтра приходите. Курите ведь? Вот курить всю ночь нельзя будет, после полночи не есть и не курить. А молитвы пока не читайте к Причащению, рано вам.
- А если я ночью закурю?
- Покаетесь если, то причаститься можно. А курить бросьте.
И она снова надела пальто, закутала горло толстым шарфом и побрела в изнеможении домой. Ноги у нее были ватные, земля уходила из-под ног.
Раза три Ольга безуспешно пыталась причаститься, но закуривала и пила чай по ночам, к возмущению своей семьи, которой она просто мешала спать. На четвертой неделе она поняла, что действительно больна. Ей мерещилось, и она поначалу надеялась, что Бог научит ее как быть. Не закурив, наконец, она пошла к причастию. Идти до церкви было минут двадцать, но сугробов в Сибири Бог и правда много насыпал. Шел снег почему-то с дождем, или очень мокрый, и она, заплетая и молотя ногами по снежной каше с водой, добиралась более получаса. Она чуть не опоздала. И причастилась, и пошла домой с легким сердцем.
Но к вечеру у нее опять начались приступы, чьи-то руки, ей казалось, сминали и рвали ее дневники, ее письма, ее фотографии. Тень креста лежала на ее кровати, и ей и правда показалось, что она вот-вот умрет.
Мать спросила ее, не хочет ли та показаться врачу. 'Да и не ешь ты ничего. У тебя, наверное, депрессия, ты как думаешь?'
- Только по профилю. Мама, мне нужно к психиатру. Я твердо решила сдаться врачам, сказала Оля, закончив фразу полушутя.
Врач Оле сказал, что она должна лечь в больницу на обследование, потому что голоса давали ей приказы. Потом добавил, что до больницы она не должна ни в коем случае повиноваться им. 'Это как бы не твои мысли, это мысли той искаженной личности, которая в тебе. То, что ты называла внутренним голосом, считала гласом Божьим, это на самом деле голос твоей болезни, твоей больной части'.
Оля в психиатрическую лечебницу идти не хотела, чувствовала, что это ловушка и навсегда пятно на репутации, короче говоря, вход рубль, выход два. Молиться она продолжила и каноны - Покаянный канон Иисусу Христу, Молебный канон Пресвятой Богородицы, который верующие поют при несчастных обстоятельствах и Канон Ангелу-Хранителю - больше не перевирала. Она как-то поняла, усвоила церковно-славянский язык, на котором они были написаны, и редко теперь обращалась к Богу своими словами. Она внутренне была уверена, что к написанным молитвам нельзя добавлять ни слова, что тогда 'ключ', который они собой представляли, просто не подойдет к 'замку', который на небесах, и молитва 'не сработает', 'ключ не провернется', а значит, и время потрачено будет зря. Но легче ей не становилось. Часто она стала слышать вместо голосов хрюканье, кашель, лаянье, и она решила, что ее одолевают черти. Грешным делом Оля даже подумала, что про церковь ей просто примерещилось - потом она подумала, что такое наваждение было наведено ими, бесами, которые говорили, что ее так и не покрестили. Она сходила на исповедь, и священник - другой батюшка, не отец Валерий, а постарше, с густой черной бородой, в которой промелькивала ранняя седина, посоветовал ей повнимательнее относиться к своему здоровью, ходить к врачу и пить таблетки. Что она видит чертей реальных, это опасение он отмел сразу: 'Ну не можете вы, чадо, быть духовидицей, вы еще плотская, духовного опыта у вас нет. Галлюцинации у вас, это, дочь моя, по вам видно'.
Между тем, она вспомнила, как 16 лет назад, когда ей было около пятнадцати лет, она прочла 'Мастера и Маргариту' Михаила Булгакова.
Глава 6
В тот душный, страшный майский вечер она лежала на раскладушке на балконе и читала эту книгу, которую ей под секретом принесла одноклассница и велела за три дня прочитать. Книгу ей дали в пятницу, в тот день была суббота, то есть Ольга читала уже второй день. Несмотря на полное отсутствие церковного воспитания - тогда в советских семьях и в советских школах проповедовали воинствующий атеизм, - про Иисуса Христа, Ольга, конечно, знала, причем из Евангелия. У ее мамы хранилась икона Божьей Матери Козельщанской 1898 года, доставшаяся по наследству от ее матери, а Ольгиной бабушки - Марии Викентьевны. Родители ушли на день рождения к друзьям, Макс - брат - уже жил с молодой женой в своей кооперативной квартире, и Оля могла читать спокойно, не пряча книгу.
Тогда - то ли она помнила, то ли это было уже позднее наслоение, и она думала только, что это было, она ощутила в квартире присутствие какого-то существа или сущности, причем странной и враждебной. 'Тучи, пришедшие со Средиземного моря, скрыли ненавидимый прокуратором город. Исчез город Ершалаим, исчез, как его и не было'. Балконная дверь заскрипела, потом хлопнув, закрылась от сильного порыва ветра. Ночь над двором пронзила молния, и за ней раздался, как из бочки, ударенной по ребрам и покатившейся по камням, сильнейший удар грома. Ее пудель, до той поры лежавший тихо-мирно, бросился со всех четырех ног бежать с балкона в комнату. Электрическая лампа, стоявшая рядом с ее раскладушкой, мигнула и потухла. Во всей квартире - да что в квартире, во всем дворе - погас свет. Через минуту уже лило как из ведра, и черные потоки воды низвергались с грозового неба на двор. Ольга подумала невольно: 'Это знак мне, что книгу читать нельзя'.
Но она заложила страницу закладкой, взяла книгу и пошла вслед за псом в квартиру зажечь свечу. 'Что-то будет со мной? Ладно, книги дают опыт и знания, буду читать дальше'. Двери и оконные рамы скрипели от порывов ветра, по квартире как будто кто-то ходил, стуча когтями по паркету. 'Ну, конечно, пудель Лео, - подумала она. И вдруг вспомнила из 'Фауста' Гете: 'Не ворчи, пудель'. Ей стало гадко на душе, как будто она кого-то предала, но не надолго - история Иешуа Ганоцри увлекла ее, сюжет про чертей показался 'хохмой', то есть смешным и сатирическим. А потом, она впервые в жизни читала запрещенную книгу. 'Дали так дали на три дня. В понедельник надо отдавать. Буду читать, дельная книга, не макулатура'.
А с Ленкой Ямковой, которая дала ей 'Мастера', потом случилось несчастье. Короче, с собой она покончила. Оля уже жила в Москве, когда узнала об этом по телефону - был звонок от матери. А дело было так. Лена, учившаяся в медицинском институте на третьем курсе, в двадцать лет вышла замуж за своего сокурсника Михаила Баснецова, и по большой сердечной склонности. У них долго не было жилья, но в 1992 году умерла воронежская бабушка Ленки, и родители обменяли доставшуюся по наследству квартиру на однушку в своем научном пригороде Новска. Дети - так называли их старшие - переехали и решили завести ребенка - наконец!!! Лена была глубоко беременна, когда муж Баснецов уехал в командировку - ну, неважно куда, в небольшой сибирский городишко.
В тот вечер Лена сидела одна в своей квартире на втором этаже и боялась. Шел 1993-й год, времена были страшные, лихолетье. Она как раз читала про Смутное время 1600-1608 года в 'Истории государства Российского' Николая Карамзина (для юных невежд 21 века в возрасте 16 лет автор поясняет, что это была первый многотомный труд по российской истории от древнейших времен до Нового времени, и написан он был до 1825 года, и автор был другом Знаменитого Русского Поэта Александра Пушкина...) Но ближе к делу!!! Многие в стране Голгофе уже поняли, что наступили сверх-новые времена, и Лена сличала события и все думала, будут ее современники охотиться на других людей, которых они сочтут врагами, как на оленей в лесах и убивать их, и как поживает ее драгоценный муж Мишка. Было 12 часов ночи. Вдруг у ее двери послышалась какая-то странная возня, и ключ как будто стал проворачиваться в замочной скважине. 'Может, мой кот скребется?' - подумала Лена. Она прислушалась. Сомнений не было, кто-то пытался взломать дверь. Но английский замок выдержал, не поддался. Лена была совершенно одна, если не считать ребенка во чреве. Да, и кот еще был, большой, полосатый, теперь таких называют 'агути'.
В дверь стали колотить. Она, страшно боязливая, подошла к двери и посмотрела в глазок. Там куражилась пьяная рожа. По ближайшем рассмотрении оказалось, что это сосед Коля Васильев с третьего этажа. Он перепутал этаж, видите ли, потому что? - Почему? Потому что опять напился. Спирт 'Роял', в большинстве случаев поддельный и относительно дешевый, продавали во всех киосках вместе с наркотой, жевательной резинкой и и отечественными сигаретами. Из российских сигарет самой дешевой была 'Прима' без фильтров, ее курил Миша.
Но стук в дверь не прекращался. Зазвонил телефон. Лена отошла от двери, сняла трубку. 'Леночка, я уже в аэропорту, сейчас приеду'. Это был муж. В дверь снова застучали. Лену уже трясло. Милицию она вызывать, скорую тоже - мало ли что выйдет с ночными гостями. А женщина была уже на сносях... Оставалось ждать, когда приедет Мишка.
Миша появился на такси через час. Нет, ничего не случилось с Леной страшного, кроме того, что у нее была истерика. Колька ушел, но Миша пообещал его наказать. На следующий день в пьяной драке Николай убил Мишку. Ну, сел, конечно, на десять лет, но что Ленке от этого, лучше, что ли? После похорон у Лены случились тяжелые роды, и младенец не выжил. Через месяц, выйдя из гинекологического отделения районной больницы, Лена просто купила в киоске опиат и ввела себе смертельную дозу. Ее родители - им сейчас под 80 лет - до сих пор живы. У них вырос прекрасный сын - брат Елены, которого тоже - как и Васильева - звали Николкой.
***
После 7 класса всех школьников записали в летний трудовой лагерь. Ребята должны были помогать колхозу на полях. Новшеством было то, что колхоз собирался заплатить школе деньги, и частично эта сумма должна была быть распределена между детьми. Им сказали, что они смогут заработать до 25-30 рублей.
И вот, к восьми тридцати утра 6 июня к школе подкатил страшненький, с горбатым носом колхозный автобус. Ребята, гордые своим грядущим трудовым подвигом, смеясь и пихаясь, залезли в автобус. Многие девочки были уже в платочках, большинство было одето в старенькие, ношеные тренировочные костюмы в прошлом синего или коричневого цвета, а теперь с вытянутыми коленями и серобуромалиновые. В нынешние времена таких костюмов и не сыщешь - они состояли из футболки типа водолазки из дешевого трикотажа и из трикотажных же штанов чуть пошире лосин и со штрипками. Вы не знаете, что такое штрипки? Это такие полосочки из двойной трикотажной ткани, которые снизу пришивались к каждой из брючин и протягивались под пяткой. Да, нынче таких не шьют, а вот тогда они - да, тоже были дефицитом. Их носили по два-три года, потом штрипки - за ростом ног - отпарывались, и штанины болтались на уровне лодыжек. В тренировочных костюмах, как и следовало из названия, ходили в спортзал заниматься на уроках физкультуры. У Огаревой была серая папина майка, очень большая и не стеснявшая движений, и треники синего цвета. Она страшно позавидовала Дашке, у которой был импортный черный, с ворсом костюм.
Ольга села сзади, ее укачивало в транспорте, и она, зная это, не хотела привлекать к себе внимания. Ехать было с полчаса, а работать им предстояло до двух тридцати дня. 'По-ехали! Как сказал Гагарин,' - сказала Дашка, и все засмеялись. Дашка была девочкой крепкой, увертливой, очень маленького роста и с прекрасным чувством юмора. Еще она обладала абсолютным слухом, играла на пианино и превосходным чистым сопрано пела английские песни, вплоть до Джона Леннона. Их школа была английской, и они представляли на ежегодных фестивалях-конкурсах культуру разных стран, соревнуясь классами. Поэтому Леннона петь разрешалось, хотя и не очень охотно, а впрочем, даже иногда и поощрялось. Дашка, в отличие от Ольги, была душой компании и села впереди. Тут Ольга заметила новенькую. Она сидела недалеко от Ольги, на боковых креслицах, совершенно одна.
- Как тебя зовут? - спросила Оля. - Вы новенькая?
- Меня зовут Арина, - ответила та. - И мы действительно новичок. - И засмеялась.
Арина невольно привлекала к себе внимание. Она была худощавой, высокой и имела мальчишеские очертания фигуры - узкие бедра и широкие плечи. Лицо ее, трапециевидной формы, имело узкий и острый подбородок и крупный курносый нос. Глаза были большие, миндалевидные и зеленого цвета, но с карими крапинками. Такие глаза в народе называют 'ведьмин глаз', и Ольга это знала. Лицо Арины было умненьким, а улыбка, обнажавшая крупные ровные зубы, - привлекательной.
Арина сидела, поджав одно колено под себя. На ней был обычный тренировочный костюм и обычные черные полукеды, но лучше она не выглядела бы и в нарядном платье - настолько гордо она носила эту простую одежду.
- А тебя как зовут? И не смейте называть меня на вы, не переношу!
- Ольга. Можно Оля. Я хотела бы, чтобы меня звали Машей, как Деву Марию, но меня зовут Оля. К сожалению. - Ольга улыбнулась.
- Ты веришь в Христа?
- Иногда, да, немного.
- А я атеистка. Родители у меня верующие иудеи, но они разрешают мне атеизм.
Ольга крайне заинтересовалась, хотела развить тему, но не знала, как. В слове 'иудей' для нее было что-то запретное и интригующее. Ее отчим, Олег Иванович, имел друга-еврея, но в целом был антисемитом и любил - даже не спьяну - подшучивать по поводу иудейской веры и обычаев. Особенно он любил рассказывать про Исход, всегда подчеркивая, как еврейские женщины набрали украшений у египтянок и 'сдрызнули' (по меткому выражению Олиной мамы Наташи) из Египта. А когда он выпивал, он говорил: 'О-о-о!', вытягивая указательный перст и потрясая рукой, и рассказывал историю про Мардохея. Только Олька никак не могла уловить ее смысла. Ей казалось, что и хорошо, что Мардохея не повесили, а повесили кого-то еще. А ее отец в этих повешенных вместо Мардохея видел знак его особого ума и особого еврейского умения устраиваться в жизни. Наташа терпеть не могла эти разговоры и обычно уходила с кухни или из комнаты, где заседал Олег, потрясая пальцем и говоря: 'О-о-о!'.
Тут автобус зафыркал и затормозил. Ольга поглядела в окно и увидела сарай и поле, черное поле, покрытое зеленью. Дети и вожатые вылезли. Ольга подошла к полю и нагнулась над грядками с растениями. При ближайшем рассмотрении это оказались всходы редиски, репы и свеклы - как подумала она, 'наверное... я где-то такое в саду у нас видела', - заросшие сурепкой и пыреем. Поле бороздили полосы грядок.
Глава 7
Однажды Оля решила, что Олег Иванович, отчим - ее злой гений. На самом деле он был неглуп, не всегда пошл и мелок, хотя был в нем и ...мелкий бес. До пятидесяти лет он курил, потом бросил. Он всегда много выпивал, закусывал, и не только по праздникам, а каждую пятницу, а то и четверг. Мать сказала как-то Ольге, что он не ходит на работу, а сидит часами у любовницы Кати и ест и спит с ней; что же, возвращался он домой в одиннадцать вечера вполне довольный жизнью. С похмелья он пил квас, который делала из дешевой закваски, по 10 рублей пакет, его затравленная, забитая, бывшая его секретарша-жена... Пил рассол, хрумкая маринованными огурчиками-корнюшонами. Ольга поняла, что ненавидит его. Все стало в нем ее раздражать. И как он чавкает - а он не просто чавкал, он ел шумно как собака, по выражению, кажется, вычитанному у Салтыкова-Щедрина, 'сопел и шмурыгал' (ударение на -ры-). Он облизывал толстые, короткие пальчики с широкими рабоче-крестьянскими ногтями, ногти эти грыз и сплевывал при всех на пол, сморкался в раковину на кухне - опять же при всех, иногда зажимая красным морщинистым пальцем одну ноздрю. В общем, манеры у него были в 'противозачаточном' состоянии, то есть не было вообще никаких. Ольгу давно перестали брать с собой в гости: 'Зачем тебя брать, еще глупость какую-нибудь скажешь'. 'А почему глупость-то?' 'А потому, что ты дура. Ты только глупости одни говоришь. И готовить не умеешь', - отвечал Олег. К пятидесяти годам у него образовалась большая плешь, и это тоже - да, особенно редкие тонкие, зализанные наверх волосы - оскорбляло Ольгу.
Иногда происходили перекрестные ссоры - ссорились то Ольга и мать, то отчим и мать, то Ольга и отчим. Отчим обычно, как все российские мужья, матерился - и ничего не делал по дому. В нередких случаях ссора продолжалась мордобоем: Олег был мастером отвешивать пощечины то жене, то падчерице. Тогда обе не разговаривали с ним по два-три дня. Короче, нехорошо было в семье, жизнь была нехорошая.
Ольга вышла на ставку методиста на кафедру гуманитарных наук в том же университете, где преподавателем работал Олег Иванович. Дело было в 2005 году, когда власти снова сделали ставку на церковь и много говорили о формировании исторической памяти и национальной идее. Увидев объявление на стене о встрече молодежи со священнослужителями. Она подумала, что это будет, наверное, полезно для души - как она мысленно выразилась, 'даже и душеспасительно', и пошла. В одной из школьных комнат на четвертом этаже столы были поставлены буквой Т, и за 'короткой перекладиной' этой Т сидели пять облаченных в рясы, и, казалось, только этим объединенных людей - настолько они были разные. За длинной перекладиной, то есть за пятью столами в линию по обеим сторонам сидели школьники и студенты местного университета.
Я тоже была на этом собрании и знаю, что речь шла о духовных ценностях и о современной культуре. Слава Богу, рок не критиковали, эта мода в нашем государстве прошла с началом перестройки. Впрочем, вы не знаете... по юности своей. Западная рок-музыка в СССР считалась антисоветской, а церковь ее называла даже дьявольской, но с 1970-х годов ее слушали все.
На вопрос о не выходившем из моды - нетленном? - романе Булгакова отец Константин, весь высохший и желтый от болезни, сказал: 'И не читал, и читать не стану, книга плохая, пустая, смехотворная. Вредная. И вы не читайте'.
Ольга решила с ним познакомиться поближе. По своему состоянию здоровья она стала религиозна и теперь считала болезнь следствием своей греховной жизни до крещения. Она сказала об этом отцу Константину, подойдя к нему после встречи в университете, и он, закашлявшись и нервно улыбаясь, сказал: 'Может быть, вы и правы. Я на самом деле читал Булгакова кое-что, но не считаю его большим Мастером. А о его книжке о дьяволе и говорить нечего.'
'Я прочла ее в 15 лет и мне, помнится, было знамение. Гроза разразилась тогда страшная', - призналась ему Ольга.
'Знаете ли, знамения в наше время - точно от лукавого. Не ищите знамений, а просто выполняйте заповеди'.
'Я вижу иногда чертей'.
'Чертей? Да быть того не может. Их в нашем мире нет. Воображение ваше играет,' - сказал Константин Дмитриевич. - 'Лечились, наверно? Хотите, не отвечайте, но по вам видно. Чем-то еще могу помочь?'
Оля застеснялась, поблагодарила и пошла к дверям. По пути она запнулась о стул, некстати вспомнила псалом 90-й 'Да не преткнеши о камень ногу свою', смутилась еще больше, и ей опять стало плохо, начался приступ ее болезни.
Ей показалось, что вместо двери - открытое окно, а под ней вот-вот будет бездна, этаж этак пятнадцатый. И внизу стоит мама и машет ей рукой. Она помедлила, оглянулась и вновь увидела дверь, обычную школьную дверь, с заляпанной белой краской ручкой-квадратиком, стол рядом, порог. Ее подтолкнули к выходу. Чувствуя, что она совершает что-то страшное, она сказала: 'Только после вас', подумала, что рискует жизнью другого человека, и ее вытолкнули за дверь. На долгую минуту она как бы зависла в пространстве, то ли сна наяву, то ли болезненного бреда, но ступила на пол и пошла по галерее и вниз по лестнице к выходу. Отец Константин крикнул ей вслед: 'Олечка, приходите ко мне в церковь, я служу на улице Маслова, здесь недалеко'. Потом она услышала, как он говорит кому-то: 'Все бы так, как эта девочка. Она выздоровеет'. Оля вспомнила, что больна, что был приступ, и более уверенно пошла вниз. У выхода из университета стоял охранник, который почему-то проверял документы. Оля торопливо достала удостоверение сотрудника университета.
Потом, обдумывая эту встречу с церковниками, Ольга поняла, что отталкивает ее от них. Это был обскурантизм, она даже такое слово вспомнила из прошлой советской-антисоветской жизни. Слово означало ненависть к знаниям и новшествам. Константин Дмитриевич привел цитату: 'Вечные истины стары. Только новое может претендовать на оригинальность'. В Константине Дмитриевиче проскальзывал, промелькивал бывший химик - педант и аналитик, вечно борющийся с хаосом частной, свободной жизни. А Что делать-то? С кем быть? Оле вдруг показалось, что ее обманывают. Болезнь - или история души ее - начала новый виток: она начала всюду видеть 'ковы' - козни, слово, которое она взяла из молитвослова и которое вычитала еще и в 'Истории государства Российского' Н.М. Карамзина. Она часто мысленно упрекала родных.
Глава 8.
В государственном информбюро, где она работала, начиная с опасного и раскольнического 1993 года, ее привыкли называть Лесей. Хотя она и была по паспорту Ольга Олеговна Огарева, но называться Лесей ей сразу понравилось. Она работала переводчиком высшей категории в мировой службе, в английской ее редакции, и обязанности ее заключались в том, чтобы переводить ленту новостей на язык страны Ангелии, с листа, то есть, как она падает с принтера, причем с максимальной скоростью. Кроме того, она обеспечивала переводами совещания правительств и разнотравных комиссий страны Ангелии и страны Голгофы. В последней стране, точнее, в ее столице Москве (в странах третьего мира часто столицы называют этим именем), она и жила; в Москве, естественно, и находилось ее информбюро - министерство, и центральное, вещавшее на всю страну и еще на две трети мира.
Она только что приехала с учебы на англиканского писателя из заштатного студенческого городка этой зарубежной страны... О, ей там сразу сказали, что обучение ее сведется к шести месяцам до января 19** года, поскольку она запятнала себя связями с правительством собственной страны. В Ангелии шла предвыборная кампания, и прежний лидер, идя на поводу у народа, обострил отношения с Голгофой.
На диплом писателя ей рассчитывать не приходилось. Хотя ее сочинение на произвольную тему - она назвала его 'Евгений Онегин', а подписала 'А. Пушкин' - было признано лучшим на курсе, премию в 500 долларов ей не дали - из предвыборных, видимо, соображений, на ком сэкономить.
Итак, со стыдным чувством свершившейся с ней несправедливости и презрением к ангельским ценностям и надоевшим дешевым гамбургерам, она вернулась в Москву, краснознаменную и Ордена Прежнего Руководителя столицу Голгофы.
Позвонила Александру Ивановичу Кузькину, своему начальнику и шефу редакции в информбюро. Он был готов дать ей полную ставку. Устроилась на работу. Работа сменная, оплата сдельная - прямо как в песне поется. Она работала то с полудня до восьми тридцати, то с четырех тридцати до часа ночи; бывали ночные смены. В ночное сотрудников привозили к полуночи на правительственных 'Волгах' - и сиди тут, наевшись кофе с сахарином, и строчи себе с ленты, да без редактора.
Тут я покурила, подумала, не назвать ли этот очерк модным в новейшие времена словосочетанием 'Поэма об информационных войнах' (а с вышеописанных событий прошло 15 лет), и продолжаю записывать свои грустнейшие и забавнейшие воспоминания про себя, Ангелию и Голгофу в 1993 году. Итак, мой потомок и ничего о Голгофе не знающий читатель, вперед!
В информбюро, но в другой редакции, ей почти сразу дали на перевод - он оплачивался по 10 долларов в рублевом эквиваленте за 1600 знаков на компьютере с пробелами, текст с международной дипломатической ложью - снова шла встреча между нашими и англиканскими дипломатами. Она перевела его хорошо, по крайней мере, ей так сказали. Но тут-то, тут-то, тут-то, как говорили в наше время студенты в Москве.
Надо сказать, что с 1992 года она успешно подрабатывала и в частном информагентстве 'Ох!'. Быть может, читателям известно - его директора во время оно в машине застрелил киллер; также в здании на восьмом этаже висел плакат 'При обстреле эта сторона опасна' - святыня, сохранившаяся с 1993 года; дом находился в десяти минутах пешком от злополучного здания, где был сожженный танковым огнем парламент Голгофы.
В агентстве 'Ох!' сидела банда политологов, будущих имиджмейкеров. Само агентство тоже передавало новости на англиканском и русском языках на всю нашу страну и на ряд европейских и американских держав.
Как я помню, вначале, еще до работы в Информбюро, она училась у практикующих переводчиков в агентстве 'Ох!'. Это было весной 1992 года. Разруха стояла страшная, разве что на пол, мимо унитаза, в туалете мочились редко. Инфляция зашкаливала, выписывая невообразимую спираль, до 100%, доллар резко набирал курс по отношению к рублю, и все мы хватались за любую оплачиваемую в англиканской валюте работу. Ее учили: в заголовках артикли не ставить, в них же менять время на будущее на англиканском по сравнению с настоящим на русском наречии, и многим другим, известным лишь газетчикам-переводчикам triffles с языком.
Работу ей оплачивали в половинном размере. Однако она уже неплохо знала англиканский и хорошо переводила на русский. По крайней мере, лучше, чем с русского. Игорь Костяков, главред и основатель 'Ох', предложил ей перевести книгу о психотропном оружии, использовавшемся в КГБ в советские времена против диссидентов. Он пообещал заплатить 500 долларов, заработок неслыханный, если она переведет сто восемьдесят пять страниц за полтора месяца. Ей выплатили пятьдесят долларов авансом, выдали лэптоп (тогда так называли ноутбуки) и она с головой ушла в работу.
Да что за книга-то была? А вона что.
Глава 9.
Была глухая ночь на 2 мая 1992 года. На Первомайскую демонстрацию она из принципа не пошла, зато залегла с распечаткой книги на диван и попыталась вникнуть. Это были слепые страницы плохой ксерокопии, на старых копирах еще из советских заначек.
В предисловии было сказано, что этот манускрипт основан на рассказах нескольких жителей Голгофы, переданных ими в ЦРУ после того, как они, в результате преследований за инакомыслие, попали - видать, в качестве премии, - в Ангелию. Их пришлось там долго лечить уже в англиканских психушках, но с более дружелюбным лицом, чем на Голгофе. Они открыли англиканским разведчикам целую историю травли и пыток, произведенных с помощью психотропного оружия.
Названия препаратов были зашифрованы. Рукопись выглядела так: номер, похожий на инвентарный номер или код, инициалы человека, которому давали лекарства, формальное описание состава препарата, описание его действия на психику и реальные последствия длительного приема.
Однако в текст были вкраплены и явные басни. Так, англиканский комментатор гласил, что специалисты ГБ умели читать мысли и активно пользовались шапками-невидимками, компьютерными голограммами и ядами, губящими зрение и слух, а также методами нейролингвистического программирования, столь модно описанными Карлосом Кастанедой.
После пяти лет терапии человек становился совершенно беспомощным, жалким как мокрый котенок или как увядающее растение. 'Растительная жизнь', 'вегетативное состояние' - эти слова часто слетали с уст на страницы автора. Он ссылался на исповеди пятерых или шестерых человек, приехавших в Англиканские Штаты как жертвы брежневских репрессий.
Большинство препаратов вызывало спутанность сознания, половые извращения и приапизм, многие - амнезию. Люди высокой культуры и нравственности боролись с насильственной психической сменой пола, высказывали жалобы, не понимали, что с ними происходит. На жалобы был ответ: 'За гомосексуализм и педофилию вы пойдете под суд'. Одни вещества вызывали депрессию, другие - суицидальный синдром. Несколько человек покончило с собой в психиатрических лечебницах, писал автор со ссылкой на друзей этих несчастных. Часть препаратов производило в человеке подобие гомосексуальной близости.
Общаться в психушке не разрешалось. Лежать днем - тоже. Койки должны были быть заправлены по-армейски. На одевание утром давали шесть минут. Были карцеры и 'холодные комнаты'. Так называемая трудотерапия была обязательной. Люди трясущимися от лекарственного тремора руками пришивали пуговицы к арестантским халатам под надзором медперсонала, на это у несчастненьких уходили часы. Производительность тупого труда была низкой, но работали все, и делали это под смешки санитаров.
Три выдержавших этот мрак были мужчинами, а две или три - женщинами. Одна из них рассказывала, что после месяца инъекций препарата К-300 у нее появилось ощущение, что у нее вырос мужской половой орган. Чувствительность этого места была поразительная. У нее перед глазами постоянно мелькали как бы образы голых людей, бывали порнографические видения, сопровождавшиеся живым чувством физического изнасилования. Женщина была верующей во Христа и чувствовать себя жертвой сексуального принуждения было тяжело.
Далее в книге рассказывалось, что верующих людей в СССР принуждают молиться молча, повторяя одни и те же слова православных канонов и акафистов с однообразием ветряных мельниц. Это те же медитативные мантры, которые человек произносит в тоталитарных сектах, доводя себя до безумия. Эти приемы применяли Лев Бронштейн (Лев Троцкий) и некоторые террористы из народовольцев, чтобы симулировать сумасшествие и выбить из судей легкий приговор. В книге приводилась цитата из С., агента ВЧК, боровшегося с УНА/УНСО в 30-е годы 20 века. Он начал голодовку в сталинской тюрьме, читал молитвы. Через две недели у него начали проявляться внешние симптомы безумия, через месяц он успешно избежал расстрела, имитировав душевную болезнь. Его положили в психиатрическую лечебницу и у него были видения - к нему являлись Богоматерь, ангелы и Господь Бог. Он чуть не умер. Он стал принимать пищу, перестал молиться, и его освободили как выздоровевшего.
'Но бог не слышит мыслей, он видит действия и слышит слова', - говорилось в книге. С Ним надо говорить вслух. Автор рекомендовал молиться вслух, говорить правду вслух, хотя бы наедине с собой, не бояться огласки - она страшна для палачей, а не для осужденного, - и принимать мясную пищу. 'Прекратите молиться молча, не молчите. Палачи из КГБ боятся правды', писал он.' Иначе вы превратитесь в растение, вас доведут до вегетативного состояния'.
Шестерых диссидентов, прошедших этот ад, обменяли на разведчиков из Голгофы. Их долго не реабилитировали.
***
Она сидела на траве рядом с озером. Озеро находилось в парке, а сам парк был разбит прямо за оградой больницы, в просторечии именуемой 'Кащенка'. Оля вспоминала недавние события, и ей становилось все скучнее на душе. Вот она сидит под надзором в остром отделении и ей не дают ни денег, ни сигарет, а она курильщица заядлая. Ее запрещено навещать, а большую часть передач - да, эти пакеты с едой, кефиром и минералкой называются как в тюрьме, - так вот, основную часть передач забирают санитарки. Санитарки имеют уголовное прошлое, и если бы не больница имени Алексеева, их никто не взял бы на работу.
У одной санитарки, Авдотьи Ниловны, в руках свернутая из газеты трубка. Время от времени она наказывает ударом газетной трубки непослушных, часто ей попадается Оля. Ольга узнала в курилке, что в трубу вложена бутылка с водой - сама Ниловна хвасталась своим коллегам-зэчкам, что у нее удар тяжелый. У Оли синяк под глазом и гематома на виске.
Иногда ее соседка Катя, полулежа под одеялом, рассказывает всем, что Виктор Цой жив и что он любит ее. 'Я была с ним, мы собирались пожениться', - говорит она. Никто, кроме совсем уж дураков, не верит особенно, но от нечего делать ее байки все-таки слушают.
- Витенька заберет меня отсюда, когда вернется из Парижа, - говорит она.
- А пошла ты, - отвечает Настя по прозвищу 'Чупа-Чупс', очень полная, видная девушка, одевающаяся ярко, в облегающие джинсы с дырками и розово-оранжевые футболки. - Если будешь кричать про своего Витька, нам дискотеку запретят.
По четвергам - банный день. По субботам - дискотека. В темном зале приемной играют пошленькие шлягеры. Все топчутся на месте. Бывает, что приглашают больных парней из 3-го, мужского отделения. Между сумасшедшими заводятся романчики, вполне безвредные.
Когда Настя танцует, она обычно извивается всем телом и, извиваясь, сгибается до корточек. Губы ее уставлены прямо на низ живота ее очередного партнера.
- Он на мне женится! И у нас будут дети! - говорит она после дискотеки. - Ты не представляешь, как он в меня влю-бил-ся...
***
Нинка принесла ей на перевод статью новейшего английского философа науки о Декарте и Бэконе (Фрэнсисе, естественно; за давностью лет она изгладилась из ее памяти). Текст был дурен, обилен словами, но в нем была четкая, до античной ясности мысль. Она передала стиль философа - тоже толстовскими периодами. Нина в результате сказала, что текст понравился, и заплатила ей премию - 70 долларов. И шепотом сообщила ей, что проводится сбор средств на российских политзаключенных, чьи беды уже в зубах навязли у либеральной прессы в нашей стране. Она сразу отдала 70 долларов. А Нинка - ох уж ей эти провокаторы! - предложила ей собрать деньги в своем информбюро.
Оля начала со своего друга Алекса - шепнула на ушко по секрету. Но он отказался. И посоветовал 'оставить пропаганду'. 'Не встанешь, костей не соберешь', - сказал он. Тем не менее, она обратилась ко всем (кроме начальства, естественно).
Спектр реакций был весьма богатый: от прямого возмущения до сладких отказов и робких улыбок. Однако не подал денег ни один человек. Через два дня Олю согнали с ее обычного места рядом с Алексеем и посадили за сломанный компьютер, за которым она бездельничала три часа, пока не освободилось место за еще одним столом.
Был день зарплаты, ей денег не дали, сказав, что в кассе их вовсе нет, кончились. Она пошла за 'деньгами за дипломатов', но их тоже не получила. Притом произошел следующий разговор.
- Мы заплатим тебе по два доллара за страницу. В твоем тексте сорок ошибок.
- Я его вычитывала, как всегда. Кроме того, я после загранки - и училась там писательскому мастерству. Я стала лучше.
- Не факт. Позор! Сорок ошибок! Редактор нашел. А на что вы деньги собирали? Себе на квартиру?
Она поняла, что терять ей нечего, и брякнула:
- Нет, на политзаключенных. Их уже больше двух тысяч в стране.
- Сама скоро сядешь. Туда тебе и дорога!...
Нина ей тоже не доплатила - до главреда 'Ох!' дошел слух, что ее уволят в два дня.
А через два дня на ее съемную квартиру в центре города позвонили, и официальный баритон произнес ей в ухо:
- В пять дней из столицы. К вашим родственникам в Сибирь.
Но в край каторги и ссылки она попала только через два года. Что я вам скажу? Природа тут красивая, правда. Да и воздух чистый, свежий... И народ почестнее живет. Правда, холодно да и скучно.
Глава 4.
В августе 1993 года перевод книги был закончен. Несмотря на задержку по срокам, я получила обещанный гонорар и купила на него компьютер - теперь лэптоп был ей не нужен. Она могла работать дома, на съемной квартире, и число рабочих часов в день резко возросло. По условию договора, нельзя было хранить копию книги у себя ни в каком формате и говорить о ней в течение пятнадцати лет. Сейчас годы прошли, и тайну можно раскрыть.
Рубль продолжал падать, плавая в котле дикого рынка.