All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to: [email protected]
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
Published in Canada by Altaspera Publishing & Literary Agency Inc.
О книге. В этом сборнике собраны повести и рассказы, написанные мной в течение 2009-2014 годов. Все описанное ниже имеет отношение к вполне реальным людям, имена которых я обещала хранить в тайне. Большинство фактов соответствует грубой российской действительности. Также я публикую первую часть романа "Хронос и Хтон", которая называется "Дураки". С уважением, МЖ
ВРЕМЯ БЛАГОВОЛЕНИЯ.
ЧАСТЬ I. АНОРЕКСИЯ.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Все эти события, происходившие якобы со мной в детстве, я выдумала в 36 лет, когда с менингитом лежала в больнице. Бредовый сюжет все повторялся и повторялся, пока я не дала обет описать его в романе. Назовешь его "Время благоволения", а одну часть романа - "Опий", сказал мне в бреду, примерно как булгаковскому Турбину, кошмар в пушкинском сюртуке. Так что это не автобиография, и все встроенные книжки являются плодом фантазии автора.
ПЕРВЫЙ ПРОЛОГ
1. Не говори, безумная любовь,
когда, как белладонна нарастая,
ты немотой-дурманом вяжешь кровь,
суля то ад, то все блаженства рая,
ведешь меня по горестной судьбе
то мимо, то к нему, то с ним, то снова
я все не вспоминаю о тебе -
и я не говорю святого слова.
любовь и счастье - нет на вас управ.
не глядя, лошадь по кругу катится,
и сердце, что не знало сонных трав,
со мной сегодня навсегда простится -
шальное, шалое... как рыбу из глубин,
на берег выбросит меня волна морская.
вот - дома я, но средь снегов и льдин
скажу себе - сегодня умираю.
2. С тобой, когда последний солнца луч
вновь осветил в зерцале отраженье
и от луны все видно - сердце мучь
и умирай опять... но без движенья
любви к тебе я по утрам встаю.
Тебя уж нет. Венера глянет строго -
и вот любовь. И снова я пою
ту песнь бессмертных - трепета и Слога.
ВТОРОЙ ПРОЛОГ
Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на якобы грипп и бред - чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события - и они сбывались день в день, на другой, на третий раз?... От политических казусов, от аварий на небе и на земле, актов болезни и смерти - от Черномырдина до Любы, соседки и подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала меня модными журналами по шитью и вязанию... Ни я и никто не знает, есть теперь Бог или нет. Но Рок есть, это правда.
Опий
Первая часть романа - о советском детстве.
(с) М. Жеглова
Глава 1.
Я родом из Сибири, из небольшого научного городка под N-ском, сибирской столицей. Его так и называют - Городок, а его жителей - кто как, кто - городошеские, а кто - просто ученые. Последние - как правило, из числа завистливого к продовольственным пайкам пролетариата. В Городке была улица Ленина, на которой стоял единственный на все наши выселки двухэтажный промтоварный магазин, называвшийся "Торговый центр", или ТЦ, или "Торец" - в молодежном обиходе. Городок, вместе с северо-восточным ветром, пронизывает насквозь идущий в этом же направлении ветра Речной проспект, от Института экономики и до N-ского моря. На Речном действительно "мостовые скрипят как половицы", как пел в свое время Александр Городницкий, бард, любимый и поныне. Проспект перпендикулярен (о, умное слово! Будущему семикласснику оно неведомо...), то есть под прямым углом пересекает улицу Ленина. Улица Космонавтов огибает весь Городок с северо-востока и за девятиэтажками, строившимися, когда я была совсем маленькой, с нее можно лесом пройти на центральные улицы, в том числе Ленин-стрит. Когда мы вырастем, эту улицу мы, гонясь за Нью-Йорком, станем называть Бродвеем.
Так, транспорт. Остановки автобусов (маршрутных такси еще нет и в помине, они найдут себе место в Городе и у нас только после контрреволюции 85-91-х года): Осенний проезд, Поликлиника, Речной проспект, Институт гидродинамики, Институт ядерной физики, Вычислительный центр (строится вместе с электронно-вычислительной машиной, так раньше называли огромный компьютер), Институт теплофизики... И вот вам уже Проспект Энтузиастов, вместе с так называемой Нижней зоной, где живет только обслуживающий нас, ученых людей и их семьи, персонал. А ученые размещаются в Верхней зоне, и всю ее можно обойти за 50 минут по периметру. Зонами это называют с тех пор, как в конце 50-х - начале 60-х Городок строили роты солдат и команды заключенных. Это я так считаю - после прочтения "ГУЛАГа" и со слов взрослых, иногда доносившихся до меня.
Летом, по одной из двух лесных дорог, мы ходим на Море, то есть на N-ское водохранилище. Лесные дороги? Да, тропинки, иногда довольно широкие; молодой Городок стоит в тайге под нашим N-ском, тайгу не всю вырубили при строительстве. Плюс еще в самом начале истории, когда приехал наш Главный, или Дед, как его называла тогдашняя, в недавнем прошлом столичная молодежь, теперь выросшая в блестящую плеяду сорокалетних ученых, - все они привезли и сеянцы деревьев и кустарников. Они и есть - та молодая зелень, деревья-ровесники Городка, находящаяся рядом с институтами и Университетом. Институтов двадцать пять. Университет четырехэтажный, белокаменный. Он носит имя Эвариста Галуа, рано погибшего на дуэли французского ученого, и через несколько лет я буду в нем учиться, чтобы никогда не стать химиком. Мой брат Вова - биолог, а Марьяна еще маленькая, ей четыре года и она ходит в детсад. Еще есть Папа и Мама, они - на заднике этого семейного портрета из фотоателье. Быть может, читатель пожелает реконструировать биографию автора на основе этой книги. Увы, напрасный труд! Мне, автору, сорок семь лет, и я могу ошибаться в трактовке некоторых событий. Главной героине Марине Несуровой - гораздо меньше. Не верь никому, кто старше тридцати лет, гласит народная американская мудрость. Поэтому рассказывать Марина будет сама.
Глава 2. Фаустина
Одна крохотуля, девчоночка лет трех с половиной, в песочнице играя, сидя на корточках в беленьком вязаном платьишке, ела загаженный дворовыми псами песок. Но ела, конечно, когда ее брательник Теодор, здоровенный балбес лет восемнадцати, одной из вечно избранных, носатых национальностей, не видел. Глеб Петрович, мой отец, застукал маленькую Фаусточку за этим увлекательным занятием, выхватил из песочника и отнес к мамаше.
- А сынулю твоего, Тадика, я собственноручно выпорю. Я так ей и сказал, нехристи немытой,- рассказывал он нашей Маме Лене. - Ишь ты. Олух царя небесного, с девками тискается и по кустам подсматривает!
Тогда мне было семь или почти семь с половиной лет. Я с четырех лет научилась читать. Учил меня дед. В Минске детские книжки и буквари были дефицитным товаром, и дедушка Петр учил меня по азбуке, составленной из крупных, черных заглавных букв, вырезанных из заголовков передовиц газеты "Правда", краской пачкающих пальцы. Дед счел наиболее подходящей для маленького ребенка книгой "Вечера на хуторе близ Диканьки" разлюбезного его сердцу Гоголя. Еще мы играли в шашки-поддавки, в Чапая и батьку Махно и читали Сказки Пушкина. О, я с тех пор запомнила утопленницу из "Майской ночи", а когда я с бабушкой поехала в пять лет в Ялту, то долго ждала у моря 33 богатырей.
Уж не помню почему, но летом после моего первого класса я закопала тетрадки с моими изложениями, стишатами и сказками прямо на газоне, у клумбы с флоксами. Газон был разбит недалеко от большого дерева у соседнего, буквой Г, дома. Кажется, меня обуревала идея клада и собрания сочинений для потомков... Но я не выдержала долго и, только флоксы расцвели, пошла раскопать свое наследие. "Потомки цветов уже появились или их не будет", - шептала я. С собой я тайком взяла мамин круглый совок. Чем закончились мои раскопки, я не забуду никогда.
Вся зареванная я прибежала домой. Там стоял накрытый обеденный стол, во главе сидел очень старый, на мой взгляд, Дед, а по бокам - папа с мамой. По краям стола расположилось человек десять папиных сотрудников, все - физики.
"О, твой младенец пришел!" - сказал дядя Володя, никогда не снимавший кожаного (из кожзаменителя, конечно) пиджака. Все рассмеялись и кто-то затянул их любимую песню:
"По дороге в Литл-Допл,
Где растет тенистый топл,
Они шли
И нашли..."
Дед басом спрашивает:
- Кого?
Все хором отвечают:
- А вот кого! - и подбрасывают руками невидимый, но увесистый сверток с младенцем.
Продолжают петь.
- Мама плакала, кричала,
Долго гневалась, ворчала,
А потом приняла -
Всех троих...
Тут я заревела и громко сказала: - Там червяки и пупс. Мама, папа, там пупс в крови и червяки! Белые такие, ползают.
- А почему ты вся такая грязная?
- Я собрание сочинений откапывала у флоксов, там пупс, волосы белые, черви... гусеницы...
Папа что-то обдумал и скомандовал: "Быстро мыть руки. Нет, Леночка, отмой ребенка, мы сходим..."
Это была первая увиденная мною смерть. Убили Фаустину. Папа долго врал мне, что там дохлая кошка, но я плакала, пока мне не объяснили всю правду... В городке тем временем пошли слухи о маньяке. Я никому не сказала, что, когда я увидела Куклу в белой, кишащей червями глине, надо мной раздался громовой бас: "Хочешь быть Фаустиной? Будешь теперь. И будешь маяться с талантом всю жизнь".
Да, история с Фаустиной произошла, когда мне было семь лет и 6 месяцев. В моем детском уме она трансформировалась следующим образом: писать грешно и страшно. Часто перед моими глазами вставала картина: белые, мокрые, с полустершимися фиолетовыми чернилами листы бумаги, в которых копошатся могильные черви... Страшное впечатление постепенно изгладилось через год, когда я заканчивала второй класс.
До этого, еще божественной цветастой сибирской осенью, я подружилась с Олей Федоровой. Понимаете, в центре двора стояла высокая, из железных витых прутьев крытая беседка, а в ней маленькая девочка играла сама с собой в биту. Для неосведомленных или запамятовавших: битой мы, дети 70-х годов, называли жестяную, плотно закрытую баночку - желательно с остатками крема для обуви, в которую для утяжеления вкладывался плоский камень. Лично я в нее закладывала небольшой кремешок. Биту пинали, соревнуясь, кто дальше, или загоняли в угол. Когда бита нечаянно попадала по ногам, было больно.
- Там много людей. Пойдем, посмотрим, что случилось.
- Там деду моего хоронят. Василием звали, - ответила маленькая девочка и шмыгнула носом.
- А ты что?
- А мне нельзя. Не пустят.
- Давай дружить. Меня Марина зовут.
- А меня Ольга. Ольга Васильевна.
И Ольга подала мне руку. Ладонь была необыкновенно приятной на ощупь: небольшая, твердая и очень теплая.
Эта Ольгина рука покорила меня сразу. Долгие шесть лет нашей дружбы, верности и любви, чистой и очень необычной, я помнила это первое рукопожатие. Нашим отношениям было суждено закончиться с появлением в Олином классе Инны - или, если хотите, с прочтением нами злополучного шедевра Томаса Манна "Доктор Фаустус". Тогда мы обе по чистой глупости попытались продать душу дьяволу.
Вы знаете ли, Читатель, почему я пишу эту книгу? И что заставило меня в самый женский возраст - в 45 лет - взяться за эту прозу? Да детский обет! И вот как это было.
Марина Несурова и Оля Федорова однажды сорвались на Центральный (то есть, относительно цивилизованный, по сравнению с лежащим слева Собачьим и справа - Солдатским) пляж. Тянулись летние каникулы - дни всегда медленны в июле, когда первая свежесть безделья и обаяние лета уже прошли, а до школы еще далеко. Итак, мы шли на пляж. Ольга была в белой майке, полотняных шортах и кедах, которые она носила и в хвост, и в гриву; я была одета так же, но на ногах у меня были уже стоптанные за жаркую весну и часть лета дешевые красные сандалики. Оля, как более сильная, хотя и поджарая, несла детский тент, а я - две наших сумки с "Айвенго" и "Ричардом Львиное Сердце" любимого Вальтер-Скотта. Точнее, у Ольги был мешок, а у меня - сшитая на швейной машинке "Подольск" холщовая сумка с вышитым мамой цветком и пристроченной на большой внешний карман аппликацией-солнцем. В сумке, кроме двух томов, были сложены два полотенца и две простыни-подстилки. Груз был довольно увесистый. Мы шли быстрым шагом по лесной, устланной рыжей хвоей тропе и кидались шишками, попадавшимися нам под ноги. Солнце пробивалось сквозь ветки деревьев, было еще не жаркое летнее утро. Я помню, что живо рассказывала Ольге про "Детей капитана Гранта" - только что прочитанный роман Жюль Верна.
Потом, накупавшись и нажарившись до изнеможения, устав бороться с ветром, постоянно срывавшим тент и переворачивавшим листы книг, мы вылезли из-под нашего укрытия и легли на песок. Оля вынула книгу о Ричарде и накрыла ею наши головы.
-Сейчас Космический разум через этот талмуд войдет, - возбужденно прошептала я. - Знаешь, давай тоже романы писать...
- Когда вырастем. Мы пока дети, у нас не получится, - рассудила Оля.
- Давай вместе напишем. Как братья Гримм,
- А назовем... "Отважные капитаны.."
- "... или Две головы под одной крышей". Вальтер Скотт - это крыша у нас, а наши две башки - под ней.
И мы совершили обет и даже поели песка.
Но странный, леденящий душу голос сказал тогда моему сердцу: "Фаустина..."
Глава 3. Пушкин.
Несколько забежав вперед, я возвращаюсь в годы моего раннего детства. Пожалуй, мое первое воспоминание относится к 1969 году. Отбушевала долгая сибирская весна, и мама едет со мной, аллергичным, отечным, покрытым сыпью полуторалетним ребенком в Судак. (Я, с моим топологическим кретинизмом, до сих пор не знаю, в Крыму ли этот благословенный город.) И я вижу нежаркое закатное светило - великое южное Солнце, и помню синее, белесое небо и панораму белого песка и моря - по самый горизонт...Сохранилась моя фотография того времени, с неровно отрезанным и выброшенным маминым поясным портретом. "Я толстая была", - объясняет мне мама потом. А я - худой загорелый ребенок в большой белой или голубой панаме. Отек спал и дела идут на поправку.
Второе детское воспоминание определяет мою будущую профессию. Я и папа в Минске у дедушки с бабушкой. Осень. Пришли к бабушке Вале на день рождения гости, родня. Родственников много, только по дедовой линии два брата и четыре сестры. И еще один, Ваня, погиб в Зальцбурге, городе Моцарта, уже под конец войны...
В конце праздника меня ставят на сделанную дедом своими руками табуретку, чтобы я прочла стишок. И я читаю: "Осенняя пора, очей очарованье..." Меня этому научили. Я стою щекастая, красная, со съехавшим с макушки бантом. Дочитала. Меня спрашивают умиленные дяди и тети:
- А кем ты будешь, когда вырастешь?
- Пушкиным.
Немая сцена. Потом папка журит меня за зазнайство. А дед Петр смеется: "Щелкопер твой Пушкин. Два еврея - Пушкиньян и Лермонтович..."
Я жадно запоминаю все. Мне около шести лет.
Я плохо видела и хорошо разглядела ее, пока шла мимо учеников и парт, через весь переполненный класс (во втором "В 42" человечка) к ней, Ларисе Семеновне, чтобы читать стихи русских поэтов. Читаю пятой по счету. Крупнотелая, кудрявая, стриженая - короче, очень важная для меня и большая персона - Лариса Семеновна, не задумываясь особо, вызывает всех, начиная с первых парт.
Я единственная читаю свои собственные стихи:
Вот и осень пролетела -
Листья желтые опали...
и пришла зима - метели,
Дни печальные настали...
И дальше в таком же духе еще, как сейчас помню, три строфы.
Все хорошо, только кто это написал - Пушкин, конечно? - благосклонно кивая курчавой рыжеватой головой, говорит наша учительница. - Сначала надо говорить имя автора, потом - название стихотворения, а уже потом читать.
- Это не Пушкин. Это я два дня назад сочинила.
Этот стыд и позор я тоже запомнила на всю жизнь. Право слово, как она меня ругала!.. А за что, я так и не поняла. Более того, не пойму никак и сейчас.
- Я просила вас классиков учить! Мара, ты что, у нас классик? Зарвалась как! С Пушкиным себя на одну доску поставила, какой ужас!
Я стояла и думала, причем здесь игра в классики и как я могла стоять на одной доске с умершим давно-давно великим эфиопом.
- Ладно, проси прощения у всего класса и иди, садись на свое место.
Тут я наконец заплакала, очки у меня запотели, и я, наталкиваясь на столы, пошла к своей парте. Парта была третьей. Внезапно обратив внимание на то, что я ничего не вижу, и подобрев от расстройства, учительница сказала мне:
- Вот что, собирай ранец и иди домой. Ишь ты, Пушкин какой. Ревет мне. А завтра сядешь за первый стол справа. К Косте Юдину. Дома скажешь, что у тебя голова сильно болит, и что я тебя отпустила.
Я поплелась домой.Стихов я не писала после этого примерно полгода, до убийства Фаустины.
Лариса Семеновна, кстати, потом извинилась - я пришла домой в слезах, и папа с мамой отправились в школку "выяснять". После истории с Фаустиной я пристала к отцу с вопросами, что такое талант и кто такой Бог.
- Знаешь, если говорить о христианстве, то бог - это Иисус Христос. Распятый - повешенный на кресте иудеями (это религия такая у евреев) 2000 лет назад за то, что он назвал себя богом.
- А кто он был на самом деле? А бог - это Зевс?
- Недослушала. Бог - это высшее, главное в мире существо, которое, как некоторые считают, создало мир. Некоторые верят в это, некоторые - нет.
Я пропустила вопрос о вере мимо ушей.
- А где он живет?
- Он на небесах, и его, знаешь, даже Гагарин не видел. Вот Его сын спускался на землю очень давно, но его убили,
- Сын бога - этот Христ?
- Не Христ, а Христос. Чем слушала? Да, его друзья и ученики говорили, что он - Божий Сын.
Но мне не терпелось узнать про талант.
- Тебя что, похвалили? Тогда перехвалили. И не объяснили, что это?
Я честно ответила:
- Нет.
Но мне вдруг показалось уже, что это слово произносила Лариса Семеновна, когда говорила о моих знаниях по родной речи и природоведению. Что-то щелкнуло в моей голове, и история с Фаустиной стерлась у меня из памяти. Я помню, как я (увы, тщетно) пыталась ухватить ее за хвост, но она таяла, как сон утром.
- Лариса Семеновна сказала. Но я не поняла.
- Талант - не главное понятие в христианской религии. В ней главное - грех.
Я удивилась.
- Грех что такое? Когда ты врешь, грех. Когда ты грубишь мне, маме, взрослым вообще - тоже грех. Вова получает тройку - большой грех. Если у человека есть совесть, то ему потом бывает стыдно. А талант - так, чепуха. Способность делать что-то лучше, чем другие люди.
- Но я не пишу стихи лучше Пушкина. Значит, способности у меня нет.
В разговор вмешалась мама.
- Ну-у, смешали Божий дар с яичницей. Глеб, ну что ты ребенка мучаешь?
Тогда я мало что поняла, но слова о грехе и таланте запали мне в душу.
Глава 4. Смерть Евы Казимировны.
А вот новая перипетия. Я иду в третий класс. Судя по той цветной фотографии, сделанной пятого сентября в мамочкин день рожденья, я очень маленькая, коротко остриженая, с косым пробором и весьма курносая девочка с большими светлыми, а на фотографии - просто как зеленое яблоко, глазами. Летом у меня была золотуха, и мама лечит мои волосы хной. По этой причине мои темные русые волосы на этой фотке имеют особенный, рыже-красный оттенок. На снимке я сильно таращу глаза, а на самом деле они у меня косят.
- Мама русская, а дочь - китайка, - слышится мне по выходе из фотосалона.
Я пугаюсь, недоумеваю, оглядываюсь. Это говорят про нас два черноволосых, кудрявых, с остроконечными бородками зеваки, стоящие чуть поодаль.
- Пошли вон, пся крев. Девочка у меня -чистокровная полька.
И мы гордо уходим. Мама говорит мне: "Маша, не обращай внимания, пожалуйста".
У нас уже третий месяц живет, то есть тяжело болеет, мамина мама, а моя бабушка, Ева Казимировна. Она страшно худая, лицо у нее желтое, и ее мучат боли. Я слышала, как врач говорил, что у бабушки Евы рак печени и что она скоро умрет. Но мне отец запретил в свое время подслушивать, и я молчу о своем знании.
Бабушка умерла вскоре после 1 сентября. Тогда я проснулась от ее стонов и тихого внятного разговора отца с мамой.
- Леночка, скорую вызывать?
- Вызывай срочно.
Я пошла на свет. Свет был на кухне, где мама готовит очередной укол анестетика.
- Марина, раз встала, поди с бабушкой попрощайся. И отнеси ей воды и таблетки.
Дает мне небольшие белые таблетки и чашку с водой. Я несу все это в бывший кабинет отца, временно вместивший больничную койку. Вхожу и с ужасом вижу, что на постели неподвижно лежит уже чужое существо с остановившимися глазами и острым, желтым, курносым, как у меня, носом. Я ставлю таблетки и чашку с водой на журнальный столик.
- Не ходи и не смотри, Марина, - сказал, поднимая голову от рук, отец. - Лена, я сейчас же позвоню Серовым, спрошу, можно ли Машке у них пожить три дня.
- Звони, - сказала мама.
- Мама, если бы она успела выпить таблетки, она бы не умерла?
- Дура ты, - резко ответила мать. - Это все равно бы случилось. - Лицо у нее исказилось, и она внезапно и тихо заплакала.
Дети, как и животные, не чувствуют смерти и не знают о ней. Конечно, меня поразило лицо моей бабушки - и я до сих пор помню его; оно и сейчас стоит у меня перед глазами, когда я ее вспоминаю. Оно почти вытеснило из моего сознания ее живую -такой я ее теперь помню и восстанавливаю только по сохранившимся, практически до пергамента высохшим фотографиям. Это - провал памяти, эффект сознания или жалость бога к младенцам, собакам и кошкам? Не знаю, что и помыслить. По крайней мере, для нынешней науки это неразрешимый вопрос.
И вот я уже у дяди Сережи и его жены Гали, утром следующего дня. На ночь родители заперли меня в моей детской; я плакала от этого, довольно сильно, и потом лежала без сна.
У Серовых сын Сева и дочь Юля. Сева старше меня почти на два года, хотя учимся мы в одном классе: я пошла в первый класс шести лет, а он - восьми. Семья эта живет в доме напротив нашего, и Севка носит мой портфель до дома, до самого подъезда, каждый божий день провожая меня из школы домой. Нас уже общество задразнило. Детки всех возрастов, от малышей, едущих в колясках, до рослых, прыщавых балбесов, орут нам с упорством часов с кукушкой: тили-тили-тесто, жених и невеста! Однако эти сплетни утихают - во-первых, у меня есть старший брат Вова, а во-вторых, Сева двоечник, хулиган и дерется.
Сева у меня на буксире. Для не знающих пионерского школьного жаргона тех лет - точнее, это я не знаю, говорят ли так в современных школах, - это означает, что я занимаюсь с ним русским, английским и математикой у себя дома после уроков. Вот и сейчас, только уже дома у него, Сева пишет в тетрадке: "Снякир, снякир, сникир". Так он исписывает полстраницы, пока я не заглядываю ему через плечо и с ужасом вижу результат моих объяснений. "Севочка, слово "снегирь" происходит от слова "снег", это однокоренные слова. Сева послушно пишет "Снег", но потом отвлекается и медленно, с чувством собственного достоинства выводит: "снек, снек, снек". "А снек - это по-английски значит закуска." "Ага, закусь значится", - хихикает он. Почерк у него крупный и очень корявый.
Приходит старшая сестра Юля. Тоже смотрит в его тетрадь; вырывает ее из его рук и, свернув в толстую трубку, бьет его по уху и потом по затылку.
- Вот идиот! Сколько Маньке времени на тебя тратить?
Сева, как ни странно, плачет. Я пытаюсь утихомирить Юльку.
- Обед греть? - спрашивает она. Нас сегодня отпустили с уроков, а Юлька, видимо, сбежала к нам пораньше, тоже с разрешения Классной Дамы, как она зовет свою учительницу, отвечающую за старшие классы.
Юльке живется тоже не сладко. Ей четырнадцать лет, и она имеет ухажеров, крадет с тети-галиного трюмо польскую (другой в стране пока нет) косметику - ну, пудру там, тени, румяна и даже красную губную помаду. И, будучи замеченной, получает за это большие нагоняи.
Но вот меня возвращают домой. На похороны меня не взяли, а брат, невзирая на то, что уже начался школьный год, до сих пор на каникулах в Минске - его специально задержали у деда и бабушки.
Зеркала были занавешены, входная дверь открыта. Я без стука вошла в квартиру и сразу поняла, что родители сидят на кухне и "ведут серьезный разговор".
- Послушай, Лена, я знаю, что твоя мама была безвинно осуждена. Она - живой пример сталинских перегибов.
- Ничего себе, перегибы! Репрессии были, а не перегибы. Сталин твой - сатрап. Впрочем, Глеб, ты и Холокоста не признаешь. У нас в семье, как и в стране, антисемитизм.
- Почему? Гитлер евреев и цыган сжигал.
- Да, сжигал. И поляков, и сербов.
- И русских.
- Тише, Маша вернулась.
- А кто такой Сталин? И кто Холокастов? И семитизм? - недоуменно вопрошала я.
- Допрыгались, - сказал папа. - Марина, потом как-нибудь. Иди и уроки сделай.
- Кто такой Сталин? Бабушка что, преступница и в тюрьме сидела?
- Заткнись, а? - попросил папа каким-то жалким тоном. - Сталин - наш бывший вождь партии. Он умер в 53-м году. Про него много врут теперь.
Мама, побледнев, яростно глянула на отца:
- Послушай, ты поел? Иди на работу. Манюня, есть хочешь?
- Нет.
Я терпеть не могу недосказанность и незавершенные разговоры. Пожав плечами - в точности то же самое сделал отец, выходя из кухни, - я ушла к себе в комнату и закрыла дверь.
Глава 5. Снова Пушкин.
А у нас во дворе стоит трансформаторная будка. С меньшего бока к ней прижата пристройка с прямоугольным скатом посредине. Если разбежаться, уцепиться пальцами за шершавое бетонное покрытие ската и подтянуться немного на руках, то можно на будку и залезть. Так на будку попали мы с Олей.
Мы сидим и смотрим в небо. Еле теплится холодное лето 1976 года, и нас не водят на пляж. Вода в Обском море холодная и грязная, рыба уже заражена описторхозом , и ее нельзя ловить. Мы все лето валяем ваньку во дворе. Вот одна из наших игр. Она называется "Ворон ловить". Мы сидим на трансформаторной будке и считаем пролетающих птиц. Тот, кто первым увидел любую птицу, говорит: "Вот я родилась на свет". Следующая птица. Следующая фраза: "Вот я маленькая". Еще птица. "Вот я выросла". Еще птица и фраза: "Вот и жизнь кончилась. Я умерла". Кто быстрее умрет, тот и выиграл. Я даже не знаю, откуда мы это взяли. Но игра хвелософская, как говорит Олина бабушка Мария Федоровна. И, как ни странно, нам никто не мешал в нее играть.
Но вот Ольгу увозят на месяц во вторую столицу - в Питер. До отъезда моего на Черное море, в поселок Веселое в Имеретинской бухте, остается дней десять. Мы расстаемся так, как будто встретимся через 300 лет, как два упыря или ведьмы из сказки Алексея Константиновича Толстого с похожим названием. Я еще прочту эту книгу, когда мне будет лет 13. А пока мне восемь лет, и я опасливо беру том Пушкина, в котором его чистая проза, именно - "Повести Белкина". Я влезла одна на будку и сижу-читаю. Только я села читать - и враз стемнело, и мама из окна кричит: "Манечка, домой, ужинать пора, уже восемь вечера". А вышла я из дому в два часа дня! Во-во-во, благодать. Зачиталась. Так я и прочла за один летний день все "Повести Белкина", и морозные мурашки вдохновения бегут у меня по спине. Флейта моя - позвоночник, не так ли?
Глава 6. Презумпция невиновности.
Началось все с того, что в третьем классе меня не приняли в пионеры. Я, по-видимому, инстинктивно - по инстинкту выживания, столь свойственному животным и другим индивидуалистам, не очень хотела вступать в организацию - октябрят с меня хватило. Правда, когда я была октябренком и носила красную звездочку с желтоватым ликом Ленина, меня за отличную успеваемость постоянно переизбирали комиссаром группы, тоже называвшейся "звездочкой". В каждой звездочке было по пять человек, как и ее лучей. И как эти самые лучи, мы должны были светить всегда - хорошо учиться, помогать старым и слабым... Но это теоретически. На самом деле, мы слушали рассказы о покорении космоса и зубрили короткие речевки, глядя, как выступают строем под треск барабана и пение побудки пионеры по большому, крашеному в коричневый снизу и белый сверху спортзалу.
В зале всегда было душно. Мой сосед по парте, отличник с тройкой по поведению Костя Юдин, периодически падал в обморок. Севка, вышедший не способностями, а ростом (он был первым по росту в нашей шеренге в спортзале), страшно завидовал Константину, потому что белобрысого и маленького Юдина после обморока долго умывали от пятен крови из носа, давали нюхать нашатырь и потом отпускали с уроков.
А потом произошло удивительное событие. У одного из наших одноклассников - у него тогда пропала мать, он не находил себе места, и поэтому отец его баловал, купил все новенькое, причем на барахолке так называемую "фирму", - украли красную синтепоновую куртку и мешок со сменной обувью - белыми кедами. В тот же день в учительской из сумки одной классной дамы - учительницы биологии в старших классах Людмилы Иосифовны - вынули 50 рублей. Это была большая часть ее зарплаты, у нее не было мужа, зато росли сын и дочь. Так что Людочка заливалась слезами в кабинете директора. Прошло несколько часов, уроки были сорваны, но никто не радовался - все это было немыслимо и просто не укладывалось в голову. Милицию решили не вызывать и сор из избы не выносить. А меня в тот день наша классная руководительница отправила домой, уж не помню по какому поводу, и провожать меня пошел только Сева, и то нехотя.
Подозрение сразу пало на него: только он был в раздевалке до последнего в этот школьный день звонка: обычно детей не выпускали из классов во время уроков. На меня, впрочем, никто не подумал, я до сих пор внушаю доверие людям. Правда, выходя из школы, я видела полузнакомого парня постарше, лет 14. Герка жил в моем дворе, в том же доме, что и Сева, и за хулиганство был изгнан в другую школу.
На следующий день в нашем классе был собран совет октябрят. Водительствовала наша классная руководительница Лариса Семеновна. Севу высшие силы нашей школы решили заклеймить, не принимать в пионеры и - это была общая судьба всех отступников - перевести в пресловутую школу Љ 25.
За Севу заступились два человека - Костя Юдин и я. Костя сказал очень странную фразу: "На суде должна быть презумпция невиновности, это я недавно по "Голосу Америки" слышал" . Лариса вошла в штопор - тогда я этого выражения не знала, но теперь перед моим мысленным взором это предстает именно так. Я же, ничего не поняв, тоже решила проявить характер.
- А может, это был другой мальчик. И даже на него не похожий.
Стоило мне это сказать, как Ларочка, внезапно побелев, сказала:
- И ты, Брут? И ты, Марина, про презумпцию?
Я запротестовала.
- Там другие дети гуляли рядом, я видела. Кто такой Брут?
- И кто же?
Поскольку я хорошо дома усвоила, что доносчику - первый кнут, я решила барбоса Геру не выдавать.
- Они из другой школы, я их не знаю, - быстро сказала я.
Костя потом сказал мне, что я молодец и что Брут - это герой из Шекспира.
- Ты Шекспира читала?
- Как-как?
- William Shakespeare, - написал английскими буквами на доске Юдин.
Глава 7. Искушение
Эту главу лучше всего читать людям с крепкими нервами, желательно без русской души, столь склонной к чтению в раннем возрасте достопочтенного Федора Михайловича Достоевского. Итак, начинаем.
После злополучной кражи в школьной раздевалке у меня состоялся разговор с отцом. Серовых-старших вынудили оплатить куртку и кеды, Серовы разбились в лепешку и выложили 73 рубля, это мне сказала их Юлька.
Папа:
- Можно задать тебе один вопрос? Ты думаешь, Всеволод действительно не виновен? Ты правда кого-то видела незнакомого рядом с раздевалкой?
Я, приняв все за чистую монету, сказала:
- Ну, правда. Гера Банев там был.
- Гера, ты уверена?
- Да. Я хорошо знаю его в лицо.
Отец заторопился, виновато как-то глянул на меня, собрался и вышел на улицу. Оказалось, он был в нашей школе и говорил с директором.
Вернувшись, он пояснил, что Серовым завтра вернут деньги.
- А Геру, подлеца, поставят на учет в детскую комнату милиции... У него рожа давно кирпича просит.
- Вот и хорошо, - сказала мама.
Говорят, что ученые обнаружили следующий факт: в мозге человека есть центр справедливости, и чем больше эта зона мозга развита, тем более чувствителен к нарушению справедливости данный человек. Впрочем, также известно, что у ряда лиц этот центр отсутствует. У меня он, видимо, с детства переразвит. Подозреваю, что у многих он попросту атрофирован. Но это я теперь знаю. А тогда, в мои девять лет, меня просто чуть не разорвало от злости.
- Как это на учет? Что, ты уже в милицию пожаловался? За что? Может, кто-то другой взял вещи? И как Гера мог пробраться в учительскую? Он же из другой школы?
- Маш, что ты строишь из себя Шерлок Холмса? Без тебя разберутся, - суховато произнес отец.
- Да, тебя тут еще не хватало! - сказала моя мать.
Следующий разговор произошел через неделю примерно.
- Почему ты сказал на Герку? - спросила я отца.
- Ты что, считаешь меня Иудой Искариотским? Не читала? - был такой доносчик в истории. Я просто сказал правду.
= Не читала. И читать не хочу. И правда у нас разная.
- Не торопись, давай рассудим. Надо было выручить Серовых? Надо. У Севы алиби, он с тобой был. Я просто сказал, что вы видели Геру вместе. Он и так в 25 школе, а Севка мне обещал исправить двойки, не надо его исключать, он просил.
- Фу, какая гадость! Обман ведь.
- Обмануть не грех ради доброго дела. Называется "ложь во спасение".
- Не понимаю, - ответила я. - И ты поступил гадко.
Мама промолчала. А папа еще дня два косился на меня сердито. Но все было как всегда, пока папа не купил охотничий нож. И поставил его на деревянную подставку на кухне. На маму он тоже злился, и это было видно.
- Папа, наверное, хочет меня убить, - сказала я матери. - А может, и тебя.
- А ты его спроси, - странно на меня посмотрев, ответила мама без улыбки.
И я спросила отца об этом, когда мы вдвоем пошли за мороженым в ближний магазин.
- Ты что, с ума сошла? - Отец задумался. - Донести мог, так и убить смогу? Я, наверное, могу убить за принцип, - произнес он после длинной и неловкой паузы.
Я развернулась и пошла домой, и мне было беспокойно на душе. Вечером папа напился: вместо мороженого он купил коньяк и бутылку водки.
Мама не выносила, когда отец пил. Он пил тяжело, глаза его наливались красными прожилками, веки становились набрякшими, профиль, обычно точеный, как у рублевского Павла на иконе, размывали отеки. Отец пил неделю, мама сказала, что у него запой. Это был первый запой в его жизни. И он все время поглядывал на нож.
Мне было очень страшно, я боялась и зайти на кухню, где сидел непохожий на прежнего отца человек. Отказалась есть вместе с семьей, плохо спала. Думала, что зарежет меня и мать. Ну, тем более спьяну. Поэтому и караулила ночью. Наконец в субботу я рассказала все матери. Она испугалась. Потом говорит: "Спасибо, что сказала мне. А то я не знала, что делать. Знаешь, я с ним поговорю".
Наутро отец перестал пить. Смотрит на меня с юмором и говорит:
- Ну ты искусила меня. Как Иакова. Знаещь, в Библии, Иакова так Господь Бог искушал - убей, мол, сына. И тот повел Исаака, сына своего, ничего ему не сказав, на гору. Наточил нож для заклания жертв и уже занес над мальчиком, а Бог тут как тут. Говорит ему: вон ягненок в кустах блеет, его заколи, а сына оставь в живых. Так и ты, сволочь маленькая.