(роман, повесть, рассказ (нужное подчеркнуть), напечатанный (напечатанная) на машинке)
Все волненья, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.
Басё.
Бродя по улицам ночного города волей - неволей вглядываешься в проносящиеся мимо окна, безмятежно отбрасывающие на темный асфальт свой полулунный свет и тем самым демаскирующие свою внутреннюю, потаённую, интимную жизнь. И каждое окно несет определенное знание... нет, даже понимание, проявляющееся не в результате долгих логических построений, а в результате наполовину наития, наполовину фантазийного додумывания.
К свету приплюсовывались назойливые порывы излить поднадоевшие мысли и бесплодные мечтания. Я снова и снова проигрывал в мозгу все то, что могло произойти, но не произошло, видимо из-за того, что я не тот теперь, хотя в себе и не изменился. Изменилось мое понимание ситуации, мое восприятие всего, что ранее меня окружало, а теперь нагло обступает, желая раздавить или, на худой конец, просто попинать ногами.
Шел тонкий, нехолодный снег, и те самые ноги оставляли на нем отчетливые следы, глубокие и шершавые наощупь. Медленно, слишком медленно для середины зимы. Каждая снежинка словно в кино проносилась мимо лица, позволяя рассмотреть каждую подробность своего анатомического строения.
Мне было грустно. Я потерял любовь. Нет, меня никто не разлюбил. Просто что-то произошло в душе и все поменялось: поменялись местами вкусы и безвкусица, приверженностьи и отвращение, сон и подобие яви, которое я веду вот уже сотни и сотни лет вслед за собой по дорожкам невидимых для других садов и лужаек с бесчисленными ростками каких-то идей и мыслей, непроросших на скудной почве моего Я...
Я потерял любовь. Когда-то я любил ее, тогда нежную, надежную, милую и любящую, а теперь, на деле, неискреннею и равнодушную, незаинтересованную и нелюбящую. Ее лицо, казалось тогда, ничто не могло выгнать из мыслей, теперь же стараюсь гнать взашей все мечты и желания, в которых присутствует хотя бы искорка ее взгляда, хотя бы отзвук ее смеха, хотя бы тень ее запаха. Но Боже, как трудно почти ни о чем не думать, почти ничего не хотеть, почти ни к чему не стермиться. Прощай же, одинокое чувство, не подкрепляемое извне ни молвой, ни намеком, ни сигналом.
Ну что ж, пусть нет больше нужды и возможности страдать и помнить, желать и надеяться, пусть прошли счастливые мгновения, пусть сгинули прочь страхи и печаль, все же осталась какая-то доля тревоги, какое-то волнение: а вдруг?... а может?... а что, если?... А вдруг еще не все потеряно, вдруг это только мои фантазии, вдруг и она сейчас страдает, ждет, помнит... Но нет, разве такое возможно. Разве Бог может подарить ни за что такое счастье, такой трепет сердца. Наверно, нет!
А окна все также бросали нещадно свой свет на холодный, покрытый снегом асфальт.
И вдруг из одного окна послышался смех. О, Боже, как он был красив, как музыка, как шорох вон в полночь, как шелест летнего леса. Еще звечи, прошу тебя, звучи, смех, радуй слух неповторимой мелодией, своей симфонией ночи, ноктюрном падающего снега. Прошу, звучи на радость мне, ибо я люблю тебя, смех, люблю каждый изгиб языка, каждое биение голосовых связок, породивших тебя, твою прелесть, твою притягательность. Я люблю тебя,смех, за счастье, принесенное тобой в эту ночь, за счастье, растапливающее этот медленно падающий вокруг снег. Кто ты, издающая этот звук, чье горло столь нервно и трепетно заботится обо мне, замерзшем и почти упокоившимся здесь, на морозе земли и неба, в ночном ужасе несбывшегося... Прощай же, старое чувство, моя старая любовь, мое всегдашнее проклятие. Прощай, не поминай лихом, ведь я ухожу вперед, к этому смеху, к этим звукам, чтобы ласкать это горло, это тело, эту нежность.
Кто ты, чей смех подобен шелесту листьев?! Я знаю: твой стан строен и нежен, твои глаза теплы и нажны, твои губы вкусны и мягки. Я знаю тебя, я мечтал о тебе, я ждал тебя долго, слишком долго.
Я хочу тебя, скорее, прямо сейчас. Где ты!? Третий этаж! Я иду!
Вот он, третий этаж. Свет вроде бы тот же, но нет, он теплее, мягче и не раздражает сетчатки. И я лезу вверх, к этому окну; вверх по трубе, изо всех сил цепляясь за холодную, рвущую плоть серость металла. Окно справа от меня, всего метрах в двух, но я не могу дотянуться до него. Мои пальцы скользят в считанных сантиметрах от рамы и от этого мне становится так плохо, что хочется упасть вниз. навзничь, чтоб шея моя треснула от соприкосновения с асфальтом, чтоб мозг мой потерял нервную связь с телом, дарующим одни проблемы и никакого наслаждения. Но как мне хочется увидеть ее, чарующий голос которой не даст мне покоя, я знаю, никогда, даже в аду. Я дотянусь!
Еще миг и я повис на руках. Теперь окно надо мной, освещая кончики моих пальцев. В моих руках нет силы, но желание дало мне что-то, что помогло подтянуться. Я увидел комнату, освещенную тем же светом, что теперь освещала мои руки. Это спальня, в центре которой стоит огромная кровать. И на ней, лицом к окну, сидела она, та, кого я вспоминал всего минуту назад: проклинал и молил о пощаде, любил и ненавидел. Она смотрела куда-то в угол и смеялась, как будто надо мной, висящим над землей и проклятым каким-то богом. Смеясь. она перевелавзгляд на окно и, я могу поклясться, она увидела меня, от чего стала смеятьсяеще громче, еще призывнее, еще нежнее, но теперь к этому смеху примещивалась какая-то издевка, как будто она и вправду увидела меня. Боже, как она прекрасна, полуобнаженная и чего-то ждущая... вернее кого-то! И этот кто-то стоял в углу, не показываясь мне на глаза. Я был взбешен, я хотел влезть в это проклятое окно. Я ударил кулаком по стеклу и моя рука разорвалась на сотни кусочков плоти, макаронинами свисающих с нее. Она вскрикнула, но смеяться не перестала, а только расстегнула халатик, обнажив груди, о которых я так мечтал, котоыми грезил день и ночь, целуя и даская их в мыслях. Она обнажилась, показав мне всю свою желанную прелесть. И я понял: она хотела, чтобы я видел ее всю, ее возбужденную нежную плоть; она заманивала меня этим призывным смехом, а теперь манит всею собой... Но кто же тогда стоит в углу?! Или там никого нет?..
Она встала, окончательно сбросив халатик, и покачивая бедрами скрылась в том злополучном углу. Кто же там!? Я изо всех сил, цепляясь за стену покалеченной рукой, подтянулся, хотя мои ноги и чувствовали под собой только ночь и холод. Я виже угол и в нем она и... она? Они смеются и смотрят на меня, они манят меня, погалживая друг друга по груди и бедрам. Они смотрят на меня и я понимаю, что они желают... только меня ли или друг друга. Вдруг послышался звук открываемой двери и, взглянув туда, я увидел... её!? Неужели я сошел с ума, неужели я, всегда такой здравомыслящий и расчетливый, так люблю ее, что вижу ее в каждой женщине. Но где-то в глубине моего неглупого Я я все же понимал, что это не шизофрения и не обман зрения. Их и правда было трое... Нет! Четверо! Четвертая она, тоже обнаженная, вошла в комнату. Он это оказалось не все: комната стала наполняться ими, точными копиями ее, такими же красивыми и желанными. Их было десятки и сотни: вскоре они были уже вехзде. Они наполнили кровать, вольготно распаляя друг друга, при этом призывно глядя на меня, все еще висящего над маленькой пропастью подо мной. Вдруг та, первая, она вышла из угла и подошла ко мне. Ее обнаженная грудь почти касалась моей головы. Невзирая на боль в руке я потянулся губами к ее правому соску, но вдруг его краснота потемнела и пропала вовсе. Я с трудом поднял голову и увидел, что вся ее грудь, ее живот, шея и рука пропали, оставив лишь ноги и независимо висящую над ними голову. Я посмотрел на другую ее: здесь осталось левое ухо и одна грудь с присоединенной к ней рукой. То же происходило и с другими: от кого осталась лишь голова, от кого - возбужденные чресла, от кого - руки.
От неожиданности и страха я потерял опору под руками и стремительно стал падать вниз. Прошли часы, сутки,месяцы, пока я упал на заснеженную землю, рядом с низенькой ивой, меланхолически опустившей прутики своих ветвей. Почему так долго? Почему я так устал смотреть на лицо, ее лицо, склонившееся в освещенном прямоугольнике окна и вглядывающееся в темноту. Я рассмотрел все подробности ее глаз, губ; я рассмотрел все так, как будто знал ее много-много лет. А потом моя шея с хрустом треснула и последнее, что я видел было ее лицо, осточертевшее мне за эти "годы"; не ее тело, которое я теперь почему-то прекрасно знал и помнил, хотя не разу в жизни не видел во всех подробностях, а ива, рядом с которой я закончил свой жизненный путь, короткий в реальности, но такой длинный где-то там, по ту ее сторону, где я был с ней до изнеможения и нервной дрожи в теле.