Мать он обожал с детства. Вечно занятой отец был то далёк, то недоступен, то чем-то недоволен, маменька же, которую Никола видел ещё реже, его любимая и самая лучшая в мире маменька щедро оделяла его материнской лаской. Он скучал по ней, ревновал и к Оле и Костюхе, и к отцу, порой увозившему в дальние путешествия. Но Оля всё же была ему другом. С двоюродным братом Лёкой* их разделило море -- Николу укачивало в мало-мальски свежую погоду.
Приставленный к нему воспитателем немец своими щедрыми оплеухами выбил из Николы детство. Юный великий князь до того не мог и помыслить, сколь унизительным окажется физическое наказание, механически совершаемое над ним сторонним человеком. За детские шалости наказывали и прежде, но та "расправа" была кратка и не так обидна -- шлёпала его нянька, ставила на колени бонна мадемуазель Л., частенько драл за ухо "дядька" Егорыч -- это были мелочи, которые он стоически переносил, и, любя, прошал.
Немец лупил его расчётливо. Вслух отсчитывал удары, ждал и требовал извинений и, бывало, зверел, недождавшись. Когда семья вернулась из Польши, вместо любимого сына великая княгиня Александра увидела загнанного зверёныша. Глаза Николы поменяли цвет, из васильковых они стали волчьими -- жёлто-серыми. Немец был изгнан отцом, но Никола, не колеблясь, приписал эту заслугу маменьке, спешившей вернуть ему недоданную ласку. Символом семейной идиллии теми вечерами
были родители, снова играющие на рояле в четыре руки, и дети, сидевшие в "партере". Но Никола замкнулся в себе...
Вскоре юного князя повлекло к прекрасному полу. Дичась родителей, он потянулся к девицам, которых исправно поставлял ему верный камердинер. Тогда Никола менял девочек чаще, чем перчатки., не успевая не то, чтобы привыкнуть, но даже запомнить их. Потом было поступление в академию Генштаба, успехи у светских дам, мимолётный роман с двумя танцорками из балета, одну из коих он отбил у кузена Вово**, а вторую делил с беззаботным Лёкой, искренне не понимавшим, зачем тратить три года молодости на академическую зубрёжку.
Холодные серо-голубые глаза повзрослевшего Николы привлекали многих -- от юных барышень до сверстниц государыни императрицы, от цветочниц до графинь, но шаблон отношений был одним и тем же, а идеал -- столь же недостижимым.
Однажды во время масленичного маскарада в Императорском театре ротмистр Романов натолкнулся на прелестную незнакомку, премило щебетавшую с соседкой по-английски. Соседку, впрочем, Никола уже где-то видел (быть может, в собственной постели, но точно вспомнить он так и не смог). Когда смутно знакомая уронила веер, ему почудилась на её платье непришитая ещё алая буква. Никола поднял веер и протянул его другой.
-- Фанни, мисс Фанни Лир, -- улыбнулась прелестная незнакомка, -- только веер не мой, а моей подруги, мисс Грей.
-- Матильда Францевна, -- томно улыбнулась владелица веера, -- или просто Мэйбл. Вы говорите по-английски?
-- Yes, miss, -- Никола кивнул.
-- Какое счастье! В Петербурге это такая редкость... У милой Фанни, за время, проведённое в России... сколько ты здесь, дорогая?, нет ни одного знакомого, говорящего по-английски.
-- О, почти полгода, -- красавица потупила глаза, -- я приехала, чтобы поступать на петербургскую сцену, но это так трудно...
-- Мисс Фанни, вы актриса, -- по-отцовски изогнул бровь Никола.
-- Актриса... О, нет, я немного пою, немного танцую...
-- Фанни прекрасно танцует, -- добавила Мэйбл, -- вам стоило бы это видеть...
"Масленица на исходе", -- пронеслось у Николы в голове, -- "коротенький романчик, который оборвётся с началом Поста, вот самый приятный способ провести вечер, от силы два-три... В крайнем случае, можно пожертвовать медвежьей охотой, на которую звал барон Шлиппенбах. Всё равно опять кончится обычной попойку. Одной пьянкой меньше."
Человек предполагает, а Бог располагает, и Николе пришлось пожертвовать не одним кутежом. Очаровательная мисс Фанни оказалась в его объятьях гораздо позже намеченного срока.
Неожиданно для себя Никола запутался в сетях прелестной американки, запутался настолько, что уже готов был выложить последний козырь -- своё высокое происхождение. Но Фанни его опередила. В день Марии Египетской, когда Никола,
с трудом отстояв службу в дворцовой церкви, твёрдо решил объясниться с американкой, увезя в Павловск, и будь что будет, мисс Лир сходу прервала его излияния.
-- Как вам не стыдно, ваше высочество, морочить голову бедной девушке!
-- Так вы знаете, кто я? -- опешил великий князь.
-- Вы сын одного из братьев императора, того, что живёт в Мраморном дворце, мимо которого мы катались в санках. Я-то думала, что вы пригласите меня к себе, а вы проехали мимо, как ни в не бывало. "Знала бы ты, чего мне стоило это..." -- подумал Никола, уклоняясь от летящей в него муфты, -- "ведь и стол был накрыт на двоих, и верный Егорыч дежурил у моего входа... Я же и виноват; кто тогда пожелал поехать на острова?"
-- В чём же я виноват, милая Фанни? -- Великий князь подал подруге муфту, заботливо отряхивая её от остатков снега.
-- Но, поверьте, Фанни, я действительно волынский ротмистр, вернее ротмистр Волынского полка и, надеюсь, на Пасху буду полковником. Вот, смотри, -- Никола пытался свести к шутке, -- на мне даже мундир волынцев, я шеф этого полка, одного из лучших полков гвардии.
-- Ты меня не любишь, -- вновь взмахнула муфтой Фанни, -- и что мне твои титулы и чины?..
* Вово -- великий князь Владимир Александрович, Лёка -- вел.кн. Алексей Александрович.
Следующие недели ушли на то, чтобы убедить сначала подругу, потом любовницу в том, что быть интимной приятельницей русского великого князя -- совсем не плохо. Но самым новым для Николы было ощущение непроходящей влюблённости...
По причине вышеизложенных событий новоиспечённый полковник проводил в Мраморном всё меньше времени, не очень замечая, что там происходило. Великий князь ещё и заканчивал обучение в академии, где числился отнюдь не формально,
-- к тайной гордости отца. А дома сгущались тучи...
Отец теперь круглосуточно отсутствовал -- то в министерстве был, то в Кронштадте, то в Государственном совете, то в Академии Наук, то на эскадре, то ещё где-то, но всегда не дома. Маменька волновалась, злилась, устраивала сцены в редкие заходы отца домой, но это не помогало. И однажды Константин Николаевич дал волю своему гневу, взбушевав, словно некогда виденный Николой черноморский смерч. Младшие братья попрятались от батюшкиного ора кто куда, великая княгиня побелела и упала в обморок, а лакеи тряслись, как снасти в одиннадцатибалльный ветер. Никола попытался успокоить родителя и заступиться за мать, но вышло хуже. Перешедший от рёва к хриплому шёпоту великий князь Константин был ещё страшнее.
С того дня генерал-адмирал бывал в Мраморном ещё реже. В качестве извинений Николе он преподнёс особняк на Почтамтской, и молодой великий князь стал приезжать в Мраморный дворец только по воскресеньям.
С Фанни они жили душа в душу. Впрочем, Никола, находивший в своей любовнице всё новые достоинства, временами был расточительно щедр, а иногда скуп до невозможности. Всё произрастало из ежедневно пожиравшего Николу вполне английского splean'a.
Маменька, при поддержке государыни императрицы, требовала от Николы срочно ожениться, допуская, в принципе, брак по любви, но, понятное дело, на немецкой принцессе. А молодому великому князю не было дела до ходивших в высшем обществе слухов о "порочащей его связи", но когда он слышал это от Александры Иосифовны, ему становилось не по себе.
После возвращения из прошлогодней официальной поездки Николы на воды в Эмс, когда Фанни тайно составила ему компанию, маменька ополчилась на сына с удвоенной силой. Её идея-фикс, что эта проклятая американская авантюристка отнимала у неё сына, а с тем и последние надежды на примирение с мужем, была однажды в полный голос озвучена при Николе, и он поспешно ретировался с поля боя.
Всё же женская солидарность побеждала. В феврале следующего года ротмистр Романов был отправлен в поход на Хиву, на туркестанскую границу. Это произошло с подачи маменьки, отчаявшейся оторвать Николу от американки. В судьбе его приняла участие императрица, и даже, в какой-то степени, сам августейший дядюшка, который дамскими усилиями был ознакомлен с подобранными в известном ключе фактами -- и согласился на "ссылку" племянника в действующую армию.
В том тяжёлом походе молодой великий князь не только сидел при штабе. Его отправляли в рекогносцировки, он попадал и в песчаные бури, и под артогонь. Вначале на съёмках кроков* Николу сопровождал топограф, которого из-за лихорадки отослали в тыл ещё до перехода по пескам. В помощь князю прислали новоиспечённого выпускника академии Генерального штаба штаб-ротмистра Сергея Гонвельта, исполнявшим обязанности одного из топографов казалинского отряда. Тогда, год назад, Никола ещё и предположить не мог, как вскоре изменятся судьбы как его самого, так и рослого штаб-ротмистра, посоветовавшего ему оставить, несмотря на лихорадку, в новопостроенном близ урочища Хал-Ата Георгиевском укреплении большинство вроде бы необходимых в походе вещей. Походное приятельство, незаметно перешедшее в крепкую дружбу, связало таких, казалось бы разных людей, к пущей ревности верного, но недалёкого адъютанта Варпаховского.
Никола успел, как и половина войск, переболеть лихорадкой, побывать под обстрелом на рекогносцировке у стен Хивы, где "халатники" стреляли по русским всадникам из пушек. Ротмистра Романова обдало песком от ядра, рикошет которого едва не убил его кузена Евгения, герцога Лейхтенбергского.
Второй штурм Хивы, когда через проделанный пушками в толстенных глинобитных стенах пролом хлынула русская пехота, был жесток и кровав. Но попрекаемое издревле русское азиатство было непричём -- хивиницы всего лишь двести лет таскали русских в полон; в этот раз фортуна была не на их стороне. При взятии собственно дворца довелось отличиться и Николе, который с дюжиной охотников пробрался через взорванное окно-бойницу в гарем сбежавшего владыки вопреки
строгому запрету командующего войсками генерала Кауфмана, -- и успел свести знакомство с пятипудовыми наложницами. Хорошо прочувствовав восточный менталитет, Никола не сошёлся во мнениях с генералом, в обычаях войны истым европейцем, и потому затребованный князем в качестве унижающего выкупа личный ханский жеребец так и не был отдан русским войскам. Но больше всего удивил Николу полученный в награду орден Владимира III степени. Представляли его и к Георгиевскому оружию, но за "известные художества" великий князь получил лишь очередной чин.
Вернувшись в столицу, герой хивинского похода вновь застал семейную идиллию, ну, почти идиллию -- любимая сестра Ольга вышла замуж за греческого короля и уже уехала на новую родину. На званом вечере, устроенном в честь возвращения Николы в Мраморной дворце, на маменьке сияло новое колье с экзотическими розовыми бриллиантами. Отец был явно в духе. В конце вечера, когда вечер стал истинно семейным, Константин Николаевич и Александра Иосифовна, окружённые детьми, снова играли вместе на рояле, но внезапно идиллия распалась. На каком-то особенно сложном пассаже маменька прервала игру, вскочила уже в слезах и выбежала из залы, генерал-адмирал молча побарабанил пальцами по крышке инструмента, закрыл его, кивнул старшему сыну и также вышел, но в другие двери. Младшие братья и сёстры же, до того облепившие брата-душку и героя, тут же стали невыносимо плаксивой толпой, и Никола, вызвав бонну колокольчиком, тут же поспешил убыть...
Полковник Романов вместе с обожаемой мисс Лир вновь пустился во все тяжкие. Ещё тогда, год назад был куплен домик и обстановка для Фанни, но теперь она жила в особняке с Николой, который обдумывал морганатический брак с любимой женщиной. Великий князь прекрасно знал, что государь согласие на подобные союзы даёт редко, и поэтому помысливал о том, чтобы выехать инкогнито из страны вместе с Фанни и пожить за границей частным порядком. Заметим, что однажды у Николы проскочила мысль, что революция может помочь даже ему, ибо дядюшка был против "свадебных фокусов" со стороны членов императорской фамилии. Но пока всё это было лишь бесплодным умствованием.
Наконец, маменька вместе с императрицей не нашли ничего лучшего, чем вновь пожаловаться августейшему дядюшке.
Обычно одетая в стиле Марии Стюарт, великая княгиня была неотразима -- но император вдвойне таял от грубоватого шарма слегка, как и он, картавящей невестки. Она впорхнула в кабинет, где на столе вверх корешком лежала большая тетрадь, перо явно только что воткнули в чернильницу. Государь сидел, откинувшись на спинку кресла.
-- Саша, тебе не кажется, что Никола подаёт дурной пример подг'астающим бг'атьям? И в кого он только пошёл?
Император молча кивнул, словно проглотил пилюлю. На полях его собственного дневника, заглянув через плечо владельца, можно было бы заметить несколько штриховых рисунков -- на них, изображённой в три четверти и в профиль, несложно было узнать княжну Екатерину Долгорукую; тайный роман государя был в самом разгаре. Всё же под давлением родственников даже царя можно было заставить пойти на некоторые шаги, и тогда же зимой, будучи в Павловске, царь было взял племянника за пуговицу и даже собрался прочитать ему нравоучение, но... увидел в глазах Николы пыл юношеской влюблённости, смутился сам и скомкал разговор, переведя его на тему погоды и природных красот.
На удивление тёплым осенним вечером, по прибытии домой из заграничной поездки, в которую из среднеазиатского похода Николу отправили врачи (опять же, не без влияния великой княгини, всё пытавшейся оторвать сына от американки), молодой князь шёл странной походкой по коридору Мраморного. Для человека, дважды за год побывавшего в тёплом климате, лёгкий петербургский сквозняк, погуливающий по коридору, был куда заметнее. Но лицо полковника Волынского горело отнюдь не от холода, или, что было бы понятно многим, от алкоголя.
Проходя пятью минутами ранее мимо двери маменькиной спальни, Никола встретил выбегающую оттуда в неглиже Бетси Потоцкую -- одну из маменькиных фрейлин. Розовое пятно на ковре в полутьме коридора оказалось лежащими женскими панталонами, и сплин молодого полковника перешёл в shock.
Глава вторая
Мальтийские рыцари
Пятница, 11 января 1874
Павловск
Веселие в России есть питие.
Почти народное.
С ночного неба сквозь позёмку безучастно глядел полнеющий месяц. В запряжённых резвой парой санях, мчащихся вихрем по пустынным дорогам, сидели укрытые медвежьей полостью, два кузена-гвардейца -- поручик князь Георгий Долгоруков и безусый корнет Митька Савин; правил старший, но прихлёбывали из маленькой пузатой бутылки строго поочерёдно. Настроение было отличное, только что обыграли в карты уйму народа. Выигрыш, частью уже наличный, грел души не слабее коньяка.
-- ...Представь себе, Митька, я уж подумывал о женитьбе. Отдаться какой-нибудь не слишком пожилой вдове с имением...
-- А как же наследство? У тебя столько бабушек, тетушек, кузин бездетных...
-- Есть и без меня претенденты. Один дядюшка-генерал Фадеев чего стоит. Крепок старый дуб. Да и есть еще наследнички, взять того же кузена Александра, или Сержа. Ты представляешь, наш карапуз Серёженька корпит над железнодорожными
тарифами. Не дворянское это дело, да что поделаешь, голландская кровь над долгоруковской взыграла. Ты лучше у Федьки долг забери, а то он угодит на погост, или в армию переведут, чтоб неповадно было. Только ты с ним... поделикатней...
-- Что ж так? Что он вообще такое, Федька Кирхберг? Играет вроде прилично...
-- Да, игрок не последний, весь в папеньку. Но поперву он лихой бретёр. Давеча стрелялся из-за актриски с Плантатором, шляпу прострелил ему, а тот, не будь дурак, сбил с его сигары пепел, да и как картинно сбил...
-- Какой плантатор?
-- Гриссом, Артур Фёдорович, американец, что на Любе Барышниковой женат, наследнице золотошвейной мануфактуры. Ну помнишь, позументы мундирные...
Митька отрицательно помотал головой.
-- А заодно и золотое и серебряное шитье для духовенства. Конюшню старика Барышникова помнишь, полковой ремонтёр*?
-- Ещё бы, ка-акие лошади, -- теперь корнет кивнул, -- вот тебе и купец!
-- Так преставился старик Сильвестр, вот зять-американец теперь капиталы и прокучивает. Конный заводик-то тестев ставит на современный манер.
-- Так почему же плантатор, Жорж?
-- Ха... Ну ты, Митенька, меня удивляешь. Ты как Мишель Ардан у мосье Верна, с Луны свалился... Гриссом этот -- бывший майор армии американских конфедератов, удалой кавалерист, наших по-ковбойски натаскивает стрелять с седла и прочим
кунштюкам учит. Кое-кто из стариков плюётся, плебейство, дескать, а нашему брату нравится; как у нас за плантатором повторяют, что легко в ученье -- тяжело в гробу.
-- Это же надо, америкашка -- Суворова цитирует... -- Митька отшвырнул в искрящийся снег бутылку.
-- Кого? Князя Александра Аркадьевича? Тоже мне нашёл кавалериста!
-- Ну, Жорж, на этом ты меня не подколешь. Его дедушку-полководца, конечно.
-- Александр Васильич, Царствие ему Небесное, -- Георгий перекрестился, -- сказал "Тяжело в ученье -- легко в бою". А это верхоглядство всё, Митенька, от твоей недоученности. Лентяй ты, кузен, хоть и с большими способностями. Главное тебе здесь не споткнуться.
-- Ты меня введи в компанию, -- корнет ухмыльнулся, -- пенки поделим пополам. А про долг забудем по- родственному.
Поручик извлек из ящика в ногах очередную бутылочку, срубил пробку палашом, и не выпуская из рук вожжей, надолго припал к содержимому.
-- Выгорит дело, Митька, нюхом чую; Варпаховский игрок азартный, да и другие, а уж если Сам сядет, дело пойдёт.
-- Сам-то, поди, в Зимнем пирует? -- Корнет приуныл.
-- Не-а. Волынцы с караула сменились, наверняка в Павловске гуляют, стало быть, и полковник с ними.
-- Сколько пропулим для форы? -- Митенька решительно настраивался на игру.
-- Четверть, не больше... -- князь, опростав бутылку, закашлялся на ухабе, но и сейчас вожжей не выпустил, -- ну, от силы треть.
Митька треснул кузена по спине.
-- Жорж, гони осторожней, чай, не фельдъегеря.
-- Не боись, Митюха, -- Георгий наконец прокашлялся, -- один раз живём, да и дорога широкая!
Сани мчались лихо. Миновав Славянку, распили ещё бутылочку. Вдали показался заснеженный Павловск, кони мчали во весь опор, и на улице чуть не сбили заполошную бабу. Вынырнувший у Садовой решётки служивый, разглядев гвардейские погоны, взял под козырёк...
Пролетев заснеженными дальними аллеями, кузены увидели огни дворца и, перемахнув напрямую Вокзальные пруды, миновали рощицу. Сани въехали в Чугунные ворота, Жорж снова ухарски свистнул, лошади прибавили ходу. Подскочили на мостике, и вот уже круглый двор, где грозный государь Павел Петрович сурово взирал на молодых офицеров из-под снежного плюмажа, венчавшего бронзовую треуголку.
Из распахнувшихся дверей выскочил лакей с фонарём.
-- Его императорское высочество великий князь Николай здесь?
-- Извольте, господа, в гардеробную.
Вынырнувшие конюхи приняли вожжи и кузены проследовали в глубину дворца, передаваемые с рук в руки вереницей всё более важных лакеев. Князь двигался с неумолимостью конной лавы, Митенька скромно следовал в арьегарде, замыкал шествие лакей с ящиком из саней в руках. Ближе к личным апартаментам молодого великого князя Жорж несколько сбавил темп и тон.
-- Скажи-ка, милейший, -- обратился он к очередному лакею, величественному, как императорский гофмейстер, -- капитан Варпаховский у себя?
-- Никак нет-с. С их высочеством в столовой.
-- Хорошо. Доложи-ка, любезный, поручик князь Георгий До...
Но доклад не понадобился. Из распахнувшейся двери, едва не приложившей князя по лбу, спиной вперёд вывалился пьяный в дым офицер-волынец.
-- Ба, Рябинин, здорово, дружище! -- Князь сразу повеселел.
-- Жорж, ты что ли? Тебя-то и не хватало. Что же ты так поздно, мы уже и пить устали, -- гвардеец еле ворочал языком, -- а это кто?
-- Ящик с коньяком! -- последовал ответ, -- а это так, мальчишка-кузен.
Корнет по-девичьи залился краской.
Гвардейская пьянка была в самом разгаре. Вокруг уставленного полупустыми в основном бутылками стола сидели, стояли и возлежали, чаще откинувшись на спинки стульев, до полутора десятков молодых офицеров, явно преобладали мундиры Волынского полка.
Чуть в стороне от стола, слегка раскачиваясь в кресле с бокалом вина, сидел двадцатитрёхлетний гвардии полковник. Это был лихой герой Хивы, старший сын и наследник хозяина дворца, великий князь Николай Константинович. Скептически
слегка приподняв бровь, подобно родителю, он рассматривал своё окружение, и взор его, казалось, говорил о несовершенстве окружающей человеческой природы.
По правую руку, очевидно, разместился его адъютант -- приснопомянутый и изрядно помятый капитан Евгений Варпаховский. Далее на стуле развалился медведеподобный ротмистр, огромная ручища его твёрдо сжимала кружку мейсенского фарфора, мундир был расстёгнут на три (sic!) пуговицы. На соседний стул плюхнулся Рябинин, тщетно пытаясь привлечь внимание его высочества. Следующие двое офицеров почивали сидя, словно проглотив штыки. За ними за большой бутылкой белого стекла недреманным оком нёс вахту худощавый моряк с погонами лейтенанта. И кто-то примостился в конце стола, с трудом ковыряя вилкой в тарелке.
Слева от Николы компания подобралась попестрее. Ближе всех к хозяину помещались двое английских моряков, один из которых вращал глазами враздрай*, и кавказец. Меланхолически обгладывающий очередную ножку пулярки высоченный
худощавый ротмистр с аксельбантом Генерального Штаба подпирал левым кулаком ухо и исподволь оглядывал вновь прибывших внимательными серыми глазами прикидывающегося пьяным человека. За ним сидел какой-то незнакомый адъютант, видимо, озирающийся в тщетных поисках шефа, пирующего сейчас в Зимнем дворце. Офицер, сидящий после пьяного адъютанта, щурил свои восточные глаза, разглядывая на просвет стопку с прозрачной влагой -- говорят, ночью и под крышей можно, тем более, что это явно была пшеничная. Был здесь и светловолосый крепыш с погонами гвардейского подпоручика артиллерии, который сосредоточенно пытался намотать на палец нитку воздушного шарика, обстреливаемого маслинными косточками. Обстрел посредством ложки вёл некий субъект во французском мундире. На этом конце стола в салате спали.
* (Флотское) в разные стороны.
Судя по степени опьянения честной компании, наполеоновские планы кузенов-картёжников рассыпались в прах. Уже и сам с трудом соображающий в тепле Жорж лихо представился.
-- Ваше императорское высочество, честь имею явиться, лейб-гвардии гусарского полка поручик князь Георгий... -- тут он икнул, снова закашлялся, но браво вскинул руку, -- позвольте представить трофеи...
Лакей внёс коньяк, вызвав почти всеобщее оживление. Очнулся даже огромный ротмист, заявивший громогласно, что эту гадость он больше пить не будет. И меньше -- тоже. Адъютант великого князя приветливо помахал рукой, оглядывая
стол в поисках закуски.
Никола поднял вторую бровь; пьянка явно ступила в решающую фазу.
-- Ротмистр Шлиппенбах, -- зычным голосом объявил он, -- пора проветриться, за мной! Расслабленных не бросать, выносить! -- и решительно двинул к выходу.
"Медведь" кое-как поднялся, и потащил на себе самого пьяного англичанина. После купания в снегу, более длительного для самых нетрезвых, вытащенных товарищами за ноги, недолгого, но жестокого боя снежками, колонна господ офицеров вернулась в столовую, убранную и вычищенную; стол был вновь накрыт.
-- Кто это с тобой, Жорж? -- обратился Никола к князю, наконец-то соизволив заметить Митеньку, -- что за птенец к нам залетел?
-- Честь имею представиться, ваше высочество, лейб-гвардии гусарского полка корнет Дмитрий Савин, -- с несколько нарочитой робостью пропищал Митька, молясь о чуде "Да мИнет меня, Господи, пьянка сия...".
Но Фатум был неумолим. Протрезвевший Шлиппенбах взревел "А ящик-то неполный!"
Пересчитав взглядом бутылки Рябинин пробормотал почти трезво "Да, Ж-жорж, действительно не того..."
-- Четырёх не хватает, -- деловито уточнил адъютант Варпаховский.
-- Именно, -- переплюнул через губу длиннющий ротмистр, опять жуя куриную ножку.
Никола вприщур взглянул на корнета и поручика...
Жорж оторопел. Подкрутив ус, он пробормотал, "Ваше высочество, дозвольте э-э... поискать в санях?".
У то бледнеющего, то краснеющего Митеньки вспыхнула было надежда, что Жорж сунул слуге не тот ящик, пили-то явно из этого, а полный должен был остаться там.
Увы, как выяснилось через минуты, в санях было пусто -- в Павловске, как и везде во дворцах, лакеи были не промах. Дело запахло фотогеном* и Митьке стало страшно, что не укрылось от бдительного взгляда единственного в компании
русского моряка. Жилистый лейтенант вперил в юного корнета орлиный взгляд левого глаза, -- правый медленно заплывал, подбитый снежком.
-- А корнетик-то хлюздит! Ишь побледнел!
* керосином.
И понеслось. Кто-то наставил на Митеньку прокурорский перст: "Этот-то небось и выжрал!"
-- Да он и пить наверняка не умеет, мальчишка же, -- проявил трезвое великодушие генштабист, чем только подлил масла в огонь.
Сам с трудом понимая по-русски, один англичанин пытался что-то объяснить второму, хлопающему глазами, но явно без особого успеха.
-- Нэхрыст окаянны! -- дружно заорали кавказец и киргиз.
Варпаховский солидно кивнул головой, не спуская глаз с великого князя, казавшегося ко всему безразличным.
-- Крестить! -- грохнул кулаком по столу Шлиппенбах, как сваю вбил.
В возникшем вслед за тем кратком, но жарком богословском споре, по чину какой конфессии крестить неофита, все были наголову разбиты тонким аргументом артиллериста, что кроме как на католичество помимо выпивки коньяка не хватит...
Митенька стоял ни жив ни мёртв. Он оторопело поводил глазами в поисках Жоржа, и перед ними плыло. Осенними мухами об стекло черепа бились мысли:
"Позорище... Из гвардии вылететь вон... Застрелиться..."
Меж тем господа офицеры притащили широченное кабанье блюдо, Митеньку подхватили под руки и вознесли. "Господи, яви чудо! Спаси, пронеси..." Но и мимо блюда не пронесли. За шиворот упали первые капли...
И чудо явилось -- стремительно распахнулась дверь и в зал явился ангел. Ангел была среднего роста с вьющимися каштановыми волосами, чудными, вроде бы синими глазами и припухлыми розовыми губами, одетой по последней парижской
моде.
Несмотря на весь трагизм ситуации -- коньяк уже лился на макушку толстой струёй, Митенькины глаза, видавшие модные дамские журналы, зафиксировали наличие весьма пикантного турнюра.
-- Nicky, my darling, what does it matter? Что ви делайт с бедни бой? Shame on you, misters! You torture the child!*
Митенька увидел бездонные глаза и понял, что пропал...
Восхитительная незнакомка топнула ножкой "Никол'а!". Великий князь поднёс палец к губам, улыбнулся и подмигнул, дескать, в порядке.
Встрепенувшийся француз любезно разъяснил:
-- Les boyars russe tradiсion, mademoiselle Fanny**.
Не на шутку озлившаяся прекрасная незнакомка выдернула корнета, благоухающего клопами и мокрого, словно мышь, корнета из блюда за руку.
-- Всьо, всьо, малыщь, не бойсья.
Её рука была тёплой и мягкой, а удивительно тонкие пальцы, сжавшие запястье корнета, были так приятно (и неожиданно) сильны, что Митенька уже ничего не боялся.
-- Представление окончено, господа рыцари, -- донёсся как бы издалека голос Николая Константиновича. Великий князь во избежание конфронтации с любовницей решил изменить курс на памятные ему с детства шестнадцать румбов*3, -- тем паче, мы нарушили традицию.
-- Теперь уже поздно, -- снова с тем же скучающим видом развёл руками генштабист, -- впору прощения просить.
-- Ротмистр Гонвельт прав, -- решился Никола. -- И попросим. Господин корнет -- от имени присутствующих приношу вам наши искренние всепьянейшие рыцарские извинения. Мальтийцы!
Великий князь церемонно поклонился. Все присутствующие соотечественники с более или менее неуклюжей грацией преклонили колено, а иностранцы вытянулись во фрунт. Мокрый как мышь, Митька малиново зарделся.
-- Герольдмейстер-то наш по полку дежурит, -- вклинился Рябинин.
-- Мишель, да объясни же ты салаге, -- досадливо добавил моряк.
Фанни тем временем поняла, что влезла в какой-то загадочный офицерский ритуал, и спряталась за спиной великого князя.
-- Видишь ли, Дмитрий, это не позор, а честь большая, это же Павловск. Здесь живы мальтийские традиции, и, местами, всё прочее. Мы, конечно, не орден святого Иоанна Иерусалимского, -- великий князь улыбнулся, -- но тоже не лыком шиты, и не
лаптем щи хлебаем. Здесь в соседней зале прадед мой, государь Павел Петрович в рыцари посвящал. Вот и мы теперь изощряемся.
-- Изврашшаэтес? -- переспросила Фанни?
-- Нет, ангел мой, это совсем другое, -- ответил Никола, после чего протяжно закашлялся, чтобы не расхохотаться во всю глотку вместе с другими русскими офицерами, кои в основном подавляли смех скорбными минами.
-- Позвольте представиться, -- через добрую минуту произнёс второй адъютант, -- Мишель Олсуфьев, адъютант герцога Лейхтенбергского. Наш прадед мальтийским командором был при Павле Петровиче, вот братца моего герольдмейстером и выбрали. Но он сегодня на дежурстве, мы потому ерунду и сгородили...
* Стыд, господа, пытать ребёнка! (фр.)
** Русская боярская традиция, мадемуазель Фанни.
*3 На противоположный (мор.).
Глава третья
Милый ребёнок
Воскресенье, 27 января 1874
Санкт-Петербург
O tempora, o mores...
Мейбл Грей знала и взлёты и падения, то поднимаясь до тайного советника, то опускаясь до гвардейских поручиков, ценя в мужчинах финансовую состоятельность, но не пренебрегая и молодостью.
После четырёх лет пребывания в Петербурге, она по праву считалась одной из львиц полусвета. Той зимой мисс Мэйбл покровительствовал маститый железнодорожный делец, облечённый генеральским званием и изрядным состоянием. На правах более опытной содержанки она давно уж опекала Фанни и была для неё единственным человеком, кому та могла пожаловаться на непредсказуемую смену Николиных настроений.
-- То он осыпает меня бриллиантами, то отказывается заплатить за извозчика. То носит на руках, то целыми днями молчит как бука, или напивается со своими однополчанами. А кстати, дорогая, как поживает этот юный корнет, о котором мы говорили на неделе?
-- Фанни, душечка, он просто великолепен, -- скромно потупила глаза Мейбл, -- и совсем непохож на этих русских медведей.
-- Ты уже успела?, -- в голосе Фанни послышались нотки ревности.
-- Ах, Фанни, если бы ты знала, как порой приедаются обычаи моего Топтыгина, -- нарочито смутилась Мейбл. -- Никакой Фантазии.., так хочется для души чего-нибудь свежего, чистого... Между прочим, милый юноша тобой просто очарован.
-- И ты его соблазнила?! -- Фанни уже озлилась не на шутку.
-- С трудом и чуть-чуть, самую малость... Ну, ты понимаешь...
-- Я тебя задушу, -- Фанни взмахнула диванной подушкой.
-- Он говорил только о тебе!
-- В твоей постели? Так я тебе и поверила!
-- Всего лишь на кушетке. Мой генерал Топтыгин мог вернуться в любой момент, у нас было слишком мало времени.. в первый раз.
-- Ах в первый раз? А сколько их было, -- Фанни швырнула в подругу злополучной подушкой. -- всего?!
-- Один, -- спрыгнула с дивана Мейбл, -- подушка пролетела на угрожающем расстоянии от её причёски, -- ну... два... но второй был просто волшебен. Моего Мишеля откомандировали в Москву, шёл жуткий дождь со снегом, бедный юноша промок до костей и я, было, едва не потеряла его в халате моего Мишеля, но ему больше идёт женский...
-- Ты уговорила его одеться в твоё платье?! -- Фанни чуть не задохнулась.
-- В халат, и тёмные чулки ему очень идут, -- Мейбл грациозно изогнулась. -- Всё началось так невинно, а закончилось только в полдень...
-- Мерзавка, я считала тебя подругой! -- у Фанни предательски заблестели глаза.
-- Но, милая моя, ты уж выбери, чего ты хочешь. Ты же не можешь быть с ним в доме великого князя? Да и в твоём гнёздышке все слуги наверняка шпионят. То ли дело, у меня, учитывая, что Топтыгина не будет ещё неделю...
-- Какая же ты дрянь!..
-- Я просто люблю свою душечку Фанни, и хочу сделать тебе приятное...
-- Предлагаешь подглядывать за вашим спектаклем в щелочку? -- Фанни удивилась "щедрости" подруги.
-- Вовсе нет, сыграть в нём роль главной героини.
-- Главной?..-- Фанни немного оторопела, -- а что же ты? Как ты себе это представляешь?
-- Вот увидишь, -- ушла от ответа Мэйбл, -- наш мальчик будет в восторге. Я для него -- только приключение, а ты -- ты совсем другое.
-- Shame on me
-- Сгорать от стыда мы предоставим нашему ангелочку. Посуди сама, darling, ведь он не смеет поднять на тебя глаза, наверняка мучаясь от страсти. Его надо ошеломить и завоевать.
-- А тебе-то что? -- Фанни подозрительно оглядела Мейбл.
-- И я и мальчик получим то, что хотели, но у меня останется Мишель, а у тебя твой гран-дюк. И главное, никто ничего не узнает. Ну же, Фанни, смелее! Это будет чудное приключение...