Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки.
Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём и возвращается ветер на круги свои.
(Екклесиаст. Глава 1)
А весенний ветер особенно. Как начнёт крутить весенуха в начале мая, так и не захочешь, а обхохочешься, глядя как иной раз Баниха начинает ловить свои сохнущие шаровары. Лилово-белые да потешные, полетели шаровары в пляс диковинный. Танцуют в воздухе, гармонью разливаются. И смешно, и в плач - как пойдёт она вприсядку, стремясь поймать их, по-ведьмачьи шипя и плюясь в соседку свою Кудилиху, желая, чтобы ветер ушёл пировать к ней. А тот, весёлый и забавный, толкается, опрокидывает её, шутит да играется, а иной раз саданёт из-за угла дубиною, как будто вопрошает: проснись, проснись, человек, оглянись вокруг... Верно ли ты живёшь, человек, хорошо ли тебе на земле?.. То ли ты делаешь, человек?
Хороша весна северная! Чудно как хороша! Когда птички поют да небо голубое, когда ручьи студёные да ветра шальные... Когда другой раз на промёрзлой земле, ломом не пробиваемой от холода, в одну ночь рождается мать-и-мачеха, и десятки этих маленьких солнц, перемигиваясь друг с дружкой, тянутся наверх, толкаемые Матерью Вод навстречу Благодати Отца своего Небесного. А она, благодать эта, пробиваясь сквозь тяжёлые колодцы северных туч, даёт им ту часть безмерного покоя, которая раздаётся всем поровну, любя и не стыдясь.
Меняется весной всё. Стряхивается восточным ветром да смывается водой. Силы земли да неба, решая немного ось свою подправить, меняют порой даже направление.
Верх и низ меняются от этих игрищ. Распылится соль земли, разметается. Разъядрится у ней сила то из-под самого ее нутра, как на воздух ерш поднятый расшиперится и такой сок пустит , что все размножаться начинают. Поют, пляшут, веселятся да чирикают целыми болотами, изо всех сил своих воробьиных к свету тянутся.
Именно поэтому весной самое время для гуся.
Для перелётного гуся - охотничьего, серого да дикого - можно даже сказать, боевого. На добычу его аккурат самое время.
Задумывался ли ты, читатель, на кой ляд перелётный гусь летает туда-сюда по направлению север - юг ? Жил бы он себе на юге да и не летал бы никуда? Никто его с юга не гонит, врагов у него особых, исключая человека, там нет, еды у гуся там полно. Кто ж его на север обратно по весне гонит? Каждый год... Упорно... Косяком туда-обратно, на тысячи километров от насиженных мест летают стаи гусиные, заполняя прозрачную синеву криком своим да притягивая запутавшуюся душу человеческую вверх наконец-то глянуть...
Планирует гусь, между прочим, целые операции, называемые на языке людском не иначе как разведкой и стратегией. Разрабатывает гусь пути отхода, жертвует своими собратьями ради спасения стаи в экстремальных ситуациях - всё это ради чего? Чувства родины у гуся, согласно современной науке, не существует, красоты птица божья понять не может, экстремальных инстинктов в природе нет, а вот другие есть. Инстинкт размножения гусем движет. Сохранения стаи своей инстинкт. Родом. В верном, надо сказать, природе направлении...
Ах, красиво гусь идёт по весне! Косяк за косяком, гогоча радостно. Как боевой самолет, на посадку заходит - в болотце ли, лужок; если приманить умеючи да повадки все птичьи знать лучше любого орнитолога, да ещё много чего надобно знать охотнику, притаившемуся порой в болоте, шалаше, на дереве или даже в канаве... А он, чёрт такой с ружьём, если захочет, в страсти своей первобытной такого навыдумывает, что ты мимо него в шаге пройдёшь и не заметишь. Шагнёшь ты в канаву, осмотришь ли дерево, а иной раз и мимо шалаша промахнёшься - а не увидишь его, притаившегося в страсти своей, во что бы то ни стало стремящегося удовлетворить свой первобытный инстинкт.
Вот так и гусь. Надо так сделать, чтобы гусь, летевший с юга на север, видел сверху только чучельные профиля в привычном ему, гусю, пейзаже и думал о предстоящей славной кормёжке на болоте да услаждающих его гусиную душу играх. Но никак не должен гусь заметить, что в болоте затаился Фёдор Лукич Раскольников - мужичок лет сорока бывший рабочий железной дороги, токарь, слесарь, философ и самый добычливый охотник здешних мест.
Жил и живёт Федька в Бабонегове всю свою жизнь. Во всём и всегда хочет дойти до сути самой и завоевать в этой самой сути самый что ни на есть мировой рекорд. И завоевал бы! Но ставит рекорды только в запоях. И если бы по этому виду спорта проводились серьёзные соревнования, то сидеть бы Федьке в жюри - это факт! Жили когда-то здесь, в Бабонегове, и предки его, насколько бабка ему рассказывала, а вот сам Федька из этих самых предков помнит хорошо только деда Константина, которого молва народная сохранила как искусного кузнеца, страшного пьяницу и известного шалуна по бабьей части.
Самой главной сути - сути благодати - Федя так и не познал, хотя последние месяцы искал её каждый день, стремясь понять причину конфликтных своих отношений между собственным сознанием и неосознаваемыми психическими процессами, проще говоря - куда его тянет больше: к Люське или в лес. Результат этого конфликта перед вами - вернёмся же в канаву...
Наполовину распущенные бродни да камуфляжная охотничья одежда несомненно указывали на то, что Фёдор Лукич притаился в ней не случайно. Однако, может, война на дворе, и выслеживает в канаве Федька какого-никакого, а врага? Может, Отечество в опасности? Ратуйте, християне! Вот только настораживает наблюдателя звук подозрительный, а самого Фёдора выдают неестественная для охотника поза - лицом вниз и раскинувшись, - неряшливо торчащая из-под камуфляжа тельняшка, сытый громовой храп да отсутствие в пределах видимости какого-либо вида оружья, палки, гранаты или, не дай бог, ещё какого-либо грозного предмета.
Указывает всё на то, что до места предполагаемой охотничьей засидки не дошёл Федюня метров этак сто, безнадёжно упав с усталости аккурат по направлению к шалашу. Голова страдальца была свёрнута круто вбок, угодивши при падении в высокую мягкую кочку, а уровень болотной водицы при этом опасно отстоял ото рта пальца этак на три, давая при храпе мелкую рябь. Терпеливый ангел-хранитель в очередной раз сохранил в теле бессмертную Федькину душу. А оно - тело, - с закинутыми назад руками, чуть кривым корпусом и почему-то идеально выпрямленными ногами напоминало стрелу, упавшую в болоте, так и не долетев до цели, но, в общем-то, в правильно заданном направлении.
Это самое направление в Федькиной семье было потомственным, а само это слово в лексиконе Федькиной бабки - ключевым. По нему она определяла степень вины деда Константина, когда тот, не дойдя вечером из кузни до дому, падал без чувств - как он сам говорил бабке, "от тяжёлого кузнечного перегару". При этом если дед лежал головой по направлению к дому, наказание было минимальным. Но если ход мыслей кузнеца был направлен в сторону дома Аньки-хрюкалки, или, не дай бог, Наташки-Ухо, то репрессии, которым он затем подвергался, напоминали смутные времена Сражающихся Царств.
Неустойчивая погода на севере, капризная. Вроде и солнце припекает - загорать можно, и за ветром очень даже жарко, но тянет с земли холодом пронизывающим, тянет всей солью земли, тянет духом...
Тянет ветром - освобождающим, порывами, рвущим к черту всё, вместе с ручьями стремящимся смахнуть, стряхнуть всю муть с земли, с себя стряхнуть. Всё! Все условности жизни человеческой, закона условности... И краски сочные да яркие могут на одну минуту эту весну снова в осень или зиму превратить, когда затянет небо не одним слоем облаков и начнёт дождик капать. А бывает, что и снег, снег метелицею сыпанёт в лицо, да много его так, как в феврале погожим днём. Пышный, мягкий снег, удобный с глазу, как Люськина ж... Как желанная перина, в общем, приснившаяся в то раннее утро Фёдору Лукичу... Вода весной в Бабонегове везде, поэтому неудивительно, что она была первой, что Федька в то утро увидал.
Холодная и тёмная, крайне жёстко уступала она перине, проигрывала в ощущениях и цветовой гамме, пугающе трезвила и страшно сказать - довела наконец, зараза, до такого состояния, что взрывающийся Федькин мозг включил жуткий видеоряд, где Федька мылся в бане накануне, пил водку, мечтал, ходил к Никодиму на самоварчик, опять пил один, опять мечтал, бегал вкруг дома голый, неубедительно зазывая Люську к себе на барсука с картошкой, а та, махая с перины рукой, уж во сне иль наяву предлагала ему взварного горячего чаю со сливками и называла его ласково Федюнюшка...
Всё ещё оставаясь в положении сломанной стрелы и чувствуя, что собачий холод и противная мерзкая мокрость спереди превышают все остальные чувства, мыча, как бычок-трёхлеток, Федюнюшка откинулся назад. Тотчас мокрость гадко образовалась сзади, а сверху брызнуло в глаза золотом на синеве. Сев на кочке, охотник огляделся. Спереди чудесным образом открывалась перед ним деревня Бабонегово. Десяток домов сереньких да с крышами, сарайчики и стожок. Его собственный - Фёдора Лукича, - соседа Никодима да Люськи-скотницы и там далее - дом покойницы Устиньи, ворота Селивана, Банихин-Кудилихин бруствер, и далее по списку - Агриппина ягодница, Фёкла косая, дом хлебницы Феодосии и прочих, прочих разных славных жителей, что живут по рекам да лесам великой земли нашей, по горам, морям и лугам, и другим порой неведомым окрестностям.
Меж тем вот, справа от Федьки - Афонькина Гора, слева - вырубленный лес, а сзади - она, Федькина засидка, шалаш, то есть, охотничий. Всё и царство-то, прости Господи! Посередь его, вымокший с ног до головы, без шапки и на кочке, трясясь от холода и жесточайшего похмелья, восседает сам император царства сия Фёдор Лукич Первый...
Включили звук, подул ветер, послышался гусиный гогот - задышала жизнь да забурлила, запрыгала, заиграла красками немыслимыми. Чуть правее медитирующего Фёдора заходил на посадку гусиный косяк.
Стая, не в силах побороть оптический обман приманки, пошла на второй круг, распадаясь на пары на болоте, садясь, осматриваясь и наблюдая, как, борясь с собой да плескаясь в луже, тщетно тянется Федя по сторонам, упорно ища ружьё...
Летал в небе журавль, пересвистывалась разная пичуга, каждая клетка радовалась солнечной благодати; водный жучишка, припадая на повреждённую где-то ножку, показывал свою произвольную программу, да ещё булькал ручей тёмный, когда, ругая болото, Люську, самогонку, гусей и даже зачем-то баню, брёл Федька бездумно к шалашу. Мысли путались, роились, мерзко выпрыгивали из головы железными гвоздями, а кроме этих жутких гвоздей бил кто-то молотом в самое-самое темя - так что холод если и заставлял двигаться быстрее, то останавливала каждый шаг чудовищная головная боль. Противная сырость в штанах и сапогах упорно заставляла непечатно поминать конечное направление, в особенности наследную его часть и вообще все возможные и невозможные великорусские беды и несчастья.
- Тебе зачем в шалаш-то, дурило? - вдруг раздался в голове глас небесный, и Федька остановился. Тут бы надобно отметить, что внутренний голос в Федькиной голове всегда был бабкиным. Что бы где ни случалось, каких бы коленец в жизни он ни выкидывал - нет-нет, а и появлялась в его сознании бабка с пальцем, скрюченным, как епископский посох. Этим пальцем бабка пользовалась, надо сказать, весьма искусно премерзко и больно стучала им по голове и другим неожиданным местам.
- Зачем в шалаш то, голубь? - повторила бабка ласково и противно захихикала.
- За ружьём..
- Ты ж не дошёл до шалаша-то вчера, придурок! Нет его там...
- Ну, может быть, и дошёл...
- Мели, Емеля, - твоя неделя, - лениво сказал голос и, казалось, замолк.
...Чавк-чавк... Нет, наверное, хуже поверхности, по которой ноги человеческие ходят, чем болото по весне! Маятно да тяжко - не ходьба, а морока одна. Всё на свете проклинаешь, в воду по колено проваливаясь, и дай бы бог, что ещё по колено! Оттого и ягодку болотную морошкой прозвали. Вкусная, ароматная ягодка северная, собираемая по кочкам, в июле и на комарах. Вся подлость сбора морошки в том, что в кузове она начинает обминаться и катастрофически оседать или, как говаривает Агриппина, "ссять начинает".
Федька шёл, тяжело дыша. Ноги проваливались в болотную жижу,
- Не дошёл, не дошёл, не дошёл... - опять премерзко запричитала откуда-то сверху бабка и плесканула матом такое ругательство, что печатать его просто нет никакой возможности. И пока Федя, открыв рот, сам тщетно пытался переварить в голове эту неведомо сложную вербальную конструкцию, - гадко закончила: - Нюркина дыра! В Нюркиной дыре смотри!
Через мгновение в голове раздался мерзкий скрип, шум, и, вякнув ещё что-то не очень лестное, бабка испарилась в ясных небесах.
"Где ружьё? Ружьё где?" - просто и ненатужно выскочила воробьём мысль. Как болото ни знобило, как ни вбивал в голову при каждом шаге железные гвозди чёрт, а от мысли о ружье в пот бросило Фёдора Лукича.
Иж 54-12 калибра - великолепное ружьё, доставшееся Фёдору от деда, служившее ему верой и правдой и выручавшее самого Федьку из различных охотничьих и не только передряг, безнадёжно сгинуло где-то в чавкающей болотной жиже. Всякий знает: нет хуже для человека, чем потерять своё оружие. Ни оправдания, ни пощады тому нет! Это Федька знал точно, и поэтому никаких оправданий себе не искал... Корил себя Лукич самыми последними словами, когда, ползая на коленях, пытался найти верного своего друга и помощника. Корил, исходя злобой на беспутство своё и шалопайство. Слезу даже пустил искреннюю. И вот было отчаявшись уже в самый край и сидючи в шалаше ёлочном с мокрой жопой да болью головной, поклялся Федя страшной клятвой, что не возьмёт в рот больше ни капли!. Крепко сказал. Из шалаша выскочил, оземь шапку бросил и ногой топнул. И если б в небесной канцелярии был калькулятор, или ещё какой счетный предмет, то показал бы предмет сей, что клятва эта дана (с киданием шапки и без) шестьдесят два раза, с топаньем ногой - сто пятьдесят девять, с иными действиями подобными - сто тридцать шесть, а общее число клятв составляет триста пятьдесят семь.
В Эпоху Сражающихся Царств, когда государственное направление было с севера на юг, Бабонегово представляло собой обычную деревню по обе стороны дороги, соединяющей, согласно этому направлению, север с югом. Пока Царства сражались, в Нюркиной лавке было два сорта водки и тушёнка без этикетки. По единственному в деревне телевизору показывали раз в неделю художественный фильм, а Никодим, тогда ещё не болеющий запоями, а бывший в самом соку мужчиною, ходил по деревне гоголем, "ездил в город" и смотрел на баб, как молодой волк на барана.
В эпоху Великих Перемен, когда меняли направление, разрушили заодно и дорогу - всяческое движение прекратилось, и в течение пятнадцати последующих лет Никодим видел только два раза Люськин зад, да и то, когда усёк ее в бане. Поскольку была разрушена дорога, то исчезла и Нюркина лавка. Сама же Нюрка продала свою избёнку, поплакала и вышла замуж за молдаванина. Исчезла и водка - и все дружно перешли на самогон. Федька за неделю смастерил всем сельчанам по аппарату на избу, и начались смелые эксперименты общества в области виноделия и самогоноварения. Идея же завести один аппарат на деревню, встреченная поначалу с восторгом, провалилась на первом же дележе конечного продукта.
В годы, когда переводили стрелки, еду в деревню доставляли вертолётами, сбрасывая на головы восхищенных селян гуманитарную тушёнку и телевизоры. Телевизоры при падении бились, а непортящиеся хлеб и сало приводили в благоговейный трепет Никодима, любившего разглядывать замысловатые этикетки с иностранными буквами.
И вот в самом начале Эпохи Стабильной Неудовлетворённости, когда началось и стало с каждым днём увеличиваться заметное движение с востока на запад, вернулась Нюрка с двумя детьми и без молдаванина, увеличив количество сортов водки в лавке до пятидесяти. Тушёнку перестали кидать с вертолётов и стали завозить машинами какие-то личности с ясными и честными глазами. На этикетке консервов теперь был изображён Берия без пенсне; лик его венчал лавровый венец, а по краю банки патриотически кричала надпись: "За Родину!"
В первые годы Всеобщей Трассотизации, когда достижения научно-технического прогресса стали заменять все естественные человеческие надобности, объясняя это заботой о населении, телевизоры-телефоны-интернет поставили в каждый дом почти насильно, и Никодим попал в рай.
Шло время, мир лихорадило, Европу нещадно трясли экономические кризисы, Франция приняла магометантство, Америка породнилась с Китаем, Россия же, получив новую религию и национальную идею, ощетинилась, отсобачила себе Аляску, острова Куку-Руку - и вот, приблизительно в восемнадцатый год от Строительства Трассы начались на селе такие перемены, которые и описывает это правдивое повествование. В Бабонегове же в то время в дождливом январе, по меткому выражению тётки Авдотьи, вдруг "ни с хера" вскрылась Северная Двина, стоявшая во льду почитай уж три месяца, в Миннесоте грянули пятидесятиградусные морозы, а Египетские пирамиды замела страшная метель
Как раз тем годом, поутру да по весне, по лужам, по горе, чуть не раком пятясь или какой ещё другой зверью неведомой полз Лукич к дому своему... Так или иначе, но то ли безнадёжно потерянное ружьё, то ли красные гусиные лапки, так и стоявшие заманчиво в глазах и призывавшие охотника к выстрелу, то ли благодать какая небесная, на мгновенье сошедшая в грешное его темя, иль ещё какой неведомый предмет, но в тот весенний день со стороны Афонькиной горы в Бабонегово крался уже совершенно иной Федька. Что-то такое повернулось в голове его, раздираемой мятежными противоречиями, и полз он в сторону дома своего, перепачканный болотной тиной, обновлённый и чистый. "Дома оно, ружьё-то... - неуверенно улыбаясь думал он. - Дома..."
Федькин дом с Никодимом общих заборов не имели, и тому причин было несколько. Забор на севере - вообще вещь, надобно сказать, особая: по фасаду интересная, по форме затейная, по высоте очень даже низкая, и вообще со всяких разных неведомых предметов может этот забор сооружаться (природного происхождения и нет), выполняя функции не охранные, а большей частью эстетические, а всё потому, что людям, здесь живущим, нечего друг от друга охранять и посему заборы им и вовсе не нужны. Как говаривала покойница Устинья, "в наших краях и так-то ты, парнёк, еле жив, не до воровства тебе тут будет". Поэтому не запирают в деревне дверей, а просто приставляют к дверям метлу, когда часом уходят в лавку, к Никодиму на самоварчик или на заутреню к Ерофею. Ну или ещё за какой-никакой неведомой надобностью... Мало ли куда человеку приспичит, если у него добрые соседи, Родина за душой, а карман жжёт честно заработанный червонец.
Так вот, забор. Забор в Бабонегове был средством не разделения границ, а средством самовыражения. К примеру, Баниха и Кудилиха разделены меж собой вовсе даже не забором, а земляной насыпью или даже, прямо скажем, валом. Вал этот известные на всю деревню сплетницы и интриганки нарыли как-то в осень, когда рассорились меж собой просто вусмерть в результате очередных разногласий с внутренней государственной политикой, а также ещё и потому, что Кудилиха, будучи как-то слегка навеселе от брусничной настойки, обвинила Баниху в краже мешка со свежей морковью и прилюдно плюнула той в глаз.
Коварная ведьма как бы неосторожно прошвырнулась в лавке о каком-то узбеке, невесть откуда взявшемся в деревне. Узбек этот три дня копал Банихе огород и мылся после этого у неё же в бане, где его и подстерегла Кудилиха, подло спрятавшаяся меж тем за банным углом. Появившаяся из дому Баниха с накрашенными губами и направлявшаяся меж тем прямиком опять же в баню, превратила стерву-соседку в истинную ведьму на метле. Летая на той самой метле из дома в дом по всему Бабонегову, Кудилиха в течение недели взахлёб рассказывала о том, что вытворяет её соседка с представителями союза непризнанных государств. Три дня потом соседки рыли земляной вал - каждая со своей стороны, - обливаясь пóтом, понося друг дружку бранными словами и махая лопатами, как при строительстве противотанковых укреплений.
Со стороны Банихи вал засажен одуванчиками, со стороны Кудилихи - репейником и крапивой. Кудилихинская коза, забывшись или по животному своему недопониманию топчет Банихинские посадки, партизански обходя насыпь в самом доступном для козы месте. Меж тем Баниха каждую весну увеличивает свой огород за счёт Кудилихинского куска земли, вековым клином вторгшегося на её территорию со времён монархии, беззастенчиво его подкапывая. Это в Бабонегове знают все с рождения, как и то, что по этим причинам между соседками вспыхивают войны по весне, на просмотр которых всё село ходит, как в театр.
Скользкий на язык Никодим называет вал меж соседками "бруствер" - так его называет и вся деревня.
Странная вещь - забор. Дядька Селиван, к примеру, в прошлом годе проломил башку старшему сыну. Тот, вернувшись из мест заключения, удумал отгородить себе участок земли колючей проволокой и забором величиной в два аршина и творить там всякие безобразия, но творил он их не больше дня, потому что Селиван, вернувшись с реки и не вовремя остограммившись, спустил на сына собак. Верка и Катька, насмотревшись Интернету, насадили всяких дивных заморских трав вдоль своих границ и играют меж них на гуслях. У Тимофея Бешеного забор сделан из бутылок. Фасад - венцом стеклянным из пивных да водочных - ещё батя Бешеного делал, края и тыл - однотонные, тёмно-зелёные и из стекла. Сам Тимофей их полжизни выкладывал. Бордюр же из пивных банок сейчас сыновья и внуки кладут, методично обрабатывая строительный материал с самого утра. А Никифорову канаву показывали даже по телевизору...
Случилось так, что Никифор Ильин - в прошлом тракторист-механизатор - вбил себе в голову, что может выкопать вкруг своего дома ров шириной в аршин и глубиной в четыре - "чтоб в ём лебеди плавали". Что только потом ни было, что бы люди ни говорили... И пальцем у виска крутили, и врача психического с городу привозили, и даже вязать пытались... Ан нет - не перестаёт копать Ильин, и всё тут! Втемяшилась блажь в мужика крепко - настолько, что приехавший из городу доктор даже исхитрился написать диссертацию, где и указал новое, неведомое науке клиническое наблюдение. Трудился Никифор фанатично, прерываясь только на сон и еду, постепенно теряя к собственной персоне всяческий интерес. Он изрядно похудел, осунулся, а в глазах его вместо прежде плясавших жуткую тарантеллу чертей стала появляться какая-то добрая печаль. Потихоньку к нему теряли интерес и остальные, поскольку Никифор напрочь перестал появляться в обществе и даже перестал отмечаться на заутрене у Ерофея.
"Зато пить бросил", - ворчала Кудилиха, глядя, как Никифор зарывает в землю остатки мятущегося ума. Прорехи в образовании, отсутствие необходимых знаний в области каналостроения и существенный недостаток жизненного опыта в данном вопросе только раздували в душе механизатора пламя созидания. Внутренний бес играл с Ильиным в шашки и по всем статьям, казалось, выигрывал, напрочь выключив у него в голове понимание того факта, что дом хоть и стоял в низине и был крайним к Двине, но законы гидромелиорации никак не позволяли прийти в канаву двинской воде - просто ни по каким обстоятельствам. Интрига же состояла в том, что Никифор был уверен, что вода к нему ПРИДЁТ, уродуясь на своей каторге, голодая и копая ров с пугающей быстротой.
Прошло три года - и то ли вдруг поняв всю бесперспективность проекта, то ли ещё по какой неведомой надобности, но закрылся Никифор как-то поутру в своей избе и таинственно затих.
Соседствующая же с ним Баниха, увидав краем глаза, как тракторист с прочной верёвкой вошёл в дом, побежала уже делиться новостью с подругой. Кудилиха, вмиг оседлавшая метлу, полетела к деревенскому колодцу на водопой, стремясь первой растрещать сорокою эту новость на всю деревню. Но тут то ли Господь излил благодать свою на землю, то ли на Плесецком космодроме ракету в небеса запустили, или же враги отечества нашего начали какое волновое оружие испытывать, но грянул гром небесный и полил над Бабонеговом тропический ливень стеной. Потоки воды, бушевавшие в деревне несколько часов, согласно законам физики, слились в три крупных ручья, которые, в свою очередь, за ночь аккуратно заполнили Никифоровский ров...
Через неделю, когда в ров прилетели первые дикие лесные утки, Никифор стал Просветленным...
Два дома перед нами. Слева - Фёдора, справа - Никодима. Это если с севера на юг глядеть. А на северо-восток встать да пятьдесят шагов сделать - так прямо и увидите Никодимский самопад. Самопад как самопад - ничего особенного. Только без двери, притвору или ещё какой маскировки неведомой. То есть нет там абсолютно никакой ни калитки, ни прикрывающей срам какой-никакой доски. Открывается самопад видом дивным на лесок, болотце да гору Афонькину. В нём, удобно расположившись и наслаждаясь утренним покоем, с неизменной "Примой", заправленной в изящный длинный дамский мундштук, сидит сам Никодим. Встроил плотник в ограниченное пространство столик, книжную полочку и стульчак, подобный тому, который был у Людовика XIV, на котором тот король французский принимал свой совет министров. Попытался было Никодим приладить на самопад ещё почтовый ящик, но Клавка-почтальонша объявила полное несогласие с подобными инновациями и послала Кодю к ебеням. Изучает обычно Никодим на троне Канта и Шиллера, с которыми громко спорит в вопросах взаимоотношений животной природы человека с его духовной сущностью.
- Здорово, Фёдор Лукич! - донёсся с северо-востока глас человеческий.
- И тебе не хворать... Ты б хоть дверь, что ли, сюда какую пристроил...
- А на хрена? Чё тут, Федя, брать-то, кроме писем об эстетике?
Весь следующий день соседи искали ружьё. Федя перерыл весь дом, участок и с десяток раз сбегал по тропе до шалаша. Он шаг за шагом на карачках с граблями и без облазил свою горку и даже с отчаяния заглянул Никодиму в самопад.
Тот же, на обязанностях друга, участливо перерыл у себя весь дом и тоже пытался восстановить в памяти вчерашний свой день и ночь, когда он пил, мечтал, ходил в гости к Федьке пить водку, а потом стрелял из рогатки по Агриппининскому дому, стремясь высадить окно.
- Так вот, потом ты, как голый-то побегал, в дом бросился и там сидел. А через час где-то, как осёдланный - вот, ей-богу, из дома вылетел и на болото побёг, а вот с ружьём ты был или без, я точно не видал.
Накопившийся за месяц хмель выходил туго, с сердцем и через пот, а мысль о том, что ружьё безвозвратно потеряно, внушалась бабкой всё чаще. Появляясь, скверная старушенция обзывалась с небес немилосердно, корила, мучила, пугала адским пламенем, позорно издевалась над беспутной Федькиной кредитной историей и всей "егонной его жизнью". Бабка знала всё...
Наконец, выставив вперёд палец-посох, старуха жамкнула им Федьку под дых и запричитала: "Нюркина дыра, Нюркина дыра, Нюркина дыра по тебе, голубь, плачет!" Лукич, матюгнувшись, выпил медный ковш воды через силу и выскочил на крыльцо, обхватив голову руками.
Любо-дорого глядеть да слушать, как у нас по весне рябчики резвятся... "Тиу-тью... Тиу-тью..." - самочка кричит. Притаится на кочке или на берёзке и жалобно подзывает к себе хахаля: "При-д-ди-и... при-д-ди-и..." А тот, забыв про всё, сломя голову бросается на этот вечный зов, стремясь создать влюблённую парочку и сотворить то, ради чего всё на этом свете и делается. Поэтому нельзя весной рябчика подманивать и свистеть, вводя его в заблуждение, потому как птичка эта моногамная - в любовь верящая, иначе говоря...
Нюркина дыра была местом особенным. Представляла собой она небольшой островок на том самом болотце, ведущем прямиком к Афонькиной горе. Островок был всего-то ничего - "шаг да на полтора" про такие говорят, и ничем особенным он бы и приметен не был, кабы не лежал на островке том мёртво камень гранит, не смываемый ни ручьями, ни годами. В середине гранита этого была дырка природная, шириной в ушат. Дырка постоянно была заполнена водой, не промерзающей ни в какую зиму. Глубину этой дырки не мерил только ленивый. Федька любил вспоминать тот случай, когда двое заезжих по пьянке и на спор оставили в Нюркиной дыре новенький рыболовный шнур с грузиком. После того как свинец беспрепятственно и со свистом ушёл вниз, полностью раскатав катушку, один из заезжих взял её, посмотрел на красную надпись "375 м" и сказал компаньону: "Знаете что, Сергей Игнатьевич? Пойдёмте-ка мы отсюда. Глубока Россия... Идёмте к чертям! Водки лучше выпьем..."
Место это считалось священным, и сюда особо не торопились. Отчего и почему оно называлась Нюркина дыра, не знал даже Дед Ерофей. С продавщицей Нюркой, державшей лавку в деревне, это тоже никак не сладилось, а когда Моня Светлый попытался по этому поводу пошутить, то неделю потом ходил с побоями на лице. Попытки Никодима, позволившего себе мудро сравнить дыру с закромами Родины, тоже особым успехом не увенчались, хотя тема эта постоянно возникает в разговорах за традиционным чаепитием, когда Никодим, будучи человеком весьма осведомлённым в вопросах закромов, спорит с Фёдором, который сам, в свою очередь, чрезвычайно просвещён в вопросах Родины.
- Эй. хозяин! Нам бы водичкой разжиться? Не поможешь?
Вышел Федька на порог.
Снаружи оказались двое шоферюг, а на дороге рядом с домом стоял красный трассовоз с ярко кричащей белой надписью: "На запад!".
- Заходи, колодец там, ведро тоже, - ответствовал хозяин. Лукич был рад, потому что тяжёлое его состояние никак не располагало к одиночеству и пугало разными греховными мыслями. Пока тот, кто помоложе, суетился с водой, другой с Федькой курил на крыльце.
- Скоро? - спросил Фёдор, кивая на Трассу. Его знобило похмелье, и он всячески старался скрыть эту позорную мелкую рябь, проходившую по рукам, когда он пытался аккуратно стряхнуть пепел.
- Месяцев через восемь-девять, - сказал тот, вертя в руках умирающую сигарету и думая, куда б её похоронить... участок сдаём вот... будет тут у вас сейчас трассопункт под номером 154-Б, через год ангар поставим, потом тоннель, потом каркасная бригада приедет и дизайнеры... ну а там - глядишь, и "Всеобщая" грянет...
Двое стояли на пороге. Неба больше не было. Ночь была временем Трассы, и она неотвратимо наступала, проявляясь в жутких фантастических конструкциях из неокарбона, перекрывающих собой привычную линию горизонта градусов на 45. Там, где раньше было небо, жуткой змеиной шкурой светодиодов висела и сверкала она - Трасса. Сменив за последнее десятилетие привычные облачка и тучи на инопланетные, словно ввинченные в небо шурупы и сверкающую сталь, Трасса торжествующе глядела в мир сосёнок и берез, безразлично всасывая в своё железное компьютерное естество мантры кочующего оленевода Хатанзейского, распевавшего их ежевечерне почитай уже как с год.
"А гробы-ы , как грибы-ы ... в дождь растут желе-езный. В мире-е сталь , мира-а жаль , мы стоим над бездной..." - раздавалось над тайгой когда табор оленевода появлялся в окрестностях деревни.
- Где край-то уже? - под Вологдой? Сам-то когда? По нашивкам твоим вижу, ты в капралах?
- Под Петрозаводском. В Няндоме уже каркас поставлен. Вот вас последних в этом месяце оттрассачим, затем чукчей, медведей белых, а там и кончится всё. Ну, или начнётся, сам же понимаешь... "Всеобщая" непредсказуема. Хотя я предпочитаю термин "продолжится", - с какой-то надеждой в голосе закончил шофёр и скрутил окурок в какой-то цивильный комочек.
- Кидай сюда, - поднёс Федька трясущимися руками водителю пустую банку из-под тушёнки... Чукчи не дают себя трассачить - говорят, грех. И оленей своих не дают; ихние шаманы знаешь что вытворяют?
- Не дают; цыгане тоже избегают - мы в разъездах видим кое-что, а я вот всем семейством иду... - капрал гордо вытянулся. - Успеваю по возрасту попасть в "статус А"; пришлось, правда, ещё юристом стать. Заочно закончил. Так что без вариантов, - улыбнулся шофёр. - А ты не попадаешь, вижу... Рукодел? Дай угадаю: токарь?
- Не только. Ну да, оно, конечно, без этого никуда. Если только с белочками да зайчиками здесь остаться, - завёл мучившую его последние года тему Федька и вылил в душу шофёра исповедь отчаяния, пролив при этом слезу. - Слесарничаю ещё и размышлять люблю я... - закончил он с собачьей преданностью, глядя, как шофёр достает из кармана куртки маленькую коньяка.
- С белочками да зайчиками не получится. И потом зачем? Люди сказывают, что дело стоящее. Да и верить обычно легче всемя. Сам же видишь: перестройка грандиозная, последствия непредсказуемы. Никто ведь, брат, не знает, насколько останешься собой там, и мало того - захочешь ли ты им быть вообще... Вот какие меня тревожат нынче вопросы. При таких-то возможностях, да как не вкусить славы мне самому! - закончил свою проповедь водитель известной фразой героя фильма боевика "Битва с живыми".
Фёдора заколотило в явь.
- Бухаешь? - участливо спросил водитель.
- Есть немного...
- Да уж, немного... - хмыкнул шоферюга, улыбаясь грустно. - Уж поверь... Я-то про это дело знаю всё....
Через полчаса, когда молодой доскребал уху из налима, а Федька допивал маленькую коньячную, с коварной любезностью подаренную старшим, который баловался чайком, непрерывно курил прямо в избе и говорил:
- А вне Трассы первобытным станешь через год. Мы тут всё спорим с коллегами. Появились ведь течения экстремалов. Ну, тех, которые совсем под систему не хотят. Хотят здесь остаться - так вот, мнения разные: от месяца до нескольких десятилетий. Мне вот кажется, что за год вполне можно превратиться в Маугли.
- Раньше, - мотнул головой Фёдор. Человек - он звереет довольно быстро.
- Ну а ты ?
- Что я?! - пьяно и тупо вякнул Фёдор, отваливши челюсть и икнув.
- Рыло подбери, - усмехнулся шофёр. - Дурак ты и есть дурак... Чмо ты недоделанное! Ты какого к лешему рожна хочешь сам себе или другим доказать?.. Не тот спорт ты, Федюня, выбрал, не тот!.. У тебя во дворе находиться страшно, а ведь видно, что мужик ты с руками... Ты брось бухать-то, двор вот вычисти, прибери всё кругом...
- А толку?.. Всё одно: "Всеобщая" всем скоро... Да и ты мне нолил, - заныл Фёдор. - Зачем мне нолил? Я ить тебя об этом не просил! - Федька заревел.
- Но ведь ты человек. Пусть и решено тебе жить в новой эре, жить заново и по-хорошему, пусть ты этого даже и не хочешь, всё равно ты должен им и оставаться. Хотя бы на время и здесь. Хоть на чуть и понарошку, если думаешь, что жизнь твоя в результате "Всеобщей" под угор пойдёт.
- У вас же на сто километров кругом даже пожрать негде! - встрял молодой. - Двадцать второй век! Болото, одним словом...
Старшой заговорил о какой-то чебуречной на подьездах к Шенкурску, а молодой с жаром начал рассказывать про модную ныне визуализацию...
- Устройство небольшое, подключается к трассеру, - с горящими глазами картавил парень. - Ну, или если его нет в трассопункте, можно подключиться. Руку с чипом подносишь - информация считывается, и нирва-аана-аа... В ЗD-очках можешь лететь куда угодно - хоть в Америку, хоть в в Европу. Реальность не просто похожая, а превышает настоящую. Всё! Всё настоящее! - возбуждённо кричал шофёр. - Еда, тёлки, оружие... Природа, вода - всё гораздо круче, чем в живом мире.
Федька сидел с открытым ртом, очень смеша этим старшего, который не вынимал сигарету изо рта и всё хмыкал -о тревожно сквозь свой нервный смех, слушая молодые откровения.
А молодой рассказывал и рассказывал, что в прошлом году ездил он посредством визуализатора в Объединённые Арабские Эмираты. Жил там с женой две недели и ходил у этих арабов в ресторан - и подавали в этом ресторане блюда невиданные, вкуса необыкновенного, что пахло в ресторане том, как в раю, что обслуживал их чисто граф и что заплатил он за этот отдых всего то Ендов сорок, о чём нисколько не жалеет.
- Это сколько в наших-то? - задумчиво спросил Фёдор.
- Не в деньгах это, - хмыкнул шофер
- А в чём же?
- Во времени...
- Это особая еденица измерения, - встрял парнишка, - в пересчете получается как бы один енд равен одному дню жизни. Трассотизация! Мы не работаем на времени, мы его останавливаем! - Парня вытянуло, он щёлкнул каблуками и выкрикнул модный лозунг, вскинув вверх руку в каком-то масонском приветствии.
- Как на топливе это, - пояснил парнишка. - Вам так ведь понятней будет? Время берут из каждой индивидуальной жизни. На практике это получается, что ты приходишь на ближайший к тебе трассопункт и дальше, в зависимости от образования, социального положения.. .в классе А ты или Б.
- Вот здесь мы с ним спорить начинаем. Он мне доказывает, что в этой самой трассе намазан мёдом даже унитаз, а я ему говорю, что такого не бывает, - хмыкнул старший. - Где и кто там в Трассе физику процесса организует? - продолжил он.
- Нет там физики... для тебя всё само образуется, - кипятился парень. - А так... Открытие "Буддийского синдрома" уже давно всё доказало.
- А говно? Самоупраздняется?
- Ты что же - две недели в очках перед телевизором сидел и больше месяца жизни отдал? - с ужасом перебил спорящих Фёдор.
- Я не перед телевизором сидел, а к трасс-коду подключался! - гордо сказал молодой, - и жил там полной жизнью, гораздо полнее, нежели живёте вы, а то, что я время жизни своей отдал, - так я же в долг отдал, - уверенно сказал молодой. - Отработаю! Правда, мне придётся ещё и по ночам приседать и два месяца только телевизор смотреть придётся...
- Не пойму я что-то: ты за баранкой, что ли, эти енды зарабатываешь?
- Нет. За баранкой я ещё деньгами получаю, но когда Трассотизация окончательно наступит, я туда совсем уйду, - с жаром сказал парнишка. - Вы просто не понимаете всего происходящего. Видимо, в силу вашего возраста - извините меня, конечно. Это новый мир, новое человечество, новая эра. Вам надо послушать Зов! Уверяю, что как только вы его услышите, вы перемените всё отношение к этому насквозь прогнившему миру... Кто услышал Зов, тот кидает этот мир! Он уже ему становится ненужным!
- Как там, вообще, в центре-то? - спросил Федька, заливая кипящий ум очередной стопкой и решая сменить тему.
- Процесс идёт, - молвил старший, - план выполняют... Царь юродствует, при дворе воруют, а гопьё лезгинку пляшет.
- А народ?
- Да как всегда... Безмолвствует народ... Дураком его представляют, дурак он и есть.
Работяги уехали, а Федька уснул.
Гонялись в снах за ним какие-то смешные белые кролики и засасывала страшно-чёрная, липкая и жгучая воронка. Метался он по кровати, потел и кричал что-то во сне, а проснувшись, долго и тупо смотрел в потолок, думая, жив ли он ещё или стал уже полноправным и лишённым всего оттрассированным индивидуумом класса Б под номером...
Утро Трезвой Эры началось для Фёдора на удивление легко. То ли разговоры ночные, то ли безвозвратная потеря ружья, а может, еще какая причина неведомая, отдававшаяся к тому же противной тяжестью в правом боку и тошнотой, но понял Лукич, что пить он больше не будет. Не давал в то утро Федя Всевышнему больше никаких клятв, не топал ногой, не кидал оземь шапку, а когда просто и бесцельно пришёл к Нюркиной лавке, то увидел он всё, всю эту картину как-то просто и сразу. Увидел своё знаменитое на весь белый свет "заведение", как он сам любил его потом называть, красную черепичную крышу и чёрную смоль бревна и даже почувствовал мягкое, особо греющее его - "милое местечко - спасибо, принцесса Уэльская", начертанное собственноручно аглицкой царевной прямо на салфетке и засунутое затем в его, Фёдоров карман.
Нюркина лавка располагалась в строении, возведённом еще в Эпоху Сражающихся Царств, и была способна вынести авиаудар средней мощности.. Дом был достаточно большой, и в разное время в нём располагались продмаг, столовая, слесарные мастерские, общежитие таджиков и даже крольчатник.
Сейчас же покинутый в очередной раз беспутной Нюркой дом стоял в очередном запустении, вспоминая развратные и кошмарные годы и надеясь, что в каменных стенах его возродится или обнаружится нечто такое, к чему стоит стремиться этой стране, терзаемой внешними и внутренними противоречиями. Войдя внутрь и бродя по его пустым залам, Фёдор с каким-то неведомым ранее, охватившим его азартом представлял себе задуманное.
- Здеся вот будут дальнобойщики обедать... здеся девки-мальчики коктейли пить... здеся устроим уголок тет-на-тет... Здеся кухня, здесь клозет...
Взбунтовавшееся воображение, лишённое привычного допинга, вытворяло в Фёдоровой голове разные мудрёные фантазии. Смотрел Лукич в пустое пространство дома - и видел приятный и простой интерьер, слышал уже хвалебные отзывы и читал восторженные статьи в глянцевых журналах. Всеми рецепторами чуял Федя ароматы Уемских кроликов, припущенных в сливочном бешамеле с репой и морковью, хрустел на зубах его солёный Пинежский груздь в прослойке из тёртого лука с щучьей икрой, и не виделось в голове его в этот момент никаких к этому препятствий. Выбила новая блажь из мужицкой головы все прежние глупые мысли, вымыла ручьём вешним мозг, начисто убрав из него всякое желание пить дальше запоем. Выскочил Федька из лавки возбуждённый и новый и, вдыхая утренний воздух, смотрел, как над тёмным оврагом, густо заросшим елью, летают пёстрые галки да чёрные вороны.
"Чёрный Яр..." - вспомнилось ему.
Когда-то, ещё совсем мелким пацаном приходил он на это место с дедом. Овраг был ещё не заросшим, казался большим и красиво выделялся на фоне красного октябрьского осинника своим жёлтым песчаным боком. Дед, улыбаясь оттопыренной в кармане "маленькой", какими-то правдами и неправдами выбитой им из бабки и приобретённой после в сельском продмаге, глядел на летающих птиц и всё повторял и повторял в звенящем чистотой прохладном воздухе:
- Чёрный Яр это, паря... Чёрный Яр...
- Агриппину надо позвать, - задумчиво произнёс Никодим. - Она как-то хитро свёклу садит.
Капал воск со свечей; в избе было достаточно жарко. То ли в связи с Трассотизацией, то ли просто в связи с разгильдяйством и воровством, но периодические отключения электричества в Бабонегове были не такой уж и редкостью. Сейчас же, сказать по правде, свет в избе был, но вечерами за традиционным чаепитием Никодим его включал крайне редко. Не любил плотник электрического света. А любил, правду скажем, когда под тяжёлым копчёным образом, озаряемым свечами, стоял накрытый вечерне стол с превосходным тульским самоваром и мелькали по дому таинственные тени да шуршала под полом мышь, играя в прятки с домашним котом. Самовар у Никодима родовой, с медалями и ёмкостью в ведро. Соразмерно со всеми канонами ваби-саби самовар не чищен и покрыт солидным слоем времени. Сушки и сухарики, "Дунькина радость" да колотый сахарок выдают отчаянного сладкоежку, а на ласково накрытом столе глаз вошедшего видит всё, что необходимо для доброго чаепития: блюдечки и вазочки с медком, а также видавшую виды матерчатую куклу для заварочного чайника. Самого же чайника на столе не обнаруживается за полной его ненадобностью, как и ситечка по той же причине. А всё оттого, что Никодим совсем не любит чая, а сам самовар его всегда полон портвейна, который хозяин ласково называет "морилка". Иногда портвейн может быть заменён мадерою. Морилку мастер покупает у Нинки в лавке, а когда та в разъездах - сам ездит за нею в центр. Из чего её делают отечественные виноделы, остаётся, видимо, загадкой даже для них. Вкус напитка плодово-ягодный и сложный, действие её на гепатоциты частенько сравнимо мастером с пропиткой древесины. Расходы на морилку достаточно гуманны, чего нельзя сказать по отношению к самим гепатоцитам. С учётом расходов на кота и электричество получается четыре с лишним ящика в месяц. "Крепче будет", - любит похлопывать себя в области печени Никодим Лаврович Кузенков, наполняя раз в неделю самовар.
Страшную тайну о том, что в самоваре всегда находится с десяток екатерининских серебряных рублей, на случай сумы иль ещё какого бедствия, знает всё Бабонегово. Видимо, чтобы не смотреть на возможную, и - не дай бог - предначертанную свою участь, Никодим никогда не заглядывает на дно самовара, предпочитая всегда держать его полным.
Чаепитие с Никодимом - времяпровождение интересное и тяжкое одновременно. Принимая благодать, родился Никодим с золотыми руками и природным чувством красоты, а благодаря батьке - местному гробовщику - приобрёл навыки плотницкие, став прекрасным краснодеревщиком. Так что упаси вас бог даже заикнуться о полировке дуба или пропитке древесины если вы окажетесь у Никодима в гостях! Через три часа лекции, когда вы примете в свою жизнь ремесло краснодеревщика и смиренно попросите взять себя в ученики, всё закончится для вас самоварчиком... Вторая слабость Никодима - это бабы. Во времена Всероссийской Диспансеризации, когда под обследование попали все, чтобы выяснить, кто же всё-таки на Руси еще остался, выявился у Никодима в морилке... пардон, в крови запредельный набор мужеских гормонов или ещё чего-то там неведомое. Профессор четыре раза анализы перепроверял, отсылал в Москву и Массачусетс, восхищался всё: "Да вы ж, батенька, уникум!.. Нет, ну вы посмотрите, какие цифры! Какой набор! Вы ведь небось, будь у вас меньше интеллекта, прямо на улице б небось насиловали? И даже мужчин?! Ай, молодец! Ай, умница! Анатолий Арнольдович, душка! Бросьте свой коньяк, бросьте! Идите же сюда! Я вам такой наборчик продемонстрирую - ахнете!"
Никодим тогда малость недопонял, что хотел от него профессор, однако уяснил с крестьянской прямотой, что со здоровьем у него всё хорошо и даже в некоторых местах слишком, возымев тем самым впредь некую теоретическую базу для своего безнузданного распутства.
- На-ко вот, твой, личный, с подстаканничком. Кабы не "Всеобщая", то больших денег этот стакан стоить бы мог. Стоял бы у кого-нибудь в буфете, и глядишь - ещё пара поколений из него могла б спиться.
Личный гранёный стакан Фёдора располагался на простенькой полке, сколоченной из горбыля. Так, во всяком случае, видел глаз вошедшего. Но чем ближе гость подходил к горбылю, тем больше изумлялся. А бывало так, что не сразу до вошедшего и доходило, что в горбыле, отполированном в зеркало, видит он, как в телевизоре, всё Бабонегово - с домами, стожком, овражком, домом покойницы Устиньи, Селивановской крепостью и даже Люськиной козой, которая непостижимым образом корчила наблюдателю морды из-под смоляного соснового сучка.
На полке плотника стояли стаканы и стаканчики, чашки и чашечки всех живших на селе жителей, пиала самого Никодима, медный ковш Селивана, Феодосьевская рюмочка, Чаша святой Агриппы и какая-то новая белая кружка с надписью "Вконтакте". Третьего дня она-то и была замечена пронырливой Банихой, результатом чему было то, что Фёкла целый день гонялась за своей четырнадцатилетней Веркой, грозясь нарезать из её жопы ремней, а самому Никодиму спалить дом. Опасливо задвигая кружку в угол, Никодим наливает в пиалу и стакан морилки и в предвкушении работы ума изрекает своё неизменное:
- Ну! С добрым вечером!
- Я не буду... ты пей, а я вот чаю, пожалуй, заварю. С собой принёс вот. Иль воды просто дай. Или вообще ничего... - Фёдор скрипнул зубами и перекрестился на потемневший от времени образ, чего не делал никогда в жизни.
- Не шуткуй, Фёдор, тяжко мне... И так крепился пять часов, друга дожидаючи...
- Не буду. И не уговаривай! Хоть бей меня, хоть режь - всё... Не буду! А можешь вообще выгнать. Обличье своё я меняю, Кодя, - превращаюсь из человека в дрожащую тварь. И если сейчас обратно не поверну, всё - превращусь! А зверьком мне бегать несподобно. Не имею я на это никакого человечьего права.
- Да ты третьего дня ещё голый бегал! Человек!..
- Да бегал, бегал, а вот сейчас больше не буду. И тебя заставлю. А то скоро заколотят тебя, Кодя, в горбыль, а нет у меня никакого желания видеть, как здесь по этому поводу всё Бабонегово соберется, да и чашечки разберёт. Каждый свою.
Следующий час прошёл бурно. Было всё - крики, буйство, насилие и шантаж, обвинения друг друга в мыслимых и немыслимых грехах, и, как водится, закончилось всё выяснением чистоты крови и родового происхождения с целью определить, кто же из присутствующих помор пархатый, а кто махровый. Доказательства Никодима были, казалось, безупречны. Защищая великое единство народа и самовара, умело оперируя при этом фактами, плотник кричал о духовности и ментальности, об исключительной исторической миссии и пути, о карме и судьбе, а в особенности о "полной ихней общности". В конце концов плюнув и чуть было не разбив драгоценную пиалу об стол, Никодим привёл последний веский аргумент:
- Портвейн крымский!.. Ты! Ты не будешь пить крымский портвейн?! Да какой же ты русский после этого? Да ты хуже твари всякой! Вон пошёл! Фашист!..
Часа через полтора два чайных препирательств краснодеревщик наконец уяснил, что от него требуется два десятка столов цельного дерева, притёртых в пол, и стулья венские с буфетом. Частности - на усмотрение мастера. Икнув и потянувшись к самовару, мастер затребовал дерева на матерьял, трёх мальчишек-подмастерьев и авансу. Дерево в традициях коллективизации было решено затребовать у Сидора Косого, про которого вся деревня знала, что хранит он у себя на чердаке морёный дуб, краденный еще в гражданскую. Взяв на всякий случай вилы, сходили за Косым. Тот пытался было отшутиться в традициях той же коллективизации, но когда узнал задумку, выпил половину самовара, тотчас разрядил свой обрез и, стукнув кулаком по столу, объявил деревянный клад прадеда "всё одно никчёмным и пропащим", согласившись следом и двоеперстно перекрестясь.
В подмастерья заговорщики решили определить Селивановых сыновей - Фрола, Гришку и Кузьму, - которых боялось всё Бабонегово. Получив же в качестве аванса кукиш, Никодим надулся, как мышь на крупу, выпил одну за одной две чашки морилки, спешно налил третью и сказал:
- Четыре месяца!
Стукнули по рукам.
А трасса приближалась, и хоть её и совсем не было слышно, угрожающе скрежетала, лязгала, рычала, проводила напильником по зубам. Днём ли, в солнце, в снег ли, в дождь, ночью - при свете фар неудержимо надвигался на Бабонегово этот всепоглощающий железный дракон. Мешали челюсти этого дракона в небесах этих, и снег посреди августа, и дождь под Новый год. И не было от него ни спасения, ни места, куда бежать, Ни сил, ни желания не было, ни какой-либо другой суеверной надобности, ну, или скажем так: предмета неведомого. И не только желания, но и даже мысли об этом не было ни у кого, потому что готовы были уже целые поколения к Великому Переходу, ждали поколения эти новых свершений и счастья великого, потому что так устроен человек и вся натура его, грешная и слабая.
Идея Трассотизации, как следствие научно-технического прогресса, как ни странно, зародилась именно в России. Зародилась неожиданно и протекала бурно. Разбуженная от вечного сна резвым пинком, страна не только поднялась с колен, но и по инерции кувырнулась, казалось, в правильно заданном направлении. Трассотизация показалась идеальным выходом из унижающего бездействия и стабильной бесперспективности, и буквально через каких-то десять-пятнадцать лет в неё было вовлечено всё народонаселение, включая детей... Трасса стала культом, символом и смыслом жизни. Идея возможного всеобщего бессмертия подхватилась средствами массовой информации и расхваливалась на все лады с трибун, газет и информационных сайтов государственных организаций. Мир перевернулся, кончился и одичал.
Самым популярным тостом стал "Все там будем!" - его стали произносить на свадьбах и перестали на похоронах. Здравницы и дифирамбы в честь скорейшего наступления "Всеобщей" пелись гимнами священными на каждом предприятии и учреждении. Банковские клерки и менеджеры по продажам развернули модное течение под лозунгом "Мы уже не люди, ура! Да здравствует Всеобщая!" В детских садах на утренниках малыши строили из кубиков ангары и распевали:
Мама, я годину лублю!
Мама, я за годину умлу!
Тласса мыла, тласса кы-ыла,
Тласса жизнь мою плодлила.
Мама я годину лублю!
Интеллигенция, по обыкновению решавшая судьбы Родины на кухнях и диванах, по вековому своему обыкновению сомневалась, строила доводы и лица, а поднапившись под селёдочку, пьяненько распевала:
Мы не сеем и не пашем,
Мы валяем дурака.
Мы на Трассе хуем машем -
Разгоняем облака.
Как и всё сущее, Трасса представляла собой прежде всего систему. И не столько систему ангаров, дорог, коммуникаций, тоннелей, мостов и трассопунктов, сколько систему новых ценностей, нового же мышления, удивительным образом поменяв суть этих понятий на свои противоположности. Как новая религия, Трасса родилась из увеселительных домов, постепенно переводя все ночные удовольствия молодёжи в электронную форму существования. Огромное значение в ней имела так называемая идея Особой Стандартизации общества, или сокращенно "ОСь". Ось являлась следствием всеобщей толерантности, имевшей место в стране последние три десятка лет, и представляла сложную систему новых человеческих взаимоотношений, опирающихся на идею Нового Сознания, в которой отсутствовали такие пережитки, как чувство стыда и неудовлетворённости собой, муки совести и творчества и вообще всяческое желание творить и сеять.
Как философская категория, Трасса представляла собой коммунизм, помноженный на рай. Индивидуума окружали любые материально-технические блага и удовольствия, для него светило то же солнце, но уже в виде водорода и гелия, пёкся хлеб, но уже в виде пищевых волокон и углеводов, иным словом - сохранялись все виды физиологических ощущений, ибо мир оставался в трассе привычным и родным... Материальные блага и желания индивидуум определял сам, будь то невинный гамбургер, поход в публичный дом или же путешествие на яхте вокруг Антарктиды. Индивидуум свободно создавал яхту и гамбургер посредством щелчка в собственной голове, никоим больше образом не заботясь о ненужной справедливости и чувстве долга самому себе. Пожирать этот гамбургер, стоя на палубе, он мог сколь угодно долго. Для того, чтобы облегчить переход в иное существование, работала целая система трассопунктов. Там за определённую плату, измеряемую ендами, человек переходил в Трассу на то время, которое выбирал сам, имел возможность пожить новой для него жизнью на срок до трёх месяцев...
И настал ад! Через год в Трассу окончательно ушла треть населения страны, а вторая треть не выходила из неё сутками и неделями. Все индивидуумы клеймились электронно, проходили курс подготовки и исчезали раз и навсегда. При этом человек исчезал физически или просто переходил в электронный свой двойник, оставаясь при этом собой сразу в двух ипостасях. Система полностью гарантировала, что жизнь в экране ничем не уступает прежней; это, собственно, доказывали и многочисленные случаи хакеров-невозвращенцев, которые, обманывая систему, проникали в Трассу насовсем, принимая перед последним обрядом смертельную дозу снотворного. Первый день неофита начинался с клеймения и был обрядовым. После этого индивидуум получал статус, гарантирующий ему любые блага и в любом количестве, в виде своих привычных ощущений после "окончательной и бесповоротной". В Трассе отсутствовали боль и смерть, а время было условной единицей. Зародившись как маленькая компания по производству ангаров удовольствия, она достигла невиданных высот благодаря неожиданно открытой способности этих ангаров к самопроизводству. Тем самым идея быстро стала развиваться и через некоторое время перестала быть уделом избранных. Очень скоро оказалось, что система, развивающаяся сама в себе, затребовала ресурсов на внутреннее жизнеобеспечение. Система откатов уже не работала, и возникла потребность в новой социальной структуре, которая состояла из двух классов индивидуумов. Индивидуумы А, имевшие от двух высших образований и больше, имели право на полную визуализацию и занимались ею уже в полной мере, давая в свободное время консультации, как юридически унизить другого индивидуума в той или иной сфере деятельности человека. Индивидуумы категории Б пользовались ограниченным набором материальных ощущений и должны были в этом исполнять два простых физических действия на выбор, а именно - приседать и наклоняться.
Окончательный переход в ощущения теоретиками Трассы планировался лет через пятьдесят, когда, по их замыслу, индивидуумы класса Б окончательно "сдвинут ось", а заодно и сократят свою численность до запланированных величин путём "естественного отсева", тем самым обеспечив индивидуумам класса А вечное счастье. Научно технический прогресс в результате открытия "Буддийского синдрома" привёл к революционным проникновениям в области слияния искусственного интеллекта с естественным, и Трассотизация мгновенно завладела умами, приобрела характер государственной религии и курса внутренней политики. Молодёжь, взращённая в Интернете и не привыкшая производить хлеб, вино и колбасу, приняла идею вечной жизни с восторгом.
Институт метеорологии разработал концепцию, согласно которой жизнь вне Трассы быстрее приобретёт естественный характер без присутствия в ней человека, а некоторые умы уже говорили о скором появлении в нём человекообразных обезьян. "Зелёные" наперебой кричали о будущем естественно-природном увеличении леса, воды и невиданном размножении тигров, про возрождение включённых в Красную Книгу Мёртвых реликтовых леопардов. Академик Воздвиженский, не разделявший общего психоза и настоятельно советовавший коллегам опомниться, был с почётом препровождён в сумасшедший дом. Там же, пребывая в одноместной палате с кипятильником, академик написал труд, главной идеей которого было то, что в результате "Всеобщей" неминуема глобальная климатическая катастрофа, результатом которой, предрекал академик, будут новые ледниковые катаклизмы. Бедолагу никто не хотел слушать, над его идеями издевались, а в его палате часто появлялись телевизионщики и снимались онлайн-шоу
- Вы, Фёдор Лукич, опять безобразить начнёте, - томно и с угрозой шепнула Люська, открывая дверь и пропуская Федьку внутрь, - а нам, честным девушкам это вовсе даже ни к чему! - Люська чуть попятилась назад, потому что вслед за вошедшим и прежде любимым ею мужчиною рванул игривый весенний ветерок и чуть не опрокинул смешную плетёную вазочку со вставленной в неё засохшей веткой черёмухи. Но на вошедшем не увидела она ни былой пьяной сальности, ни злорадной улыбки победителя, ни ещё какой унижающей ее бабскую сущность каверзы. Присмотрелась - и бросило Люську в пот. То ль гром на небе грянул, то ли Бог ей что шепнул, а может, и бес поддал пяткой под ребро, но увидела она в лице вошедшего механизатора такую холодную решимость, что начисто отвернуло её от всякого желания шутить.
- Что ты, Фёдор... Лица ж нет на тебе... Помер, что ли, кто? Феодосия? Не молчи... не прикасайся ко мне...
- Окстись, Люся... что ты, право... Жива она, Клаву её по дороге к тебе видел. На бок только тётка жалуется. Я за нас всё думаю. За нас с тобой. И ты думай... сколько?.. сколько нам осталось... восемь?.. десять?.. Ведь подыхаем мы, Люся, как скот падём... как есть ведь сгинем скоро всем совхозом.
Люська грустно отвела глаза, понимая, что, как всегда, обозналась в чувствах и придётся ей сейчас выпроваживать Фёдора за дверь, и буркнула:
- До двенадцати вроде... по телевизору говорят... да что ты?! Трясёт же тебя всего... Сколько тебя помню - не видала таким.
- Давай хоть их... Люсь... а?.. по-человечески? - Фёдора действительно трясло. От холода ли, хмеля или того, что Люськина перина, будучи желанной и такой манящей, мелькнула вскользь в прорубленном им когда-то окне веранды.
- Что по-человечески? Пойдём, пойдём по-человечески, коли хошь. Консервов разогрею тебе, лучок у меня есть, огурчики... Сонька моя молочка дала чуть, я сыру навертела... - Люська уже хихикала, пропуская вперед мужика, которого тайно всегда хотела видеть в своем доме хозяином.
Избу скотницы развалившегося совхоза "На юг" последние двадцать лет довольно круто вело влево. Разменявшая восьмой десяток и пребывавшая без хозяина изба завалилась так, что одним окном уже совсем касалась земли. Приехавшие как-то из центра начальники поводили умно руками и объяснили Люське, что согласно плану Всеобщей Трассотизации, стабильность должна быть идеальной, толерантность - незыблемой а выплаты - своевременными, посему избу чинить не стали, а поставили на крышу спутниковую тарелку и Интернет.
Под стать избе была хозяйка. В широком теле Люськи безумствовал не менее широкий дух. Бездетная и безмужняя баба беспризорно срывалась с цепи и выкидывала по деревне такие завихрастые коленца, что даже видавшая виды Кудилиха, обсуждая Люськины похождения, в смятении и стыде прикрывала рот, когда у общего колодца бабонеговские бабы собирались на водопой.
В настоящее время отношения между ней и Фёдором были вполне определённы, а именно - соседи. И только! , поскольку Люська при всей своей мягкой бабской сущности была жёнкой с тяжёлой рукой и не менее тяжёлым характером, а когда характер этот, бывало, и проверялся Фёдором с тоски, то подвергалась прочность не его, а прежде всего кудрявой Федькиной головы или, упаси господь, даже бывало - и паха....
Но бывает так, что и в июле заморозок встанет, и кроме рук тяжёлых и характера дикого была в скотнице одна-единственная благодать.
Обладала Люська даром кулинарным. Да таким, которому не научиться, - тем даром, который Господь, как зерно, вручную вкладывает в душу младенческую, задавая той направление, и который рано или поздно проявится всё равно в жизни. А пока не проявится, делает человек много разных глупостей и подлостей, пока не найдёт свое истинное предначертание. Пьёт человек и безобразит, иногда даже ворует и убивает, вытворяет с собою и с другими такое человек, что потом ему не то что стыдно, а так гадко и паскудно на душе становится, что лезет человек в петлю, режет вены себе или стреляется, если часом не поведёт его благодатный дар по тропке неведомой, не закрутит путь его небесный на новых жизненных поворотах, Может быть, поэтому не пользуется он потом этим даром своим, обретённым в своих корыстных целях, - нет у него на это не то что бы сил, а желания такого даже нет. Не может он плоды дара небесного менять на земные радости и довольства, не имеет на это никакого человечьего права.
Наверно, поэтому и Люська никогда не готовила для себя, обходясь в светлый период жизни своей молоком и хлебом и, соответственно, в запойный, когда водка вымещала собой и молоко, и хлеб.
Но, как сказано уже однажды, ветер идёт к югу и к северу же возвращается, на ходу своём вертится, и возвращается ветер на круги свои.
И менялось всё, когда Люську звали готовить на свадьбы или похороны. Те, кто по случаю видел её у плиты, вообще порой её даже не узнавали. Да и как было признать, что в образе вокзальной пьяни колдует над плитой, как над алтарём, богиня... Удивлялись люди такой перемене, страшились, потому что в этот момент у Люськи менялось всё: и лицо, и речь, и повадки... Удивлялись ее степени меры, божественной красоте и простоте действий, а также звериному нюху на определение свежести продукта, и всегда один из тостов был за её невообразимый талант и руки. В эти минуты даже известные сплетницы Баниха и Кудилиха, называющие повсеместно скотницу не иначе как Люська-блядь, становились ручными и, глядя в глаза, как кошки, ныли: "ты мне, милочка, пирожков-то с изюмчиком дай! Как ты такие пирожки печёшь?.. Я же видела, что ты там сыплешь... И какое тесто месишь... и изюм у меня лучше, а не Нюркин - из лавки, из городу у меня изюм... Калифорнийский. А всё равно у меня пирожки как пирожки, а у тебя, тварь этакая, не пирожки, а шербет какой". Интриганки Баниха и Кудилиха знали на деревне всё и про всех и уж непременно рассказали всякому заезжему господину или мадаме какой, что бабка и прабабка и даже прапрапрабабка были у Люськи потомственными ведьмами, и ей же, соответственно, та же горькая участь была уготовлена. Мать у Люськи бросилась под поезд как-то по весне, а бабка жила с ней, пока мхом не покрылась, и когда помирала, кричала и проклинала Люську трое суток так, что у Анисьи издохли козёл и две куры, а на общественном колодце лопнуло звено цепи, кованное ещё при царе Петре. Сама же Люська в это время гуляла с парнями на озере Круглом и совсем не заботилась о выборе жизненного направления. Похоронив бабку, жила она в Бабонегове одиноко и буйно, работала и скотницей, и даже медсестрой, а через год примерно после бабкиной смерти проснулся в ней дар поварской - как родимчик, как-то сам вот проснулся, как само собой разумеющееся...
Проезжал тогда через деревню большой начальник. Нашли местные академики в Мезени следы пребывания Ленинской полюбовницы Инессы Арманд. И созрела наверху, как плод в раю, в высших самых слоях тема срочной партийной надобности. Полетели депеши в края северные, и снарядила судьба- путь-дорогушка Сергея Петровича Лукавого из Москвы аккурат прямо в сторону Мезени. Снег в ту пору зимой ещё выпадал согласно календарю, и морозы доходили до минус тридцати пяти. Река зимою от оттепели не вскрывалась, потому как про Трассу ещё в тех краях и не слыхивали, январь январём был, а март мартом.
Случилось так, что Ванька Гвоздь, тракторист Бабонеговского совхоза "На юг", третий день женил единственного сына. Утро было ранним, зимним, ясным да морозным, и на тот час у Люськи, которая исполняла на свадьбе роль повара, была приготовлена похмéлина, состоящая из стерляжьего заливного и рыбной солянки. Волею судеб флюиды Сергея Петровича Лукавого, мчавшегося мимо Бабонегова в Мезень по срочной партийной надобности, и Ваньки Гвоздя совпали. Оба жутко хотели пить, есть, и у обоих раскалывалась голова. Так что ничего удивительного, что вскоре оба сидели поутру в сельском клубе и дерзко хрюкали плодами Люськиной гуманности. Свыкшийся с гуманностью Гвоздь придирчиво хамски ковырялся в солянке и считал оставшуюся невыпитую водку в уме; Сергей же Петрович после заливного впал в некий ступор, а после солянки - даже в транс, не прекращавшийся прямо до Мезени, где его быстро привели в чувство рассказом о том, каким же образом Инессе удалось-таки обмануть группу царских жандармов.
На обратном пути Сергей Петрович тотчас заслал к Люське жену - Маргариту Львовну, - сопровождавшую чин его с пятидесятых годов везде и неустанно. Пока та, проходя мастер-класс о том, что бульон не только кипеть не должен вовсе, но и даже булькать, что в селёдку под шубой кроме слоя хрена и слоя горчицы кладётся ещё два слоя селёдки и давленый чеснок, сам Сергей Петрович зашёл в местную власть, выпил с нею немного чаю и, несмотря на предложение Никодима посмотреть только что доставшийся в наследство самовар, удалился с супругой в страну Московию, взяв, однако Люську на карандаш... Та же, к тому времени уже шибко пьющая, крепко сбитая деваха, гулеванила по деревне с парнями и опять же совсем не думала ни о цели, ни о направлении, ни о какой другой ненужной жизненной глупости.
У нас на Севере летом ночи нет. Светло, как днём - не уснёшь. Солнце уткнётся пузом в горизонт и застынет, как сливки в киселе, растечётся желтком по линии, нипочём дальше не двигается. Непривычному организму это диким и смешным кажется, и не понимает организм, почему белыми ночами какая-то неведомая сила как пружиной его толкает и спать не даёт. Мысли разные в голове его томятся, бодрость подозрительная наступает, и иной раз вместо того, чтоб спать ложиться, бежит организм вприпрыжку на волю, навстречу другому организму - полу противоположного, то есть как бы в правильно заданном направлении... Бежит, горя не зная, повинуясь инстинкту колдовских этих ночей.
Вот так же и гусь. Он ведь, гусь-то, не дурак он совсем и за просто так не будет крыльями махать. За благодатью он туда-сюда летает. За ночами белыми да за пружиной этой взрывающей. Потомство гусь в белые ночи производит. Природой ему так предназначено. Произведёт потомство, поставит его на крыло - и на юг, к теплу да червячкам. Нечего ему здесь больше делать.
Но Господь равновесие любит, и поэтому, согласно выдуманным им законам наполнения, темно у нас зимой. Темно как... Очень темно, в общем. То есть абсолютно. Редко-редко солнце нос свой показывает. Высунет, блеснёт лучиком, как бы говоря: здесь я, не теряйте меня, я пока другим свечу, - и обратно в толстый слой облаков. А облака в нашем краю в десяток слоёв, как Люськин торт "Наполеон". Не зря наш край облачным кличут. Вкупе с теменью беспросветной, ветрами студёными и неведомо даже чёрту почему неустойчивым таким климатом, не жизнь тут у нас, а чистый мёд поутру! Приезжайте, нахлебаетесь! Но бывают, бывают ещё ночи северные - прозрачные, как душа детская, ясные, как ум праведника, в которые видны на небе каждая звёздочка, спутник иль объект какой вражеский, не говоря уже об инопланетных иль ещё каких неведомо опознанных. И воспрянет всё нутро твое, заколышется суть человеческая, как в такую ночь вскинешь голову вверх и воскликнешь: "Господи! Если не ты, то кто ж придумал пустоту эту? Есть ли у нее край? По каким законам наполняешь Ты пустоту эту такой ясной дивью, и на чём же вся красота эта вселенская держится? Так держится, что жить, любить хочется да кричать в пустоту эту: слава тебе, Господи!.. Слава, что сотворил мир этот, где снежок хрустит, да парок изо рта, да тени от полной луны фантасмагорические, от столбов электрических и кустарника, что застыли на снегу вкруг дома покойницы Устиньи..."
На повети стоял заляпанный воском и сажей стол с добрым десятком разнокалиберных подсвечников. Пяток зеркал, висевших да стоявших в ряд, расположены были так, что получался жутковатый зеркальный коридор, отражавший желтоватый свечной огонь, три висящие подковы на стенке с одной стороны и две смешные перемазанные сажей детские рожицы - с другой.
- Ты не так делаешь! Тётка Марфа говорила, что воск надо обязательно от себя лить! Отдай ковшик! Не мешай! Смотри, как я делать буду, да кота вон прогони!
- Ухти мне! Ты-то много ль понимаешь, чупа оттрассаченная!
- Не хами. Понимаю я, положим, побольше тебя. Я старше тебя на месяц, и потом я женщина. А будешь обзываться - я мамке скажу, что это ты весь зефир из подарочного набора съел и в коробку ваты напихал, как так оно и было.
Против такого веского аргумента Ваньке не было что сказать, и он, смахнув с носа прозрачную каплю, сердито отдал Анютке медный ковш с расплавленным воском. Та же, поправив на голове сбившийся набок платок, умно нахмурившись и шепча какие-то неведомые заклинания, начала лить воск в воду.
Дом покойницы Устиньи стоял пустым почитай ещё с тех самых пор, когда иконы президента, пожалуй, что ещё и не начали мироточить. Каждый, кто пытался в нём поселиться, уезжал в ужасе через месяц-два, сходил с ума или вешался. Одним из последних был некий Джохар - кавказский выходец в бороде и с автоматом, решивший поселиться в Бабонегове по одному ему известным причинам. Купив участок, кавказец нагнал техники с целью снести к шайтану ветхое сие строение и поставить на его месте особняк. Шайтан подвёл, и в первую же ночь всё Бабонегово было разбужено дикими криками и воем, доносившимися со стройки, а поутру поседевший за ночь бригадир отдал Джохару весь аванс и уехал с бригадой и техникой в неизвестном направлении. Джохар был упрямым мужчиною, и поэтому уже на следующее утро новая техника и бригада вновь пыталась снести Устин дом. Всё закончилось через час, когда новый бригадир, поскользнувшись, сломал ногу в двух местах, а у одного из рабочих рука застряла в деревянной плашке так, что вытащить её затем не представлялось никакой известной возможности. Руку выпиливали бензопилой полдня, причём делал это сам не боявшийся крови Джохар. Но даже и ему стало не по себе, когда увидел джигит, как кровь струится совсем не из руки несчастного пролетария, а из зажавшего её бревна. Того всё ж таки потом освободили от колодки путём каких-то нанотехнологий, а вдоволь нахлебавшийся мёду кавказец уехал в Москву, проклиная бесперспективность северной деревни.
С тех пор Дом стоял забытый, покинутый и нетронутый, если не считать редких посещений его всякого сорта уфологов, экстрасенсов и прочих неведомых гипнотизёров. Потихоньку и они сошли на нет, так и не изведав причины сего странного явления. А причина эта была проста и известна всему Бабонегову благодаря опять же проныре Банихе, которая утверждала, что Устинья, будучи женщиной весьма предусмотрительной, умудрилась перед своей преждевременной кончиною как-то хитро и с прибауткой вбить в стенку дома три старых кованых гвоздя. Прибаутку для входа в дом она передала, как мантру, всем жителям деревни через Сутониху, которая беззастенчиво пользовалась этим, изображая из себя верховную жрицу
Так или иначе, но последние годы дом стоял пустой и в него бегали гадать только девки на Крещение, да еще пару раз как-то в мае видели Кудилиху, которая упорно старалась скрыть от посторонних глаз какую-то древнюю и вонючую метлу.
- Смотри... Смотри!.. Ой, мамочка!
Рваный ухом кот, живший в доме на мышах, дёрнул телом и затих, отразившись в зеркале, которое мигом помутнело и стухло, покрывшись молочной испариной. Непонятно откуда раздался сильный треск - такой, что Анютка взвизгнула поросёнком, а Ванятка открыл рот в изумлении и вытаращил глазёнки, как баранчик на новые ворота.
В мутном туманном зеркале гадателей начал тихо падать снег. Печальный и спокойный, он был хорошо различим, и казалось, был осязаем настолько, что осмелевшая Анютка попыталась даже подставить под него ладошку. Ткнувши ручонкой в зеркало, она ойкнула, как от холода, а в череде соседних зеркал запорошил иней, будто с ёлки сдёрнутый... Детвора застыла. Снег падал и падал, образовывая какую-то молочную и холодную тоску, навевая смертную грусть, печаль и ту национальную огромную безнадёжную терпимость, которая так увлекала всех наших завоевателей, пытавшихся сломить, завоевать эти бескрайние, дикие, неприспособленные к цивилизованной жизни территории, в которых они же и путались, как рыба в сетях. Открыв рот, Анька и Ванька смотрели, как посреди этого зеркального снежного безмолвия далеко-далеко за горизонтом показался столб густого чёрного дыма. Центральное зеркало пошло трещинами и слезами, и в нём уже совсем не отображался Ванька, мигом схвативши Анютку, бывшую, казалось, уже без чувств, под руки и, пригасив свечи, ретировался из проклятого дома...
- Это к тебе, что ли, в услужение идти? Будешь, что ль, меня эксплатировать? - Люська задвинула печную задвижку и спешно, стыдясь, скинула с глаз долой какие-то бабьи тряпочки. - Да и, Федя, не смогу я... ни к чему это ни мне, ни другим. Да и тебе-то это на что? - Люська подошла к покосившемуся, дышавшему на ладан серванту и приоткрыла скрипучую тёмную дверцу. Сервант этот Федя помнил, как жизнь свою, потому что с ним было связано то гадкое и постыдное событие, про которое он и вспоминать-то не хотел, но в результате которого влетел он в сервант этот белым лебедем. Головой влетел и со звоном разбитых стёкол, оставив двух залётных цыган с пьяной вдрызг Люськой и забывшись меж тем до утра. Погано было Фёдору потом - настолько погано, что случай этот он стирал из памяти безрезультатно и постоянно, коря себя и чувствуя, что не может после этого оставаться и чувствовать себя человеком.
С полки серванта хозяйка достала две грязные рюмки и початую бутылку водки "Президентская". Фёдор покачал головой и опрокинул рюмку кверху дном... Люська было вскинула свои простоватенькие белые бровки, но, привыкшая ко всему, мигом наполнила свою и опрокинувши оную, заслезилась.
- Ну а почему б и нет, ты ж на свадьбы-похороны подряжаешься - вона на похоронах деда Афанасия ты такую кутью наварила, что Феодосья забыла, где находится, и всё причитала: "Ох, Люсь! Ох, угодила... Кажный день бы такую есть!"
Люська захохотала пьяно...
- То свадьбы, а то к тебе... А мне, может, на тебя и работать-то не хочется? Спросил меня, а? Мил ты мне? Может, я тебя и видеть-то не хочу? Может, мне в падлу?! Люська, пребывавшая в вечном запое, опьянела от очередной рюмки. Глаза бабы блестели - от слёз ли, водки, или злости к бывшему своему возлюбленному, и поспешно суетясь, она плеснула себе вторую. - Платить будешь ли?
- Не ко мне, Люся, к нам. К нам тебя зову. Общее пусть будет у нас дело, как когда-то в колхозе. Денег я касаться не буду. Совсем. И никому не дам - мне до сих пор эта гражданская война снится, когда самогон варили да делили его потом. Никифора Просветленного вон к этому делу привлеку. Ему деньги ни к чему. Пусть он делит.
Тихий прохладный вечер мягко упал с небес на Бабонегово. Загорелась в небе Полярная звезда, вышел из-за облака Сатурн да народился новый месяц, а Фёдор всё объяснял и объяснял Люське грандиозную задумку свою об открытии в Бабонегове ресторана высшей квалификационной категории. Скрипела на чердаке неприкрытая перекошенная дверь, мягко крался на охоте здоровенный серый кот, собирая по домам свою мышиную дань, да боясь шевельнуться, застыла в позе античной статуи Баниха, приложившая ухо к Люськиному окну, когда Фёдор, горячась, всё рассказывал о необходимости развития экологически чистого производства продуктов питания, о культуре обслуживания и коренной самобытности, об ориентации бизнеса на все слои населения и о многом ещё полезном для развития нашего несчастного общества, чтобы наконец оно стало сытым и процветающим.
Город, в который Федька приехал для того, чтобы государство позволило ему дальше жить, как ему приспичило, поразил его в самое сердце. Разросшийся неимоверно вширь и ввысь, город стал другим - весёлым, злым и дерзким - и очень изменился внешне с момента последнего посещения, когда Лукича Отважного под сиреной везли в психиатрию. Восемнадцать лет назад город представлял собой серенькие квартальчики со стандартными скучными жилыми домами, плохими дорогами и редкими увеселительными заведениями. Сейчас же, заляпанный разноцветными вывесками, обещающими рай земной, диваны и гвозди, город дышал свободой и весельем и казалось, только и делал, что поглощал пиццу, загорал в солярии и занимался евроремонтом. Небо было красным от воздушных шаров и дирижаблей, красный цвет же был символом Трассы, и её тотальное влияние чувствовалось в шелесте растяжек с лозунгом: "Все там будем!", красными куртками с надписями "Времени суть" и огромными красными дирижаблями, один из которых своим боком обещал Всеобщую Кока-колу, а другим - какое-то малопонятное Ендо.
Помыкавшись с полдня между чебуречными и общежитием дальнобойщиков, Федька пошёл наконец в Дом, Где Сидит Государство. В Доме этом ему сказали, что ресторан открыть можно, и дали бумаги заполнять. На Главной Государственной Доске Объявлений висела строгая надпись: "Выдача разрешений с 3-х до 4-х... и только по четвергам. Был понедельник; ехать домой не хотелось, и чтоб не терять времени даром, наивный Лукич решил заглянуть к Чину Податей, располагавшимся неподалёку. Подать принимали с 2-х до 3-х по вторникам, и расстроенный Федька попытался было заговорить с приятной дамочкой, изображавшей активную деятельность в деле познавания податей и обтянутую триколорным шёлком в самых соблазнительных местах. Нарвавшись на старорежимное "Не мешай работать, козёл!" и украв по пути методичку для предпринимателей, Федя почерпнул из неё, что в самом лучшем случае только на сбор всех необходимых документов у него уйдёт несколько месяцев. Методичка включала тридцать восемь пунктов, каждый из которых необходимо было выполнить, прежде чем перейти к главному, тридцать девятому - сдаче документов на рассмотрение. Сколько времени будет занимать само рассмотрение, в методичке не сообщалось, зато с особой тщательностью были прописаны такие денежные суммы, необходимые для перечисления в государство, что какой-то шутник пририсовал пункт с цифрой сорок и маленького весёлого висельника.
Прошёл месяц. Как и где жил он этот месяц, Федька вспоминать не любил, только вздрагивал отчего-то тревожно, да почему-то всё рассказывал, как в один день был вынужден писать 666 раз своё имя, отчество и фамилию "полностью, пожалуйста".
Мелькали перед ним одинаковые и правильные лица Чина Оброка и Податей, честное Чина Дорог, озабоченное Чина Случайного Возгорания, непреклонное Чина Стандарта, страстное Чина Дезинфекции, любезное Чина Согласования и уверенное Чина Правильного Потребления. Завершалась очередная неделя Федькиных мытарств. Стояла суббота, Федька упорно боролся с непреодолимым желанием не просто выпить, а нажраться, и для того, чтобы побороть это самое непреодолимое, пошёл к Чину Чистоты Помыслов. В церкви Лукича действительно отпустило, особенно после того, как он пообщался с батюшкой, которому когда-то по молодости строил дом. Покурив и исповедовавшись, вышел он на Троицкий проспект - Фёдор Лукич Раскольников, обновлённый и живой.
Заглянув в небольшой павильончик "Горячая выпечка", он с удивлением и радостью увидел там Феодосию с дочкой Клавкой. Та приехала забирать мать из больницы, где Феодосии вырезали "каменюки" из желчного пузыря. Не привыкшая лечиться у докторов Феодосия довела свои каменюки до такого состояния, что они "слиплись и комом встали". Со слезами радости Клавка рассказывала, как мать под сиреной ночью привезли в приёмный покой, а когда медсестра взяла электронную карточку медицинского страхования, оказалось, что несчастная Феодосия забыла пин-код. Полчаса бедную бабку били по щекам, чтоб та не теряла сознания и вспомнила наконец магические цифры, без которых операция была бы совершенно невозможна. Феодосия изводилась, как на Страшном Суде, билась головой об угол каталки, стонала, но никак не могла вспомнить проклятое число. Клавка уже сама готова была от отчаяния потерять сознание и в панике начала было уже икать, когда мать, наконец подняв с каталки трясущуюся руку вверх и глядя строго, как перед Создателем, прохрипела: "Шестьдесят пять, семьдесят четыре".. С этими словами Феодосия уронила пожелтевшую руку и отключилась...
Сейчас же, счастливо спасённая и похудевшая, она стояла у прилавка с пирожками и непонимающим взглядом вникала в малопонятную ей рукописную надпись "Курник с рыбой".
- Вы будете что-нибудь брать или нет? - раздался раздражённый голос продавщицы
- Молодая... - пропела Феодосия мягким сопрано, - это что-о у тебя такое-то-о? - Она провела пальцем по прилавку.
- Как что! Выпечка! Пирожки! Вот с мясом, вот с капустой, вот кулебяка, а вот он... курник.
Феодосия молчала и ласково, недоверчиво улыбалась.
- Берите, если хотите - разогрею... Понаприезжали из регионов - хлеба, что ли, не видали никогда?!
А та уже переключилась с курника на подозрительное хлебобулочное изделие с ценником-бабочкой, на котором крупными буквами было написано "РАСТЯГАЙ".
- А это что-о? - пропела в очередной раз упрямая Феодосия.
- Это, мать, команда, - произнёс десантник из скопившейся уже очереди, и в павильоне раздался дружный хохот. - Два пива, пожалуйста. Тебя как, красавица, зовут? - спросил он Клавку.
Северо-восток - на печку скок! Одна из поговорок в этот торжественный для Бабонегова день была нарушена, да и не удивить никого здесь северо-восточным холодным ветром, пригнавшим дождливые тёмные тучи, мигом затянувшие всё вокруг. Клуб, не видавший столь большого скопления народа со времен Сражающихся Царств, шевелился муравейником. Фёдор, самолично с вечера вынесший из здания весь скопившийся за это время мусор и с помощью Люськи вымывший окна и пол, повесил все флаги, которые пылились в углу клуба унылой горкой. Северо-восточный ветер жёсткими порывами трепал Российский триколор, красное знамя "Победителям соцсоревнования", флаг Украинской Советской Социалистической Республики, Зеленое Знамя Пророка, в спешке позабытое Джохаром и считавшееся трофеем, а также невесть откуда взявшееся черно-бело-желтое, подаренное какими-то заезжими рыцарями, бившимися под Бабонеговом прошлой зимой. Флаги были развешаны по разным сторонам добротного когда-то дома, по центру которого, надувшись, как люгерный парус, кричал транспарант: "ВСЕ НА РЕФЕРЕНДУМ!"
В центральной зале клуба собрались все жители деревни, кроме Никифора Просветлённого, которого после ливня старались не трогать.
- Это что же у нас такое будет теперя? Как совхоз, что ли? Все на одно работать будем, точнее - все на одного?! - каркнула Сутониха и бесстыдно повела оголившимся плечом.
Зал загудел. Работать на ближнего своего в Бабонегове не хотелось, а последние веяния Эпохи Стабильной Неудовлетворённости заставляли не хотеть работать даже на себя. В ответ на Сутонихин выхлоп общество мгновенно разделилось на двойки и тройки и принялось уничтожать пиво "Ягуар", обильные запасы которого были принесены собравшимися с собой. В группах живо стал обсуждаться вопрос: правда ли, что после Великого перехода можно будет каждый день придумывать себе новую бабу и пить только коньяк, и что сегодня за день конституции такой, если со всех сторон в клуб флагов понавтыкали?
- А где буфет? - простонал страдающий похмельем Тимофей. Мне буфет обещали! На кой ляд я сюда шёл, если буфету нету? Дайте буфет!
- Погоди, тут не буфет. Тут ресторан открывают, говорят, - хмыкнула Анна, лузгая семечки.
- Что за бред? Какой ресторан? Кто к нам поедет? В городе этого добра завались! Скоро всем Трассец придёт, что за херню на мельнице мелет!