Теперь, когда мое сознание, как густой туман лежит на земле и не видно ни одной звезды на небе, и не видно самого неба, ибо оно вот - передо мной, и только шум доносится издалека, такой чужой и пропитанный испарениями земли, только теперь я могу говорить. О чем? Лишь о своем и о себе, о том, что я не знаю о себе, о том, что может стать моим, ибо все остальное поглощено непроницаемым облаком. Теперь, когда я совершенно один, я могу не вдаваться в подробности, так как все подробности скрылись от меня и оставили меня в моей целостности, которая утаилась. Она непринужденно где-то обитает и не знает, как я хочу быть с ней. Как мне иногда беспощадно жаль себя, что я лишен ее, а она живет своей жизнью, своим одиночеством, со своими желаниями, смеясь над моим безымянным страданием и кичась своей молчаливой мудростью. Моя любовь к ней это тот самый туман, скрывающий все подробности и все постороннее от моего желания любить.
Я закрываю глаза и им становится легко, как порхающей бабочке.
А ветер летает вместе с ней. Он - страшный и сильный, дикий ветер, который может раздавить и растерзать ее, - не таков он с ней. Порхающая бабочка и влюбленный в нее ветер. Вот он тихой и полной волной стелится вокруг нее, подхватывает и опускает, держит и удерживает, а она лишь машет крылишками, делая вид, что летит сама. Исчезая в цветке она, украсив себя пыльцой, снова, невольно отделившись от него как лепесток, дарит свою легкость и трепетность ветру. О эта грозная сила, эта невесемоя тяжесть нежности! Это спокойство неспокойства в любви! Безудержная здержанность привлекательности! Увлекаемый ею он несет ее. Всемогущий, бесстрашний ветер, благосклонен к ней. Его теплое дыхание и ее беззвучная пляска, и их обоюдная радость. Радость, творящая их куртуазную любовь. Как он воспаряет стремительно и высоко, и осторожно опускается к ней, а она, покинутая на мгновение, снова начинает порхать и веселиться в его теплых ладонях, в его прозрачных обьятиях. Он гордится, он вздымается глядя на нее, на эту менаду, и они начинают безумствовать вместе. Стихия подражающая бабочке. Самозабвенно ее оберегающая. Бесстрашно за ней ухаживающая. А я, опустившись на краешек свежей земли вижу эту даль, в которой танцуют, неразлучно обнимаясь, могущественность и беззащитность, и смотрю на это откровение. Что я могу? Только очарованно подсматривать за ними. Погруженный в свои поэтические раздумья, угнетенный ими, и желающий свергнуть их власть, но ничего для этого не делающий. Только печально знать, что завтра на рассвете, когда взойдет и озарит свое первенство в своих лучах солнце, ветер, всю ночь, затаив дыхание ожидающий этого момента, чтобы насладиться им, чтобы встретить ее и вдохновиться самому не вдохновится, не встретит и не заметит нового дня; не заметит его уже никогда. Вот оно его тихое предрассветное веянье. Вот он неспеша, сплошним потоком летит над землей, пробуждает и готовит ее к свету и радости нового дня, не подозревая, что он готовит ему. Ее он разбудит в последнюю очередь, когда осмотрит все свои необозримые и только ему доступные владения, когда убедится, что все готово и все ждет их встречи. Не знает он, что не найдет ее сегодня. Вокруг меня он тоже проскользил. Поднялся ко мне на пригорок, чтобы и меня пробудить от бездействия ночи и посвятить в свою восторженную любовь. Но я не спал. Я всю ночь сочувствовал ему. Всю ночь ждал его, чтобы предсказать о том, что будет сегодня. Но я не успел. Я не смог. Слишком тяжелы были слова. Слишком невозможной казалась беда. И уже неизбежной казалась буря и безумство. И я остался ждать. И буря началась. Она началась издалека, с той стороны, куда покосилась трава, откуда еще доносился ее звон и где еще рассыпалась роса. Она надвигалась тяжело и стремительно. А день, не предвещавший ее начинал хмуриться и будто бы убегать от себя. Она началась с той стороны, куда в последнюю очередь унесся ветер. Не нашедши ее он, задыхаясь, и в ужасе ударился об скалы и тут же вихрями и порывами разлетелся во все стороны. И каждый порыв был сильнее его самого. И все живое в страхе пригибалось к земле. Солнце, обманувшее его скрылось за громовыми, великолепными тучами, которые он гнал впереди себя, как грозовое войско, которое немедленно расправится со всем непокорным. И сам он, как непокорный призывал, и неутомимо и неистово искал ее везде. Подлетев ко мне и взглянув прямо в глаза, и увидев в них то, что случилось, он, вихрем схватив меня и еще не веря рванулся дальше оставляя смятение за собой. Но дальше он искал уже плача. И плакал он весь день, и я вместе с ним. И дождь лился и лился и изливал нашу печаль, и только изредко, на мгновения, луч солнца, луч невероятной надежды пробивался сквозь нее и сквозь тучи, тогда слезы наши становились еще горче, еще невыносимее, еще слаще. Надорвавшийся ветер затих, замер в каждом своем движении и порыве и бесстрастно завис в воздухе превратившись в туман.
И теперь, когда мое сознание, как густой туман лежит на земле и не видно ни одной звезды на небе, и не видно никого, кого можно было бы спросить, но есть только мудрость, восхищающая и покинувшая меня, теперь я хочу спросить у нее, нужен ли я ей. Нужно ли ей мое утомительное и болезненное ожидание? Нужна ли ей моя, доходящая до помешательства любовь? Или в ненастный день мой жребий быть покинутым и одиноким, а ее - быть недовольной и упорно безмолвствующей мудростью? Неужели она может сказать: "Я на тебя обижена и не намерена разговаривать с тобой"? Но ведь обида когда-нибудь проходит. Пускай то, что все сказанное теряет свою истинность, будет, я не боюсь этого. Я хочу услышать эту лживую истинность. Она лучше, чем бессловесная правда. Ею утешусь я больше.