Сухой, как финансовый отчёт, и безразличный, словно канцелярская скрепка в этом отчёте, черноглазый Томашевский плотно прижал одну половинку двери (толстую и мягкую, будто женщина) к другой половинке. И кабинетная тишь отгородилась от тишины ночной.
Томашевский ещё раз проверил нерушимость сомкнутых им половинок, кашлянул, пригладил волосы, упаковал губы уточкой - отчего его лицо стало ещё уже - и чёрным вороном воззрился на Лабазного. Томашевский принёс в себе новость, но выкладывать её не спешил.
А Лабазный не спешил задавать вопросы. Он сдвинул свои полуобнажённые руки на столе, и они в круге света от настольной лампы читались до мельчайшего белесого волосика. Эти руки всегда навевали Томашевскому печальные мысли о широкой безлюдной дороге под луной, о грязной канаве с протухшей водой, о разбухшем от времени и воды трупе...
Первым вступил Лабазный. Молчание Томашевского выводило его из себя, и он решил прервать игру в молчанку. Если бы Лабазный ведал, к чему приведёт заданный им нехитрый вопросец, он бы предпочёл помолчать до завтрака. Но Лабазный ничего не знал и спросил, всё больше раздражаясь:
- Родила?
- Родила.
- Сына?
- Мальчика.
- Он жив?
- Да.
- А она?
- Живей не бывает.
Лабазный подцепил толстыми, как кусачки, пальцами бутылочку коньяка, с вечера ожидавшую своей участи у ножки стола, открутил, сопя, пробочку, нацедил полную золочёную рюмочку, прикрыл глаза и поднёс её ко рту. Но его остановил безысходный, словно станционное радио, голос Томашевского:
- Я бы не торопился пить за наследника, Олег Васильевич. Ваша жена родила мальчика, это факт. Но сказать точно, чей он сын, пока проблематично.
Поначалу возникло ощущение, что Томашевский испортил праздник. Следом, естественно, приползла мысль: "Томашевский мне надоел". И только после всего прояснился смысл услышанного, в груди затрепетал холодок, на губах обветренной корочкой высыпала сухая горечь злости, захотелось выстрелить в Томашевского, но Лабазный лишь выплеснул в него невыпитое. Томашевский стоял близко - для пистолетного выстрела. Но слишком далеко для упражнений с коньяком. Отдельные капли благородной жидкости попали Томашевскому на брюки.
- Забейте в свои куриные мозги, Томашевский: у меня родился сын. Он родился у моей жены. А если она с кем-то когда-то путалась, то я сам с ней и разберусь. А для вас, Томашевский, как и для всех остальных, этот мальчик - мой сын. И только мой.
Томашевский положил свою кожаную папку на столик у двери. Антикварный столик скрипнул, словно старый князь с дореволюционной подагрой. За окном, будто перекликаясь в тайном дозоре, заскрипела акация, колыхнувшись стволом. Лабазный волчьими глазами изучал Томашевского. И Томашевский произнёс:
- Я готов называть вашим сыном хоть крокодила из зоопарка. Если на то будет ваша воля. Но всем приказать нельзя. А объяснить - тем более. И проблема, естественно, не в том, что ваша жена родила ребёнка от другого мужчины. Проблема в том, что это за мужчина и что это за ребёнок. Вы не всё знаете, Олег Васильевич. Ваша жена родила ребёнка с чёрным цветом кожи. Вернее, с коричневым. Я бы даже сказал: с тёмно-коричневым. И с жёсткими курчавыми волосами. На вас он будет мало похож.
Если бы Лабазному ляпнули в морду свежим дерьмом или сунули под рёбра ствол АКМа, он бы знал, что ему надо делать. По секундам. И он бы сделал. Но сейчас, после слов Томашевского, у него осталось только два интереса в жизни: туман в голове и теплота в ногах.
- Конечно, - продолжал тем временем Томашевский, - у нас общество изначально не расистское. И ребёнок, родившийся с иным цветом кожи, не пропадёт в этой жизни. И его матери не будут тыкать в лицо её грехами. У нас народ добрый. В данной ситуации, как мне видится, некая пикантная двусмысленность возникает лишь у вас, Олег Васильевич.
- Заткнись! - Лабазный снова обрёл желание разговаривать (а Томашевский умолк с равнодушной готовностью). - Я плачу вам деньги, Томашевский, не за ваши рассуждения. Вы должны были сразу доложить мне суть проблемы. А не тянуть кота за хвост.
- Я сразу и доложил, - Томашевский оставался невозмутимым подобно карманному калькулятору. - А если уж быть точным до конца, Олег Васильевич, то я предупреждал вас ещё полтора года назад. Информация, которую я вам тогда предоставил, противилась вашему браку. Но вы же никого не слушали. Вы хотели иметь своей женой царицу среди красавиц. Царицу под стать своему королевству. Царицу Тамар! А она оказалась обыкновенной проституткой. Томка Царица со Шляховки. Она и после замужества продолжала путаться со всеми подряд: от грузчиков до заезжих африканцев.
Лабазный родил звук измученного жарой носорога, хлебнул коньяку (но не благоговейно, из рюмочки, а для прочистки мозгов - из горла), рыкнул и подумал, что перестреляет всех: и Томку, и негра, и всех грузчиков со всех своих магазинов, и этого слишком умного Томашевского. А вслух произнёс, медленно и рассудительно:
- Какие потери меня ожидают, если о чернокожем сыне узнают все?
Снисходительная улыбочка прошлась по лицу Томашевского как далёкий парус у горизонта: кто знал, тот увидел.
- Практически никакие, Олег Васильевич. Партнёры от вас не отвернутся. Товар будет идти, как и шёл. И вы его будете продавать с таким же успехом, как и раньше. Так что убытка вы не потерпите. Только...
- Что - "только"?! - Лабазный знал, о чём будет говорить Томашевский, и от этого ещё больше пекло внутри. - Не тяните, Томашевский.
- Только... - Томашевский не собирался ради Лабазного устраивать стипл-чейз,-... только все будут знать, что вам изменила жена. И это будет не сплетня, не слух, потому что чёрненькое доказательство будет бегать по вашему дому и радовать гостей. Это станет неким объективным явлением. Как дождь. Или как спички. Или как коты у заборов. Это станет вашим имиджем, вашим знаком: ЕМУ ИЗМЕНИЛА ЖЕНА. И вы будете знать об этом. И будете чувствовать себя дураком. Впрочем, по большому счёту, это - ерунда.
- Не ерунда, Томашевский. - Лабазный был чернее ночи. - У меня есть общественное лицо. И я хочу, чтобы это лицо было чистым и благородным. И я вовсе не собираюсь превращаться в дерьмо под забором.
Томашевский безмолвствовал, как выключенный телевизор.
- Вы уснули, Томашевский? Раньше за вами не замечалось.
- Я жду указаний.
- Какие указания? Теряете гибкость, Томашевский. Ребёнка не должно быть. Не должно - и всё! Ребёнок умер при родах. Сегодня ночью.
- Сегодня в роддоме дежурит обычная бригада врачей. - Томашевский щёлкнул кнопками своей папки, раскрыл её. - И только они в городе знают, какой у вас родился сын. Я переговорил с ними. Они отнеслись с пониманием, обещали хранить врачебную тайну. - Томашевский извлёк из внутреннего кармашка сложенный вдвое листок, развернул его. - Вот здесь список бригады: фамилии и пожелания. Кому машина нужна, кому квартира, кому хочется на Средиземноморье отдохнуть...
- Вот это - пустяки, Томашевский. Это сделаем. Раз будут молчать, сделаем.
Томашевский опустил листок на тот самый ревматичный столик, любивший пожаловаться на свою жизнь, но на этот раз столик промолчал.
- А что вы думаете делать с Тамарой?
Томашевский удивился:
- Это я должен о ней думать?
- А кто? Я, по-вашему?
- Её можно изолировать на вашей даче, - без всякого энтузиазма предложил Томашевский. - На годик или на два. Пока пройдёт траур по умершему ребёнку.
- Никакой изоляции. Мне не нужна такая жена. Она должна умереть.
- Например, на сороковой день после похорон, - подхватил Томашевский. - Она садится за руль своего "Пежо" и в состоянии аффекта слетает с моста. Шуму на весь город. Разговоры в очередях. Сентиментальные статьи в местных газетах. И в этом общем крике, конечно, никто ничего и не подумает.
- Замечательно. Но не на сороковой день, а на девятый. Обязательно продумайте детали. И особенно тщательно то, как буду вести себя я...
Томашевский выбросил на лицо, как флаг поражения, траурную озабоченность:
- Есть некоторые сложности, Олег Васильевич. - При этих словах Лабазного передёрнуло. - Я успел переговорить с Царицей. Она, видимо, предвидела последствия родов и заявила: если с ней или её ребёнком что-либо случится, то будут переданы в прокуратуру копии неких ваших документов.
Лабазного бросило в жар. Он не переносил, когда кто-нибудь говорил ему "ваши документы".
- Каких документов? - переспросил перекошенным ртом, предчувствуя большую беду.
Томашевский приподнял над раскрытой папкой жёлто-коричневый конверт:
- Фотографии, стенограммы, счета, - он раскрыл конверт, вынул один из листов и показал Лабазному. В правом углу этого листа Лабазный увидел знакомый знак в виде змеи, кусающей себя за хвост. - И самое опасное, Олег Васильевич. Копии ноль-бухгалтерии за последние два месяца.
"Ноль-бухгалтерией" у них называлось всё, что связано с перепродажей оружия.
Лабазный почувствовал, как изморозь колючей сороконожкой пробежала вдоль позвоночника.
- Откуда?
- А вы, Олег Васильевич, у Кривича спросите. Это его служба утечку прохлопала.
- Ладно, разберёмся, - пальцы Лабазного сцепились меж собой и побелели. - Что она хочет?
- Царица? Покоя.
- Поконкретней, Томашевский. Ей же нужны деньги. Во сколько мне это выльется?
- Первое: все драгоценности, которые вы ей дарили...
- Около трёх миллионов долларов, - вполголоса поставил "птичку" Лабазный.
- ...Второе, - продолжал Томашевский, - два миллиона долларов наличными...
- Итого, пять, - вёл свою бухгалтерию Лабазный.
- ... И третье. Помочь ей и сыну сегодня ночью выбраться из города.
- После родов? У неё не хватит сил.
- Она, видимо, вам не доверяет.
- Я согласен. - Лабазный перевернул листок календаря и посмотрел на число. Было семнадцатое октября. - Сейчас вы получите драгоценности и доллары. Заберёте её из роддома и первым же самолётом отправите из города. И не забудьте перед отлётом...
- ...получить от неё письмо, написанное её рукой, в котором бы она признавалась, что намерена шантажировать вас при помощи поддельных документов.
Лабазный не любил, когда его перебивали. Но сейчас он остался равнодушным. Усталость схлынула. Решения были приняты. Осталось последнее - о Томашевском. "Томашевский изжил себя, - подумал Лабазный. - Будь на его месте другой, я бы не понёс таких убытков. Пусть он закончит с Царицей, и я его поменяю".
Хлебнув, вместо воды, холодного осеннего воздуха, Томашевский двинулся к своей машине - по шуршащей дорожке, по гравию, освещённому тусклым фонарём. В правой руке он нёс кейс с двумя миллионами долларов, в левой - свою папку и розовую женскую сумочку, набитую драгоценностями. Сложив всё это на заднем сидении "Вольво", он сел за руль и постарался успокоиться. У него ещё было несколько минут. В кармане пиджака лежали два новеньких паспорта: гражданина Франции и гражданина Польши. Томашевский улыбнулся и включил зажигание. Если всё пойдёт, как он задумал, то через десять минут он будет на железнодорожном вокзале, через сутки - во Львове, ещё через двое - в Варшаве, а через неделю - в Париже. На пять миллионов, правда, не разгонишься, но и подыхать под импортным забором не придётся.
Посмотрел на часы. Пять минут третьего. Ночь продолжалась. Продолжались и родовые схватки у Царицы. Врачи обещали, что она родит к утру. И, возможно, это будет девочка. Милое ангелоподобное существо с золотыми кудряшками, которое порадует Лабазного своим существованием.
Но Томашевский был уже далёк от этого. Поэтому мысль о ребёнке мелькнула у него в голове, как ласточка, и исчезла. Он развернул машину, вывел её со двора и повёл вниз по тёмной улице.