В стороне от большой дороги, рядом с захламленным ручьём и жидким бором, располагалось это неуютное заведение. Знатоки архитектуры, бывшие в нашей бригаде слесарей, отметили сталинский ампир, указав на массивные колонны и треугольный фронтон, облупившиеся и осыпавшиеся.
- Вот тут, ребята, мы должны быстро и качественно поменять систему отопления, - сказал бригадир, указав на рыжие от ржавчины и потеков трубы, перехваченные хомутах.
- Зима, - буркнул Рома, - померзнут.
- Не померзнут. Они ого - го! Ветераны! С другой стороны, мужики, им все равно - кранты. Самым молодым по девяносто.
- Не всем, не всем, - услышали мы скрипучий голос, наполненный шумной отдышкой, - мне вот всего восемьдесят два. Я с тридцать второго. Клим Ефремович Колёсников, прошу любить и жаловать.
Так мы познакомились с одним из обитателей дома ветеранов. На следующий день я и Ромка вырезали старые трубы на втором этаже. Открыли двери очередной комнаты: вся мебель сдвинута в кучу. На кровати, закрывшись с головой, лежит человек. Напротив, сгорбившись, сидит Клим Ефремович.
- Граждане обитатели, покиньте помещение, не мешайте работать, - говорю я громко, чтобы меня услышали.
- Не ори, парень, не глухие.
- А сосед? - показываю на укрывшегося.
- И он не глухой. Только слегка помешанный. Фашистов по телевизору увидал. Блажит который день, - Клим Ефремович скривил лицо и писклявым голосом продолжил, - Пришло Господнее наказание и последнее время! Мертвецы из могил вылезли!
- Где фашисты? - удивился Рома.
- А ты без глаз? Не видел по телевизору, в каких касках хохлы воюют? - шумно выдохнув, спросил старик.
Потом встрепенулся, поднялся, тяжело и часто задышав, шагнул к товарищу.
- Сёма, вставай. Давай из блиндажа. Мужикам работать надо.
Одеяло откинулось. Иссохшее личико, перечеркнутое давним шрамом, бугрившееся красными узелками на щеках, ершик седых волос, ввалившиеся и потерявшие голубизну глаза. Руки и пальцы, вцепившиеся в душку кровати, покрыты кожей похожей на древний пергамент, с синими нитями вен.
Дед бросил на нас взгляд и проворно поднялся с кровати. А показалось, в чем только душа держится?
Старики вместе вышли в коридор, наполненный смрадом жженого пластика, красок, специальных клеев.
- Вывихнуло на старости лет, - пробурчал Рома, - Вот, Вовка, смотри! Я таким же буду, я тоже ветеран, - добавил он и приступил к работе.
Мы резали старые трубы, топтались по давно некрашеному полу кирзовыми ботинками, видели, как синяя грязь из обрезков падала около кроватей, обляпывая брызгами неновые простыни. Когда дело шло к законному обеду, на пороге появился тщедушный старичок.
- Молодые люди, так работать нельзя. Работы на грош, а грязи на миллион. Кто ж убирать-то станет?
- Няньки уберут. Нам некогда.
- Позвольте! Напакостили, а убирать другие? Да я бы таких мастеров со своего участка поганой метлой гнал, - вспылил дедуля.
Я заметил, как его кулачок сжался, и костяшки пальцев побелели. Чего же божий одуванчик так разволновался?
- Ты, дедуля, тут прав не качай, мы не у тебя в бригаде, - огрызнулся я, - Мы у вас тут с этим... Нам за вашу богадельню тариф в три раза срезали.
- По разнарядке, значит, на людей смотрите? Не по заслугам, не по возрасту. Только через рубль? - дедок распалял себя, - Поимели бы совесть. Да я в войну за эту страну..., - вскрикнул он.
- Время такое было. Чо вы со своей войной? Ромка, вон, тоже за эту страну, - я пытался широко улыбаться.
- Тогда он знать должон, какая она, - старик задохнулся, - А вы не знаете! Забыли! И родину продали! И отцов, и дедов! За доллары поганые, за евры. Чеканулись все! - если бы мог, он схватил бы меня за грудки.
Лицо его перекосилось, узелки налились, набухли, побагровели.
Рома выругался, отпихнул железяку ногой, и не глядя на ветерана, ростом едва доходившего до Ромкиного плеча, прошел мимо. За напарником бросился я. А старичок остался стоять, повторяя:
- Эх, вы!
На другой день, пробивая стены, заглянули в знакомую комнату. Одна кровать пуста.
Клим Ефремович, не поздоровавшись, поднялся, шумно вздохнув, вышел в коридор. Пока работали, заспорили, куда делся тщедушный старичок.
- Отец, не скажешь, куда напарник твой свалил? - поинтересовался Рома.
- Вашими стараниями в соседний корпус съехал, - зло ответил Колёсников.
- О! Я же говорил, - засмеялся Рома, - по нему сразу видно, начальник бывший, комфорт любит. А туда же - ве-те-ран!
- Отчего же вы так? Хотя... Кто я для вас?- тихо, глотая воздух, спросил дедок.
- Ё-моё! Бездушные да бесстыжие! Чего вам от нас надо? Живёте и живите. Нас не трогайте. Я согласился за мизер, потому что сказали: "Ветеранам нужна помощь". Я пошел. У меня дед воевал. И Вовка пошел. Это нормально. Что нам теперь, не жить, если мы с фашистами не воевали? С другими зато воевали. Я воевал. Не бегаю, корочками не размахиваю. Вот, Вовке не тычу, что он даже в армии не был. А вашего брата послушать, так герой на герое. Вот вы? В войну вам чуть больше десяти лет было, - Рома разразился тирадой и даже задохнулся, произнося слова быстро и с укоризной.
И лицо его сразу изменилось. Даю гарантию, что он мог забыть, пил ли он утром таблетки, чем кормили его в столовой, но то, что с ним было тогда, он помнил до мельчайших подробностей.
- Ну, подобрали наши, в тыл отправили. А теперь вы вместе с фронтовиками, тоже себя ветераном считаете, - Рома говорил уже без раздражения, повседневно, как будто с упрямым жильцом разговаривает, которому лишний червонец за прокладку жалко.
- Ты, парень, книжку по сына полка читал? Про Ваньку Солнцева слышал? Катаев, брат, это не из пальца высосал. Он нас видел. И слово доброе про нас написал. А вы? Тошно порой смотреть, во что наши внуки превратились, - Клим Ефремович опустил голову, не хватило у него отчаяния посмотреть нам в глаза, - А друга моего вчера в реанимацию увезли. Умрет, наверное, - на излёте, шепотом проговорил старик.
Тирада эта далась ему нелегко. Грудь высоко вздымалась, он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Навалившись на стену, он достал пенал с таблетками. Но непослушные пальцы никак не могли ухватить узкого края крышки. Вдруг стало страшно. Я выхватил из его рук пенал, открыл и выбил в подставленную горсть таблетку. Дед немо приказал удвоить дозу. Тяжело слизнул лекарство и откинул голову назад.
Чуть отдышавшись, он слабо попросил:
- Вы бы, ребята, в обед сходили в соседний корпус, спросили, как там Семён Седельников? Живой? Сходите!
- Так сходим, - откликнулся Рома, - Чего бы не сходить.
На посту реанимационного блока нас встретила пожилая неприветливая женщина.
- Живой ещё ваш Семён. А вы ему кто будете? - спросила она, когда мы с Ромой собирались покинуть кабинет.
- Мы по поручению.
- Клим что ли послал? Успокойте. Ни хрена его дружку не сделается.
Возвратясь, мы навестили Клима Ефремовича, передали, что с Семёном Седельниковым всё нормально. Старик только кивнул, сидя на краю своей кровати и укутавшись в одеяло.
В понедельник наша бригада приступила к монтажу системы отопления. Помещения были пусты - стариков перевели в соседний корпус, подселив к другим или разместив в коридоре. Мы перестали торопиться. Под вечер поднялись на второй этаж. Шаги гулким эхом разносились в пустом коридоре. Я не люблю пустых зданий, когда распахнуты все двери, когда на полу валяются какие-то предметы или обрывки бумаги - это похоже на гибель. Среди открытых дверей одна заперта. Постучали, вошли. На кровати серым коконом сидел Клим Ефремович.
- Батя, ты чего тут делаешь? - спросил Рома, - Околеешь ещё. Забыли, что ли?
- Не забыли. Сам не пошёл.
- Почему?
- Нельзя. Если уйду, Сёма пропасть может. Пока его не дождусь, не уйду, - дед выговаривал слова медленно, с дрожью.
Губы у него посинели. Колёсников иногда начинал вздрагивать всем телом.
- Дед, дурь городишь, - рассердился Рома.
- Это тебе дурь, - огрызнулся Клим, - А я никуда не пойду, пока Сёму не дождусь. Нельзя уходить, если напарник не вернулся. Я Сёму никогда не бросал.
Рома не дослушал. Дернув меня за рукав, вытащил в коридор.
- Давай санитарам скажем, а то, правда, окочурится, - предложил я.
-Санитарам скажем, - зло передразнил меня Рома, - Иди по кабинетам, ищи обогреватели. А дед, похоже, кремнёвый. Я таких уважаю.
- За то, что тупо упёртые?
- Салага ты ещё, - бросил Ромка, - им лет под сто, а они друг за друга. Нам до них.... Короче, ищи обогреватель.
Колёсников с благодарностью принял горячую чашку чая, обхватив её озябшими руками, повеселел и проговорил:
- Вы, если что, заходите.
На завтра мы работали в соседней комнате и слышали, как к деду пришла сиделка, принесла ужин и, недовольно выговаривая за дедову строптивость, громче обычного гремела судками. Потом принялась бранить за обогреватель.
Закончили мы смену часов в девять. Заглянули к Ефремычу. На стуле перед кроватью стояла тарелка с холодной запеканкой. А наш дедушка, разморившись сырым теплом, спал.
Утром, покинув вахтовку, поднялись на второй этаж. Клим Ефремович сидел на кровати, вновь закутавшись в одеяло. Обогревателя и чайника в комнате не было.
- Марья убрала. Сказала, не положено, - доложил нам старик, - А я бы, ребятки, сейчас чайку горячего попил. Что-то ноги шибко зябнут. И Сёма всё не идёт.
- Так вы сами к Сёме переберитесь. Так ведь можно? - предложил я.
Ромка пихнул меня в спину. Потом достал из сумки электрочайник. Пока я искал спрятанный обогреватель, мой напарник заварил чай.
- Мы, отец, с твоего разрешения вечерком зайдем, - предупредил Рома, допивая с Ефремычем чай, - Побалакаем.
В этот день Рома работал особенно напряженно и сосредоточенно. Очередь дошла до комнаты Колёсникова. Поднимая чугунную батарею, снова разлили грязь и окатили стену, оклеенную в стародавние времена дешевенькими обоями. Я попытался затереть разводы, плюхая на пол тряпку, пропитанную ледяной водой.
Ефремыч некоторое время смотрел на меня, потом попросил.
- Сходи лучше в корпус, спроси, как там Сёма?
Когда я вернулся, в комнате вкусно пахло едой. На столе были домашние пирожки, колбаса, тонкие пластиночки балыка, белый хлеб, нарезанный горкой, банка сгущенки и банка тушенки, открытые ножом. Из сумки Рома достал бутылку водки.
- Клим Ефремович, возражать не станешь?
В глазах старика появился блеск.
- Давайте за Сёму.
Он вылил глоток водки в рот, крякнул. Дотянулся до банки тушёнки, ковырнул кусок мяса, посмаковал.
- Американская, - стукнул ложкой по банке.
- Почему американская?
- Бобы сплошные. Меня ею на третий день танкисты кормили, чтобы я габарит набрал.
- Как же вы к танкистам попали?
Клим Ефремович замолчал. На лбу сильнее обычного собрались складки.
Рома тихонечко пододвинул деду стакан с очередным глотком. Мы пили не ради пьянства. Что-то во всём антураже: в блёклой лампочке под потолком, в беспорядке, в парном воздухе, в раскуроченном отоплении, пробитых стенах, в наскоро накрытом столе, в жестянках с порванными краями крышек, в ста граммах - было символическое, памятное, раздвигающее сиюминутное до границ бесконечности.
- Мамку нашу на воротах повесили, сестру мою в амбаре замаяли, братишку, мальца ещё, на штыки бросили. А меня только в горб прикладом саданули, чтобы живой остался, чтобы на отца вывел. Потом узнал, батя мой командиром партизанского отряда был. Только не хватило моего детского разума всё пережить. Будто умом помешался. Очухался и залез жить под печку. Чего ел, не помню, но как-то жил. Однажды рядом танк заглох. Люди в комбинезонах около машины копаются. И речь родная. "Мне гэта не подабаецца", - говорит человек и колотит молотом по гусенице. Выполз я из подпечья и к дядьке кинулся. "Бацька!" - ору. Схватил его, трясу: "Бацька, дзе ты так доѓга быѓ?" А слёзы ручьями из меня текут. Обхватил он меня, прижал, гладит по голове и приговаривает: "Ваяваѓ, сынок, бiѓ фашыстаѓ". Потом уж, мало-помалу, я оклемался.
Со старика я перевёл взгляд на Ромку. Давно его таким не видел. Сидел он прямо, с каменный весь и мял в ладони гранёный стакан, пробовал на податливость отечественное стекло.
- Потом танк наш подбили. Бомбой. Все живые, а дядьку моего пополам. Опять мне горе. Тут наш командир и сказал: "Климке нечего в броне делать, пущай идет к разведчикам. У них там тихо". У разведчиков я с Сёмой познакомился. Он самый молодой. Из наших мест. Он каждый день говорил, что недельку повоюет и родную деревню освободит. А там его дом. На карте показывал. На бумаге смотреть, рукой подать, а в жизни - не добежишь. Четыре раза Сёма за линию фронта ходил, а до деревни дойти не мог. Не было пути, - Клим Ефремович остановился, задумался о чём-то.
Когда Колёсников замолчал, стало слышно, как ходит за окном ветер, скребут старые сучья крышу, брякает оторванная кровля и жалобно скулит незапертая дверь.
- Тут, сынки, без горькой не расскажешь. Сёма умереть собирался, когда один остался, без Аграфены. Ему тогда семьдесят два стукнуло. Его в районной больнице в реанимацию положили, а я в администрацию, в Совет ветеранов побёг, чтобы Сёму честь честью похоронить. А он ожил в девяносто шестом-то. Хлоп, под машину попал. Опять живой. Втемяшилось, что не хочет его Бог к себе пускать за страшные грехи. Дальше - больше. Увидал хохлов в фашистских касках, под утро мне и говорит: "Дождались мы с тобой, Климка, конца света. Гляди, повскакивали мертвецы, обрядились в мундиры эсесовские. Почему? А потому, что в каждого надо было кол осиновый вбивать. Прикончил, и кол в сердце, чтобы никогда, ни в какие времена, уже не поднялись. Бога надо было со дня Победы молить, чтобы не позволил он более сатане воскресить войско чёрное. А теперь, Климка, одним крестом не отмахнёшься. Теперь, Климка, ППШ в руки надо брать, да серебряные пули лить".
- Какие ж грехи у Семёна вашего были? - осторожно спросил я.
Старик осёкся. Роман одарил меня испепеляющим взглядом. Мне показалось, что Ромка под звуки старческого, с одышкой, голоса сам шагает тропами недавней войны, на которой довелось ему быть, гореть в БТР, спасать друга.
- Три месяца мы простояли в обороне. И вот поступил приказ, взять "языка" и провести разведку скрытой железнодорожной ветки. Партизаны сообщили, наблюдают прохождение поездов с танками и артиллерией в сторону фронта, а наша авиаразведка данные не подтверждает. Только в тыл к фашистам, как в преисподнюю. Против партизан каратели зверствуют. Первая разведгруппа не вернулась. Наша очередь. Я за побирушку беспризорника выступал. И таки нашел, что искал. Спешу к своим. А из своих только Сёма и Гудзь, с ними фашистский офицерик, погоны на шинели витые. До наших окопов километров двенадцать, а если в обход, то и все тридцать. И полезли мы напрямки. Через Понизовье. Через родную Сёмину деревню. От хаты к хате. Собак нет, постреляны. Людей нет. То там, то тут дома спалённые, рядом виселицы. До Сёминой хаты рукой подать. Он говорит: "Давайте в хату заглянем". Не успели. Только подошли, из хаты старика, бабу с ребёнком и девочку лет семи полицаи выгнали. За углом мотоциклетка затарахтела, бронетранспортёр. Забились мы под пол лабаза, лежим. Гранаты достали. Фрицы ж кругом. Власовцы орут, матюгаются, и оуоновцы тут же, прикладами баб да дедов к Сёминой хате гонят. Сёма белый, как стена. Деда его, сестрёнок и маму на двор выгнали. Во дворе три ямы вырыты. Могилы. Гудзь навалился на Сёму, уткнул его лицом в прах. Я рубаху жую, чтобы не реветь в голос. Второй раз такое видеть. Нельзя нам погибать, мы такое знаем, чем половина армии жить будет. Дядька в форме полицая вышел, крикнул про жидов и коммунистов, потом взмахнул рукой. Наши ублюдки выхватили из рук женщины ребёнка и бросили его в яму, следом, ударив прикладом в спину, кинули девочку. Деда и мать отдельно. Стали закапывать. Знал я, что кричат, но в ушах у меня такая страшная тишина звенела. Слышу только, как шуршит, ссыпаясь в могилы, земля, и как трещит под Семиными зубами полено. А те сволочи закопали, прибили лопатами холмики и разошлись. Как будто ничего и не было. Мы под полом лабаза около этих могил пролежали до ночи. Уже в расположении написал мне Сёма химическим карандашом внутри пилотки фамилию Баранченко. Узнал он полицая-то. Вот тебе, парень, и первый грех. Не защитил своих, не принял смерти лютой, но праведной, за кровных.
Мы молчали. В углах комнаты немо прятались тени.
- Вы нашли? - горячечно спросил я, пылая внутренней ненавистью к предателю.
- Нет, - отрезал Клим Ефремович, - Не сразу.
- Он с фашистами сбежал?
- Нет, нас южнее перебросили.
-Клим Ефремович, вы сказали, что надо ждать на одном месте. Это тоже с войны?
Старик широко улыбнулся. Наверное, ему стало приятно, что мы запомнили такую деталь, и оказались неравнодушны.
Колёсников соорудил бутерброд.
- Лени, Рома. Я ходить быстро не могу, задыхаюсь. С бабками не дружу, голова кружится. А выпить еще получается. Давай, сынку, наливай. За наших!
Время давно перевалило за полночь, но спать не хотелось.
- Я однажды нарушил такой приказ, - продолжал Клим Ефремович, - Нас переправили через Вислу. Городишко какой-то мелкий, не помню. Но там было паровозное депо. К Висле немцы технику гнали, людей везли, а земля уже чужая. Сёма с группой ушел к мосту, а я к водонапорной башне. Подкрался, взрывчатку положил. Бабахнуло. Немцы всполошились. В этой свистопляске фрицы не уследили, как на станцию зашли наши ночные бомбардировщики. Весело получилось. Бросило к моим кустам фрица. А он при полном боекомплекте. Сцапал я, дурень, автомат, подсумок с рожками и гранатами и в лес, на указанное место. Вместо взрыва на мосту услышал перестрелку. Думаю, попали наши в засаду. Помогу. Добрался до насыпи. Своих не вижу. Но точно знаю, где фрицы. Зашёл с тыла и ударил из автомата. Наверное, не попал. Потому что сразу вокруг меня засвистели пули. Не получилось у меня перезарядить автомат, и про гранаты я не вспомнил. Сиганул под мост, а там фрицы. Бой стих. Меня в блиндаж приволокли.
Офицер немецкий очень любезный попался, говорит: "Што есть русский мальшик делать в эта страна? Мальшик хочет сказать, кто есть его друг?" Не успел я рта раскрыть, прибили меня к стенке блиндажа, как заячью шкурку. Здоровый такой немец, покуривает и калёную кочергу мне к животу прикладывает. Не сдержался я, благим матом заорал. Это меня и спасло. Не слышали немцы, как в блиндаж Сёма вошел. Дернулся передо мной боров фашистский, кочергу из рук выронил. Остальных Сёма очередью срезал. Дальше я ничего не помню. Очнулся в госпитале. Сестричка, как увидела, что я глаза открыл, сразу сказала: "Ну, пацан, ждет тебя порка. Лейтенант вторые сутки не спит, ремня из рук не выпускает, - и кличет по коридору - Лейтенант Седельников, ваш боец в сознание пришел". Влетает в палату Сёма. В руках ремень офицерский. Ну, думаю, сейчас он мне задаст. Такие у него глазищи и лицо такое, будто перед ним самый последний изменник Родины. А он меня сграбастал в охапку, прижал, как маленького, и приговаривает: "Дружочек ты мой родненький, живой!" И на меня его слезы капают. Рядом медсестра ревёт. Я на них смотрю, думаю, радоваться надо, и тоже, как рёва-корова. Спасибо военврачу. "Прекратить бойцам слёзы лить! Чай не бабы!", - сам закурил и дальше пошёл. Выговорил потом Сёма мне за то, что я командира ослушался. Но стегать ремнём не стал. Меня, кавалера медали "За отвагу", разве можно ремнём охаживать? По уставу не положено.
Старик замолчал. Ромка набычился, склонил голову. В его пальцах скрутилась в пружинку алюминиевая приютская вилка. Когда Ромка потянулся к стаканам, я увидел его покрасневшие веки и разбухший нос. Было непонятно, отчего крепкий молодой мужик сидит и плачет. Из-за какой боли?
- Друг ваш офицер?
- Офицер. Небольшого звания. Капитан. Когда командир нашей группы погиб, Сёму поставили. Мы его все уважали.
- Как же он такой щупленький, за языками ходил? - просипел Ромка.
- Ходил. Юркий, верткий, цепкий, как клещ. Уж если ухватится, не отобьёшься. Очень он свиреп к фашистам был. А к немцам нет. Немца мы сцапали. Бестолкового. Допросили, ничего не узнали. В расход надо, не отпускать же. Немец всё понял. Попросил карандаш и бумагу. Сёма дал. Немец написал письмо родным, сложил треугольником и адрес надписал. Протягивает его Сёме и просит, чтобы герр офицер передал письмо супруге, когда будет в Германии. Пришлось с фрицем оставлять одного нашего, но с условием. Будет стрельба в разведке, немца в расход. Всё прошло удачно. Немецкого офицера мы взяли без единого выстрела. Уходили уже, когда в машине сработал часовой механизм мины. Опель в клочья разнесло. И тут Сёма командует идти галопом. Сначала подумали, в отрыв уходим. Но когда добежали до места, Седельников выдохнул: "Живой!"
Долго Сёму Бог хранил. Долго! В Берлине бои затихли. Стоят наши танки в каком-то парке, мы на лужайке расположились, котелками постукиваем. Повар наш, Зураб Ротиани, половником снедь помешивает. И такой дух от его кулинарии идет, что слюни текут. И тут из-за гусениц глаза. Большие, на выкате, детские. Немчики теснятся за машинами, с ноги на ногу переминаются. Белобрысые. Худющие. На мальчишках майки, штанишки, как наши трусы, сандалии. Девочки тоже беленькие, в кудряшках, но чумазые. И тут я стою. В новенькой гимнастерке, пилотка набекрень, сапоги блестят, портупея скрипит, орден Славы и медали огнем горят. Бес меня дёрнул. Потянул я из-за спины автомат и стал наводить на них. Так мне хотелось, чтобы маленьким фашистикам страшно сделалось. Чтоб они, гадёныши, обоссались. Хлопнул меня Сёма по затылку, проговорил: " Русский солдат над несчастными глумиться не может". Взял двух девочек за руки и повел к кухне, за ним и все остальные потянулись. Он приказал дяде Зурабу их кормить. А мы тушёнкой обошлись. Не знал Сёма, что бросят нам под гусеницы фугас. Следом в двигатель вмажут фаустпатроном. Сёма меня через верхний люк вытолкает, а сам полезет вниз. И тогда взорвется бак. Не знаю, откуда у меня силы взялись. Из переднего люка вырвал я механика-водителя. И Сёму на плечи ухватил. А он уже весь горит. Что потом было, не сильно помню. В дом я побежал с автоматом. Глотал слёзы, орал, матерился. И стрелял. Всех, кто в доме был. Женщина пацана в форме собой закрывала. Моих лет пацан, только фашист. Я и его, и её, и других. Пока патроны в диске не кончились.
А Сёма обугленный на плащ-палатке. Черный. Во многих местах кожа порвалась и с голого мяса сукровица сочится. Губы лопнули, зубы торчат. А он мне шепчет, чтобы я Баранченку не забыл. С Сёмой я в госпиталь попал. Там о Победе узнал. На коленях у кровати всю ночь простоял, всё шептал, что мы победили. А мне говорят, не слышит он. Умирает. Вот так, парни. Всю войну пройти и в последний день погибнуть. Не справедливо. Так и Бог рассудил. Пролежал Сёма месяц в госпитале. Я рядом прокантовался. Мне командир разрешил. И вышло мне с Сёмой в Челябинск ехать. В эвакогоспиталь. Говорили, что здесь есть чудо-врачи, обожжённых выхаживают. Четыре года работал я в кочегарке при госпитале. Кусок хлеба есть, жить есть где, и друг рядом. Когда Сёма оклемался, справили мы ему на складах новую форму. Надели мы с ним все ордена-медали и на Тракторный завод пошли устраиваться. Так я стал слесарем-механиком. А Сёма дальше шагнул. Память заживать начала, но там такое дело вышло....
Клим Ефремович посмотрел на нас оценивающе, рассказывать дальше или нет? Качнул головой в знак одобрения и продолжил:
- В пятьдесят девятом поехали мы с Сёмой в Минск, на тракторный завод. Там тогда на МТЗ-5 подумывали гусеницы навешивать. В общем, поехали по работе. Сидим в конторе, слушаем всяческих инженеров. И представляют нам механика Игнатьева, героя войны и труда, белорусского партизана. По мне пупырышки пошли, а у Сёмы кулаки сжались, кожа на ладонях полопалась. Вышли мы с совещания за Игнатьевым. Он за город. Идем по улице, нагоняем товарища. Сёма и говорит: "Здравствуйте, товарищ Баранченко! Зачем же вы свою героическую фамиль скрываете? Или боитесь, что придут за вами убиенные Седельниковы?" Заголосил мужик, бухнулся на колени, за ноги нас цепляет, сапоги Сёмины целует, кричит, что бес попутал, жить хотелось. Готов вину искупить перед советским судом. Не стали мы с Сёмой суда дожидаться. За деревенской хатой, в нужнике пропал Баранченко. Утонул по неосторожности. А мы с Сёмой на другой день в Челябинск уехали. Столько лет прошло, и тут Сёма пугаться стал. Я ему говорю: "Не дрейфь, друг. Пойдем к Богу, обрядят нас в выходные пиджаки, как будто к директору, и пусть у самых врат рассудит Павел, куда нас с тобой отправить".
Клим Ефремович сбросил с колен одеяло, поднялся, подошел к старому платяному шкафу и распахнул его створки. Из глубины раздался короткий мелодичный звон. Он вынул пиджак и показал нам:
- Как, мужики, думаете, зачтется?
В наступившей тишине тонко позванивал металл. Каким же отчаянием должен быть наделён человек, чтобы столько раз играть со смертью и выигрывать?
- Это всё Сёмины. У меня поменьше. Малой я все-таки был, не везде пускали, - усмехнулся Ефремыч и спрятал пиджак обратно, - Страшное было время, но честнее его потом не было.
Как положено, мы выпили за Победу. Ромка поднялся со стула, толкнул меня.
- Спасибо, отец! Извини, что не так.
***
После окончания ремонта отопления Ромка стал часто навещать дом ветеранов. А я в прошлом году поступил в инженерную академию, на закрытый факультет. Учусь. Вот Роман сбросил письмо: "Вовка! Напиши дедам, как учишься. Они переживают, чтобы двоек не получал. Не бачки унитазные, чай, делать будешь. Мы потихоньку готовимся к череде праздников. Семёну Васильевичу после инфаркта не разрешают ходить, так ему нашли коляску. Гоняет теперь по коридору из палаты в столовую, в библиотеку. Ефремыч ноет, чтобы и ему такую машину подогнали, как не способному правильно дышать. Видимся не часто - не более раза в неделю. Но видимся. Если деды до Победы дотянут, повезу их в Челябинск, пусть на парад посмотрят. У нас в бригаде все нормально. Работаем на многоэтажке. А ты учись, раз у тебя получилось.
С приветом, Роман, Ефремыч и Семён Васильевич Седельников".