Аннотация: ВОСПОМИНАНИЯ ЮНОСТИ-ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ-РЕАЛИИ НАСТОЯЩЕГО ВСЁ СПЛЕЛОСЬ В ПОРЫВАХ ОСЕННЕГО ВЕТРА.
"ПОПУГАЙЧИКИ и ЕВА" (новая версия)
ЭПИГРАФ: "Мысли - как блохи, мысли - как птицы, мысли - как прожитой жизни страницы".
Благодатная пора "бабье лето". И не холодно, и не жарко. Я бы женщинам давал дополнительный отпуск, а то лето бабье, а что бабы с этого имеют - непонятно. У американцев эти дни воспоминаний об ушедшей жаркой поре называют "индейским летом". Если названия совместить, получается "лето индейских баб". То есть и наши women вкалывают, и индейские мужики не бездельничают, а отдыхают только их скво. Правда, в Америке это слово стало считаться неприличным. Из обозначения просто женщины, существительное, по непонятным законам языкознания, перешло в обозначение индианки - представительницы древнейшей профессии. И, по требованию индейской общественности, слово "скво" убирают из политкорректной речи. Выходит, наслаждаться этой волшебной чередой дней могут только бездельники и поэты, вроде меня.
Приятно резонёрствовать и перебрасывать мысли, как мячики через сетку в ласковых прощальных лучах солнышка. Это, как игра в шахматы с самим собой: играешь не для того, чтобы выиграть, а хочешь получить удовольствие от собственного мыслительного процесса. Я наблюдаю, как над суетой мегаполиса летят стаи птиц, не обременённых ни визами, ни границами, ни имуществом. "Им не страшны парламента законы и ожиревших генералов рать", - вспомнил я строки из стиха. Прощай Содом и Гоморра, - кричат они сверху. Но известно ли им, летунам, что они обречены вновь и вновь возвращаться? Потому что жизнь их птичья идёт по заданному кругу. А наша людская жизнь, где порой круги не шире, чем отверстия в уличных туалетах? Я сделал большой глоток пива, погрузился взглядом в лимонно-красную листву, и созерцательное настроение начало медленно всплывать, как сознание после общего наркоза.
Сижу я в тихом московском переулке, на открытой террасе маленького кафе "Восточное" за кружкой чешского пива с жаренными на мангале немецкими колбасками и армянским лавашем. И, отвлекаясь от пищевого интернационала, наблюдаю любопытную картинку. Между жадно хватающими крошки воробьями и ободранными городскими голубями, важно прогуливаются два волнистых попугайчика - зелёненький и серо-синий. Тут же придумываю имена: "Огурчик" и "Тучка". Тем более, что Огурчик - действительно "он", а Тучка - "она". Я со времён своего "ботанического" детства помню, что у самца синий, а у самки коричневый нарост над клювом.
Наверное, две дурашки, в период задымления из-за лесных и торфяных пожаров, решили, что их хозяйка опять спалила кастрюлю или сковороду. И в знак протеста улетели на волю из маленькой душной квартирки. Потом они, конечно, поняли, что на улице гари ещё больше, чем в квартире. Но заветная форточка была уже потеряна. В детстве у меня тоже улетели попугайчики. Я выпускал их из клетки в комнату - размять крылья. Но однажды форточку распахнуло порывом ветра, и воздух свободы вырвал их из моих объятий. Мне было пять лет, и я плакал от обиды на "предавших" меня птиц.
И моя первая любовь тоже была связана с попугаем. Мы, 15-летние пацаны, после занятий в школе, как всегда, мучились от безделья, играя в карты в расписанной фольклорными изречениями дворовой беседке. В этих надписях доставалось каждому из нас. "Рыло" - такой-то, "Навага" - сякой-то, "Бочка", "Бурундук", "Шарманщик" - вообще "нехорошие люди" и т.д. Но нелестные характеристики не мешали нам вместе слушать Битлз и Высоцкого. По привычке мы ждали возвращения гонца, посланного в ближайший гастроном за бутылкой дешёвого портвешка или вермутяги и пачкой сигарет "Южные" за семь копеек. Неподалёку взрослые стучали по столу домино, в томлении ожидая своего гонца с "беленькой" и пачкой сигарет "Прима" уже за десять копеек. Бабушки, сидевшие у подъездов, явно скучали и обменивались вчерашними новостями в виду отсутствия "свежих" прохожих. Под высоким тополем молодые мамы ели мороженое и украдкой покуривали, укачивая орущих чад. На маленькой огороженной ржавой сеткой площадке малышня играла в футбол, периодически взрывая нависшую дрёму криком "гол". "Эй, вы, потише там", - вздрагивал на скамейке заснувший с газетой старичок. Словом, леность разливалась по двору невероятная. Время застывших часов.
И вдруг, в будничную, послеполуденную атмосферу окружённого стенами домов мирка, влетела сине-зелёно-красная птичка с гнутым клювом. По размеру она была больше скворцов, но меньше голубей, важно воркующих в стоявшей посредине двора голубятне. Туда и отправился иностранный гость, в надежде на поздний ланч. Вскочили все: даже младенцы в колясках и инвалиды на костылях. Такую птицу здесь не видели. Под общий крик "по-пу-гай" двор пришёл в броуновское движение. Бедный пернатый рванул из двора на соседнюю улицу и сел на подоконник пятого этажа. Недоумённо крутя головой, он как будто спрашивал: "Что от меня хотят эти люди? Я ведь представился и поздоровался. Приивеет, Кееша".
Пацаны, чуть не оторвав дверь подъезда, запрыгали через ступеньки, и, толкая друг друга, нажали на кнопку звонка в квартире, где на подоконнике уселся заморский гастролёр. Никому из нас и в голову не приходило, что нас могут не впустить, или что мы можем потревожить хозяев квартиры. Да у квартир тогда и не было хозяев. Всё воспринималось как общее. Москва тех далёких лет. Это было время не то поголовной бедности, не то всеобщего доверия. Сейчас уже точно не вспомню, много лет прошло, и память не стала лучше. Ключи от дверей прятали под половики, лежавшие у этих самых дверей. Некоторые, наиболее отчаянные граждане в густонаселённых коммунальных квартирах, вообще не запирали двери, и даже хвастались этим. В квартиру впускали сразу, как будто ждали, что вот-вот принесут миллион. Кстати, к одному из моих соседей, открывшему легкомысленно дверь, ворвался цыганский табор с криками "дайте попить!". И пока он соображал, где у него вода, смуглая команда вынесла всё его золото, скопленное за много лет работы в Африке. "Так ему и надо, а то расставил свою машину у подъезда и любуйся на неё", - шептали соседи, не накопившие даже на магнитофон.
И тогда, в тот далёкий день, когда мы ловили попугая, дверь открыла немолодая женщина в фартуке поверх халата и с бигуди в волосах. "Лена, к тебе мальчики", - крикнула она в темноту коридора, ничего у нас не спросив. Я с друзьями вошёл в тёмное пространство, заставленное велосипедом, старыми тумбочками, стопками завязанных верёвками газет и журналов. Открылась большая дверь и вышла "она". Стройная девушка в короткой юбочке, курносая, с пышными рыжими волосами, разложенными на два хвостика. Мне вдруг показалось, что я никогда не встречал такую красивую девчонку. И пока мои однокашники открывали окно, я узнал, что она из Вологды, живёт у тёти и учится в техникуме. Я приплюсовал год к своему возрасту, чтобы не быть младше, и Аня, так её звали, стала рассказывать мне про любимые фильмы и коллекцию картинок кинозвёзд. А я стоял и кивал головой, как игрушечный болванчик. Перепуганная птица перелетела на другой подоконник, и вся компания понеслась в другую квартиру, этажом ниже. А я всё стоял в полутёмном коридоре, слушая её немосковский говорок. Ну и скажите сами, на фига был мне нужен этот попугай, когда впервые я был в роли Адама, залюбовавшегося Евой? Ни попугая, ни пропахшего борщом коридора, ни тётки в бигуди, - никого. Только она и я, и наше возникшее чувство первой влюблённости.
Отвыкшего летать попугая, конечно, поймали, взяв измором. Он столько порхал с подоконника на подоконник, что выбился из сил и сдался на милость победителей. Теперь он сидел под перевёрнутым ящиком в компании с крышкой от банки, наполненной водой из уличного крана. Каждый из нас с одной стороны хотел взять его себе, а с другой понимал, что держать говорящую довольно крупную птичку в комнате коммунальной квартиры, в общем-то, негде. Да и ухаживать за ним - не пацанское дело. И тут меня осенило, я предложил отдать летающий сувенир Анне, и добавил, увидев недовольные лица друзей, что три дня подряд ставлю пузырь за свой счёт. Обстановка разрядилась, мы ударили по рукам и ящик с "Кешей" передвинули ко мне.
Но тут к беседки подошла дворовая шпана, или как их называла наша учительница литературы: "хамовническая лабуда". Она была фронтовичка и позволяла себе многое, на что не осмеливались другие. Внешне мы ничем не отличались от шпаны: те же длинные волосы, те же брюки клёш, широкие солдатские ремни и тельняшки, торчащие из под офицерской рубах. Суть состояла в том, что под тельняшкой все были разные. Мы - старшеклассники, втайне мечтавшие о поступлении в ВУЗ и устройстве на престижную, интересную работу. Шпана же, будучи старше нас на 1-2 года, очерчивала круг своих интересов выпивкой после работы и обильным возлиянием по выходным. Снятием "тёлок" и утехами с ними, желательно бесплатными. А в последствии - свадьба, как самое яркое событие жизни, в конце торжества обычно переходящая в массовый мордобой по причине ревности или имущественных споров. И всё тот же стол для домино, за которым рубились их отцы в ожидании "беленькой". Разнообразие в монотонный быт вносили служба в армии или приговор суда и отбывание срока на просторах нашей необъятной...
Обычно мы ладили с местной шпаной. Трудно враждовать, проживая по месту прописки, в одном дворе. Выяснение отношений и драки, порой опасные, с применением кастетов и ножей, происходили с другими дворами. Вот и сейчас, их появление во главе с ранее судимым "Арзамасом" не предвещало неприятностей. "Лёня Арзамас" был в авторитете. Мы все подражали ему, и я к зиме копил деньги на такое же , как у него пальто - с широким спускавшимся к поясу воротником из цигейки и в цвет к нему цигейковой шапки - пирожок. Мы степенно пожали друг другу руки и закурили. Через минуту "Арзамас" безапелляционно произнёс: "Народ говорит вы какую-то птаху редкую поймали. Так я её заберу. На "птичке" (так назывался московский рынок по продаже братьев наших меньших) её продам. Пацаны сочувственно посмотрели на меня. И тут я представил, что Аня из квартиры, где часть окон выходила во двор, смотрит на меня и ждёт моего решения. Как у меня хватило смелости отказать "Арзамасу" не знаю. Душа ушла в пятки, но я тихим, твёрдым голосом сказал "нет". Наступила напряжённая тишина. "Арзамас" наклонил голову на бок и с интересом посмотрел на меня: "Пушкин (я был кудряв и писал стихи), ты чего-то не понял?" А я всё понял: это будет либо моё унижение, либо слава среди своего и ближайших дворов. Чуть громче я повторил "нет, не дам". Летая от стенки к стенки, я убедился, что размеры беседки больше, чем казалось до этого. Шестёрки "Арзамаса" хотели забрать ящик, но я прорычал: "не отдавать!" И пацаны, вдруг осмелев, загородили ящик. Кто-то начал громко кричать: "Пушкина убивают". К беседке стал подтягиваться народ, в том числе взрослые, и мой мучитель отступил. Потом, приходя в гости к Анне, я всякий раз с наслаждением слушал противный, скрипучий голос "Кеши".
Я с головой ушёл в воспоминания... И, вдруг огромный чёрный "бумер", едва не сбив декоративную ограду кафе, где я сидел на террасе, и обдав меня брызгами грязи, прямо по газону подкатил к подъезду. Птицы в страхе вспорхнули, на земле остался только маленький попугайчик - "Огурчик". Он лежал вдавленный во влажную землю. К сожалению, попугаи не столь расторопны, как дворовые птицы. Рядом на рябине сидела осиротевшая "Тучка" и громко испуганно чирикала, призывая его лететь к ней на ветку. Вылезший из машины хряк с короткой стрижкой светлых волос небрежно бросил хозяину кафе и официанту, выскочившим на террасу:
" Труповозка раскарякалась". Он кивнул в сторону уже отъезжающей от соседнего подъезда машины "Скорой помощи". И в подтверждении неоспоримости слов "Хряка", из машины выскочил крупный ризеншнауцер и облаял нас. Потом из-за дверки выпорхнула с ногами от шеи "фея" и трио скрылось в подъезде.
Что на меня нашло, не знаю, показалось, что Аня смотрит на меня с пятого этажа. Я достал длинный складной нож с фиксатором, который когда-то подарили мне друзья в день шестнадцатилетия, и без которого я чувствую себя неуютно в родном городе. Подошёл к "бумеру" и не поленился проткнуть все шины. Хозяин кафе поднял вверх большой палец правой руки: "Класс!" Продаст, - подумал я, уходя.
Я попытался вернуть улетевшее вместе с испуганными птицами состояние гармонии с уставшим от летнего аврала солнцем, с бегущими между крыш облаками, с красными искрами кленовых листьев, падающих на асфальт... Да где там, всё ушло. Вернётся ли вновь умиротворяющая задумчивость короткого "бабьего" лета? Не знаю, но у каждого в воспоминаниях есть свои "попугайчики" и своя Ева.
