---

"К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытьё. Вдруг он опять почувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что-то боли в голове.

"Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?" было первою его мыслью. "И страдания этого я не знал также, - подумал он. - Да, я ничего, ничего не знал, до сих пор. Но где я?"

стр. 181

Матрёна послюнявила указательный свой, натруженный, с жёлтым ногтем, палец и привычным движением выдернула только что прочитанную страницу.

А потом Матрёна облизнула свои сухие губы и, причмокнув, скрутила страницу в трубочку. Примяла у трубочки один конец, зачерпнула другим порубленного мелко табаку и задымила. Самокрутка ловкая, ладная получилась у неё. Да, пожалуй, в этот раз и подушистей, чем прежние сто восемьдесят будет.

Выкурив самокрутку почти на две трети, Матрёна решила глянуть, действительно ли ещё одна страница осталась в книжке, или показалось ей.

"Еще одна осталась, последняя..." Матрёна хлопнула, как ставнями, красным замусоленным картоном обездоленной обложки, и тяжело став на толстые свои ноги, шагнула два раза, не боле, чтобы поставить на полку похудевший от ста восьмидесяти дневного курения первый том "Войны и мира".

Мурка не любила, когда Матрёна курила, и оттого часто сбегала от неё. И тогда Матрёна долго тёрла ветхим подолом свои очки без дужек (те давно отвалились), прикладывала очки к глазам, выходила их дому и допоздна бродила окрест, выкликая Мурку: "Мурка, где ты? Мурена, вернись! Вороны унесут, ей-богу!" Мурка всегда наблюдала за Матреной с одной точки: чердака гнилой полу развалившейся избы, что слева от дороги. Мурка с охотой давала Матрёне "побродить, покричать, развеяться". Зато сколько радости было, когда, наконец, Мурка выбегала к озябшей уже Матрёне, и та брала её на руки, обнимала, а Мурка прямо в близорукий Матренин нос на чистом русском: "А ты не кури! Не кури." Но Матрёна не слышала её. Вот уж лет восемь Матрёна была абсолютно глухая, как деревня эта - пять брошенных дворов, с одной на всех покосившейся судьбой, - глухая.

Раньше, в "хорошее было время", Матрёна работала вахтершей в "анститути", в корпусе филфака. Матрёна Степановна, несмотря на всю свою вахтерскую бдительность, знать не знала, что она, простая безграмотная старуха, - есть второй (после декана) на филфаке человек. "Преданье старины глубокой?" - пожалуйте к Матрёне, "наречие неизвестного диалехту?" - ступайте на вахту, "чистейшей древности чистейший образец?" - к нам, к нам, здесь. Сам декан, Иван Ильич Филфаковский, когда кандидатскую свою "О влиянии русского фольклорного пения на профилактику отказов в получении кредитов на переговорах с главами государств-членов Большой Семерки" писал, Матрёну Степановну интервьюировал, советовался значит. Иван Ильич сразу же Матрёне показался человеком приятным. Родом он был из деревни Филфаковки, что под Тамбовом. Все мужики Филфаковки с давних времен звались "филфаковскими мужиками". Так в паспорт каждому и записали: Филфаковский, деревня Филфаковка. После войны деревня опустела вовсе: все Филфаковские в города подались, закончили (все!) филфаки, преподавателями стали, профессорами, кто в Тамбове, кто в Орле, кто в Туле.

Хорошее было время, что и говорить. Осталось у Матрёны от того времени только четыре тома "Войны и мира", да пять томов "Истории КПСС" - не боле.

"Хорошее..." Вздохнет Матрёна. "Отчего оглохла? почему? А, Мурка? почему?" Обидно Матрёне. Но с Муркой поговорить не обидно - Мурка, дескать, не знает, что Матрёна глухая. Встанет, бывало Матрёна по утру, заскрипит, заноет, да и ну Мурке пинать: мол, ты, Мурка, опять всю ночь храпела, спать мне мешала. Мурка фыркнет в ответ, но ругаться, браниться не посмеет, хотя много знает "всяких собачьих слов".

Матрёна чаю напьется, подобреет. Мурка тут, как тут. Запрыгнет на мягкие теплые Матренины колени - обогреется, расшалиться: "Вот за что я тебя люблю, Матреша, так это за теплоту и мягкость твою... Не все бабушки одинаково тепленькие", - смеётся в кулачок Мурка. Егоза.

"Ну, полно, Мурка, - забубнит под вечер Матрёна. - Пора и честь знать. Сколько время-то?" "Пол седьмовенького, Матреша. Пора бы, в самом деле, рыбки мне принять," - ответит Мурка, заласкается. Пусть и не услышит её Матрёна, но сбудется все равно, как Мурка скажет. Возьмет Матрёна снасти, оденет калоши на валенки, тулуп, шапку и уйдет на реку.

Час нету, два нету. Сорвется Мурка из дому, прибежит на реку - сидит! слава богу, сидит! Мурка подбежит к Матрёне и в полынью завораженно уставиться - это, как подойти к спящему и, приподняв одно веко, заглянуть в его ничего не подозревающий глаз. Мудрено...

Зимой Мурке рыба вкуснее кажется и запаху другого. Матрёна, какую не съедят за раз, на мороз повесит. Хоть "котище-черт-Бегемот" и сожрет одну, да все на морозе целее будет.

Однако, день - днем, а ночь - ночью. И Матрёна, укутав ноги свои козлиной шкурой, заснет. Мурка увидит это - и тоже заснет. Откроет в последний раз щучий свой глаз - и... заснет.

Матрёна проснулась среди ночи и даже не успела подумать еще отчего: оттого ли, что Мурка трясла её за руку, или от звука, который показался бы Матрёне ужасным, свел бы с ума, если б она могла его слышать, а не чувствовать, как теперь. Когда бы огромному, двадцати километрового роста, чукче вдруг стало бы очень весело, и он вздумал бы побренчать на своем "губном предмете", тогда бы с неба, как сейчас, падали прямо на голову тяжёлые и редкие по силе и гулкости звуки.

Матрёна выскочила, на ходу нацепив валенки и тулуп, во двор. И только тогда всё поняла, когда обошла избу кругом и увидела, что далеко, метров за триста, в белом колхозном поле лежит что-то, казавшееся отсюда маленькой изумрудной сережкой, и излучает яркий, переливающийся всеми цветами разом, свет.

"Наконец-то! Прислали... Мурка, видишь?" Торжественно произнесла Матрёна и, обернувшись, поискала глазами Мурку. Мурка забежала вперед и только этого Матрёниного взгляда и ждала: "Прислали! посылку из космоса прислали!" - радостно вскрикивала она, выделывая что-то передними лапами. Звала.

"Погоди, Мурка", - Матрёна рванула обратно в дом, выволокла оттуда лыжи и, посадив кошку на плечо, устремилась вперед. Проехав метров сто по полю, запыхавшись, она приостановилась, и, опершись левой рукой на палки, а правую поднеся к глазам, стала похожа на хромого пирата с попугаем на плече, высматривающего, далеко ли земля.

Чем ближе Матрёна с Муркой подъезжали к свету, тем меньше и меньше его становилось. И он совсем тусклый стал, когда Матрёна, спустив с плеча Мурку, стояла и смотрела на золотое, с продольной бороздкой, зерно, величиной с анчжурскую дыню, которое, по-видимому, и мерцало в ночи - больше не чему.

Матрёна присела на корточки, вытянула три пальца, словно показывая жестом цифру "3", и четкими движениями в воздухе над огромным зерном прочертила крест. Зерно поднялось на полметра вверх, повисело над землей, потом опять упало в снег, щелкнуло и раскрылось.

Мурка, спрятавшаяся было за Матренин валенок, осторожно потянулась к зерну. Матрёна, с необыкновенно умным и серьезным выражением лица, растопырила ноги, проехала вперёд, так, чтобы зерно находилось между лыж, и достала из полости зерна достаточно легкий, небесного цвета скафандр с тремя рукавами - двумя по бокам, как и положено, и одним, почему-то, на спине.

"Это что такое?" - с негодованием произнесла Матрёна. "С ума они там что ли посходили все?" - добавила Мурка, обходя скафандр вокруг. Матрёна с недоумением покрутила скафандр в руках и еще раз заглянула внутрь зерна. В полости раскрытого зерна, как в странной формы аквариуме, плавало по суху кольцо с кнопкой посередине. Матрёна поймала плавающее кольцо и нажала на кнопку. Тьфу! - рассердилась Матрёна, ибо прямо на её глазах в самом своем неожиданном месте, скафандр "выплюнул" еще один рукав.

"Это на какой же планете такие уроды живут?" Гадала Матрёна, всё крутя скафандр в руках. "Перепутали они всё, Матреша, - разочарованно вздохнула Мурка. - Адресу-та нету? Посмотри". "Может хоть адрес найдём. Перешлем тогда", - рассудила про себя Матрёна. Она крутила зерно в руках битый час: подносила его прямо к сощуренным глазам, обнюхивала, терла шершавой ладонью его гладкую поверхность и даже трясла, но никакого адреса не было...

Когда первые лучи ленивого февральского солнца еще только собирались обнаружить в поле сей странный предмет, глухая бабушка и её говорящая кошка, тяжело поднимаясь на лыжах к своему стоящему чуть на холме дому, оживленно спорили - все гадали, в чем тут дело. Матрёна, как все глухие люди, говорила громко и, себя не слыша, переходила вдруг то ли на латынь, то ли на испанский. Мурка сердилась на неё, поправляла, переводя cogito ergo sum как: "зачем когти-то, если есть ум".

Матрёна, подходя к дому, все еще возмущалась и увлеченно строила гипотезы о причине "провала операции". И оттого, наверно, не заметила, что "поганый котище-черт-Бегемот" успел уже сожрать три рыбины и "скрыться в неизвестном направлении". Не переставая бубнить, Матрёна отворила дверь, впустила Мурку и уже хотела было занести в дом лыжи, как вдруг осеклась, замолчала, остановилась, изумленно глядя на стоящий в углу под иконкой примус. Мурка проследила Матренин взгляд и тоже затихла.

Матрёна и Мурка сидели долго - Мурка на подоконнике, опустив плечи, смотрела в окно, Матрёна на кровати, смотрела в Муркину спину - молча.

Наконец, Матрёна решилась сказать то, что и так давно висело в воздухе:

- Зря мы, Мурка, с тобой керосину тогда выпили, ... не подумав. Нельзя тебе керосин. Оттого и сломалась ты, Мурена, и сообщение не верно отправила...

Мурка обернулась и через плечо полными слез глазами посмотрела на Матрёну.

- Перезагружать не тронь! Не смей, слышишь! - Не выдержала Мурка. - Я не оправлюсь, только сдохну и все!

- Ну, перестань. Не бойся. - Твердо сказала Матрёна. - Месячишко поспишь и вернешься.

Она медленно протянула руки к Мурке и, стараясь не смотреть в кошачьи глаза, перевернула её на спину. Потом прочертила тремя пальцами крест над белой шерсткой Муркиного животика. И когда Мурка отвердела, и на её животе появилась синяя, как наколка, но едва заметная сквозь шерсть надпись "МУРКА ПЕРЕЗАГРУЗКА", Матрёна надавила на надпись и поставила Мурку на пол. Через пару секунд Мурка обмякла, словно из неё выдернули хорду, и шлепнулась головой об пол, разбросав в стороны безжизненные лапы.

Матрёна встала, решительно подошла к комоду и, вынув из кармана связку ключей, открыла первый ящик. В ящике находился небольшой Монитор, окруженный кнопками и рычажками - как в кабине самолета. Пошарив рукой в глубине ящика, Матрёна извлекла оттуда длинный черный шнур, с одной стороны которого имелась небольшая кругленька вилка (которую она тут же воткнула в гнездо рядом с монитором), а с другой - напоминающий часть фонендоскопа металлический диск. Приладив металлический диск к Муркиному лбу, Матрёна стала ждать результатов. Наконец, на мониторе что-то пискнуло, и Матрёна бросилась к комоду.

- Слава богу! - Облегченно вздохнула она. - Все в норме.

Затем, еще раз перечитав выведенную на монитор информацию, выдернула шнур, сложила его обратно в комод и закрыла ящик.

Постояв в раздумье с полминуты, Матрёна поскребла указательным пальцем подбородок, вздохнула и огляделась. И когда взгляд её остановился на книжной полке...

... "Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по-французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять все то же высокое небо, с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность..."

---