Дура! Не туда, видишь ли! Что же это за номер такой чертов! То нет никого, то занято, то мне слышно плохо, то меня не слышно! И ни разу - ни разу, чтобы нормально позвонить и нормально поговорить, не вопя в трубку, не прижимаясь ухом к этой дурацкой трубке! А из автомата звонить - так это вообще песня! Гимн!
- Але-о!! Могу я поговорить с Дашей?
- А Даши нет. А кто ее спрашивает?
--
Это Ринат! Алла Васильевна, это вы, что ли?!
--
Да, я. А что?
--
Алла Васильевна, а вы не могли бы сказать, когда Даша ушла? И куда, надолго, она не говорила случайно?
--
Ой. Не знаю даже. Не помню.
--
А когда ушла, не вспомните?
--
До свиданья. С наступающим вас праздником!
И положила трубку! Старая галоша! Дашина прабабушка, ей уже восемьдесят девять, она Ленина пережила, Сталина пережила, а уж нас, идиотов, и подавно переживет. Разговаривать с ней - то же самое, что общаться с куклой Барби, бесполезно, серо-бурое вещество, комок биомассы, который ничего не помнит, ничего не знает и ничего знать уже не хочет, потому что не знает, как это - чего-нибудь хотеть... А ведь дома наверняка еще должен кто-то быть, мама-папа, сестренка, наконец! Но теперь фиг дозвонишься, все, опаньки, и надо было, чтобы именно этот гигант мысли подошел к телефону, ведь обычно она никогда не подходит, сидит себе у телевизора, шьет носки потихоньку. Счастливая старость... Мозг умирает быстрее, он даже и в умирании обгоняет тело, тело еще существует, а мозг уже испарился, фьюить - и нет его, и дух божий только носится над водами...
У каждого в доме должна быть своя сумасшедшая старуха, своя пиковая дома, это приучает к смирению и терпению, надо ухаживать за тяжело больными, паралитиками, выносить из-под них судно, поить с ложечки. Тогда будешь мудрым и спокойным, не будешь носиться от телефона к телефону, с эскалатора на эскалатор, тоже мне, канун Нового Года, поросячий визг какой-то, как можно так опаздывать, все-таки праздник на носу, не просто белка-стрелка!
Может, приехала? Скорее вниз! Fever in the morning, fever all through the night, вперед-назад! ...Он кинулся обратно в метро, пробился через турникет и съехал по эскалатору, как на салазках с горки. В условленном центре зала по-прежнему никого. Не только Дашки, но и вообще никого, человеческий поток обтекал квадратик в десять-двадцать метров, к которому было приковано все внимание Рината. Вот по углам станции, в начале, в конце, народу была уйма, у всех бессмысленно веселое, идиотское, праздничное выражение лица. Новогоднее. И только в центральном квадрате томились тяжелые будни, никаким праздником там и не пахло, пахло нафталином, затхлостью, чем-то несостоявшимся и неслучившимся. Значит, наверх, звонить, скорей!
... ну зачем это надо, велика ей радость, что я тут бегаю, как ванька-встанька, вверх-вниз, вверх-вниз! Ну кто опаздывает на пятьдесят минут, да еще тридцать первого декабря, когда элементарно можно просто не успеть до Нового года! Станция метро Семеновская, шестнадцать ноль-ноль, в центре зала, неужели трудно запомнить, не можешь запомнить - записывай, если дурак - записывай, как я вот записываю!
На выходе - не протолкнешься, у толпы запор, ничего не проходит - ни взад, ни вперед. Это оттого, что столько народу с елками, какие елки в такое время, неужели пораньше не могли нарядить свои елки! Теперь вот жди, еще драгоценные три-четыре минуты, чье-то уже сивушное дыхание в затылок, тетки с елками и сумками, в каждой сумке - яйца, два-три, а у кого и по четыре десятка яиц, они будут резать салаты, кромсать яйца, морковку, картошку в мелкую крошку, автоматически, как спят с мужьями, подтирают задницы своим детям, так же автоматически они будут накрывать на стол и отмечать Новый год, а сейчас они опять же автоматически мешают, не дают мне пройти к телефону! Вот и еще минута потеряна... На карточке осталось тринадцать звонков, если все пойдет такими же темпами, скоро я все отщелкаю, и правильно - зачем прошлогоднюю карточку брать в новый год, она же не елка. Чем больше выкинешь старого в старом году, тем больше нового прибавится в новом - все верно, надо освобождать место, расчищать пароход истории. Что от чего отнимется, то к тому и прибавится, от меня отнимется час жизни - к тебе, Дашенька, он прилепится, лишний часок не помешает ведь годиков через пятьдесят, когда ты будешь, как твоя прабабка, штопать носки у телика, не правда ли?
...Звонить! Ну конечно, занято! Короткие гудки, значит, руки у вас коротки до меня дотянуться, у меня гудки короткие, разговор, в общем, короткий с вами будет! Кто же треплется там, на другом конце провода? Если мама - тогда беда, она не может говорить мало, не может говорить много, она может только говорить бесконечно! Тем более, сейчас, в предновогоднее время, наверняка поздравляется какая-нибудь с прошлогоднего поздравления не поздравленная подруга, и это ох как надолго! Значит, еще очень долго я ничего не буду знать! Но как плохо, как скверно ничего не знать! Особенно плохо не знать - где человек, даже где вещь не знать - плохо, а где человек - тем более. Бабах! Стукнул ровно час, и надо звонить Соломкину, сказать, что, дескать - опаздываем!
--
Леха!
--
Здорово, ты где?
--
Да ты понимаешь, опоздаем мы, наверно.
--
А что так?
--
Да Дашки нет чего-то.
--
А ты яйца купил?
--
Какие яйца?
--
Да блин, мы же договорились, ты должен три десятка яиц купить! На салаты. Не купишь - убью, обещаю! Не забудешь?
--
Да не забуду, не забуду! В общем, мы опаздываем, понял?
--
Угу. Не забудь купить. Три десятка!
Осталось двенадцать. Попробуем еще звякнуть? Нетушки, занято было, занято будет и занято есть. Аз есмь ... три десятка яиц покупати... Ага, будут теперь как Коля Герасимов с бутылками от кефира... Но с каждым неудачным звонком стану разбивать одно яйцо. Вдребезги! Заголовок - отморозки гадят в полночь! Невиданное по размаху хулиганство на станции метро Семеновская в новогоднюю ночь. Злоумышленники разбили ровно две тысячи яиц, отметив тем самым наступление нового тысячелетия. Во-во, прямо Раймонд Паулс энд профессор Вознесенский, жил был художник один, и подарил любимой на именины - на новый годы - две тысячи разбитых яиц. Две тысячи разбитых сердец, message in the bottle. Да мы люди ма-асенькие, на две тыщи не потянем пока, хватит трех десятков.
Ринат пошел к лоткам, высматривать яйца. Однако яиц не было! Просто-напросто хозяйки уже все раскупили к своим праздничным столам, и теперь у Рината возникла нешуточная проблема - где взять яйца? "Я бы с удовольствием бы подумал об этом. Пораскинул бы мозгами. Но в другой раз, сейчас не время!". Cердитой бабуле с лицом мужика он предложил вместо положенных пятнадцати рублей за десяток яиц тридцать, бабуля закивала, заморгала утвердительно-восторженно, в мгновение ока исчезла с глаз долой и столь же внезапно явилась вновь через полминуты. В руках она держала авоську с вожделенными тремя десятками... Ринат посмотрел на бабулю грозно, сказал: "Ишь ты! Ты смотри мне!", и бабуля испарилась, охая и матерясь, исчезла, на этот раз насовсем...
На улице становилось все тише и тише. Праздник вошел в стадию подготовительную - запасы уже сделаны, закрома заполнены доверху, а ходить-гулять по улице время пока не подошло. Или они просто разбегались от Рината в разные стороны, как от слишком опасного источника напряжения, лампочки очень уж высокого накала? Вокруг было пусто, пусто и жутко, как ночью в зверинце...Он вернулся к автоматам, стал поодаль, словно присматриваясь. Телефоны скалились и показывали ему язык. В телефонах чувствовалась та же дрожь, то же нетерпение, что и в нем. Ринат махнул рукой, подбежал к одному из автоматов, вставил туда карточку и еще раз набрал номер.
...Номер-номер-номер, неподатливый такой, почему ты непослушный, не хочешь со мною разговаривать, а ты мне нужен-то только для того, чтобы узнать одну маленькую вещь, сейчас ты мне совсем-совсем не так уж нужен, только одну маленькую вещицу, капельку, крохотный клочок, ну дай отщипнуть, ну кусочек, ну, пожалуйста! Время, драгоценное предновогоднее время утекает из трубки, утекает вместе с этими отвратительными, бездушными короткими гудками. Даша-Дашенька, бессовестное ты существо, зачем завела себе такой бессвязный телефонный номер? Станция Семеновская проста, как пень, на ней невозможно разминуться, одна ветка, один выход, все видно насквозь, ни одна пылинка не проскользнула бы мимо меня незамеченной. Я выше всех, рост у меня почти метр девяносто, а вес и того больше, я не мог тебя проглядеть, даже если ты вдруг меня не увидела бы, если бы зачем-то приехала на Новый Год с завязанными глазами (с заткнутыми ушами? Заклеенным ртом, нос на прищепке? Замерзшими руками?), я бы тебя все равно заметил, но как же можно так опаздывать бессовестно-бессовестно, я, конечно, подожду, ничего не случится, а вот как же Лешка Соломкин, как же салаты с купленными мною яйцами, когда их будут готовить, завтра с утра? Об этом ты подумала? Нет, не подумала, ты вообще ни о чем таком никогда не думаешь, и правильно - знаешь, что я подумаю...
А может быть, что-то не так? Да нет, вчера разговаривали, все было самым обыкновенным и нормальным, да и устраивать всякое скандальное безобразие под Новый Год Дашка не станет, слишком мелко и подло, то есть, конечно, не так уж и мелко, потому что на самом деле очень подло. Значит... Значит, что-то случилось! что случилось-что случилось, с печки азбука свалилась, больно вывихнула ножку прописная буква Зю... Да, что-то случилось! Вниз-вниз-вниз, что я здесь кружусь уже добрые пятнадцать минут, а вдруг она приехала и стоит там, внизу, а я здесь яйца покупаю и в занятый телефон звоню? А кто это занял твой телефон, ну-ка покажись! Уж я этому типу задам, настучу по рогам! Бегом, скорее, туда, в этот инкубатор, где каждые пятнадцать минут рождается новая надежда, и главное - не пропустить этого момента, ухватить ее за чупрыну, потому что иначе придется после ждать целую вечность - еще такие же пятнадцать минут! Пятнадцать минут отмерь - пятнадцать раз отрежь, режь, режь по живому, гадина-говядина, да-да, это я о тебе, я тебя узнал, вычислил, это ты - злобное нечто, созданное всего на несколько часов с единственной целью - мне вредить. Мелкий флюид фортуны, рядовое невезенье, из тех, что миллионами шныряют по Вселенной, и ты их не замечаешь, пока не столкнешься с каким-нибудь лицом к лицу.
...Он подскочил к турникетам, и не нашел в нужном кармане проездного. В других карманах его тоже не было. И в штанах не было. Он стал рыться в сумке, хотя никогда не клал проездной в сумки - и, конечно, в сумке ничего такого не оказалось. Ринат себе устроил форменный обыск, хлопая себя по всем частям тела, даже подпрыгнул зачем-то. Зазвенела мелочь и ключи. Ринат показался себе похожим на свинью-копилку, шумную и бестолковую, но почему-то пустую внутри.
...А ну его, ведь месяц уже почти кончился. Но карточку жалко, потом восстанавливать замучаешься. В кассе мне продадут поездочку-другую...ведь правда - давайте-давайте, быстренько, вот так, пять поездочек, а все-таки, куда его мог засунуть, дурья башка, выронил, наверное, когда покупал чертовы яйца для этих чертовых салатов, Соломкин - идиот, что, сам не мог купить, лежит, небось, себе на диване и дрыхнет, или уже квасит в свое удовольствие, а я ему интендантствуй тут, видишь ли! Конечно, на станции опять никого нет. Второй час пошел. А хотя... А хотя не перепутал ли я сам чего? Если честно спрошу у себя - я ведь мог и перепутать, договаривались-то мы в спешке... Она черт знает когда последний раз была у Соломкина, для нее совсем даже не факт, что к нему надо ехать от Семеновской, а вот для меня это очевидно, я, по-моему, вчера даже и не сказал(!)... даже и не сказал ничего про Семеновскую?! Дашке эта ветка знакома по Измайлово, вот там мы часто встречались, я мерз на холоде, она мерзла, а не поехала ли она в Измайлово? То есть она там, возможно, стоит уже битый час на морозе - ну не на морозе, какой в Москве на Новый Год мороз, так, грязюка с юга, минеральные воды, много соли - мало дворников - но все равно обидно, ведь зима, а тебя тут заставляют на улице ждать. Ведь был случай, когда встречались на кольцевой, на Таганской, в сторону Парка Культуры - и сорок минут прождали каждый, Дашка решила, что Парк Культуры ближе в одну сторону, а думал, что в другую. И были злые-презлые, что я, что она, но я, конечно, оказался чуть-чуть, на одну станцию, умнее, правее, стало быть, хотя какая разница?
...Да, но я насчет Измайлово тоже ничего не говорил, ну, а если она на автомате, по старой памяти? Съездить проверить - надо бы, а вдруг она в это время сюда приедет? Ну да ничего, отправится тогда к Соломкину, телефон вроде знает, найдет, а я, мол, бегаю за яйцами, Лешка подтвердит. Все, еду-еду-еду...
Ринат вскочил в электричку на бегу, как будто уцепился за подножку трамвая. В поезде ему стало поуютнее, поезд сам трясся за него на ухабах, порождая определенный резонанс с его настроением. Капельки пота блестели у Рината на лбу, он в этой дороге отдыхал от беспокойного ожидания на одном месте. С изобретением паровоза дорога перестала быть приключением и стала средством анабиоза, самый кромешный анабиоз - десять суток в поезде до Владивостока. Поди потом проснись! Но за десять минут не успеешь как следует отойти, разве что чуть-чуть придешь в себя...
Ну, черт побери, опять двойка! Вот говорил я, не доведет этот инкубатор до добра! Sun lights up the daytime, moon lights up the night! Как красиво - взять и ботинком в пакет, сколько их там сдохло - наверное десяток, не меньше? Какой я Кинг-Конг, молодец, борец с бытовым салатостроением, как это все течет, э-э-э, мерзко и липко, липота-лепота, бито-крыто --не беда! Ну и ладно, так даже удобнее, а то ходил с этими дурацкими яйцами, разбить боялся, а не надо было бояться, надо было действительно сразу взять - и разбить, подняться на крышу самого высокого дома на свете - и швырнуть вниз, в чью-нибудь лысину, то-то б было весело, то-то б хорошо! Внимание, ахтунг-ахтунг: на крыше дома номер триста три по Пятой авеню засел маньяк-снайпер, лупит тухлыми яйцами на поражение, требует выкуп за себя - комплект Мечта хозяйки: яйцеварка, яйцерезка, гоголь-моголь. ..
Все те случаи, когда она опаздывала и не приходила... Да нет, не так уж и часто, да и всегда была всамделишная причина, просто так никогда она его не кидала, нет уж-нет уж, не дождетесь, в Новый Год вам не испортить нам настроение. Но оттого, что Дашка едет так медленно (едет ли?), я существую слишком быстро, чересчур стремительно для этой старинной ветки, по которой еще, должно быть, в свое время хромала незабвенная Маруся. Дашка один раз опоздала на полтора часа, это был рекорд, я тогда ждал больше из любопытства, неужели все же явится, хватит наглости? хватило - явилась не запылилась! И все оказалось так просто - какой-то придурок на ветке бросился под поезд, и все движение зависло, творился какой-то кошмар, давка, теснота, духотища, на Дашу тогда было жалко смотрел, как будто ее подбросили, а поймать забыли. Я даже и ругаться не стал, хотя было понятно - ну на час, конечно, подзадержали ее, а вот на полчасика, как минимум, она сама сподобилась, родимая, полчасика, а то и поболее выйдет! Ну ладно, я не мелочен, мелочен тот, кто мелочь считает, а я за большой купюр покупаю от кутюр...
Но сейчас все как-то слишком быстро, у меня, похоже, температурка - или это просто мозги плавятся? А было бы славно заболеть под Новый Год, угодить с тонзиллитом в какое-нибудь райпо, где санитары бросят тебя голым в ослепительно белый кафельный бокс, а сами пойдут под бой курантов разбавлять спиртяшку. Или еще лучше - со сломанной ногой, хром-хром, с утра - ой, а что это у вас, молодой человек, гипс на правой ноге? Ведь сломана-то у вас левая? Да что вы говорите, вы вообще ничего не ломали, а вывихнули челюсть? То-то, я смотрю, у вас такой прононс провансальский и фингал под глазом а-ля рюсс! Да, Новый Год, все течет, такие иронии судьбы и насмешки правосудия происходят у нас под Новый Год в анатомическом театре, вы бы увидели - ахнули!
Да нет..точно, температурка. Тридцать восемь и шесть, больше ему не съесть, он у нас уже- до-охленький... А все потому, что слишком быстро, слишком быстро и в то же время слишком медленно... Опля! Как сказал Гагарин, вылетая на второй круг - проехали!
Открытый участок закончился, промелькнули до боли знакомые часы на башне в депо, и поезд въехал в тоннель - Ринат, пребывая в растерянности и рассеянности, пропустил станцию Измайловская, пришлось ему выходить на Первомайской и катить в обратную сторону. На этот раз он доехал до Измайлово без особых приключений, вышел и обнаружил, что на улице уже почти стемнело. И тут же запиликал его мобильник:
--
Але!
--
Але, Ринат! С праздником тебя, с наступающим п...цом!
--
Здоров Кирюха! Ты откуда такой взялся?
--
А я тебе из Мурома звоню, видишь ли! Мы тут на дачке у одной юной гертруды отвисаем - русская зима и все такое!
--
Чего больше-то? Снегу или водки?
--
Снегу - хоть глаз выколи, а водки ...водка, она либо есть, либо ее нет!
--
Понял. Ладно, спасибо за поздравление. А больше с тобой болтать не буду - денег жалко.
--
Так тебе ж входящий на халяву, это мне..
--
Твоих, дубина! Ты сейчас так напоздравляешься, что потом век не расплатишься. Бывай, Кирюха!
Кирюха отключился. Квасит Кирюха, отрывается, и все друганы его и подруги в количестве трех десятков, не меньше, наверное, уже нахрюкались по самое аллилуйя. Помнится, прошлый Новый Год Кирюха самым пошлым образом проспал, ибо днем напился до такой степени, что не уснуть к вечеру не мог никак. Такая вот у него вышла ошибка двухтысячного года. Персональная. А сейчас вот позвонил. Спасибо, дорогой товарищ!
А Соломкин ждет яиц. На почте получит! Под расписку, блин! Конечно, здесь нет никого, в этом Измайлово, и на кой я сюда ехал! А она могла в это время вполне явиться на место встречи, не застать там меня и... То есть это только теоретически Дашка знает телефон Соломкина, а на самом деле совершенно непонятно, что она сделает, если приедет - а меня нет. Может, домой поедет. В круг семьи, так сказать. К полоумной бабуле. Поди потом объясни, кто из нас верблюд, и кто на самом деле опоздал и опять сегодня не пришел. Но зато отсюда можно позвонить с мобильника, не подымаясь к автоматам. Денег жалко. А что деньги? Разве их много? Их мало, и поэтому их не так уж и сильно нет, а чем денег больше, тем больше их нет, вот у разных там перелетных птиц, к примеру, так много денег, что их нет в какой-то невероятной степени. Деньги - меняю на феньки! Все, звоню. Вдруг вот так вот повезет, и я дозвонюсь?
--
Але!
--
Слушаю вас.
--
Але, это Алла Константиновна?
--
Ринат, это ты?
--
Алла Константиновна (УРА, прозвонился!), скажите, пожалуйста, а Даша уже вышла из дому?
--
Да давно уже вышла!
--
А как давно, не подскажете?
--
Да часа два как! А вы что, до сих пор не встретились?
--
Да нет, все нормально! Уже встретил. Вот как раз она идет. С наступающим вас!
--
И тебя так же!
Лучше буду волноваться в одиночку. Не хватало мне еще ее матушки в компанию! Где матушка моя! - Что, что, она сказала - где матушка моя? ... Captain Smith and Pocahantas, бедная Покахонтас, ухохочешься, Had a very mad affair when her daddy tried to kill him, she said 'Daddy, o, don't you dare, о, 'Daddy, все в порядке, все-все-все хорошо. Вышла-пришла, сдал-принял, никаких проблем!
Значит, что-то случилось. Господи, ну конечно. Сколько всего подстерегает человека женского пола на пути к метро Семеновская! Какая-нибудь урла в подъезде и во дворе... Машины носятся по улицам, так и норовя кого-нибудь сбить, расплющить в лепешку об асфальт... А если вспомнить леденящие душу истории об обваливающихся экскалатарах, которые давят под собой гроздья людишек, как осадные лестницы, сброшенные с крепостных стен? И сколько вообще человеческого дерьма разливается по улицам ежедневно и еженощно!
Да нет, это все фигня. Не может ничего такого быть. Даже дерьмо в Новый Год доброе. И техника не ломается. Успеется ей еще сломаться. Да и не чувствую я ничего такого страшного, на самом деле. Было б что - должен был бы почувствовать. Был бы просто обязан.
А вдруг она пошла к Мумрику? Она что-то часто стала последнее время заглядывать к Мумрику. Ну и ладно, Мумрик не страшный, только какой-то пропащий, чем больше с ним общаешься, тем больше рискуешь и сам пропасть. Под шестьдесят мужику, а я с ним на ты. А я редко с кем на ты, просто Мумрик всем такой в доску свой, что ты ему сказать - как в рожу плюнуть. Наш человек Мумрик, один за нас всех, и все мы - у него одного. Пусть Дашка ходит к Мумрику, он ее жизни поучит. У самого эта жизнь не получилась, так пусть других учит. А учит он хорошо. На пальцах показывает. Смотри, говорит, вот это хороший человек - как бокал хрустальный, а вот плохой - кусок засохшего дерьма. Что красивше? А что прочнее? То-то же, говорит Мумрик, и лыбится половиной уцелевших зубов. Мне-то забавно, а Дашка слушает да ест. Пусть ходит, Мумрик - самое безобидное из всех возможных острых ощущений, ей же хочется иногда всякого разного, а у меня вместо всяких разностей - сальности да грязности. И сентиментальности. Брр, совсем мы заговариваться что-то стали - какие грязности?!
... И он сел в поезд, и поехал обратно. А капельки пота у него на лбу все сгущались и сгущались, как тучи над головой. По степи скакал табун лошадей, поднимая за собой облако пыли, сухой и жесткой, которая оседала в глотках, и голоса хрипли, сипли и захлебывались в горькой, соленой слюне. Воздушный шар поднимался в воздух, резко и зло, как спущенная с цепи собака, а земля внизу становилась все меньше и меньше, а скорость увеличивалась и увеличивалась. И умирающий вываливался из койки, и дергал ногами в агонии, раскидывая с последней предсмертной силой обступивших его санитаров не в белых, а уже в забрызганных его кровью халатиках. И отбойный молоток вгрызался в асфальт, пробивая его с тупой, но настойчивой энергией, желая достичь центра земли - чем не комар, пытающийся своим жалом достать до сердца? Все мы движимы ветром, прекрасно, но кто тогда двигает ветер? И Рината не то несло, не то он сам толкал перед собою что-то тяжелое, но послушное, и он верил каждому своему звонку, как последнему слову. И Новый Год потихоньку приближался, неудержимо, стихийное бедствие, которое оставит после себя горы грязной посуды, несбывшихся желаний, типовых, как пятиэтажки, тостов, и энное количество удивленных и не слишком довольных жизнью людей.
... Когда мне будет тридцать семь, я встану в семь и йогурт съем. Когда мне будет тридцать восемь, мы во дворе траву покосим. Когда им будет тридцать девять, словам их можно не поверить. Когда же стукнет сорок всем, я стану глух. И стану нем. You give me fever, Даша-Даша-Дашенька, я уже и не гляжу на часы. Лучше и не смотреть, они все равно показывают бяку. А где же ты? Спрашиваешь - где? Очень даже просто заблудиться в таком немаленьком городе, десять миллионов, а я только - один из этих десяти. Попробуй разыщи! Ткнулась туда - не я, сюда - и там не я, ищи-свищи, сто станций в метро, и в каждом - елки-палки, новогодние звоны, шум-шум-шум, заткни ушки, ничего все равно не слышно! Как услышать здесь телефонный звонок? Сейчас я не понимаю, как нам с тобой раньше удавалось встречаться, не понимаю, как могло столько раз повторяться такое невероятно счастливое стечение обстоятельств. Но с уходящим годом кончаются случайности, вступают в силу обычные законы с параграфами и подпунктами, и в каждом параграфе есть такой подпункт, который гласит: Вероятность пересечения в одном пространстве двух точек равна или близка к нулю.
И рифму сюда. Чтоб было! Чтобы доныть до конца, до конца свою песню доныть! Есть какое-то свое удовольствие в том, чтобы мучить. Особенно когда ничего не надо делать - просто не явиться. А пусть ему будет - не Новый Год, а кусок дерьма, которое в воде не тонет, в огне не горит! А нам, мол, по сараю, мы пойдем к Мумрику играть в жмурки с жмуриками! А разве я опоздала - скажет она - ну прости, пожалуйста, а я вся такая непредсказуемая и загадочная, такая вот вышла, и не знаю, куда сейчас пойду, а через минутку и забыла, откуда вышла, ну такая растеряша, человек такой рассеянный с улицы Бассейной. И ведь ничего не случилось. Фигушки! А всего лишь опять какая-нибудь глупость, дурь какая-то несусветная, бзик - в голове вжик! Пальчик сунула в розетку - думала, дадут конфетку...
Нет, ну надо иметь совесть! Ну в конце концов-то! У меня такое ощущение, как будто я всю жизнь провел на этой .....ной станции Семеновская, как будто это камера одиночного заключения. Карцер! Хорош Новый Год, нечего сказать! А вот так и встречу его в метро, в обнимку с пьяными бомжами и не менее пьяными ментами. Менто-с, сэрр! Не угодно ли? Товарищ милиционер, я тут одну вещь забыл... Что вы забыли? Да как бы вам сказать... Так и говорите! Не столько даже забыл, сколько потерял.. и не вещь это, а скорее часть тела.. Вам отрубили палец, как у Тарантино, правда? Но это же замечательно, это так по-нашему, так по-русски, на спор, по пьяни, слабо? А вот и не слабо!!! Да нет же, не палец...я потерял голову. Голову, говорите? Так вы-ты потерял голову?! Ну и мудозвон же! У тебя и так нет никакой головы, одни опилки, катись отсюда...катись отовсюду подобру-поздорову, вон пошел, проходимец, мелюзга вшивая, голову он потерял, Ev'rybody's got the fever, если тебе еще неизвестно, Fever isn't such a new thing, к Вашему сведению, Сир, Fever started long ago,а у меня тут шестьсот двадцать восемь нераскрытых убийств, Новый Год, все мочат друг друга с особенною силой, а он тут голову, видишь ли, потерял! Ой, извините, товарищ милиционер, я, кажется, ошибся номером (ошибка вышла - получите в дышло!), не в те номера поехали, господа поедемте в те номера, зачем нам не те, в тесноте и духоте!..
Уже в который раз Ринат поднимался по эскалатору станции Семеновская. Не очень понятно было, кому звонить, но звонить хотелось, в конце концов, на его карточке еще оставалось целых одиннадцать звонков. Он выскочил на улицу и заметил... елку. С палкам. Елка глумливо переливалась всеми своими бесчисленными огоньками, подмигивала и скалилась. Эта была далеко не самая большая елка в Москве, нет, куда там! Но все же эта была елка, новогодний тотем, один из сотен фаллосов, устремивших свои рыльца куда-то к небу, куда-то туда, откуда, по всей видимости, на грешную землю в скором времени намеревался сойти новый, 2001 по счету год. Масштаб этой даты был столь велик, что человеки, понимая, что они не в силах почувствовать всю уникальность наступающего события - как невозможно, например, почувствовать и понять бесконечность Вселенной - старались, как могли, разбавить Дату в своей повседневной предновогодней беготне. И Ринат понимал, что и его суета сует - тоже в какой-то степени предохранитель, сработавший в уме с тем, чтобы не терзаться бессмысленно неподъемным масштабом даты. Для которой даже изобрели прозвище-насмешку - Линолеум, так в старину смеялись над чертом, чтобы скрыть свой страх перед ним. Однако в иерархии мелочей свою мелочь Ринат справедливо полагал не последней, а для него - так и просто важной и единственной. И поэтому следовало продолжать звонить: на этот раз он пошлет SOS Соломкину.
-Але! Леха!
--
Ты яйца купил?
--
Купил и разбил! Нету яиц. Это очень плохо?
--
Да нормально, тут уже принесли пару десятков, ты не напрягайся!
--
Да?! А какого хрена ты мне заказывал эти яйца муравьиные?
--
Да на всякий случай. Женька не принесла - ты бы принес, так ты не принес, зато Женька принесла. Так что все нормально.
--
А я тебя сейчас обрадую, Соломкин!
--
Ну, попробуй.
--
Мы, может быть, не приедем!
--
Ты че, охренел?! Чего это вдруг?
--
Я уже полтора часа Дашки жду, а ее все нет. Не случилось бы чего...
--
Да она десять минут назад сюда звонила! Я ее тоже просил яйца купить.
--
Как звонила?! И чего сказала? А где она была?
--
Ну, она к Мумрику зашла. Мумрик же болеет! Ты что, не в курсе, у него уже вторую неделю обострение!
--
Да откуда мне знать, что там с вашим Мумриком! А чего она делать дальше собиралась?
--
Сказала, что еще посидит немножко у Мумрика. Перезвонит попозже. Ты ей скажи, чтобы она яйца не покупала, у нас уже есть.
Черт! Значит, у Мумрика! Летела былинка, малая соринка, попала в молока крынку, ек - и нету, доктор прописал диету. Куда вас, сударь, к черту, занесло!
--
Ало, Мумрик? Здравствуй, это Ринат.
--
Ну, здравствуй, Ринатик, коли не шутишь.
--
Как делишки?
--
Делишки без излишка, сыграем в картишки?
--
Ясно. Говорят, у тебя там Дарья обретается?
--
Да, было дело. Правда, ее сейчас нет - она в магазин убежала, гостинцы мне покупать, апельсины всякие. Ведь я тут приболел малость.
--
Сожалею. А как Новый год встречать собираешься?
--
Да как всегда. Тихо сам с собою. Я уже лет двадцать только так и встречаю.
--
Стало быть, Дарью отпустишь ближе к ночи?
--
Ну, я ж никого не гоню никогда, ты же знаешь. Гость - дар божий, его надобно холить и лелеять. Я вот Дашеньке сказку читал - знаешь, как ей понравилось?
--
Какую...ссказку?! Я ее уже два часа в метро жду, у нас вроде как стрелка забита в метро, вроде как в гости собираемся, Новый год и все такое, или ты мне предлагаешь его тоже тихо сам с собою встречать!?
--
Ничего я не предлагаю, Ринатик, не ворчи. Как она придет, сразу передам, что ты звонил, мне она ничего ни про какие стрелки не говорила. А сказку она поняла...ну, почти поняла. Чудесная девочка твоя Дашенька, ты смотри, не обижай ее понапрасну.
--
Да я, блин, сам разберусь как-нибудь, ладно?!
--
Ни в чем ты не разберешься еще лет десять как минимум. А только будешь бегать туда-сюда, карабкаться, как кошка на дерево. Ты вот и сейчас, небось бегаешь, да, все звонишь, разыскиваешь?... Если хочешь, подъезжай ко мне, посидим, покалякаем, я тебе что-нибудь такое душеспасительное расскажу.
Вот урод! И ведь придется теперь ехать - как иначе эту дуру теперь достать! Велико счастье, на Красногвардейскую переться! Спасать нашу заколдованную царевну из лап циклопа-Мумрика, злого колдуна, демона-искусителя! Ну вот чего ему надо, а? Я понимаю, он бы трахнуть ее хотел или что-то в этом роде - так ведь нет! Увы, на все сто процентов нет! Было б так, я бы понял, всегда хорошо, когда ясен мотив, хочешь жрать - раскрой рот, хочешь спать - закрой глаза! Но так - ну с какой целью ее вдруг понесло к Мумрику? Нашла время навещать больного, еще бы в двенадцать ноль-ноль к нему явилась. А я тоже, кстати, болею - и вот пойду сейчас в аптеку и куплю градусник, и померю температуру!
...Ринат, конечно, прекрасно понимал, что скоро Даша распрощается с Мумриком и отправится куда надо. Но до того времени ему жутко хотелось хоть что-то предпринять, хоть как-то повлиять на развитие событий. И он отправился в аптеку - двадцать метров от метро, не больше. Подошел и сказал: Дайте мне, пожалуйста, термометр. Его сначала не поняли - какой термометр? Термометр - в смысле градусник! Он едва справился с подступившим внезапно, как тошнота к горлу, желанием вдрызг разругаться с теткой-продавщицей - могла бы и знать в ее-то годы, что такое градусник, и что такое термометр. Но сдержался - зачем портить человеку праздник. Забирая градусник, Ринат ощутил неожиданный стыд, как будто он покупал презервативы. Даже покраснел. И понял, что ему стыдно за свою вероятную непраздничную температуру, что он своей болезнью может испортить настроение всему свету, ведь в Новый Год полагается веселиться, а не хворать...
...Интересно, что значит веселиться? Чем вы занимались - мы веселились! Веселье - сильное, но зыбкое чувство, в отличие от чувства счастья, тоски, скуки. Настоящее веселье случается так же редко, как северное сияние. Веселье надо штурмовать, как крепость, раз за разом, и возьмешь ты ее не на первый раз, и не на второй. И не на третий. Возьмешь - и сам будешь не рад, настолько быстро веселость тебя оставит. Штурмовать - значит веселиться, а вот взятая крепость уже означает настоящее веселье, море крови, мешок костей, как говорил мой трудовик в школе, напутствуя нас на освоение нового станка. А, вспоминая школу, вспоминаешь еще одну разницу, разницу между словами учил и выучил. Иванов, к доске - ты выучил эту арию? Я учил, Марья Иванна, учил, учил, учил...
И поэтому я не буду мерить температуру. Если есть - она этого не пройдет, а если нет, так и вообще разговаривать не о чем. И вообще, сейчас не время. Не сезон, так сказать, охотиться на зяблика, а вот на зубра - в самый раз! Будем бить зубра, да здравствует сафари! А градусник мы припрячем, вдруг еще пригодится? Даша-Даша-Дашенька, не пришла ли пора опять звонить Мумрику, ты уж наверно принесла ему его липисины. Кто бы меня липисинами угостил, а?! А перед тем, как бить зубра, я выбью из этой станции еще один, десятый от конца звонок. Итак, до нового тысячелетия осталось десять звонков, начинаем десятизвоночный отсчет! А вот... А вот фигушки вам! Совсем даже не вам я буду звонить! Буду звонить человеку, которой ни разу никому ни сделал ничего плохого, и мне в том числе!
--
Алло, Центральная!
--
Ой, Ринат! Ты откуда звонишь?
--
Из страны больших бизонов, конечно. Натали, имею честь поздравить тебя с наступающим Новым Годом.
--
Ой, здорово! А я тут, представляешь, заболела.
--
Да ты что? Сильно?
--
Гриппом. Так что вот лежу дома. Ванюша хотел остаться со мной сидеть, я насилу его выпроводила, он к Кирюхе поехал, куда-то в Брянск, что ли...А ты почему не у Кирюхи?
--
Наташа, мне лениво так далеко ехать, мы у Соломкина посидим лучше! Погоди, ты хочешь сказать, ты одна собираешься встречать Новый Год?
--
Ага. Да ладно, нормально, не хочется людей напрягать просто. Ничего, не последний Новый год встречаю.
--
Да уж надеюсь. Слушай, а давай я сейчас к тебе заеду, навещу, апельсинов принесу? Развеселю немножко, а то лежишь, небось, скучаешь?
--
Ой, а можно, да? А ты к Соломкину успеешь потом?
--
Да все успею, не волнуйся. Ну, все, еду!
...И поеду! Хороший человек пропадает, а я тут с этой дурой вожусь! Ну и пусть сидит у своего Мумрика на здоровье, пожалуйста, мне не жалко, я тоже поеду сказки рассказывать. Про белого бычка, например, знаю сказку, называется Белый бычок и белая барашка. Или Белый бычок и белая горячка. Сидит себе белой бычок, качается, вздыхает на ходу, и тут на тебе - приходит к нему белая горячка и говорит: Колобок-колобок, я тебя съем! А бычок-то не растерялся, и крикнул: Козлятушки, ребятушки, вашу мать! Пришла! И прибежали семеро козлов - все под этим нашим бычарой ходят, взяли горячку под микитки, и в печку! А горячка вылезает из печки целая-невредимая и говорит: У меня живот болит! И тут у нее из-за пазухи выскакивают тридцать три богатыря, беломориной соря, с ними дядька Черномор, заметьте! Просек наш бычок такую фишку, и давай бежать со всеми своими козлами, убежал за тридевять земель, в тридесятое царство, тридесятое государство. И видит - там такой же бычок, только...черный. Наш бычок возмутился этакой расовой несправедливостью, и сдал черного бычка с потрохами его черной горячке. За что черная горячка ему в ножки кланялась, и обещала рекомендовать бычка белой горячке в самых наилучших выражениях. Обрадовались тут старики со старухой, и говорят друг другу: Топись, рыбка, большая и маленькая, белая горячка на черного бычка, черная горячка на белого бычка, колдуй баба, колдуй дед!. От такого волшебства все смешалось в доме Облонских, и несдобровать бы белому бычку по-любому, да только явился тут Емеля, и не на печке, а на белом коне, в генеральской фуражке и при эполетах, и вызволил бычка, и отвез его обратно в минус-тридевятое царство-государство, где белый бычок после всех своих приключений бросился в объятья своей белой горячке, и стали они жить-поживать, добра наживать. А козлята, как им и положено, все ели-пили, по усам текло и по рогам попало. Поняла ли ты сказку сию, Дарья Батьковна? Ох, поняла, отец Мумрик, теперь век помнить буду и в ножки кланяться стану!
Навестить больную Натали - это дело, гораздо лучше, чем здесь раскладушкою прогибаться. А нет ли у меня задних мыслей относительно Наташеньки? Есть ли у вас задние мысли, мистер Фикс? Да, у меня есть задние мысли! Отвечу прямо, отвечу смело, как будто знамя поднимаю на плацу, словно я Гаврош, выползающий за патронами - есть у меня задние мысли! И всегда были. И жалок тот человек, у которого не было на предмет Наташеньки задних мыслей, ибо Натали - это чудо, ангел, спустившийся на землю для того, чтобы самим фактом своего присутствия радовать и согревать нас всех, чудаков на букву М. Но мои задние мысли - мое глубоко личное дело, никого они не касаются. Каждый волен думать что угодно и о чем угодно. Я могу думать о том, как было бы хорошо выпустить кишки Мумрику, как хорошо засыпать метро, как хорошо в стране советской жить и как хороши и свежи были розы. И это не значит, что я смогу когда-либо сделать что-то подобное, я даже и сказать-то ничего такого вслух не осмелюсь. И чем добродетельней мои поступки, чем более невинны и велеречивы словеса мои, тем ужасней и отвратительней мои мысли, мелкие-подлые мыслишки, страшные и кровавые мыслищи, все в говнище и в кровище. Но Наташенька - это святое, я думать о ней не смею иначе, как на латыни. Ну, в крайнем случае, на древнегреческом.
Ванюша, скотина такая, поехал к Кирюхе квасить, небось, уже нажрался там вместе с полуобнаженными гертрудами и козлоподобными сатирами - кирюхиными дружками. Я бы, что греха таить, тоже рванул бы к Кирюхе, там раз в тыщу веселее, чем у Соломкина, да вот Дашку к Кирюхе везти нельзя. Публика у него собирается оторванная и совершенно непредсказуемая, постоянно какие-то новые лица, да что лица - просто рыла свиные, зато и гремит у Кирюхи празднество с таким звоном, будто Вавилонская башня падает. А Дашенька у нас барышня приличная, глядишь, и в обморок брякнется, весь этот беспредел увидев. Так что порешили мы ехать к Соломкину, решили-порешили, котов подушили... А теперь мчусь к Наташеньке, больному ангелочку, которого так по-скотски бросили в Новый Год - как, впрочем, и меня, и мы с ней, обнявшись, разразимся рыданиями, и взявшись за руки, выйдем на подоконник и - бабах вниз, разобьемся, как две драгоценные китайские вазы! Жаль, очень жаль, что у моего ангела квартирка так низко, всего лишь на третьем этаже, так что не светит нам после такого дела ни вечного покоя, ни даже последнего столбца в самой ничтожной газетенке. Пара подвыпивших молодых людей бросилась вниз с третьего этажа, к счастью, юные недоумки остались целы и невредимы, так как ударились о корову, которая мирно паслась под окнами. Несчастное животное скончалось на месте.
... Sun lights up the daytime, moon lights up the night, туда-сюда, вперед-назад, упал-отжался... И на сколько меня, интересно, хватит? Две, три, четыре станции. Внимание - продолжается отклонение стрелки компаса от полюса, быть может, компас испортился? Если он испортился, значит, его надо выкинуть. Или починить. Старые вещи лучше выкидывать, чем чинить, к тому же Новый Год, все старье на свалку, мы купим тебе, Танечка, новый мяч, краше прежнего! Даша-Даша-Дашенька, почините меня, направьте, наставьте на путь истинный! Все равно больше чем на четыре станции меня не хватит, я ведь сбегу, выскочу из этого поезда, не поедет голубой вагон больше никуда и никогда! Вертолет с волшебником попал в аварию, вертолет списали, волшебника сожгут на костре за колдовство...
Ринат выскочил из вагона на Таганской. Было на удивление тихо. Поезд ускользнул в свою нору, и на семафоре загорелся зеленый свет. Тоннель с платформы казался странно уютным и тихим, уединенная обитель, где в свободное от работы время медитируют утомившиеся электрички. Это - закулисье, там вагоны смывают с себя грим, отряхиваются, делают вдох-выдох и приходят в свое естественное состояние никуда-не-движения. Там они понимают, что они суть прах, из праха вышли и в прах превратятся, а те силы, что еще недавно приводили их в движение, кажутся вагонам чуждыми и непостижимыми. Тогда их двери ослабляют свой автоматический натиск, и в вагоны начинают проникать ночные жители метрополитена, шлак большого города. Они скромно устраиваются на мягких диванах и засыпают мирным сном без сновидений. Вагоны превращаются в дом, забытый когда-то в поле танк становится игрушкой для детей, вещи успокаиваются, замирают и подчиняются губительным для них заморозкам ничегонеделания, и холод упадка и заброшенности поднимается все выше и выше по их электрическим жилам.
Все это продолжается до тех пор, пока рывок рубильника не пробуждает вагоны ото сна тревожной сиреной - и тогда они встают на дыбы, щетинятся, челюсти дверей сводит мучительной судорогой, и поезда опять начинают свое подобное кошмару движение по паутине метрополитена. И только на станциях им разрешают передышку, а по родным своим тоннелям поездам приходиться мчаться без остановки. Лишь изредка, во время вынужденных простоев, спицы этого колеса перестают вертеться, и тогда поезд стоит в тоннеле и отдыхает, а пассажиры ощущают необъяснимую тревогу, подобную той, которую испытывают звери перед грозой. Еще бы, ведь пассажиров окунают в чуждую им стихию машинных будуаров, они на время оказываются в убежище, в которое своей бездумностью загнали тысячи и тысячи существ, и те там наладили некое подобие жизни... А потом вновь - удар рубильника, машина опять впрягается в свой кошмар, а пассажиры мгновенно забывают о той щелочке, в которую им удалось подглядеть. Поезд вырывается из камышовых зарослей тоннеля на поверхность станции, и в этот момент он похож на самого себя больше, чем когда-либо.
...Ринат совершал очередное восхождение по эскалатору, путь его лежал, разумеется, к телефонным автоматам. У него оставалось еще девять звонков.
--
Алло, Мумрик, это Ринат?
--
Ох, Ринатик, ты никак ко мне собрался?
--
Представь, нет.
--
И хорошо. А Дашенька-то уже уехала, сказала, действительно у нее с тобой стрелка, мол, надо спешить.
--
Когда?!
--
Да минут двадцать назад.
--
Спасибо, Мумрик! С наступающим тебя!
Так, значит, все-таки есть еще порох в пороховницах! Летят еще клочки по закоулочкам! Прости, Наталья, придется тебе обойтись без моих апельсинов. Зачем ангелам простые смертные - да и нам как-то уютнее на нашей маленькой старушке Земле! Скромнее надо быть, скромнее - а я и не гордый!
--
Але, Натали?
--
Ой, Ринат, ты откуда?
--
Наташка, извини, я, к сожалению, не смогу до тебя доехать. Не получается, ну никак. Не расстраивайся, а?
--
Да?... Ну ладно. Ничего страшного. Тебя уж небось заждались у Лешки. Ну, с праздником тебя!
--
Тебя тоже. Не грусти, не болей, скоро свидимся, правда?
--
Ага...
Да, ангелам тоже бывает грустно... От Мумрика до метро - минут десять, от Красногвардейской до Театральной - самое маленькое двадцать пять минут. Минут через десять я успею перехватить ее на Театральной - если, конечно, она собирается на Семеновскую. А вдруг она поедет через кольцо? Черт ее знает, может, и через кольцо. А я все равно через полчасика, если она не появится, двину обратно на Семеновскую, но лучше бы туда не ехать, очень уж достался я там киснуть, хватит, полтора часа прокис, можно сменить обстановочку, сделать обновочку.
Глянем-ка лучше в зеркало метрошное, а то совсем мы растрепались, раскудрявились, пришли в полный беспорядок, словно бы после недельного запоя поднялись и высунули голову неумную в форточку, а оттуда - бац, лучик солнца возьми да выхвати всю нашу внутреннюю и внешнюю неустроенность! В зеркале обычное "не прислоняться", вот она вечность, куда запряталась! Не то чтобы запряталась, а именно прислонилась, прикоснулась к этой незыблемой, немеркнущей надписи! Сколько я себя помню, она всегда, всегда блистала своим неоновым светом с метрошных зеркал, золотой резьбой сияла с драгоценных шпалер подземного Версаля. Первыми словами, которые я в жизни прочитал, были как раз эти "не прислоняться", то есть они уже содержали в себе эту злосчастную частицу "не", и потом так и было дальше: не слушаться родителей, не мыть руки перед едой, не спать, ненецкий автономный округ. И последнее, что я прочитаю, когда буду умирать, истрепанный в мелкую дребезгу бубонной чумою, сибирской язвой, тьмой египетской, последнее, что я увижу в брезгливых глазках смазливеньких сиделок, будет немая мысль: "не прислоняться". Но это будет еще очень не скоро, то есть, конечно, в масштабах метрошного девиза довольно скоро, но я успею до того еще не раз и не два попользоваться услугами подземного транспорта.
А вот и прообразы двух невинных санитарок, вот они, в зеркале, две девчонки, в повидле пальчонки, они хихикают...Чего хихикают? Че ржете, а, давно сена не жевали?! Да так они надо мной, вроде, хихикают. Вот черт. Обидно, однако. Я, конечно, понимаю, как не смеяться: все сейчас такие нарядные, в блестках и серпантине, а я тут в сбившемся шарфе, в шапке набекрень, сопли в два потока текут, и пот из-за шиворота фонтанчиком брызгает. И носок правый с дыркой на пятке - то есть, они этого, конечно, не видят, но наверняка догадываются, придет, понимаешь чу-вак в гости куда-нибудь, и тут на тебе - прямо в морду гостям своим дырявым носком, прям в салат оливье с тремя и четырьмя десятками яиц кладет свой дырявый костыль. Эх, девочки-припевочки, не видели вы Лешу Соломкина. Как он царственным жестом достает из салатницы пригоршню смеси, растекающейся у него по руке, как разбитое яйцо, и отправляет ее в свой ужасных размеров рот, и закрывает этот рот, и чавкает - раз чавкнет, два чавкнет, а потом и проглотит все это, да так, что и следа не останется!
Грешно смеяться над больными и убогими. А они все равно хохочут. Сколько лет-то им? школу хоть закончили? Да нет, какое там, класс может быть даже не одиннадцатый, десятый, или и того хуже. Минута смеха убивает лошадь, так что, девочки, пожалуй, будет ржать - а ну-ка сделайте сосредоточенные и серьезные личика, такие, какие у вас будут в тот момент, когда куранты пробьют положенные им двенадцать часов, и вы загадаете какое-нибудь желание, самое что ни на есть сокровенное: "Дедушка Мороз, подарите мне насос..."
...А Света и Аня действительно смеялись над ним. И они действительно учились не в одиннадцатом, а пока только в десятом классе. Но уже не позволяли никому себя учить, потому что были барышнями самостоятельными и не хуже взрослых знали, что почем, ху есть ху и где раки зимуют. Смеялись же они не столько над Ринатом, сколько просто так, от переизбытка энергии, их смех, как запущенный кем-то мяч, летел сам по себе, и если и вдруг разбивал чье-то окно, так только по недоразумению, только потому, что надо же было ему, мячу, куда-нибудь да приземлиться. Ринат же в праздничном метро выглядел настолько комично, что не заметить это таким наблюдательным молодым особам было никак невозможно. Аня сказала Свете, что это Дед Мороз, который собирается на елку в детский сад. Света ответила Ане, что этот тип по ошибке встретил Новый Год на сутки раньше срока и теперь едет опохмеляться, и не понимает, отчего это все вокруг такие предпраздничные. И обеим казалось невероятно уморительным то, что он так внимательно читает надпись на дверях вагона. Он, наверное, только читать еще учится - сказала Аня Свете. Сами-то они читать уже умели. А когда они увидели, что Ринат заметил, как они над ним смеются, им стало еще смешнее, они смутились и начали совсем уж неприлично хохотать, да так, что тетя слева и дядя справа на них возмущенно оглянулись, а тетя даже неодобрительно покачала головой и громко цыкнула.
К сожалению, смешной тип на Площади Революции выскочил из вагона, как ошпаренный. Наверное, ему стало невмоготу, что над ним так ржут - прыснула Света. И Аня тоже прыснула, им-то надо было ехать дальше, до конца, а еще на Киевской нужно было сделать пересадку и катить аж до Молодежной...
...Ее еще нет. Или уже нет? Лучше сказать - ее пока нет. Она непременно будет, но чуть попозже. Сколько все же там натикало? Клево, уже половина восьмого! Значит, в самом разгаре третий час. Все ждали третий день. Интересно, где она сейчас? На каком перегоне? Возможно, она едет по мосту между Коломенской и Автозаводской, огромному, бесконечному мосту. Метромосты - дерево в разрезе, неожиданный выход внутренностей наружу из-под кожного покрова. Людей в поезде, который едет по мосту, просто замечательно брать на прицел, их так отчетливо видно, особенно в темноте, в светлом пятне на фоне ночи...
Но я так и не решил - ее еще нет или уже нет?.. А может быть, просто забить? Не обидеться, не расстроиться, просто взять да забить? Сказать потом что-нибудь весомое в духе "чаша моего терпения переполнилась". Мол, полным-полна коробочка. Да ведь и правда полна. Я начинаю уставать. Уставать от этой беготни. Fever in the morning. Fever all through the night. Доколе же?! И все мысли куда-то исчезают, расползаются по шву, и я чувствую только зуд в ногах и растекающуюся от мозга по всему телу температурку. И уже ничего не хочется. Ничего и никого. Хочется куда-нибудь ткнуться носом и заснуть. И тем более не хочется Нового Года. Праздник ничем не отличается от всего остального мира, и его КПД также не бывает выше ста процентов. Приготовления к действию отнимают сил и времени столько, что уже и не хочется никакого праздника. Праздник в том, что праздник наконец закончился. Проведя весь день у плиты, не возьмешь потом в рот ни крошки. А где граница, самый момент праздника, где, так сказать, его оргазмический пик, кульминация? Неужели бой курантов, который требует синхронного проведения сразу нескольких действий: открыть бутылку шампанского, сказать тост, чокнуться, загадать желание. И еще с выражением посмотреть в телевизор. И все это за полминуты. А если что-то не так, если где-то вышла накладка: тост не тот, пробка в морду кому-то попала, или желание не загадывается, или телевизор не работает - кульминация оборачивается конфузом, новый год начинается с фальстарта. И переиначить уже нельзя, в матрице программы заложена тупая уникальность события, единственность момента.
Так это Новый год, здесь хоть есть некая условная точка. А прочие праздники? Там вообще беда. Не понимаю я, господа, ваших праздников, и не нужны они никому, напиться и без праздника можно, элементарно можно безо всяких праздников создать нужное время в нужном месте.
Первое и второе, два праздничных дня, они же суть дни печали и всенародного траура. Москва становится городом теней. Не встретишь ни одной живой души. Машины парят в воздухе, едва касаясь проезжей части кончиками колес. Продавщицы в летаргическом сне отпускают просителям крошки прошлогоднего хлеба, и снег на улице, если он есть, тоже лежит прошлогодний. Всего лишь устаревшая веб-страничка за несколько дней до обновления. Да и вообще, Новый Год нужен только для бухгалтерской отчетности и для компьютеров. Мне лично Новый Год не нужен. Мне в данный момент вообще уже ничего нужно, только бы забыться и заснуть.
Может быть, домой поехать? Мне там, конечно, будут рады. Но удивления и не вполне здорового любопытства будет больше, чем радости. А чего-это ты приехал? Никак что-то случилось? Расскажи, Ринат, расскажи, что случилось, что не получилось, как так вышло, отчего приперло к стенке, зачем, как, почему, отчего, почему, зачем... Лучше на допрос в ментовку, да кто меня туда звал...
...Даша-даша-дашенька, вот посмотри, да какого отупения я дошел. Всего-то за каких-то два часа. Не просто отупения, а отупения именно по отношению к тебе. Ведь сейчас мне абсолютно все равно, есть ты, нет тебя, у Мумрика ли, у тугрика, за бугриком ли, в дырке от бублика ли...
Давненько я не звонил никуда, однако. Звякну-ка Соломкину: как он там? Наверх нельзя, пока выберусь, не то что Дашка, фиванский легион успеет в переход просочиться. Да здравствует МТС, и буду я по мобильнику звонить из самых глубин подземелья.
--
Але, але? Лешка?
--
А Леша занят. Это Антонина. С кем имею честь?
--
Анто...Что? Можно Соломкина?
--
Я же вам уже сказала, это Антонина. Алексей занят. Что вы хотели?
--
Мне Соломкина надо, Антонина!
--
Занят он!
--
Чем занят!? Блюет уже, что ли?!
--
Фу, как грубо. У него дела.
--
Какие, мать вашу дела?! У кого в Новый Год дела, у Соломкина? Что за чушь! Антонина, у вас есть пианино? А мозги есть, или только куриное филе в голове?!
--
Я с вами не собираюсь разговаривать в таком тоне. Прощайте!
Во черт! Где он только таких откапывает! Ну, теперь еще и Соломкина потеряю, то-то будет весело, то-то хорошо! Чудесное это слово - дела. Пошел человек в туалет - дела у него. Спать лег - дела. Сигаретку закурил - тоже дела. Все заняты. Все бросаются в объятья случайно явившимся занятиям, отдаются им по самое не могу. Себя не ценят. Себя не любят. И не берегут. Дороже, черт возьми, надо продаваться, не задешево, не за миску чечевичной похлебки продавать свое первенство всяким делам-делишкам! Деловой человек - существо в броне и в панцире, он прет как танк, вместо глаз у него ма-аленькая щелочка в гипофизе, он направляется к своей заветной цели, он весь полон желания достигнуть, взять, покорить. А пока он достигает, берет, покоряет, дело - то, что он называет делом, садится ему на шею, хватает за волосы и отправляет в какике-нибудь сумасшедшие тартарары, в края, состоящие из энного количества беспокойно мельтешащих туда-сюда кентавров. Кентавры ничего друг против друга не имеют, но спирохеты, сидящие у них на загривках, не знают пощады, они визжат: "Tue!", и бедные парнокопытные бестолково клюются, отщипывая друг у друга крошки хлеба. И при этом зверушки орут: "Ничего личного!", они отрывают у сородичей руки-ноги-хвосты, и приплясывают, и пищат: "Это всего лишь бизнес!"
Ну вот, скажем, то, что я гоняюсь за Дашкой - это дело или не дело? Если дело - что мне за него причитается, ведь за исполнение всякого дела должно что-то причитаться! Моральное удовлетворение? Да уж, удовлетворения выше крыши, вдохновения от удовлетворения хватит на стихотворение! А если не дело, то что тогда? Тогда это досуг. Сделал дело, гуляй смело, начинается досуг, тут уже не до шуток, потому что досуг - дело пострашнее дела, очень все серьезно, надо досуг распланировать, провести, организовать, и чтобы все вышло хорошо, чтобы потом вернулись домой усталые, но довольные. Витают в небе пары алкогольные...
Обругал я бедную Антонину, обидел, может быть. Сидит, должно быть, и плачет. Деловая такая. Дашка вот говорит, что я злой. Нет, я не злой. Я только злюсь. А когда добрый человек злится, это особенно у него зло получается. Хотя еще хуже - когда злой человек добродушие проявляет, вот это кошмар, жутко, когда кошка над мышкиными слезками рыдает. Антонина-Антонина, ты, наверное, невинна, ты прости меня, скотину, Квазимодо, Буратину...Нет уж, Дашенька, я не злой. Был бы злой, не стояло бы меня здесь два с половиной часа спустя, а зарубил бы я тебя топором вместе с хворым Мумриком, и надругался бы над вашими трупами. А так я просто выпускаю пар, такой же безобидный, как пар из чайника, чайничек-чайничек, чайничек с крышечкой, в крышечке пимпочка, в пимпочке дырочка, а из дырочки пар идет. Из дырочки пар идет. "Пар" надо произносить, надавливая на пппппа, как бы выдыхая, изображая из себя пробивающийся с натугой из дырочки пар...
И что дальше? Время шло, утекало, как перекипевшее молоко, прозрачное и невесомое на вид. Во времени была своя ирония. Свой сарказм, время таяло с медлительностью сталактита, но оно и неслось вперед и вокруг себя со скоростью света. Со скоростью мысли. Ринат стоял в самом центре паутины, сплетенной героями-метростроевцыми, обессиленная, неспособная уже к сопротивлению муха. Или паук? Или - или кто? По его жилам циркулировала все ускоряющаяся лихорадка, и, покуда он мог выдерживать ее темп, он и метался, бессмысленно и молниеносно, а сейчас вдруг упал, как выпадают с поезда. Оставалось только ждать, когда же убийственная разница между прежней скоростью и нынешней, внезапно нагрянувшей неподвижностью, когда это искажение в пространстве и во времени его уничтожит. Мир опускался на Рината своими тяжкими сводами, подземные казематы, на миг расколдованные, освободились от утомительных для них самих масок простора и света, и теперь надвигались на человека всей своей темной массой. Тоннели, бесконечные коридоры застенков, показывались из-под хитроумного мраморного миража, темное их нутро дышало катакомбным смрадом и ужасом первобытной пещеры.
Но то была только минута слабости. Только минута, никто и никогда не позволяет себе опускать руки в подземелье, никто и никогда больше чем на мгновенье не решается совершить остановку в этом подземном царстве, ибо мерзко оно и непотребно, когда открывается в своей неприглядной правде тишины, молчания и неподвижности. Чтобы туман, выплескивающийся за дамбу тоннелей, не поглотил тебя, ты должен совершить чудо - снова вспрыгнуть на поезд, притвориться живым, целым и невредимым, и снова отправиться в путь. И ты никогда не узнаешь, сколько смертей ты здесь пережил и сколько воскресений уже на твоей совести.
Итак, Ринату надо было сделать последнее движение. По прошествии законного получаса ему следовало ехать в точку начала начал, в точку пересечения кривых прямых, туда, где он начал сегодняшний новогодний вечер - на станцию метро Семеновская.
...Что мы можем сказать на этот счет? На этот счет мы можем сказать, что Дашку, кажется, потеряли совсем. Если она появится на Семеновской спустя три часа после условленного времени - это основание для того, чтобы просто плюнуть в ее невинные глазки. Если она не появится... то я.. то, наверное, ничего не останется кроме как ждать ее и дальше. И звонить. Или ехать к Соломкину. Или на Луну. Или к черту на рога. Или-или, тили-тили, это мы не проходили. Тарам-пам-пам. Тарам-пам-пам. Парам-там-там. Пам. Парам. Пам-парам... Romeo loved Juliet, Juliet she felt the same...Но - у меня зазвонил телефон!
--
Але! Кто говорит, слон?
--
Алло! Это Антонина.
--
Ах, Антонина! Простите великодушно! Я был нетрезв. Я был нетрезв!!!
--
Тут Крупешников Анатолий хочет с вами переговорить. Передаю трубку.
--
Ринат, здорово!
--
Трупешников, блин! А ты что здесь делаешь?
--
А я тут вроде Деда Мороза!
--
А кто такая Антонина? Снегурочка, что ли?
--
Антонина это он. Антон. Кореш мой! Просто он по телефону обожает фальцетом говорить. Прикалывается, типа! А ты купился?
--
Передай ему от меня в ухо!
--
Ты лучше скажи, почему ты до сих пор не с нами? Где шляешься, друг сердечный?!
--
Да как бы тебе сказать...
--
Секунду...Тут говорят..Чего-чего?... Тут говорят - Даша твоя звонила.. от Семеновской...ждет тебя не дождется.. а ты где шляешься? По кабакам, небось, шастаешь?
--
Когда звонила?! Как давно?
--
Когда-когда! Езжай давай туда, может, еще застанешь ее там. Соломкин ей сказал, чтоб дожидалась. Как штык. Ну, пока, ждем.
Да-да-да... Она там будет, она мне там явится, как Спаситель Фоме недоверчивому, и весь дурной сегодняшней день ухнет в небытие, булькнет и исчезнет вместе с уходящим годом, уходящим веком, уходящим тысячелетием. Все истории имеют хороший конец, главное - дожить до конца своей истории... Я лягу на правое крыло и помчусь к этой станции быстрее ветра, сумасшедший Фаэтон, я зажму в ладонях вожжи колесницы и выжму педаль газа до отказа! Я пойду на запах - чую, чую, человечьей кровью пахнет! Я буду охотиться, петлять по следам, по ее следам, по своим следам, я буду ходить кругами, но у меня, как у натренированной ищейки, перед глазами будет стоять запах, и блики, протуберанцы, от него исходящие, не дадут мне остановиться, даже тогда, когда сил не останется даже на то, чтобы упасть. Я буду двигаться зигзагами, помня притом, что каждый круг - это только половина восьмерки, а восьмерка - половина другой восьмерки, и, блуждая по кругам этой бесконечной фигуры, я на одном из виражей все-таки набреду на ее запах. Следы выведут меня, выведут и приведут в нужное место и в нужное время, они, следы, сами в этом нуждаются не меньше меня, даже больше... Как она ни старалась скрыться, она оставляла следы, эти лепестки-шипы роз, и имея нюх - а у меня есть нюх - рано или поздно можно добраться и до башмаков, которые пропахали в мерзлом декабрьском метро эти следы...
Башмаки-башмаки, одевать их не с руки... Ваши башмаки, Дашенька, имеют все тот же квадратный носок, омерзительный, гадкий квадратный носок, как и носки всех лиц младше пенсионного возраста в последние два года. Сколько раз я кривился, глядя эти носки, сколько раз морщился и сморкался, сколько раз мысленно умолял их сменить на что-нибудь - все равно на что, хоть бы на лапти, на валенки, на сабо, на унты, сапоги-скороходы! Все без толку. Вот такие квадратные тупорылые носки, такие вот роботоподоные, плоские, как Держиморда, носищи и приводят человека черт те куда. Не будь этих ботинок, ботинок, которые носят нас по всяким-разным злачным местам, пока мы сами этого не замечаем - все бы было нормально, все бы было просто замечательно!..
И Ринат опять влетел в вагон, который от центра направлялся на восточную окраину, в сторону Щелковской. Предновогоднее возбуждение нарастало, лица у пассажиров уже горели каким-то нездоровым блеском. Или, быть может, они тоже искали кого-то или что-то, что так некстати потеряли перед самым Новым Годом - и оттого по их телам разгуливала лихорадка, побуждая их совершать нервные и слишком уж быстрые движения. Только в последние несколько часов перед Новым Годом люди так торопятся, так спешат, словно опасаясь, что их не возьмут на уходящий точно по звонку поезд. Пробки на дорогах чудесным образом рассасываются, ни снегопад, ни гололед с гололедицей здесь не помеха, все прежние мыслимые и немыслимые преграды и препоны забываются, уходят на второй план перед лицом неясной и жуткой угрозы - остаться здесь, в старом году, доживающем свои последние часы.
И Ринат, сам того не замечая, оказался вовлеченным в этот круговорот, в мощный поток, соединивший миллионы мелких ручейков - и все они стремились к единой цели, к маячку, мерцавшему на рубеже старого и нового годов. Несмотря на то, что он думал, будто ищет свою, одну-единственную цель, его вместе со всеми несло в общем потоке. Сотни поездов, проносящихся по тоннелям в разных направлениях, должны были собраться к полуночи в условленном месте, в одно мгновенье освободившись от всей массы пассажиров. Напряжение в метро нарастало, росла нервозность и торопливость в воспаленных умах людей, и Ринат чувствовал, что его последний рывок, финальный марш-бросок на станцию Семеновская, должен-таки достичь цели.
...Вот и станция Семеновская, натура у нее скотская... Я выхожу из вагона, закрыв глаза и раскинув руки, как великий слепой, Гомер, Мильтон и Паниковский, а когда я открою глаза, произойдет чудо, я увижу Дашку, Дашку, успевшую за этот день стать туманной и не вполне даже настоящей. И я сам воскресну из праха, миновав жестокий кризис, выкарабкавшись из болезни ослабевшим, исхудавшим, но живым. Живее многих. Живее всех живых!
...Но чуда нету. Нету. Станция все так же пуста. Ни души. Н-да... Честно говоря, это уже такой этап головоломки, когда становится скучно и не так уж и интересно - а что же там дальше? Дальше - сохраняя энергию последнего рывка, я вырываюсь на улицу и делаю последний звонок. Но почему-то все эскалаторы едут вниз...Что же там такое? Три конвейера, они обрели теперь то, чего раньше им не хватало из-за разноноправленности движения, они получили стройность и законченность композиции, они победили хаос и текут в подземелье слаженно, как струи единого водопада. Стоп! А теперь - теперь они поднимаются наверх, тоже все вместе, скорее туда, это же цикл, какое остроумное изобретение, вверх-вниз, вниз-вверх, вместо того, чтобы путаться и мешаться друг у друга под ногами! И, сейчас, быть может, Новый Год никогда не настанет - ведь и стрелки часов заработают с такой же цикличностью, дойдя до границы этого часа, они повернут назад, и так определится предметное поле вечности: от начало часа до его конца, и, наоборот, от конца к началу. И надо же - ведь это в помощь лично мне, это привнесение смысла именно в мое хаотичное движение, мне как бы говорят: все, что я делаю, небесполезно и не случайно, стихии мне помогают, стихии дарят мне надежду!
Итак, телефон-автомат, тот же самый и ничуть не изменившийся, только теперь он сам звонит, люди изумленно оборачиваются: "как это так?", ха-ха, теперь только так и будет! Снимаю трубку, оттуда: "московское время девятнадцать часов сорок пять минут двадцать восемь секунд". Что это значит? Это может значить только одно: время истекает! Надо сделать последний звонок, сколько у меня еще там осталось на карточке - девять, восемь? Главное - понять, кому звонить. Ясно, что не Соломкину, ясно, что не Мумрику, кому еще я не звонил? Наберем случайный номер, совершенно случайный, тройка, семерка, туз..
--
Але! Але-але!!!
--
Слушаю Вас!
--
Я Вам сейчас напою одну песенку! Вот, слушайте: Now you've listened to my story, Here's the point that I have made Ну и так далее! Скажите пожалуйста, что же мне сейчас делать?
--
А в чем проблема?
--
Во всем. Понимаете, во всем?
--
Да? Тогда рекомендую оставить вам все ваши проблемы на завтрашнее утро. Встречайте Новый Год, молодой человек! Веселее встречайте. А потом все разрешится само собой. Вы со мной согласны?
--
Абсолютно! Абсолютно я с вами согласен! Спасибо, и с праздником вас!
--
Вас также.
Теперь все понятно. Так, достаем градусник, мое маленькое ружье на стене, устанавливаем запал ровно на пять минут и закладываем градусник в положенное ему место. Теперь вниз. Благо эскалаторы идут в нужном направлении - или они просто стали моими сообщниками? Пока я доеду до вестибюля, я успею досчитать до трехсот...
Ринат опускался в такую знакомую бездну, он погружался в глубину земли, как подлодка в недра океана. И вот в центре зала наконец проявилось долгожданное изображение. Изображение, пусть не с первой попытки, но все-таки достигнутое его причудливым вдохновением. Она стояла там, в обыкновенной своей одежде: в сером пальто, вязаной шапке, и, наверное, шмыгала носом, как обычно. Прятала руки в карманах и переминалась с ноги на ногу. Даша-даша-дашенька...Изображение становилось все яснее и яснее по мере того, как он спускался к вестибюлю станции.
Еще не будучи окончательно уверенным в том, что это не мираж, Ринат спрыгнул на мраморный пол, весело напевая под нос: " Never know how much I love you, Never know how much I care..."