Местность эта располагалась там, где из четырех времен года три приходятся на зиму, а лето бывает редко. Так редко, что, когда оно наступает, люди не сразу и узнают его... Местность, пустынная и почти лишенная растительности, просвечивала в окружении дремучих окрестных лесов голой, неказистой проплешиной.
Единственным обитателем местности с некоторых пор был сторож. Он старался пореже попадаться людям на глаза и дни и ночи напролет проводил в своей убогой сторожке, вздрагивая от всякого звука и запаха, как бездомная собака. По-видимому, это входило в замысел направивших его сюда - ведь чем меньше мозолей на глазах от частого соприкосновения с людьми и с предметами, тем зорче взгляд, тем легче заметить злоумышленника. И, чем реже слух занимают однообразные и постоянные звуки, тем проще будет уловить тот самый, единственный звук, который он обязан уничтожить. Сторож, бдительный, подобно зверю, нечеловечески уставший от тишины и покоя, даже и во сне обнаружит роковое колебание, всплеск чужеродного вещества во вверенном ему мире - возможно, не только сон, но узы и более глубокие не удержат его от выполнения долга.
Когда он получил эту почетную работу, он долго не мог прийти в себя от удивления и счастья. Родственники и друзья, все, кто его знал, радовались за него и завидовали. Ему предстояло продолжить великолепную плеяду стражей и хранителей, блистательных и неприступных в своем самоотвержении. В ту далекую пору ему снились то ангел с огненным мечом, то собака, издыхающая на пороге хозяйского дома, а то и доблестный флот, утопший, дабы загородить собою вход в бухту.
Он, впрочем, долго не мог понять, почему выбор пал именно на него, человека, вроде бы совершенно обыкновенного и ничем не примечательного...Наверное, причина крылась в том, что его с детства утомляли и раздражали изменения и колебания, которым был так подвержен окружающий мир. Утро неизменно вызывало в стороже чувство досады, но стоило ему привыкнуть к дневному свету и примириться с ним, как день сменялся ночью, к которой снова нужно было привыкать. Состояние покоя сменялось движением, и наоборот, цвета, звуки, да и все прочие ощущения каждодневно обнаруживали удивительное непостоянство, чередуюсь друг с другом, появляясь и пропадая, подчас принимая самые неожиданные положения и оказываясь в совершенно несвойственных им местах. Слово, слетевшее с его уст, дойдя до чьих-то ушей, оборачивалось своей противоположностью - и поэтому он предпочитал молчать, а если и говорил, то только в небольших прямоугольных помещениях, с тем, чтобы его мысли искажались математически верным путем, будучи возведены в квадрат речи. Земля, на которую ступала его нога, грозила разверзнуться и обнаружить в своей среде нечто новое, неожиданное и враждебное. А порожний сосуд всегда мог наполниться, да и прах, оказывается, не был прахом, но только обманчивой видимостью, за которой многие прорицали невиданные бездны.
Но главнейшим его врагом всегда был песок, утекающий сквозь пальцы, сколь бы прочно они не держались друг друга...
Словом, в жизни он более всего ценил устойчивость и верность, но ни люди, ни стихии не могли удовлетворить его скромные требования, ибо пребывали в состоянии вечного коловращения и измены, постоянной измены самым сокровенным своим основаниям. Наверное, именно это его недовольство неожиданно сослужило ему добрую службу, ибо в стезе сторожа важно было именно и только постоянство. Скучное, но надежное постоянство, черта характера на самом деле отчаянная и героическая.
Его вызвали в соответствующее учреждение и ввели в курс дела. Он будет пребывать в месте, единственной границей которого станет линия горизонта, а линия эта будет спокойной и плавной, не ломаной и не прерывистой, как в иных краях. Ваш взгляд сможет покоиться на ней, словно мяч на воде - и никогда не утонет! - сказали ему. Никаких ненужных подробностей, только снег, который покроет голую равнину тонким бархатистым песком, вы же понимаете, как хорошо заметны следы на песке! Конечно, есть некоторые, скажем так, неудобства, но где их нет! Вы не сможете покинуть объект, у вас, понятно, не может быть сменщика, так как сменщик мог бы стать вашим двойником, или вы - его, а опасность двойников в нашем деле слишком велика, ибо кто знает, какую мысль вы, как краюху хлеба, преломите пополам со своим отражением? Отпуска также невозможны, вам придется отдыхать, не прекращая работы, как паровоз отдыхает во время ровной и ритмичной езды. Мы не можем гарантировать вам и полного одиночества, хотя постараемся не отягощать ненужным общением с людьми. Провизия и вообще все необходимое для жизни будет вам сбрасываться с воздушных машин, орошая равнину тихим благодатным дождем - вам останется лишь собирать урожай. Однако покой вашей службы будут нарушать курьеры, вы их легко узнаете по глазам, смотрящим в разные стороны. Но с ними-то как раз говорить и не придется, они обучены языку птиц, а человеческому не обучены
. Кроме того, сроков службы мы вам не устанавливаем, хотя формально она бессрочна. Тем не менее, вы вольны службу в любую минуту оставить, а условленным знаком увольнения явится ваш уход за линию горизонта - такие случаи уже бывали, например, с вашим предшественником. Однако должен предупредить вас, что никто его с тех пор не видел.
Что я буду охранять? - спросил он тогда, сохраняя видимое спокойствие.
Видите ли, это не так просто объяснить... Дело в том, что предмет наших общих забот слишком важен, чтобы упоминать имя его всуе. Словом, скажу вам прямо, вы не уполномочены знать, что вам предстоит сторожить. Уверяю вас, такого рода знание совершенно необязательно, и, более того, даже обременительно. Вы будете охранять нечто, и стоит ли мне мешать вашей фантазии наполнять это нечто любым угодным вам содержанием? Объект очень важен, потеря его явилась бы для всех нас невосполнимой утратой - этой информации для вас должно быть более чем достаточно. Что же касается метода вашей работы, то он очень прост и по прошествии некоторого времени, несомненно, будет вами освоен в совершенстве. Вам надлежит всего лишь не допускать посторонних на свою территорию. То есть вы не должны избавляться от них немедленно, но вам надо как можно более тактично выпроваживать их за границу вашего, так сказать, королевства - за линию горизонта. Их надо сопровождать лично, и лично же убеждаться в том, что они навсегда исчезли. Злоумышленник, если он появится, ничего не сможет сделать в вашем присутствии, возможно, ему придется выжидать, поэтому с особым вниманием относитесь к своему сну, тренируйте его чуткость
Но как же мне узнать, где именно лежит нечто? Что, если я по незнанию повернусь к нему спиной, и его похитят, а я даже и не пойму этого?. Тогда он впервые посмотрел в лицо говорящего с ним, и увидел его глаза, похожие на две раскаленные сковороды, на которых дымились дышащие померанцем глазные яблоки. Начальник прошипел: Ты прав, глупость - непременное условие твоей службы. Но не злоупотребляй этим даром и избавь меня от дурных вопросов! Будущего сторожа обдало тяжкими испарениями гнева и он не расслышал окончания объяснения, последних, завершающих слов. Может быть, именно поэтому он и не успел узнать чего-то крайне существенного, того, что могло бы помочь в работе, как-то разъяснить многие ее непонятные стороны. Еще у него осталось чувство, что он слышал и забыл что-то невероятно важное, возможно, самое главное, и что забыть это было его первейшим долгом, первой ответственностью...
Вскоре он прибыл в пункт назначения. Это было место, довольно отдаленное, и оно действительно представляло собой голую, почти лишенную растительности равнину, окруженную враждебными островами лесов и болот. Однако о безлюдье говорить не приходилось: у границ территории проходили по касательной все виды дорог, по этим дорогам, не останавливаясь, шли поезда, проплывали корабли, пролетали самолеты и проезжали автомобили.
Ровно посередине зоны находился его домик - уютный барак, имевший одну комнату со всем необходимым для жизни. В доме имелось четыре стены, украшенные четырьмя окнами, и стоял он на единственном в округе пригорке, отчего походил на перископ, выпростанный из вспученных недр земли. Оттуда сторож мог обозревать окрестности - из его жилища они прекрасно просматривались. И надо сказать, что земля с пригорка казалась особенно круглой... Дом был ориентирован строго по четырем сторонам света, и все они были хорошо видны из четырех окон, да к тому же и не наплывали друг на друга, как обычно бывает. Вход находился на востоке, и, так как двери - по всей видимости, для усиления бдительности сторожа - дом не имел, то восходящее солнце, лишь только появившись в небе, оказывалось у сторожа на пороге, как будто ложилось у его ног. А спал он, вопреки обыкновению, головой к западу.
С погодой ему везло - большую часть времени небо затягивали тучные сизые облака, и поэтому разница между днем и ночью не очень ощущалось, а при должной тренировке можно было приучить глаза и вовсе не реагировать на изменения освещения.
Ему не понадобилось много времени, чтобы утвердиться в своем новом мире. Лишь только приехав, он взял его в кулак и крепко-накрепко сжал пальцы, так что теперь ничто не могло просочиться наружу, ускользнув от его ревностного внимания. Сторож должен быть бдительным, и он до того томился бдительностью, что порой весь как-то истончался и, пламенея, вытягивался в тончайший высматривающий порыв, превращаясь в проекцию собственного зрения и слуха. У него выработалось, помимо основных пяти, еще пять чувств, которым невозможно дать названия, но которым сторожа всего мира бесконечно обязаны за помощь в их труде. Стоило кому-нибудь вступить на территорию Эльдорадо - а так он стал называть свою удручающе безымянную местность - как ветры несли к сторожке запахи пришельца, а земля ясно передавала звуки его шагов. И слышались они настолько отчетливо, что, если незваных гостей было несколько, он затыкал уши, будучи не в силах выносить это громоподобное эхо.
Сны сторожа тоже перестроились сообразно новой работе, теперь он видел во сне одну и ту же картину: ему снилось Эльдорадо, такое, каким оно видится из дверного проема его домика, и все, что в это время возникало на горизонте, он видел во сне. Первое время он просыпался, чтобы разобраться с пришельцами, а затем надобность в этом отпала, ибо он научился прогонять их во сне, и, будучи изгнаны из его снов, они пропадали и из яви.
Первый год на службе сторож провел так, будто натягивал тетиву лука, медленно и со значением, зато последующие годы были подобны молниеносному сокращению тетивы. Он радовался все возраставшему однообразию своей жизни, в которой, наконец, заняли достойное место верность и постоянство. Иногда ему казалось, что даже ветер дует в одну сторону и с одинаковой силой, и вскоре он убедился, что так оно и было.
Тогда он впервые замыслил перемену в Эльдорадо, испросил на нее разрешения и получил его. В мучнистом небе прорезалась тень вертолета, сбросившего громадное яйцо, из которого вылупился весь необходимый для постройки инвентарь. Сторож построил как бы огромный флюгер, решив его в виде ветряной мельницы, только было у этой мельницы, как у подстреленной птицы, лишь одно крыло. И ветер, дующий в одну и ту же сторону, подхватил мельничное крыло и закрутил с одинаковой скоростью; в воздухе появился размеренно свистящий и немного тревожный звук. Несмотря на то, что крыло крутилось равномерно, звук иногда менялся, становился то чуть тише, то чуть громче, а иногда в нем возникали и совсем неожиданные нотки. Сторож порой сердился на это, но в целом речь флюгера держалась в рамках приличия, хотя и не обходилась без уличного арго. Можно было, в конце концов, объяснить факт неразумного поведения звуков известным противоречием между звуком и светом, которое заставляет вечно отстающий звук прибегать к разным невинным уловкам для поддержания иллюзии равенства со светом.
Сторож научился разговаривать с ветряком, который стал его верным Пятницей. Впрочем, тем для разговора было немного. В основном, о погоде. О том, научится ли она молчанию, или же ей на роду написано быть источником всякой дрожи в природе. Можно было обсудить подробности мелкого ремонта сторожки. Рассказать о все усиливающейся болезни глаз. О главном же сторож с Пятницей никогда не говорил, да и сам с собой предпочитал молчать. Хотя любопытство, особенно поначалу, никак не давало ему покоя, заставляло вскакивать по ночам и грызть ногти от неведения.
Что же все-таки он, Сторож, сторожил? И если нельзя точно назвать это, то мог бы он хотя бы знать, из каких миров оно, и какой орган чувств более всего приспособлен для его изучения? Сторож особенно мучался тем, что не только местонахождение, но и сама природа объекта оставались загадкой. Он давно назвал для себя это Знаком Огня, почему-то в краю, более всего чуждом самой переменчивой из стихий, ему приходили на ум только огненные имена. Конечно, самый черный цвет не будет черным, если не содержит в себе хотя бы мельчайших крупиц белого, и сторож, такой монолитный и цельный, изредка обнаруживал в себе контрастное видение мира. Которое он, впрочем, уверенно относил к болезни глаз, все больше одолевавшей его....
Знак Огня был тщательно скрыт от любопытных людских глаз. Иногда сторож впадал в искушение и обольщался желанием самому же попрать свои обязанности и попытаться раскрыть тайну знака. Он изобретал различные способы проникновения в нее, были среди них и вовсе чернокнижные. Если что его и останавливало, так это боязнь повредить оболочку Знака своим вмешательством и тем самым, быть может, вовсе уничтожить его. Мне кажется, что у него толстая, грубая кора - а ведь вернее то, что мое внимание, будучи слишком слабым и неприлежным, не способно постичь, сколь тонка его пелена, а мои грубые пальцы не умеют почувствовать этой тончайшей материи... да-да, она уходит сквозь пальцы. Как дождевые капли - сколько их не лови, а все равно не поймаешь..
И так он оставлял мысли о своем светоче и о проклятье своем, и с каждым разом впадал в новое забытье, и каждый раз все труднее было возвращаться сторожу к цели своего пребывания здесь, и все скучнее было задерживаться на лобном месте. Он был бы и рад вовсе позабыть о Знаке, но круг его мыслей оставался слишком узок, и, рано или поздно, ему вновь выпадало тревожное зеро.
Цепная собака, посаженная на двор, ведь не думает о том, что двор, и дом, и куры, и цыплята, и кусты у калитки кому-то принадлежат? Она, и только она владеет всем этим имуществом, если только она успела принюхаться, пообжиться - и так всякий, кто долее минуты держит в ладони золотую монету, становится ее законнейшим владельцем. Минуты, одной лишь минуты достаточно для того, чтобы ладонь-росянка медленно захлопнулась, чтобы уже никогда не выпустить добычу. Так и сторож постепенно и неудержимо вступал во владение своим Эльдорадо, и рвение его в исполнении служебных обязанностей оттого только увеличивалось - теперь это было его сокровище, он был здесь сеятелем, он же и жнецом. Впрочем, он об этом, конечно, никогда не задумывался. Но именно как обладатель, как владетель расхаживал он по Эльдорадо и взгляд его по-хозяйски милостиво ласкал всякую встреченную былинку. Единственное, что отличало его от подлинного барина - негостеприимство, необходимое следствие его всамделишного положения слуги, послушного пса.
Об истинном хозяине своем сторож помнил, но, так как этот хозяин никогда не показывался, да и вообще, было не вполне понятно, кто он такой, важность хозяйской фигуры блекла. Более того, как хороший и дельный управляющий в имении втайне презирает барина, если тот редко посещает свои владения и нисколько не интересуется делами, так и сторож несколько презрительно относился к силам, над ним стоящим и им повелевающим. Непонятно также было, кто в действительности здесь главный - хозяин или же Знак огня, таинственный и значительный. Во всяком случае, хозяин, очевидно, нуждался в Знаке, между тем как нельзя было с уверенностью сказать, что Знак в той же мере нуждается в хозяине. А сторож оказывался как был связующим звеном между ними, и, как часто бывает с посредниками, знал об обстоятельствах дела больше, чем обе стороны - хотя в действительности не знал ничего. Но, может быть, подлинное знание как раз только и может родиться из совершенного неведения?
Так или иначе, хозяйские курьеры периодически навещали его, причем довольно часто - раз в два-три года. Они и в самом деле могли смотреть глазами в разные стороны, причем не в две, а во все сразу. Оттого глаза их походили на измерительные приборы, которыми тщательно исследуют местность, а рябь в зрачках выглядела, как беспорядочный набор различных единиц измерения. Голоса их звучали внятно, но курьеры имели привычку ставить паузы в речи не между словами и предложениям, а посередине слов, так что знакомые, вроде бы, сочетания звуков превращались в бессмысленный писк - а говорили все они очень высоко. Да, - думал сторож, - от таких людей не знаешь, чего ждать. Ты думаешь, что, когда они приходят, то здороваются с тобой, а когда уходят - прощаются, а они, чего доброго, делают все наоборот и после смеются над твоей неучтивостью.
В послания, которые отдавали ему курьеры, он вчитывался с тщательностью тяжело больного, изучающего инструкцию к новому лекарству. Но с каждым разом убеждался, что, либо послания приходят не по адресу, либо в них заключен некий тайный шифр, которого он не знает, либо он просто смотрит не на лицевую, а на оборотную сторону бумаги. Ибо послания содержали в себе неуклюже намалеванные огромными разноцветными буквами призывы типа: В здоровом теле - здоровый дух!, Миру мир!, Сон - орудие рассудка, но орудие обоюдоострое - так не обращай его против себя!; последнее высказывание было самым длинным из всех, им прочитанных. Да, хозяин явно не намеревался отягощать себя сочинением отчетливых распоряжений для управляющего!
Наверно, мне просто присылают детские каракули, по недосмотру или с умыслом... - размышлял сторож, разглядывая послания на свет - и в освещении здешнего скупого солнца их немыслимо яркие тона казались особенно возмутительными.
Кроме того, в посланиях ничего не говорилось о том, надлежит ли ему присылать ответ, и если да, то какого рода. Сторож уже с самого первого раза убедил себя, что писать ответы, безусловно, необходимо, и, воспользовавшись тем, что послания умалчивали о формах отчетности, писал огромные рапорты, которые с каждым разом все более приобретали черты личных дневников. Написание отчета занимало у него несколько часов, полдня, наконец, несколько суток - все это время курьер, принесший послание, нервическим шагом расхаживал по Эльдорадо, и иногда, как цапля, дремал, стоя на одной ноге. Потом сторож сообразил, что ни к чему заставлять курьеров ждать, да и себя торопить - тоже. Поэтому он стал писать отчеты заранее, отчего в писаниях его граница между рапортом и дневником и вовсе стерлась. Он писал отчет каждый день по полчаса перед заходом солнца, а когда прибывал курьер, просто отдавал тому готовые отчеты, написанные на отдельных листах папиросной бумаги. Курьеры брали отчет (а так как они никогда не уходили, не дождавшись стопки исписанных листов, сторож решил, что ответы-отчеты все-таки требуются по умолчанию), а потом уходили, размахивая длинными руками, при этом листы отчета отчаянно сыпались у них из ранцев.
Сторож потом собирал свои бумаги, обнаруживая, что более половины написанного им курьеры теряли еще на территории Эльдорадо - а сколько еще пропадало прежде, чем курьеры достигали адресата! Кто знает, не дожидались ли они отчета разве что по забывчивости, вследствие своей неискоренимой сонливости посланцев, вечно пребывающих в пути и всюду засыпающих от усталости? Дабы проснуться, курьеры нуждались в резком толчке, активном и подстегивающем движении, за каковое и сходило вручение им отчетов, после чего они немедленно с послушностью автоматов трогались в обратный путь, терзаемые лишь одной мыслью - желанием спать. Тогда сочинение отчетов, вовсе и ненужных хозяину, было ошибкой, но сторож предпочитал в данном случае уповать на безответственность курьеров, которые по халатности теряли важные документы, в своей дремоте не понимая, что совершают ужасное преступление.
Курьеры доставляли ему сообщения, и ничего больше. Еда, питье, вообще, все необходимое для жизни падало ему с неба, в буквальном смысле слова - и это подтверждало тот факт, что хозяин все-таки помнит и поддерживает его. Пищу ему присылали исключительно в консервированном виде: мясо, овощи, фрукты, соки, компоты, несложные лакомства - сгущенку, например. Единственная неприятность заключалась в том, что банки, одинаковые жестяные банки, в которых находились припасы, никак не маркировались, и по внешним признакам совершенно невозможно было даже и предположить, что именно находится в той или иной банке. Поэтому иногда сторож страдал от жажды, долго не находя банки, содержащей какое-либо питье, а в другой раз, напротив, мучался голодом. В этом недоразумении он обнаруживал очередную грань неискоренимого противоречия в свой службе и прискорбное доказательство забывчивости и рассеянности хозяина...
Жители окрестных деревень поначалу пытались предлагать сторожу свою убогую снедь, но он смотрел на землю под их ногами так, что она сама разворачивала продавцов лицом в ту сторону, откуда они пришли. Так что эти визиты очень скоро прекратились. Но время от времени уединенность сторожа нарушали случайные пришельцы, разными путями попавшие на голую равнину Эльдорадо. Они видели одинокую сторожку и радостно устремлялись к ней. А там их ждал хмурый хозяин, который от каждого их слова морщился так, словно оно причиняло ему невыносимую головную боль, и они, уже и не помня, с какой простодушной радостью взбирались на пригорок, пятились назад, так и не уразумев, кто кому причинил больше вреда - они сторожу, или же сторож - им.
В стороже со временем развилась болезнь, которая не обошла стороной еще ни одного настоящего цепного пса: верно повинуясь своему хозяину, всех остальных он ставил ниже своей службы, и на мир смотрел жестокими хозяйскими глазами. В порядке обхода своих владений, точнее, патрулирования границ, он часто выходил к пределам Эльдорадо, туда, где линия горизонта не виднелась вдали, а прижималась к ногам, являя взору опасную и запрещенную даль. Там проходили дороги, в каждой стороне света своя: на юге - автомобильная, на западе - железная, на севере - воздушная, а на востоке - водная, иначе говоря, река. Иногда ему приходилось беседовать с водителями и пассажирами машин, паровозов, самолетов и поездов. Особенно ему были по душе машинисты: он, случалось, подходил к паровозу и справлялся о новостях.
- Ну, как дела на материке? - обращался он к машинисту, присевшему подле своей машины и дымившему папиросой.
- Эх... - махал рукой машинист, его глаза тоскливо смотрели куда-то мимо сторожа. - Везде какая-то неразбериха, путаница и разлад. Отправляюсь я утром из точки А в точку Б, а когда приезжаю, вижу, что за день они поменялись местами и я будто никуда и не уезжал.
-А как же пассажиры? - интересовался сторож.
- А что пассажиры? Будто им что-то надо... Выходят, выгружают свои тюки чемоданы, и идут вот по своим делам. Думают, что приехали. А что получается? Выходит сам тюк, и на себе волочет тюк - и, тюк-тюк-тюк, побежал. А я - тюх-тюх-тюх - поехал обратно. Или не обратно, сам не знаю. Ведь еще и хуже бывает - поедешь себе, едешь, едешь, и вдруг замечаешь, что рельс-то под тобою нет, а как ты ехал - Бог его знает. Тогда, правда, весело - пассажиров выгружаешь, впрягаешь их в паровоз, и они тебя везут. Везут, да, - беззубо ухмылялся машинист, лихо сплевывая папиросу и размазывая ее по земле ботинком. Его, по-видимому, особенно радовала эта метаморфоза, когда паровоз и пассажир менялись местами, и машинист, наконец, мог получить достойную награду за свой труд.
Сторож еще раз имел возможность убедиться, что единственное постоянство в мире заключено лишь в том, что ни на минуту не прекращаются здесь коловращение и измена. А его доля есть счастливая возможность ускользнуть из-под крушащих друг друга глыб мироздания, не перевернуться вверх тормашками вместе с вновь изменившимися основаниями.
На ту же мысль его наводили водители, которые особенно часто плутали, не могли найти нужной дороги, пока их машины в отчаянии не глохли, устало облокотившись на обочину. Они бессмысленно утюжили днищами асфальт, словно рыбы, выброшенные на берег. Шоферы нервно поглаживали своих взмыленных коней по изъеденным коррозией холкам, внимательно вслушиваясь в звуки их жалоб. Сторож подходил и к ним, трогал пальцем какую-нибудь спустившую покрышку и произносил: Да, дело дрянь..... И тогда шофер мог рассказать ему свою историю: о том, как он заблудился, потому что изменилась одна лишь буква на карте - и карта перестала проникать в местность, превратившись из подзорной трубы в кривое зеркало. Или о том, что дороги любят своевольничать, а колеса машин порой вступают с ними в тайный союз, и в их сопряжении водитель становится просто третьим лишним. И вдруг оказывается, что держит он в руках вовсе не руль, а горсточку пыли, все еще не развеянной лишь потому, что нашелся охотник прижимать ее к сердцу...
Сторож кивал, соглашался, и заносил результаты бесед в свои отчеты, которые, повторим, из-за переизбытка его частных мыслей, вызванного, скорее всего, просто отсутствием надлежащего контроля, все больше превращались в дневники.
Он посещал и реку, третью стихию дороги, по которой время от времени проплывали грязно-белые пароходы. Случалось, пароход останавливался посреди реки, и тогда пассажиры высыпали на палубу, одетые все, как один, вызывающе нарядно, а сам пароход становился похожим на леденец на палочке, который несло некое огромное водное чудище. Сторож махал чужестранцам рукою, ибо вовсе не был лишен приветливости, если она не противоречила долгу. Иногда и его самого, камышовое пятно в бесконечной береговой реке, каковой кажется суша жителю корабля, замечали и приветствовали неслышными криками и взмахами рук.
Затем пароход отправлялся дальше, оставив после себя застенчивое пятно нефти, которое подплывало тогда к ногам сторожа, и в фиолетовых разводах тому представлялись непристойные картины праздной и суетливой жизни всех тех, кому он только что так приветливо махал рукой. Картины, одновременно и позорные, и любопытные - всякий раз, когда их участники обнаруживали присутствие постороннего, они прятали лица, но не в благоговейном ужасе, а с нелепой ухмылкой от рта до ушей. Им, одетым в эту ухмылку с головы до пят, не было дела до сумеречной вселенной сторожа - а быть может, именно в ней и хранилось кащеево яцйо их струящихся в веселье жизней...
Но такова водная стихия, неспокойная и переменчивая. Сторож и не ждал от нее многого, гораздо больше уповая на небесный свод, молчание которого лишь изредка нарушали медленные тени самолетов. Казалось бы, какое общение возможно между земной юдолью и воздушной машиной, которая жестока, как женщина, ибо тоже взята из ребра Адама, и столь же своенравна и взбалмошна? Но сторож, как мы уже знаем, страдал болезнью глаз, и мог углублять свой взгляд беспредельно. Иногда он давал своей болезни волю; тогда та, отпущенная на все четыре стороны, помогала ему рассмотреть самолет пристально и вблизи.
Из всех машин самолет казался наиболее самовлюбленной: автомобиль выглядел жалким, капризным псом, нуждающимся в заботе и кормежке;: паровоз тоже был ручным, крупным, но послушным зверем; пароход являл собой образец медлительности и потому мог позволить себе быть великодушным и любвеобильным; но самолет - самолет смотрел на пилотов и пассажиров как на дерзких в своей неразумности ничтожеств, и общался только с воздухом, жестко и отрывисто. Самолет имел особый слог для каждого слоя атмосферы и сорта осадков, а приборы, рассказывающие пилотам о самочувствии самолета, проникали в него тайком, словно ощупывали ядовитое животное.
Из всех людей пилоты были самыми несчастными, ибо предмет их забот всегда оставался к ним равнодушен. Им приходилось довольствовать властью над пассажирами, которая, что греха таить, была велика. Пассажиры благоговели перед пилотами, думая, что те держат в руках бразды правления вселенной, и знают, чем звездный свет отличается от лунного. А пилоты, лишь только оторвавшись от земли, забывали все мысли, кроме особенно сильных молитв, и даже указания стюардессам давали на языке священных текстов. Хотя, что толку: существу, несшему их в своем чреве, были неведомы милость и сострадание, и оно, как демон, свободно ныряло в океанах воздушных потоков, холодное и страстное в своем отчуждении.
Из всех машин летун был наиболее понятен сторожу, и он даже чувствовал некоторое свое с ним сходство. Однако сторожу не нравилась горделивость самолета, и он часто, насмотревшись вволю на небо, как бы стряхивал с глаз пелену и думал, что надо бы сбить с самолета спесь. Он так и говорил: Надо бы сбить с него спесь.
Нетрудно догадаться, что именно претило сторожу в дорогах, которые касались Эльдорадо робко и ненастойчиво: дороги означали вечную опасность вторжения, некоей роковой ошибки, это были четыре дамокловых меча, подвешенных над его головой. А кроме всего прочего, дороги вели к искушению забыть свое призвание, отдавшись во власть одной из могучих стихий. Сторож всегда оставался далек от греховных колебаний, но само наличие готовых к действию искушенийй говорило о том, что доверие к нему отнюдь не безгранично.
Однако он за годы службы в Эльдорадо приобрел знания и умения, которые делали его надежным и неколебимым. Он узнал предел своей мысли и мог играть ею в пинг-понг, так что она отскакивала от стенки к стенке, изрыгая свои порождения - домыслы, замыслы, вымыслы, помыслы, и он умел ловить этих незаконнорожденных ублюдков и вовремя уничтожать. Поэтому не мысль владела им, но он управлял мыслью, не давая ей и шагу ступить без пристрастной опеки.
Когда солнце поднималось из-за горизонта, у него начинались чесаться пятки, и чесались вплоть до заката, а ночью у него болели уши, причем при убывающей луне болело левое ухо, а при прибывающей - правое. Поэтому сторож ни днем, ни ночью не знал покоя и забвения. Еще он со временем научился превращаться в мышь, днем в полевую, а вечером в летучую, чтобы днем действовать тайно, а ночью - явно. Когда он тер мизинцем левый глаз, собаки окрестных деревень заливались испуганным, отчаянным лаем, а когда смеялся, где-нибудь птица замерзала на лету.
Так что подозревать его в пренебрежении своими обязанностями было бы несправедливо. К тому же он все-таки знал, что настоящая опасность исходит не от машин, этих невинных, хоть и смертоносных иногда игрушек человеческого ума. Не всадник, но пеший путник нес угрозу Эльдорадо, и именно к пешим сторож был особенно внимателен. Мы уже знаем, как он с ними обращался, прогоняя взглядом, и с каждым годом его взгляд становился все тоньше и язвительнее, а сила, в нем заключенная, возросла многократно. Сторож верил, что рано или поздно истинный похититель придет, настоящий, хитрый и пронырливый враг, и тогда важно будет его вовремя обнаружить.
Но как узнать, как упредить злоумышленника? Много сторож думал об этом, много листов в своих отчетах он исписал верноподданейшими мольбами хотя бы намеком указать на предполагаемый облик похитителя. Сторож закрывал глаза и так водил указательным пальцем по песку в надежде, что рука сама нарисует свою будущую жертву. Он брал серебряное блюдо, готовил специальный состав из крови, слюны и глины и растирал по поверхности блюда - согласно древнему преданию, заглянув в смазанное таким образом блюдо, можно увидеть человека, тайно занимающего мысли гадателя. Но он так и не нашел ответа.
Его мысль, не имея пищи двигаться дальше, застыла в тоскливом ожидании. И когда явился очередной курьер с очередным нелепым посланием, мысль рванулась вперед, как услыхавшая звук рожка борзая. На плакате, который с обычной торжественностью вручил сторожу курьер, была надпись, пустейшая фраза: Любите их! . И в самом деле, подумалось сторожу, ведь задача похитителей - ввести его в заблуждение, обвести вокруг пальца, отчего бы посланцу вражьих сил не быть ребенком, чистым младенцем с невинными глазами? А вдруг некий розовощекий ангел сможет смягчить закаленное одиночеством сердце сторожа? В самом деле, ведь не женщина же это должна быть! На женщин сторож смотрел как на тварей ничтожных и презренных, ибо их глаза не могли более секунды держаться вместе, норовя все время разбежаться в разные стороны, как у нерадивых курьеров - а что хорошего можно сказать о людях, не способных разобраться даже в собственном зрении. Значит, проникнуть в его сердце предстояло ребенку, во всяком случае, существу, принявшему облик ребенка.
И сторож стал ждать. Его ожидание было столь же насыщенным, как тишина, отделяющая звук залпа от разрыва снаряда. Но сторож умел ждать долго. Если для обыкновенных людей ожидание мучительно, и минуты ожидания растягиваются и расширяются бесконечно, как пластилиновые катышки, то для него ждать было истинным наслаждением, и он, наоборот, старался продлить короткие месяцы и годы такого в высшей степени осмысленного и целенаправленного действия, как ожидание. Ему казалось, что, как только он устанет ждать, покончит с делом ожидания, то он дождется, и поэтому ожидание у него приобрело и защитную функцию - пока он терпеливо ждал, дьявол в образе ангела не мог нарушить покой Эльдорадо.
Однако сторож заметил, что, предаваясь таинству ожидания, он стал с меньшим усердием выполнять свои обычные обязанности, стал допускать вольности, которые никогда не позволял себе раньше. Например, он завел дурную привычку допускать случайных путников к себе в сторожку, уверенный в их безвредности, беседовать с ними. И, хотя никто не задерживался у него дольше того срока, который требовался усталым ногам для того, чтобы ощутить зловещие чары, лежащие на этой земле, подобные поблажки уже самим фактом своего существования подвергали Эльдорадо и Знак Огня нешуточной опасности. В своих снах сторож тоже стал рассеян, ибо видел в них Злонамеренного Агнца, сатанинского младенца, и не наблюдал уже за местностью так бдительно, как прежде.
Поэтому однажды сторож решил, что его ожиданию, как всякому хорошему сну, положен предел. Он закрыл глаза и с шумом выдохнул воздух, который находился в его легких с того самого момента, как он начал ждать - воздух этот давно утратил газообразный вид и заварился наподобие желе, густого и жирного, так что сказать выдохнул было бы не совсем точно, он скорее выплевывал застоявшийся воздух. Его ожидание закончилось, и тогда, наконец, случилось то, что должно было случиться давно: в Эльдорадо объявился ребенок. Сторож не рискнул бы сказать, сколько ему лет, ведь он уже очень давно не видел детей так близко. Во всяком случае, Агнец мог передвигаться двояко - пешком и на четвереньках, в зависимости от каких-то своих внутренних побуждений. Дитя объявилось на восточной оконечности Эльдорадо и пищало так, что звук его писка, словно жестокий сквозняк, пронзил щуплый домик сторожа. Тот выскочил из дома и помчался на звук с такой скоростью, с какой никогда не передвигался по вязкой почве своих владений. Он обнаружил это существо сидящим на земле в каких-то невыразительных лохмотьях, оно было грязным, с заспанными и пустыми глазами. Сторож взял его на руки и принес в сторожку, уложив на свою кровать, а сам лег рядом на полу.
Ему предстояло занятие, по своему не менее увлекательное, чем ожидание. Он готовился к наблюдению. Из всего вышесказанного следовало, что негодяй рано или поздно обнаружит себя, убедившись в том, что вполне усыпил бдительность сторожа. Посему сторожу надлежало наблюдать за каждым его движением и вздохом. Немножко темноты, чистые руки, должный состав раствора - и изображение проявится, непременно проявится на бессловесной пока пленке! А пока надо было содержать подопытное животное в хороших условиях, в добром здравии, сытым и напоенным, с тем, чтобы обеспечить чистоту эксперимента.
До поры до времени ребенок вел себя вполне обыкновенно, не давая повода для каких-либо подозрений. Он рос, с аппетитом ел, сторож механически скармливал ему пищу из банок, причем иногда ребенок поедал и сами банки - очевидно, в нем крылась затаенная страсть к порядку и чистоте. С некоторых пор сторож стал догадываться, что решение спора между ним и похитителем произойдет ночью, во сне, когда, как заведено испокон веков, силы охраны занимают оборонительные позиции, а злоумышленники стремятся явить свою злую волю.
И в самом деле, однажды ночью, когда сторож, обратившись в летучую мышь, облетал свои владения, он увидел гигантскую мухобойку, которая стала со свистом гоняться за ним. Мухобойка пыталась расплющить тело летучей мыши об темный экран ночного неба, и если бы это случилось, никто и никогда не заметил бы исчезновения сторожа. Он бы превратился в белое пятно, размером не больше звезды, только, в отличие от звезд, следующей ночью от пятна не осталось бы и следа - воды дня омыли бы полотно ночи, убрав с него все лишнее, в том числе и тела несчастных, не выдержавших ночных борений... Мухобойка и самой сущностью своей, и безобразной раскраской представляла собой апофеоз аляповатого безобразия, красочной белиберды, всего того, что сторож тихо и истово ненавидел. И мухобойка столь же настойчиво преследовала его, норовя заключить в свои тупоумные объятья. Спасение было в одном - немедленно выйти из сна, то есть совершить фигуру неслыханной дерзости, ибо редко когда кому-нибудь удается по своей воле выскользнуть из рук брата смерти! Но летучая мышь сумела затеять неслыханный танец, вращаясь с такой невероятной скоростью, что ячейки сна, не выдержав чрезмерных колебаний, подернулись легкой рябью, затем поплыли, все больше и больше теряя очертания и формы, а потом сторожа выкинуло на теплые доски сторожки - пируэт, сравнимый с прыжком человека, которого в последнее мгновенье выпускает из своих объятий столб смерча. Сторож почувствовал, что сон впервые остался не внутри его, а снаружи, и это было любопытное ощущение.
Из судорожно сжатого кулака его струилась тонкая полоска пыли, однако вытекла она не вся, кое-что еще оставалось. Ребенок лежал на кровати, тяжело дыша . Сторож знал, что они с ним теперь настолько далеки друг от друга, что дите уже не проснется при жизни сторожа. Сторож стал для злоумышленника недосягаем, а значит, и Знак Огня тоже. Ведь пройти к Знаку, как оказалось, невозможно без сокрушения сторожа, с которым Знак теперь был связан какими-то таинственными нитями. Без сторожа Знак оставался непроницаем, как непроницаем дремучий лес без надежного проводника.
Что толку ждать пробуждения того, кто никогда не проснется? Обман не удался. Сторож не без сожаления взвалил себе на плечо незадачливое Дите и вынес на улицу. На востоке занималась заря, и с окончанием ночи должна была закончиться и жизнь похитителя. Ему придется понести заслуженное и устрашающее взоры наказание. Сторож подтащил ребенка к своему любимому ветряку и за ногу привязал к единственному крылу, так что теперь его тело описывало равномерные круги, с течением времени теряя свои естественные покровы. Нелепость этой картины послужила сторожу утешением за перенесенные испытания
И с каждым кругом в нем оставалось все меньше уверенности в злонамеренности Агнца, в том, что тот был именно похитителем, а не жертвой какой-то непонятной ошибки. Впрочем, все свои сомнения, как и полагается лицу подведомственному, сторож препоручил вышестоящим инстанциям, подробнейшим образом изложив в текущем отчете все перипетии происшедшего. Отсутствие выговора он воспринял как молчаливое согласие, а окрестные жители с той поры перестали даже и смотреть на Эльдорадо, ибо за сторожем утвердилась репутация человека необычного и опасного.
В один прекрасный день с момента его назначения на должность сторожа минуло сорок лет. Сорок лет, для разных людей разный срок: если одни могут их смахнуть, как тонкий слой пыли, и легко обнажить чистую, полированную поверхность, то других сорок лет покрывают сумеречной патиной, придавая им вид благородной древней бронзы. Но сторож не принадлежал ни к тем, ни к другим, ибо сам он был слишком тяжел для времени, и оно прогибалось под ним, образуя уступы и вмятины. В итоге он мог лепить время по собственному усмотрению - привилегия того, чья жизнь монотонна и однообразна, и не пользовался этим правом лишь потому, что полагал для себя это слишком мелким занятием. К тому же, нам уже известно, что сторож всему предпочитал голую, ровную, пустую поверхность, его мало волновали прихоти Вулкана, изгибы фактуры, словом, все то, что служит помехой ровному полету стрелы, он не любил изменчивости и неровности. Оттого от времени и его облик утратил даже те немногие шероховатости, которые в нем были сорок лет назад, и сторонний взгляд, ощупывая сторожа, не находил за что зацепиться, скользил и все время промахивался.
Тело сторожа со временем приобрело даже некоторую прозрачность, должно быть оттого, что все вбирая в себя, он слишком мало отдавал. По натуре он был исследователь, обжора-попрошайка, которому вечно что-то надо от мира, и от которого мир либо ничего не получает взамен, либо получает такую смехотворность, что о ней и упоминать-то стыдно. Он, как краска древесного угля, алчно впитывал в себя световые лучи, не рассеивая их вокруг, но оставляя в себе, превращая в насыщенный и глубокий черный пигмент.
Раз уж речь зашла об оптических обманах, самое время рассказать и о болезни зрения, впервые посетившей сторожа уже в первый год пребывания в Эльдорадо. Проявлялась она в том, что зрение сторожа приобрело удивительные возможности. Он мог рассматривать объекты в инфракрасном свете и в рентгеновских лучах, мог без труда увеличивать или уменьшать тот или иной предмет, мог поворачивать его под каким- угодно углом, мог видеть одновременно вещи, находящиеся на существенном расстоянии друг от друга. Побочными эффектами, собственно болезненными симптомами были два недостатка. Во-первых, глаза сторожа приобрели независимость от владельца, они часто смотрели не туда, куда их направлял сторож, но туда, куда им самим казалось нужным. Во-вторых, сторож, играя многочисленными зрительными коллажами, был уже практически не в состоянии видеть мир таким, каким его видят обычные люди, и каким он сам его видел до того, как стал сторожем.
Его невероятно раздражал калейдоскоп бесполезных радуг и зарниц, проносившихся у него перед глазами, они казались ему вовсе ненужными. Но избавиться от них сторож не мог. Вероятно, пустой и глубокий воздух Эльдорадо способствовал развитию в нем особых свойств зрения, а недостаток общения с живыми существами лишил его примера того, как люди обращаются со своими глазами. Что-то в стороже было от Маугли - человека, воспитанного и выращенного волками и лишенного потому даров человеческой речи, человеческого поведения, человеческой мысли. Он не знал, как смотрят на мир люди, и его глазам пришлось учиться делать это самостоятельно - неудивительно, что они проявляли порой чрезмерное рвение и не очень-то слушались хозяина, уподобившись дельному управляющему, способному обходиться без никчемных и некомпетентных указаний нерадивого барина...
Болезнь заставляла порой сторожа кататься по полу от ужаса, обхватив голову руками, ибо он не узнавал стен, в которых живет. И надо же было случиться тому, чтобы столь не жалуемая им путаница поселилась в его собственной голове! К счастью, его недуг, как и все хронические болезни, обострялся лишь иногда, как правило, весной, в остальное же время зрение сторожа как бы препоручало себя его заботам и он, стараясь не дышать на свои глаза, смешно и глупо пытался смотреть самостоятельно. И, тем не менее, болезнь прогрессировала, с каждым годом углубляясь и захватывая все больше и больше времени его жизни.
Так продолжалось до тех пор, пока с момента его назначения на должность сторожа не минуло сорок лет. В этот день он вдруг обнаружил, что болезнь глаз оставила его. Не значило ли это, что сорок лет были лишь циклом, первым циклом в долгой веренице последовательностей, не совпадало ли начало цикла с зарождением болезни глаз, а конец - с окончанием болезни? Болезнь кончалась, исчерпав самое себя, но не для того лишь, чтоб самой себе освободить место? Или сорок лет стали конечным сроком, окончательной точкой, не терпящей запятых? Так рассуждал сторож, а тем временем из-под плотной корки горизонта с трудом выбрался и пошел по направлению к нему человек, заметить которого ему, возможно, позволило освобождение от болезни зрения.
Человек приближался. Сторож заметил, что он немолод, да что там, он был глубокий старик, но морщины его походили не на дряблое тесто, а на железные стружки; такие же колкие и многочисленные. Кроме того, он отличался от всех прочих людей, посещавших Эльдорадо тем, что шел к сторожу. Он обращался не к месту, знаком которого являлся сторож, не к должности, отражением коей тот был, но к нему самому, и оттого шаги человека получались медленным и настойчивым, а при ходьбе он размахивал руками, будто раздвигая массивные драпировки. Человек шумно дышал, видно было, что он порядком устал, и, несмотря на то, что в Эльдорадо стояло редкое в это время лето, изо рта у него вырывались тяжелые клубы пара. В облике его застыло нечто каменное, он казался завернутым в грубые листы железа, и в то же время глаза его производили впечатление удивительно живое, так что он являл собой образ жизненности, плотно упакованной в мертвую материю.
Постепенно он приближался к сторожу, и чем ближе он подходил, тем медленнее шел, как будто ему предстояло упереться в некую незримую преграду. Возможно, он шел уже давно, возможно даже, время его пути приближалось к сорока годам... А сейчас он плелся, как катится отлетевшее колесо, исчерпавшее все запасы движения. Когда расстояние между человеком и сторожем сократилось до длины вытянутой руки, человек окончательно остановился и сказал:
- Заметил ли ты, что люди стараются не смотреть тебе в глаза?
Сторож усмехнулся: он многое замечал в своей незаметной жизни, не только такие пустяки. Незваный гость продолжал:
- А знаешь, почему? Каждый, кто посмотрит тебе в глаза, видит себя там мертвым. С широко раскрытыми глазами, и они не прикрыты пятаками, как заведено. И это не всем приятно. Ты всю жизнь провел, попирая восходящее солнце своими протянутыми ногами. Твой единственный товарищ - кусок дерева, который вращается так быстро, что его невозможно рассмотреть. Ты вот думаешь, что честной службой заслужил право возвышаться в насмешке надо всем миром. Но если ты посмотришь на свою улыбку изнутри, то увидишь, что она состоит из великого множества мелких трещин, и каждая такая трещина была бы смертельна для сердца живого человека, ну а на твоем сердце они красуются, как узоры коры на столетнем дереве.
Сторож улыбался.
- Ты пришел обвинять меня? Обвинитель без улик, ты забрел в чужой монастырь! Я могу в любой миг выкинуть тебя отсюда, как грязь, как комок нечистот. Я могу забыть о тебе и никогда не вспомнить.
- Вся твоя сила - в твоем забвении. Тебя не пугает твоя порой столь отчетливо проступающая слепота?
- Только слепой может выполнять свой долг. Зрячий, как только открывает глаза, в ужасе бежит прочь, бросая свой пост. Я не таков.
- В чем твой долг? Сторож, что ты сторожишь? И зачем? От кого охраняешь то, что тебе не принадлежит, какие свои сомненья и тревоги препоручаешь вниманию силы, имя которой тебе неизвестно?
- Я не знаю этого, но мое незнание свято. Я мог бы сказать, что охраняю свое незнание. Или ты хочешь сказать, что пришел посягнуть на него? Может быть, ты хочешь открыть мне то, чего я не знаю?
-Нет. Все вопросы, на которые ты не знаешь ответа, умрут вместе с тобой. Ты отличаешься от своих предшественников. Те знали, что попали в ловушку, пытались выбраться из нее, и запутывались еще больше. А ты сумел приспособиться, и, ничего не зная, вызнал многое.
Но твоя служба закончена. Она закончена, так как ты больше не нужен на своем посту. Веришь или нет, но в тебе не нуждались никогда, и каждая секунда, проведенная тобой на службе, прошла зря. Но надо было, чтобы кто-нибудь сказал тебе об этом. Я говорю тебе, что твой срок истек. Песок все-таки вытек из ладони, как ты не пытался сжимать пальцы.
С этими словами незнакомец вытянул руку и тихонько толкнул сторожа в грудь. Удар был слаб, но сторож почувствовал, что тело его накренилось, как мачта в бурю, и с жутким скрипом стало клониться к земле.
И тут произошло нечто удивительное и страшное. Земля, которая сорок лет выдерживала его вес, вдруг не устояла, подалась и дрогнула. Единственное крыло ветряка внезапно стало крутиться в противоположную сторону. Эльдорадо уходило у сторожа из-под ног, и он ничего не мог с этим поделать. Оглохший и ослепший, лежал он на сухой, бесплодной земле, но земля не помогла ему собраться с силами, земля, которой он отдал сорок лет своей жизни, презирала его, как презирает всякого, кто мнит себя ее повелителем.