Мы идём по большому полутёмному зданию. Комнаты, колонны, коридоры. Мы - это я и дед. В здании, кроме нас никого. Я шагаю быстро, но дед поспевает. Пыль, как войлок, глушит шаги. Скрипит и сама раскрывается дверь, которую проходим. Успеваю взглянуть: за дверью темнота, будто погасили свечу. Оборачиваюсь. Следы догоняют меня. Странно, следов деда нет - только пыль.
- Так не бывает, дед! Ты же умер. Давно.
- Бывает, внучек, - глухо и очень медленно говорит дед.
Он ступает широко, взгляд и борода устремлены в даль бесконечного коридора. Легко можно представить деда на параде, правофланговым.
Я нагибаюсь, делаю из пыли снежок, бросаю в темноту. Снежок рассыпается на салют из пылинок, гаснет. Но мне кажется, мне хочется, чтобы так было: снежок улетел далеко и даже не слышно шлепка о какую-нибудь встречную дверь. Здесь, в здании, двери везде раскрыты, скрипят от сквозняка и старости. Я жду долго. Напрасно. Тихо смеюсь и бегу мимо дверей, догоняю деда.
Девочка с иссиня- черными волосами, с глазами синими, как васильки на фоне василькового поля. Поле огромное, разливается половодьем, и где-то там, у горизонта, убегает синевой в тусклое небо.
Девочка с иссиня-черными волосами, ты умеешь ждать. Улыбаясь прощающей улыбкой - дрожали уголки губ - ты ждала, когда я во втором классе ел яблоки, приносимые мне одноклассницей.
Кончилось тем, что, грызя очередной дар, надкусил гнилую сердцевину. Маленькое коричневое как бы яблочко в яблоке спелом, сочном, - меня чуть не выворотило, а одноклассница подросла, как ни в чем не бывало, и колобком покатилась по наклонной лесенке-чудесенке.
Ты умеешь ждать, а значит, училась прощать. Когда я возвращался с ночных гулянок, из объятий нежных и ласковых, ты смотрела нежно и ласково, тени укора не омрачали синь твоих глаз.
Девочка с иссиня-черными волосами, ты мудрее меня. Не сразу дошло, что готов утонуть в васильках, что в других искал негромкую улыбку твою. И женился на той, у которой - тогда светило солнце - были похожи глаза. Лишь введя ее в дом, я понял: ошибся - солнце скрылось из глаз.
Ты умеешь ждать, но как мне найти тебя, девочка с иссиня- черными волосами на фоне василькового поля. Картинка из журнала, висящая в туалете. Жена ходит в туалет. И выносит оттуда бесстрастное лицо.
Вдруг дед останавливается, и я замечаю порядок безумия в его движениях. С ним начинается то, к чему в детстве был привычен. Невидящий взгляд устремляется в одну точку, голова неподвластна рассудку, трясется, но глаза застыли, руки, сжатые в кулаки, бьются о воздух.
- Ва-ва-ва-ва! Бу-бу-бу-бу!
Вспоминаю, что сейчас он упадет, покатится по пыли, заколотится, заорет на все здание:
- Ва-ва-ва-ва!
- Дед, домой! Домой! - кричу.
Дед не слышит, кулак стучит о ногу.
- Ва-ва-ва-ва!
- Дед!
Меня будет ругать жена. Я хотел показать ему правнучку. Знаю приступ надо переждать, как в детстве, но мне страшно.
Пыль пугает больше падучей. Думая о припадке, я вспоминаю, что детство можно переждать. О пыли вспомнить нечего, я боюсь ступать по ней - вдруг там, за ней, пустота, и я провалюсь куда-то. Я не могу понять: почему пыль ведет себя с дедом так, со мной - эдак?
- Ва-ва-ва-ва! - завывает дед чуть тише. Припадок отпускает деда. Глаза усталые, но взгляд их осмыслен. С виска стекает пот.
- Слава Богу! Пойдем! - говорю я.
- Обожди, - говорит дед.
А я вижу черные волосы, вижу глаза, синие, как васильки. Я глажу ее по голове. Я плачу, я счастлив.
Дед ступает по пыли бесследно, затем садится на какой-то ветхий стул. Нехотя, косясь на меня, как пес, которого тащат за шкирку, выуживает за шнурки из пыли ботинки, которые снял неизвестно когда, обувает, но не идет.
- Дед! - я удаляюсь.- Деда!
Дочь, топая босыми ножками, забирается ко мне на кровать.
- Папа! Ты обещал показать синие цветочки.
У девочки иссиня- черные волосы, глаза синие, как васильки. Я нежно глажу ее по голове. Я счастлив. Однако природа перепутала, карты судьбы пали недоразумением: дочь будет ждать другого.
- Я, дочка, покажу тебе синие цветы, обязательно покажу. Летом. Сейчас осень. Взгляни за окно - пылит дождь.
- А когда будет лето?
- Лето будет.
Дочь засыпает у меня на руках. Бережно отношу ее в детскую, кладу в кроватку и долго смотрю, чтобы потом не забыть. Одеваюсь и ухожу.
Взбегаю по лесенке в большое полутёмное здание, шагаю быстро и мягко по пыли. Зову деда. Мне кажется, что пора. Дед появляется из ниоткуда, идет рядом.
- Потерпи, внучок, не время, - говорит он и отстает, не поспевая за моим шагом.
Я иду еще долго, потом оборачиваюсь - не вижу ни деда, ни собственных следов.
Девушка смотрит в зеркало. В глазу торчит гвоздь, мешает моргать. Девушка осторожно, без страха, пальцами схватив за шляпку, вытаскивает гвоздь. Из глаза потоком хлещет кровь, заливает поле, доходя василькам до цветков.
Васильки-нА-крови.
Опять, опять то полутемное здание. Дед сидит на ветхом стуле. Кругом пыль. Дед утопает в ней. Кажется, и стул, и одежда, и сам дед сотканы из пыли.
- Дед! Дед! - зову.
Он улыбается, машет рукой.
Мне кажется, что я уже близко, но не вижу себя рядом с ним.
- Потерпи, внучок.
Приходит жена, отжимает в ведре тряпку, и, расставив ноги, вытирает пыль с пола.
- Что ты делаешь? - кричу. Я в ужасе.
Дед колотит кулаком по колену, глаза выпучиваются, слышно:
- Бу-бу-бу-бу!
Жена уже возле стула. За ней - чисто, блестит. Она трет и трет, старательно стирает и пыль, и стул. Не видно, ни как дед стучит кулаком, ни как трясется его лицо, но слышно угасающее:
- Бу-бу-бу-бу!
То, что было дедом, стало, чистым, как стекло, полом. Из-за стекла смелыми лучами сверкает солнце, ласкает в кроватке дочь.