Сюжет:
Научный романтик Вернадский, чрезмерно увлёкшийся исследованием
живого вещества и влияния микроэлементов на организмы, перешёл от
белых к большевикам и масштабно химичит якобы под общим руководс-
твом Сталина и как бы на благо советского народа, но на самом де-
ле втайне готовит установление своей химической диктатуры с целью
ускорить развитие Ноосферы. Закормленный препаратами Вернадского
Ворошилов становится его горячим сторонником и насаждает в Крас-
ной Армии всякие "академические" добавки -- для храбрости, дисци-
плины и т. п. Противником Вернадского сначала выступает Орджони-
кидзе, но вскоре страна теряет его при довольно странных обстоя-
тельствах. Мехлис, критично настроенный по отношению к Вернадско-
му, предотвращает в последний момент его химическую диверсию про-
тив Сталина и разоблачает академика перед вождём. Сталин принима-
ет решение не устраивать расправы над престарелым Вернадским, а
перенять и законсервировать его план на случай, если этот план
понадобится для самого Сталина. Берия проявляет свою подспудную
человечность.
Имена и псевдонимы в пьесе подлинные, характеры близкие к под-
линным, события очень похожие на подлинные. Любые претензии по
поводу изображённого в пьесе охотно принимаются в личную коллек-
цию автора. В случае попыток судебного преследования автора со
стороны выживших родственников прототипов действующих лиц он обе-
щает суровые встречные разглагольствования касательно своих лич-
ных потерь (прямых и косвенных) от всего того, что эти прототипы
насовершали.
Действующие лица.
Берия Лаврентий Павлович -- Народный комиссар внутренних
дел.
Богданов Александр Александрович -- философ и экономист, бывший
большевик.
Борнеман-Старынкевич Ирина Дмитриевна -- минералог и химик,
помощница Вернадского.
Вернадский Владимир Иванович -- известный биохимик, минералог
и русский космист.
Ворошилов Климент Ефремович -- Народный комиссар обороны.
Врангель Пётр Николаевич -- главнокомандующий Вооружёнными
силами Юга России.
Дзержинский Феликс Эдмундович -- председатель ВЧК.
Зильберминц Вениамин Аркадьевич -- геолог, минералог, геохимик,
помощник Вернадского.
Ленин Владимир Ильич -- председатель Совнаркома.
Каганович Лазарь Моисеевич -- член Политбюро ЦК ВКП(б),
Народный комиссар путей
сообщения и т. п.
Мехлис Лев Захарович -- член Оргбюро ЦК ВКПБ,
доверенное лицо Сталина.
Орджоникидзе Григорий Константинович (Серго) -- председатель
Высшего совета народного
хозяйства (ВСНХ).
Сталин Иосиф Виссарионович -- секретарь ЦК ВКП(б).
Научные сотрудники Вернадского.
Энкавэдисты.
Жертвы массового террора.
Все герои должны появляться в своей наиболее характерной
одежде, то есть, Ленин -- в костюме-тройке и кепке, Дзержинский
-- в гимнастёрке и распахнутой шинели, Каганович -- в вышитой
украинской рубашке, Врангель -- в черкеске и бурке и т. д.
Декорации и реквизит должны насыщенно выражать эпоху, её жуткую
романтику. Пьеса -- о людях-символах. Высмеиваются не они сами, а
представления о них и их времени.
По замыслу, пьеса должна обеспечивать актёрам достаточно
возможностей, чтобы подурачиться в удовольствие себе и зрителям.
ДЕЙСТВИЕ I.
Сцена 1.
Пресловутые подвалы Лубянки. Грязная стена с рядом железных
дверей. Доносятся нестройные крики пытаемых. Вдоль стены тревожно
прохаживается академик Вернадский с портфелем под мышкой. Разда-
ются выстрелы, и Вернадский замирает и прислушивается. Появляется
и нервно оглядывается Дзержинский с револьвером в усталой руке.
Вернадский: А, Феликс Эдмундович! Наконец-то, голубчик, а то
я вас уже заждался!
Дзержинский: Здравствуйте, Владимир Иванович! Дела, знаете ли,
дела... А вы зачем здесь, собственно?
Вернадский: Так ведь репрессируют же меня...
Дзержинский: А что, не пора разве? И кто ж за вас взялся?
Вернадский: Какие-то ваши сотрудники, конечно. Кто же ещё?
Привели и сказали, что, если не найдут через десять
минут на этом самом месте (Вернадский тычет под себя
пальцем), то в следующий раз оно сразу же станет
мокрым.
Дзержинский (доверительно, почёсывая стволом револьвера затылок):
Да? Ну что ж, я не удивляюсь: с вашим кадетским
прошлым -- и на свободе...
Вернадский (выпятив грудь и выставив вперёд бороду и правую
ногу):
Ну и какое такое прошлое, сударь?! К примеру, в
1905-м по поводу невинно убиенного ассистента Лури
КТО в "Русских ведомостях" гневную статью опублико-
вал? То-то же! Вы сами небось в Варшавской цитадели
тогда прохлаждались?
Дзержинский (рассеянно убирая револьвер в карман шинели):
Может, и прохлаждался. Всех своих тюрем я уже в
точности и не припомню. Хорошая школа была, кстати!
Рекомендую!
Вернадский: Вы это серьёзно?
Мимо Вернадского и Дзержинского по коридору два матроса очень
революционного вида грубо протаскивают избитого до полусмерти и
залитого кровью человека, явно буржуя. Оба собеседника молча
провожают его взглядами. За сценой снова слышны выстрелы.
Дзержинский (как будто очнувшись):
Куда уж серьёзнее. Вообще, Советская власть -- это
всерьёз и надолго. Вот только камер свободных,
говорят, на сегодня уже нету. Ну ничего, мы вас в
хорошую компанию посадим. Лично мне вы где-то даже
симпатичны, но есть принцип, и я буду ему следовать.
Хотите опять к кадетам?
Вернадский: Да нет уж, надоели они мне.
Дзержинский: Тогда, может, к правым эсерам? К анархистам? Или
к бывшим членам Государственного совета?
Вернадский: А как насчёт профессорско-преподавательского
состава? Я к естественникам не отказался бы: мы
бы там семинарчик какой-нибудь сообразили. У вас,
кстати, чай в котором часу подают? (Дзержинский
сокрушённо вертит головой) А кофе? (Дзержинской
разводит руками. Вернадский скисает.) Ну тогда
хотя бы -- ради Бога -- не садите меня к
математикам! Лучше уж прямо к стенке...
Дзержинский: К математикам мы подсаживаем саботажников и спеку-
лянтов, там набито битком, так что для вас никакого
шанса... А вот насчёт стенки...
Дзержинский рассеянно шарит по карманам в поисках револьвера.
Вернадский: Ладно, забудьте! Давайте, что ли, садиться к бывшим
членам!
Дзержинский: По рукам! Только чтоб без голодовок и дурацких
петиций, а то у меня здесь и без этого голова идёт
кругом.
Дзержинский отчаянно взмахивает ладонью, разворачивается и
уходит. Вернадский, прислонясь к менее грязному участку стены,
задумчиво насвистывает "Марсельезу". Открывается с лязгом одна из
дверей, в коридор выходит верзила с внешностью мясника и бдитель-
но всматривается в академика. Вернадский умолкает и отворачивает-
ся, верзила возвращается за дверь. Из-за сцены доносится винто-
вочный залп, но Вернадский уже привык к таким звукам. Он выдвига-
ется к публике и начинает как бы размышлять вслух.
Вернадский: Ну вот и приехали, братья-интеллигенты! Спрашива-
ется: за что боролись?! За что чернила проливали?!
Сеяли разумное, доброе, вечное... Рабов выдавливали
из себя по капле... Конституцию проповедовали и
эту... как её... демократию... "Человек -- это
звучит гордо!" -- повторяли... Распирало от сознания
своей прогрессивности, а главное-то в людях прогля-
дели! Не любят, оказывается, люди подолгу людей
любить! Начинает хотеться им погрызть кого-нибудь!
Врагов им подавай! Классовых, к примеру! И чем
меньше еды, тем больше неконтролируемой злобы...
Как преодолеть это, не имею понятия... В пищу,
может, что-то надо подмешивать... А надо ли? Может,
лучше принимать людей такими, как они есть, и
спокойно смотреть на то, как они мучают и убивают
друг друга? Но ведь они же и за меня взялись, какое
уж тут спокойствие! Вообще, что правильно, а что --
нет? Не в Библии же мне это выяснять... А где? Не
знаю, не знаю... Эй, а ещё учёный называется... Да
уж, на старости лет я оказался у разбитого корыта...
И даже того хуже: В ТЮРЬМЕ...
Сцена 2.
Кабинет Ленина в Кремле. Владимир Ильич сосредоточенно и нервно
работает за столом. Комкает бумагу и швыряет её в дальнюю мусор-
ницу. Вскакивает и ходит по комнате, заложив руки в карманы брюк.
Появляется Дзержинский с портфелем Вернадского под мышкой.
Ленин: А, Феликс Эдмундович? Заходите, батенька, заходите!
Что нового? Сколько человек посадили?
Дзержинский: Сколько ни посадим, всё мало, Владимир Ильич!
Контрреволюция поднимает головы. Интеллигенция
фрондирует, офицерьё плетёт заговоры.
Ленин: Иного трудно было ожидать! СЕРДЦА надо завоёвывать,
Феликс Эдмундович! Сердца! Одними репрессиями мы
многого не добьёмся!
Дзержинский: Ну как сердца, Владимир Ильич? У меня-то и с
женщинами, насколько помню, особо не клеилось...
Ленин: Тем не менее, сердца, дорогой мой Феликс Эдмундович!
В стране голод и холод, и виновными в этом
выставляют, конечно же, нас -- рабоче-крестьянскую
власть. Мы должны увлечь людей картиной прекрасного
будущего -- такого, ради коего стоило бы потерпеть
нынешние лишения. И не забывайте, Феликс Эдмундович,
что первоочередная задача вашей Чрезвычайной
комиссии -- не карать, а воспитывать! Да-да,
воспитывать!
Дзержинский: Не забываю, Владимир Ильич! Сейчас вот воспитываем
Вернадского...
Ленин: Это какого Вернадского? Не того ли академика, что
был членом ЦК партии кадетов и товарищем министра
просвещения во Временном правительстве? Очень неод-
нозначная личность, я вам скажу, Феликс Эдмундович!
Расстрелять его мы всегда успеем, а вот попробовать
перетащить такого человека на свою сторону -- это
непростая задачка будет!
Дзержинский: С интеллигенцией сложно работать, Владимир Ильич!
Ленин: Знаю, Феликс Эдмундович! Знаю! Но нет такой
крепости, которой не взяла бы партия, вооружённая
передовой теорией!
Дзержинский (вздохнув): Это точно: возьмём любую крепость. Но
что с ней дальше делать? У Маркса и Энгельса про
это как-то не очень подробно написано.
Ленин: Марксизм -- не догма, а руководство к действию,
Феликс Эдмундович!
Дзержинский: Но у нас по некоторым вопросам нет ни догмы, ни
толкового руководства!
Ленин: Так вы вот сами и напишите!
Дзержинский: Догму или руководство, Владимир Ильич?
Ленин (почти обиженно):
Не до острот, Феликс Эдмундович!
Дзержинский (более сухим тоном):
Ну, если ближе к делу, то я тут кое-что от
Вернадского принёс. В камере он настрочил. За
человечество переживает. Не глянете?
Ленин: Вообще-то я не горазд на интеллигентскую бредятину
время тратить, но раз уж пришли -- давайте,
посмотрю.
Дзержинский протягивает тонкую и очень небрежную рукопись (в
стране, как известно, были проблемы со всем, включая канцелярские
принадлежности).
Ленин: (Медленно читает) "Широко распростирает химия руки
свои..." Я это уже где-то слышал... Или, может,
читал? Ну и почерк у этого академика! Если бы мой
собственнный не был почти таким же кошмарным, я вряд
ли бы что-то вообще разобрал. Ах, это эпиграф из
Ломоносова... Но где же название документа, Феликс
Эдмундович?
Дзержинский (тычет пальцем в рукопись):
Вот здесь, Владимир Ильич!
Ленин: (Читает дальше) "Биохимия и власть"... Что ж,
звучит архилюбопытно, батенька, но расшифровывать
этот почерк дальше нету сил. Вы своими словами
можете объяснить, к чему наш Вернадский клонит?
Давал же он какие-то устные показания на допросах?
Дзержинский: Он клонит к тому, что можно влиять на поведение
людей посредством ввода в их организмы различных
веществ. Или, наоборот, посредством препятствования
их попаданию туда.
Ленин: Ну, дело это, скажем, совсем не новое. Алкоголь и
наркотики человечество уже чёрт знает сколько лет
употребляет.
Дзержинский: Он имеет в виду другие вещества. Бром, селен, цинк
и т. п. Называет их микроэлементами. От их содержа-
ния в организме зависит характер психической
деятельности.
Ленин: И как, по-вашему, Феликс Эдмундович, он говорит
реальные вещи?
Дзержинский: Я же не специалист в научных вопросах, Владимир
Ильич!
Ленин: А всё-таки?
Дзержинский: В тюрьме некоторые даже доносы на лучших друзей
готовы писать, лишь бы скорее оттуда выбраться.
Ленин: Да, но допустим, в его утверждениях есть доля правды.
Какова должна быть, по-вашему, реакция марксиста на
подобную перспективу?
Дзержинский: С точки зрения догмы, нам это сто лет как сдалось.
Ленин: А с точки зрения нашей трудной нынешней практики?
Дзержинский: Я бы дал ему возможность представить его идеи более
развёрнуто. Со ссылками на новейшую научную лите-
ратуру. И, может, какие-то начальные эксперименты
потребуются.
Ленин: Так значит, освобождаем академика?
Дзержинский: Значит, так.
Ленин: Тогда не буду вас задерживать, Феликс Эдмундович!
Дзержинский (недоумённо): Задерживать -- меня?!
Ленин: Я имею в виду "до свидания", Феликс Эдмундович!
Дзержинский: А, до свидания, Владимир Ильич!
Дзержинский жмёт Ленину руку, поворачивается и уходит. Ленин
останавливает его на пороге кабинета.
Ленин: Феликс Эдмундович!
Дзержинский: Что, Владимир Ильич?
Ленин: Как всё-таки по-вашему: большевики отличаются хими-
ческим составом от сторонников царского режима?
Дзержинский: Это -- партийное поручение?
Ленин: Нет, это просто мысли вслух.
Дзержинский (думая уже о чём-то своём): Не знаю, не пробовал.
Ленин: Ну, тогда до завтра, Феликс Эдмундович!
Дзержинский: До завтра, Владимир Ильич!
Сцена 3.
Биохимическая лаборатория Вернадского в оккупированном немцами
Киеве. Столы, заставленные оборудованием алхимического вида. Зло-
вещий автоклав. Научная сотрудница Старынкевич что-то пишет, при-
строившись на краю стола, потом протягивает Вернадскому клочок
бумаги.
Старынкевич: Владимир Иванович, здесь окончательные данные о
содержании никеля в организме мышей.
Вернадский: Замечательно, голубушка Ирина Дмитриевна! Это --
существенное научное достижение! Но, умоляю, никогда
не говорите "окончательные данные", пожалуйста! В
науке не бывает окончательных данных! Только предва-
рительные, только вечное движение вперёд!
Старынкевич: Понятно. Буду иметь это в виду, но для нас они
всё-таки окончательные, потому что мыши у нас закон-
чились.
Вернадский: Как -- закончились?! Было же целых двести
пятнадцать штук!
Старынкевич: Ну когда это было? Все до одной вышли.
Вернадский: Может, съел кто-нибудь тайком?
Старынкевич: Мышей?!
Вернадский: А что тут такого? Это такая же еда, как и любая
другая. Особенно в наше, скажем так, далеко не сытое
время. Уверяю вас, не употреблять мышей в пищу --
это всего лишь предрассудок. Ну, или нежелание
возиться с мелочью.
Старынкевич: Лично мне даже в руки брать их было противно, когда
я их в автоклав засовывала. Если я даже всего лишь
представлю их у себя в кастрюле, меня, наверное, тут
же вырвет... Ой, уже начинается!
Вернадский (бросаясь к Старынкевич с какой-то банкой):
Спокойствие, голубушка! Понюхайте вот скипидарчика,
чтобы отвлечься! Подумайте о приятном! О котлетках
телячьих, к примеру...
От его слов у Старынкевич тошнота ещё больше.
Вернадский: Это у вас всего лишь идиосинкразия к живому вещест-
ву. Но это только на первых порах, потом перестанете
обращать внимание...
Старынкевич: Перестану...
Вернадский (мечтательно): Дышите глубже! Мы с вами стоим по сути
у колыбели новой науки -- БИОХИМИИ! Перспективы
огромные! Исследование химического состава живого
вещества! Мы проведём тысячи и тысячи опытов! Наши
мышки -- это только начало! Потом будут кошки,
собаки, блохи, кишечные черви, нерождённые
младенцы...
У Старынкевич новый приступ рвоты.
Вернадский (всё более воодушевляясь): Ну что за слабости, душечка
Ирина Дмитриевна? Наука ведь требует жертв -- и не-
малых! Это несомненно! Только смелые и исключительно
упорные люди способны добиваться в ней значительного
успеха! Если понадобится, я буду лично душить попу-
гаев, коров, бабочек и т. д. и лично испепелять их в
нашем автоклаве!
Вернадский возбуждённо ходит по лаборатории, уже не глядя на
Старынкевич, которая корчится на стуле от новых приступов.
Старынкевич: Корова...
Вернадский: Что -- корова?
Старынкевич: Корова...
Вернадский: Ну да, я слушаю про корову. Что вы хотите про неё
сказать?
Старынкевич: Корова... в наш автоклав... не поместится...
Вернадский: Это мелочь, которая нас не остановит! Мы разделим
корову на куски или построим новый большой автоклав,
в котором хватит места для каждого! Мы прорвёмся в
светлое космическое будущее человечества, не щадя
себя и других! Вообще, чтобы что-то получить, надо
чего-то лишиться: это можно сказать, закон природы.
Просто так разве что кирпич на голову падает, да и
то не каждый день. Научное любопытство -- фактор
огромнейшей побудительной силы, я вам скажу! Лично я
совершенно не могу устоять перед соблазном, когда
есть возможность узнать что-то действительно новое и
многообещающее!
Старынкевич: Но разве не ужасно, что для исследования жизни
приходится убивать?!
Вернадский: Смерть отдельного организма -- это в масштабах
биосферы НИЧТО! Даже смерть миллионов -- ничто!
Возмущение людей перед этим обстоятельством -- лишь
проявление примитивного инстинкта. Для человека,
свободно мыслящего, это недопустимо!
Старынкевич: Вас послушаешь, Владимир Иванович, так даже страшно
становится. К примеру, вдруг ваше научное любопытст-
во прикажет вам посмотреть, что у меня внутри...
Вернадский: Не упрощайте, голубушка! Внутри у вас почти то же,
что у других женщин -- резаных-перерезаных наукой
в огромном количестве за много лет до нас с вами.
Впрочем, с биохимической точки зрения организм
женщины -- и мужчины, кстати, тоже -- ещё почти не
исследован, так что где-то вы правы... (Вернадский
приближается к Старынкевич и, наклонившись вперяется
взглядом в её живот. Она встаёт со стула и отступает
от Вернадского на несколько шагов.) Но в наше слав-
ное революционное время хватает и готовых трупов,
так что вам совершенно не о чём беспокоиться!
Старынкевич: Но я всё-таки сильно опасаюсь чрезмерного энтузиаз-
ма, по какому бы поводу он ни проявлялся.
Вернадский: Да? Я подумаю над вашими словами. Но сменим тему. Вы
же знаете, что Директория и немцы разрешили создать
на Украине её собственную Академию Наук?
Старынкевич: А это не поспособствует разделению России? Для
начала -- в умах?
Вернадский: С точки зрения биохимии, разделение России -- тема
не актуальная. И кстати, в этой новой Академии я,
по-видимому, буду председателем. И на первом же её
заседании я непременно выступлю с докладом о наших
мышках! Это не мелочи! Нет! Не мелочи! Это ПРОРЫВ!
За сценой раздаются выстрелы. Старынкевич и Вернадский осторож-
но выглядывают в окно лаборатории.
Старынкевич: Похоже, немецкий патруль кого-то застрелил.
Вернадский: Да, вижу: вон лежит кто-то... Я думаю, надо тело
принести сюда...
Старынкевич: Зачем?
Вернадский: Всё за тем же.
Старынкевич: Может, он жив ещё?
Вернадский: Это было бы очень некстати.
Старынкевич: Ну что вы такое говорите?!
Вернадский: Ах, простите, Ирина Дмитриевна, иногда я слишком
увлекаюсь... Выходим?
Старынкевич: Выходим.
Через минуту возвращаются, с трудом волоча мёртвое тело. Кладут
его на пол перед автоклавом.
Вернадский: Отмучился уже. Кто он, по-вашему? Пролетарий?
Старынкевич: Похоже на то. Для вас это существенно?
Вернадский: Ещё как! У меня зреет замысел большой научной работы
по сравнительной биохимии социальных классов.
Старынкевич: Послушайте, неужели вы в самом деле будете...?
Вернадский: А разве в этом есть что-то странное? Что-то такое,
чего до меня никто из учёных не делал даже из самых
лучших побуждений?
Старынкевич: Ну, конечно, странное! Должны же быть какие-то гра-
ницы допустимого... Даже в науке... Я не в состоянии
это объяснить, но я чувствую, что они должны быть!
Вернадский: Границы познания?
Старынкевич: Может быть, даже и так!
Вернадский: Да как вы можете такое говорить -- про ПОЗНАНИЕ?!
Старынкевич: А как можете вы -- смотреть на людей как на кучки
химических элементов?!
Вернадский (удивлённо): Но они же и есть эти самые кучки! Ну,
кое-что и помимо того, но в первую очередь всё-таки
именно кучки химических элементов, как вы удачно
выразились!
Старынкевич: Всё, я ухожу! Пока вы меня тоже в автоклав не
засунули!
Вернадский: Уходите! Развитие науки от этого не остановится!
Старынкевич хватает дамскую сумочку и вылетает за дверь.
Вернадский с большой столярной пилой стоит над трупом и
прикидывает, какую бы часть отделить для исследований первой.
Сцена 4.
1920 год. Кабинет генерала Врангеля в Симферополе. На стене
огромная карта Юга России, утыканная синими и красными флажками.
Врангель сидит за большим письменным столом и читает донесения с
фронта. Входит Вернадский.
Вернадский: Здравствуйте, Пётр Николаевич!
Врангель: Здравствуйте, Владимир... эээ... Иванович!
Вернадский: Вы, конечно же, имеете представление о том, кто я?
Врангель: Частично. Вы, кажется, были среди основателей
конституционно-демократической партии, которая,
простите, заварила всю эту кашу? (Врангель делает
картинный жест) Но, вроде, я не вас приглашал...
Вернадский: Вот как? Но может, и я на что сгожусь?
Врангель: Сгодитесь! Пора и вам послужить белому делу! Иску-
пить свою, так сказать, вину перед многострадальным
Отечеством. А что вы собственно можете?
Вернадский: Могу организовать исследовательский институт, воз-
главить комиссию, подсказать, где найти какой-нибудь
минерал.. Вам минералы, случаем, не требуются?
(Врангель разводит руками) Ах, нет... Ещё прочесть
лекцию о живом веществе могу... На международный
симпозиум, наконец, съездить!
Врангель: Хм...
Врангель берёт со стола бумагу и небрежно читает её.
Врангель: В нашем тылу вакансии только такие: рытьё окопов на
Перекопе и уборка нечистот за раненными белогвардей-
цами.
Вернадский: Но это всё максимум для приват-доцентов! А мне надо
что-нибудь для академиков или хотя бы для бывших
членов Государственного совета.
Врангель: Хм...
Вернадский: Меня тут, между прочим, в Таврический университет
ректором приглашают... Но там же финансирование ни к
чёрту... А у меня, знаете ли, после потери Вернадов-
ки появились затруднения материального характера!
Врангель: Как?! Вернадовку СДАЛИ?! Когда?! Почему я только
сейчас об этом узнаю?!
Врангель хватается за сердце, потом бросается к висящей на
стене карте Юга России.
Вернадский: Это деревенька моя, под Тамбовом.
Врангель находит на карте Тамбов.
Врангель: Ну, знаете ли... Впредь извольте-ка поосторожнее
выбирать выражения, милостивый государь!
Вернадский: Так значит, десант в Вернадовку представляется вам
слишком затруднительным?
Врангель (постепенно приходя в себя): Не то слово! Тоже мне
выдали -- десант! В вас напрочь отсутствует страте-
гическое чутьё. Таких, как вы, нельзя на версту
подпускать к военным делам.
Вернадский: Именно, Пётр Николаевич! А к военно-морским -- на
милю! Так значит, с Вернадовкой -- всё?
Врангель: Мужайтесь...
Вернадский заметно скисает, потом начинает всхлипывать и
тереть носовым платком глаза.
Врангель: Ну, полно-те, полно-те, батенька! Оглянитесь вокруг:
бедствия-то какие! Кстати, что там насчёт универси-
тета?
Вернадский (печально): Ректором предлагают...
Врангель: А что, это -- дело! Образовательный фронт борьбы с
большевиками у нас пока что не вполне закрыт!
Вернадский: И космический тоже...
Врангель: ?!
Вернадский: Это я так, к слову...
Врангель: Сейчас не до красивых слов. Надо, знаете ли, непри-
каянную тыловую сволочь хоть чем-нибудь занимать,
иначе петициями достанет. А то ещё заговоры начнёт
плести. Вы там со своим... как его... живым вещест-
вом будете в самый раз. Только заклинаю: побольше
масштабной перспективы! Чтоб аж дух захватывало!
Вернадский: А финансирование?
Врангель: Что вы, у меня даже лошади не всегда кормлены!
Вернадский: Да, но, как говорится, пустое брюхо к науке глухо...
Врангель: Договорились! Но чтоб у студентов голова шла кругом
-- от картины светлого будущего обновлённой России!
И учтите: пришлю на лекции переодетых контрразведчи-
ков -- проверить масштабность.
Вернадский: Не проблема.
Врангель (менее официальным тоном): Говорят, вы пролетария в
Киеве сожгли...
Вернадский: Сжёг.
Врангель (сочувственно): Из-за Вернадовки?
Вернадский: Нет, в научных целях.
Врангель: Он живой ещё был?
Вернадский: Вроде, не шевелился уже.
Врангель: И каков результат?
Вернадский: Я ещё только в начале пути.
Врангель: Пути куда?
Вернадский (недоумённо): В неведомое!
Врангель: Ах, Боже ты мой! Но, может, что-то уже удалось
раскопать?
Вернадский: Ещё рано делать сенсационные заявления. Работать
надо!
Врангель: Нужны ещё трупы?
Вернадский (оживившись): Не помешали бы! Но образцы вещества --
это только десятая часть дела. Нужны химические
реактивы. Нужно оборудование. А ещё мозги нужны.
Врангель: Свежие?
Вернадский: Можно сказать и так.
Врангель: Не знаю, чем подсобить фундаментальной науке. Наши
трудные обстоятельства вы знаете. Могу обеспечить
ресурсы только под какой-то быстрый и практически
значимый результат.
Вернадский: Какого рода?
Врангель: Ну, к примеру, порошок какой-нибудь, чтобы можно
было нижним чинам подсыпать. Для повышения чувства
долга перед Отечеством.
Вернадский: А людей для экспериментов дадите? Живых, я имею в
виду.
Врангель: Господин Вернадский, живых -- это уж слишком. Должны
же быть какие-то границы жестокости. И мы ведь не с
немцами нынче воюем, а с братьями, если можно так
выразиться, и сёстрами. Может, для начала на мышах
и собаках попрактикуетесь?
Вернадский: Ну, это зауженный и совершенно ненаучный подход,
Пётр Николаевич! При всём уважении я должен вам
заметить, что в космическом масштабе (а жизнь --
феномен космический, я вам скажу) гибель нескольких
сотен или тысяч человек -- или даже нескольких
десятков миллионов -- ничто.
Врангель: Но представьте среди этих миллионов себя или своих
детей...
Вернадский: Представить могу, расстроиться из-за этого -- нет.
Занятие наукой приучает смотреть на вещи объективно.
Врангель (задумчиво): Тогда, может, и хорошо, что у нас в России
её было так мало -- науки вашей...
Сцена 5.
Теплушка. Нары. На нарах сидит Вернадский в солдатской шинели и
фуражке с красной звёздочкой и читает "Вестникъ Константинополя".
Рядом Богданов штопает носок.
Богданов: О чём пишет свобоная пресса, Владимир Иванович?
Вернадский: Да вот Ваня Бунин снова жалуется на зверства больше-
виков, Александр Александрович!
Богданов: Не надоело читать подобный лепет? Бунин стенает по
поводу революции, потому что рухнул мир, в котором
Бунину было хорошо. Но ведь этот мир потому и рух-
нул, что очень многим в этом мире было не так хоро-
шо, как Бунину. И что сделал в своё время Бунин,
чтобы этот рухнувший мир стал комфортнее для всех --
и дальше от возможности рухнуть?
Вернадский: Ну как же: сеял разумное, доброе, вечное...
Богданов: Точнее, проповедовал расхожие псевдоистины, лживость
которых очевидна для всякого сколько-нибудь думающе-
го человека. Мы по большому счёту не понимаем мира,
в котором живём. Но мы строчим про него всякую убе-
дительную чушь, потому что хотим слыть писателями и
мудрецами и получать свои три рубля на пропитание. И
этим мы только ещё более запутываем людей -- и себя
тоже.
Вернадский: А какую убедительную не-чушь вы лично можете сказать
про эту революцию?
Богданов: Большевики не столько сделали свою революцию, сколь-
ко оседлали революционный процесс, инициированный не
ими. Точнее, далеко не только ими. Оседлали, чтобы
выиграть от него в наибольшей степени. Ну, или в
наименьшей степени пострадать. Если бы они не вцепи-
лись в него, это сделал бы кто-то другой. Осуждать их
за то, что они решили взять верх (и взяли!) в разго-
ревшейся всеобщей драке, -- это несправедливо и
неумно!
Вернадский: То есть, ни в каких кровавых эксцессах они по сути
не виноваты?
Богданов: Они действительно виноваты лишь в некоторых частнос-
тях, но опять-таки ломать копья по этому поводу глу-
по, потому что ошибки и слабости у людей неизбежны,
а в революционных условиях ошибки и слабости, как
правило, оказываются кровавыми.
Если большевики убивали, то по большей части для
того, чтобы не быть убитыми. Если они слишком усерд-
ствовали в этом деле, то лишь потому, что великая
русская культура (и -- шире -- европейская) не
обеспечила им надлежащих тормозов, надлежащей здра-
вости и глубины во взглядах на происходящее, а в
этом уже прямая вина интеллигенции -- и больше
никого.
Вернадский: Круто же вы повернули! И вы почти убедили мою
совесть не возбуждаться против большевиков!
Богданов: Совесть тут не вполне при деле. Как понятие совести
не применимо к волку, задирающему овец, так оно
не применимо к Ленину, задирающему буржуазию и пр.
Здесь -- другое.
Вернадский: Но если волк -- вне юрисдикции совести, значит,
волка можно при случае спокойно уничтожить!
Богданов: А я и не против того, чтобы уничтожили Ленина. И
большевиков вообще. И всех большевичек тоже, если
они не симпатичные. А если совсем прижмут обстоя-
тельства, то, наверное, даже большевичат -- как
слишком буйных от природы -- не дожидаясь, пока они
вырастут и начнут отстреливать думающих людей. Но
учтите, что на их место придут другие -- может быть,
ещё худшие. Они будут иначе называться, но тоже
тыкать пальцами в правильные книжки как в первоис-
точник своих разрушительных добрых намерений. Чтобы
действительно избавиться от этих ужасов и обеспечить
невозвращение их в последующем, надо подняться на
более высокий уровень понимания человека и общества
и подтянуть за собой как можно больше других людей.
Вернадский: У вас уже есть это понимание?
Богданов: У меня есть только зачатки этого понимания, а также
понимание того, что оно и необходимо, и возможно. Но
придёт оно не от буниных. Бунины в этом отношении
уже доказали свою бесплодность.
Вернадский: А от кого это понимание, по-вашему, придёт?
Богданов: От людей, которые менее вписаны в систему интелли-
гентской говорильни.
Вернадский: От учёных-естественников?
Богданов: Нет. Они приучены к элементарным моделькам и слишком
упрощают, когда дело касается общества.
Вернадский: От философов?
Богданов: Не смешите меня! Философы или оригинальничают, или
заговаривают зубы. У них свой коллективный способ
доить общество, только и всего.
Вернадский: Значит, от чиновников? Государственных людей, так
сказать?
Богданов: Ой ли. У этих обычно есть здравый смысл и нужная
степень невежества, то есть, неспособность -- чуть
что -- строчить интегральное уравнение, не разреши-
мое в свободных радикалах, или трёхмерную матрицу,
но у них не бывает творческого замаха, а только
служебное рвение и корысть.
Вернадский: Тогда, наверное, от офицеров?
Богданов: Может быть. Хотя болтунов среди них тоже хватает.
Вернадский: Бунин вот пишет, что не надо ничего изобретать, а
достаточно просто следовать проверенным христианским
ценностям.
Богданов: Снова Бунин... Он таким образом просто скрывает свою
неспособность предложить что-то новое. Легко было
следовать христианским ценностям на месте Бунина --
дворянина и владельца поместья. А как Бунин лишился
поместья и дворянских привилегий, так и сам перестал
им следовать: что-то не очень он большевикам, врагам
своим, прощает -- даже на словах (впрочем, у него,
кроме слов, ничего никогда и не было).
Вернадский: Большевики для него -- что-то от Сатаны.
Богданов: Тогда в чём соль христианства? Объявляй всех врагов
своих пособниками Сатаны, и не надо будет прощать
им. Всех ближних, какие не нравятся, можно просто
подозревать в пособничестве Сатане, и это избавит от
обязанности любить их, как самого себя. В чём отличие
христианства от большевизма? Только в нюансах.
Вернадский: Не получается ли тогда, что вы -- за сотрудничество
с большевиками?
Богданов: Не совсем так. Если можете не сотрудничать -- не
сотрудничайте: ни с ними, ни с какой-либо другой
партией. Во всех партиях люди по большей части
ужасны, хотя в каждой -- чуть-чуть по-своему. Но
чтобы прокормиться на этой планете, обычно надо к
кому-то примкнуть, а большевики в этом отношении
вполне подходящие -- и по очень прозаической
причине: потому что они побеждают, то есть
доказывают, что они, несмотря ни на что, -- лучшие.
Ну, в простом биологическом смысле, что ли. По
совокупности показателей. С волками жить -- по
волчьи выть. Но, чёрт возьми, можно же не
усердствовать при этом!
Вернадский (оживившись): А хотите знать, что мне импонирует в
Ленине? Его масштабность и решительность! Если бы
большевики не национализировали моего имения --
Вернадовки -- я, наверное, уже с начала восемнадца-
того года был бы с ними. Большевизм -- это
творческое. Они настроены переделать мир. Это --
возможный прорыв к новому качеству живой материи!
Иначе говоря, заурядный эволюционный процесс в
период своего ускорения, происходящий на наших
глазах и дающий нам возможность сознательно
поучаствовать в нём!
Богданов: А хотите знать, что МЕНЯ отталкивает от Ленина? Его
ненастроенность докапываться до глубинных вещей. По
сути он человек схемы. Марксистской. Он способен её
развивать, но он не способен предложить ДРУГУЮ
схему, перейти на следующий уровень миропонимания.
Для интеллектуального развития человечества больше-
визм ничего не даст.
Вернадский: А что даст-то?
Богданов: Что-то ДОЛЖНО дать, иначе гомо сапиенсы могут
уничтожить друг друга совсем.
Вернадский: А если это спасительное что-то -- биохимия?!
Богданов: Биохимия ваша, говорите? Не знаю, не знаю... Она
может активизировать мыслительный процесс, может
чуть подтакливать его в некоторую сторону. Вот
только в какую -- и в этом загвоздка. Как бы с
биохимией ситуация не стала ещё хуже, чем она
есть...
Сцена 6.
Лаборатория Вернадского где-то в Москве. Академик работает,
стоя у стола. За окном ночь, звёзды. Появляется Зильберминц,
держащий в руке что-то, завёрнутое в мешковину.
Вернадский (с волнением): Дорогой Зильберминц, вы принесли то,
что я просил?
Зильберминц (тоже с волнением): Принёс, Владимир Иванович!
Зильберминц разворачивает мешковину и поднимает за волосы
отрезанную человеческую голову -- высохшую, но очень похожую на
голову А. П. Чехова, с пенсне.
Вернадский: Это ОН?
Зильберминц: ОН стопроцентно!
Вернадский: Хорошо. Загружайте в автоклав. Но только ЧИСТЫМИ
руками. Мне нужна чистота эксперимента. И снимите
с него, наконец, это дурацкое пенсне!
Зильберминц: Раньше мы загружали в автоклав по десять голов
сразу...
Вернадский: Это было раньше. Теперь аналитические методы шагнули
вперёд. Вдобавок эта голова -- уникальная. По ней я
хотел бы получить отдельные данные.
Зильберминц: Истинный интеллигент?
Вернадский (пиететно): Истиннее некуда.
Зильберминц: А собственную голову вам исследовать не хочется,
Владимир Иванович?
Вернадский: Хочется ещё как, Вениамин Аркадьевич! Но нет возмож-
ности. Надо стоять на почве реальности. И надо
что-то оставить следующим поколениям исследователей.
Зильберминц: Вы думаете, они тоже будут отрезать людям головы?
Вернадский: Не знаю, не знаю... Возможно, скоро будет достаточно
всего лишь сверлить в живой голове дырку и брать
немного мозговой ткани для анализа.
Зильберминц: Но ведь наши результаты не потеряют значения,
Владимир Иванович?
Вернадский: Нет, не потеряют, Вениамин Аркадьевич! Мы навсегда
останемся первопроходцами! Колумбами пробирки!
Магелланами автоклава! Может быть, нашими именами
даже назовут улицы. Как вам "бульвар Зильберминца"
-- звучит?
Зильберминц: Вообще-то не очень. Русский человек язык себе
сломать может. Лучше "проспект Вернадского".
Вернадский (вытирая платком вдруг заслезившиеся глаза):
Ну что вы так, голубчик...
Зильберминц (всхлипывая и доставая платок):
Да так вот... вдруг что-то прорвало...
Оба подвижника умилённо рыдают друг другу в жилетки.
Сцена 7.
Кабинет Сталина в Кремле. За длинным столом сидит Орджоникидзе.
Сталин прохаживается и воняет трубкой.
Сталин: Так говоришь, что не совсем одобряешь мои действия,
Серго?
Орджоникидзе: А ты что думаешь: ты -- уже бог?! Но ты же старе-
ешь! И когда-нибудь ты умрёшь, как и все мы.
Значит, ты -- не бог. А всего лишь простой
смертный, у которого кружится голова от той высоты,
на какую он волею случая забрался. Надо отдавать
себе отчёт в том, что с тобой происходит. Кружится
голова -- и только. На высоте это почти с каждым
случается. Так будь же мудрым, Коба! Я знаю, ты это
можешь. Ты же революционер, ты историю делаешь. Это
много серьёзнее, чем, скажем, дом строить. Твой дом
после тебя сломать могут, а истории уже не изменят.
Сталин: Историю всё равно переврут.
Орждоникидзе: Кто переврёт, а кто и до правды докопается.
Сталин: Можно и правду представлять очень по-разному.
Орджоникидзе: Можно! Но я верю в людей. Верю, что найдутся хотя
бы некоторые, кто поймут вещи правильно! До нас это
пока что получалось, будет получаться и после нас.
Да, мы убивали, но лишь затем, чтобы не быть
убитыми, -- и не более того. А если иногда и более
того, то из-за неизбежных заблуждений и ошибок. Не
мы создали этот мир, мы всего лишь живём по его
правилам -- и пока что мы успешнее многих других.
И мы ведь взялись этот мир переделывать -- чтобы в
нём не надо было никого убивать. Кто считает, что
мы на этом пути не достаточно успешны, пусть пробует
быть лучше, чем мы.
Сталин: Чего ты хочешь, Серго?
Орджоникидзе: Чтобы мы больше сосредоточились на созидании, а не
на борьбе. На сотворении благ, а не на грызне за
них. Мы, большевики, должны превзойти других в
первую очередь ТВОРЧЕСКИ.
Стали: Я считаю, что ты неправильно понимаешь место борьбы
в жизни общества. И этим ты создаёшь угрозу для
нашего дела.
Орджоникидзе: Отчего же? Борьба важна, но в ТЕПЕРЕШНЕМ обществе.
НО если не отдаваться ей целиком, а стараться тра-
тить больше сил на творение правильного будущего,
то борьбы будет нужно всё меньше и меньше.
Сталин: Ты не понимаешь, что люди ХОТЯТ ненавидеть и
грызться. Что враги им нужны для хорошего самочувс-
твия. Это у людей в инстинктах, в природе. Если не
изменить природы людей (а как ты её изменишь?!),
они при затянувшемся мире будут искать, с кем бы
затеять вражду, как они ищут еду, когда голодны.
Мы, большевики, только обеспечиваем им правильный
выбор врагов. Людей мы, может, и переделаем, но не
скоро. Сначала надо лучше разобраться в том, что
они собой представляют. Ты уверен, что знаешь лю-
дей, Серго? Я -- нет. Даже тебе я не перестаю
удивляться!
Орджоникидзе: Ты всё шутишь, Иосиф!
Сталин (наклонившись над Серго и расплывшись в добрейшей
обезоруживающей улыбке):
Нэ-э-эт!
Сцена 8.
Личная биохимическая лаборатория Вернадского. Шкафы с лабора-
торной посудой. Клетки с попугаями, мышами и пр. Террариум с
огромным удавом. В углу свалены мешки с надписями Se, Zn, Cu, Si
и пр. Висит огромный портрет Михайлы Ломоносова. В глубине сцены
-- что-то вроде операционного стола, на котором закреплено что-то
вроде человека. Вернадский в белом халате прохаживается между
двумя гротескного очкасто-бородатого вида ассистентами -- тоже в
белом. Те почтительно поворачиваются туда-сюда вслед за ним.
Вернадский подходит к клетке с попугаями и делает им у-тю-тю.
Вернадский: У-тю-тю!
Попугаи: Кяк! Кяк!
Вернадский: Пока ещё слишком беспокойные. Увеличьте им
дозировку кадмия на двадцать процентов!
Бородато-волосатый ассистент в очках:
Слушаюсь!
Вернадский приближается к чему-то на операционном столе и
указует туда перстом, не глядя.
Вернадский: Как ЭТО себя чувствует?
Ассистент: Похоже, кончается.
Вернадский: А если -- током?
Ассистент: Момент!
Ассистент подходит к электрическому рубильнику на стене и
опускает его на секунду вниз. Серия ужасных воплей с операцион-
ного стола.
Вернадский: Продолжайте подпитку раствором!
Ассистент: Ясно!
Звонит телефон. Вернадский подходит и поднимает трубку.
Вернадский: Здравствуйте, товарищ Сталин!... Да!... Нет!...
Таблетки для работников НКВД вполне готовы... Да,
я в них уверен... Нет, проверял не на себе, а на
ассистентах... Да, конечно! Будет сделано!...
До свиданья, товарищ Сталин!
В состоянии эйфории Вернадский делает несколько беспорядочных
перемещений по лаборатории, напевая "От Севильи до Гренады".
Останавливается, подзывает жестами ассистентов и произносит про-
граммную речь -- над столом, где, конечно же, лежит её шпаргалка,
чтобы не задействовать лишний раз суфлёра.
Вернадский: Друзья мои! Некоторые только предполагают, а я уже
даже уверен, что добрая треть болезней и добрая
четверть эмоций (или их отсутствия) -- от недостатка
или избытка тех или иных микроэлементов в организ-
ме. Причём особенно интересен недостаток. Дело в
том, что некоторые дефицитные микроэлементы уходят
из сельскохозяйственных земель вместе со снимаемым
урожаем и потом уже почти не возвращаются. Если
людям не восполнять в питании нехватку этих
веществ, начинаются БОЛЬШИЕ проблемы. Так вот, кто
владеет запасами дефицитных микроэлементов
(Вернадский разводит руками, указывая на содержимое
шкафов), тот, можно сказать, владеет миром. И
какой-нибудь невзрачный селен иногда оказывается
поважнее золота!
Вернадский спохватывается, достаёт из кармана пробирку, вытря-
хивает её содержимое себе в стакан с чаем, размешивает термомет-
ром, пьёт.
Вернадский: Уклониться от управляющего химического воздействия
невозможно! Люди всё меньше получают продукты пита-
ния непосредственно с собственного хозяйства, всё
больше -- с фабрик, после централизованной обработ-
ки. А на каждой фабрике -- биохимическая лаборато-
рия контроля качества, а там -- нужные вещества в
бутылях, нужные инструкции и не очень искушённые,
но исполнительные лаборанты. Даже те люди, кто
кормятся самостоятельно, с земли, так сказать, всё
равно ведь что-то покупают. Соль, к примеру. А в
эту соль уже можно вводить добавки. Тот же йод или
бром, к примеру. Наконец, эти добавки можно в
крайнем случае распылять над полями с аэропланов.
В общем, мы на пути, который через несколько пово-
ротов откроет нам потрясающие горизонты и голово-
кружительные возможности, о которых не догадывались
даже так называемые научные фантасты, вроде этого...
как его... Герберта Уэллса! Но вот вопрос: доста-
точно ли вы преданы не мне -- науке, чтобы идти со
мной до конца, до последних доступных пределов?
Ассистенты: Да! До конца! До последних пределов!
Вернадский: Мы на пороге перехода на следующий уровень развития
Ноосферы! Мы накануне прорыва к таким высотам, перед
которыми меркнет всё! Здесь, в этих пробирках, мы по
сути рожаем новое человечество, которое будет отли-
чаться от нынешнего, как нынешнее -- от обезьяньего
стада. Мы -- не боги, но мы очень близко к тому. Мы
-- ТВОРЦЫ!
Вернадский застывает в широком жесте, выставив вперёд бороду.
Сцена 9.
Спартанский кабинет Мехлиса. На стене портрет Сталина и две
перекрещенные сабли. В углу рукомойник плебейского вида. Ещё
резервные сапоги, на них портянки. За столом -- Мехлис. Перед
столом, сутулясь на неудобном на стуле, -- Вернадский.
Вернадский: Я предлагаю создать центр ХИМИЧЕСКОГО управления
страной, товарищ Мехлис!
Мехлис: Что вы имеете в виду, товарищ Вернадский?
Вернадский: С учётом колоссальной зависимости психической
деятельности и соответственно поведения людей от
количеств и соотношений поступающих в их организмы
веществ можно неявно менять установки массового
поведения людей посредством очень небольших хими-
ческих добавок в потребляемую ими воду и в продукты
массового питания. Например, в хлеб. Задавать уро-
вень активности людей, их агрессивности, интеллек-
туальной деятельности, обучаемости, манипулируемос-
ти, стремления к размножению, коллективизма, спо-
собности к самопожертвованию и т. п. Короче, почти
всего!
Можно выборочно воздействовать на отдельные группы
населения -- через спецпайки и ведомственные столо
вые -- или же путём использования пищевых предпоч-
тений: добавлять в выбираемые преимущественно этими
группами продукты нужные вещества под видом консер-
вантов, усилителей вкуса, эмульгаторов, стабилиза-
торов, пищевых красителей и т. п.
Страна должна покрыться сетью небольших лаборато-
рий, которые будут собирать данные о местных
химических условиях питания и водообеспечения и
о характере массового поведения людей, а при
необходимости -- скрытно менять химические условия
в соответствии с указаниями из центра. В центре же
будет составляться и изучаться в динамике общая
химическая и поведенческая картина, а также будут
распределяться между областями страны дефицитные
химические добавки.
Мехлис: В центре будет Политбюро ЦК нашей партии, товарищ
Вернадский!
Вернадский, осёкшись и сбавив пыл:
Да, конечно!
Мехлис: По-вашему, страной должны управлять химики?
Вернадский: Эээ... Нет, не думаю... Но понимание некоторых
химических вещей в наше время, наверное, уже необ-
ходимо. За химией будущее!
Мехлис: Будущее -- за марксизмом-ленинизмом!
Вернадский: Да, но с химией!
Мехлис: Всё это -- полёты фантазии. Давайте ближе к сегод-
няшним конкретным вопросам. Вот, к примеру, ваш
препарат энкавэдин -- "таблетка энкавэдиста". В
описании сказано: для усиления чувства ответствен-
ности работников НКВД! А что мы имеем на самом
деле?! Многочисленные недогибы на местах!
Вернадский: Учту замечание. Перепроверю на собственных
сотрудниках.
Мехлис: А Ваши странные опыты на Маяковском, которые закон-
чились полной ерундой!
Вернадский: Но у него была нетипичная восприимчивость к некото-
рым препаратам! Да и вообще вскрытие показало, что
он был по сути мутантом!
Мехлис: Послушайте, Вернадский! А разве мыши у вас в
лаборатории никогда не кончали жизни самоубийством?
Вернадский: Нет, не кончали-с!
Мехлис: Может, у них просто не было подходящих для этого
средств?
Вернадский: Да, средств не было. Впрочем, они имели возмож-
ность, к примеру, утопиться в поилке.
Мехлис: А вы бы сами в поилке топились?
Вернадский: Нет, я предпочёл бы менее мучительный способ.
Мехлис: Вот, может, и они -- тоже?
Вернадский: Не знаю. Надо экспериментировать дальше. Это наука!
Ошибки и жертвы в ней -- неизбежная и, я бы сказал,
даже необходимая плата за результат, а он вдобавок
может в конце концов оказаться отрицательным!
Мехлис: Но партии нужен ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ результат!
Вернадский: Я именно этим и руководствуюсь, товарищ Мехлис!
Мехлис: Хорошо, товарищ Вернадский! Продолжайте в том же
духе -- и не забывайте регулярно отчитываться перед
партией.
Прощаются, Вернадский уходит, Мехлис размышляет вслух:
Никаких тебе штурмов, понимаешь... Никакого времени
"Ч"... Просто подсыпают тебе понемногу в жратву
какую-то дрянь -- под предлогом борьбы за качество
твоего питания, конечно, -- и ты даже не понимаешь
потом, что с тобой происходит. Ты просто начинаешь
думать немного по-другому: так, как это надо ЕМУ!
Сцена 10.
Коридор где-то там в Кремле. Появляются Орджоникидзе и
Вернадский.
Вернадский: Кстати, таблеточек для повышения руководящих
качеств ответственных работников не желаете?
Орджоникидзе: А что, есть и такие?
Вернадский: Да вот же, пожалуйста! Целая упаковка. Инструкция
внутри.
Орджоникидзе: Таблетки сильнодействующие?
Вернадский: Ещё как! Если понравятся, приходите потом за
добавкой.
Вернадский и Орджоникидзе расходятся. Вернадский тут же
сталкивается с Ворошиловым.
Вернадский: Кстати, порошочков от излишнего беспокойства не
предложить?
Ворошилов: А они не опасные?
Вернадский: Да проверялись же неоднократно -- на бывших
деникинских офицерах.
Ворошилов: А на колчаковских? Шучу. Ладно, беру!
Вернадский: Кстати, есть у нас и эликсирчик для частичного
возвращения молодости.
Ворошилов: Ну, мне такое ещё рановато. Да ладно, беру!
Давайте сюда!
Вернадский вручает порошочки. Расходятся. Появляется Каганович.
Каганович: Где-то тут был Вернадский... Надо бы у него ещё
этой микстурки взять. Так хочет Сарра... Мне
микстурка тоже понравилась. Вдобавок лёгкость в
мыслях после неё необыкновенная!
Сцена 11.
Кабинет Сталина в Кремле. За длинным столом сидят Калинин,
Ворошилов, Будённый, Молотов, Каганович, Орджоникидзе,
Вернадский. Сталин прохаживается, покуривая трубку. По залу
плывёт отвратительный запах табака "Герцеговина Флор".
Сталин: А что нам скажет товарищ Вернадский? Какое у нас
сегодня положение на биохимическом фронте?
Вернадский встаёт и прокашливается.
Вернадский: Положение, с моей точки зрения, хорошее, товарищ
Сталин! Разработка препарата "контрапупекс" для
применения в Красной Армии в основном завершена.
Сталин: Ваша личная точка зрения, товарищ Вернадский, конеч-
но же, представляет для нас определённый интерес. Но
нам хотелось бы знать и объективную оценку результа-
та.
Ворошилов: Препарат успешно прошёл полевые испытания под
Халхин-Голом, товарищ Сталин! Отношение к нему
командиров вполне положительное.
Сталин: Кстати, почему этот замечательный биохимический
препарат называется "контрапупекс"? Кого вы имеете в
виду под этим "контра"?
Вернадский: "Контрапупекс" означает "концентрированный транс-
грессионный пузыристый последовательный экстремиза-
тор", товарищ Сталин!
Сталин: Это не вполне благозвучно, товарищ Вернадский!
Ворошилов: Поскольку препарат делает из обыкновенных людей
героев, я предлагаю назвать его героином!
Сталин: Хорошее предложение, товарищ Ворошилов! Но я думаю,
что препарат должен называться как-нибудь более
содержательно. Например "сталинин": "стабильная
личная инициатива и натиск".
Вернадский: В этом явно что-то есть, товарищ Сталин! Я сегодня
же подумаю над этим вариантом. Непременно подумаю!
Сталин: Подумайте, товарищ Вернадский! А какова ситуация с
другими препаратами?
Вернадский: Уже вполне вырисовывается набор средств для комплек-
сного подхода.
Страной можно управлять через водопровод, и я докажу
это! Подмешивая в питьевую воду определённые вещест-
ва в определённых концентрациях, можно успокаивать
массу или, наоборот, возбуждать. Можно повышать в
стране рождаемость и, наоборот, снижать её. Можно
активизировать самостоятельное мышление и можно по-
давлять его. Разумеется, набор параметров, управляе-
мых таким образом, невелик, но если соединить возмо-
жности водопровода с возможностями радио, кино и
массовой печати, мы получим замечательно пластичес-
кую и правильно голосующую на выборах народную
массу -- годную и на труд, и на подвиг! А что каса-
ется управляющих кадров, то их можно держать в под-
чинении не посредством биохимических средств, а
посредством угрозы их применения, а также через
посвящение в тайну того, какие воду и пищу можно
употреблять, не рискуя подвергнуться биохимическому
воздействию, а какие -- нет.
Сталин: Вы как-то слишком широко размахиваетесь, товарищ
Вернадский. И в вашем походе я не вижу присутствия
социальной теории. Управление должно иметь цель,
средства управления должны соответствовать этой
цели. Наша цель вам, надеюсь, понятна.
Вернадский: Да, товарищ Сталин!
Сталин: Вы, научные работники, зачастую мыслите слишком
плоско, слишком формально. Ваши мозги перегружены
всякими схемами, и эти схемы мешают вам воспринимать
некоторые важные стороны вещей. Мы, практики, не
знаем ваших схем, поэтому нередко видим больше, чем
вы. Где ваши схемы соответствуют действительности,
там вы сильнее нас и можете подсказать что-то толко-
вое, а где они не соответствуют действительности,
там вы зачастую несёте такой вздор, что вызываете у
нас разочарование в науке вообще.
Вернадский: Я подумаю над вашими словами, товарищ Сталин!
Сталин: Всенепременно подумайте! Я вижу, товарищ
Орджоникидзе хочет высказаться. Слушаем тебя, Серго!
Орджоникидзе: С этими новыми штучками не всё так хорошо, как
хотелось бы. Преодолевая посредством препаратов
Вернадского какие-то временные трудности, мы всякий
раз создаём себе новые проблемы взамен старых. К
примеру, мы покончили с кулачеством, зато у кресть-
янства ослабло желание напрягаться, и мы получили
тот страшный голод, который люди будут помнить ещё
очень долго. Чуть позже мы разобрались с вредительс-
твом, но получили вспышку массовых репрессий, причём
некоторые руководители -- к примеру, Никита Хрущёв
-- так завелись, что до сих пор не могут уняться, и
даже приходится отпаивать их минеральными водами.
Вместо укрепления социалистического порядка, мы
получаем что-нибудь новое в поведении масс и потом
не знаем, что с этим делать. А наши писатели!
Закормленные минеральными добавками Вернадского для
творческих работников, они сочиняют, похоже, не
столько романы, сколько доносы друг на друга!
Сталин: Так ты, Серго, считаешь, что Политбюро ошиблось,
поддержав идеи академика Вернадского?
Орджоникидзе: Я так не говорил, Иосиф! Я считаю, что идеи
товарища Вернадского -- в принципе правильные, но
пока что сырые. Поддержать их было, конечно же,
нужно, но больше в научной, так сказать, области, а
не в практической.
Сталин: А если бы мы поступили, как ты говоришь, а нас из-за
этого опередила бы в практике мировая контрреволю-
ция?
Орджоникидзе: Я бы застрелился, Иосиф!
Сталин: Я в этом не сомневаюсь, Серго, как и вообще в твоих
большевистских качествах. Так вот, чтобы ты не
стрелялся -- и чтобы Каганович тоже не стрелялся
(делает широкий жест в сторону Кагановича) -- мы и
поступили так, как мы поступили. И я думаю, что мы
поступили правильно!
Каганович: Спасибо, товарищ Сталин!
Сталин: Пожалуйста, товарищ Каганович!
Каганович: Считаю своим партийным долгом сказать, что у меня
тоже есть замечания по качеству работы Вернадского.
К примеру, у меня от препарата Вернадского для
руководящих работников случились боли в животе!
Сталин: Вот только не надо Лазаря петь, товарищ Каганович!
Я сам этот препарат один раз пробовал, и не было у
меня никаких болей. Может, причина в том, что я его
по привычке запивал кахетинским, а вы по привычке
мацой заедали. Или фаршированной рыбой.
Каганович: Макаронами по-флотски, Иосиф Виссарионович!
Сталин: Больше так не делайте, товарищ Каганович!
Каганович: Не буду, товарищ Сталин!
Сталин: Но вернёмся к нашим, как говорится, баранам! Товарищ
Орджоникидзе, я вот не могу утверждать, что мало
пользы от препаратов Вернадского, предназначенных
для интеллектуальных кадров. Налицо значительные
успехи советского народа в различных областях, тре-
бующих больших умственных усилий. Возьмём, к приме-
ру, работы товарища Лысенко в области сельского хо-
зяйства или, скажем. "Краткий курс истории ВКП(б)".
И про советских писателей, я считаю, ты высказался
не объективно. Литература социалистического реализма
представлена очень достойными произведениями, создан-
ными как раз в последние годы. И мы ведь действовали
по-научному, с использованием проверочных групп. К
примеру, в Белоруссии мы этого препарата почти не
распространяли, и результаты говорят сами за себя.
Сцена 12.
Кабинет Сталина. В нём Сталин и Мехлис. Робко входит Зильбер-
минц и застревает возле дверей, забыв инструктаж Поскрёбышева.
Зильберминц: Здравствуйте, товарищ Сталин!
Сталин (подзывая жестом подойти поближе):
Здравствуйте, товарищ Зильбер...
Зильберминц: ...минц!
Сталин: Присаживайтесь, товарищ Зильберминц! Товарищ Мехлис
говорит, что вы можете пояснить нам, что это такое
-- биохимическое управление Вернадского.
Зильберминц: Да, конечно, товарищ Сталин!
Сталин: Так переходите смелее к делу!
Зильберминц: Собственно, биохимическое управление -- это управ-
ление медленное и нечёткое. Оно не может обеспечи-
вать конкретные действия, а может только создавать
предрасположенности к действиям определённого хара-
ктера. Но предрасположенности существенные!
Оперативная составляющая биохимического управления
обеспечивается не микроэлементами, а угрозой их
применения. Люди, сознательно подчиняющиеся биохи-
мической власти, делают это из стремления оказаться
в круге посвящённых, а не подвергаться скрытой об-
работке на общих основаниях. То есть, как и всякая
государственная власть, биохимическая власть дер-
жится в основном на мнениях, а не на инструментах
насилия. В идеологическом аспекте она опирается на
авторитет науки и на страх перед её сложными непо-
нятными достижениями.
Зачастую нас удивляют странности в речи и поведении
тех или иных людей, и мы пробуем искать ошибки в их
базовых суждениях, обусловливающие эти странности,
причина же странностей на самом деле всего лишь в
том, что люди чем-то неподходящим питаются или что-
то неподходящее пьют. Подправьте им (или себе!) еду
и питьё, если ещё не поздно, и странности вскоре
исчезнут.
Можно обнаружить в еде и питье наркотик, яд или
лекарство, потому что они там лишние, а что толку
обнаруживать микроэлементы, если им положено там
быть? В каких количествах -- это другой вопрос,
потому что сегодня мы по существу не знаем, сколько
чего человеку нужно. Вдобавок эти "сколько" и
"чего" зависят и от состояния организма, и от усло-
вий его жизни. В итоге мы получаем, что один чело-
век -- здоровяк, хотя ничего особенного не делает
для своего здоровья, а другой вечно болеет, хотя по
20 раз на день моет себе руки. Один -- гений, дру-
гой -- круглый дурак. Один -- воин, другой --
тряпка. И так далее.
Сталин: Мы это тоже замечали, товарищ Зильберминц. Ближе к
делу!
Зильберминц: Дело практически идёт к установлению биохимической
диктатуры Вернадского! Я вас очень прошу, товарищ
Сталин! Не принимайте внутрь ничего из того, что
предлагает этот академик!
Сталин: Я сам знаю, чего мне не принимать внутрь!
Зильберминц: Извините. Но есть ещё водопроводная вода, а крем-
лёвский водопровод ведь -- часть московского.
Сталин: Давно уже нет. Вдобавок у меня есть особый охраняе-
мый колодец на ближней даче. И вообще, вам, навер-
ное, что-то стало представляться странным в моём
поведении?
Зильберминц: Нет, что вы, товарищ Сталин!
Сталин: Тогда прекратим этот разговор. Мы примем к сведению
то, что вы сказали, товарищ Зильберминц. Спасибо,
можете идти!
Зильберминц: До свидания, товарищ Сталин!
Сталин: Всего хорошего, товарищ Зильберминц!
Зильберминц уходит.
Мехлис: Товарищ Сталин! Я считаю, что академика Вернадского
надо расстрелять -- пока ещё не поздно!
Сталин: Так уже сразу расстрелять, товарищ Мехлис! Расстрел
-- это действие необратимое. А Вернадский -- очень
ценный научный работник. Человек уникальной широты
взглядов.
Мехлис: Именно расстрелять, товарищ Сталин! Пока ещё есть
возможность приказать кому-то сделать это. А через
несколько месяцев его непонятной химической возни,
может быть, даже у меня рука на такое перестанет
подниматься. Вокруг просто не останется надёжных
людей! Я уже сегодня, отдавая распоряжения, тревож-
но всматриваюсь в глаза подчинённых: боюсь увидеть
в них не то же, что вчера.
Сталин: Опасения -- дело правильное, товарищ Мехлис! И
хорошо, что вы в них честно признались. Но надо
знать в опасениях меру и не поддаваться необосно-
ванным страхам. Может быть, вы всего лишь перетру-
дились и нуждаетесь в небольшом, вполне заслуженном
отдыхе? Или вы думаете, что Вернадский уже обрабо-
тал товарища Сталина своими препаратами, и товарищ
Сталин потерял способность трезво воспринимать
ситуацию?!
Мехлис: Я так не думаю, товарищ Сталин! Но я не могу отде-
латься от мысли, что он пытается обработать МЕНЯ!
Всякий раз, когда я чувствую вялость, головную
боль, приступ жалости к классовым врагам и всякое
такое, я начинаю сравнивать: а было ли точно так со
мною раньше -- до того, как вылез Вернадский со
своей биохимией? Каждый раз, когда в стране случа-
ется что-то недолжное или необычное, я теперь в
первую очередь думаю, а не отметился ли там этот
чёртов академик со своими порошками, аэрозолями и
суспензиями. Так жить нельзя!
Сталин: Надо различать высокую бдительность и болезненную
мнительность, товарищ Мехлис! От одного до другого
-- всего один шаг, и у меня нет уверенности, что вы
его ещё не сделали.
Сцена 13.
1938 год. Кабинет Берии на Лубянке. Радостное солнечное утро.
Лаврентий Павлович чистит свой любимый револьвер. По радио
транслируют "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью..." Вбегает
Вернадский.
Вернадский: Здравствуйте, товарищ Берия!
Берия: Здравствуйте, товарищ Вернадский!
Вернадский: Я узнаю ужасную вещь: вы закрываете моё направление
работ!
Берия: Да, это так.
Вернадский: Но почему?!
Берия: Потому что так надо.
Вернадский: Но ведь товарищ Сталин всегда проявлял огромный
интерес к моим научным результатам!
Берия: Больше не проявляет.
Вернадский: Ничего не понимаю...
Берия: Какой же вы после этого учёный?
Вернадский: Простите, это намёк мне непонятен тоже!
Берия: Людей травить больше не дадим! Я не называю вас
шарлатаном, товарищ Вернадский, но иногда у меня
такая мысль, по правде говоря, возникает. Классового
врага надо побеждать в первую очередь на идеологиче-
ском фронте, а не подсыпать ему гадости в кастрюлю.
Я и сам подсыпал, когда молодой ещё был и слишком
горячий. Может быть, я и теперь кому-то иногда
подсыпаю -- это моё дело. Но мы, большевики, против
того, чтобы строить на этом всю нашу политику.
Подобные меры никогда не были нашим принципом! Так,
кстати, товарищ Сталин сказал. Если не можешь
победить врага идеологически, ты вообще не имеешь
права на что-либо претендовать. Мы, большевики,
победили в Гражданской войне не потому, что
подсыпали своим противникам всякую дрянь в кастрюли,
а потому что оказались сильнее их в идеологическом и
организационном отношении.
И ещё кое-что. Зачем вам на самом деле космическая
пыль? Вы вот настаивали, чтобы мы организовали сбор
этой самой пыли за Полярным кругом...
Вернадский: На данном этапе я НЕ МОГУ знать, зачем пригодится
космическая пыль. Я знаю только, что она есть, а
значит, должна исследоваться. (Благоговейно:) Это
же наша прямая материальная связь с космосом!
Берия: А если мы с этой пылью занесём какую-нибудь инопла-
нетную дрянь в наши города?
Вернадский: Но ведь эта пыль так или иначе оседает на нас
сверху!
Берия: Дело в концентрации, товарищ Вернадский. Скажу вам
откровенно: я опасаюсь перехода количества в
качество.
Вернадский: Но для движения науки вперёд нужно иногда идти на
риск, товарищ Берия!
Берия: Риск бывает очень разный, товарищ Вернадский!
Некоторыми вещами нельзя рисковать ни в коем случае.
Вернадский: Но ведь прорываться в космос-то надо!
Берия: Я не помню, чтобы товарищ Сталин такое говорил. И мы
же не научились ещё толком даже с земными вещами
разбираться.
Вернадский: Но ведь светлое будущее человечества может быть
только космическим!
Берия: С чего вы это взяли?
Вернадский: Я экстраполировал тенденции.
Берия: Вы экстра... что?
Вернадский: Ну, продлевал в будущее те изменения, какие проис-
ходят сегодня.
Берия: Вы имеете в виду коллективизацию или борьбу с
троцкизмом?
Вернадский (с грустью):
Я имею в виду развитие разума...
Берия (сердито): Послушайте, Вернадский, я могу, наконец,
дочистить свой револьвер?!
Вернадский молча уходит, но дверью не хлопает.
Сцена 14.
Кремль, кабинет Сталина. Сталин. Появляется решительный подтя-
нутый Мехлис в сопровождении двух офицеров.
Мехлис: Товарищ Сталин! Определённо что-то происходит!
Половина кремлёвского полка лежит с поносом,
другая половина бредит!
Сталин: Что за бред?
Мехлис: Это не бред, товарищ Сталин!
Сталин: Но вы же только что сказали, что половина полка
бредит!
Мехлис: Извините, товарищ Сталин! Они бредят вашим именем!
Сталин: Это ясно, что не вашим, а моим. Я хотел бы знать,
какие эпитеты они в бреду повторяют?
Мехлис мнётся.
Сталин: Понимаю, товарищ Мехлис! Дело серьёзное! Поднимайте
кремлёвский... эээ! На кого мы можем рассчитывать в
этой ситуации?!
Мехлис: Только на Берию!
Сталин: Поднимайте Берию!
Сцена 15.
Институт Вернадского. Центр химического управления. Прекрасное
"ретро". На стене -- карта СССР, утыканная разноцветными флажка-
ми. Пульты с лампочками. Звонят телефоны, стучат телетайпы,
дежурные биохимики принимают сообщения, дают оперативные указания
сотрудникам на местах.
Голоса: Слушаю, Донбасс! Да, добавляйте в воду хлорид кадмия
до концентрации пять граммов на тонну.
Магнитогорск? Возьмите анализ мочи и крови у ста
человек, выведите средние данные по намагниченности
и завтра же пришлите.
Минск, Минск! Брома больше не добавлять, а то там
люди у вас скоро на ходу засыпать будут.
Да, Ленинград!... Дождитесь нужного ветра с запада
и распыляйте аэрозолем.
Сухуми! Плохо слышно! Сухуми! У вас что -- во рту
пересохло?!
Ашхабад! Немедленно прекратите эту самодеятель-
ность, иначе сами пойдёте на опыты!
Тбилиси! И мы здесь знаем, что Ереван тоже хороший
город! Но есть план, и вы обязаны ему следовать.
Грозный, что значит перепутали дозировку?! Да вы
отдаёте себе отчёт в последствиях?! Это же будет
сказываться в поколениях! В ПОКОЛЕНИЯХ!
Входит решительными шагами Вернадский. На нём серый походный
сюртук, кисть правой руки заткнута за борт сюртука.
Вернадский (выпятив узкую грудь): Здорово, орлы!
Орлы (нестройно): Здравствуйте, Владимир Иванович!
Вернадский достаёт из шкафа с пробирками треуголку, надевает
её, но тут же снимает и прячет обратно: не поймут-с.
Вернадский (торжественно): Начинаем реализацию плана "четыре Б
бис"!
Вернадский подходит к батарее рычагов на стене и дёргает
несколько на себя и вниз. Начинается фигурное вытьё звуковых
сигнальных устройств. Один рычаг поддаётся не сразу, и Вернадский
повисает на нём, упершись ногой в стенку. Сотрудники Вернадского
устремляются к пультам и тоже что-то дёргают и нажимают.
Какафония всяких сигналов.
Вернадский прохаживается с наполеоновским видом, выставив
вперёд бороду. Подходит к карте СССР, переставляет флажок. Очень
громкий телефонный звонок. Все вокруг замолкают. Вернадский
устремляется к телефонному аппарату.
Вернадский: Да, это я, товарищ Сталин! Здравствуйте!
Громовые удары в дверь. Все вскакивают. Дверь распахивается,
врываются четыре человека в форме НКВД и с револьверами в руках.
Энкавэдисты: Всем оставаться на местах! Руки вверх! Именем
Советской власти, гражданин Вернадский, вы
арестованы!
Вернадский движением волшебника вытряхивает из рукава пробирку,
она разбивается об пол под ногами энкаведистов. По помещению
плывут густые клубы дыма. Сотрудники Вернадского выхватывают
из-под столов противогазные маски, напяливают их на себя и один
за другим ныряют в какой-то люк. Энкавэдисты кашляют, хватают
себя за горло, сгибаются, падают на пол, корчатся там в дыму.
Вернадский кашляет, тоже тянет маску. За сценой звучат выстрелы,
звенит разбиваемое оконное стекло. В помещение врываются ещё
несколько энкавэдистов и, кашляя в уже менее концентрированном
дыму, уволакивают Вернадского, зависшего было над спасительным
люком.
Дым почти совсем рассеивается, и в помещение властно входит
Мехлис. Он брезгливо осматривает оборудование, ворошит пальцем на
столе бумаги.
Появляется энкавэдист с перевязанной головой.
Энкавэдист: Товарищ Мехлис, взяли одного из ближайших помощни-
ков Вернадского!
Мехлис: Немедленно выбить из него показания!
Энкавэдист: Но это же нарушение социалистической законности!
Мехлис: Я тебе сейчас покажу законность! Советская рес-
публика в опасности, а ты мне зубы заговариваешь!
Энкавэдист: Есть выбить показания!
Мехлис: Бегом!
Энкавэдист убегает. За стенкой удары, крики. Гремит опроки-
нутое жестяное ведро. Мехлис напряжённо прислушивается. Через
минуту приволакивают под руки совсем избитого человека в
порванной одежде и с обильной кровью (ну, кетчупом, разумеется)
на распухшей физиономии.
Энкавэдист: Он даёт показания!
Мехлис: Какие?
Энкавэдист с размаху бьёт арестованного кулаком в живот. Тот
вскрикивает, обвисает на руках охранников. Энкавэдист замахивает-
ся, чтобы ударить арестованного в голову. Тот начинает торопливо
и сбивчиво говорить.
Избитый: Операция началась в пятницу, тринадцатого числа.
Сразу в тридцати трёх крупнейших городах. В
водопровод подмешали концентрат... в столовой ЦК
давно уже... и в Наркомате обороны...
Мехлис: Какова цель операции? Отвечай быстро!
Энкавэдисты встряхивают избитого задержанного.
Избитый: Вызвать массовые изменения в поведении людей.
Мехлис: Какие изменения?
Избитый: Повышение агрессивности, например. Или снижение
трудового энтузиазма. Или усиление частнособствен-
нических устремлений.
Мехлис: Зачем?
Избитый: Обеспечить проявления тайной силы. Испугать руково-
дящих партийных работников. Угрозой скрытой химиче-
ской обработки склонить их к подчинению.
Мехлис: Вы думаете, большевиков можно легко запугать
какой-то отравой?!
Избитый: Можно предварительно слегка обработать их, к приме-
ру, через питьевую воду, и они станут чувствитель-
нее к угрозам! Несколько десятков странных смертей
известных деятелей -- ещё более сильный довод.
Мехлис (гневно рычит, тыкая кулаком в физиономию допрашиваемого):
Мер-р-рзавцы! Пр-р-редатели! Р-р-ренегаты!
Избитый: Но в конечном счёте это скажется очень положительно
на развитии Ноосферы! Так говорил Вернадский!
Мехлис: И вы ему верили?! А марксизм -- это типа ничто?!
Избитый: Марксизм -- частный случай...
Мехлис: Что за бред ты несёшь, контра???!!!
Сцена 16.
Всё тот же кабинет Сталина. В кабинете всё тот же Сталин и
всё тот же Вернадский. Сталин прохаживается, Вернадский повора-
чивается за ним на стуле.
Сталин: Товарищ Вернадский! Я вам скажу напрямую. Как
советский человек советскому человеку. Поступил
сигнал о том, что вы плетёте, так сказать, биохими-
ческий заговор против Советского государства!
Вернадский: Это неправда, товарищ Сталин!
Сталин: Я так и знал, что вы это ответите, товарищ
Вернадский! И я склонен вам верить. Но есть факты,
которые мне будет трудно без вашей помощи объяснить
товарищу Берии.
Вернадский: Какие это факты, товарищ Сталин?
Сталин: Вы начали без разрешения партии применять разные
свои вещества: добавлять их в водопроводную воду и
так далее.
Вернадский: У меня было разрешение, Товарищ Сталин!
Сталин: Но вы вышли за пределы этого разрешения!
Вернадский: Но это по меньшей мере невозможно доказать!
Сталин: И в этом соль! Кстати, как вы думаете, товарищ
Вернадский, если тот же препарат, какой вы
применяли к товарищу Маяковскому, применить,
например, к товарищу Пастернаку, можно получить
такой же или ещё более интересный творческий
результат?
Вернадский: Я думаю, что только практика -- надёжный критерий
истины, товарищ Сталин!
Сталин: Я тоже так думаю, товарищ Вернадский! Мы благодарим
вас за ваши ценные исследования, но на данном этапе
не видим смысла продолжать вам их в широком масшта-
бе и предлагаем ограничиться небольшой лаборатори-
ей. Вы же понимаете, что темп развития науки должен
быть не слишком стремительным и общество должно
успевать переваривать её достижения и разбираться с
их негативными последствиями, иначе люди перетравят
и повзрывают сами себя!
Вернадский: Я это понимаю, товарищ Сталин!
Сталин: Понимать мало, товарищ Вернадский! Надо этой идеей
пропитаться, надо сделать её своим руководящим
принципом. Вы уже сделали её своим руководящим
принципом?
Вернадский: Делаю, товарищ Сталин!
Сталин: Кому, как не нам, старикам, сознавать, что польза
от нового зачастую бывает только кажущаяся и что
новое, устраняя одни проблемы, зачастую создаёт
вместо них другие -- ещё более тяжёлые?
Вернадский: Да, кому, как не нам, товарищ Сталин!
Сталин: Тогда почему вы были так настойчивы в проталкивании
своих препаратов?
Вернадский: Наверное, я был слишком увлечён привидившимися мне
возможностями...
Сталин: Такое может случиться с каждым. Называется "голово-
кружение от успехов". Мы вот в борьбе с противниками
социалистического строя тоже слишком разогнались, а
теперь не знаем, как выправить "достижения". Так что
вы не волнуйтесь, товарищ Вернадский. Мы вас скрытым
врагом Советской власти не считаем. А если вы где-то
ошибались, это нормально. Это -- по-человечески.
Вернадский: Спасибо, товарищ Сталин!
Сталин: Не за что. А интересные планы ваши мы на всякий
случай далеко в сейф прятать не будем: мало ли что.
Наш бронепоезд, как вы знаете...
Сталин делает приглашающий жест. Вернадский отзывается на него
несколько подобострастно.
Вернадский: ...стоит на запасном пути!
Сталин: Именно!
Сцена 17.
Кабинет Берии. В кабинете Берия и Зильберминц.
Берия: Скажите мне, гражданин Зильбершванц...
Зильберминц: Зильберминц!
Берия: ...минц! Был ли у Вернадского умысел на установление
личной власти в стране?
Зильберминц: Это не простой вопрос, това... гражданин Берия!
Берия: Что же в нём непростого? По-моему, всё элементарно:
либо умысел был, либо его не было.
Зильберминц: Я не юрист, я -- человек, зарабатывающий на жизнь
сложным думанием и -- поверьте -- я в этом деле
кое-что понимаю. Так вот, "да, нет" -- это иногда
довольно большое упрощение, а в случае с Вернадским
-- даже слишком большое. Вернадский -- одержимый
человек науки. К нему нельзя подходить с обычными
мерками, иначе он будет совсем неправильно понят.
Возможность установления власти через биохимию для
него интересна чрезвычайно, но не ради власти, а
ради обретения знания, что эта возможность действи-
тельно существует!
Берия: Значит, к личной власти он таки стремился!
Зильберминц: Таки да! Но ради научного результата!
Берия: Вот как!
Зильберминц: Думаю, мы узнаем ещё много интересного из секретных
папок Вернадского. Если сумеем их прочесть, конеч-
но (у него тот ещё почерк!). Быть может, Вернадскому
лишь немного не хватило напора: преклонный возраст
сказался. А будь этот человек ко времени революции
хотя бы лет на двадцать моложе, не известно ещё,
каким боком -- или задом -- повернулась бы ко всем
нам история.
Берия: Хорошо, товарищ Зильберминц! Да, жизнь -- это вечный
убой! И покой нам только снится сквозь кровь и пыль!
Сегодня вот мы взяли Вернадского за жабры своими
чистыми руками (смотрит себе на ладони), а завтра,
может, кто-то возьмёт за жабры нас -- ГРЯЗНЫМИ
ВОЛОСАТЫМИ ЛАПАМИ. И когда уже это бесконечное
бодание закончится, я не знаю. Хочется отдохнуть, и
дать подышать другим, и насладиться тихой радостью
покаяния и прощения, но ведь не позволят, не пове-
рят, затопчут. Потому что бояться будут, что кто-то
затопчет их самих. Это победный марш по невидимому
узкому коридору, где шаг вправо, шаг влево --
измена, оговор, приговор, расстрел. Только не
говорите, пожалуйста, никому, что вы такое от меня
слышали!
Зильберминц: Не скажу, ни за что не скажу, Лаврентий Павлович!
Даже если ваши люди меня пытать будут!
Обнимаются в порыве чувств -- усталый организатор массовых
репрессий и заработавшийся учёный, оба только что пережившие
большую общую драму. Из-за сцены слышно "Вихри враждебные веют
над нами...". Ничего в мире не изменилось: он ёжится в ожидании
новых драм.
З а н а в е с.