- Мне кажется, что он все время на нас смотрит... - сдавленно прошептал новенький - долговязый парень с испуганными глазами и длинной, тощей шеей, по-индюшачьи торчавшей из затрепанного воротника просторной куртки-балахона. Пожалуй, так его и стоит звать - Индюшонок. А чутье у него что надо!
- Кто смотрит? - непонимающе воззрился на юнца Антонио. Этот старый, толстый плюшевый лис не зря столько лет держит свой дансинг-клуб на плаву - в нужное время всегда готов прикинуться круглым идиотом.
- Сеньоре Марио... - уже беззвучно, одними губами ответил Индюшонок. Но я-то, понятное дело, услышал.
- Смотрит?? Гм... Откуда? - нахмурился Антонио.
- Во-он! - юнец указал глазами в самый центр стеллажа, уставленного запыленными вертушками и допотопными транзисторными усилками, доживающими свой ржавый век еще со времен Великой Рейволюции.
Я едва не присвистнул. На самом деле парень ошибся самую малость. Я был лишь тремя полками выше, в стопке старого исцарапанного винила, вторая пластинка снизу. И теперь с удвоенным интересом разглядывал этого Индюшонка десятками глаз людей на мятом, потрескавшемся конверте.
Антонио долго смотрел на новичка, слишком долго для усталого и вечно озабоченного хозяина заурядного танцпола, одного из многих на Лазурном побережье. После чего укоризненно покачал седою головой.
- Не городи чушь, приятель. Старина Марио, да упокоит его душу Пресвятая дева Мария, угодил под машину две недели назад. И он никак не может смотреть на тебя в своей бывшей каморке. Потому что Марио сейчас лежит в земле, и его глаза закрыты. Я их сам закрывал ему, вот этой рукою.
И он продемонстрировал юнцу пухлую ладонь, из-за которой и получил в свое время имечко "Утопленник" вдобавок к прежнему "Везунчику". А везло ему с нами в этой жизни как дай Бог каждому!
- Диджеи не умирают, - упрямо тряхнул косой челкой юнец. - Тем более такие как сеньоре Марио. Супер Марио, - убежденно прибавил он. И знаете, в его голосе не было ни капли зависти!
Старый лис Антонио смерил Индюшонка рассеянным взором, затем повел дремотными глазами вдоль стеллажных полок и... точнехонько царапнул взглядом край моего конверта. Вот шельма!
- В общем, хватит болтать, принимай хозяйство, Ривера. Если сумеешь нынче вечером удержать публику, и танцпол будет полон по-прежнему, считай, что ты принят. И эта каморка твоя.
После чего бочком-бочком поскорее выскользнул за дверь. Бедняга Антонио, он все еще печалился по мне, а здесь, в берлоге старины Марио, гнездилось еще немало его самых грустных воспоминаний.
Когда дверь за хозяином закрылась, Индюшонок некоторое время молча стоял посреди комнаты, пялясь по сторонам. Испуг его прошел, и он только медленно поворачивал голову как заведенный, методично обшаривая глазами убранство комнаты. Теперь здесь царило запустение, Антонио с охранником давно вынесли из каморки все ценное, включая даже мой щегольской костюм Зорро. Лишь бархатная черная полумаска с прорезями для глаз сиротливо висела на гвозде.
Ее-то первым делом и схватил Индюшонок.
Когда он коснулся маски, меня аж передернуло. Терпеть не могу, когда без спроса трогают мои вещи. Оказывается, даже теперь, вот умора...
Однако Индюшонок против всех моих ожиданий маски не надел. Лишь повертел в руках, бережно щупая и разглаживая пальцами жесткий бархат. А потом аккуратно сложил вчетверо и сунул в карман широченных шортов. Как вам это понравится, сеньоры?!
- Простите, сеньоре Марио, - вдруг прошептал он, - но это очень нужно. И мне, и вам... тоже.
Сказав это, он виновато опустил голову. А потом вздернул подбородок, тряхнул челкой и дерзко глянул прямо мне в глаза!
К счастью, он не мог меня увидеть воочию.
Мои глаза сейчас принадлежали десяткам странных и несуразных людей на конверте диска - старых, молодых, в причудливых одеяниях и строгих деловых костюмах. Людей, по большей части умерших, как и я, но притом умудрившихся продлить свое существование в памяти других людей - доброй, злой, испуганной, удивленной или даже благоговейной. Такие же, как я, Одинокие Сердца, вечные странники, лишь по чистой случайности или странной прихоти судьбы однажды вдруг разучившиеся дышать земным воздухом.
Мне кажется, там среди них есть и Антонио, правда, в другом обличье, но глаз-то ведь не скроешь, верно? Одно слово, везунчик...
Парень тем временем пытливо разглядывал стопку моих пластинок, задрав голову, но даже не пытаясь приблизиться к стеллажу ни на шаг. И, наконец, просиял:
- "Одинокие сердца"! Ваши любимые миксы... Как же я сразу не догадался, дубина?
После чего решительно шагнул к полкам и уверенно выдернул из тяжелой кипы дисков вторую пластинку снизу.
"КЛУБ ОДИНОКИХ СЕРДЕЦ" - значилось на конверте. "Кавер-версии и латиномиксы диджеев Паблито, Хуанито, Георга и Ринальдини Жукасов. Горячая вечеринка в краю сбывшихся надежд!!".
Видели бы вы в тот миг глазищи этого Индюшонка! Они горели таким искренним и неподдельным счастьем, будто заполучить старую потертую пластинку четырех полоумных диджеев было для него самой что ни на есть заветной индюшачьей мечтой.
- Спасибо... спасибо, сеньоре Марио, - без конца бормотал он, не в силах усмирить прыгающий от волнения острый подбородок. - Наша соседка, вы ее не знаете, старая Мама Джа, она мне говорила, что все так и будет, представляете? И у меня обязательно получится!
- Что получится? - непроизвольно вырвалось у меня.
И он услышал, представляете?
- Все получится, - с жаром принялся объяснять он. - Мама Джа даром, что уже дряхлая и может толком разглядеть лишь стаканчик виски... Нет, она по-прежнему умеет отыскивать разные спрятанные предметы, даже с закрытыми глазами. И потерянных людей, и их души. Она и меня учит немного. Поэтому я вас найду, обязательно найду, вот увидите.
Хм, подумал я. А подумав, тем и ограничился.
- Знаете, сеньоре Марио, - заулыбался парнишка и отчего-то утер глаза рукавом своего безразмерного балахона, - мама Джа говорит, что "ди-джей" - самое что ни на есть их африканское словечко! Правда-правда! Его придумали то ли у них в Танзании, то ли в Сенегале, не помню. И означает "Человек, Который привез из Города новые Пластинки". Представляете?
Он еще что-то говорил, опасно прижимая меня к шершавому карману своей парусиновой одежки. А я понемногу погружался в сон. Потому что мертвым смотреть на людей - тяжелая работенка. Тут никакое сердце не выдержит, того и гляди - разлетится на тысячу осколков. Я это откуда-то знаю, и точка. А если об этом думать, да еще в моем положении - сдохнуть можно! И уже, наверное, насовсем.
Вечером Индюшонка долго не пускал в клубный зал охранник. Новое лицо, не примелькался еще. Пришлось вызывать хозяина. Но я всего этого не видел, потому что лежал на диджейском столе, возле микшерского пульта, рядом с огромной кипой моих пластинок, которые этот юнец еще утром не поленился перетаскать в дансинг.
Антонио проворчал что-то охраннику, и в зал торопливо вошел Индюшонок, с красными пятнами на щеках, сжимая в расцарапанном кулаке древний русский микрофон прошлого века "MD". У нас в клубе признают только Shure, но сейчас я вдруг вспомнил, как когда-то, еще в прошлой жизни, Антонио мне по пьяной лавочке клялся и божился, что на этом самом "MD" до сих пор пишется Мадонна! И где только Индюшонок откопал эту штуковину?
А в следующую минуту ожили динамики - наш радист Манюэль приступил к отстройке звука.
Саундчек длился час с небольшим, а потом дансинг стал понемногу заполняться танцующими. Антонио не рискнул ставить мальца на разогрев, слишком велик был риск распугать публику новыми миксами. Поэтому первые три часа за пультом попеременно рубились Пепито-Дьяволо, Мендоса и Луиджи Третий, раскаливший напоследок весь зал до белого каления. Вдобавок грохнул один софит, засыпав край танцпола трескучими искрами и осколками стекла, чем вызвал бурное веселье местного заводилы Лино и его компании крепких парней из рыбацкого поселка.
Антонио выглянул с лестницы второго этажа, где был устроен его кабинет, кисло улыбнулся гогочущим парням и дал знак Индюшонку.
Юнец, надо отдать ему должное, с ходу вписался в финальный пафосный амбиент Луиджи Третьего. Резко крутанул слайдер, взвинтил темп до 140-ка ударов в минуту и одновременно левой рукой даже успел пропиликать нечто задорное на моем старинном "ямаховском" органчике-самоиграйке PSR-740.
Зал восторженно загудел, кое-где раздались даже рукоплескания. И в следующую четверть часа Индюшонок выжал из пульта, вертушек и своего микрофона буквально все соки, с бешеной скоростью ставя, снимая и миксуя исключительно мои, как мне когда-то казалось, вечнозеленые хиты. Народ же одобрительно гудел, вздыхал, приветственно махал дерзкому юнцу. А когда Индюшонок под конец завел "Wonderful Life" моего любимого Black 1987-го года, пусть и в кавере Zucchero, на щеках наиболее впечатлительных девиц заблестели слезы. Повариха, толстая Розита, та вообще бурно разрыдалась как корова и поскорей убежала в кухню, пока Антонио не увидел.
Но Антонио видел ее, а я видел его - стоявшего на лестнице второго этажа, у двери своего кабинета, облокотившегося на перила и вперившего недвижные глаза вниз, в самую гущу остановившегося людского моря дансинга. Он что-то такое знал обо мне, Индюшонке и всех этих людях; то что, увы, так и не открылось мне, даже за последним порогом.
Электрик Плачидо догадался и вырубил свет. И теперь пары покачивались в призрачном свете одинокого софита, обнявшись точно тинэйджеры на школьной вечеринке под мягкий и задумчивый голос из динамиков, уже давно посчитавший, сколько мы всего успели за свою жизнь и сколько нам, быть может, еще отмерено злодейкой-судьбой:
Ни к чему плакать и смеяться.
Это - чудесная, чудесная жизнь!
Ни к чему бегать и скрываться.
Ведь это - чудесная, пречудесная жизнь...
А потом Индюшонок плавно увел звук и вывел с другой вертушки новый диск. И я теперь точно знал, что это будет, потому что это был - я.
Правда, поначалу в колонках слышались только фон и легкое поскрипывание пиленого винила. И ничего больше. Но Индюшонок встал во весь рост, возвышаясь над диджейским пультом - какой же он все-таки длинный и нескладный, моя прелесть! - и помахал залу. А потом достал из кармана полумаску вашего покорного слуги, черный бархат бесстрашного Зорро, и глубоко вдохнув, точно бросаясь в омут, надел.
И теперь уж я обрел голос и заговорил наяву, пусть и его губошлепским ртом. Потому что больше говорить мне было нечем, а слова почему-то так и распирали меня.
- Привет, черти! Вечер добрый всей честной компании, девчонкам чмоки-чмоки, и особый респект сегодня - парням с побережья.
Лино сотоварищи врубились первыми - радостно заорали мне в ответ и дружно подбросили к потолку свои бейсболки. А еще говорят, что в рыбацком поселке обретаются самые тупоголовые, бичи и бивни!
Я же тем временем говорил из-под черной полумаски. И люди слушали меня, затаив дыхание и застыв как вкопанные. Говорил о том, что сила человека - в музыке, друзьях и близких людях, хотя мы и не всегда это помним. Что мы открываемся, приходя на свет, а потом, всю жизнь, медленно сдвигаем створки своих раковин, покуда не уходим в смерть. А смерть - это всегда мир одиноких, грустный клуб их сердец. И только самые мудрые люди на свете - старики так похожи на детей, потому что всегда открыты миру, любви, ветру и даже полуденной рекламе с 11-го коммерческого телеканала братьев Феррари.
А они слушали меня с Индюшонком, застыв как замороженные.
Впрочем, не все.
Глазами парня я теперь видел невесть откуда появившуюся в зале старую толстую негритянку в цветастом сари и в инвалидном самоходном кресле. В руках, покойно сложенных на огромном, колыхавшемся брюхе, она держала пластиковый пакет в тряпице, огромную бутыль, и я почему-то знал наверняка, что там мед.
Я, наверное, говорил еще много, о том, как хотел бы вернуться в этот клуб, вновь ощутить веселье их жизни, что многое понял и ничуть не испуган вечностью, открывшейся за моим порогом. А шестым чувством, внутренним зрением видел, как заканчивается беззвучная крутящаяся пластинка "Одиноких сердец" на вертушке Индюшонка, и игла неумолимо съезжает к последним широким бороздам пустоты и безвременья.
Потом пластинка кончилась, иглу звукоснимателя подбросило автостопом, и я онемел, вновь ощутив себя в черном виниловом плену.
Индюшонок же бережно снял "Одиноких сердец" с вертушки, вышел из-за пульта и - я думал, Антонио сейчас схватится за сердце, а всю его остальную тушу хватит дополнительный штрафной удар! - спустился в зал.
Танцующие расступались перед ним, а он отдал пластинку негритянке. Мама Джа, - думаю, это была именно она, - поцеловала меня и жестом указала на кухню. И Индюшонок, сопровождаемый толпою моих самых преданных фанаток, торжественно понес меня туда, к Розите, держа на вытянутых руках. Думаю, это был его подлинный триумф!
Дальнейшее мне помнится крайне смутно.
Меня, кажется, опустили в раскаленный зев духовки, но я не почувствовал жара.
Потом, когда я основательно размяк, вынули и защипали края винила, как у гофрированных алюминиевых тарелочек для соленых орешков. В детстве мы точно так же развлекались со старыми пластинками, выброшенными на свалку - миньонами, "грандами" и "гигантами", собирая из них игрушечные черные сервизы.
Потом, когда я немного остыл, - кажется, в зале уже никому не было дела до музыки и дансинга, включая самого Антонио, - Мама Джа сноровисто расписала меня какими-то африканскими ритуальными красками. Разные там узоры - солнце, луна, звезды, какой-то носатый дядька с красным ртом, полным огромных крокодильих зубов. Затем негритянка вытащила из своего пакета и уложила в меня целую стопку широких кукурузных лепешек - точь-в-точь диски последних каверов, только желтые и до ужаса пахучие. Индюшонок полил их медом из бутыли Мамы Джа, и каждый в зале подошел и с радостью отщипнул кусочек. Наверное, было вкусно, но я этого не знал, потому что меня уже бросили в огонь.
Странно, но от винилового меня не случилось никакой вони, только серый белесый дым клубами поднялся к потолку и заволок на мгновение весь наш клуб "Фламенго". А когда он рассеялся, я был уже везде.
А Индюшонок стоял у пульта и радостно улыбался, паршивец. Потому что новое время - новые песни. А танцы с судьбою каждый танцует по старинке, один на один, на минном поле сбывшихся надежд.
Я и сейчас здесь, в клубе - в досках и пластике танцпола, литографиях на стенах, кевларе динамиков, запахе горячих кукурузных лепешек, доносящемся с кухни Розиты - "это наш Марио!". А еще в тысячах самых разных вещиц нашего клуба, от крыльца до печной трубы, от плинтусов до потолка со штангами софитов, в горшках запыленной герани и флоксов и даже крышке фаянсового унитаза в кабинете Антонио, ой-ёй! Иногда мы беседуем с хозяином, и я узнаю от него новости спорта и светской хроники, все же остальное мне приносит музыка и стайки черных дроздов за окном.
Индюшонок теперь звезда дансинга. Зовется Ривера Джа, резво гоняет миксы, бойко талдычит в свой допотопный "MD", и мне кажется, что его Мама Джа на самом деле - натурализованная кубинка. Ведь только там, в Коммунизме-У-Берегов-Америки, еще остались эти странные русские электрические штуки.
В клубе теперь всегда полно народа, и все дружно поговаривают, что его давно уже пора переименовать из "Фламенго" в "У Марио", и только Антонио как всегда дипломатично молчит по этому и многим другим, таким же дурацким поводам.
А я думаю, что смерть подчас и впрямь сродни клубу одиноких сердец, но согласитесь, приятно, когда и там звучит неплохая музыка. Это выход, это вход, это клубная жизнь, если хотите. Ни к чему плакать и смеяться, когда приходит безносая. Ни к чему бегать и скрываться от нее.