Вот говорят люди: тот большой, этот маленький, а не всё ли равно? Человека ведь аршином не меряют: главное, чтобы голова была, а не ноги длинные. Только если уж какая дурь в голову засядет, сам чёрт не знает, куда оно заведёт. Случилась, значит, такая история. Жила у нас в местечке одна пара: Мотенька с Матюхой, а как их вправду звать никто и не помнил. Мотенька не то что маленький был, а совсем букашка. Зубоскалы-лодыри - их у нас завсегда полно - шутки над ним шутили. Рассказывают, что один школяр взял его за ручку крохотную и отвёл в самый младший класс к ребе Беришу, а на Симха Тора мужики напились и позвали его читать Тору вместе с мальчиками. Кто-то дал ему держать для смеха флаг с яблоком и свечкой на древке. А когда баба где-то рожала, прощелыги звали его: говорили, мальчик им нужен, чтоб молитву у постели читать и злых духов отгонять. Да хоть бы борода у него была! Так - веничек рассыпанный: торчат три волосинки в разные стороны. Детей у него тоже не было, а, по правде, так он сам дитём был. Жену его, Матюху, тоже красавицей не назовёшь, зато было её много. Ну, так ли, сяк ли, а жили они вместе, и Мотенька стал богатеть: торговал зерном и держал лабаз. Глянулся он одному здешнему помещику, хоть и тот иногда посмеивался над его росточком. На жизнь, то есть, им хватало. А что толку быть большим, если дыра у тебя в кармане ещё больше?
Хуже всего, что Матюха (да простится ей!) вечно им помыкала: эй, коротышка, сделай то, да сделай сё! И всегда находила ему занятие в местах, куда он дотянуться не мог. "Забей гвоздь вон там в стенку!", или "Сними сковородку с полки!" И перед посторонними насмехалась над ним, а потом по всему городу эти истории разносили. Однажды говорит (слыханное ли дело, чтобы честная жена, да еврейка, такое сказала?), что ему стул нужен, чтобы к ней в кровать залезть. А болтунам только повод дай! Если кто Мотеньку спрашивал, когда его дома не было, она отвечала: "А вы под столом поищите!" Один учитель, типун ему на язык, говорил, что не мог как-то найти свою указку. Там ищу, мол, здесь ищу, ума не приложу, куда делась - а тут откуда ни возьмись Мотенька: топает с ней, как с палкой. В те годы времени у людей было вдосталь: только и знали, что языки чесать. Мотенька эти пакости принимал, как говорится, с улыбкой, но ранили они его сильно. И что тут, скажите, смешного, коли человек не вышёл ростом? А если кто, как жердь длинный, так выше ли он в очах Господа? Всё это, имейте в виду, вытворяли поганцы всякие, а люди праведные о таком и думать не думали.
Не знал Мотенька никакой науки: так, простой человек. Но он любил слушать притчи заезжих проповедников в синагоге, а в субботу по утрам пел псалмы вместе со всеми. Рюмкой водки тоже не брезговал. И к нам в дом заходил иногда: продавал отцу моему (да будет благословенна память его!) овёс. Вот слышим, скребётся Мотенька в задвижку, как кот, чтобы его впустили. Мы, девчонки, были тогда совсем малышками и помирали со смеху, когда он появлялся. Папа пододвигал ему стул и обращался: "Реб Мотенька", но стулья у нас высокие, и ему трудно было забираться на них. Когда подавали чай, он крутился, вертелся, и никак не мог дотянуться губами до края чашки. Злые языки рассказывали, что подбил он себе каблуки набойками, чтоб повыше были, и что однажды в бане в шайку упал. Но если о таком забыть, купцом он был толковым, и Матюха как сыр в масле каталась. Дом у них стоял красивый, и по шкафам тоже полно было всякого добра.
А теперь слушайте. Повздорили они раз. Слово за слово и дошло до настоящей ссоры: дело, как говорится, семейное. Но на беду случилось там быть соседке. У Матюхи язык без костей, а как разорётся, то и Бога самого забудет. Кричала во весь голос на своего мужа: "Вонючка ты, а не мужчина! Муха и та больше тебя! Стыдно мне с таким клопом в синагогу идти!" И несёт, и несёт, всё уголёк на золу подсыпает, пока у него кровь с лица не сошла.
Мотенька ничего ей не отвечал, и от этого она совсем уже из себя вышла. Орёт на него: "Ну что мне с таким шпингалетом делать? Вот куплю тебе стульчик со ступенькой, чтобы ты по нему в люльку влезал. Если бы моя мама любила меня, то нашла бы мне настоящего мужа, а не малявку!" До такого бешенства дошла, что уж совсем не помнила, что несёт. Он был рыжий и краснолицый, а тут стал бледным, как мел, и отвечает: "Ничего, твой второй муж будет такого роста, что всё тебе окупится". А, сказав эти слова, и вправду разревелся, как дитё. Никогда раньше не видели, чтобы он плакал, даже на Йом Киппур. Матюха так и онемела на месте. Не знаю, что было потом - меня там не было. Видать, поладили на тот раз. Но, как говорится, от кулака синяк сойдёт, а от слова след навек останется.
И месяца не прошло, а у горожан уже новый повод посудачить:
Мотенька взял себе помощника из Люблина. А на что ему помощник? В прежние годы он и сам с делом прекрасно управлялся. Новый помощник шёл по улице, и все на него оглядывалась: громадина, сам чёрный, как дёготь, с чёрными глазищами и чёрной бородой. Другие купцы спрашивали Мотеньку: "Зачем тебе помощник?" А он отвечал: "Дело растёт, слава Богу! Не могу его больше один вести". Ну, и думали: ему виднее. Но у нас всегда знают, что в соседском горшке варится. Тот здоровила из Люблина, а звали его Мендель, и не думал делами заниматься, а только шатался по двору да глазищами своими зыркал. В базарные дни стоял он, как столб между телег надо всеми крестьянами, и жевал соломинку.
Когда он пришёл в дом молитв, люди спросили: "Ты чем занимался в Люблине?" Он ответил: "Дрова рубил". "А жена у тебя есть?" Сказал, что нет - вдовец, значит. Теперь у бездельников с Кирпичной было что пересуживать. И в самом деле, странно: тот помощник был таким великаном, как Мотенька - крошкой. Когда они разговаривали, помощнику надо было в поясе вниз сгибаться, а Мотенька становился на цыпочки. А когда они по улице шли, все к окнам бросались поглядеть на такое диво. Большой шагал себе вперёд, а Мотенька за ним вприпрыжку. А когда руку поднимал, до крыши мог достать. Жил помощник в доме у Мотеньки, а Матюха на стол ему накрывала. Спрашивали у неё женщины: "Почему Мотенька такого Голиафа в дом привёл?" А она отвечала: "Чтоб я так горя не знала, как не знаю, зачем. Хотя бы в деле понимал, так пшеницы ото ржи отличить не может. А ест, как лошадь, и храпит, как бык. И дурак дураком: слова от него не дождёшься, будто каждое злотый стоит".
Была у Матюхи сестра, которой она душу изливала. Мотеньке нужен был помощник, говорила она, как дырка в голове. Просто назло сделал. Помощник этот палец о палец не ударит, а весь дом проест. Такие были её слова. Нет в нашем местечке никаких секретов. Соседи и у окон подслушивают, и в замочную скважину подсматривают. "Почему назло?" - спросила сестра, и Матюха разрыдалась: "Потому что я его недоноском называла".
Разлетелся слух по городу, но людям не верилось. Что тут назло сделано? Кому он досадил такой турецкой шуткой? Его ведь деньги - не её. Но если человеку дурь какая-то влезет в голову, то смилуйся над ним, Господи! Вот в чём истина, так оно и записано - забыла я, правда, где.
Не прошло и двух недель, как пришла Матюха в слезах к раввину.
- Ребе, - говорит, - совсем мой муж с ума свихнулся. Мало что привёл в дом лентяя да объедалу, так ещё и все деньги ему отдал.
У помощника теперь кошель, и когда ей, Матюхе, что-то надо, должна ему кланяться. Он теперь в доме деньгами ведает.
- Святой ребе, - плачет она, - Мотенька всё это сделал мне назло, потому что я его щенком называла.
Ребе так и не мог понять, чего она хочет. Он был святой человек, но мало разумел в мирских делах. Вот и ответил ей:
- Не могу я вмешиваться в дела твоего мужа.
А она всё плачет:
- Помоги, ребе, а то конец нам придёт.
Ребе послал за Мотенькой, но тот стоял на своём:
- Я уже натаскался мешков с зерном, могу себе позволить взять помощника.
В конце концов, отправил их ребе восвояси со словами:
- Живите мирно.
А что ещё он мог сказать?
Но тут вдруг Мотенька заболел. Никто не понимал, что за напасть на него свалилась, только он совсем бледным стал. Мал был, так ещё осунулся. Приходил он в синагогу на молитву и таился в углу, как тень. В базарный день не было его среди телег. Матюха спрашивала:
- Что стряслось с тобой, муж мой?
А он отвечал, что ничего, мол, всё в порядке.
Послала она за знахарем, только что знахарь знает? Велел ему пить какие-то травы, но они не помогали.
Посреди дня он вдруг бросал всё и ложился в постель.
Матюха спрашивала:
- Что у тебя болит?
А он отвечал:
- Ничего не болит.
- Чего же ты валяешься в кровати, как больной?
А он отвечал:
- Сил нет.
- Откуда же у тебя силы возьмутся, - спрашивала она, - если ешь, как птичка?
А он отвечал:
- Аппетита нет.
Что вам сказать? Все видели, что худо Мотеньке. Сгорал он, как свечка. Матюха хотела, чтобы он в Люблин поехал к докторам, только он всё отказывался. Стала она стенать да причитать:
- Ах, что со мною будет? И на кого ты меня оставляешь?
А он отвечал:
- Выйдешь замуж за высокого.
- Тварь ты несчастная, убийца! - вопила она. - Ты мне дороже самого большого великана. За что ты меня мучаешь? Ну и что, что я тебя разок выбранила. От любви ведь. Ты - муж мой, ты - дитя моё, света без тебя не вижу. Один ты у меня, как порох в глазу!
Но на всё это он только и сказал:
- Я есмь ветвь отсохшая, а с ним у тебя дети будут.
Если пересказывать вам всё, что потом было, то ни дня, ни ночи не хватит. Важные в городе люди приходили и уговаривали его.
И рабби пришёл к постели страждущего.
- Что за безумие пришло тебе в голову? Сей мир - Бога, а не человека.
Но Мотенька делал вид, что не понимает. Когда жене стало ясно, что дело совсем плохо, она подняла скандал и приказала помощнику, чтобы убирался.
Но Мотенька поперёк ей:
- Пусть остаётся. Пока дышу - я в доме хозяин.
Помощник всё же отправился ночевать в заезжий дом, но наутро вернулся и занялся делами. Всё теперь было у него в руках: и деньги, и ключи, и мелочь любая. Мотенька всё в голове держал, а помощник стал записывать в толстенную книгу. Был он, к тому же, скупец: каждый вершок отмеривал, каждую крошку взвешивал. Матюха просила деньги на хозяйство, и должна была отчитываться ему за каждую копейку.
Кричит ему:
- Ты здесь чужой, и не твоё это дело! Убирайся отсюда вон! Ты вор, убийца, разбойник с большой дороги!
А тот отвечает:
- Когда твой муж уволит меня, я уйду.
Но большей частью вообще ничего не говорил, а рычал как медведь.
Пока лето жаркое, Мотенька ещё порой вставал на ноги. Даже постился на Йом Киппур. Но вскоре после праздника Суккот стал быстро сдавать. Слёг в постель и больше уж не поднялся. Жена вызвала врача из Замостья, но тот врач ничего не мог поделать.
Ходила она по ворожейкам, мерила могилы фитилём, делала свечи в дар синагоге и слала людей к раввинам, но Мотенька слабел и чахнул с каждым днём. Он лежал на спине и смотрел в потолок. А по утрам ему надо было помочь надеть талес и филактерии для молитвы: у него уже сил не было самому это сделать. Он вовсе ничего не ел: разве что иногда ложку овсяной каши и не мог больше благословить субботнее вино. Поэтому помощник здоровенный, хвала ангелам, читал благословение, возвратившись из синагоги.
Когда Матюха увидела, к чему всё клонится, позвала она трёх евреев и достала Танах. Вымыла она руки, взяла Священную Книгу и громко так говорит: "Будьте свидетелями, клянусь этой Священной Книгой и Господом Всемогущим, что никогда не выйду за этого человека, даже если останусь вдовой до девяноста лет!" И сказав это, плюнула она верзиле прямо в глаза. А он утёр лицо носовым платком и вышел. Мотенька же сказал: "Это не важно. Снимется с тебя твоя клятва..."
Через неделю Мотенька уже был при смерти, и скоро его не стало. Положили его на пол со свечами в головах, ногами к двери, а Матюха щиплет себе щеки и голосит, как помешанная: "Убийца! Ты сам себя убил! Нет у тебя права на святое еврейское погребение! Тебя должны похоронить за стеной кладбища!"
Помощник куда-то смылся и на глаза не показывался.
Гробовщикам надо было заплатить за похороны, а у Матюхи самой - ни копейки. Пришлось ей заложить свои украшения.
Те, кто обряжал Мотеньку перед погребением, говорили, что лёгонький он был, как пёрышко. Я видела, как его несли: словно ребёночка под покрывалом. Поверх покрывала лежал совок, которым он отмерял зерно: это он сам велел совок положить, чтобы помнили, что он всегда насыпал зерно честной мерой. Вырыли могилу и похоронили его. Тогда великан и объявился, как из-под земли. Начал он читать поминальную молитву Кадиш, и тут вдова разрыдалась: "Ты ангел смерти, это ты свёл его в могилу!" И бросилась на него с кулаками. Люди еле её удержали. День был короткий, настал вечер и села Матюха на стульчик, чтобы начать семидневный траур. А всё это время верзила то заходил на двор, то выходил, какие-то вещи перетаскивал, то одно делал, то другое. Ко вдове он посылал мальчика с небольшими деньгами на расходы. Так и шло изо дня в день. Наконец, община решила взять дело в свои руки и призвала этого человека к раввину. "Что это такое, - спрашивают, - почему ты присосался к этому дому? "Сперва он молчал, будто не о нём речь, а потом достал бумагу из нагрудного кармана и показал им: Мотенька, оказывается, завещал ему всё своё земное добро, а жене отказал только домашнюю утварь. Прочитал народ завещание и стал, как громом поражённый. "Как он мог выправить завещание?" - спросил ребе... А дело оказалось просто: Мотенька сходил в Люблин, отыскал там самого высокого человека и сделал его своим наследником и душеприказчиком. А раньше тот человек был десятником у лесорубов.
Раввин распорядился так: "Вдова дала клятву, и ты не имеешь права входить в дом. Верни ей её имущество, потому что всё это дело богопротивное".
Но громадина ответил:
- С кладбища не возвращаются.
Предводители общины осыпали его бранью и грозили тремя письмами об отлучении. Но он был не робкого десятка. Высокий, как дуб, и когда говорил, голос у него гудел, как из бочки. А Матюха пока что держала свою клятву. Каждый раз, когда приходили к ней с соболезнованиями, она её повторяла: над свечами, над молитвенниками, надо всем, что могла придумать.
Ну вот, что вам сказать, дорогие - всё же вышла она за него замуж. Не помню, сколько это тянулось: месяцев шесть или девять, но меньше года... У верзилы было всё, а у неё - ничего. Так что собрала она свою гордость в тряпочку и пошла к раввину: "Святой ребе, скажи что мне делать? Мотенька так этого хотел. Всё время он во сне мне является и терзает меня. Прямо на ухо мне кричит, что задушит". Закатала она рукав в горнице у раввина и показала ему руку всю в синяках. Раввин не захотел решать сам и написал в Люблин. Приехали тогда три раввина и просидели над Талмудом три дня. А, в конце концов, дали ей, как бы это назвать, освобождение от клятвы.
Свадьба сама была тихой, но народ вокруг гудел. Уж можете себе представить, сколько там свистели и улюлюкали! Перед свадьбой Матюха исхудала, как доска, позеленела и пожелтела. А вскоре после свадьбы расцвела, словно роза. Не молода уже была, а понесла от него. Весь город глаза таращил. Так же как она звала своего первого мужа "маленьким", так и второго - "длинным".
"Длинный" - то, да "длинный" - это. Просто с ума по нему сходила, а через девять месяцев родила мальчика. Ребёнок был такой крупный, что рожала она его муках три дня. Люди думали, что помрёт, но она выдюжила. Полгорода пришло на обрезание: одни порадоваться, другие - посмеяться. Событие было.
Поначалу всё, казалось, идёт у них ладно. И то сказать - сына родить в таком возрасте! Но как Мотеньке везло во всяком деле, так Менделя на каждом шагу подстерегали неудачи. Помещик его невзлюбил, другие купцы - сторонились. На склад напали мыши, здоровенные, как коты, и сожрали всё зерно. Люди были согласны, что это им кара с небес, и вскоре Мендель совсем разорился.
Вернулся он в лес десятником. А теперь послушайте, что случилось.
Идет он к дереву, обстукивает кору, и вдруг дерево прямо на него падает. Ни ветерка не было, солнце сияло. Он даже крикнуть не успел.
Матюха ещё какое-то время пожила, но, видать, совсем умом тронулась. Всё бормочет и бормочет: "низенький, высокий, низенький, высокий"... Каждый день бегала на кладбище и причитала: то туда, то сюда, с одной могилы на другую. Когда она умерла, я уже не жила в том местечке: к мужу в дом переехала.
Вот и говорю: всё от бессердечия да ехидности... Нельзя ни над кем насмехаться. Пусть себе маленький, пусть себе большой. Не наш этот мир, не мы его сотворили. Какого только зловредства люди не творят друг другу! И вправду, видать, бес в них вселяется.