В те дни я следил за маленькими объявлениями в своей идишной газете, среди которых иногда можно было высмотреть что-то очень выгодное. Мой заработок не дотягивал и до двенадцати долларов в неделю: гонорар за колонку "занимательных фактов", которые мне удавалось надергать из разных журналов. Вот вам примеры: черепаха может прожить пятьсот лет; гарвардский профессор опубликовал словарь языка шимпанзе; Колумб хотел отыскать не путь в Индию, а десять потерянных колен Израилевых.
Случилось это летом 1938 года. Я жил тогда в меблированной комнате на четвертом этаже дома без лифта. Окно выходило на голую стену. Объявление в газете было таким: "Комната на ферме с питанием, десять долларов в неделю". Порвав "навсегда" со своей подругой Досей, я не имел никаких причин торчать летом в Нью-Йорке. Уложив в объемистый чемодан свои скромные пожитки, кучу карандашей, книг и журналов, в которых выуживал "факты", я сел в автобус до Маунтендейла, откуда собирался позвонить на ферму.
Чемодан не закрывался, и мне пришлось обвязать его шнурками от ботинок, купленными у слепого нищего. Поехал я утренним восьмичасовым автобусом и в три был уже в селе. Я попытался позвонить на ферму из писчебумажного магазина, но только зря потратил монеты: в первый раз я неправильно набрал номер, во второй - телефон запищал и пищал, не переставая, три минуты. В третий раз я, кажется, набрал номер правильно, но никто не ответил. Десятицентовки не вернулись, и я решил взять такси.
Когда я показал адрес шоферу, он повел бровями, покачал головой, подумал и сказал: "Кажется, я знаю, где это", сразу рванув на дикой скорости по узкой ухабистой дороге. Если верить объявлению, ферма была в пяти милях от села, но он гнал уже полчаса, и становилось ясно, что мы заблудились. Спросить было не у кого. Я никогда не думал, что в штате Нью-Йорк могут быть столь безлюдные места. По дороге попадались то сгоревший дом, то силосная башня, которой, кажется, не пользовались уже много лет.
Вдруг возникала гостиница с заколоченными окнами и тут же пропала, словно призрак. Всюду росли лишь дикая трава и колючки. Кружили с карканьем стаи ворон. Счетчик громко тикал с лихорадочной поспешностью. Я то и дело трогал карман брюк, где лежали деньги, и хотел сказать водителю, что не могу позволить себе бесцельно носиться по полям и пустошам, но понимал, что он меня только обругает. Или выбросит в этом неприютном месте. Он что-то ворчал и время от времени исторгал из себя:
- Сукокотство!
Когда, после долгого круженья такси, наконец, приехало по нужному адресу, я уже понимал, что совершил большую ошибку: от фермы не было и следа - только один развалившийся деревянный дом.
Я заплатил четыре доллара семьдесят центов за поездку и оставил ему тридцать центов на чай. Таксист подарил меня взглядом разбойника. Я едва успел достать свой чемодан, как он ошалело погнал назад, будто твердо решив насмерть разбиться. Никто не вышел мне навстречу. Замычала корова. Обычно коровы мычат один-два раза и умолкают, но эта ревела непрерывно голосом зверя, попавшего в мучительный капкан. Я открыл дверь в комнату с чугунной плитой, незаселенной кроватью с грязными простынями и драным диваном. У шелушащейся стены стояли мешки сена и какого-то корма. На столе лежало несколько коричневатых яиц с налипшей грязью курятника. Из соседней комнаты вышла смуглая, длинноносая, губастая деваха и зло зыркнула на меня черными глазами из-под густых бровей. На верхней губе у нее пробивался темный пушок. Она была коротко подстрижена, и если бы не рваная юбка, я принял бы ее за парня.
- Что тебе надо? - спросила она грубым голосом.
Я показал ей объявление. Она глянула на газету и сказала:
- Это мой папа спятил. У нас нет комнаты, нет еды, и, конечно, не за такую цену.
- А сколько вы хотите?
- Нам не нужны никакие жильцы. Некому для них готовить.
- Отчего мычит корова? - спросил я.
Деваха оглядела меня с головы до ног:
- Не твое дело.
Вошла женщина, которой можно было дать и пятьдесят пять, и шестьдесят и шестьдесят пять лет. Она была низенькая, плотная, широкая, кривобокая, с грудями до живота. На ногах были изношенные мужские башмаки, а голова обмотана платком. Из-под неровного края юбки виднелись ноги в варикозных венах. Несмотря на летнюю жару, она натянула на себя рваный свитер. Ее косые, как у татарки, глаза уставились на меня с плутоватым торжеством, будто шутка с моим приездом удалась.
- Так ты в газете прочитал?
- Да.
- Скажи моему муженьку, пускай он делает дурака из себя, а не из других. Нам не нужны жильцы. Они нам нужны, как дырка в голове.
- Я ему уже сказала, - добавила деваха.
- Мне очень неприятно, но я приехал сюда на такси, и оно уже вернулось в город. Может быть, я остановлюсь у вас на одну ночь?
- На одну ночь хочешь? А у нас нет для тебя ни кровати, ни простыней. Ничего нет, - сказала женщина. - Могу вызвать тебе другое такси. Мой муж чокнулся. Он всё делает только чтобы нам навредить. Вытащил нас сюда. Фермером ему захотелось стать! Здесь нет нигде ни магазинов, ни гостиницы, а у меня нет сил для тебя варить. Мы сами на консервах живем.
Корова всё еще ревела, и хотя я уже получил щелчок, всё же не удержался и спросил еще раз:
- Что с вашей коровой?
Женщина подмигнула девахе:
- Ей быка надо.
Тут вошел фермер, такой же низенький и широкий, как его жена, в залатанном комбинезоне, пиджаке, напомнившем мне о Польше, и сдвинутой на затылок кепке. Его загорелые щеки обросли седой щетиной, нос был в венах, и свисал дряблый двойной подбородок. Он принес запах коровьего навоза, свеженадоенного молока и вскопанной земли. В одной руке у него была лопата, а в другой - палка. Глаза желтели из-под пушистых бровей. Увидев меня, он спросил:
- Ты по объявлению?
- Да.
- Почему ты сперва не позвонил? Я бы поехал в коляске на лошади и встретил тебя.
- Сэм, не делай дурака из молодого человека, - перебила жена. - У нас нет простыней, и никто не будет для него готовить. А что такое десять долларов в неделю? Нам это дороже выйдет.
- Это ты оставь мне, - сказал фермер. - Я давал объявление, а не ты. Я отвечаю. Молодой человек, - поднял он голос, - я здесь хозяин, а не они. Я здесь в своем доме и на своей земле. Всё, что ты здесь видишь - всё мое. Тебе надо было сначала послать открытку или позвонить, но раз ты уже приехал, будешь моим гостем.
- Извините, но ваша жена и дочь...
Фермер не дал мне закончить.
- Что они тебе говорят, дешевле грязи у меня под ногтями, - и он показал мне руку с грязными пальцами. - Я сам уберу у тебя в комнате, я сам тебе постелю, я тебе буду варить, я тебе всё дам, что нужно. Если тебе придет почта, я привезу ее из села. Я раз в два-три дня там бываю.
- Может быть, я сегодня у вас переночую. Я устал с дороги и...
- Чувствуй себя как дома, и пусть они рта не раскрывают, - показал фермер на свое семейство.
Я уже понял, что попал в рассорившийся дом, и не хотел становиться жертвой их распрей. Фермер продолжал:
- Пошли, я тебе покажу твою комнату.
- Сэм, чтоб ты знал, молодой человек здесь жить не будет, - сказала жена.
- Он будет здесь жить и есть, и будет всем доволен, а если не нравится - убирайся сама со своей дочкой. Паразиты вы все, свиньи и паскуды!
Фермер поставил лопату и палку в угол, схватил мой чемодан и вышел за дверь. Моя комната имела отдельный вход и лестницу. Я увидел широкое поле в сорняках. Рядом с домом были колодец и пристройка, как в польских местечках. Задерганная кляча щипала траву. Дальше стоял хлев, откуда доносились унылые вопли страждущего животного, не затихавшие ни на минуту.
Я спросил фермера:
- Если у вашей коровы течка, почему вы не устроите ей то, что ей надо?
- Кто тебе сказал, что у нее течка? Это телка - я ее только что купил, увел из хлева, где было еще тридцать коров. Она сейчас тоскует. Там у нее, наверно, и мама, и сестра остались.
- Никогда не думал, что животное может так тосковать по своим близким.
- Разные бывают животные, но она скоро успокоится. Она не будет всю жизнь выть.
II.
Ступеньки, ведущие в мою комнату, скрипели. Поднимаясь, надо было держаться за натянутую вместо перил веревку. В комнате пахло гнилым деревом и средством от клопов. На кровати лежал комковатый матрас в пятнах, из дыр которого лезла набивка. День не было особенно знойным, но в этой комнате жара сразу застучала в моей голове, и я покрылся потом. Ладно, одну ночь я здесь как-нибудь переживу, успокоил я себя. Фермер поставил на пол мой чемодан и пошел за постелью. Он вернулся с подушкой, рваной наволочкой, грубой простыней со ржавыми пятнами и ватным одеялом без пододеяльника.
- Сейчас здесь жарко, - сказал он, - но когда сядет солнце, станет прохладно. А потом тебе придется укрыться.
- Спасибо, всё в порядке.
- Ты из Нью-Йорка?
- Да, из Нью-Йорка.
- Слышу по речи, что ты родился в Польше. А в какой части?
Я назвал свою деревню, и Сэм сказал, что он родом из соседней.
- Я то вообще не фермер, - стал объяснять он. - Мы здесь только второе лето. Я сперва устроился работать на пресс в Нью-Йорке: подавал и выхватывал тяжелые болванки, так что грыжу заработал. А я всегда хотел на свежий воздух, к ней - как говорится - земле-матушке, чтобы свои свежие овощи, свежие яйца, зеленая трава. Стал подыскивать по газетам и нашел, как мне показалось, дикую удачу. Я купил ферму у того самого человека, который продал мне телку. Он отсюда в трех милях. Хороший мужик, хотя и нееврей. Паркер его зовут, Джон Паркер. Он дал мне рассрочку и вообще помог, но дом старый, а в земле полно камней. Он не мошенник, избави Бог. Он мне всё с самого начала объяснил: на то, чтобы убрать камни, уйдет двадцать лет. А я уже не молодой, мне уже за семьдесят.
- По виду не скажешь, - сделал я ему комплимент.
- Здесь чистый воздух и работа. Я тяжело работал в Нью-Йорке, но только здесь стал понимать, что такое настоящий труд. Там был профсоюз, дай Бог ему здоровья, и он не позволял боссам делать из нас рабов, как из евреев в Египте. Когда я только приехал, еще были цеха с потогонной системой, а потом полегче стало: отработал восемь часов и езжай на подземке домой.
А здесь я работаю по восемнадцать часов в день, и если бы не пенсия от профсоюза, давно бы ноги протянул. Ну, ничего. Что нам здесь надо? Имеем свои помидоры, редиску, огурцы. Корова есть, лошадь, пара кур. Тут от самого воздуха здоровье прибывает. Как это написано у Раши? Иаков хотел насладиться миром, но несчастье с Иосифом ему не позволило. Да, я тоже когда-то учился. До семнадцати лет я сидел в комнате и учился. Зачем я тебе всё это рассказываю? Моя жена, Бесси, ненавидит деревню. Ей хочется обратно в город по магазинам ходить, язык чесать с бабами и в карты играть. Она мне целую войну объявила. Вот это война, так война! Забастовала она: ничего не готовит, не печет и в доме не убирает. Она от своего не отступит, так что я сам и корову дою, и сад окапываю и двор убираю. Я тебе не должен этого говорить, но женой она мне тоже не хочет быть. Требует, чтобы я обратно в Нью-Йорк поехал. А что мне делать в Нью-Йорке? Мы там уехали из дешевой квартиры и мебель распродали, а здесь у нас что-то вроде дома.
- А как с вашей дочкой?
- Сильвия в мать пошла. Ей уже за тридцать, давно замуж пора, а ей ничего не надо. Думали ее в колледж отдать, но она учиться не хочет. Разные работы перепробовала, но нигде не задержалась. Голова у нее хорошая, только не усидчивая. За всё хватается. Ходила с разными парнями, но ничем это не кончилось.
Не успеет с кем-то познакомиться, как сразу начинает в нем изъяны выискивать. Один - такой, другой - сякой. Она уже восемь месяцев с нами на ферме, а помощи от нее - с гулькин нос. Всё время в карты со своей мамашей играет, а больше ничем не занимается. Можешь мне не поверить, но моя супруга даже своих вещей еще не распаковала. Бог знает, сколько у нее всяких платьев и юбок, и всё в узлах завязано, как после пожара. У дочки тоже много тряпок: все в сундук свалены. Всё мне назло. Вот я и решил: пусть кто-нибудь здесь живет, будет с кем хоть словом перемолвиться. Мы можем еще две комнаты сдавать. Комната и трехразовое питание за десять долларов в неделю - я на этом Рокфеллером не стану. А ты чем занимаешься? Учитель, наверно.
Поколебавшись немного, я решил сказать ему правду, что работаю нештатно в еврейской газете.
- А как твоя фамилия? Что ты пишешь?
- "Занимательные факты".
Фермер развел руками и затопал:
- Так это ты пишешь "Занимательные факты"?
- Я.
- Боже! Я их читаю каждую неделю. Специально хожу по пятницам за газетой и, ты, наверно, не поверишь мне, но я сперва читаю твои "Факты", а потом уже новости. Все новости плохие. Гитлер то, Гитлер это. Ему надо в огне гореть, гнусному подонку. Чего он хочет от евреев? Они что, виноваты, что Германия войну проиграла? От одного чтения может сердце разорваться. А твои факты - это знания, это - наука. А это правда, что у мухи тысяча глаз?
- Правда.
- Как такое может быть? Зачем ей столько глаз?
- Кажется, у природы всё просто получается.
- Если ты хочешь увидеть красоту природы, оставайся здесь. Подожди минуту. Я сейчас скажу жене, кто к нам приехал.
- Зачем? Я здесь всё равно не останусь.
- Что ты говоришь? Почему? Они вредные бабы, но когда узнают, кто ты такой, с ума сойдут от радости. Она просто вырывает газету у меня из рук, потому что хочет первая прочитать "Занимательные факты". Дочка тоже знает еврейский. Она уже говорила по-еврейски, когда еще ни слова не знала по-английски. С нами она в основном на еврейском разговаривает, потому что...
Фермер выскочил из комнаты. Его тяжелые башмаки загрохотали по ступенькам. Телка всё еще ревела: в ее голосе была исступленная, почти человеческая безутешность. Я сел на матрас и опустил голову. В последнее время я делаю одну глупость за другой. Я поссорился с Досей из-за ерунды. Я уже потратил деньги, чтобы добраться сюда, а завтра придется опять платить за такси и за автобус, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Я начал писать роман, но завяз в нем и не могу даже разобрать свои собственные каракули. Я сидел, и зной прожаривал мое тело. Хоть бы какая-то занавесочка, чтобы прикрыть окно. Душераздирающие вопли коровы сводили меня с ума. Я слышал в них отчаяние всего живого на свете. Вдруг мне в голову пришла дикая мысль: наверно, мне надо будет выйти ночью, зарезать эту корову, а потом - себя. Такое убийство с последующим самоубийством будет чем-то новым в истории человечества.
Я услышал тяжелые шаги на лестнице. Фермер привел с собой жену. На меня посыпались похвалы и нелепые преувеличения простых людей, когда они встречают любимого писателя. Бесси воскликнула:
- Сэм, я должна его расцеловать!
Не успел я произнести слова, как женщина схватила мое лицо в свои грубые ладони, пропахшие луком, чесноком и потом.
Фермер добродушно заметил:
- Незнакомца она целует, а меня заставляет поститься.
- Ты чокнутый, а он - ученый, он - больше, чем профессор.
Не прошло и минуты, как появилась дочка. Она стояла в открытой двери и с насмешкой смотрела на суету, которую ее родители устроили вокруг меня. Наконец, она сказала:
- Извините, если я вас обидела. Отец вытащил нас на этот пустырь. У нас нет машины, а лошадь уже почти сдохла. И вдруг на нас как с неба сваливается человек с чемоданом и хочет знать, почему эта телка воет. Действительно забавно.
Сэм хлопнул в ладони с видом человека, который сейчас объявит всем что-то совершенно удивительное. В его глазах заискрился смех:
- Если ты так жалеешь животных, я сейчас отведу эту телку назад. Обойдемся без нее. Пускай возвращается к своей мамочке, о которой так горюет.
Бесси наклонила голову набок:
- Джон Паркер не вернет тебе деньги.
- Если вернет не все, так на десять долларов меньше. Телка здоровая.
- Я заплачу разницу, - сказал я, удивившись своим словам.
- Что? Мы с тобой не будем судиться. Я хочу, чтобы этот человек жил в моем доме всё лето. Он не должен мне ничего платить. Для меня это честь и радость.
- В самом деле? Ты с ума сошел. Нам нужна эта телка, как дырка в голове.
Я видел, что мое появление, кажется, помирило мужа с женой.
- Если вы действительно хотите это сделать, так зачем откладывать? - спросил я. - Животное может подохнуть от тоски, и тогда...
- Он прав, - отозвался фермер. - Сейчас отведу телку назад. Прямо сию минуту.
Все замолчали, а телка, будто зная, что в этот миг решается ее судьба, издала вой, от которого меня передернуло. Это была не тоскующая корова, а черт с рогами.
III.
Как только Сэм вошел в хлев, телка успокоилась. Она была черной масти с большими ушами и огромными черными глазами, выражавшими мудрость, доступную лишь зверю. На ней не было ни следа стольких часов агонии. Сэм обвязал веревку вокруг ее шеи, и она охотно пошла за ним. Я шел сзади, а Бесси - рядом со мной. Дочь стояла перед домом и сказала:
- Если бы не видела своими глазами, ни за что бы не поверила.
Мы шли, и телка не издавала ни звука. Она, кажется, знала обратную дорогу, потому что пыталась бежать, а Сэм ее придерживал. Между тем, муж с женой вели перебранку, какую обычно вели супруги, когда приходили на раввинский суд моего отца. Бесси ворчала:
- Эта развалюха стояла здесь без людей уже много лет, и никто смотреть на нее не хотел. Ее бы и задаром никто не взял. Тут появляется мой муж, и начинается торговля. Как говорится: "Дурень на базар - продавцу радость".
- А что там у тебя было в городе? Вонючий воздух. Только светает, уже шум и грохот. Там у нас квартиру ограбили, а здесь даже дверей закрывать не надо. Можно уйти хоть на неделю - никто и нитки не возьмет.
- Какому вору нужен твой пустырь? - не сдавалась Бесси. - И что ему у тебя красть? Американские воры знают, что брать: им нужны деньги или бриллианты.
- Поверь мне, Бесси: здесь ты проживешь на двадцать лет дольше.
- Кому нужна такая жизнь? Я поблагодарю Бога, когда мои дни закончатся.
Часа через полтора я увидел ферму Джона Паркера: дом и амбар. Телка опять захотела пуститься бегом, и Сэму пришлось тянуть ее назад изо всей силы. Джон Паркер косил траву: высокий, светловолосый, худой англосакс. Он поднял глаза и удивился, но со спокойствием человека, которого не так-то легко чем-то ошарашить. Мне даже показалось, что он усмехнулся. Мы подошли к выгону, где паслись другие коровы, и телка словно взбесилась и вырвалась из рук Сэма. Она помчалась вскачь с болтающейся на шее веревкой.
Несколько коров подняли головы и смотрели на нее, но другие продолжали щипать траву, как ни в чем ни бывало. Не прошло и минуты, как наша телка стала пастись вместе со всеми. После таких страстей я ожидал драматической встречи телки с ее матерью, тыканья мордами, каких-то ласк или всего, чем корова должна выразить свое чувство к блудному чаду. Но, наверно, скоты приветствуют друг друга как-то иначе. Сэм стал объяснять Джону Паркеру, что случилось, и Бесси тоже стремилась вставить слово.
Сэм рассказывал:
- Этот молодой человек писатель. Я читаю его заметки каждую неделю, и он будет нашим гостем. У него, как у всех писателей, мягкое сердце. Он не мог вынести, как мучилась эта телка. Моя жена и я в восторге от каждой его строчки. Когда он сказал, что телка может помешать ему думать, я решил, будь что будет, а отведу ее обратно. Я согласен уступить вам, сколько вы скажете...
- Ничего не надо мне уступать: телка хорошая, - сказал Паркер. - А что вы пишете? - спросил он меня.
- Собираю всякие любопытные факты для еврейской газеты, но хочу написать роман, - похвастался я.
Джон Паркер заметил:
- Я когда-то состоял в книжном клубе, и они слали мне так много книг, что времени не было их прочесть. На ферме ты всё время занят, но я до сих пор получаю "Сатердей ивнинг пост". Целая гора скопилась.
- Я знаю. В числе основателей этой газеты был Бенджамин Франклин, - блеснул я своей эрудицией.
- Прошу вас в дом, пропустим стаканчик.
Вышло все семейство фермера. Его жена, очень загорелая, с короткой черной стрижкой, показалась мне итальянкой. Нос картошкой и пронзительные черные глаза. Одета она была по-городскому. Мальчик был светлый, в отца, а дочка имела средиземноморский вид, в маму. Вышел еще один мужчина, видимо, наемный батрак. Невесть откуда выскочили две собаки и разразились лаем. Потом они завиляли хвостами и стали тереться о мои ноги.
Сэм и Бесси снова стали объяснять причину своего прихода, и жена фермера посмотрела на меня с удивленной насмешкой. Она пригласила нас в дом. Скоро появилась бутылка виски, зазвенели стаканы. Миссис Паркер рассказывала:
- Когда я приехала сюда из Нью-Йорка, то чуть не умерла от тоски по городу, но я - не телка, и никто на мои чувства не обращал внимания. От одиночества я пыталась что-то писать, хоть я не писательница. У меня до сих пор где-то валяются эти тетради, и сама уже не помню, что я в них тогда карябала.
Она смотрела на меня нерешительно и робко. Я в точности знал, чего она хочет, и спросил:
- Вы разрешите мне взглянуть?
- Зачем? У меня нет литературного таланта. Это что-то вроде дневника: записки о превратностях моей жизни.
- Если не возражаете, мне хотелось бы их прочесть. Не здесь, а когда мы вернемся на ферму Сэма.
Глаза женщины заблестели:
- Зачем мне возражать. Только, пожалуйста, не смейтесь, когда будете читать излияния моих чувств.
Она ушла за рукописью, а Джон Паркер открыл сундук и отсчитал деньги за телку. Мужчины заспорили. Сэм хотел взять на несколько долларов меньше, чем он заплатил, а Паркер решительно возражал. Я снова предложил оплатить разницу, но оба посмотрели на меня с упреком и посоветовали не вмешиваться.
Вскоре миссис Паркер принесла стопку тетрадей в старом большом пакете из манильской бумаги, пропахшей нафталином. Мы попрощались, и я записал их телефон. Когда мы вернулись, солнце уже село, и на небе засияли звезды. Давно я не видел такого яркого неба. Оно висело пугающе низко и было торжественно-праздничным, напоминая мне Рош ха-Шана. Я поднялся в свою комнату и не поверил глазам: Сильвия поменяла мне постель - простыня была чуть белее, одеяло без пятен, а наволочка чистая. Она даже повесила небольшую картину с мельницей.
Вечером я ужинал со всем семейством. Бесси и Сильвия расспрашивали меня, и я рассказал им о Досе и нашей последней ссоре. Они хотели знать, в чем причина ссоры, и когда я объяснил им, рассмеялись:
- Из-за таких глупостей не отвергают любовь.
- Боюсь, уже слишком поздно.
- Позвоните ей прямо сейчас, - распорядилась Бесси.
Я назвал номер телефона, и Сильвия стала накручивать ручку настенного аппарата. Потом она закричала в трубку, будто телефонистка на коммутаторе была глухой. А, может, и вправду была. Немного погодя, Сильвия позвала:
- Ваша Дося ответила, - и подмигнула мне.
Я рассказал Досе, где я и об истории с телкой.
- Телка - это я, - вдруг ответила она.
- Что ты хочешь сказать?
- Это я всё время мычала и звала тебя.
- Дося, ты можешь сюда приехать. Есть еще одна комната. Хозяева - добрые люди, и я здесь, как дома.
- Да? Ну, дай мне адрес и номер телефона. Может быть, на следующей неделе.
Около десяти Сэм и Бесси пошли спать. Они пожелали мне спокойной ночи с веселым предвкушением молодых. Сильвия предложила пройтись.
Луны не было, но летняя ночь блистала огнями. Светлячки вспыхивали в кустах. Квакали лягушки и трещали сверчки. Ночь рассыпала метеорный дождь. Я разглядел светлую полосу Млечного Пути. Небо, подобно земле, не могло утешиться. Его пронзало космическое томление о чем-то, чего не достичь и за миллиарды световых лет. Хотя Сильвия только что помирила меня с Досей, она взяла меня за руку. В ночном свете лицо ее стало женственным, а в черных глазах заиграли золотые искорки. Мы остановились посреди грязной дороги и стали жадно целоваться, будто ждали друг друга Бог знает сколько времени. Ее широкий звериный рот впивался в меня, а жар тела обжигал кожу, как раскаленная крыша несколькими часами раньше. Я услышал таинственное надмирное мычание, будто проснулась в небесном созвездии далекая телка и будет реветь пока всё живое во вселенной не вымолит себе искупление.