Однажды, когда я только-только начинал в Нью-Йорке, один поэт пригласил меня пообедать с ним в Кафе Шолума. В кругу идишных писателей он имел репутацию франта, циника и женолюба.
Жена у него была такая толстуха, что в двери не проходила - во всяком случае, так мне её описывали. Она много ела с досады на любовные похождения своего супруга. Хотя было ему уже под семьдесят, он сохранил светло-золотую шевелюру - голубоглазый, высоколобый, с носом и подбородком, на которых было написано выражение житейской мудрости. Носил он английский костюм и курил гаванскую сигару. Рубашка на нём была в красно-серую полоску, галстук - вышит золотом, на пальце красовалось кольцо с бриллиантом, а в манжетах блестели запонки с монограммами. Мне он чем-то напоминал Оскара Уальда. Впрочем, он и писал, как Уальд: с парадоксами и афоризмами. Мне тогда было двадцать девять, я совсем недавно приехал из Варшавы, и он завёл со мной разговор как наставник с новичком, давая советы.
- Выглядите вы, как мальчишка из ешивы, но из того, что вы написали, я понял, что в женщинах вы разбираетесь, - сказал он.
Дверь кафе открылась и впустила человека в помятой шляпе.
Бледный, небритый, заспанный, с налитыми кровью глазами, он являл собой воплощённое уныние. Направился он прямо к нашему столу. Не говоря ни слова, мой спутник - назову его Максом Блендером - полез в карман, достал чек и протянул его этому человеку.
- Билл, у тебя что-то прояснилось? - спросил он.
- Стало ещё хуже, - прохрипел пришедший.
- Заём не помог?
- Мне ничего не поможет.
Он говорил на идише с сильным американским акцентом, и хоть голос у него был низкий, казалось, что он кричит сдавленным криком. Горечь была в каждом звуке. Одно плечо торчало выше другого, дешёвый галстук сбился на сторону, на пальто не хватало пуговицы. Издали казалось, что ему лет пятьдесят, но когда он подошёл, я понял, что он гораздо моложе.
- Ладно, я пошёл, - сказал он.
- Может, выпьешь с нами кофе? Этот юноша...
- Мне надо идти!
- Куда?
- Поцеловать одного человека в одно место, чтобы он одолжил мне сто долларов заплатить по закладной. Если не удастся, дом пропадёт, и всех нас выкинут на улицу.
Макс Блендер прикусил нижнюю губу.
- Подожди. Я дам тебе сто долларов, и не надо никого целовать в то место.
- Мне всё равно.
Макс Блендер открыл бумажник и отсчитал сто долларов. Он покачал головой и подмигнул мне. Билл сгрёб деньги, пробормотал что-то вроде "до свидания" и ушёл. На меня он даже не посмотрел.
- Родственник? - спросил я.
Макс Блендер улыбнулся, открыв полный рот вставных зубов.
- Сыночек, хотя и не мой. Он принял меня за отца и имел на это право. Но откуда он знал, что он имел на это право? Если хотите, могу рассказать вам эту историю. Клянусь бородой Асмодея, я её ещё никому не рассказывал. Хотел написать об этом сам, но я поэт - рассказами не занимаюсь. Подождите, я закажу ещё тарелку блинчиков. Давайте проведём этот день вместе.
- С удовольствием.
- Позвольте мне закурить.
Он достал сигару и раскатал её пальцами.
- Расскажу коротко. Лет сорок назад у меня была одна милая, которую я любил больше всех в жизни. Уже тридцать семь лет, как её нет, но я каждый день её вспоминаю. Может быть, и каждый час.
Были у меня и другие серьёзные романы. Даже в теперешнем возрасте этих шалостей под завязку - и он поднял палец к горлу - но ни с одной не было как с ней, и никогда не будет. Она была замужем - что ещё добавить? И муж любил её с дикой страстью. Звали её Соня - самое обыкновенное имя для девушки в России. Ничего в ней было особенного: тёмные глаза, чёрные косы, всякий вздор, о котором пишут в еврейских романах. Но когда я встретил её на собрании шидловского землячества - у меня по матушке вся родня из Шидлова - и поговорил с ней пару минут, поверьте, сразу влюбился по уши, и ничуть не преувеличиваю. Огонь у меня вспыхнул в жилах, а ещё - я сразу понял, что и с ней такое же творится. Мы страшно испугались друг друга и того, что начиналось. Муж её был здесь же на возвышении: стучал молотком, чтобы успокоить публику. Я забыл сказать вам главное: она была на двенадцать лет старше меня и имела четверых детей. Все девочки. Они жили на Авеню Си ближе к центру, а он был, слава Богу, коммивояжёром. Торговал материей и часто уезжал на Фолл-Ривер в Массачузетсе - такой американский Лодзь. Звали его Ческел Уоллах.
Соня была в каком-то роде интеллигенткой: читала арцыбашевского "Санина", знала на память несколько страниц из "Онегина" и сама пыталась писать какие-то стихи на идише. Когда муж бывал в разъездах, ходила в оперу, читала книжечки социалистов. Ческел Уоллах и ненавидел её благородство, и восторгался им. У него был громадный нос, глаза на выкате, как у голема, и голос, как у быка. Говорить он вообще не умел - только ревел. Соня рассказывала, что даже в постели он вместо слов издавал какой-то рык. Его сжигало дурацкое желание во что бы то ни стало стоять во главе шидловского землячества. А на всех собраниях они обсуждали только один вопрос: о кладбище. Он бывал на похоронах каждого земляка. Для этого мужлана смерть была средством, чтобы стать президентом, жрать вареники и напиваться за счёт земляков.
В любви он понимал не больше евнуха. Тогда Соня мне говорила, что за все годы с ним она ни разу не познала удовлетворения. Она стала мечтать о любовнике сразу после свадьбы, но была местечковой скромницей, хотя в минуты страсти могла сказануть такое, что вогнала бы в краску самого Маркиза де Сада.
Наша любовь закрутилась с той самой первой встречи. Соня сказала, что ей жарко, и я повёл её на Гудзон-стрит угостить мороженым. Мы начали целоваться взасос прямо на лестнице, как помешанные, а когда дошли до кафе-мороженого, уже имели план бежать в Калифорнию или в Европу.
Бывают пожары, что вспыхивают вмиг. Может вы слышали о пожаре Трайангл Билдинг? За несколько минут десятки, а, может быть, и сотни фабричных девчонок сгорели заживо. Там, где судьба, не надо долго растапливать.
Я не учёный, но кое-что читал. Знаю я всякие теории и муть насчёт эволюции. Враньё это: вселенная появилась мгновенно, а Бог, если Он есть, просто возник. Не было ничего, и вдруг стало всё: Бог, мир, жизнь, любовь, смерть. А вот и наши блинчики!
- Блинчики мгновенно не появляются, - заметил я.
- Да? У Шолума это точно. Если бы его повар был Богом, первый день творения ещё бы не кончился.
Мы ели блинчики, и Макс Блендер продолжал.
- Разговоры о том, чтобы нам сбежать, ничем не кончились: матери четверых детей не убегают. Начались извечные игры в измену. Когда Ческел уезжал, нас ничто не могло остановить. Мы встречались в гостинице или в меблированной комнате, которую я снимал. В то время я уже был женат, но детей у нас не было. Беда только, если он подолгу не уезжал - тогда он ни на минуту не оставлял её одну: не умел ни писать, ни считать, и она была ему за секретаршу. А, кроме того, требовал, чтобы она готовила ему любимые блюда: фаршированную шейку, золотой бульон, ещё чёрт знает что. Она убегала от него на часок, и тогда мы бросались друг на друга с ненасытной жадностью. Какие истории она мне рассказывала! У неё бывали невероятные сны или видения - ну, а как их назвать, если случались это среди бела дня? Рядом с ней я становился просто великаном. Обычная любовная интрижка потихоньку гаснет, но наша связь с годами становилась всё прочней. А такие романы хорошо не кончаются.
Жена разнюхала, что у меня кто-то появился - она уже привыкла мириться с моими мелкими приключениями - и использовала все женские штучки, чтобы отвадить меня от Сони. Пригласила дочку своей сестры, девушку лет девятнадцати, пожить у нас, и пыталась заинтересовать её мной. Если бы я сам с этим не столкнулся, в жизни не поверил бы, на что способна ревнивица. Она грозилась, что изменит мне, но тот, кто в самом деле косит на сторону, не грозится. Она была из тех женщин, для которых существует только один мужчина. Не знаю, от биологии ли это или самовнушение. Но ведь и внушение - тоже биология. Вся человеческая история - сплошной гипноз.
Что тут тянуть? Муж Сони тоже узнал о нас. А когда я узнал, что он знает, до смерти перепугался: он мог прикончить меня одним ударом. Кулачищи у него были, как у конюха. Я не герой, и никогда не мечтал погибнуть ради любви. Я так перетрусил, что бежал из города.
Соня рассказывала мне потом, что он вытворял: перебил всю посуду в доме, отвесил ей тумаков, на детей бросался. Всё рассказал о нас в землячестве. Но не знаю по какой причине, он никогда не пытался отомстить мне. Даже не позвонил моей жене, чего легко можно было бы ожидать. Наверно, считал всех писателей шарлатанами, и ниже своего достоинства обращать на них внимание. А кто может знать, что там делается в голове у другого человека. Те, кто в жизни прошёл через такое, как я, знает, что психология - не наука, и никогда ей не станет.
Он поступил иначе: забрюхатил Соню, чтобы у неё не оставалось времени на шашни. После рождения их четвёртой дочки они стали принимать какие-то меры от зачатия, но теперь он потребовал, чтобы Соня родила ему ещё одного. Ей уже было за сорок, и она не верила, что может ещё раз забеременеть, но понесла и родила парня, которого вы сейчас видели - это её сын. Я знаю, о чём вы сейчас подумали: нет, не мой. Он очень похож на отца, хотя тот был бугаём, а этот - рохля. Я, вообще, подозреваю, что я стерильный. Как бы то ни было, а Соня забеременела, и это была самая тяжёлая беременность, которую я знаю. Когда она была на пятом месяце, вид у неё был, будто она на девятом. Пожелтела вся, как от желтухи. Это подорвало её и физически и духовно. Мы оба были уверены, что она умрёт при родах. В те несколько раз, что нам удалось встретиться, она только и говорила, что о смерти.
Она заставила меня пообещать, что когда наступит мой срок, меня похоронят рядом с ней. К несчастью, никак не смогу этот сделать: Ческел уже лежит в земле рядом с ней. На кладбище теперь столько шидловцев, что придётся мне покоиться в другом месте.
Нет, она не умерла при родах: прожила ещё два года, но это была медленная смерть. Муж опять забрюхатил её, и на этот раз был выкидыш. Не хочу вдаваться в подробности. Со дня, когда я узнал о её беременности, наша физическая связь кончилась: не было уже ни желания, ни возможности. Я стал причиной её смерти, и чувство вины было таким сильным, что не оставило места для других чувств. Я тоже стал побаиваться, что и мой конец не за горами. Когда Соня была уже на смертном ложе, я пришёл навестить её, и она сказала: "Не забывай Вельвеля". Вельвель - такое имя дал ему отец. Потом он стал Биллом.
Я никогда не любил этого мальчика. Во-первых, он убил Соню, хотя и не по своей вине. Во-вторых, в его характере было много от отца, хотя не было его силы. Через год после смерти Сони Ческел опять женился и переехал в Бруклин. Через несколько лет горечь моей вины прошла, и вновь запылал прежний огонь: но я мог быть с другими женщинами, только если воображал или заставлял себя вообразить, что они были ею. В моменты близости я называл их "Соня". Много лет я страдал от галлюцинаций: то видел, как Соня идёт по улице, то узнавал её в подземке. Один раз я увидел её в Центральном парке. Я забыл, что она умерла и заговорил с ней, но она расплылась у меня перед глазами. Соня завещала мне целую пачку стихов, которые писала мне. Излишне говорить вам, что это не поэзия в обычном смысле, но они были совершенно правдивы и поэтому исполнены истинной силы. Полная искренность привязана ко всем силам природы.
Я перечитываю эти стихи до сего дня и помню их наизусть. Есть среди них и о Вельвеле, которого она называла Бенжамином и Бенони, как сына Рахили. Соня была влюблена в Писание. У неё был перевод Библии на идиш, напечатанный христианскими миссионерами. В своих стихах она называет его "твой сын", потому что я был причиной его появления на свет. Что-то вроде духовного отцовства.
Проходили годы, но с детьми Сони я никак не сталкивался. Когда она была жива, то рассказала мне, что девочки - по крайней мере, две старшие - прокляли моё имя. Потом Ческел всё им объяснил и вселил в них ненависть ко мне: сказал, что именно из-за меня у них теперь мачеха. Романтическая любовь, которую поэты превозносят в высокопарных фразах, на самом деле разрушает жизнь. Наши набожные предки считали то, что мы называем любовью, преступлением. Она и есть преступление. Если бы такая любовь действительно была добродетелью, современные люди её бы так не обожествляли. Ведь это прямая противоположность свободной воле: крайняя форма гипноза и фатализма. Наши богобоязненные матери и отцы могли прожить достойную жизнь без этого рабства и, поверьте мне, жертвовали друг для друга гораздо большим, чем те, кто заводит романы, включая меня. Любовь в наше время - часто обыкновенное предательство, а иногда и ненависть.
Да, проходили годы, а я ничего не знал о Ческеле. Он был на двадцать лет старше меня. Потом я услышал, что он умер - скорее всего, от обжорства. Как-то зазвонил телефон: это был её сын. Он сказал: "Это Билл - Вельвель. Я сын Сони".
Меня его голос не обрадовал: я тогда сразу слышал в нём упрёк. Всё же я договорился встретиться с ним. Он рассказал, что три его сестры вышли замуж, а младшая уехала в Англию. После смерти Ческела семья распалась как это обычно бывает. Билл высыпал на меня целый мешок своих несчастий. Отец им помыкал, сестры и баловали, и ненавидели. Школу он не окончил. Много раз устраивался на работу, но отовсюду его бессовестно выгоняли. Ему были нужны деньги, и он смотрел на меня, как сын смотрит на подзабывшего его отца. Он не просил, а требовал. Всё в нём меня раздражало, и мне хотелось сказать ему: "Пошёл ты к чёрту - я тебе не должен ни гроша!" Но в вместо этого я отдал ему всё, что при мне было. Он взял и даже "спасибо" не сказал. Когда он ушёл, я поклялся себе, что больше никогда не увижу это ничтожество. Но я понимал, что беззащитен против него. Я перед ним в долгу, который никогда не смогу отдать.
Макс Блендер остановился на минуту и заказал ещё кофе.
- Я повидал в жизни много прощелыг, - продолжил он, - но другого такого лодыря в мире нет. Он всё делает шиворот-навыворот. Не хотел научиться делать что-то ни головой, ни руками, и не годится ни для какого предприятия. За что бы он ни брался - всё шло прахом. Как это говорится: "Его бы только за смертью посылать". Иногда такие люди удачно женятся, и предприимчивая жена их спасает. Но он женился на одной дуре - такой же лентяйке, как и он - и она стала одаривать его потомством: пять девочек. Детки болели, и взрослые тоже. Весь дом у них был как больница. Тратят половину дохода на врачей и лекарства. Другие беды их тоже не обходят: то пожар у них был, то канализацию прорвало, то потолок рухнул. И при каждом несчастье они прибегает ко мне, высунув язык, и я делаю, что могу.
Вы, может быть, не знаете, но у меня была несколько лет своя типография - собственные книги мне почти ничего ни приносят. Я никогда не подсчитывал, сколько у меня ушло на Билла, но, наверно, тысячи долларов. Я помог ему купить тот дом, о котором он сейчас говорил. Естественно, он знал, что ему надо будет платить по закладной, но каждый раз, когда подходит срок, он мчится ко мне - и всегда в последний день. Жалею только, что не записывал всего эти его несчастья и катастрофы: из них можно было бы составить целую трагикомедию.
Были моменты, когда я хотел возмутиться. В конце концов, он не моя плоть и кровь. Если бы я был уверен в загробном мире, и что Соня - где бы она там ни находилась - знает, что я делаю для её сыночка, я бы ради него небо и землю перевернул. Но если там на небесах ничего нет, и от Сони остался лишь ком глины, то чего ради я из кожи лезу? Ему и в голову не пришло принести мне какую-то мелочь на Хануку или на день рождения. Когда у меня выходили книги, коллеги иногда устраивали в мою честь банкет, и я всегда просил послать ему приглашение. Он ни разу не появился. Вы видели, как он хватает всё, что я ему даю, и даже не поблагодарит. Так оно и тянется все годы.
Этот слизняк стал моим врагом, потому что знает - хотите, называйте это подсознанием, хотите - инстинктом, что я виновен в его появлении на свет, и затаил на меня обиду. Кажется, он верит, что все его неудачи каким-то образом связаны со мной. Один каббалист рассказывал мне, что если мужчина насилует женщину или зачинает ребёнка против её воли, то стягивает с Трона Славы душу, которой не должно было быть на свете, и такая душа блуждает как в Мире Хаоса. У меня было с ним всего несколько разговоров, и каждый раз он повторял одно и то же: что жить ему не долго. И всё равно намекал, что я не должен забыть его в своём завещании. В нем сплошные противоречия. Может быть, и вся вселенная - одно сплошное противоречие. Бог противоречит сам Себе, и отсюда развился мир. Ну, как вам такая философия?
А теперь послушайте ещё. Я уже сказал вам, что у Билла пять дочек: одна смышлёнее другой. Вот в детях ему действительно повезло! У него не было денег, что учить их, но три сами заработали себе на колледж. И стипендии получили. Мне интересно было с ними познакомиться, и я часто просил его об этом, но он держит меня на расстоянии. Вы не поверите - он даже ни разу не пригласил меня в дом, который я помог ему купить. Я думал, что он назовёт одну из дочек именем своей матери, но он дал всем американские имена: Джин, Беатрис, Нэнси и так далее. Знать ничего не хочет еврейского. Покупает ёлку на Рождество: от этого у них и пожар был.
Я примирился с тем, что пока живу, остаюсь его должником, но не оставлю ему ни пенса. Впрочем, мне и оставлять-то нечего: типографию я закрыл несколько лет назад.
Теперь я подхожу к главному. Два месяца назад вышла моя книга "Янтарный идол". Не смотрите удивлёнными глазами: я люблю странные названия. Где-то в глубине души я дадаист, футурист - называйте, как хотите. Поскольку бывали идолы из золота, серебра и камня, то почему бы не быть янтарному? А если на самом деле такого не было, то почему бы ему не возникнуть в моих стихах? Вы знаете лучше меня, что в основе каббалы лежит сочетание букв.
Если вы сочетаете два предмета, которые никогда прежде вместе не стояли, они начинают новое существование, и сферы этим обогащаются.
Короче говоря, мои добрые коллеги устроили для меня вечер. Они спросили меня, кого пригласить, и я дал им список фамилий и адресов, по которым моя жена рассылает новогодние поздравления и тому подобное. Мы хорошо поели и позлословили о других писателях - всё, как обычно. Пока я сражался с ножкой поджарого петуха, к столу подошла Соня: да, дочка Билла. Её звали Нэнси, но это была вылитая Соня, какой она выглядела в восемнадцать лет. Я просто онемел. Она сказала: "Вы меня не знаете, но я знаю вас. Я стала учить еврейский, чтобы прочитать ваши стихи. Я внучка Сони!". И улыбнулась, будто всё это шуточки.
Я чуть не заплакал. Я сказал: "Ты - копия своей бабушки". И, будто опасаясь развеять мои иллюзии, она тут же добавила, что за ней ухаживает один молодой человек, и что они скоро поженятся. Он учится в Принстонском университете, а приехал сюда из Аризоны или из каких-то тех мест. И даже больше: её будущий муж - и, вероятно, теперешний любовник - интересуется моими произведениями и решил изучать идиш. Он - филолог.
Я едва понимал, что она говорит. Люди верующие толкуют о воскресении, и вот оно воскресение - прямо передо мной. Но Соня была - Соня, а это была Нэнси: не чувствовалось в ней силы своей бабушки. Я попросил её сесть рядом. Скоро должны были начаться тосты. Я слышал её слова: "Почему вы ни разу к нам не зашли? Мы все считаем вас своим дедушкой. Теперь у нас есть сельский дом, и вы могли бы отдохнуть у нас или писать. У нас есть комната для гостей".
"Сельский дом?" - переспросил я, - и она объяснила: "Разве отец вам не рассказывал? Надо же! Он ещё не выплатил по закладной за старый дом, но тут же купил новый, и влез в новые долги. Всю жизнь ищет заботы на свою голову. За старый дом уже почти что расплатились, и мы, девочки, начали зарабатывать. Скоро могли стать самостоятельными. Так он покупает сельский дом, и мы опять завязли! Такой у меня папочка".
Это меня так расстроило, что я уже не слышал никаких речей, и когда настала моя очередь для ответного тоста, я сам не знал, что говорил. Меня считают хорошим оратором, но тогда я погубил свою репутацию.
В ту ночь я не мог заснуть. Я поклялся самой суровой клятвой, что когда Билл появится в следующий раз, я схвачу его за шиворот и вышвырну ко всем чертям. Я назвал себя болваном и ослом. Но не прошло и недели, как он снова стоял передо мной в истрёпанном пальто с оборванными пуговицами, бледным лицом и тоской в глазах - воплощённое отчаяние. Он посмотрел на меня, как жертва смотрит на палача, и сказал:
- Мне остаётся только повеситься.
Я хотел крикнуть ему: "Так продай к чертям свой сельский дом, вшивый придурок, пиявка, побирушка ты!" И тут же подумал: а почему ему, собственно, не иметь сельского дома? Почему он не должен иметь места, куда можно пойти отдохнуть? А что если он сдержит слово и действительно повесится? Я видел, как эти идиоты прыгали из окон, когда их акции полетели вниз в 1929 году.
Остальное вы уже знаете. Плачу', как отец. Вы это сейчас видели.
Ну, и что вы на это скажете?
- Спиноза утверждал, что всё на свете может обратиться страстью. Всё - это значит все возможные чувства.
- И жалость?
- И жалость.
- А как насчёт любви?
- Спиноза уподобляет влюблённых безумцам, - сказал я.
- Он говорил такое? И он совершенно прав. Только мне уже поздно набираться разума.