Если бы существовала Нобелевская премия для писателя, написавшего меньше всех, то Ванвильд Кава несомненно стал бы её лауреатом: за всю жизнь он напечатал лишь тоненькую брошюрку и несколько статей. Полброшюрки занимали имя автора, название и всякие библиографические атрибуты. И всё же он состоял и в Варшавском клуба еврейских писателей на идиш и даже в ПЭН-клубе.
Когда я получил гостевой билет писательского клуба, Кава был его членом уже много лет и приобрёл славу странного типа и несносно ядовитого критика. Он заявлял, что таланты таких классиков еврейской литературы, как Шолом Алейхем и Перец, неполноценны, а Менделе Мойше Сфорим - вообще бездарь. Шолема Аша он назвал много обещавшим молодым человеком, который не сдержал своих обещаний. Моего брата, И.Дж. Зингера, и моего друга Аарона Цейтлина, он зачислил в начинающие. Подобно школьному учителю, Кава любил ставить оценки, и поставил им обоим по две седьмых. Спорить с ним о своём брате я не мог, но сказал, что если кого-то можно считать мастером, то именно Цейтлина. Я сравнил его с Эдгаром По, Лермонтовым и Словацким, но Кава и о них был не слишком высокого мнения: у всех он находил изъяны. Он утверждал, что поскольку цивилизации и культуре не больше пяти тысяч лет, то литература находится лишь в самом начале развития, и фактически, не вышла из пелёнок, так что до появления подлинного литературного гения нужно подождать ещё столько же. Я спорил, что каждый художник начинает с нуля и что, в отличие от науки, художественные достижения не зиждутся на информации или на достоинствах других творений.
Кава отвечал:
- В искусстве происходят свои мутации и свой отбор. В нём идёт своё биологическое развитие.
Уму непостижимо, что такая ехидина могла прижиться в варшавском идишном клубе. В пятничных книжных обзорах еврейских газет критики всякий раз открывали с полдюжины новых талантов, и были столь же снисходительны, сколь Кава был язвителен. После того, как он соблаговолил выставить мне 0,003 (что для желторотого птенца, вроде меня, было немалой похвалой), мы стали вести с ним литературные разговоры. Кава обратил моё внимание на то, что, хотя "Война и мир" Толстого, возможно, и обладает живостью и точностью повествования и диалогов, но плоха по композиции. У Достоевского взгляд шире, чем у Толстого, но есть лишь одно законченное произведение: "Преступление и наказание". Достоинство Шекспира в его поэзии: не столько в сонетах, сколько в нескольких вставных стихах пьес. Кава согласился, что Гомера можно читать, но для него это был признак примитива. Гейне он обозвал рифмоплётом. В своей брошюрке он перечислил все литературные и научные работы, которые необходимо перевести на идиш, дабы этот язык стал чем-то большим, нежели диалектом. Идишисты набрасывались на него, как на злейшего врага, зато переводчики - превозносили. Кое-кто из литераторов считал, что Каву нужно просто выбросить из писательского клуба, но другие жалели, говоря, что нельзя же принимать его слишком всерьёз.
Судьба и сам Кава сделали всё, чтобы он выглядел клоуном. Маленький, щуплый, криворотый, он вечно что-то шипел из угла. Записные остряки изощрялись в передразнивании его сверхпрозрачных намёков, наукообразных фраз и педантичного стиля выступлений. Фрейд для Кавы был дилетантом, а Ницше - несостоявшимся философом. Насмешники прозвали его: наш Диоген.
Кава жил на гроши. Зарабатывал он лишь подменяя корректоров идишных изданий, когда те уходили в летний отпуск. Наборщики, однако, совершенно игнорировали его исправления, потому что имели собственное представление о грамматике и синтаксисе. Он приносил в наборный цех целые энциклопедии и тома словарей. Редакторы считали, что если обращать внимание на все исправления Кавы, то ежедневная газета выйдет через три месяца.
Надо ли говорить, что Кава был старым холостяком? И какая женщина согласилась бы пойти за такого Ванвильда? Зимой и летом он таскался в выцветшем котелке, подметал плащом землю и носил жесткие воротнички, которые когда-то называли "удуши папашу". Мне рассказывали, что в нагрудном кармане у него были не часы, а хронометр. Если его спрашивали, который час, следовал ответ: "Без минуты и двадцать одной секунды пять". Гранки он вычитывал сквозь лупу часовщика. Жил Кава в крошечной мансарде на пятом этаже в доме без лифта, и вся комнатка была сплошь завалена книгами. Приходя в писательский клуб, он ничего не заказывал в буфете, даже стакана чаю. Кава разыскал базар, где можно было купить чёрствый хлеб, сыр и фрукты чуть не задаром. Говорили, что он сам стирает, а гладит вещи, укладывая на них толстые тома из своей библиотеки. Впрочем, на одежде у него не было ни пятнышка. Он умел затачивать бритвенные лезвия на стекле, и этот аскетизм был не убеждением, а образом жизни.
В один прекрасный день писательский клуб потрясла сенсация: Кава женился! И на ком - на юной красавице! Надо знать идишный клуб и его страсть к сплетням, чтобы понять, какой переполох вызвала эта новость. Сперва её сочли шуткой, но вскоре выяснилось, что это вовсе не шутка: корректоры и наборщики уже видели поздравления в газетах. И вот однажды Кава появился в писательском клубе со своей молодой женой точно в то же время, в какое он всегда приходил: а именно в семнадцать минут двенадцатого. Ей было около тридцати, модно одетая и коротко подстриженная брюнетка с маникюром. Она хорошо говорила и по-польски, и на идише, а тем, кто присутствовал в тот день, оставалось лишь глазеть. Кава заказал два кофе для себя и своей возлюбленной и несколько пирожных. Когда пара ушла, а именно в семнадцать минут первого, клуб возбуждённо загудел. Тут же стали выдвигать объяснения и гипотезы. Помню одну из них: что Кава, дескать, еврейский Распутин и герой на любовном фронте. Но это предположение тут же отбросили как сущий вздор, потому что каждый из членов клуба считал всех других импотентами, и Кава, конечно, не мог быть исключением.
Днями и неделями клуб был занят решением этой загадки, но как только казалось, что оно уже близко, как догадка тут же рушилась. Кое кто из писателей знал, что я с Кавой на дружеской ноге, что я вырос на несколько сотых балла по его шкале, и настаивали, чтобы я прояснил для них ситуацию. Но я был так же ошарашен, как и все прочие. Никто не решался подойти к Каве и задать ему личные вопросы прямо в лоб: в этом человечке была гордость, не допускавшая фамильярности.
Разъяснилось это так: девушка из дома, где я был принят, имела подругу в городе Пулава, а там была большая типография, где печатали и еврейские книги. Горожане хвалились тем, что среди них есть даже писатели и переводчики. Эта девушка из Пулавы дружила с женой Кавы, и однажды вечером обе пришли в дом моей знакомой, когда я там был. Такая неожиданная удача: я оказался на ужине вместе с особой, которая была овеяна тайной! Она показалась мне умной и тактичной, и в её поведении не было ничего загадочного. Мы вели разговор о политике, литературе и литературном кружке в Пулаве. После ужина госпожа Кава закурила и, пока другие девушки мыли посуду, немного поболтала со мной. Я сказал:
- Мне хотелось бы задать вам один вопрос, но не обижайтесь, если он покажется вам слишком личным. Конечно, вы можете на него не отвечать, если...
- Я знаю, о чём вы хотите спросить, - перебила она. - Почему я вышла замуж за Каву? Все спрашивают у меня одно и то же. Я скажу вам, почему. Я не вчера родилась. Я знаю мужчин, но ото всех, с кем у меня было несчастье встретиться, скука смертная: ни один не имеет собственного мнения. Все говорят банальности, которыми молодые люди морочат девушек. Все повторяют чуть ни слово в слово передовицы из газет и читают книги, рекомендованные авторами обзоров. Некоторые делали мне признание, но как я могу выйти за человека, от которого у меня уже при первой встрече зевота? Разговор с мужчиной очень важен для меня. Конечно, мужчина должен быть мужчиной, но это ведь не всё. Когда я встретила Ванвильда, я обнаружила те качества, которые искала с тех пор, как выросла: нашла в нём человека эрудированного и имеющего собственное мнение. Когда мне было двенадцать лет, я начала играть в шахматы, и вы, наверно, знаете, что Кава блестящий шахматист. Он мог бы стать большим мастером, если бы уделял этому время. Конечно, он старше меня и беден, но я никогда не стремилась к богатству. Я работаю учительницей и в поддержке не нуждаюсь. Не знаю, как вы, но я считаю его прекрасным писателем. Надеюсь, что рядом со мной он станет работать регулярно и напишет много хорошего. Вот и всё, что я могу вам сказать.
Каждое слово она произносила с решительностью. Впервые кто-то заговорил с ней о Каве не посмеиваясь и не вышучивая его манерности. Я сказал ей, что хорошо знаком с её мужем, восхищаюсь его эрудицией и определённостью взглядов, хотя иногда они представляются мне очень уж крайними. Она ответила:
- Он оригинален и никогда не бывает банальным. Беда, что он пишет на идише: в другой среде его бы высоко оценили, независимо от того, соглашались бы с ним, или нет.
Когда на следующий день я пришёл в писательский клуб и рассказал приятелям, что встретил жену Кавы, повторив то, что она мне рассказала, я, казалось, их разочаровал. Один спросил: "Ну как же можно полюбить такого человека, как Кава?", на что я дал привычный ответ:
- Никто ещё не определил, кого можно любить, а кого нельзя.
Через какое-то время я перестал посещать дом, где встретился с женой Кавы, а его появления в писательском клубе стали не столь частыми, как в холостяцкие годы. Я только слышал как-то, что он больше не берётся за работу подменного корректора. Я подумал, что найдя свою половину, он, наконец, смягчится и займётся серьёзной работой. Никаких сомнений в его литературных способностях у меня не было: человек, требующий столького от других, должен при определённых обстоятельствах строго спрашивать и с себя.
Но затем случилось нечто такое странное, что я и через сорок лет не могу отделаться от удивления. Года через два мой приятель Аарон Цейтлин, ставший редактором ежеквартального журнала, предложил мне место своего заместителя. В первом номере мы хотели дать солидную статью о литературе на идише и о литературном процессе в целом, и я предложил заказать её у Кавы. Сперва Цейтлин заартачился:
- Нашёл к кому обращаться! Он её будет писать два года, сделает фаршмак из каждого и с самого начала посадит пятно на нашу репутацию.
Но я возразил:
- Кто знает? Мне кажется, после женитьбы он сильно изменился, но если он и разнесёт всех в клочья, мы всегда сможем указать в примечании, что не согласны с ним. А то, что мы начнём с полного критического разноса, может пойти и на пользу журналу.
После долгих препирательств, я всё же убедил Цейтлина, но он поставил условием, чтобы Кава заранее согласился на возможное примечание о возражениях редакции и назвал точную дату представления рукописи. Я был счастлив уже тем, что удалось убедить хотя бы Цейтлина, но не мог избавиться от ощущения, что Кава нас ещё удивит.
По совпадению, Кава зашёл в писательский клуб на следующий день и, казалось, был крайне удивлён моим предложением:
- Вы просите меня написать передовую статью? Но я уже много лет, как отлучён от идишной литературы: имя Кавы некошерное. И вдруг вы выбираете меня?
Я заверил его, что и Цейтлин, и я о нём высокого мнения, и умолял лишь не требовать от писателей невозможного. Я пообещал совершенно ничего не менять в его очерке, а в самом худшем случае - мы просто сделаем примечание о том, что не разделяем его точку зрения. Вот и всё.
После долгих колебаний Кава согласился написать очерк, назвал дату и обещал, что ни в коем случае текст не будет длиннее пятидесяти страниц. Я сказал ему о своём предчувствии, что этот очерк станет поворотным пунктом его литературной карьеры. Кава пожал плечами и лаконично ответил:
- Посмотрим.
Время сдачи рукописи приближалось, но от Кавы мы не слышали ни слова. Он вообще перестал приходить в писательский клуб, но для меня это было знаком его напряжённой работы над материалом. Однажды он мне позвонил и попросил продлить срок на две недели. Я спросил, как продвигается работа, и он сказал, что очерк, возможно, окажется длиннее пятидесяти страниц.
- На сколько длиннее? - спросил я.
- На девять с половиной страниц.
Я знал, что Цейтлин на меня рассердится: и пятидесяти страниц было слишком много. Но я также знал, что если статья окажется интересной, ни читатели, ни критики не обидятся. Был момент, когда я хотел попросить у Кавы отрывок, но решил не выказывать нетерпения. Когда я рассказал об этом Цейтлину, он заметил, что боится, как бы Кава не принёс нам вместо пятидесяти девяти с половиной страниц пятьдесят девять с половиной строк.
День настал, и я встретился в Кавой в писательском клубе. Он принёс рукопись. В ней было ровно пятьдесят девять с половиной страниц. Я заметил много зачёркиваний, а также цитат на немецком, французском и даже английском, что могло осложнить жизнь идишных наборщиков. Строчки кавиного почерка сомкнулись столь тесным строем, что по команде "вольно" могли разбежаться на все восемьдесят страниц журнала. Он сказал:
- Я отдаю вам рукопись при условии, что вы не станете читать её здесь, а возьмёте домой и прочтёте там сами. Только после этого вы можете передать её Цейтлину.
Я схватил рукопись и помчался домой: меня сжигало желание доказать Цейтлину, что я был прав. Едва зайдя в свою меблирашку, я плюхнулся на диван и стал читать. Я прочёл три или четыре страницы, и всё мне на них нравилось. Кава начал с общей характеристики литературы и художественных произведений на идише в частности. Стиль был соответствующий, а фразы короткие и продуманные. Ни одна рукопись не приносила мне столько удовольствия, как эти пять страниц. На странице 6 Кава написал что-то о неком "чистопородном писателе". Он взял это выражение в кавычки, отметив, что данный термин применим в коневодстве, а не при оценке таланта. Странно, что только на идише это выражение используют для описания уровня интеллекта.
Я стал читать дальше, и к моему удивлению Кава отдал очень много места этой заимствованной идиоме. Это, конечно, отступление, подумал я, которое нужно будет выбросить, если Кава не станет возражать. Но чем дальше я читал, тем более росло моё недоумение. Кава написал целый очерк о лошадях: арабских и скаковых, аппалузских верховых и бельгийских. Я натыкался на названия, которых прежде и не слышал, и не мог поверить своим глазам. "Может быть, я сплю?" - спросил я сам себя и ущипнул за щёку, чтобы убедиться, что это не дурной сон. Ванвильд Кава провёл обстоятельное исследование: он цитировал десятки источников, останавливался на физиологии лошадей, их анатомии, поведении и особенностях разных пород. Он даже приложил библиографию. "Что он, спятил или издевается?" - спрашивал я себя. Сама мысль о том, что придётся нести эту рукопись Цейтлину, заставила меня вздрогнуть. Не могло быть и речи о её опубликовании. Мне придётся нарушить честное слова и вернуть рукопись Каве. Но при всей незавидности своего положения, я не мог удержаться от смеха.
После долгих размышлений я пошёл к Цейтлину. Не могу забыть его гримасы, когда он дошёл до страницы со словом "чистопородный". Он поднял рыжеватые брови и уже не опускал их до самого конца. Некоторое время на его лице была написана смесь иронии с отвращением. Потом я заметил в его глазах огорчение врача, которому пациент пожаловался на головную боль, а у него обнаружилась злокачественная опухоль. Он сказал:
- Ну, и что я тебе говорил? Чего ещё можно было ждать от Кавы?
У меня не оставалось выбора - я должен был вернуть рукопись. Я спросил Каву, почему он так поступил, и просил дать мне хоть какое-то объяснение. Он долго сидел бледный и без движения. Потом я услышал:
- Я ведь говорил вам, что меня отлучили от литературы на идиш. Больше не приходите ко мне с предложениями что-то написать. Мне, видимо, придётся закончить свои дни без вашего журнала.
Был момент, когда мне хотелось позвать госпожу Кава и рассказать ей об этой неприятности, но был уверен, что она знала об очерке и станет скорее всего защищать своего мужа. Порой с годами искажённый взгляд на мир передаётся как болезнь.
Со стороны Кавы было любезностью, что он не перестал разговаривать со мной после того случая. Ни я, ни он об этом больше не вспоминали. Ещё много месяцев спустя, проснувшись ночью, я размышлял: не было ли это актом мазохизма? Может быть, у него помутился рассудок? Если так, то что это была за болезнь? Шизофрения? Паранойя? Раннее старение? Одно было ясно: Кава вложил огромный труд в этот никому не нужный очерк. Никто в нашем еврейском кругу не испытывал к лошадям ни малейшего интереса. При всей своей молодости я уже тогда пришёл к выводу, что множество человеческих поступков совершается безо всякого основания или цели. А по сути, мотивация поступков в писательских вымыслах всегда портит рассказ.
В 1935 году, когда я уезжал в Америку, идишная секция ПЭН-клуба напечатала мой первый роман "Горайский дьявол". Секретариат нанял Каву читать корректуру и написать предисловие. Я боялся, что он найдёт в моей книге тысячи ошибок и нашпигует предисловие кучей нелепых концепций. Но много ошибок он не нашёл, а предисловие вышло коротким и дельным. Нет, Кава не был безумцем. Мне кажется, что трактат о лошадях был его последней вылазкой в область абсурда. Тогда я и уехал в Америку.
Время от времени я всё еще стараюсь понять смысл нелепого поступка Кавы, но если смысл и был, пребывает он сейчас там же, где и Кава: в том, что мы зовём "Потусторонним Миром".