Когда я приехал в Израиль в 1955 году, у меня обнаружилось два рода знакомых: те, кого я не видел с 1935 года, когда покинул Варшаву, подавшись в Соединенные Штаты, и тех, кого я не видел с 1922 года, когда подался в Варшаву из Ядова. Варшавские знакомые помнили меня начинающим литератором, членом всяких писательских ассоциаций и идишной секции ПЭН-клуба, а ядовские ? пареньком, который давал уроки древнееврейского, слал свои стишки в журналы, тут же их возвращавшие, почитал себя безумно влюблённым в шестнадцатилетнюю прелестницу и занимался всяким шалапутством. Варшавские знакомые окликали меня моим псевдонимом, а ядовцы ? звали Итче, или Итче-раввинчик, потому что я был внуком раввина.
В Тель-Авиве идишные писатели устроили в мою честь приём с речами и тостами. Они клялись, что я почти не изменился, а ядовцы задавали один и тот же вопрос: "Где твои рыжие волосы?" Все собрались в доме одного земляка, который разбогател на торговле кожами. Странное это было ощущение: прежние горничные и кучера говорили со мной на беглом иврите, а говорившие на идише, имели русский или литовский акцент, потому что во время войны бежали из Польши и долго жили в Вильне, Белостоке, Ямполе или Ташкенте. Девчонки, которых я знал тогда, рассказывали о своих женатых и замужних детях, а иногда и о внуках. Их лица и фигуры изменились до неузнаваемости.
Постепенно я стал схватывать смысл происходившего. Несколько женщин из Ядова признались, что никогда не забывали обо мне, а товарищи детства вспоминали наши дикие шалости, фантастические истории, которые я им рассказывал, и даже каверзы, которые мы подстраивали старичкам. Многих ядовцев уже не было на этом свете: кто погиб в гетто, кто в лагере, кто в России от голода, тифа или цинги. У некоторых погибли дети в войне с арабами 1948 года. Земляки то смеялись, то вздыхали. Устроили в мою честь банкет и вечер памяти тех, кто не дожил.
Поскольку они звали меня "Итче" и обращались без церемоний, я опять почувствовал себя молодым, разболтался, стал острить насчёт Берла, нашего деревенского придурка, и реба Мордехая Меира, ядовского апостола нравственности. Я отзывался о людях, достигших зрелого возраста, как о мальчишках и девчонках, и даже пытался оживить старые романтические отношения. Ядовцы добродушно посмеивались и говорили: "Ну, Итче, ты такой, как всегда!"
Среди, пришедших поприветствовать меня, была Фрейдл, прежняя моя ученица, сейчас ставшая врачом. Она была лет на десять младше меня, и когда мне было семнадцать, ей было восемь. Её отец, Авигдор Розенбах, был человеком просвещённым и богатым лесоторговцем. В Израиле Фрейдл переиначила своё имя на ивритский лад, и стала Дитцей. Ещё в Ядове она слыла умницей: говорила на идише и на польском, брала уроки французского у одного учителя, а пианино ? у другого. Быстро выучила у меня иврит. Была она невысокая и изящная, черноволосая, светлокожая, зеленоглазая. Она засыпала меня уймой вопросов, на которые у меня не было ответа. По-детски она заигрывала со мной, и после каждого урока я должен был её поцеловать. Она обещала выйти за меня замуж, когда подрастёт. Потом в Варшаве я узнал, что Фрейдл с отличием окончила гимназию и занималась медициной в Сорбонне. Кто-то рассказал мне, что она знает восемь языков, а однажды до меня долетело странное известие, что она вышла замуж за ядовского парня, Тобиаса Штейна. Тобиас был моим ровесником и мечтал о Палестине. Хотя он был сыном богатого купца, он выучился плотницкому делу, чтобы строить в Палестине посёлки. Был он смуглый, кудрявый, со смеющимися чёрными глазами. Носил рубаху с поясом и бело-голубую шапочку со звездой Давида, дабы выразить своё сионистское рвение. Кроме рубанка, он овладел винтовкой, чтобы стать защитником в Палестине и отражать набеги арабов. Географию Палестины он знал лучше любого из нас, напевал сионистские песни и читал наизусть стихи Бялика. Вскоре после того, как я отправился в Варшаву, Тобиас получил разрешение на въезд в Палестину, но вернулся в Европу и, кажется, оставался там довольно долго, так что успел жениться на Фрейдл. Я не знал никаких подробностей и не особенно стремился узнать.
Через несколько лет после войны я услышал, что у Фрейдл есть дочка от Тобиаса, и что они расстались. Фрейдл сделала в Израиле карьеру: стала невропатологом и написала книгу, которую перевели не несколько языков. Говорили, что у неё было много романов ? даже с большими чинами в английской армии, а Тобиас жил в каком-то дальнем киббуце. Он всё ещё любил Фрейдл. Дочка осталась с ним.
Появление Фрейдл тем вечером в доме торговца кожами произвело среди ядовцев фурор, потому что она пренебрегала их собраниями, и считали ее зазнайкой. Женщине, вошедшей в комнату, было больше сорока, но выглядела она гораздо моложе: чуть выше среднего роста, стройная, с низко подстриженными чёрными волосами. Кожа её осталась такой же белой, а глаза ? зелёными. Я узнал ту самую Фрейдл давних дней ? только нос её стал серьёзным и совсем взрослым. Она была без очков, я заметил вмятины на коже, как если бы она только что сняла пенсне. На ней был костюм из английского твида с дамским галстуком, а сумочка скорее напоминала дипломат. На пальце сидело крупное кольцо с изумрудом. Она излучала светскость, энергию и решительность. Она подняла на меня глаза в замешательстве, а потом позвала меня: "Морэ!", и мы поцеловались. Мне показалось, что к ней пристали запахи всех мужчин из её романов. После первых фраз, произнесённых на идише, она перешла на иврит, немало смутив меня: я, некогда научивший её азам этого языка, теперь едва мог уследить за её речью. Говорила она очень быстро, твёрдым голосом с новомодным сефардским акцентом. Она рассказала мне, что связана с Иерусалимским университетом и поддерживает контакты с университетами за рубежом ? даже в Соединённых Штатах. Ядовцы замолчали, благоговейно прислушиваясь к нашей беседе.
Я спросил:
? Можно, я буду называть тебя Фрейдл, как раньше?
Она ответила:
? Для тебя я всегда останусь Фрейдл.
После приёма целая толпа ядовцев хотела проводить меня до гостиницы, но Фрейдл объявила, что у неё есть машина, и она сама меня отвезёт. Никто не осмелился ей возразить.
В машине Фрейдл спросила:
? Ты не спешишь? Какой прекрасный вечер! Давай, покатаемся.
? С удовольствием.
Мы ехали по городу. До чего странно было мне оказаться в еврейской стране, читать вывести на воссозданном иврите, двигаться по улицам, носившим имена раввинов, вождей сионизма и писателей. День был знойный ? даже хамсин, хоть и не самый жестокий. Я видел, как женщины закрывают лица платками, чтобы не вдыхать тончайший песок, принесённый ветром из пустыни. Солнце село ? огромное, красное, но не круглое, как обычно, а вытянувшееся вниз, будто плод на черенке. Обычно в Тель-Авиве с закатом наступает прохлада, но в эту ночь продолжал дуть жаркий бриз. Пары бензина смешивались с запахом размякшего асфальта и свежестью, долетавшей с полей, холмов и долин. С моря несло гнилой рыбой и вонью городской свалки. Луна висела низко, тёмно-красная, полустёртая, и мне представилось, что она валится на землю, сорванная космической катастрофой. Звёзды казались лампочками, которые подвесили на невидимых нитях. Мы двигались к Яффо. Справа серебром поблескивало море, и зелёные тени проносились по его поверхности. Фрейдл сказала:
? В такую ночь я всё равно не смогла бы заснуть. Только ходила бы по комнате и курила.
Я хотел узнать, почему она рассталась с Тобиасом, но понимал, что спросить надо было как-то по-другому: "Почему она вышла за него?" Впрочем, я ждал, когда она сама заговорит. Мы ехали мимо арабских домов со множеством куполов, словно груди мифических зверей. Кое-где вместо дверей висели верёвки с нанизанными шариками. Фрейдл показала на мечеть с минаретом, откуда муэдзин взывал к верным пять раз в день. Потом она заговорила.
? Всё это чистое безумие. Я знала его ещё ребёнком и была полна романтических иллюзий. Меня всегда тянуло к мужчинам старше меня: ты знаешь, как это называют фрейдисты. Призна'юсь, что тогда я свихнулась на тебе, но услышала, что ты женился. Я давно поняла, что у евреев в диаспоре нет никакого будущего. Не только Гитлер ? весь мир был готов изорвать нас на куски. Ты прав, когда пишешь, что теперешних евреев влечёт к самоуничтожению. Современный еврей не может существовать, если нет антисемитизма. А где его нет, он сам его создаст. Ему обязательно нужно проливать кровь за человечество ? бороться с реакционерами, сокрушаться о бедах китайцев, маньчжур, русских, неприкасаемых в Индии, негров в Америке. Он проповедует революцию, а сам хотел бы обладать всеми благами капитализма. Хочет уничтожить национализм других, а сам гордится принадлежностью к богоизбранному народу. Ну, скажи, как такое племя может жить среди чужих? Я хотела поселиться здесь ? среди, так сказать, своих братьев и сестёр, и вот подвернулся Тобиас ? идеалист, пионер. Я приехала сюда в гости и вообразила, что люблю его. Но ещё стоя под свадебным шатром, поняла, что совершила ошибку. Я убедила себя, что он ? герой, а он оказался прекраснодушным размазнёй и сентиментальным, как старая дева. Сначала его иврит ослепил меня, но, прислушавшись, я поняла, что он без конца повторяет банальности, тараторит жаргоном брошюрок и газетных передовиц. Да, он с чувством пел дешёвые шлягеры, и влюбился в меня болезненной любовью, которая меня сломала. Нет худшей муки, чем стать предметом вожделения болвана. Я холодела и стыдилась нашей близости. Рядом с ним я становилась бессердечной стервой. Я сразу хотела покончить с этим, но тут появилась Рина, а ребёнок есть ребёнок. В ней черты нашей семьи, но он держит её как залог. Настраивал её против меня, так что она стала во всём моим врагом. И в киббуцной жизни я тоже разочаровалась ? там недостатки коммунизма смешаны с недостатками капитализма. Кем она там сможет вырасти? Крестьянкой-недоучкой? Ты куришь?
? Нет.
? Я слышала, что ты и мяса не ешь.
? Не ем.
? А какой смысл? Природа не знает сострадания. Ей всё равно ? что мы, что черви. Ты учил меня Библии, а мой отец пичкал чудесами, которые Господь совершил ради евреев. Но после того, что случилось с ними, нужно быть полным идиотом безо всяких чувств, чтобы верить в Бога и всю эту муть. Я скажу тебе больше: верить в сострадательного Бога ? худшее предательство жертв. Приезжал сюда один раввин из Америки и проповедовал, что все шесть миллионов евреев сидят сейчас в раю, вкушают мясо Левиафана и учат Тору в кругу ангелов. Не надо быть большим психологом, чтобы понять, что компенсирует такая вера. В Иерусалиме есть одна группка, которая возится со всякими психическими исследованиями. Я тоже руку приложила: даже была на нескольких их сеансах. Всё надувательство: если они не дурачат других, так самих себя. Без действующего мозга никакой мысли не бывает, а если бы загробный мир действительно существовал, это было бы величайшей жестокостью. Зачем душе помнить все мелочи своего существования? Что за великое чудо в том, если бы душа моего отца продолжала жить и помнить, как его надул напарник, как сгорел его дом, как моя сестра Мириэль умерла при родах, а потом ? гетто, лагеря и нацистские печи? Если в природе есть хоть капля справедливости, она в том, что когда тело разлагается, дух уходит в забвение. Не представляю себе, как можно думать иначе.
? Если думать таким образом, то почему бы не быть нацистам?
? Вопрос не в том, быть им или не быть. Нацисты ? враги рода человеческого, и должно быть позволено истреблять их, как клопов.
? Ну, а слабые? У них есть какие-то права?
? У них есть право объединиться и стать сильными.
? Почему бы нам пока не воспользоваться всеми привилегиями и несправедливостями мира? ? спросил я.
? Вот мы и пользуемся ими. То, что мы сейчас едем в машине, а не тащим повозку с седоком, как рикши, и не стоим по колено в воде на рисовом поле, и не работаем за шесть пиастров в день ? это уже привилегия и, если хочешь, несправедливость. Ладно, хватит об этом. Такой разговор ни к чему не ведёт. Ты и сам ни во что не веришь.
? Кто-то ведь заправляет этим миром?
? Кто? Чушь собачья!
? А звёзды?
Фрейдл на мгновение подняла голову.
? Звёзды это звёзды.
Мы замолчали. Дорога пролегала по полям и садам ? а, может быть, это были апельсиновые рощи ? в темноте не видно. Иногда где-то мелькал огонёк. Я не спрашивал, куда мы едем: я уже изъездил страну вдоль и поперёк и утолил своё любопытство. Мы катили полчаса, не встретив ни одной машины. Над землёй воцарилась полуночная тишина. Ветер затих. Шум мотора тонул в треске кузнечиков, кваканье лягушек, шуршании мириадов насекомых, обитавших на Святой Земле, искавших здесь пропитание, защиту и свою пару.
Фрейдл предложила:
? Если хочешь спать, я поверну назад. А для меня такая ночная поездка ? самое большое наслаждение.
Я хотел порасспрашивать Фрейдл о её романах, но сдержался. Я знаю, что многие люди хотят исповедаться, но терпеть не могут, если кто-то в открытую проявит любопытство к этой правде. Не помню уж как, но Фрейдл опять заговорила.
? Так что могло меня остановить? Я его не любила, да если бы и любила, хотелось попробовать других. У меня были мужчины до него, при нём и после него. И даже во время, как вы его называете, "медового месяца", у меня тоже был кое-кто. Встречаются женщины-однолюбы, бывают, наверно, и мужчины, но я не из их числа. Тут я согласна с Мопассаном: двое любовников лучше одного, а трое ? лучше двух. Кого-то я, конечно, отвергала, но не из соображений морали. Я разделяю мнение Коллонтай, что моё тело ? моя личная собственность. Что такое собственно любовь, я не знаю и, наверно, никогда не узнаю: каждый понимает её по-своему. Я выслушиваю бесчисленные истории своих больных, но нет никакого объяснения человеческому поведению: только типы. Я недавно ушла в гештальтпсихологию, потому что там не занимаются поиском. Кошка ловит мышь. Пчела делает мёд. Сталин жаждет власти. Теперешние евреи тоже жаждут власти, только не рвутся к ней напрямик, а действуют за кулисами. В этом они подобны женщинам. Еврей ? прирождённый критик. Ему нужно разобрать каждую вещь на части. Если ему не удаётся всё принизить, он сходит с ума. Ты видишь, что я абсолютная гедонистка, но есть торможение, не позволяющее насладиться всем. Ты мне не поверишь, но главная беда моей жизни ? это моя дочка. Сто раз в день я говорю себе, что ребёнок ? только случайно оплодотворенное яйцо, и что материнская любовь и преданность ? лишь слепые инстинкты, или называйте это как хотите, но это всё равно не даёт мне покоя. Её ненависть и жалобы делают меня несчастной. Она становится хуже день ото дня. Всё время огрызается, поносит меня, мстит мне за обиды, которые я, вроде бы, причинила её отцу. Я хотела послать её учиться за границу, но она отказывается хоть что-то принять от меня. Не отвечает на мои письма. Когда я звоню ? а дозвониться до киббуца не так-то просто ? бросает трубку. Один выход ? вернуться и жить с Тобиасом, но меня от одной мысли тошнит. Как он сумел внушить ей такую ненависть, для меня загадка. Это, кажется, стало смыслом его жизни. На вид он сладенький, но внутри горький и зловредный. То, что он говорит ? потрясающая глупость, и она меня пугает. В дураках есть какая-то таинственная сила, корни которой в предвечном хаосе. Ты ? единственный человек в мире, которому я говорю об этом. Я потеряла своих братьев, и ты для меня как старший брат. Тридцать три года ? время порядочное, но я всё равно тебя помню. Много раз хотела тебе написать, но для меня писать письма ? вещь немыслимая. Ты хочешь спать?
? Нет.
? Почему? Уже поздно.
? История этой земли не даёт мне уснуть.
? Кто? Праотец Авраам?
? Пророки.
? Сперва я боялась, что не смогу сходить в уборную в Иерусалиме, так всё здесь свято, но потихоньку привыкаешь. Ты готов ехать со мной всю ночь?
? Да, только куда?
? Не смейся надо мной. Я хочу отвезти тебя в киббуц моей дочери. Я перестала ездить к ней. Я поклялась ? а чем, интересно, может поклясться светский человек? ? что никогда больше не поеду к ней. Когда бы я там ни появилась, она встречает меня как врага. Она просто одержима ненавистью ко мне. Не желает сидеть со мной за одним столом. Один раз даже плюнула мне в лицо. А везу я тебя вот почему: Тобиас будет рад с тобой встретиться. Вы, кажется, были закадычными друзьями. Он усердно читает всё, что ты печатаешь. Рина тоже о тебе слышала, и хвастает, что ты ? друг её отца. Писатели здесь ещё пользуются кое-каким уважением. В этом смысле, Израиль похож на Ядов. Я не могу уснуть и не принимаю больше транквилизаторов. Мне хочется приехать и взглянуть на неё. Потом я отвезу тебя назад, и к десяти ты будешь в гостинице. А мне надо быть в клинике, но раз у тебя здесь никакой работы, можешь закрыть ставни и спать сколько душе угодно.
? Хорошо, я согласен.
? Думаешь, я тебя использую? Я знаю, что я слабая, но и у сильных бывает своя слабость. Мы будем в киббуце на рассвете. Там есть средняя школа, и Рина сейчас в старшем классе. Конечно, она работает ? выбрала хлев, просто назло мне. Доит коров и убирает навоз. Есть одна область, в которой каждый может стать гением. Это ? злобность.
? Что это за киббуц?
Фрейдл назвала.
? Левый?
? Они там все леваки: и он, и его дочка. Их бог ? Борохов. Они пошли туда, чтобы проповедовать Тору революции прямо с Сиона. Другие немного охладели, но для моих обоих Ленин всё ещё Моисей. Всё по личным причинам: потому что я смеюсь над этим. Она хорошенькая, просто красавица ? и умница. В Америке за неё ухватился бы Голливуд, а здесь она ? скотница.
? Гуляет с парнями?
? Да, но несерьёзно. Выйдет замуж за какого-то хама, тем и кончится.
? Она подарит тебе внуков.
? У меня нет никаких чувств по этому поводу.
? Кто сейчас твой любовник?
Фрейдл замолчала.
? Есть один. Адвокат, у него жена и дети. Когда я хочу, он приезжает, когда не хочу ? даю ему отставку. Тобиас всё равно со мной не разведётся. Мне уже за сорок, и больших желаний нет. Как-то во мне разгорелась страсть к работе, но и это уже не то. Хотела написать роман, но никто не ждёт моих художеств. А, кстати, я фактически осталась без языка: иврит ? не родной, писать на идише нет никакого смысла. Когда-то я могла бегло болтать по-французски, но уже много лет им не пользовалась. Английский у меня хороший, но не настолько, чтобы писать романы. Так что становиться твоим конкурентом я не собираюсь. Ладно, откинься на сидении и попробуй заснуть.
? Честное слово, я совсем не хочу спать.
? Если бы ты приехал на несколько лет раньше, я, может быть, что-то с тобой закрутила, а сейчас чувствую, что уже поздно для всего. Наверно, началась менопауза ? предвестник смерти. Эта дочка украла всю мою радость.
? Честное слово, тебе нужно обратиться к психоаналитику.
? Этого ещё не хватало! Не верю я в такое, и не поможет. Всю жизнь у меня был один серьёзный невроз и куча мелких, которые я звала "кандидатами". Один отступал, и тут же его место занимал другой. Менялись, как в шайке политиков. Один был главным несколько лет, потом отдавал власть другому. Иногда случалось нечто вроде дворцового переворота. Этот с дочкой из последних, но не такой уж недавний. Развивался, как рак, и я чувствовала, как он растёт.
? Чего ты хочешь от неё?
? Чтобы она меня любила.
? И что это тебе даст?
? Хочу сама тебя об этом спросить.
Я откинулся в сидении и задремал.
2.
Я не спал и не бодрствовал, а дремал, и среди каких-то видений приоткрыл один глаз и заметил, что луны пропала. На земле лежала тяжёлая чёрная ночь, напомнившая мне о тьме в начале творения, когда Бог сказал: "Да будет свет!" Насекомые затихли, и меня охватило необъяснимое ощущение, будто мы катимся в пропасть. Светящийся кончик сигареты скакал то вверх, то вниз, то в стороны. Казалось, что Фрейдл шлёт кому-то сигналы огненным кодом. Никогда не знаешь, кто станет твоим ангелом смерти, подумал я. Может быть, Фрейдл из Ядова. Я опять вздремнул и увидел скалистые горы и неясных гигантов, которые укладывали мост между вершинами. Они разговаривали на древнем языке гулкими голосами и протягивали длинные руки к краю горизонта. Внизу ревел, пенился и ворочал валуны поток. "Не это ли река Самбатион? ? спросил я себя. ? Значит, она не просто легенда..." Я открыл глаза: из-за холмов взошло солнце, умытое и библейское, излучающее свет, который был ни ночью, ни днём. В полусне эта сцена имела какую-то связь с благословляющими евреев священнослужителями, на которых никто не мог поднять глаз, чтобы не ослепнуть. Я опять задремал.
Фрейдл разбудила меня: мы приехали в киббуц. В полусвете я увидел блестящие в росе кактусы, клумбы и домики с открытыми дверями, из которых выходили полуодетые люди. Все они были загорелые почти дочерна и шли с полотенцами, мылом, зубными щётками. Фрейдл сказала:
? Ты спал, как суслик.
Она взяла меня под руку, повела по узкой тропке, заросшей влажной травой и постучала в какую-то дверь, но никто не ответил. Она постучала громче. Послышался хриплый голос, и Фрейдл назвала себя. Открылась дверь, и показался мужчина с взъерошенной черной шевелюрой с проседью, босой, в незастёгнутой рубашке на волосатой груди. На одной стороне лица у него было больше морщин, чем на другой, красной, будто от сыпи. Одной рукой он подтягивал штаны. "Неужели это Тобиас?" ? спросил я себя. Он был широкоплеч, с толстым носом и вздутыми венами на шее.
Фрейдл обратилась к нему:
? Извини, что разбудила тебя. Я привезла с собой гостя.
Я пытался отыскать какое-то сходство между этим пожилым человеком и ядовским Тобиасом. Но он сонно моргал и не узнавал меня. Фрейдл улыбнулась:
? Это Итче-раввинчик из Ядова.
? Итче, ? повторил Тобиас и застыл, ошеломлённый, поддерживая одной рукой незастёгнутые штаны. Потом он обхватил меня свободной рукой, и мы поцеловались. Его щетина была колючей, как гвозди.
? Я хочу увидеть Рину, ? сказала Фрейдл.? Просто взгляну на неё. Мне уже надо возвращаться.
? Рины дома нет, ? неуверенно ответил Тобиас бесцветным голосом.
Фрейдл напряглась:
? Где она?
? Не дома.
? А где?
? У подруги.
? У какой подруги? Ты врёшь.
Муж и жена стали переругиваться на иврите. Я услышал слова Тобиаса:
? Она с наставником.
? С наставником? Среди ночи?
? Да, со своим наставником, ? повторил Тобиас.
? Это ты спятил или думаешь, что я сошла с ума?
? Она там ночует, ? сказал Тобиас как бы самому себе.
Хотя розовый луч солнца упал на лицо Фрейдл, я заметил, как она побледнела. Губы её вздрогнули, лицо стало злым и расстроенным.
? Девушка в шестнадцать лет ходит ночевать к парню? Ты позоришь меня перед Итче!
? Научилась у своей мамочки. Глаза Тобиаса из под пышных бровей смотрели пронзительно и холодно. Я заметил в них даже лёгкую насмешку. Я хотел отойти, но Тобиас сделал мне знак рукой подождать. Он улыбнулся, и я впервые узнал того Тобиаса из Ядова. Он вернулся в домик. Фрейдл обругала его и обернулась ко мне:
? Придурок. Спятивший дегенерат.
Мы стояли молча, поодаль друг от друга. Тобиас не появлялся. Лицо Фрейдл казалось осунувшимся и постаревшим.
? Это всё назло. Чтобы досадить мне, он делает потаскуху из своей дочери. Значит, у меня больше нет дочери.
? Всё, может быть, и не так.
? Пойдём посмотрим.
Фрейдл шла впереди меня. Мои брюки и носки промокли от росы. Мы прошли мимо грузовика, на который голые по пояс парни грузили клети с живыми курами. Куры сонно кудахтали. Мы подошли к постройке на полпути между сеновалом и сторожевой вышкой. Над островерхой крышей торчал флюгер. Здесь и жил наставник. Ко входу поднималась лесенка.
? Рина!? позвала Фрейдл резким, с нотками слёз, голосом.
Она прокричала имя ещё несколько раз, но никто не выглянул из открытого окна. Фрейдл глянула в мою сторону, будто спрашивая: "Может быть, мне подняться?"
Я продрог, колени ослабели. Всё казалось неосязаемым, словно в ночном кошмаре, который растает, едва проснёшься. Я хотел сказать Фрейдл, что нет смысла здесь стоять, и лучше вернуться, но в эту минуту показалось лицо девушки. Оно мелькнуло, как тень. Фрейдл тоже должна была его заметить. Она стояла с открытым ртом, похожая совсем не на доктора, говорившего этой ночью учёными словами, а на убитую горем еврейскую маму. Казалось, она сейчас разревётся, но она стояла молча. Уже совсем рассвело, но откуда-то появился туман. Я сказал:
? Пошли, Фрейдл, нет смысла.
? Ты прав.
Я боялся, что Фрейдл отведёт меня обратно к домику Тобиаса и начнёт с ним ссору, но она повела меня в другую сторону. Она шагала так быстро, что я едва поспевал за ней. Мы прошли мимо пустой столовой, освещённой голыми лампочками. Девушка расстилала бумагу на узких столах, а парень драил шваброй каменный пол. В воздухе стоял резкий запах дезинфицирующего средства. Скоро мы подошли к машине Фрейдл.
Она гнала быстро. Я откинулся на сидении и смотрел вперёд. Было прохладно, и меня пробирала дрожь. Я поднял воротник куртки. Слава Богу, никаких дочек у меня нет, подумал я. Восток застилала огромная красная, как уголья, туча. Визгливо крича, пролетела вереница птиц. Мы миновали овечье стадо, которое, кажется, паслось на песчаной голой земле. Хотя у меня есть сомнения насчёт Бога, Его милости и Промысла, мне вспомнились слова из Библии ? обвинения Исаии: "Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев... Оставили Господа, презрели Святого Израилева..." Мне хотелось объяснить Фрейдл, что она пользуется двойной меркой: одной для себя и другой для всех прочих, но я понимал, что её противоречия ? это и мои противоречия. Силы, вершащие историю, вернули нас на землю предков, но мы уже успели её осквернить. Солнце стало жарким и сернисто-жёлтым. Как с факела, с него срывались языки пламени. Оно источало тусклый и мрачный свет, словно в часы затмения. Из пустыни дул сухой ветер, вздымая тонкий песок. Тут я заметил, как она похожа на свою мать, Дебору Иту.
Мы подъехали к заправочной станции с вывеской на иврите, и Фрейдл сказала: "Куда мы отсюда поедем? Если это наставник ? всё потеряно, и теперь я совсем и навсегда здорова!"