Черкашин Сергей Алексеевич : другие произведения.

Галатея

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Го время рейса пропадает межзвездный лайнер "Галатея". Герой предпринимает собственный, неафишируемый, поиск. Он берет в аренду межзвездную яхту и отправляется в путь. Но кто бы мог подумать, что новинка в оборудовании яхты, так называемый "бонус миллионера", котгорая также, по случайному совпадению, нлосит название "Галатея", преподнесет ему неожиданный сюрприз.
  
  "Быть может, кто-то и не поверит мне, плевать. Черт, да это самая настоящая правда - то, что я ни разу не занимался сексом с роботом.
  Да, да, я ни разу не трахал это сверхсексуальное изобретение дядюшки Примуса с миллионами псевдонейронов, расположенных под всей идеальной и такой натуральной поверхностью. Нежной и мягкой на ощупь, с естественной теплотой. Душистой, как мандарин, и сладкой, подобно шербету.
  Все. Сказал, как камень с души уронил. И пошли все к черту!..."
  Босикевич Д.Е. Член независимой ассоциации
  яхтсменов "Облако Оорта".
  Из показаний, данных в рамках расследования гибели межпланетного лайнера "Галатея" 12 апреля 2212 года.
  
  
  КНИГА ПЕРВАЯ: ПИГМАЛИОН
  
   Случилось это давно, в те ветхозаветные времена, когда боги не гнушались вмешиваться в дела людей. Такое участие в человеческой доле давало иногда ничтожному червю ощутить себя всемогущим, а иногда повергало гордеца к стопам судьбы, в пыль и прах, и в тьму забвения...
   На границе Аркадии и Арголиды, на восточном склоне горы, носившей название "Бычьей", так как ее хребет был похож на спину и холку припавшего к земле быка, высились два камня. Их очертания на удивление точно напоминали - один мужчину, другой женщину, в руках которой находился грудной младенец. Каждая линия этих фигур выдавала явное дарование творца, был он или искусный камнетес, или просто скучающий пастух, подвергшийся созидательному озарению. Трудно поверить, что на такое мастерство способна природа, порождающая случайные формы, могущие что-то напоминать только отдаленно, благодаря игре воображения.
   Время не пощадило изваяния, покрыв их известковые тела множеством щербин. Устремленные вниз, в долину слепые глазницы по утрам орошались слезой росы, а когда их касалось солнце, то можно было слышать тихий, напевный голос, словно идущий из глубины странного изваяния. Тот, кто не был обделен воображением, мог представить стенания томящейся души, бог весть за какие прегрешения заключенной в этой гранитной глыбе...
   Вечер. Стадо коз бодро взбиралось по косогору, подгоняемое двумя большими псами, заменившими пастухов, которые брели позади, лениво отмахиваясь от мух облепиховыми веточками. Прыгая по камням, животные спешили на ходу схватить то ветку кустарника, то пучок травы, то стянуть лоскуток коры с ближайшего дерева. Жизнь, проведенная в бесконечных кочевьях по этим горам, говорила им, что сейчас хозяева станут на ночлег в каком-то укромном, и, как правило, в бедном на растительность месте - а значит, пополнить вечно требующий пищи желудок будет не так просто.
   Наконец пастухи остановились, облюбовав сравнительно ровную площадку. Отсюда, с высоты, приближавшей к небесам и заставлявшей почувствовать особую близость к небесному граду, населенному богами, открывался великолепный вид на горы, то тут, то там погребенные под зелеными волнами прекрасного леса. Но возвышенная панорама, способная впечатлить чувственного путника, мало трогала хозяев стада. Они уже давно потеряли солнце, закатившееся за гору, сейчас же темнота исходила из самих небес, доселе источавших только свет и тепло.
   Ночь медленно наползала, пробираясь сквозь теснины и протягивая свои темные пальцы дальше, и недалек был тот час, когда она коснется горных пиков, которые единственные во всей вселенной могли сейчас видеть распрягаемую колесницу Феба за замкнувшимися золотыми воротами запада, багряное сияние которых сотворило пламенеющий закат.
   Руководил пастухами старик с головой, убеленной снегом, наброшенным той порой человеческой жизни, которую, в сравнении с природой, можно назвать поздней осенью. Здесь же были его два сына и четыре внука - вся семья древнего фермера, за исключением оставшихся в деревне женщин.
   Пока самые младшие собирали хворост, взрослые занялись удоем, сливая молоко в сосуды, представлявшие собой обмазанные глиной глубокие корзины - завтра, когда все вернутся в деревню, из него приготовят сыр. Закончился удой уже при свете костра, зажженного старшиной рода. Этот же костер осветил и виденные нами ранее изваяния, высившиеся, словно часовые, оберегающие покой засыпающих гор. Как будто неприметные днем, они сейчас обрели особую рельефность - магия пляшущего пламени оживила мертвый камень, и неподвижные до сих пор черты задвигались. Две дрожащие тени потянулись в пропасть.
   Один из взрослых подошел к самому большому валуну, схожему с широкоплечим, статным мужчиной, и положил на него руку.
   - Вот оно, бессмертие! - сказал он. - Отец, сколько лет прошло с тех пор, как ты рассказал нам с братом эту историю? Мы выросли, а они стоят, как и двадцать лет назад, и теперь слушать пора пришла нашим детям.
   - Какая может быть у камня история? - равнодушно спросил старший из мальчиков, который сосредоточенно строгал какой-то сучок, придавая ему форму козьего рога.
   Но его братья оказались не в пример любопытнее, они наперебой просили, чтобы и им рассказали эту сказку.
   - Сказку! - фыркнул старик. - Едва ли правильно считать все, что случилось до нашего рождения, сказкой.
   - Расскажи, дедушка! - не унимались пастушата.
   Старик взял ветку, окунул ее в пламя и стал наблюдать, как она таяла, роняя в огонь свою превратившуюся в золу плоть.
   - Уголь - первооснова всего живого, - задумчиво молвил он. - Все, что боги создали живым, превращается в уголь посредством огня, стихии, сотворившей из хаоса весь мир.
   В этом умозрении простого пастуха выразилась вся склонная к особому мировосприятию суть древнего грека, удовлетворявшего свое любопытство логикой. Поэтому ничего нет удивительного в том, что в нем, кем бы он ни был, городским правителем или крестьянином, на закате жизни говорил философ.
   - То, что сотворено из воды, - продолжал старик, - водой и остается, а что было сделано из камня, обращается в камень.
   И он кивнул в сторону столпов. Дети молчали, ожидая продолжения. Не в первый раз выслушивали они старого рассказчика. Они чувствовали, что в нем говорит ум и опыт, а потому верили всякому сказанному дедом слову. А тот еще никогда не разочаровывал их внимания, рассказывая повести о богах и нимфах, титанах и героях, все, что сам слышал от своего отца, и что узнал на протяжении своей долгой жизни.
   Но сейчас, после столь мудрой сентенции, он умолк и застыл, то ли собираясь с мыслями, то ли убаюканный мерно трепещущим пламенем. Почтительная тишина затянулась, так как никто не решался нарушить покой патриарха. Взрослые же были заняты своими делами - Гесиод, который и начал этот разговор, готовил вертел, а его брат разделывал тушу козленка. Рядом, на камне, заменяющем стол, лежали лепешки из овсяной муки, несколько луковиц и куски сыра, своим видом только разжигающие аппетит. Не желая ждать жаркого, и в преддверии интересного рассказа дети брали эти бесхитростные лакомства и с аппетитом жевали.
   - После серебряного века наступил век медный, - начал вдруг старик; не отрываясь, он глядел на желтое пламя, словно в его ослепительной пучине видел те самые события, о которых собирался поведать. - О, это жестокое время героев, когда те, кто нес в себе частицу божественной крови, силой утверждал свое превосходство. Это было время великих людей и великих войн, не чета нынешним; время Геракла и Тезея, время войны за Илион, и похода за золотым руно. Именно тогда, когда была свежа еще связь с богами, те не гнушались вмешиваться в дела смертных, направляя их к истине и наказывая проступки. Ведь в чем есть смысл божества, как не в примере праведности, и в благожелательном покровительстве?
   Вдруг собаки, до сих пор терпеливо ожидающие угощения требухой, вскинулись и с лаем бросились в темноту.
   - Коракс! Агнес! Феникс! - Гесиод бросился за ними.
   Псы вернулись. Теперь, лежа на самой границе освещенного костром пятачка, они не сводили глаз с темного провала обрыва, и угрожающе ворчали.
   - Волки. - Гесиод вернулся к своему занятию; подналегши на кол с вилкой на конце, он вогнал его в землю - для вертела. - Если они не сильно голодны, то найдут другую добычу.
   Его брат угрожающе взвесил в руке тяжелый мясницкий нож, которым разделывал тушу.
   - Если не найдут, то... - и он с силой метнул свое оружие. Нож просвистел в воздухе и с глухим стуком вонзился в ствол ясеня, войдя в него, словно в глину. Такой удар, казалось, запросто может свалить с ног не только волка, но и медведя!
   Возбуждение быстро улеглось. Прерванный таким образом старик, видя нетерпение внуков, вновь продолжил свой рассказ. Упоминание о героях древности уже заинтересовало маленьких слушателей, даже старший из них отложил в сторону свою поделку, так как знал - история деда всегда достойна внимания, особенно если он рассказывает в подпитии, так как вино делает его язык свободнее в образах и колким на всякие остроты.
   Не без надежды мальчик посмотрел в сторону меха с вином, но он знал, что никто не сделает из него ни единого глотка, пока не начнется ужин, поэтому сейчас следует удовлетвориться рассказом куда более постным, чем тот, которым он мог быть после трапезы.
   - Здесь, на этой земле царем был Пигмалион, сын Стрепсихора, - говорил рассказчик. - Но пусть это высокое звание никого не обманывает. Времена были те, когда сам господин вместе с рабами ходил за своим хозяйством, мог в свои руки принять рождающегося теленка или собственными ногами давить винную ягоду. Этим он, видят боги, и занимался. Когда к нему пришли послы Агамемнона звать в поход на Трою, Пигмалион попался им на пороге собственного жилища. Не помышляя о подвигах и воинской славе, он назвался пастухом Исидором, сказав, что господин уехал на охоту и кто знает, когда он может вернуться. Мнимый пастух вызвался найти господина, после чего поспешил скрыться в лесу, и только его и видели.
   Долго ждали послы, но царь все не возвращался, и им пришлось уйти не солоно хлебавши...
  
   Молодой человек лет двадцати, с курчавой, аккуратной бородкой и покрытыми небольшой щетиной смуглыми щеками смотрел с заросшего лесом уступа вниз, на дорогу, по которой удалялись три всадника, едва заметные отсюда. Убедившись, что те окончательно скрылись из вида, он оглянулся на тростниковую хижину и сидевшего подле нее старца, мужа его отправившейся в мир теней кормилицы.
   - Они ушли! - выкрикнул он. - Пронесли боги, спасли! Но как смотрел на меня тот, что назвался Одиссеем.
   - Тебе повезло, господин, что ты остался с нами, - произнес старый пастух. - Война хороша для тех, кто может собрать сильную дружину, и кто сможет взять хорошую добычу.
   Молодой человек рассмеялся.
   - Да, хорошо бы я смотрелся во главе нескольких старых хрычей, вроде тебя!
   Ухмылка тронула губы старика.
   - Но, господин, позволь старому хрычу дать тебе мудрый совет.
  - Говори!
   - Не спеши возвращаться, господин.
   Владелец бородки недоуменно пожал плечами.
   - Ты думаешь, они могут вернуться?
   - Они вернутся.
   Молодой человек рассмеялся.
   - Но почему? Разве не прождали они два дня, сидя на ячменном супе? Такое угощение могло бы отбить охоту у самого назойливого гостя! Что может заставить их вернуться?
   Его собеседник закряхтел. Задрав ворот хитона, он не без удовольствия чесал худую грудь, на некоторое время забыв о разговоре. Наконец он опустил руку, опершись ею о сухой ствол поваленной сосны, на котором сидел, и лишь после этого вернулся к разговору.
   - Твоя борода, господин.
   - Моя борода?
   Старик хитро прищурился.
   - Простой пастух не станет ухаживать за ней, как ты, господин. Ты говоришь, что один из гостей пристально глядел на тебя? Клянусь Зевсом, они сомневаются, тот ли ты, за которого себя выдал. Они вернутся, чтобы поймать тебя на горячем.
   Его постоялец некоторое время помолчал, глядя в задумчивости на дорогу, а потом хлопнул себя по бедру, словно соглашаясь с внезапной мыслью.
   - Сизиф, ты обманешь саму смерть, которая вот-вот может наведаться в твою хижину! Так и быть, останусь я твоим гостем, а там, что будет.
   На следующее утро Пигмалион не без удовлетворения смотрел на возвращавшихся всадников, которые явно спешили.
   - Ячменный суп! - злорадно выкрикнул он. - Клянусь богами, он пришелся им по вкусу!
   Но на этот раз гости не задержались. Солнце не добралось еще до зенита, как они вновь показались на дороге. Прыть, с которой они мчались, не оставляла сомнений в том, что их отбытие было окончательным.
   - Твой дом ждет тебя, господин!...
  
   - Так царь избавился от необходимости проливать свою кровь по прихоти владыки славных Микен, - промолвил рассказчик. - Правда, также он лишил себя возможности быть упоминаемым рядом с такими мужами, как Ахиллес и Аякс, но не по вкусу ему было ворваться в историю на грохочущей колеснице, с копьем в руке и мечом на поясе. Тем более что все равно, по прихоти богов, ему суждено бессмертие, вроде того, что стало уделом тех мужей, кто пал под стенами Илиона. Он прославился, но по-своему. Кто-то в его славе может узреть нечто, не очень достойное знаменитого мужа, но какое до этого дела истории, которая внесла его в свои списки, раз и навсегда!
   Патриарх смолк. Он вытянул сухую руку и пошевелил посохом, отправив в огонь остатки веток. И хоть его взор, бездумно устремленный на вертел, на котором уже начала поджариваться тушка, не выдавал ни единой его мысли, можно было лишь догадаться, что он, равным счетом, как и проголодавшиеся дети, ждал начала трапезы.
   Отроки не стали его подбадривать дальнейшими расспросами, терпеливо ожидая продолжения рассказа, которое не замедлило последовать.
   - Прошли годы, - заговорил вновь старик. - Не отправившись под Трою, Пинмалион не добыл ни славы, ни богатства, зато остался жив, и за то благодарил богов. Но... счастлив он не был.
  
   - Ты, Сизиф, старый ворчун, - говорил Пигмалион слуге в те нередкие минуты, когда был не в духе, - вот скажи, как умудренный опытом тех лет, каждый из которых оставил свой след на твоем лице, украсив его еще одним шрамом; ведь морщины - это шрамы, которые наносит нам время...
   Здесь следовал глубокий глоток вина, капли которого щедро ложились на несвежий хитон царя благородной росой. Утершись, он продолжал:
   - Открой мне, верный друг семьи, который когда-то катал меня на своих коленях, изображая лошадь, скажи, отчего я несчастлив?
   Слуга, к которому обращался такой неожиданный вопрос, отвечал на него, как видно, не в первый раз.
   - Счастье, господин, и несчастье, они всегда с тобой, как сердце, или печень. Если часто думать о том, что составляет для тебя зло, что тебя гнетет и заставляет тревожно биться сердце - тогда ты обретешь постоянную боль в голове и, воистину, станешь несчастливым. Но если отбросить черные мысли туда, где им и положено быть - в Тартар, если раскрыть свою душу с тем, чтобы раз и навсегда впустить туда солнце, радуясь каждому дню и верному, пусть и небольшому, достатку - тогда боги станут милостивыми к тебе и одарят, щедро одарят.
   - Но что делать мне для того, чтобы раскрыть свою душу? Сизиф, мне уже немало лет! Посмотри, предательские годы уже вкрались в мою прическу, и если я начну в день вырывать по одному седому волосу, мне и года не хватит, чтобы вернуть ей прежний вид.
   Сделав еще глоток, Пигмалион с тоской огляделся вокруг.
   - Посмотри! - патетически воскликнул он, обведя рукой закрывшие горизонт близкие сопки. - Вот пределы того мира, в котором пройдет вся моя жизнь! Неужели я оказался достоин вот этого, и ничего больше? Нет, я вовсе не хочу расширить свои владения, мой дух выше материальных приобретений...
   Сизиф только качал седовласой головой. Кажется, он понимал, в чем дело, вот только утешить молодого человека не мог. Но ничего - пройдет еще немного времени, и вся романтическая дурь выйдет из его светлой головы, исчезнет без следа, подобно утренней росе под жарким солнцем.
   - Поступи так, как твой отец, господин, и в твоей голове не останется места для таких мыслей.
   - Я знаю, куда ты клонишь.
   - Благодарение богам! Твой отец женился на одной из своих пастушек, и занялся обустройством семейного очага.
   - Мой друг! Это хорошее лечебное снадобье, но не при моей болезни... Я не могу жениться, так как любая другая женщина, как жена, мне будет постылой и неприятной... Я влюблен, Сизиф!
   Старый слуга удивился такому новшеству, никогда еще доверительный разговор между ними не обращался в такую сторону.
   - Влюблен? - переспросил он. - Ну, это только половина беды! Ее легко исправить с помощью сватов. А кто она, из какой семьи? Не Федра ли красотка? Дочь Кедалиона-кузнеца? И ты, о боги, горюешь? Да она давно заглядывается на тебя, тупя при встрече очи, и если ты не заметил этого, то ты слеп, как безлунная ночь! А ее отец за счастье сочтет породниться с тобой.
   Пигмалион печально усмехнулся. Его, бесспорно, позабавила версия Сизифа и то, с каким участием он отозвался на сообщение. Если бы все было так просто!
   - Однажды мне приснился сон, - промолвил молодой правитель. - Ко мне, окутанная сияющим облаком, спустилась с лазурных небес ослепительной красоты женщина, в которой я признал богиню. Я склонился перед ней, но она повелела мне подняться.
   " - Ты мне мил, Пигмалион." - просто сказала она.
   " - За что меня постигла такая счастливая участь, о, бессмертная?" - спросил я ее, и она тут же ответила:
   " - После смерти Париса, которому я была истинной заступницей, черная желчь проникла в мое сердце, и я хотела хоть на некоторое время покинуть Олимп, чтобы поселиться на своей родине - на Кипре. Но этому воспротивились остальные боги, и они правы - любовь не должна покидать земных и надземных пределов. Даже если вдруг, каким-то образом не взойдет в урочный час солнце, только любовь останется согревать остывающие из-за затянувшейся ночи просторы. Но я спросила Зевса, какую награду он приготовил, что позволит мне забыть о несправедливости судьбы? Где я найду ту душу, которая достойна не сиюминутной прихоти, не утоления страсти, а истинного чувства, столь же редкого, как кристальной чистоты алмаз. Чувства, которое без остатка способно сжечь сердце, с тем, чтобы оно возродилось из пепла к новой жизни, как Феникс, возродилось единым, цельным сосудом любви, разрушение которого принесло бы смерть? И Зевс указал на тебя, смертный."
   Я был испуган, но одновременно охвачен каким-то восторженным трепетом, уже рождающим в груди сладкую истому. Нет, конечно, я не мог влюбиться в богиню - ее неземная красота была выше земной страсти. Но я чувствовал, что здесь кроме нее, присутствует еще кто-то, кого она до поры прячет, окутав легкой серебристой дымкой. И не ошибся. Туман схлынул, и я вдруг увидел стройную фигуру в полупрозрачном пеплосе; незнакомка стояла, скромно опустив руки и немного наклонив голову, но, несмотря на падающую от богини тень, я смог узреть черты ее лица.
   " - Ну что, смертный, способен ли мой дар полюбиться твоему сердцу?" - спросила богиня.
   Я молчал, охваченный трепетом. Даже руки мои, и то задрожали, в груди же разлилось нечто сладкое, как амброзия, в которой тонуло мое сердце, а я ничем не мог ему помочь. И действительно, было от чего потерять речь: стоявшая передо мной девушка была так прекрасна, что нет такого поэтического дара, способного словами, самыми пышными сравнениями описать ее прелесть. Красота ее не была столь подчеркнута и строга, как красота стоявшей рядом богини; это была смертная женщина, но настолько совершенная, что, казалось, в ее создании трудились лучшие созидательные силы мира, трудились при свете нежно-розового сияния бесконечного утра, царящего на далеком острове бога Гелиоса. А дивные линии ее тела! - кто мог бы в таком совершенстве изваять его, если не сам Эрос, чья притягательная сила создала весь этот мир из крошечных, хаотичных частичек, возбудив в них стремление к слиянию.
   " - Кажется, я не ошиблась в тебе!" - молвила богиня и вдруг стала возноситься в облаке, а вместе с ней окутывалась туманом и та, которую она предначертала мне в жены.
   " - Постой!" - воскликнул я в горе, ибо расставание с неведомой девушкой, так и не поднявшей свой скромный взор, стало для меня пуще смерти. - "О, богиня, как же я обрету твой дар? Я влюблен, и разлука для меня станет смертью!"
   " - Слушай свое сердце! Оно подскажет."
   И здесь я проснулся. Мое сердце дико колотилось, словно стремясь пробиться наружу; в отчаянии я готов был вонзить в себя нож, чтобы помочь ему, но этому воспротивился разум. Я запомнил слова богини, и ежечасно повторяю их про себя: "Слушай свое сердце!" - так сказала она. Я и слушаю, но оно только отзывается на мое обращение все новой и новой болью. Я в отчаянии, мой добрый, старый слуга, но боюсь, что даже твоя опытность не в силах здесь мне помочь!
   Сизиф молчал. Рассказ произвел на него впечатление. Сейчас он видел перед собой не зрелого тридцатилетнего мужчину, а пылкого юношу, наконец-то обнаружившего в своей душе книгу любви и увлеченно прочетшего ее первые строчки.
   - Чем старый хрыч, вроде меня, может тебе здесь помочь? - прошамкал он наконец.
   - Ну, скажи мне хоть что-то! Как отнестись ко всему этому? Я умру от горя!
   - Слушай свое сердце, Пигмалион. Удержи поводьями разума быстроногого скакуна своих чувств и послушай, что скажет сердце!
   - Спасибо, Сизиф, - разочарованно молвил царь, почесывая видневшуюся из-за ворота хитона волосатую грудь. - Ты меня надоумил.
   Он горько засмеялся.
   Несколько дней после этого разговора Пигмалион ходил сам не свой, с безразличным, блуждающим взором; кто бы ни заговаривал с ним, имел небольшой шанс получить ответ. Ел молодой человек настолько мало, что казалось, он готовит себя к вознесению на небеса первым же порывом ветра, который должен поднять его подобно пушинке. Только Сизиф знал об истинной причине болезни, но что он мог поделать? Он верил, что его воспитанник действительно видел во сне богиню; а раз это была богиня, то, наслав на сердце юноши болезнь, она сама должна и побеспокоиться о лекарстве.
   Но вот однажды Пигмалион пропал. Он ушел в горы, захватив с собой неразлучного пса, с которым имел всегдашнее намерение охотиться, и не пришел к вечерней трапезе. До поры до времени никто его не хватился, так как ночевка в горах - привычное для охотника дело. Беспокойство охватило людей тогда, когда он не появился и к обеду. Пастухи собирались вместе, обсуждая возможные места, где бы мог быть сейчас их господин. Они уже решились приступить к поискам, как вдруг Пигмалион сам показался на спускавшейся в долину тропинке.
   Молодой человек шел быстрым, решительным шагом, сопровождаемый верным псом. Лицо его светилось каким-то загадочным сиянием, на устах лежала довольная улыбка. Он, как ни в чем не бывало, поздоровался с поселянами и исчез в дверях своего дома; те, кто стояли неподалеку, заметили в его волосах какую-то беловатую крошку, а руки царя все были покрыты белесой пылью.
   Выпив кувшин свежего молока, Пигмалион, не отвечая на вопросы своего верного придворного Сизифа, повалился в постель и тут же погрузился в богатырский сон.
   Утром, ни свет, ни заря Пигмалион опять исчез, проявив необычное проворство, так как в предрассветный час многие из обитателей долины были уже на ногах. Но никто не заметил своего чудаковатого царя.
   Вновь его не было больше суток; и вновь он спустился навстречу уже поджидавшим его любопытным с блаженной улыбкой на устах и отсутствующим взглядом.
   Но на следующий день так внезапно скрыться ему уже не удалось. Один из пастушат, славившийся своим проворством, смог проследить Пигмалиона до тех пор, пока он не начал взбираться по лишенному растительности каменистому склону. Здесь пес учуял преследователя, и с лаем бросился вниз. Разочарованному парню ничего не осталось, как броситься назад, благо что пес, слушая хозяина, не стал его преследовать дольше.
   Пигмалион догадался, кто был удалявшийся мальчишка, и невольно улыбнулся. Вот попадет любопытному на орехи, когда он вернется! Будет знать, как следить за своим господином. Он отозвал пса, и продолжил восхождение.
   Наконец цель достигнута. Несколько шагов, и молодой человек оказался на пороге широкой пещеры, провал которой зиял чернеющей пастью навстречу сереющему рассвету.
   Стоя на самом карнизе и глядя на простирающийся перед ним мир, Пигмалион почувствовал прилив неких сил, которые были чужды ему до поры до времени. Его устремленный вперед взгляд вонзился в воздух и поплыл в нем, подобно стремительной птице; он словно ощутил на своем лице сопротивление встречного ветра, образованного его же быстрым полетом.
   Да, этот мир достоин любви! Он, неповторимый в своем очаровании, просто нуждается в присутствии той, особой души, которая способна оживить даже мертвый камень.
   Камень! Пигмалион повернулся и устремил взгляд к пещере, но различил у ее входа лишь некое смутное очертание.
   Еще слишком темно!
   Он с нетерпением ждал, когда на востоке зардеет розовоперсая Эос, богиня утренней зари, которая подарит ему один из своих первых лучиков света.
   Еще немного, и он увидит это самое, заповедное, что для него сейчас дороже всего на свете...
   Наконец эта минута наступила. Небо стремительно расставалось с ночной темнотой, которая сплывала стремительно, словно ледяная корочка с поставленного на огонь котелка. И вот рассвет окончательно согнал остатки ночи в теснины и ущелья, где последние капли проигравшей поединок ночи будут ждать своего реванша.
   Вдоволь налюбовавшись доступной ему частью Вселенной, Пигмалион повернулся.
   У самого входа в пещеру, устремленная вверх, стояла глыба чудесного белоснежного мрамора, оставленная здесь непостижимо каким образом, вероятно, в давние времена. Ближайшие мраморные пласты находились достаточно далеко, и Пигмалион невольно удивился, впервые увидев загадочный монолит, чужеродно выглядевший на фоне серых гранитных скал. Он был величиной с человека, и юноша, обходя его, вдруг увидел, как нежно насыщается жарким солнцем холодная каменная плоть, и приобретает бледно-розовый оттенок, напоминающий прелестную, нежную кожу.
   Это открытие тогда изумило его. Отойдя в сторону, он еще раз глянул на глыбу. Отраженный свет словно окутал ее золотистым сиянием, и вдруг в ее недрах Пигмалиону почудилось нечто знакомое... Он еще раз пристально вгляделся, и вдруг вздрогнул. Сердце его возбужденно заколотилось.
   - О, богиня! - выдохнул тогда молодой человек, садясь в изнеможении на землю.
   Сколько раз он обращался к своей ночной посетительнице, называя ее на разные имена, одно почтительнее другого! Сколько раз он призывал прекрасное видение прийти к нему еще раз, пусть во сне. Он жаждал хоть раз еще услышать обещание богини, которая посулила ему прекраснейшую из своих дочерей!
   Придя в себя, он с некоторым сомнением оглядел камень. Да, он идеально подходил для его неожиданного замысла. Вот только вопрос, подойдут ли его руки?
   Хватит ли у него мастерства выполнить в этом благородном материале то, что единожды видел, и то во сне?
   Это было несколько дней назад, и вот теперь Пигмалион критическим взглядом смотрел на свои достижения.
   Конечно, резчик из него пока что тот еще. Но последние результаты давали определенные надежды - он очень быстро учится! Работая с исступлением настоящего творца, он не слишком задумывался над такими профессиональными заботами, как планировка, строительство соразмерности, распределение веса и многое другое. Он ощущал в себе то особое вдохновение, которое само водит рукой мастера, не давая ему возможности задумываться над отнимающими время мелочами. Своим взглядом он уже видел готовое творение, делом же его оставалось только удалить лишний материал, освободить то, что скрывается под его спудом.
   - О, богиня, щедрая в своих дарах! - молвил Пигмалион, вожделенно рассматривая то, что под его руками уже начинало приобретать некое подобие человеческого тела. - Благодарю тебя, ведь я, похоже, все-таки обрету обещанное тобой.
   В словах этих звучала ирония. Пигмалион сейчас вряд ли мог себе представить результат своего труда, также он не мог верить, что справится с работой достойно, в точности воплотив давнишнее видение. Но он был занят, его внутренний взор был наполнен совершенством, казалось бы, уже утраченным, и в душе его воцарился праздник, праздник ожидания встречи, которую он готовил собственными руками.
   Достав из глубины пещеры свой инструмент, заказанный накануне у кузнеца, Пигмалион принялся за дело...
   Неделя проходила за неделей. В течение этого времени скульптор превратился в настоящего отшельника. Иногда он спускался к заросшему тростником озеру, чтобы подстрелить стрелой утку, или же поймать острогой жирного налима. Иногда из деревни к нему приходил в сопровождении нескольких мальчиков Сизиф, приносил еду и питье, но никого из гостей, включая и самого своего верного советника, Пигмалион на гору не пускал.
   Мастерство скульптора совершенствовалось с каждым днем. Он уже не задумывался, не медлил в нерешительности, размышляя, снимать ему целый пласт, или же достаточно просто ковырнуть резцом. И руки, и голова действовали слаженно, в неимоверном напряжении, с утра до вечера. Скульптор был неутомим, черпая и силы, и вдохновение то от утренней песни жаворонка, то от шелеста листвы под внезапным порывом ветра, а то и от шуршания дождя, который, словно подгоняемый громовым раскатом, в любой миг может встать стеной и вобрать в себя все остальные звуки.
   Каждый вечер, делая завершающий удар по резцу и отправляясь в постель, Пигмалион испытывал сокрушение от того, что вынужденная отсрочка отдаляет ту долгожданную минуту, когда он сможет, наконец, оставить инструмент. Он с нетерпением ждал окончания своего необычного труда и боялся этого. Боялся, что тогда нарушится и эта тесная связь его с принимающим все более и более отчетливые черты милым обликом.
   Любуясь и изумляясь, он наблюдал рождение СОВЕРШЕНСТВА, принимавшего облик исключительно прекрасной девушки. Неужели радужная красота безбрежного, разнообразного мира выражается вот этими простыми, пусть и точеными, матово-прозрачными линиями? Нагота девушки нисколько не напоминала тех поселянок, которых иногда знал Пигмалион, это был образ совершенства, единственный на весь мир, чистейшее воплощение его сна.
   Он любил свое творение еще в его самой начальной форме, когда только наметились общие контуры; со все возраставшим нетерпением и с так же возраставшей страстью он наблюдал, как исчезают покровы лишней породы и, часть за частью, перед ним предстает некое божественное совершенство. Свежесть полупрозрачного, розоватого мрамора без единой прожилки и червоточинки, только усиливала эти впечатления.
   Едва принявшись за статую, мастер дал ей имя - Галатея. Это делало в его глазах рождающееся изваяние живым; таким образом, скульптор дал себе возможность обращаться к мраморной красавице, изъясняться ей в своих безмерных чувствах. И, если бы у камня были уши, сердце и глаза, то наверняка статуя, слушая своего создателя, вся изошла бы на слезы.
   Наконец, спустя два месяца напряженного труда, наступил долгожданный день. Сегодня последний раз он притронется к идеально отшлифованной поверхности мрамора. Но не радость испытывает скульптор. Он почти что несчастен, он испытывает горечь, словно перед расставанием навсегда. Да, он выполнил свою миссию, пришло время вернуться к обычной жизни, к хозяйственным делам, распутывая те проблемы, которые могли возникнуть за время его длительного отсутствия.
   Не без слез глядел Пигмалион на изваяние. Девушка стояла, слегка наклонившись в сторону, словно стараясь уловить спорхнувшее наземь одеяние, предоставившее нескромным взорам ее наготу. То робкое смущение, которое мастер верно уловил у явившегося ему во сне видения, делало сейчас ее милое лицо еще больше прелестным, а плавность жеста подчеркивала стройность ее гибкой фигурки.
   - Хвала Зевсу, мы и свиделись! - восторженно-печально молвил Пигмалион. - Да, и тебе хвала, добрая богиня. Ведь без твоего вдохновения у меня ничего бы и не получилось, будь я трижды мастер! Но что же делать? Как быть дальше? Я чувствую, что люблю все сильнее и сильнее, что страсть с новой силой овладевает моим сердцем. О, Галатея, я готов сам превратиться в камень, чтобы, став одной с тобой плоти, так и остаться с тобой наедине, навсегда!
   С этими словами молодой человек, изможденный и потемневший лицом за свое отшельничество, заключал статую в объятия и страстно целовал ее.
   Наступил вечер. Волнения и усталость привели к тому, что, витая среди невеселых мыслей о дальнейшем, Пигмалион не заметил, как заснул.
   " - Как тебе мой дар? - вновь перед ним, как несколько месяцев назад, стояла прекрасная богиня, в белоснежных, отороченных золотом одеждах. Но на этот раз она была одна, в этом не было никаких сомнений.
   Пигмалион не удивился, сейчас ему показалось даже, что он ждал этой встречи.
   " - Приветствую тебя, о, бессмертная владычица! - провозгласил он, почтительно склонившись. - И благодарю за милость."
   " - Твоя благодарность принята, смертный. Но еще она милее будет моему сердцу, если ты пришлешь в мой храм в Аргосе те дары, которые сочтешь достойными".
   " - Я всегда почитаю тебя, великая! Почел бы еще больше, если бы не был так несчастлив. Отдал бы все на твой алтарь, если бы смог дожить до той минуты"
   Прекрасное видение нахмурилось.
   " - Что это значит, смертный?"
   " - Сегодня только восторг от долгожданной встречи остановил меня от того, чтобы броситься в пропасть. Но я уже пресытился каменной плотью, и завтра, если моя любовь так и останется неразделенной, я стану так же мертв, как и Галатея!"
   " - Похвально, смертный, такое чувство. Но оскорбительна твоя неблагодарность! Ты обрел предмет своей страсти, обрел свою мечту - так владей и благодари богов".
   " - Но это ведь бездушный камень!" - простонал несчастный.
   " - Я чувствую жар твоего сердца. Его хватит на двоих!"
   С этими словами собеседница Пигмалиона вознеслась ввысь, оставив его, недоумевающего и страдающего не меньше, чем до этого разговора.
   Пробуждение было невеселым. Разговор запомнился молодому человеку до последнего слова, и ничего утешительного он не нес. Боги умыли руки, считая свое дело сделанным, и теперь они по праву ждали от него щедрой благодарности.
   Что ж, будет благодарность! Пигмалион вновь вжался горячим поцелуем в статую. Нет, чуда не произошло - хранимая камнем ночная прохлада мигом отрезвила его.
   Будет богам жертва!
   Несчастный подошел к обрыву. Внизу, далеко, он отчетливо видел рассыпанные повсюду острые камни; там пролегала тропинка, по которой он поднимался сюда вдоль склона, там и найдут его, может, завтра-послезавтра, а может, и сегодня.
   Но не умирать же в одиночестве! Он возьмет с собой и дар богов - может, там, в царстве теней, и есть суженое им счастье.
   Несчастный юноша оглянулся. Статуя стояла, бледная в предрассветном мареве, и все так же застенчиво-печальная. Нет, не поднимется у него рука убить ее, Галатею! Собой он волен распорядиться, как велит сердце, но она - дело другое. Она - совершенная красота, и она заслуживает жить, жить вечно.
   Но уж нет! К чему такие возвышенные мысли, к чему жалость? Он так хотел бы слиться с Галатеей в супружеских объятиях, почувствовать не только жар своего сердца, но и жар ответных ласк. Он до безумия жаждет этого, и если уж не суждено ему напоить желанное тело огненным потоком так долго сдерживаемой страсти, он напоит камень своей кровью!
   Решившись, Пигмалион схватил статую за талию, и потянул к пропасти.
   Смертельная кромка все ближе и ближе. И вот он уже балансирует на краю пропасти. Внезапный порыв ветра выводит его из равновесия, и он едва не роняет свою ношу. Ну нет, Галатея принадлежит ему, и только он определит миг их общей гибели!
   Всего один шаг отделяет их от вечности. Как трудно порой бывает сделать этот самый шаг - какое-то жалкое движение, из тех, которые человек за свою жизнь производит великое множество, даже не задумываясь!
   Вот оно, пришло время. Или сейчас, или никогда. Пигмалион зажмурился. И...
   Локоть статуи вдруг выскользнул из его ладони.
   Отважившийся свести счеты с жизнью готов был поклясться, что мраморная рука сама извернулась. А в следующий миг вообще произошло что-то непостижимое... Галатея вдруг как-то неожиданно потеряла жесткость и обвисла, ему стало труднее удерживать ее, и тем более влечь к пропасти; она не стала тяжелее, скорее напротив, но у нее появилась какая-то особая грузность, свойственная совсем иной природе, нежели камню.
   В следующую секунду несчастный влюбленный выпустил из тесных объятий и талию мраморной девушки.
   Обратив взор от бездны и глянув на свою ношу, Пигмалион изумился. Сейчас он стоял, откинувшись назад и спиной нависая над смертоносной пропастью. Единственное, что не давало ему рухнуть, это запястья Галатеи, за которые он держался изо всех сил. Запястья, в которых чувствовалось биение пульса! Сама же девушка распласталась на земле с вытянутыми руками, и слабо шевелилась.
   Он все понял. Великая милость богов, сотворивших чудо! Но не поздно ли? Несчастный скульптор по-прежнему балансировал между жизнью и смертью. Галатея пыталась вырваться из его цепких пальцев - удайся ей это, и он тотчас полетит вниз. А если нет - то вот-вот он потянет за собой и ее.
   Еще миг, и Пигмалион принял решение. Отпустив ту, которую он минуту назад обрек смерти вместе с собой, юноша какие-то доли секунды, пока это было возможно, жадно любовался ею, оказавшейся для него дороже жизни, а после устремился вниз со всей безжалостностью той силы, которой Гея-Земля притягивает к себе своих отпрысков как божественной, так и смертной природы.
   Но боги сжалились над несчастным - в следующий миг из пропасти выпорхнул голубь; да и Галатея недолго обладала человеческой внешностью - и вот уже на смертоносном карнизе сидит пара сладко воркующих голубей. Один из них время от времени, отвлекаясь от своего, по-видимому, рассказа, с вожделением перебирает клювом перышки подруги, тесно прижимается к ней, и после вновь увлеченно воркует.
   Так и не заметив устроенного богами перехода Пигмалион наконец- то обрел свое счастье!
  
   Окончив рассказ, старик устало прикрыл глаза.
   Среди пастушат, да и среди их отцов, которые, внимая рассказу, уселись подле патриарха в предвкушении близкого лакомства, - барашек вот-вот будет готов, - поднялся недоуменный ропот.
   - А как же эти-то столпы, дедушка? - спросил старший из внуков, выражая общее мнение.
   - Столпы? - переспросил старик, вновь открывая глаза. - Да, столпы...
   Он неловко засмеялся.
   - Отец, ты ведь раньше нам другое рассказывал! - промолвил Гесиод.
   Старик пожал плечами.
   - Рассказывал! - произнес он не без досады.
   - Дедушка все выдумал! - догадался, наконец, один из мальчиков.
   Другой его перебил:
   - А столпы? Что за история у этих камней? Расскажи, дедушка.
   - Отстаньте, босоногие! - приструнил детей другой сын рассказчика.
   - Отчего же? - возразил старик. - С этими камнями связана очень занимательная история, и я расскажу ее, как и обещал. Жил в здешних краях один из титанов, Пигмалион, сын того самого Прометея, который подарил людям жизнь. Вознамерившись следовать по стопам отца, он создал из мраморной глыбы статую прелестной женщины, которую тут же оживил остатками того самого зелья, изобретенного еще его отцом. Женившись на созданной им красавице, которую он назвал Галатеей, Пигмалион стал посмеиваться над богами. Но не стоило ему этого делать. Боги не замедлили с наказанием - они подождали, пока придет черед разрешиться от бремени Галатее. И вот она стала рожать - и родила, но не настоящего ребенка, а его каменную копию. Вот такая месть получилась от Зевса и его жены - златообутой Геры. И никакое снадобье не могло здесь помочь. Вот и обратились они все в камень от горя, и стоят теперь в назидание всяким, кто пренебрежет владыками Олимпа!.. Ну что там барашек, Гесиод? Клянусь Гераклом, ты наверное хочешь уморить меня голодом!
   Тишина, вызванная таким неожиданным приемом рассказчика, спустя какую-то секунду взорвалась воистину гомерическим хохотом".
  
  
  
  КНИГА ВТОРАЯ: ГАЛАТЕЯ
  
   Романтичная история! Я даже почувствовал, как запершило, заскребло в горле, а на глазах выступили скупые слезы. Ненавижу печальный конец.
   Я бросил пышный буклет, дававшийся каждому из пассажиров лайнера "Галатея" в нагрузку к билету, обратно в мусорную корзину, и устало развалился в своем кресле, которое из-за сильной потертости велюровой обшивки казалось почти что антикварным.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"