Если не считать того пресмыкающегося гада, который уже закопошился в моей душе, задевая ее самые чувствительные места своей слизистой, холодной чешуей. Гада сомнения, сожаления и уже подзабытого раскаяния.
Это мерзкое пресмыкающееся, подобно змею великого врачевателя Асклепия, оживило схоронившийся в моем персональном шкафу уже изрядно подсохший скелет, тот самый, который является приватной тайной каждого мыслящего существа, в данном случае человека. И который сейчас отвратительно закопошился, застучал костяшками в дверцу с требованиями выпустить, дать вдохнуть свежего воздуха, и своим отвратительным видом напомнить о грехе и призвать к раскаянию.
Наверное, я готов уже был уступить, что означало пойти на поводу спрятавшегося в тень, но неизменно присутствующего "Гарри", но спасение пришло все с той же стороны, откуда и прозрение:
- При сохранении настоящего расхода кислорода, - бодро отрапортовал приятным женским голосом управляющий жизнедеятельностью скафандра компьютер, - регенеративный патрон следует заменить через четырнадцать часов сорок пять минут.
Невольно я замер, ожидая комментариев, вроде: "насколько хорошо знать точный час своей смерти? Если до нее лет пятьдесят-семьдесят, то это просто здорово, а вот если роковой рубеж наступит, как в данном случае, через пятнадцать часов, то такое знание - худшая из казней". Но зловредный голос молчал. Напарник, видимо, решил взять тайм-аут. В ожидании своего часа, который, я в этом был уверен, скоро наступит.
К черту "Гарри", к черту все дурацкие измышления, только мешающие предпринимать хоть что-то для освобождения, которого на этот раз, судя по всему, ждать со стороны - дело самое безнадежное и неблагодарное!
В первую очередь нужно, наконец, что-то делать с руками. Надеюсь, они здесь, в пустоте, а не придавлены рыхлой марсианской породой. Иначе отрыть их гораздо труднее, чем детской лопаткой освободить в который раз уже занесенный наступающей пустыней египетский Сфинкс. А я один на один с враждебным миром, как спеленатая паутиной муха перед алчным пауком; миром, целью которого является задача умерщвления.
А может, миссия справедливости?
Поддаваться внутренним слабостям свойственно тому, кто не сойдет с освещенной тропы в темноту даже, чтобы облегчить мочевой пузырь. Я же всегда считал себя человеком целеустремленным и хладнокровным. Сильным духом. Наверняка это последствия той древней авиакатастрофы, ведь огонь даже сталь делает крепче, что уж говорить о человеке. Так что сейчас самое время проявить силу духа, самообладание и умеренную жажду жизни, которая никогда не станет причиной гибельной паники. Обрести уверенность, взять себя в руки, ну а затем найти путь к спасению.
Хорошо сказано, "в руки". Где они, эти руки?
Целы! Как пить дать, целы, иначе уже давно напомнили бы о себе той же пульсирующей болью, что беспокоит ноги, с которыми я мечтаю разобраться едва ли не больше, чем с руками.
Собравшись с силами, я вдруг напрягся, так, как будто действительно хотел сбросить с себя эти проклятые тонны камней и грунта. Наверное, от усилий даже глаза повылезали из орбит, но зубы затрещали, это уж точно. Увы, Геркулеса из меня не вышло, так что титанический порыв пропал бесследно, как плевок в темноту бездонного колодца. Или несколько скудных капель желтой мочи, выдавленных на обжигающий песок иссушенным, почерневшим на солнце бедуином где-то посреди Сахары.
Все осталось на своих местах, и могильный курган, и я сам.
Смерть. Она близка, как никогда. Ее экспресс уже в пути.
Я лежал без сил, словно потерявший роковую прядь Самсон, лежал на тех самых рельсах, по которым вскоре должен был промчаться состав, с сотнями отшлифованных до зеркального блеска, тяжелых, режущих и кромсающих все на своем пути колес, и он приберет меня за собой в преисподнюю.
Подожди чуть-чуть, и ты убедишься, как милостива смерть. По крайней мере, такой она будет в твоем случае. Скоро уровень углекислого газа начнет расти со стремительностью ядерной реакции. Но ты не станешь задыхаться в жутких конвульсиях, как те несчастные, кто распрощался с миром с петлей на шее; все случится, может, не так торжественно, зато тихо и незаметно. Твой мозг понемногу гаснет, словно фонарик с севшим зарядом, и в какое-то время ты просто-напросто тихо уснешь, уснешь, как тот недоношенный младенец в колбе. Смерть снизойдет, как благословение небес, наполнив душу тем эфиром, что потащит ее сквозь эти мертвые камни, сквозь ледяные малосильные ветры Марса ввысь, к подножию творца.
А то, что останется здесь, волновать тебя уже не должно. Оно больше касается тех гнилостных бактерий, чьи споры наверняка имеются под тканью скафандра и только и ждут своего часа. Плоть пройдет через их крошечные зубки, и вернется обратно в качестве гнойных испражнений, которые зловонными лужицами станут омывать кости, плескаться в святая-святых, там, где сейчас бьется сердце, где живет мысль, душа.
Я НЕ ХОЧУ!
НЕ ТАК!
НЕ СЕЙЧАС!
ЖИТЬ!
Исступленный вихрь захватил меня, заставив рвануться с той яростной силой, как будто я попал в котел с кипятком. Боль снаружи, боль изнутри, сплошной резервуар боли, терзающей и тело, и душу.
Потом рванулся еще раз, и еще, напоминая оживший гвоздь, во что бы то ни стало захотевший вдруг покинуть доску, куда его вбили по самую шляпку.
Я не могу не добиться успеха! Не могу умереть! Ведь я оберегаем великим марсианским богом, позволившим мне выжить. Полон сил и стремлений, и знаю, что делать. Не кричать, звать на помощь в маломощный передатчик скафандра, и не лежать, сложа руки в ожидании спасательной команды, которая, конечно же, разберет эту чертовую гору по камешку, но лишь для того, чтобы извлечь мой бездыханный труп. Дней так через пять-семь.
"Эх, дубинушка, - рывок, - ухнем!"
"Эх, зеленая, - рывок, - сама пойдет!"
В голове речитативом, без всякой связи с незамысловатой народной мелодией, крутились эти две строчки. Бесчисленно повторяясь, раз за разом, в ритм усилий. Или же это усилия повторялись в ритм строчек?
"Эх, дубинушка, - рывок, - ухнем!"
Ритм был найден интуитивно, как бы сам собой, и он превратил череду марионеточных конвульсий в деятельность осмысленную, подчиненную примитивному распорядку.
Секундная пауза, позволяющая собраться с силами, и...
"Эх, зеленая, - рывок, - сама пойдет!"
Ток крови усилился, и я почувствовал, как подмышками повеяло приятным холодком: скафандр знал свое дело, и если надо отрегулировать влажность либо температуру внутреннего пространства - это всегда пожалуйста. Чего он не мог, так это подарить свободу! Разбросать какими-то скрытыми, могучими пружинами эту чертовую кучу гравия. Почему-то такая функция разработчикам в голову не пришла.
Дыхание отражалось от стеклянного забрала шлема и влажной, горячей волной возвращалось в лицо.
Все! Хватит! По крайней мере, ПОКА хватит. Ведь отдых никто не отменял.
Я немного расшевелил плечи, грудь, и даже поясницу, где вроде бы наметилась некоторая свобода из-за уплотненного вокруг грунта. Но этого мало, ведь все остальное, судя по всему, оставалось за пределами пустоты. К своей главной цели я даже не приблизился, руки продолжали находиться где-то далеко, за границей восприятия.
С другой стороны, мои легкие сожгли бездну кислорода. И это не считая усталость и усилившиеся болевые выстрелы в ногах! Вот все, чего я добился, чего мне стоил внезапный приступ паники.
Но главное, кислород! Я поймал себя на желании взглянуть на экран, узнать, сколько его осталось, но тут же спохватился: управление жизнеобеспечением скафандра находилось на левом запястье, которое сейчас недоступно.
А может, недоступно не СЕЙЧАС, а НАВСЕГДА.
Как быстро можно перейти от надежды к отчаянию. Для этого хватает одной мысли.
О том, что ничего нельзя сделать. Что все усилия тщетны, потому что кому-то там, наверху, заблагорассудилось поиграть в свою любимую игрушку, изображая из себя вершителя судеб.
Под складками скафандра, где-то у груди, запекло так сильно, будто там, непонятно как, оказался раскаленный уголек. Его жара хватило, чтобы достать сердце, и оно затрепетало, забилось в его горячих пальцах, рассылая по телу тревожные волны. Пламя, однако, не довольствовалось своими малыми размерами, разгораясь все больше и больше. Жжение нарастало с каждой секундой, и я почувствовал в один момент знойную пустоту, воцарившуюся там, где билось подвешенное за невидимые нити сердце, одинокое, сжигаемое окружающим его пространством, словно вобравшим в себя по каким-то невидимым каналам энергию Большого Взрыва.
Этот испепеляющий жар есть не что иное, как горечь отчаяния, которую испытывает обреченный на смерть, видя из окна темницы плотников, строящих плаху, либо виселицу, то есть видит то самое место, где спустя считанные часы он перестанет существовать. Жгучая, горькая боль, которая настигает, когда использованы все возможности спастись, и остается лишь безнадежно опустить руки и ждать смерть. Ждать, считая часы, минуты, а потом и последние секунды жизни.
И это все про меня.
Ты прав, Гарри, я безнадежен. Мои руки, все дело в них. Если бы я смог освободить хоть одну! Если бы мне удалось это! Если бы я добрался до ног и освободил их. Я выполз бы отсюда, подобно червяку, выполз, извиваясь всем телом и раздвигая почву, расширяя тоннель, ведущий к свету.
Червяку, правда, для такого подвига руки не нужны. Но вся загвоздка в том, что я не червяк, а высшее существо. Богоравное, можно сказать. И, как оказалось, беспомощное там, где червяк благоденствует в родной стихии.
ВСЕ ДЕЛО В РУКАХ.
Это они держат тебя в плену марсианской бездны. За них она крепко стискивает тебя, заставляя покоряться неизменному финалу, приближающемуся со скоростью ракеты, то есть на целый парсек с каждым вздохом.
Какая чушь!
ОСВОБОДИ РУКИ!
Я едва не плакал от отчаяния, которое взорвало мои внутренности и заполнило их чем-то смрадно-горьким, с серным привкусом. Эта сера, казалось, просачивалась наружу, через поры кожи, и я вдыхал ее, осязал всеми чувствами, запуская обратно внутрь и обеспечивая, таким образом, круговорот смрадно-горького. Его бесконечность.
Охваченный такими переживаниями, я не сразу обратил внимание на то, что в моем состоянии проявилось что-то новое.
Под кожей медленно перемещалось нечто теплое и упругое, от плеч куда-то в стороны, раздвигая границы ощущения подобно тому, как ладонь раздвигает одеваемую перчатку. И тут же миллион булавок впивалось в новоприобретенную плоть, причем с каждой секундой уколы становились все отчетливее и болезненнее, вызывая судорожные конвульсии всей правой руки, от плеча до самых кончиков пальцев.
Я замер, боясь поверить в происходящее. Нетрудно догадаться, что все это значит - разогнанная многочисленными рывками кровь, словно река в полноводье, преодолела заторы и хлынула по старому пересохшему руслу сосудов, восстанавливая былую чувствительность плоти.
А это может значить лишь одно.
ОБРЕТЕНИЕ!
Наконец-то! Наконец-то есть он, первый шаг к спасению!
Черта с два! Это ничего не значит. Если твои дела пойдут и дальше такими темпами, то солнце скорее погаснет, прежде чем ты получишь возможность его увидеть.
- Нет. Ты ведь знаешь, когда валишь стену, самое трудное, это сдвинуть первый камень. Образующаяся брешь позволяет вынимать остальные едва ли не голыми руками. А в моем случае первый камень уже вынут!
Да, конечно, ты нашел свои руки. Но ты ведь не овладел ими. Ты даже не изменил того положения, которое вот-вот заставит их вновь стать бесчувственными. Они потеряются, как просто обязана потеряться положенная в рваный карман монета. Так что до сих пор, поступая наперекор моему совету оставить все попытки и обратиться к ИСТИНЕ, ты только приближаешь неизбежный конец.
А нам есть о чем поговорить...
Пошел к черту, Гарри! Потом. Поговорим. Когда у меня БУДЕТ НА ЭТО ВРЕМЯ.
И если захочу я.
Но... "Гарри" прав. Действительно, что мне даст эта маленькая победа, если в любой миг я могу лишиться ее скромного результата?
Делай что-то, время работает против тебя!
Левая рука оставалась практически бесчувственной, и больше напоминала колбасу из ваты. Зато правая вселяла оптимизм. Первая же попытка, и я почувствовал дрожь пальцев, болезненную и немного отчужденную, но все-таки почувствовал. Это давало все основания шансам на успех. Нужно только действовать, действовать, действовать. Тем более что, пока я хоть чем-то занят, "Гарри" остается в роли молчаливого зрителя; к злословию его пробуждает либо моя пассивность, либо отчаяние.
Рука не гнулась, но не из-за бессилия. Просто она находилась в полости, узкой и тесной, как глотка крокодила.
Двигаясь осторожно, словно боясь несдержанностью спугнуть возможную удачу, я повернулся влево и поднятием правого плеча постарался подтянуть руку ближе к туловищу. Вроде бы получилось. Точно, получилось. Рука немного, но скользнула из пытающейся удержать ее в своем плену глотки, по ее шероховатому, словно гигантский наждак, языку. Множество мелких, острых и тупых камешков мстительно царапали рукав скафандра.
Сверху посыпалась струйка пыли и мелких камней. Немощно царапая по стеклу, она потекла дальше, вниз, образуя где-то там, под левым ухом, невидимый курганчик.
Интересно, а насколько прочный тот свод, что удерживает надо мной все эти тонны грунта? Насколько его может разрушить одно неосторожное движение? Дать дорогу вот хоть этой немощной струйке, которая, если не прекратится, то за несколько часов, наверное, сможет заполнить мою маленькую полость. По самую крышку.
Ручеек иссяк, пресекая дальнейший полет не слишком радостной фантазии. Я продолжал тянуть руку, миллиметр за миллиметром вытягивая ее из капкана. И с каждым из этих миллиметров огонек надежды становился все ярче и ярче. Здесь, в этих жалких пределах наполненной тьмой пустоты словно зажглась звезда, источая тепло и, главное, свет.
Еще несколько секунд, и свет этот стал почти осязаемым, мне показалось даже, что я узрел новые детали своего убежища. Вот-вот мне придется зажмуриться, чтобы не ослепнуть.
Ослепнуть не пришлось. Огонь погас так же неожиданно, как и появился, причем не оставив после себя и красной точки тлеющего уголька. Вместо света и тепла опять воцарился могильный мрак, который стал еще гуще, еще ощутимее.
Могильный мрак, и горькое отчаяние.
Виной этому был вставший на моем пути камень, который несильным, но жестким толчком в плечо дал понять, что дальше мне не продвинуться. Ни на сантиметр, ни на миллиметр. А для того, чтобы полностью вытащить руку, необходимо преодолеть еще, может, сантиметров десять-пятнадцать.
Все!
Приехали!
Вот тебе и Юрьев день, бабушка!
Каменный свод оказался слишком низко, всего в нескольких сантиметрах от лица я видел в зеленоватом мареве подсветки некий массив, который на этот раз с отражением в стекле шлема не имел ничего общего.
В него, ставшего непреодолимой преградой, уперлось мое плечо.
Вот она, граница, преодолеть которую я не смогу.
Также, кстати, как и принять прежнее положение - подтянутая, но не вытянутая из расщелины рука, слегка согнувшись в локте, являлась тем ступором, что не позволял дать обратный ход. Для того чтобы снова лечь, я должен был всунуть руку обратно в "глотку", причем точь-в-точь, в обратном направлении, повторяя только что проделанный маршрут. В моем положении это все равно, что вдеть веревку в петлю поливочного шланга.
Перекрученный в пояснице подобно канату, я лежал полуоборотом на левый бок, отчего тело сводило болезненной судорогой, и не мог толком двинуться ни вперед, ни назад. Такое положение оказалось куда как хуже предыдущего, и можно только представить, каких мучений я натерплюсь, если не смогу ничего изменить.
Судя по всему, ты к ЭТОМУ стремился?
"Гарри" был тут как тут, и его насмешливый голос напоминал безнадежно тупой, с раскрошенным лезвием нож, которым он не без садистского удовольствия всякий раз принимается пилить мои мозги. Как сумасшедший скрипач, водящий по своей скрипке этим проклятым тупым ножом.
- Ты сукин сын, Гарри!
В ответ он продемонстрировал две неглубокие лунки в уголках своих бесформенных губ, между которыми, как всегда в таком случае, расположилась ехидная гаденькая ухмылка. В такой момент он напоминал кота, в наглую объевшегося вопреки бессильным запретам ("А Васька слушает, да ест!") сметаны. Я как-то сказал Гарри об этом, во время одной из последних ссор, чтобы уколоть хоть как-то, но он только углубил эти свои дурацкие ямки.
Вот так всегда, Сережа. Стоит тебе обгадиться, как ты тут же винишь в этом меня. За что? За спасительную в таких случаях салфетку?
- Ты обделался, Гарри, ты, а не я! И ты это знаешь. Я просто... повторил твою ошибку.
Гарри глупо заморгал, как всегда делал, когда силился в чем-то разобраться:
Если я что-то не пойму, ты ведь объяснишь мне?
- Что за вопрос? Конечно.
Ты говоришь о моей ошибке. В чем? В том, что касается моей гибели, это вопрос выбора маршрута, а в этом ведь ты у нас большой начальник. Не так ли?
"Гарри" прав. Анализ состояния пород, рельефа, воздушных потоков, вплоть до степени освещенности солнцем, и компьютерная обработка характеристик, что влияли на выбор маршрута, по которому будет производиться подъем, все это входило в мои обязанности. Гарри, с его недостаточными навыками программирования, а вернее, с недостаточной усидчивостью с его богатым папочкой, чьи мыльные оперы обеспечивают не только благополучие доброго десятка тропических райских уголков с вывеской "Гаррисон продакшн", но и эксцентрическое увлечение младшего Гаррисона охотно наделил меня такими полномочиями. И...
- до сих пор в моей работе не было ни одной промашки.
Скажи, дружище, ты ведь ЭТО специально?
Вопрос повис в воздухе. Потому что в следующую секунду...
...словно дюжина крошечных пираний впилась в мою поясницу, разрывая ее острыми игольчатыми зубками, обгладывая плоть до самого хребта. Эта боль не что иное, как усталостный прострел напряженных мышц, но от этого не легче. Еще немного, и соблазн опуститься станет сильнее желания сохранить руку, с которой непременно что-то случится, если я силой верну тело на прежние позиции. Например, треснет, как спичка.
Как я не догадался, что Гарри просто заговаривает мне зубы, заставляет терять время. И силы.
Проклятая рука была неподвижна. Она позволяла двигаться только в одну сторону. Влево, куда не пускало оказавшееся перед препятствием плечо.
Я едва не плакал от отчаяния. Боль в пояснице усилилась, я едва держался, чтобы не упасть на спину. Неужели все? Неужели именно такой результат был сужден моим героическим попыткам овладеть ситуацией? И неужели "Гарри" был прав в своих советах расслабиться и внимать, не усугубляя страданий бессмысленной суетой?
Я скрежетал зубами. Я бессильно бился плечом о камень, словно в попытке разбить его или разрушить. При этом моя голова дергалась, как тряпичный куль, и перед самым лицом в жидком свете индикаторов металось что-то, напоминавшее уродливый, в грубых бородавчатых выпуклостях трюфель - та самая преграда, дурацкий кусок базальта, которому давно, по древности его, пора бы рассыпаться в прах.
Рассыпься же!
Со слезами отчаяния я в очередной раз ударил плечом. Не в надежде разбить камень, конечно, просто при этом отступала боль в пояснице. Еще удар.
Рассыпься!
Вновь просыпался песок. Зеленоватый, как и все остальное, что попадало под немощное освещение внутренних индикаторов шлема.
Рассыпься!
Песка на этот раз больше, и исчез он не так быстро, потому что все сыпался и сыпался черными сухими струйками.
Следующий удар, видимо, отколол от "трюфеля" одну из его "бородавок", потому что плечо вдруг продвинулось вперед на несколько сантиметров, может, пять, может, немного больше. И тут же что-то несильно шлепнуло меня по спине у поясницы, что именно, я сообразил не сразу. А когда пришло озарение, то в моей темнице наступил маленький праздник.
Это же рука. Та самая, предательское поведение которой заставило меня страдать. К счастью, не зря!
Порядок!
Наверное, именно такие вот неожиданности поддерживают в человеке веру в чудо. Иначе чем объяснить, что мягкая плоть победила камень?
Отчаяние отступило. Надежда заняла его место, причем ее высшее проявление. Потому что на этот раз, пусть и не без усилий, которыми я обязан скорее осторожности, рука все-таки сгибалась. Она поднималась, скользя сзади вдоль поясницы вверх, пока, наконец, не легла на бедро.
Вот теперь НАСТОЯЩЕЕ ОБРЕТЕНИЕ.
Наконец-то я опустился на спину, с облегчением почувствовав, как невидимые пираньи бросили свое занятие и исчезли.
Что ж. Первый этап пройден. Успешно.
Никогда не думал, сколько удовольствия может доставить простейшее упражнение, вроде тех, которыми дети в младших классах снимают напряжение с непривычных к письму пальцев: сжать пальцы - выпрямить, сжать-выпрямить...
Теперь очередь самой руки. Согнуть, коснувшись ею живота, и выпрямить, упершись ребром ладони в стенку моего "аквариума". Немного согнуть, и снова немного выпрямить. Согнуть-выпрямить. Сгребая-разгребая при этом некоторое количество пыли и мелких камней.
Очень доступное упражнение. Вторично кровь не застоится, это точно...
- Великолепный номер! Я аплодирую тебе, - саркастически сказал Гарри. - Вот так:
Я услышал демонстративный тройной хлопок, действительно напоминавший хлопанье в ладони.
- Спасибо, Гарри, что порадовался за своего ближнего. Я знал, за тобой не заржавеет. Сочувствие, конечно. Но и это кое-что. По крайней мере, всегда знаешь, что не один. Что рядом есть верный друг, готовый за тобой шагнуть в пропасть.
- И я не один, Сережа. Пока я добирался к тебе обратно через тот световой тоннель, я кое-кого встретил. Того, о ком до сих пор и понятия не имел, так что пришлось нам поделиться своим к тебе отношением. Соберись с духом, дружище, ибо - СЮРПРИЗ!
- Что за сюрприз? О чем... о ком ты говоришь?
- Секунду терпения. Представляешь, здесь, с нами, есть еще кое-кто, тот, кого так же, как и твоего покорного слугу, твои успехи просто не могут не волновать.
Зеленоватое пятно перед глазами вновь изменило очертания и несколько поблекло, отразив мою гримасу, отчасти недоуменную, отчасти обеспокоенную. Но мне казалось, что это уходит в тень "Гарри", уступая место.