Черкашин Сергей Алексеевич : другие произведения.

Проклятие атридов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Почему умер великий победитель Трои? Какие роковые пути привели его к смертному одру? Не был ли он сам к ним причастен? И кто, или же что, виновато в этой трагедии, в чем сокрыты ее причины - в только что завершившейся войне, в интригах злопыхателей, или же повод своим врагам дал сам микенский самодержец, своей жестокостью и своеволием (впрочем, качествами вполне обычными, и даже как необходимыми в то варварское время)? А может, к такой не совсем завидной карме приложили руку иные обстоятельства, еще задолго до самого рождения героя? Посмотрим...
  
   ИСТОРИИ БРОНЗОВОГО ВЕКА:
  
  
  Проклятие Атридов
  
   Быстроконные колесницы мчат царей по серому, иссушенному полю навстречу вырастающим до самых облаков стенам крепости, такой огромной, что, кажется, сам жаждущий опоры небосвод возлег на ее твердь своим колоссальным весом, со всеми светилами и планетами, и только тем и держится над землей и морем. Цари спешат навстречу добыче и славе, а за ними едва поспешает многотысячное войско, эта облаченная в кожаные панцири и шапки-шлемы толпа, которой суждена в грядущей резне жалкая роль массовки; на фоне тысяч растерзанных трупов главные герои этой войны ворвутся в историю!
   Ахейцы все ближе и ближе, уже вся долина покрылась ими, словно муравьями. Такое количество решительных, разъяренных витязей способно устрашить кого угодно, но осажденные не собираются отсиживаться за стенами. Тысячи таких же сильных, прекрасно вооруженных ратников стоят, переминаясь с ноги на ногу, и ждут, когда утомленный бегом враг приблизится. Тогда свежие силами защитники бросятся ему навстречу - щит в щит, грудь в грудь; противники сшибутся с грохотом, от которого встряхнутся даже небеса, и все потонет вдруг в шуме страшной битвы и неистовых, убийственных страстей.
   И вот две армии сошлись. То здесь, то там поколебались ряды, вогнулись то в одну, то в другую сторону. Там, где они столкнулись, словно пробежала линия пенистого прибоя - это заблистали во множестве занесенные над головой стальные клинки. Десятки тысяч ног подняли столько пыли, что издали, с высоты какого-нибудь из окружавших поле боя холмов, можно было видеть в основном лишь плавающие в ее сером мареве головы и плечи бойцов - носящийся на своей смертоносной колеснице Арес скрыл таким образом от глаз взирающих с небес богов сотни валяющихся на земле изувеченных тел, чтобы этим отвратительным зрелищем не осквернять взора благородных зрителей, возглавляемых самим Зевсом.
   Пыль покрывает потные тела, забивает ноздри, скрипит на зубах, и застилает глаза, но это не мешает врагам находить друг друга. Волк бросается на волка, барс на барса, лев на льва. Вид, запах крови делает бойцов еще свирепее, в ярости они теряют голову, неистово разят и, пораженные, падают, уступая место товарищам, которые переступают через умирающих страшной смертью раненых, чтобы в свою очередь махнуть мечом, и (в свою очередь) упасть. Упасть, воя от боли и проклиная врага, хотя проклятия заслуживает не он, а те, кто развязали эту кровавую бойню...
  
  
   Говорят, что царь Пелопс, давший свое имя древнему полуострову, был здесь пришельцем, чужеземцем. Точнее, до сих пор он был лидийским царем (Лидия - одна из областей в Анатолии, как во времена классической античности называли Малую Азию), силой обстоятельств покинувшим свою родину. А воцарился он в одном из пелопонесских государств следующим образом.
   Царю Писы в Элиде Эномаю оракул сообщил, что смерть он примет от руки собственного зятя...
   Здесь следует обмолвиться о том постоянстве, которое в похожих друг на друга мифологических сюжетах проявляют ничего не научившиеся от уже пострадавших предшественников мужи в бессмысленной борьбе с судьбой.
   Например, аргосский царь Акрисий (кстати, тесть нашего Эномая), узнав от оракула, что погибнет от руки внука, заточает дочь Данаю в подземелье - и вот годы спустя сын Данаи и Зевса, проникшего в темницу золотым дождем, Персей, на спортивных состязаниях, слишком далеко метнув диск, нечаянно убивает находившегося среди гостей деда. А чего стоит история Эдипа и его менее известного отца Лаия, нечаянное убийство которого стало причиной злополучной известности его отпрыска в веках - ведь, бросая сына-младенца в пустыне, зверям на растерзание, тот действовал под впечатлением соответствующего оракула, предсказавшего и ему, от чьей руки он примет свой конец (справедливости ради можно заметить, что таким варварским поступком он все-таки заслужил смерть, чего не скажешь об Акрисии, который только лишь возвел между своей дочерью и похотливым властелином Олимпа дополнительную преграду, которую, по правде говоря, любой любитель клубнички, особенно такой, как Зевс, переоценить просто не в состоянии).
   Впрочем, что упрекать простых смертных, если сам отец богов Кронос не смог изменить свою печальную участь, хоть и старался наверняка, помещая многочисленное потомство в свою необъятную утробу; но мы знаем, к чему это привело - спасенный матерью Зевс все-таки низверг отца, заставил его изрыгнуть своих братьев и сестер, сам воцарился над миром, а Кронос отправился в вечное изгнание - в глубины подземного мира.
   Так что, будь Эномай поумнее, или же пообразованней, он ни за что не стал бы, противясь судьбе, действовать следующим образом.
   Вместо того, чтобы всего лишь сделать дочь весталкой, то есть оградить ее ложе от всякого супружества, этот достойный человек не придумал ничего лучше, как вызывать всех кандидатов на руку прекрасной Гипподамии на состязания колесниц, с условием, что соискатель добьется своего в случае победы. А так как Эномай был, судя по всему, непревзойденным колесничим, или же (что вернее) просто правил лучшими лошадьми, полученными им в свое время от своего отца, могучего бога войны Ареса, то запросто выигрывал гонку, даже не смотря на то, что давал сопернику некоторую фору, начиная забег вторым.
   Казалось бы, одержал верх несостоявшийся тесть - и жених, получив отказ, должен был не солоно хлебавши возвращаться под родной кров; ан нет - Эномай, похоже, со страшной ненавистью относился к тем, кто искал в его доме достойный почет (видимо, в каждом из них он видел желание не столько назвать его своим вторым отцом, сколько нанести предсказанный оракулом смертельный удар). Догоняя очередного жениха, Эномай всей грудью вдыхал пыль из под его колес, а на выдохе всаживал в спину несчастного копье. Отрезанная голова бедняги потом некоторое время красовалась на коле у стены дворца. Просто удивительно, как при этом находились очередные соискатели!
   Но нашего Пелопса такая перспектива нисколько не напугала. Он принял условие "тестя", прибыл во дворец и стал готовиться к роковым состязаниям. Бывший лидийский самодержец, а ныне несчастный изгнанник с сидящим на шее малолетним потомком, которого надо еще и кормить, конечно, знал о печальной судьбе своих предшественников, и то ли был безумно храбр, то ли ему просто ничего иного не оставалось, так как, судя по всему, все остальные царевны для него были заказаны. Как говорится, или пан, или пропал!
   Впрочем, секрет такой готовности смельчака вскоре стал известен всем, кроме самого Эномая, так как узнать он его просто не успел перед собственной преждевременной кончиной - прав был оракул! Остается только гадать, когда Пелопс сговорился с царским колесничим о том, что тот вынет из оси, на которой держится колесо царской колесницы, скобу, заменив ее на восковый муляж - до того, как официально прибыл ко двору Эномая, или же перед самими состязаниями. Судя по всему - куда как заблаговременно, так как во всем прочем Пелопс зарекомендовал себя человеком, не очень способным на опрометчивую храбрость, а ведь не согласись царский колесничий Миртил на подлость - и тогда либо бесславное бегство, либо верная смерть!
   Нетрудно догадаться, что Эномай вслед за своими жертвами попал прямо в Аид. Рухнув на полной скорости на камни, он превратился в мешок дробленых костей (видно, его отец был в это время далеко и прозевал грозящую сыну опасность). Но что ни говори, все-таки оракул слукавил. Скажи он только, что царя погубит не уже состоявшийся зять, а тот, кто только заикнется о руке его дочери, и все повернулось бы совсем по-другому. Женихов не подпускали бы ко дворцу и на пушечный выстрел, а Эномай жил бы да здравствовал бог весть еще сколько лет!
   Но хватит об этот достойном человеке, который вошел в историю лишь тем, что передал свой трон вместе с дочерью коварному "приблуде", да стал очередным примером бессмысленного сопротивления судьбе.
   Получив вместе с телом Гипподамии корону, Пелопс не спешил с наградой Миртилу, которому, кажется, пообещал слишком много - полцарства, как в лучших былинных традициях. Вместо дележа он просто столкнул беднягу со скалы. Будь он поосмотрительней, то поступил бы иначе, сразив сотоварища по убийству тестя быстрее, чтобы не дать ему возможности разомкнуть уст. Ведь тот, пока летел на смертельные камни, успел проклясть своего убийцу, и донести это до небес, которые все услышали и намотали на ус.
   Отныне сам Пелопс был обречен, он и его потомство, а вместе с ним, пожалуй, и Микены, к которым мы вскоре подведем наш рассказ.
   От Гипподамии наш герой породил Атрея и Фиеста. И именно этот выводок во многом изменил историю Пелопоннеса. Но самому Пелопсу радости он принес мало - словно подтверждая проклятие, братья, едва подросли, тут же поспешили запятнать себя первым преступлением.
   Однажды, наущаемые матерью, возможно, не забывшей смерть отца, они убили своего сводного брата Хрисиппа, сына Пелопса от одной нимфы еще в его бытность лидийским царем. Впрочем, для Гипподамии в этом убийстве можно увидеть и расчет на будущее, так как она наверняка не хотела передавать трон чужой крови. А вот мотивы братцев смотрятся так ясно, как безобразная чернильная клякса на пречистом пергаменте - достойные молодые люди видели в брате вернейшего соперника, к которому, судя по всему, отец был привязан больше всего, и которому он наверняка завещал бы царство их деда.
   Как бы то ни было, но Пелопс уже хлебнул первую плошку от дел рук своих. Он проклял своих непутевых наследников, которые, опасаясь возмездия, скрылись у царя Микен Сфенела, сына самого Персея, основателя Микен, который был женат на их сестре Никиппе. Таким образом, следующий царь Еврисфей, на службе которого Геракл совершил свои двенадцать подвигов, приходился им племянником. Неизвестно, в котором возрасте были сами братья Пелопиды, когда тот сгинул в походе, не оставив наследника. Возможно, летами они приближались к библейским персонажам, считавшим века так, как мы свои скудные десятилетия. Возможно. Но после смерти бездетного племянника кто-то из наших молодцов должен был стать царем Микен как ближайший родственник.
   Оракул опять с завидной точностью предрек - царем станет тот, у кого в стаде есть золоторунный барашек. Потрясающе! Такое чудо не должно пройти мимо внимания соотечественников и без оракула, сразу поставив его владельца в ряд избранных. А тут еще и воля богов! Непонятно только, каким образом явившееся на землю чудо обреталось в стаде у Атрея, в то время как Фиест довольствовался, судя по всему, меньшим авторитетом.
   Но он также хотел царства. Сойдясь с женой брата, он выкрал овечку и предъявил микенцам, как дарованную богами.
   Зевс был разгневан и дал это понять (удивительно только, почему этот светоч справедливости не разгневался раньше, когда Пелопс убил отца матери своих будущих детей, или еще раньше, когда Эномай устроил резню на своем ипподроме). Гром и молнии сотрясали небосвод, как в добрые старые времена, в эпоху гигантомахии - до тех пор, пока не восторжествовала святая правда.
   Лжецу ничем не помогла его хитрость, и он был изгнан из Микен. Неведомо, как ему это удалось, но при своем бегстве он сумел похитить племянника-младенца - словно лишнюю дорожную сумку прихватил. И еще более непонятно, как ему удавалось так долго скрываться от пышущего местью брата со своей такой необычной кражей, а в том, что Атрей всяческими способами стремился вернуть пропавшего сына, сомнений просто быть не может.
   Прошли долгие годы, в течение которых Фиест взрастил племянника, причем воспитал того в смертельной ненависти к Атрею, собственному отцу юноши, для чего, наверное, заставлял его и ложиться в постель, и подниматься на рассвете с приблизительно такими словами: "Атрей - негодяй, противный богам, и заслуживает смерти!" История не сохранила увлекательных деталей такого воспитания, но результат его нам известен - с годами Полисфен возненавидел собственного отца точно так же, как и его любящий дядя.
   Вложив в племянника все, что хотел, Фиест отослал его с благословением в Микены, а сам остался ждать, потирая руки в предвкушении добрых вестей - погибнет тот, или этот - план мести будет исполнен все равно!
   Прибыв в Микены, юноша искал ссоры с царем. Неизвестно, на что рассчитывал неопытный молокосос, бросая вызов зрелому мужу с тяжелой рукой и с, как выяснится дальше, довольно крутым нравом.
   Полисфену удалось настолько разозлить царя Микен, что тот схватился за меч, горя страстью собственноручно расправиться с юнцом. Можно долго гадать, как молодому человеку удалось добиться такой особой аудиенции, ведь вряд ли он, подобно былинному витязю, пришел в стольный град Микены и в виду дворца стал бахвалиться силушкой богатырской. Наверняка просто оскорбил венценосца, выдав во всеуслышанье, что его устами глаголет ненавистный Фиест - а иначе царь просто бы выпорол наглеца, не став связываться с ним собственноручно.
   И вот уже оба схватились за мечи. Соперники оказались достойными друг друга, с обеих сторон удары сыпались градом, и на мощеное подворье дворца летели раскаленные искры.
   Но опытом царь превосходил юного противника. С первого удара он показал свое превосходство, держа юношу на расстоянии. Тот же, видя такое дело, пошел на хитрость. Прошло немного времени, и он несколькими вялыми ударами дал понять, что устал. Приняв это за чистую монету, царь, уже не церемонясь, решил покончить с юным наглецом одним ударом. Но, попавшись на столь нехитрую уловку, опытный воин тут же поплатился за это - как следует замахнувшись, он открылся, чем не замедлил воспользоваться его противник. Вложив все силы в бросок, Полисфен достал-таки неприятеля. Меч юноши рассек царские одеяния, и, казалось, нанес ту рану, которая способна свалить с ног даже титана. Но... под платьем Атрея оказался бронзовый панцирь, который его и спас.
   Атрей невольно смутился - все видели его оплошность. А если б не панцирь? Старость...
   Полисфен на миг опешил. В те жалкие доли секунды, которые были отпущены ему, юноша понял, что проиграл. Боги выхватили у него победу из-под самого носа, боги против него. Оценивший его ловкость Атрей уже не попадется ни на какую хитрость, и теперь ему рассчитывать больше не на что.
   Атрей воспользовался замешательством. Вложив в свой удар всю силу, он рубанул от левого плеча.
   Полисфен покачнулся и упал, заливаясь кровью. Атрей, наступив на его руку, выбил из нее меч. Оскорбленная царская гордость была отомщена.
   Но тут случилось неожиданное. Рубашка на груди хрипевшего в агонии бедняги распахнулась, и победитель по особым отметинам на теле противника узнал в нем своего пропавшего сына.
   Юноша еще что-то шептал, но никто его не мог уже услышать, разве что неумолимый Танатос, бог смерти, который уже склонился над ним, чтобы забрать с собой в царство теней преставившуюся душу. Этот голос уже принадлежал земле, и сейчас его заглушил бы даже тот жалкий шорох, который издает скатывающаяся по шершавому листу запоздалая росинка, стремящаяся избежать жадного солнечного устья. Наверное, юноша проклинал того, кто отправил его в подземный мир, на порог которого он уже ступил, но Атрей, к своему счастью, ничего не мог разобрать, иначе услышанное только лишь усилило бы его горе. Он не сводил глаз с умирающего, и сидел так до тех пор, пока тот не расстался с душой, вылетевшей вместе с последним недосказанным словом.
   Несчастному отцу захотелось отнять у себя ту руку, которая совершила богопротивное убийство, и он вновь схватился за меч.
   Лучше умереть, чем жить с таким непосильным грузом! Пусть добровольное страшное наказание хоть как-то смягчит его незавидную участь в Тартаре - бессмертные боги, да и собственная совесть, жаждут искупления, той самой высокой цены, которую может заплатить грешник.
   Пусть не достанется он Эриниям, карающим умерщвление родственной плоти!
   Наверное, этим днем микенцы остались бы без своего предводителя, но бдительные придворные были начеку. Разоружив повелителя, друзья отвели его во дворец.
   Атрей нисколько не сомневался, чьей жертвой он стал, и поклялся всеми подземными водами возместить брату той же монетой.
   Прошли месяцы. Все это время убивший из-за козней Фиеста собственного сына Атрей жил одной мыслью - достойно отомстить негодяю. Долго обдумывал он, как поступить, но на каком варианте не останавливался, все равно кара казалась ему меньшей принесенного тем зла. И вот, наконец, вдохновленный злым гением, который, коварный, все вьется возле человечков, слабых в добродетели, нашептывая им всевозможные каверзы, - вдохновленный нечистым искусителем, Атрей пришел к решению. Свидетели боги - он отомстит так, что содрогнется все сущее на земле, и солнце, ужаснувшись, повернет вспять.
   Но для начала нужно ложным примирением заманить брата в Микены, подав ему надежду на прежнюю жизнь в царских чертогах.
   Во все царства, ахейские и заморские, понеслись гонцы с письмом, которое рано или поздно, но обязано попасть в руки Фиеста - в этом Атрей не сомневался.
   "Что, брат, нам держать зло! Кто, как не мы, друг для друга самые близкие на свете люди?" - наверное, такие слова он передавал Фиесту, призывая его вернуться. Последнему, похоже, на чужбине пришлось не сладко, и он с радостью откликнулся на братний призыв; а может, он потерял бдительность по совсем иной причине, в предвкушении новых интриг. Кто знает? Как бы там ни было, не подозревавший об узнанном Полисфене Фиест, захватив с собой своих потомков, ринулся навстречу братским объятиям!
   Встреча оказалась трогательной. Много взаимных слез раскаяния: одного - коварными интригами, а другого - скоропалительным наказанием. Но почто держать камень за пазухой? - что было, то прошло и быльем поросло. Главное, это спасительное желание обоих к примирению.
   - А где, мой добрый брат, - спросил Атрей как бы между прочим, - мой сын Полисфен? Разве не воспитал его ты при себе со всей старательностью любящего дяди? Не прячь, показом юноши утоли сердце тоскующего родителя.
   Фиест притворно огорчился.
   - Дорогой брат, привез с соой я горькую новость, да не решался первым упомянуть о ней.
   Атрей, в отличии от своего ближайшего родственника, отлично понимал собеседника; играя свою роль, он изобразил встревоженную озабоченность.
   - Что с моим мальчиком? Говори скорее!
   Фиест вздохнул.
   - Ты правильно сказал, что я окружил его любовью и всяческими заботами. Но однажды, семь лет назад, когда он играл в саду, его укусила змея. Мы ничем не смогли помочь бедному мальчику, и он отправился в царство теней. Видно, так угодно было богам.
   Все существо Атрея издало такой внутренний рык, что, если бы коварный Фиест смог его услышать, то тотчас бежал бы прочь, без оглядки. Но, етественно, этого не произошло, и он стоял перед Атреем с участливой, печальной улыбкой, иллюстрирующей смиренную мысль, что все - в руках богов, и нечего пенять на кого бы то ни было еще.
   - Во всем - воля богов! - горько вздохнув, согласился с ним Атрей. - Над каждым из нас занесен меч судьбы, вопрос лишь в том, когда он опустится.
   - Я скорблю вместе с тобой, - молвил гость, внутренне торжествуя над видимым унижением, смысл которого, как он думал, известен лишь ему.
   - Что-ж, все, что мы можем - это предаться запоздалому трауру. Но пусть это будет завтра. Сегодня же, брат мой единоутробный, - продолжал с трудом сдерживающий гневную дрожь Атрей, единственно боящийся в эту минуту преждевременно выдать свои чувства и испортить все впечатление от предстоящей мести, - в честь тебя я устраиваю пир, и приглашаю тебя почетным гостем, а пока иди, сбрось усталость в царской купальне, в это время мои повара потрудятся на славу, приготовив такое угощение, каких не видывали еще в чертогах царских. А детей своих можешь отпустить, пусть они поиграют в саду, пока каждый из нас занят своим делом.
   Фиест так и поступил. Наверное, он нежился в том самом бассейне, где несколько десятилетий спустя будет плавать в собственной крови тело его племянника Агамемнона, сейчас оглашавшего покои царицы младенческим капризным верещанием.
   Наконец и долгожданный вечер. Вымывшись и как следует проголодавшись, Фиест устремился к столу. Он рассчитывал на хорошую закуску, и не ошибся - стоявшие перед ним блюда источали непревзойденный аромат. Перед столом же, за которым не нашлось места никому из микенских аристократов, и где, по всему, царила богиня согласия, соблазнительно покачивали тазом три убранные в тончайший лен молоденькие танцовщицы, а несколько искусных музыкантов усердно надували щеки, выдувая из своих флейт пречудеснейшие звуки.
   Отдав должное вину из царских погребов, от которого он стал уже в изгнании отвыкать, Фиест вкусил жаркое, после чего не поленился воздать поварам хвалу, так как превосходным оказался не только соус, но и само мясо, нежное и сладкое. Но вот только...
   - Вели, брат мой, позвать моих сынов. Правда, они еще не доросли до вина, но все-таки, пусть попробуют лакомство! - сказав, Фиест отправил в рот очередной кусок так понравившегося ему блюда, и смачно зачавкал, не обращая внимания, как по его подбородку потекла слюна, смешанная с бурыми соками мяса. Рукой же он потянулся к кубку.
   - Изволь, брат, - осклабился Атрей, посасывая крылышко куропатки, которое он, не смотря на призывы брата отведать чудесного жаркого, так и не выпускал из своих рук. - Ты почетный гость, за этим столом твое слово так же священно, как и мое в стенах этого дворца"
   Он сделал знак. Откинулся полог, и сюда тут же вошли двое слуг, которые словно стояли наготове, ожидая приказания царя. Сгибаясь под тяжестью, они несли за ручки огромный медный чан, накрытый крышкой. Они поставили свою ношу перед удивленным Фиестом, и по знаку повелителя открыли крышку. Ничего не понимающий гость склонился над чаном, и тут...
   Если бы мы не испытали к несчастному отцу жалость, то могли оговориться вроде, как: "неизвестно, что у обжоры помутилось вначале - нутро, или рассудок, но что оба они пришли в полнейшее расстройство и тут же выявили недомогание, это видели все, и в первую очередь богиня согласия, до сих пор умиленно взирающая на семейный лад, которая, прозрев в один миг, в ужасе метнулась к Олимпу с доносом."
   Но мы воздержимся от недостойной иронии, тем более что сами с не меньшим ужасом узнали содержимое чана, отведя оскверненные таким зрелищем глаза еще до того, как нас постигла страшная догадка, но все же слишком поздно, чтобы остаться в счастливом неведении. И есть от чего содрогнуться - в котле лежали останки детей Фиеста, те, что, забракованные безразличным кулинаром, не попали на стол. Так что то самое жаркое, минуту назад так расхваливаемое несчастным отцом, оказалось его семенем, которое он имел несчастье когда-то бросить в ниву.
   Завывая и раздирая ногтями лицо, Фиест вскочил и бросился вон. Он старался вырвать из своего чрева преступную пищу, но все равно, бедняге суждено было стать живой могилой собственных детей.
   Эта сцена даже безразличного не может оставить в покое, потому неудивительно, что выражение "Фиестов пир" стало таким же фразеологизмом, как и "Сизифов труд", а тему эту с достойной патетикой воспевали многие античные мэтры, включая блистательного Софокла и злосчастного Сенеку.
   Боги не смогли остаться в стороне, как бы ни хотели. Не сумев оградить несчастных мальчиков от ужасной судьбы, они спасли самого Фиеста, которого Атрей уже обрек смерти, и ниспослали убийце возмездием неурожай, постигший земли его царства.
   Что ж, если взять в толк страшную силу такой кары, то можно в очередной раз убедиться в едва ли не преднамеренной бестолковости и несправедливости наказаний даже в те ветхозаветные времена. Еще бы, ведь основная тяжесть неурожая свалилась на головы, плечи и желудки простых микенцев, так как сомнительно, что царские подати стали существенно меньшими. Самому же Атрею было предсказано, что насланное на его земли проклятие будет снято, когда в Микены вернется Фиест - судя по всему, богам очень уж хотелось продолжения занимательному семейному сериалу.
   Но так как у Атрея были свои счеты с братцем, он не меньше богов желал его возвращения, и время от времени опрашивал соседних владык, не появлялся ли тот в их краях. Но беглец как в воду канул.
   Так и остался Атрей царствовать над недоедающими из-за его семейных дел микенцами.
   Тем временем осиротевший Фиест, путешествуя инкогнито, отправился к оракулу с тем, чтобы определиться в своей дальнейшей жизни. И вновь святой вещун оказался на высоте. Вряд ли он смог утешить бедолагу, но точь-в-точь указал тому, что произойдет: "За тебя отомстит твой сын от нового брака!"
   И опять, оракул не сказал всей правды, хотя наверняка, лукавый, знал, что будет дальше. Какой, к демонам ночи, брак, если за оскверненного таким страшным событием Фиеста никто не хотел отдавать свою дочь, даже последний бедняк!
   Но скверна, захватив потомков прОклятого по случаю Пелопса, уже не отпускала их до самой гробовой доски. Мучаясь вынужденным бесплодием, одной не совсем прекрасной ночью Фиест оказался в роще под Сикионом. Нужно обмолвиться, что здесь, во дворце сикионского царя с некоторых пор воспитывалась его дочь Пелопия, старшая сестра зарезанных мальчиков.
   Душной летней ночью местные девушки устроили по какому-то поводу девичник; они пели, смеялись, водили вокруг костра хоровод, и, ударяя по горящим угольям прутом, по вихрю взметенных искр судили о своем суженом - в этом романтичные эллинские девушки мало чем отличались от своих не менее романтичных потомков, девушек Руси.
   Каждая из подруг в свою очередь хлестала костер, и каждой хотелось, чтобы ее искры поднялись как можно выше, чтобы они взмыли ввысь, затерявшись среди серебряных точек на темном полотне небосвода. И вот одной это, похоже, удалось - уязвленная нещадным ударом плоть костра выбросила кучный рой, взвившийся, казалось, над верхушками деревьев и даже еще выше, спаявшись с черным телом ночи и озарив все вокруг; девушки с визгом отскакивали, когда какой-то из опускавшихся угольков норовил попасть то одной из них, то другой на плечи или прямо на макушку. На миг возвысившееся над кострищем новое созвездие обозначило вдруг очертания весьма привлекательного мужа, в подвижных чертах которого угадывалась едва не божественная величавость. По крайней мере так показалось хозяйке удара.
   Ее соперницы продолжали свою игру, но победительница в ней участвовать отказалась наотрез, боясь, видно, спугнуть возможную удачу. Возбужденная видением, девушка немного отдалилась, чтобы наедине предаться своим мыслям, вызвавшим обильный ток крови, заставивший зардеть нежные ланиты.
   Внезапно перед ней из темноты выросла темная кряжистая фигура. Незнакомец сориентировался на удивленье быстро, и тут же тонкий девичий стан обхватили его по-медвежьи сильные, грубые руки. Обхватили и бросили на траву, а испуганный крик тут же подавил горячий, грубый поцелуй.
   Как бедняжке ни хотелось романтичной прелюдии в виде долгих месяцев платонических воздыханий, но все, что какую-то минуту назад она сама наворожила, прошло по-житейски просто и тривиально.
   Впрочем, в один миг все могло измениться - отчаянно бившаяся в объятиях насильника девушка смогла выхватить из его ножен меч. Она коротко взмахнула оружием, но ударить не смогла, так как негодяй перехватил целившую в его бок руку. Вырвав из слабой девичьей ладони меч, он отбросил его подальше в траву, после чего продолжил утолять злую похоть.
   Изголодавшийся по женским ласкам Фиест сделал свое дело быстро. Совершая сие банальное преступление, древнейшее по сути, и известное еще незабвенному австралопитеку, он оправдывал себя оракулом, вдруг всплывшим в памяти при виде одинокой девицы, словно нарочно подаренной ему богами, подобно предложенной в свое время беззаботному человечеству Пандоре. Что же, если это был дар богов, то с Пандорой мы угадали, так как он в который раз выдавал наличие у всесильного Зевса особого, злого юмора - поневоле отведав на вкус своих детей, Фиест еще и совокупился с собственной дочерью.
   Насытившись юной плотью, насильник поднялся. Он быстро нашел блиставший при луне меч, но вкладывать в ножны не стал. Вместо этого ему пришло в голову воспользоваться им по-другому, в помощь предсказанию. Подержав меч в руках, словно взвешивая его способность оказать влияние на судьбу в будущем, Фиест все-таки решил расстаться со своей единственной драгоценностью. Он оставил верного спутника в скитаниях рядом с ничком лежавшей, пребывавшей Бог весть на какой планете девушке:
   - Это мой дар сыну, если у тебя родится сын!
   Предоставив дальнейшее богам, Фиест удалился. Наверняка в этот миг он верил, что действует соответственно воле богов, но мы не станем заглядывать в его душу, заметим лишь, что, если боги и прозевали свершившийся по покровом темноты инцест, то по крайней мере не упустили случая воспользоваться им сполна.
   Оставим на этом заклейменного всеми мыслимыми сквернами бедолагу, и посмотрим, что произошло дальше с остальными членами чудесной семьи того, чьим именем мы до сих пор называем добрую треть Греции.
   Фиест как в воду глядел, или же здесь помогли боги, но единственная его связь со своей дочерью оказалась, если так можно выразиться, успешной - пришло время, и та разрешилась младенцем мужского пола. Еще лежа на родильном ложе, она велела поднести к ней крошку, и, некоторое время глядя на дитя, вспоминая стыд и боль, все-таки отказалась от этого беззащитного, красного существа, которое всегда напоминало бы ей о не самых приятных минутах жизни. В лучших традициях жанра, увы, далеко не оригинальных, младенец оказался у пастухов, нашедших его в том же тростнике, что и Ромула с Ремом каких-то пятьсот лет спустя.
   Приемные родители поднимали малыша козьим молоком, оттого и прозвали его Эгисфом.
   Пока бесприютный Фиест скитался по чужбине, на всякий случай, впрочем, не отдаляясь от Микен, а кружа вокруг да около, будто конь вокруг столба, к которому привязан, в царском дворце подрастало потомство Атрея от Аэропы - юные Агамемнон и Менелай. Не в пример сыновьям своего деда, они были дружны; глядя на их игру, на то, как совместно они управляли ватагой своих сверстников - детей придворных, как-то забывалось родовое проклятие, или же думалось, что оно наконец-то потеряло свою зловещую силу, оставшись в прошлом.
   Совершая походы на владения окрестных деревень, иногда пересекая для этого горы и долины, мальчики словно тренировались в преддверии того великого события, которое единственно и обессмертит их имена (впрочем, Менелай больше прославится, как самый известный в истории муж-рогоносец, но об этом - отдельный рассказ). И не беда, что, подобно саранче очищая сады и огороды, они меньше всего походили на героев грядущей Троянской войны - они привыкали к опасности, ведь поймай их сейчас крестьяне, то спустили б с их спин не одну шкуру, и даже не три.
   Тем временем овдовевший Атрей за поисками невесты обратился в Сикион, где при царском дворе росла Пелопия. Произошел очередной курьез - думая, что женится на дочери сикионского царя, он сочетался со своей племянницей, с сестрой зарезанных им мальчиков и с дочерью ненавистного брата, обесчещенной собственным отцом.
   Оказавшись в Микенах, Пелопия вспомнила вдруг о брошенном сыне. Она взяла его у пастухов, а Атрей, - к своей чести, - усыновил. Так Эгисф, до сих пор проходивший науку ухода за родными кормилицами-козами и имея товарищами голопузую ватагу пастушат, оказался среди дворцовых стен, в компании царских сынов, которые приняли сводного брата в свой отряд, состоявший из детей царских дружинников. В царской оружейной мастерской изготовили еще один детский панцирь из медвежьей шкуры, и такую же шапку - и новобранец вступил в потешный строй.
   Однажды, играя в окрестностях Микен, мальчики наткнулись на волчье логово. Это была неглубокая нора в зарослях можжевельника на склоне покрытой лесом горы; из нее доносился глухой рык почуявшей опасность волчицы, в который вплетался тонкий лай волчат.
   Старший, Агамемнон, просиял - игра становилась интересной!
   Он дал команду окружить нору, чтобы хищник не мог вырваться на свободу. Его товарищи, дрожа кто от страха, кто от возбуждения, не сводили с черного провала глаз, он же вдвоем с Менелаем встал у норы. Оба Атрида были вооружены крепкими дротиками, бронзовые наконечники которых были достаточно прочны, чтобы пробить человека.
   Агамемнон первым погрузил копье в провал норы, но оружие разило лишь пустоту - нора оказалась достаточно глубокой. Но неудача никого не смутила - действуя ножами, мальчики быстро сломали ствол молодой осины. Срезав ветки, они таким образом изготовили шест, достаточно длинный, чтобы достичь задней стенки норы. И действительно, шест уткнулся в тело волчицы, но она и не думала сдаваться, свирепо рыча и хватая зубами за дерево. Долгие минуты борьбы - и никакого результата.
   - Ничего не выйдет! - пыхтя, вымолвил Менелай. - Нужно лезть.
   И он показал глазами на логово. Агамемнон покачал головой - пусть ему уже было пятнадцать лет, и крепостью своего тела он мог состязаться со многими из взрослых, но вот только одно - дать по шее кому-то из строптивых товарищей, и совсем другое - лезть прямо в пасть взбешенной волчицы.
   Несколько секунд прошло в замешательстве, взгляд мальчика блуждал по лицам товарищей, пока вдруг не наткнулся на Эгисфа, стоявшего несколько в сторонке, так как мальчишки, зная о его жизни у пастухов, не спешили признавать в нем своего.
   Агамемнон не сдержал ухмылки, такая его посетила забавная мысль.
  - Козий сын, иди сюда!
   Мальчик подошел, не чуя неладного, хотя, будь он немного проницательнее, то уловил бы подвох хоть по лицам товарищей, которые, зная своего предводителя, аж дыхание затаили в предвкушении нового развлечения.
   - Наверное, тебе не нравится, что ты самый младший из нас, хотя здесь есть и те, вот хоть Мирил, которым лет меньше еще, чем тебе? - спросил Эгисфа Агамемнон.
   - Не нравится. - чистосердечно признался мальчик.
   - Тогда вот тебе возможность доказать, что ты ровня нам всем! Здесь, под корнями, затаился свирепый хищник, которого ты должен поразить. - С этими словами Агамемнон протянул Эгисфу свой бронзовый меч, который, хоть и был меньше настоящего, являлся предметом зависти его товарищей.
   - Куда козьему сыну тягаться с волком! - бросил кто-то из ребят.
   - Слышишь? - продолжил Агамемнон. - Победишь волка, и никто больше тебя так не назовет. Богами клянусь!
   Пораженный Энисф с побелевшим лицом попятился назад, и наткнулся на Менелая, который грубо толкнул его в спину.
   - Трусишь? - усмехнулся Агамемнон. - Ну тогда это сделает другой, более достойный, вот хоть Мирил, а тебе вечно ходить в младших. Что тебе можно поручить? Разве что дрова собирать да нести взятую в походе добычу.
   Подчиняясь вожаку, Мирил неохотно ступил вперед. Глаза Эгисфа зло блеснули. Ему уже надоело, что все зовут его козопасом и козьим сыном, тем временем как он стал пасынком самого царя великих Микен! То есть по рангу третьим в кампании, после Агамемнона и Менелая, своих приемных братьев!
   Он схватил меч и с замиранием сердца подошел к норе.
   Смех и разговоры затихли. Все следили, как одиннадцатилетний мальчик, держа впереди себя оружие, ползком проник в логово, в темноте которого можно было разглядеть лишь подошвы его башмаков. До оставшихся долетел шум возни и злобное рычание взбешенного зверя, перешедшее вдруг в яростный визг, когда рука маленького воина нанесла ему первую рану.
   Эгисф колол снова и снова. Зверь яростно сопротивлялся, но узость норы не давала ему достать самого охотника, зато он сумел отыграться на том, до чего смог дотянуться, искусав руку. В один миг Эгисф едва не потерял самообладание, когда перед самым своим лицом увидел блеснувшие в полумраке глаза и разъяренную пасть в кровавой пене. Он попятился назад, и в самый последний миг ткнул остро отточенным лезвием зверю в горло, причем с такой неожиданной силой, что клинок вошел в покрытую жесткой шерстью плоть едва не по рукоять. Волк рухнул замертво.
   Мальчики в полной тишине вслушивались в каждый доносящийся из норы звук. Наконец они увидели Эгисфа, окровавленного, но гордого победой. Поднявшись на ноги, он, словно не веря своим глазам, все рассматривал принесшее победу оружие, с которого еще стекала кровь, пока его не забрал Агамемнон.
   - Волк мертв? - спросил он.
   Эгисф кивнул.
   - Проверим.
   Теперь уже Агамемнон полез в нору, причем с такой осторожностью, словно Эгисф и не побывал там перед этим. Внезапно послышалось восклицание, после чего до ребят донесся шум, какая-то возня - видимые отсюда пятки героя тряслись, словно там, в зловещем мраке, кто-то страшный и могучий трепал отважного пластуна. Наконец наступила тишина, и Агамемнон, пятясь, покинул нору, таща за собой труп волчицы.
   - Клянусь Аполлоном, она была живой! - бросил он. - Козий сын лишь ранил ее, думая всех нас надуть, как деревенских простачков.
   Эгисф задохнулся от гнева, но никто на стал и слушать его, смеясь и дразня при полном одобрении коварного Агамемнона, который, ничтоже сумяшеся, приписал себе победу над зверем.
   Чтобы слава подвига не померкла, этот герой решил оставить при себе памятный трофей, а что может быть лучше шкуры злобного хищника, которой, к слову, всегда можно похвалиться перед сверстниками и особенно сверстницами. Не долго думая, Агамемнон с помощью товарищей подвесил зверя к ветви и самолично освежевал еще теплый труп. Соскоблив с шкуры кровавые остатки плоти, он свернул трофей и прихватил его с собой с тем, чтобы приготовить что-то вроде того одеяния, которым отличался Геракл после своей недавней победы над немейским львом.
   Оставшихся после смерти матери четверых волчат мальчики вытащили из норы, и всех порасшибали палками.
   Оскорбленный Эгисф не участвовал ни в этой жестокой забаве, ни в торжестве товарищей, хотя причастным к нему был больше всех; глотая слезы обиды, он стоял в стороне, прижав к груди искусанную руку и вытирая кровь подолом туники. Он молился богам, чтобы они, став свидетелем несправедливости Агамемнона, дали ему возможность той же монетой рассчитаться с обидчиком.
   Со смехом и даже с нескладной песней, сочиненной на ходу и прославляющей Агамемнона настолько, насколько насмехавшейся над Эгисфом, ребята возвращались со славной охоты. Будущий герой "Илиады" шел впереди всех, всем своим видом излучая высшую степень надменной гордости - и все бы ничего, но вот только охота эта, как и любое иное деяние смертных, живущих в окружении бесчисленных божеств, не прошла незаметной.
   Привлеченный легкомысленным упоминанием Агамемнона, сюда глянул своим всевидящим оком сам Аполлон, одним из прозвищ которого является Ликей, то есть волк - ведь повелитель Парнаса однажды сам побывал в его шкуре. Увидев, что случилось со зверем, сребролукий и кудрявый бог оскорбился. Впрочем, его возмутило не само убийство, ведь волков казнят сплошь и рядом и пастухи, и благородные охотники - за душу сына Лето задело то глумление, с которым юный герой отнесся к бедному животному. Ни одному человеку ведь до сих пор и в голову не приходило снять с серого разбойника его шкуру - достаточно было убить, а подобный дар можно взять у той же безропотной овцы.
   Так что, помимо родового проклятия, Агамемнон уже с детства попал в "черный список" всесильному божеству, самому привыкшему со своих врагов сдирать шкуру, и не терпящему, когда кто-то станет ему в этом подражать.
   Прошли годы. Все это время Микены продолжали страдать от неурожая - наказание богов за давнее преступление Атрея оставалось в силе.
   Наконец-то и царские амбары опустели, и в один прекрасный день государь Микен, проявлявший до сих пор в поисках Фиеста не слишом большую активность, решил найти его во что бы то ни стало.
   Он повсюду разослал соглядатаев, должных отыскать брата хоть на морском дне, хоть у Зевса в бороде, но... день идет за днем, а о Фиесте нет ни единого слуха. Наконец у Атрея лопнуло терпение, и он отправил на его поиски своих возмужавших чад - Агамемнона и Менелая.
   Так оба молодца вынуждены были распрощаться с роскошью царского дворца, и по вине своего непутевого дяди отправиться куда глаза глядят. Да легче, рассуждали они, найти брошенную Тритоном раковину на дне моря, чем бесславного беглеца! Где он сейчас? Под чьей кровлей вкушает пищу и преклоняет на ночь голову? Да и жив ли?
   Но приказ отца - живого или мертвого, Фиеста необходимо доставить в Микены, а оба молодца и не подумали ослушаться родителя. Поэтому пришлось им, помолившись богам, а в особенности проныре-Гермесу, помощнику не только в торговле, но и в путешествиях, седлать своих широкогрудых боевых скакунов. Взяв с собой четверых слуг, молодые люди покинули город. Выезжали наши витязи на тракт через те самые львиные ворота, которые еще до сих пор приглашают каждого, кто волею судьбы окажется в этом забытом богами и людьми крае, пройти под их монументальной громадой, и тем самым словно стать причастным к славнейшим страницам человеческой истории.
   Долго ли, коротко ли путешествовали добры молодцы, выполняя наказ царя-батюшки, то ведает лишь солнце красное да месяц сребролукий. Изъездили они всю Ахайю, как до дорийцев звалась Эллада, и как она вновь будет называться при римлянах, изъездили вплоть до диких скифских краев, бывали и в Милете, и на Самосе, и даже в только что обновившем крепостные стены Илионе (вот ведь ирония судьбы!), но Фиест как в воду канул. Наконец молодые люди догадались обратиться к знаменитому дельфийскому оракулу - последней надежде всех согбенных под тяжкой ношей неразрешимых вопросов жизни.
   Наглотавшись благовонного дыма, пифия некоторое время сидела молча, покачиваясь и загадочно глядя на курившийся жертвенник, а Агамемнон с Менелаем в нетерпении старались увидеть ответ на ее лице. Но вот наконец она заговорила:
  
  
   "Несчастный отец, гонимый бедою и гневом сограждан,
   Тот, чьи уста поглотили плоды, что исторгнуты жениным лоном,
   Венценосный владыка Микен. Вы его обретете
   В том, кого вы, или спутники ваши, отсюда лишь выйдя,
   Спросите словом каким-либо, с чем-то к нему обратитесь!"
  
   Насчет "несчастного отца" все сходится, так как ужасная диета закусившего своим потомством Фиеста ни для кого в этом обширном мире, раскинувшемся под медными шинами огненосной колесницы Гелиоса, секретом не была, но вот то, что он еще и "венценосный владыка Микен" (а кто ж тогда Атрей, их отец?), вызвало у давно не видевших родителя братьев недоумение и даже опасение, не преставился ли старик за время их двухлетнего вынужденного отсутствия, и не захватил ли, чего доброго, коварный дядя трон. Конечно, проще всего спросить о делах в Микенах у кого-то из гостивших у оракула мужей, но Атриды решили не торопить события: обрести в вопрошаемом Фиеста им улыбалось, не улыбалось лишь обрести в нем "венценосного владыку Микен".
   Обеспокоенные судьбой отца, Агамемнон и Менелай решили вернуться домой.
   Сам смысл предсказания молодые люди поняли так - первый, к кому из незнакомцев обратятся или они сами, или кто-то из слуг, и будет злосчастный Фиест. А чтобы поспешностью в исполнении условия оракула не навлечь на отца беды, они дали слово не заговаривать ни с кем, пока не увидят его, живого и здорового, владеющего тем самым скипетром, который со временем обретет кто-то из них.
   К нему первому они обратятся, а до тех пор общаться они будут лишь друг с другом! Поклялись сами, и взяли клятву со своих слуг, после чего пустились в обратный путь, приготовив в оправдание отцу, в котором они подозревали вполне справедливое негодование, само предсказание, записанное на покрытой воском дощечке с резным вензелем святилища.
   А выполнить условие оракула ведь можно и в самих Микенах, едва ли не на пороге царского дворца.
   Так бы и явились запыленные долгой дорогой братья к отеческому порогу, но... видимо, богам уже прискучило наблюдать за бесконечными поисками, и они решили ускорить события. Зачем гонять бедных лошадок в Микены и обратно, если предмет искания, например, где-то совсем рядом? Пора бы уж развеять однообразие поисков, тем более что оба сына Пелопа, увы, уже весьма преклонных годков, и, того и гляди, кто-то из них и без помощи брата вот-вот окажется в тех краях, где даже Зевс-всевластитель не в силах что-то изменить, и где течет та самая река, вод которой страшатся сами боги.
   Допустим, Атрей так и не увидится с Фиестом; тогда - страшно даже подумать! - исключением этого незначительного звена нарушится вся цепь событий, которые вот-вот приведут в движение весь мир, когда крушение одних царств вызовет возвышение новых, и когда за смертью тысяч героев последует возвеличивание тех немногих баловней судьбы, которых некоторые из олимпийцев уже присмотрели как своих любимчиков.
   Ведь наверняка уже сейчас мудрая Афина выделила среди ровесников хитрозадого отрока-Одиссея, гоняющего коз по живописным сопкам Итаки, в то время когда Лаэрт, его отец, чахнет возле своего богатства - нескольких обмазанных глиной корзин с хранящимся в подвалах дворца сыром, стольких же кувшинов с оливковым маслом, и пяти или же шести дюжин мотков скрученной в нить шерсти. А прекрасная и лицом, и телом Киприда ждет не дождется, когда вылупится из снесенного Ледой яйца дивная Елена, которой можно будет в недалеком будущем подкупить простоватого Париса-Александра.
   Так вот, если не будет пойман и привлечен в Микены Фиест, то, не дай-то Зевс или кто там еще, уцелеет и продолжит безмятежное свое существование благословенный град Троя-Илион!
   Недопустимо!
   Крайне недопустимо потерять такую величественную войну, такое, со слов русского поэта, "высокое зрелище"! Тем более что боги, вплоть до самых ничтожных, абонировали уже все возможные места в театре мира, готовые наслаждаться этим самым, "высоким зрелищем". Они уже заранее разобрались в основных сюжетных поворотах "пьесы", и в своих симпатиях к ее действующим лицам, как будто в их руках побывали уже афишки с ролями и кратким содержанием.
   Поэтому, достаточно поморочив головы Агамемнону и Менелаю, всевышние и всемогущие решили, наконец, положить предел их всем так надоевшим трудам.
   Юные Атриды как раз пересекали Беотию. Утомленные дорогой и убаюканные мерным покачиванием на спине своих благородных скакунов, оба брата задремали. Примеру господ последовали и их немногочисленные слуги. И вот здесь случилось самое неприятное - то ли кони решили блеснуть своеволием, то ли они просто последовали своим хозяевам, и, сонные, брели куда глаза глядят, или, вернее, не глядят; только вот получилось, что по какой-то причине все вдруг оставили прекрасно накатанный тракт, и углубились в невесть откуда взявшиеся дебри. А когда всадники опомнились, то оказалось, что они находятся в незнакомой местности и не имеют никакого понятия, куди идти дальше. Ко всем бедам, небо плотно затянули тучи, из-за чего стемнело раньше положенного, так что стало крайне затруднительным определить хотя бы направление, куда податься, в степь направо, или же в горы, что налево.
   Долго царевичи блуждали, но только с каждым шагом все больше и больше путались. Так и застала всех ночь, окончательно уставших, вымотавшися до предела. А так как охота не заладилась (видимо, и об этом позаботились всевышние), то голод как мог усугубил усталость; поэтому, едва оказавшись на земле, все тут же растянулись на ней, как убитые, позабыв даже позаботиться о своих скакунах, общепризнанных виновниках случившегося.
   Всех объял сон, такой крепкий, что, если бы не чей-то варварский храп, можно было бы представить себе, что здесь прошло кровавое сражение. Живописно разметанные среди камней и кустов тела, печальные, сторожащие вечный сон своих хозяев скакуны, и над всем этим зловещим желтым зрачком луны взглянувшее со своих высотных далей небо...
   Впрочем, заснули не все. Мучимый голодом один из слуг долго ворочался, как вдруг его ноздрей коснулся аромат румянящегося на костре жаркого. Он встал и, полусонный, направился на запах, который безошибочно вел его вперед вернее, чем Тезея из мрачных глубин Лабиринта знаменитая нить Ариадны.
   Недалеко от стана он наткнулся на какого-то оборванца, который, сидя у сложенной из камней жаровни, пожирал глазами шипевшего на вертеле великолепного гуся, наверняка пойманного в том озерце, которое заблудившиеся путешественники миновали накануне вечером, и за обладание которым голодный путник готов был даже преодолеть гиперборейские горы. Но сначала гуся!
   Уже смакуя про себя преаппетитнейшее блюдо, кулинар впал в такое отрешенное состояние, что даже не заметил смелого от голода гостя. Тот же некоторое время наблюдал, стараясь узнать, один ли перед ним отшельник, или же у него есть еще кто-то из друзей.
   Бродяга находился уже в том возрасте, когда каждый лишний год, подобно гире, все сильнее и сильнее склоняет осанку к земле, и походил больше на то безобразное чучело, которое прощающиеся с зимой крестьяне сжигают по приходу весны. Его землистое лицо покрывала неряшливая борода дикаря, и вообще, весь вид бродяги был настолько неприятным, что, если бы не голод, наш молодец наверняка пренебрег бы таким знакомством. Но сейчас терзаемый голодом гость решил, что целого гуся этому оборванцу слишком много, и он имеет право на применение к нему законов гостеприимства, которым, как мы знаем, ранние цивилизации придают особое значение.
   Наконец, удовлетворенный наблюдением и замечая, что блюдо вот-вот будет готово, пришелец вышел из своего укрытия.
   Незнакомец не обрадовался незваному гостю, он тут же придвинул к себе меч, лежащий между камнями, который голодный слуга пребывающих сейчас в пределах седьмого сна царевичей не сразу заметил; зато теперь он увидел, что руки у мужчины, которому могло быть лет не больше шестидесяти, мускулистые, да и весь он не производил сейчас впечатлетия доходяги, как минуту назад. Каждое его движение выдавало телесную крепость, скрытую лохмотьями в минуту неподвижности.
   Но отступать было поздно, тем более что наш гость не чувствовал себя одиноким (как никак в несольких сотнях шагов находились его товарищи), да он и сам мог постоять за себя, по крайней мере при необходимости вовремя отскочить.
   Разговаривая на языке жестов и помогая при этом мычанием, голодный слуга (он не забыл обязанности молчать) пытался попросить позволения поучаствовать в грядущем пиршестве. Немота, которую хозяин этого заповедного уголка принял за чистую монету, последнего несколько успокоила, но не прибавила радушия, так как всем свои видом он давал понять, что претендует на всю дичь, и никак не возьмет в толк, что значат красноречивые жесты неожиданного кандидата в сотрапезники.
   Пробуя, готова ли еда, он отломил кусочек мяса, и демонстративно зачавкал. Такое зрелище не могло не отразиться на поведении гостя, который так жестикулировал, что от его движений взвились воздушные струи, а мычание его понеслось промеж утесов, грозя вырваться из теснины на долинный простор.
   Но все тщетно - никто и не думал приглашать его на пиршество. Что греха таить, попрошайка уже изрядно надоел обитателю этого уединенного места, и последний стал подумывать о том, как бы от него избавиться.
   - Ну что ты мычишь, словно телящаяся корова? - грубо сказал он. - Иди туда, где тебя понимают. А коли нет, коли ты хочешь оставаться здесь гостем, так произнеси хоть слово, объяснись, тогда я, клянусь Зевсом, дам тебе, что ты пожелаешь.
   Говоривший не знал, что, произнося клятву, он выполнял лишь волю богов, подчинивших себе его язык.
   Голодный гость не мог не воспользоваться такой оказией (он-то был не немой!). В самозабвении он, как на духу, выразил желание подкрепиться - и изумленный хозяин оказался вынужденным уступить место у жаровни.
   Таким образом предсказание оракула оказалось выполненным, ибо слуга благоразумно не стал скрывать ночное приключение, и рассказал все обоим предводителям. Братья Атриды не стали его ругать, так как поняли, что все произошло не без вмешательства богов. Из рассказа было ясно, что тот самый безродный бродяга и есть их светлейший дядя, которого они столько времени безуспешно искали по всему свету; открытие их немало успокоило, так как "владыка Микен", как выразился оракул, не стал бы выглядеть жалким нищим. Скорее всего, в словах оракула заключена какая-то метафора - и бог с ней, главное, достигнута цель тяжелого путешествия!
   Не мешкая ни минуты, весь отряд тут же стал осторожно подниматься по склону, ведомый так удачно утолившим голод товарищем. Но что это - расселина, где из груды углей еще курился дымок, оказалась покинутой своим обитателем. С криками разочарования преследователи стали прочесывать окрестности; надежды ищущих своего ночного соседа поддерживало то обстоятельство, что тот не мог спуститься мимо, так как единственная тропинка пролегала через их лагерь. А значит, предполагаемый Фиест мог подняться лишь вверх по круче.
   Лишенные леса крутые склоны просматривались очень хорошо, и вскоре микенцы издали торжествующий вопль, так как они увидели мелькнувшего среди серых валунов беглеца.
   Вот так, волею богов, то вроде бы помогающих, то вдруг беспричинно жестоко отворачивающихся в тот самый миг, когда их помощь пришлась бы в самый раз, Фиест оказался плененным, и вскоре предстал перед своим торжествующим братом.
   - Говорят, сын Пелопса стал обычным нищим? - спросил Атрей брата, стоявшего перед ним в тех самых лохмотьях, в которых был пойман.
   Фиест за ответным словом в карман не полез:
   - Говорят, царь Микен зарезал собственного сына!
   Это был удар ниже пояса. Атрей по-звериному зарычал и велел увести брата в темницу. Он уже давно решил его участь. Хотя, что греха таить, при виде силой возвращенного изгнанника царь Микен не испытал ожидаемого облегчения. Но... он выполнил условие оракула, вернул негодяя, и теперь поразившее его земли бесплодие должно остаться в прошлом. Что еще надо? Дело за малым - позаботиться, чтобы родной братец никуда уже не делся, грозя для них обоих новыми трагическими сюрпризами.
   Едва за Фиестом закрылись двери, царь, не в силах сдержаться, довольно хлопнул в ладоши. Что же, его сыновья, Агамемнон и Менелай, оказались молодцами, выполнив такую сложную миссию. Пришел черед его пасынку показать свою преданность, делом доказать принадлежность к славному семейству.
   Атрей вызвал Эгисфа.
   - Мой сын (а я всегда звал тебя своим сыном)! Пришло твое время оказать мне услугу. Ты знаешь, что твои братья поймали великого преступника. Я хочу, чтобы ты сейчас же спустился в темницу и казнил его своим мечом.
   - Отец, но почему я? Любой из твоих воинов почтет за честь так услужить тебе!
   - Я скажу тебе, почему. Ты знаешь, что я люблю твою мать, и всегда заботился о тебе, как о сыне. Так вот, твои приемные братья станут чваниться своим подвигом; в таком случае ты всегда сможешь им ответить: "Да, вы привели нечестивца в Микены, но моя рука освободила Землю от его противного всем, и людям, и богам, бремени. Так что в этом деле есть и моя заслуга!"
   Такой аргумент Эгисфу показался весьма убедительным. Не раздумывая больше, он вышел из тронного зала и направился в ту часть крепости-дворца, где располагалась темница. Идя по мощеному двору, он решительно сжимал рукоять висевшего на поясе меча, всегда бывшего с ним со времени совершеннолетия.
   Вот вам, уважаемый читатель, ирония судьбы, с вожделением смакующей один и тот же заезженный сюжет - как некоторыми годами ранее Атрей, теперь уже сам Фиест должен был умереть от руки своего сына; роль Полисфена досталась на этот раз Эгисфу. Твердой поступью юноша спускался по каменной лестнице в подземелье, дыша нездоровым влажным воздухом темницы, и в его руках грозно поблескивал тот самый меч, которому уже единожды выпадала возможность поразить своего первого хозяина (когда насилуемая неузнанным отцом Пелопия выхватила его из ножен насильника). В левой руке он держал факел, дрожащий свет которого лишь придавал всему происходящему какой-то зловещий оттенок. Но юноша не смущался ни ролью палача, ни одиночеством - он рассчитывал в точности выполнить поручение того, кто заменил ему отца.
   Стражник остался наверху, сторожить распахнутые двери склепа. Эта невеселая обитель предназначена в основном для купцов, которых Атрей, перехватывая в прибрежных водах, держал здесь до тех пор, пока они не вносили выкупа, теряя не только корабли с товаром, но еще и изрядное количество ранее заработанного золота. Сейчас же темница пустовала - штормящая поздняя осень отложила навигацию до лучших, весенних времен.
   Вот и одна из нескольких подземных камер, закрытая на засов, в то время как остальные гостеприимно зияли распахнутыми дверями, показывая плавающие в неверном свете факела тени, населившие пустоту.
   Глухо звякнул отодвигаемый засов. Заскрипели петли, и дверь подалась внутрь, открыв дорогу палачу, с первым своим шагом вытащившим из ножен меч.
   Прикованный цепью к вмурованному в стену кольцу, Фиест не без страха глядел на гостя. В груди Пелопида все похолодело, едва он увидел в его руках меч, возвращавший тусклому факелу некоторую толику падавшего на широкое, отточенное лезвие кровавого отсвета.
   Узрев того, кого он сейчас же обязан был лишить жизни, Эгисф нерешительно замялся. Дело в том, что он в жизни своей еще не поднимал руку на человека, теперь же должно произойти его первое убийство.
   Дрожащей рукой юноша воткнул факел в стальное кольцо на стене и повернулся к приговоренному.
   - Кто ты? - осторожно заговорил пленник. - По оружию в твоих руках я вижу, что ты пришел сюда ангелом смерти...
   Тут Фиест осекся, и изумлено смолк. В клинке, предназначенном пресечь его жизненную нить, он вдруг узнал свой старый меч, узнал по его рукоятке, выполненной в виде извивающегося аспида, который держал в пасти поникшего оленя - голова и хвост сказочного дракона, устремленные в противоположные стороны, образовывали защищавшую руку крестовину, украшенную кровавыми рубиновыми капельками.
   Да ведь это то самое оружие, которое он оставил давным-давно, лет, наверное, сто назал возле какой-то девчонки, удостоенной чести понести от его семени плод!
   - Скажи, сын Атрея, откуда у тебя этот клинок? - спросил пленник дрожащим голосом.
   - Зачем тебе это?
   - Ты молод, и наверняка еще не завел собственные доспехи, потому этот великолепный меч мог перейти к тебе только из рук отца.
   Эгисф застыл. Преступник задел самое больное место в его душе. Он упомянул отца, тогда как...
   - Я не сын Атрея. Вообще, я не знаю своего отца, а этот меч дала мне мать.
   Вот это новость! Фиест взволнованно задышал - он еще не смог определиться в той удивительной догадке, которая робкой тенью мелькнула в его голове, но уже попал под ее влияние.
   Необходимо разговорить этого парня, и если догадка окажется верной - он спасен! Спасен, и (да смилостивятся боги!) отомщен.
   - Да, правда, ты не можешь ничего знать, - с деланым равнодушием ответил узник, - ведь этот чудесный клинок тебе мог передать кто угодно, но не его настоящий хозяин.
   Юноша опешил.
   - Ты говоришь так, как будто тебе что-то известно. Это так? - едва не выкрикнул он. - Говори!
   - Я знаю того, кто владел раньше этим оружием.
   В волнении голос Фиеста дрогнул, и он замолчал, не сводя глаз с юноши, который, судя по всему, оказался его собственным сыном! Как сейчас он был благодарен насилуемой им незнакомке за то, что она, стараясь спастись, выхватила у него меч.
   - Что ты говоришь? - воскликнул Эгисф. - Ты знаешь, чей этот меч?
   Фиест безмолвствовал, так как слова застряли в сведенном судорогой горле. Сейчас он окончательно уверился, что видит перед собой сына.
   - Говори, несчастный! - взволнованно требовал юноша, его руки тряслись, и меч в них задрожал, словно трепетный лист, готовый сорваться с порывом осеннего ветра и опуститься на остывающую землю.
   - Да,... я знаю этого... человека, - наконец молвил пленник; горячо бившееся сердце силком выталкивало из груди каждое слово.
   - Ты должен мне его назвать!
   - Зачем? - Фиест уже кое-как справился с собой. - Ведь ты вот-вот убъешь меня.
   - Да, убью, так как должен это сделать. Но знай, что все это помимо моей воли, так что не держи на меня зла. А теперь, богами заклинаю, помоги, открой мой род. Мать сказала, что этот меч принадлежал моему отцу, так назови его!
   Из глаз узника текли невольные слезы, виной чему была не только радость обретенного родительства. Испытывая неимоверное облегчение, Фиест благодарил богов за собственное спасение, которого уже не чаял. Но, чтобы доказать юноше свое более чем кровное родство, он должен увидеть ту, которая дала жизнь семени, зароненному в ее ниву восемнадцать лет назад. Ведь именно она могла подтвердить его слова, а значит, и подарить само спасение...
   - Это решать твоей матери, - осторожно молвил Фиест. - Раз она тебе ничего не сказала, может, она и не хочет, чтобы ты знал своего родителя.
   - Но она сама не знает его! - крикнул юноша. Снедаемый чувствами, он выпустил из ослабевшей руки меч, и даже не заметил этого.
   - Может быть. А может, просто скрывает за этой отговоркой что-то, по какой-то известной лишь ей причине.
   - Нет! Я вижу, что эта тайна грызет ее нутро сильнее даже, чем мне. Конечно, она кое-что умалчивает, в этом нетрудно догадаться, но я уверен, что с моим рождением связана какая-то тайна, которую может открыть лишь отец!
   - Тогда позови мать, и, если она сама захочет, я сам назову ей того, кто стал отцом ее сына.
   Эгисф, шатаясь, будто пьяный, выскочил в коридор, но тут же замер, так как увидел вдруг стремительно приближающуюся высокую, стройную фигуру, похожую в ниспадающих до пят белых одеждах на призрака. Пелопия шла одна, и в руке ее горел факел. При виде сына она остановилась.
   - Я опоздала, - молвила она про себя горько, и громче - сыну: - Скажи, несчастный, ты убил ЕГО?
   - Матушка, этот человек... сказал, что знает... моего... отца! - вместо ответа вымолвил Эгисф.
   Женщина горько вздохнула.
   - Ты перепутал, несчастный. Не отца, а деда, хотя... какая это уже разница, раз он мертв!
   - Он жив, матушка, и просил, чтобы я привел тебя к нему.
   У Пелопии отлегло от сердца:
   - Хвала богам, они не отдали тебя на поживу Эриниям за пролитие родной крови! Будь здесь, мы должны остаться с этим человеком с глазу на глаз.
   - Родной? - удивился Эгисф. - Что ты хочешь сказать, матушка?
   Вопрос остался без ответа, так как за Пелопией уже закрылась дверь, но неплотно, оставив едва заметную щелку, к которой тут же припал ухом крайне заинтригованный Эгисф.
   Увидев того, кто беспомощно стоял, прикованный к стене, Пелопия обмерла. К ее чести, она довольно быстро пришла в себя, но глаза ее с этих пор поражали особым, пронзительным блеском, от которого окутывавший пленника темничный полумрак постыдно таял, словно развеиваемый вспыхнувшим вдруг ослепительным пламенем.
   Впрочем, Фиест сам не сводил с пришедшей взгляда. Ее черты показались вдруг как-то знакомы, и узник ломал голову, пытаясь вспомнить... Но тщетно, гораздо успешнее можно поймать в памяти забытые картинки давнего, детского сна, от событий которого остались одни смутные ощущения.
   - Вот мы и свиделись, отец, - тихо молвила пришедшая.
   - Что ты говоришь? - ахнул пленник. - Женщина, почему ты называешь меня своим отцом?
   - Я никогда не забуду той последней минуты, когда мы были вместе. Твоя ладонь до сих пор жжет мою руку, за которую ты меня тогда вел, передавая своему другу, царю Сикиона, обещавшему приглядеть за мной. Кто мог подумать, что разлука окажется длиной в целую жизнь, твою без остатка, и большей частью мою!... Ты хотел попрощаться со мной, а меня, помню, отвлекла порхавшая с цветка на цветок яркая, цветастая бабочка, похожая на расписанный осенью лист; а когда я вновь попыталась найти тебя взглядом, ты уже исчез.
   - Пелопия!? - бедняга был изумлен до крайности. - Ты - Пелопия?
   - Да, так же, как и ты - Фиест, сын Пелопса, мой отец.
   - Пелопия! - исступленно шептал пленник. - Я узнал тебя - твой лоб, твои брови и эти слегка оттопыренные уши. Скажи, ты это, или твой призрак, который пришел навестить меня в мою последнюю минуту?
   - Призрак? Свидетельница Гера, как часто я хотела бы оказаться призраком, чтобы стать нечувствительной к горю, но, видно, чаше страданий когда-то покинутой отцом бедной девочки еще далеко до ее дна!
   - Но что ты делаешь здесь, в Микенах? Эти драгоценности, что на тебе?... А, я узнаю некоторые из них! Они же принадлежали царице Микен, жене Атрея - я видел их тогда, когда он пригласил меня, взывая к примирению...
   Здесь Фиеста оставили последние силы; вспомнив о том, что случилось в тот день ужастного пира, он зарыдал.
   Пелопия подошла к нему, и нежно погладила по косматой, грязной голове, которой в пору было обзавестись собственной живностью.
   - Я не таю на тебя зла за то, что ты когда-то забыл меня, - сказала она. - То страшное горе сделало тебя отшельником, чуждым остальным людям, и ты не мел права касаться своих близких, чтобы не осквернять тех немногих, кто любил тебя. Впрочем, и мне не легко - не кара ли богов стать женой человека, умертвившего твоих братьев и смертной ненавистью преследующего твоего отца!
   Наконец Фиест догадался:
   - Так ты жена Атрея?
   - Я - царица Микен.
   - У тебя есть от него дети?
   Пелопия грустно улыбнулась.
   - Тебе, отец, это так интересно знать? Нет у нас детей, видно, невзлюбила златообутая Гера этот брак.
   - Но как же он посмел жениться на тебе?
   - Он до сих пор не знает, кто я. После смерти жены Атрей захотел сочетаться с сикионской царевной, но какой любящий отец отдал бы ему в жены свою дочь? Так что твой друг, а мой попечитель поступил мудро - выдал меня за одну из царевен, таким образом оставшись в стороне от нежелательного родства и, худо-бедно, устроив мою жизнь.
   - О, боги! - только и мог промолвить пораженный открытиями Фиест.
   - Да, отец, упоминай их, но не с тем, чтобы отблагодарить! Хотя... боги пожалели меня, не оставив бесплодной, но это была своеобразная жалость. Есть у тебя внук, так что будь спокоен - твой род не пресекся; но счастье для тебя, оно, подчиняясь родовому проклятию, обратилось для меня в настоящую беду.
   - Что ты говоришь?
   - Что слышишь - у тебя есть внук.
   - Знаешь, не у одной тебя есть сюрприз, - ответил вдруг Фиест. - Ты подарила мне внука (я даже не спрашиваю, кто его отец, для меня уже спасение, что не Атрей!), я же тебе готов представить твоего брата.
   - Брата? - изумилась женщина. - Какого брата? Что ты говоришь, отец? Неужели твой разум уже попал в руки злобной Ате, ниспосылающей на смертных спасительное безумие, облегчающее путы горя?
   - Я в своей уме, дочь. Только что здесь был юноша, да ты его видела - я слышал, правда, невнятно, как ты говорила с ним. Этот молодой человек приходил сюда с приказом царя лишить меня головы, но счастливым образом я опознал его, и послал за его матерью, которая в любую минуту должна сюда зайти.
   Пелопия печально покачала головой.
   - Это и есть твой внук, отец. Но успокойся, если кто-то и лишит тебя жизни, то только не его рука. А его мать уже здесь - я!
   Фиест встрепенулся. Он еще не успел постичь весь смысл услышанного, но где-то в глубине его сердца, схоронившей самые заповедные пласты души, уже рождался ужас - следствие страшной догадки. Бедняга вспомнил, что оставил свой меч в Сикионе, а та девица по возрасту вполне могла оказаться его... о, ужас!
   - Этот меч?... - бормотал он, беспомощно теребя пальцами бороду, - этот старый, добрый клинок, который был в руках моего внука...
   - Он принадлежал его отцу. Восемнадцать лет назад, когда я гуляла в роще под Сикионом, на меня неожиданно напал какой-то мужчина. От той близости у меня остался лишь его меч, который я и отдала нашему сыну - как видишь, мальчик уже достаточно вырос! Сначала я готова была вонзить клинок себе в грудь, в оскверненный живот, но не смогла; теперь, по прошествии лет, я даже благодарна тому незнакомцу - по крайней мере, мне есть для кого жить!
   Теперь Фиест все понял. Да, бессмертные славно позабавились над ним! Брошенный в омут беспросветного отчаяния, он балансировал сейчас на той грани, за которой уже проглядывало спасительное безразличие безумца.
   - Но ведь это мой меч! - воскликнул он. - Это я был там, в той роще, я и оставил его возле девушки, ставшей тогда мне женой на одну ночь!
   Эх, промолчать бы несчастному, оставить эту страшную тайну в своем единоличном владении, но нет! Случилось то, что и должно произойти.
   Ответом ему был тяжкий, какой-то нечеловеческий стон. Наконец-то Плопия поняла страшную правду прошлого. Силы оставили ее, и женщина рухнула рядом с тем, кого злая судьба ниспослала ей не только отцом, но и мужем.
   - Я хотел представить тебе твоего брата, а оказалось, что он еще и твой сын! - воскликнул безумный старик, и вдруг затрясся в припадке противоестественного смеха.
   Эта фраза придала бедной Пелопии сил. Она приподнялась, шаря рукой по плитам, где минутой ранее видела тот самый, роковой, меч, оброненный Эгисфом. Схватив клинок, женщина не раздумывала долго, а всадила его себе в живот, и без единого звука повалилась на бок.
   Эгисф слышал все, до последнего слова, страшная тайна рождения ошеломила его, но не лишила рассудка. Чувствуя нелодное, он бросился в темницу, но поспел лишь для того, чтобы вынуть меч из ужасной раны.
   С ненавистью глянув на безумного старика, он замахнулся было на него окровавленным оружием, но тут же опустил руку. Нет, не Эриний испугался юноша, и не страх перед убийством остановил его.
   - Ты достойно смерти, проклятое богами чудовище! - в сердцах воскликнул он. - И скоро ты предстанешь перед загробным судьей, но пусть не я тебя туда отправлю, а Танатос, бог смерти, который и так кружит уже над твоей уродливой головой.
   С рыданиями Эгисф припал к Пелопии.
   - Матушка!...
   - Не вини своего деда... и отца, сын, - шептала слабеющая с каждой секундой женщина. - Не он виноват в том... что случилось... Атрей - вот причина всем бедам... Его жестокость...
   Женщина говорила все тише и тише, беспомощно бормоча что-то себе под нос. Наконец она затихла.
   Эгисф поднялся на ноги. Попрощавшись с матерью, он вышел, не удостоив узника ни единым взглядом. Он страдал, но неожиданное горе не сломило его, а придало решимости отомстить.
   Атрей с нетерпением ждал добрых вестей, и уже стал беспокоиться затягувшейся миссией пасынка. Наконец он увидел Эгисфа, решительно идущего по двору с окровавленным мечом в руке.
   - Благодарю тебя, отец Зевс! - царь повернулся к стоявшей у трона божнице. - Да будет и впредь милость твоя над славными Микенами...
   В тот же миг меч вошел в его поясницу, показав ошеломленным глазам царя пропоровший живот клинок. Пронзенный насквозь, самодержец рухнул к ногам убийцы, упершись взглядом в ту самую божницу, которой только что возносил благодарность. Суровый, но показавшийся сейчас насмешливым взгляд бронзового Зевса, его лик с завитой, выдававшейся вперед козлиной бородкой и опрокинутый при падении палладий - все, что унес он с собой последним взглядом в мир иной.
   Вот так Атрей, отец "владыки народов" Агамемнона, отправился к праотцам. Что ни говори, конец вполне заслуженный; вот еще бы, для полной гармонии и для вящей справедливости взять судьбе, да решить окончательно еще и "Фиестов вопрос", чтобы с тем проклятие Эномаевого возничьего наконец-то потеряло свою силу и перестало терзать злополучный род!
   Впрочем, ей, капризной, свойственна та прихоть, которую мы с некоторой фантазией можем назвать справедливостью, и в этом случае нам, поневоле ставшим немного кровожадными, остается надеяться на дальнейшее присутствие Немезиды, выполняющей свою благородную миссию, которая, вполне может показаться, напоминает больше работу киллера, чем благородных высших сил. Поэтому, друзья, наберемся терпения (от меня его, увы, требуется поболе вашего!), и посмотрим, что произошло дальше в пределах чудной семейки, ставшей игрушкой судьбы, уготовившей Трое и всей цивилизации бронзового века общую печальную участь.
   После такой неожиданной смерти Атрея микенская знать не стала расправляться с его убийцами, а предусмотрительно решила справиться у оракула. Бог объявил, что Фиест вполне достоин царского венца. Сообразуясь с предсказанием, последний тут же, без проволочек короновался, а обоим царевичам ничего не осталось, как, расставшись с претензиями на наследство, спешно собирать чемоданы. На полном скаку Атриды покидали отечество, унося в себе лютую ненависть к дяде, которого они собственными руками ввели во дворец, и к сводному брату, убившему их родителя.
   Вознесшись из зловонной, мрачной бездны к сияющей вершине власти и благополучия, Фиест наконец-то позволил себе жениться, чтобы обзавестись законным наследником. Эгисфа он, конечно же, таковым считать не мог. Встречаясь в подслеповатых коридорах дворца с мрачным, похожим больше на скорбную тень юношей, новоиспеченный царь всякий раз невольно опускал взор; что чувствовал на этот случай Эгисф, навсегда останется в его сердце, но точно можно сказать - эти люди явно тяготились друг другом. Поэтому вскоре после того, как у Фиеста родился сын, "козий сын" также, подобно своим кузенам, собрал свои вещи и подался прочь из Микен. Он направил стопы на свою родину - в близкий Сикион, где поселился в спасительной глубинке, там, где провел свое безоблачное, лишенное "высоких" страстей детство.
   Не чаявший души в законном, чистом от всяких скверн наследнике Фиест не сильно переживал из-за ухода внука-сына, так как резонно считал, что "все в руках божиих". Он постарался как можно быстрее забыть о том, кто, спасши его жизнь, своими руками вручил ему еще и царский скипетр.
   Прошли годы. Возраст царевича, которого звали Тантал, позволил ему жениться, а положение его родителя, царя славных Микен, давало возможность родства со славнейшими царствами Пелопоннеса. Так и случилось - юноша, у которого едва пробился пушок над верхней губой, сочетался браком с красавицей-Клитемнестрой, дочерью спартанского царя Тиндарея и сестрой той самой Елены, которая войдет в историю человечества как Елена Прекрасная.
   Вскоре у счастливой четы родился сын.
   Казалось, родовое проклятие, которое вызвал на свой род неосторожный Пелопс, потеряло свою силу. Один его сын, к которому перешла доблесть всего рода, благополучно царствовал в величайшем городе цивилизации, лелея плеяду наследников, и ничто не омрачало будущего, так как ближайшие недоброжелатели, сыновья почившего в бозе брата, где-то пропали, и о них уже несколько лет не было ни слуху, ни духу.
   Но счастье - самая, наверное, хрупкая категория, самый неверный дар богов, который они, позабыв в такие минуты о всех приличиях, могут отнять с той же легкомысленной легкостью, с которой и наделяют. Прошо немало лет, и в один прекрасный момент благополучно одряхлевший Фиест столкнулся с давно позабытой опасностью.
   Пока в Эгисфе совершенствовался пастух, его кузены оттачивали совсем иное мастерство. Агамемнон и Менелай и дня лишнего не могли прожить в бездействии. И тот, и другой в своих мечтах видели себя на Микенском троне, но, как говорится, мечтать не вредно, особенно если мечты радикально не соотносятся с действительностью!
   Какой силой для того, чтобы вернуться во враждебные Микены, обладали эти два изгнанника, которых сопровождали лишь несколько преданнейших слуг, и у кого не было ни одной лишней монеты за поясом? И как бы они смогли возобладать такой силой в грядущем?
   Фиест имел все основания чуствовать себя в безопасности.
   По крайней мере, до поры, до времени...
   Года летели, словно стрелы, выпускаемые проворным лучником одна за другой до тех пор, пока, наконец, его колчан совершенно не опустел. Вот так, после стольких страстей и треволнений, пришло время и нашему патриарху предстать перед мрачным Танатосом, богом смерти. Последовал роковой взмах кривого меча, и бедолага, босиком и простоволосый, бестелесным духом понесся над родными пажитями туда, где черным провалом зияет вход в подземное царство мертвых.
   Видно, царствование Фиеста не пользовалось у микенцев популярностью, иначе ничем не объяснить ту легкость, с которой они приняли после смерти царя его племянников, Агамемнона и Менелая.
   Держа нос по ветру, эти не совсем уже молодые люди вовремя оказались в воротах Микен, едва ли не нос к носу столкнувшись с похоронной процессией. Войдя в осиротевший дворец, братья без всяких помех совершили очередной переворот, жертвами которого тут же стал несчастный Тантал. Загнанный в тронный зал, беспомощный, брошенный друзьями царевич окропил своей кровью тот самый трон, почувствовать под собой который ему так и не пришлось.
   Среди немногих жертв оказались несчастный младенец - дитя Тантала и Клитемнестры, который как носитель вражеской династии просто не мог остаться в живых, да сама Клитемнестра. Нет, ее никто не лишал жизни, но тем не менее участь ее оказалась едва ли не более тяжкой, чем бедного Тантала. Оказавшись в числе трофеев, ей поневоле пришлось стать супругой того, кто убил ее мужа и ее собственное дитя. Такое униженное и беспомощное положение влекло за собой муки несомненно куда более тяжкие, нежели сама смерть.
   По праву старшего брата став царем города, так долго бывшего яблоком раздора для братьев-Пелопидов, Агамемнон не мог чувствовать себя на троне уютно, так как слишком часто он слышал за своей спиной угрюмое сопение оставшегося без наследства брата.
   Конечно, можно было бы, предупреждая конфликт, поступить по правилу "нет человека - нет проблемы", но здесь помехой были две вещи. Во-первых, Менелай вовсе не был сопливым недоумком. Почувствовав нелодное, он вполне мог предупредить брата-злоумышленника и первым пощекотать его своим мечом. Ну а во-вторых, Атридов, к их чести, связывали прочные родственные узы, укрепленные совместными приключениями и невзгодами.
   Так что одержавший царскую власть Агамемнон сделает все, что может, чтобы обезопасить себя от притязаний брата, причем таким образом, чтобы последний остался благодарен ему!
   А что может быть лучшей долей для царского сына, чем трон?
   И, если трон златообильных Микен, подобно Боливару, двоих вынести не может, то необходимо обеспечить Менелая собственным царством. Отдалить его, лишить возможности каверзничать, а заодно и, что также немаловажно, оставить в друзьях. И желательно, чтобы новый приют для Менелая был завоеван не силой меча, а посредством Гименея - самый легкий и, тем не менее, почетный выход из положения.
   Узрев необходимость, опекавшие ситуацию боги тут же состряпали и оказию. Дело в том, что, пока внимание истории оставалось прикованным к микенским интригам, при дворе спартанского царя Тиндарея подросла знаменитая красавица Елена, та самая, которая недавно вернулась из заточения в крепости Афидны под Афинами, куда ее умыкнул похититель - афинский герой Тезей, решивший на старости лет сочетаться браком с этой несовершеннолетней тогда дочерью Зевса. Легкомысленная красотка, с младых лет избалованная мужским вниманием и предначертанием необычной для смертной женщины судьбы, являлась сестрой той самой Клитемнестры, которая, став микенской царицей, словно смирилась с потерей и первого мужа, и первенца, как ни в чем не бывало рожая своему новому супругу царевичей и царевен.
   Правда, троном для будущего супруга Елены здесь и не пахло, так как у Тиндарея были собственные сыновья, Кастор и Полидевк, но прекрасная перспектива отдалить прельщенного красотой предполагаемой невесты брата от собственного трона настолько овладела Агамемноном, что он самолично возглавил отбывшее со сватовством посольство...
  
   Равнину пересекали несколько всадников. Они покидали только что ограбленную деревню, и каждого из них весьма отягощала взятая у бедных крестьян добыча. Как всегда, ею являлись несколько молочных поросят - достойная закуска к вину во время вечерней трапезы, которую эти здоровенные детины предвкушали, а также кое-какая металлическая утварь, отличной выделки медвежья шкура, да ко всему этому добру впридачу еще долбленый деревянный боченок с медом.
   Но это еще не все - как водится в таких случаях, в руки мародеров попала и другая пожива, куда более ценная, чем обреченная живность и медные котелки; вожделение от обладания ею делало достойных грабителей более нетерпеливыми в преддверии привала.
   Добычей этой оказались две молоденькие девушки. Они беспомощно свисали с коней и истошно взывали к бессильным хоть чем-то помочь родичам. Крики эти только веселили похитителей, заранее разжигая в них непристойную страсть.
   Платья на несчастных задрались, и это служило поводом для не самых безобидных шуток. Кое-кто, изловчившись, огрел одну из пленниц нагайкой по оголившимся бедрам; несчастная взвизгнула, и это вызвало у похитителей новый взрыв веселья.
   Кавалькада спустилась к реке. Небольшая, но быстрая, она все же могла служить преградой тому, кто не знает удобного места для переправы. Разбойники к таким не относились, по всему, посещали они эти места не в первый раз, являясь настоящим бичом для окрестных деревень. С веселым гиканьем, поднимая тучи брызг, всадники пустились наперегонки. Перебравшись через поток, они остановились перевести дух, так как дорога впереди еще долгая - до Спарты оставалось не менее пяти часов пути.
   Мы также воспользуемся заминкой, чтобы получше рассмотреть этих достойных витязей, чьему подвигу только что стали свидетелями.
   Всадников было одиннадцать человек, не старше двадцати трех - двадцати пяти лет. Оружие и богатые доспехи выдавали их знатное происхождение, так как рядовой воин не мог позволить себе ни бронзового панциря, ни украшенного золотом и слоновой костью стального меча - новинкой тех лет, которые мы не без основания причисляем к бронзовому веку. Все они, правда, были простоволосы, но зачем, спрашивается, таскать на себе медную каску там, где тебя вряд ли может ожидать нацеленный в голову рубящий удар вражеского меча.
   Под стать хозяевам оказались и их кони, отличавшиеся ухоженностью, крепостью и выносливостью. Широкогрудые и мускулистые, эти настоящие боевые скакуны вполне оправдывали доверие, которое обязан возлагать опытный воин на такие вещи, от которых зависит в бою его жизнь - на оружие, и, если он сражается не в пешем строю, то и на коня.
   Все говорило о том, что разбойники принадлежали к местной знати, занимаясь грабежом не из нужды, а так, из спортивного интереса.
   Все спешились, лишь один, не присоединяясь к товарищам, направил свою лошадь к воде. Пока та пила, отгоняя хвостом мух, он в задумчивости глядел на бурлящий среди камней поток. Обращенный к реке, юноша бездумно следил за вертевшейся в волнах веткой, почерневшей от долгого пребывания в воде. Полузатопленная, словно потерпевший крушение корабль, она беспомощно билась о встречные камни, но вот, попав в поток, стремительно мелькнула в бурунах и исчезла. Поискав глазами, за что бы еще зацепиться, юнец более не нашел ничего достойного, и обратился к своей пленнице, которую, обессиленную и смертельно напуганную, продолжал сжимать в своих объятиях.
   - Посмотрите, друзья, - крикнул один из молодцов, - Наш доблестный Поллукс никак не хочет расставаться со своей возлюбленной!
   - Бедняга Поллукс! - отозвался другой. - Я бы не советовал ему терять голову от любви. Иначе, клянусь богами, он просто не переживет того, что ему придется поделиться.
   Все засмеялись. Тот, кого называли Поллуксом, выругался и вдруг грубо сбросил свою ношу - прямо в воду, коню под ноги. Смех усилился.
   Ошеломленная девушка только миг раздумывала, как ей поступить. В следующую секунду она, рассекая коленями упругую волну, бросилась прочь от берега. Течением ее сбило с ног, и она с головой погрузилась в воду, но тут же вынырнула. Поток подхватил ее и повлек за собой, как ту ветку. Бедняжка явно не умела плавать, полностью положившись на милость того божества, которое покровительствовало этим водам. Впрочем, страх утонуть пересиливала страшная участь рабыни чужой, грубой страсти, которую уготовила ей судьба.
   Но не суждено ей обрести спасение - видя такое дело, Поллукс погнал коня наперерез беспомощно барахтавшейся в ледяной воде беглянке; место здесь оказалось глубоким, и вода едва не захлестывала холку скакуна, но обоюдная тяжесть коня и всадника помогала достойно противостоять течению.
   Кое-кто бросился ему на помощь, но она не понадобилась. Подхватив беглянку, Поллукс вытащил ее на берег.
   Такое приключение изрядно повеселило разбойников.
   Нуждаясь после столь достойного, утомительного труда в отдыхе, они, не долго думая, расположились здесь же, возле этих стремительных вод. Такую решимость подогревало захваченное в поход из дворца вино, которое призывно булькало в бурдюках, да еще, конечно, полонянки.
   Не будем здесь описывать развлечения благородных разбойников, в которых не было ничего ни оригинального, ни тем более ничего достойного. Упомянем лишь, что они полностью опустошили свои бурдюки, чтобы не отягощать себя лишней ношей; да и вообще, куда лучше предаться пьянству не в темных залах дворца, а не свежем воздухе, на берегу речки, еще будучи под впечатлением от лихого налета, будучи, как говорится, в ударе!
   Это же вино, взятое с изрядным запасом, и стало главной причиной того, что случилось дальше. Действительно, если бы добрые молодцы не перепились так, что всех их поголовно сморил богатырский сон, разве они не заметили бы, как на противоположной стороне реки появились несколько мужчин? Разве стали бы они так беспечны, что, устроив бивак в не самой доброжелательной местности, не позаботились о карауле? Но нет, смутившее легкомысленную молодость благовонное дыхание Вакха оказалось лучшим снотворным, хотя на этот раз светлейший покровитель всех выпивох крепко подвел своих почитателей, отдав их в руки следовавших за ними в надежде на такой вот счастливый случай мстителей.
   Последние бежали щадящей силы трусцой, и не сразу заметили бивак, когда же увидели, то замерли в нерешительности, опасаясь, что их увидят. Но даже беглого взгляда на лагерь оказалось достаточно, чтобы прийти к убеждению - обнаруживать их просто некому, кроме разве что разбредшихся по окрестностям лошадей, так как их хозяева были мертвецки пьяны.
   Поэтому преследователи не сильно и таились, в открытую переходя тот самый брод, которым пару часов назад воспользовались сами благородные разбойники. Единственными, кто мог наблюдать их переправу, это несчастные девушки, которых разбойники, будучи еше в силах, не забыли связать.
   Один за другим мужчины пересекали реку и тут же скрывались в ближайшем тростнике, но все их предосторожности оказались излишними, так как пьяницы предпочитали счастливое неведение. Они опомнились лишь тогда, когда их со всех сторон окружили вооруженныые люди, чей мрачный вид не выдавал в их намерениях никаких сомнений. Отовсюду на разбойников глядели насаженные на палицы огромные пастушечьи ножи да натянутые луки.
   - Кастор и Поллукс, - строго произнес старейшина деревни, той самой, только что ограбленной, который вызвал из ближнего пастбища пастухов и организовал погоню, - сыновья Тиндарея! Я узнаю вас, да и тебя, Этеокл, сын Телефа, и тебя, Полиник! Не так давно я и мои сыновья под стягами твоего отца воевали с элидянами. Теперь, в награду за нашу доблесть, приведшую к победе, вы опустошаете наши нивы, похищаете и бесчестите наших дочерей. Славное дело, достойное таких героев, как вы!
   На глазах избавляясь от присутствия Диониса, опорожненные сосуды которого валялись повсюду на траве, благородные разбойники, дети лучших семей Пелопоннеса, изрыгали проклятия и, в гневе ревя, словно критский бык, пытались бороться с теми, кто так коварно воспользовался их беспечностью. Но сопротивление не могло привести ни к чему иному, как к тому, что вскоре все они оказались накрепко связанными собственными рубахами, и брошенными на землю.
   Победители под предводительством старейшины тут же произвели которкий суд. Некоторое время парившая над собранием Фемида тут же сбежала, едва услышав суровый приговор, а ей на смену прибыла Немесида - Возмездие.
   - Они достойны смерти, и они умрут! - провозгласил старейшина.
   Горевшие местью пастухи поспешили выполнить приказание, схватив первого из пленников и тут же бросив его, связанного, а поток.
   Бурная, хоть и маловодная, река эта не давала несчастному никакого шанса выжить. Пастухи со смехом наблюдали его безуспешную борьбу, за тем, как вот-вот состоящийся утопленник старается извернуться, чтобы поднять рот над клокочущей пеной, пока удар головой о камень не лишил его сознания и не подарил смерть милостивую, в беспамятстве. Чего не скажешь о его последователе, брошенном следом - изрыгая проклятия и угрозы, он несся вдаль, израниваемый камнями. Посереденине небольшого плеса его развернуло ногами вперед, и он, тяжело ныряя в волнах, словно притопленная лодка, вскоре скрылся из вида. Но, даже если его где-то ниже по течению и прибьет к берегу, шансов выжить у бедняги не было - двое вооруженных луком и пращей пастухов побежали следом за так трудно тонувшим разбойником, чтобы меткостью своей помочь ему расстаться с жизнью.
   Тут же воду полетел следующий разбойник, которого пастухи шутки ради бросили вниз лицом; всем доставило немалое удовольствие видеть, как несчастный изо всех сил старался поднять голову, чтобы хоть немного вдохнуть. Этот мучался недолго, и вскоре, захлебнувшись, затих.
   Такой вот конец ожидал Кастора и Поллукса, которых пастухи заставили наблюдать за смертью своих товарищей, чтобы ожидать для себя той же жестокой участи; и их, как и их товарищей, увлекли бы в пучину обрадованные такой невиданной добычей местные нимфы. Конец, может, вполне заслуженный и достойный, но... опять в дела смертных вмешались боги, издавна блюдущие одним им ведомые критерии справедливости.
   Дело в том, что этой дорогой в Спарту направлялись Агамемнон и Менелай со своей немногочисленной свитой из ближайших друзей. Увидев вдали расправу, они повернули коней скорее из любопытства, чем из желания вмешаться - мало ли кто мог стать жертвой грабителей. Эгоизм заставлял печься лишь о собственных интересах.
   Но нашим царевичам не пришлось остаться только зрителями.
   При виде пришельцев пастухи прекратили казнь, тем более что из всех разбойников в живых остались лишь оба главаря шайки - Кастор и Поллукс (в этом случае Немесида имела практически все основания считать себя удовлетворенной).
   Не ожидая от неведомых всадников ничего доброго, творившие самосуд бросились в заросли тростника, откуда тут же вылетело несколько стрел. Болезненно заржала раненая лошадь, взвившись на дыбы, она уронила наземь одного из слуг микенских царевичей, и тому едва удалось увернуться от смертоносных копыт.
   Не желая ввязываться в рискованный бой, микенцы бросили даже думать о преследовании, все свое внимание уделив чудом избежавшим смерти юношам. Узнав, кого им выпала честь вытащить на свет белый едва ли уже не из самых ворот Ада, Агамемнон восхвалил богов. Еще бы, ведь спасенные им и его братом молодцы оказались не кто иные, как дети Тиндарея, царя Спарты, куда, кстати, миекнские царевичи и направлялись.
   Вот с этих самых пор как Полидевк, так и Кастор, стали преданнейшими друзьями Агамемнона и Менелая. А микенцы очень уж нуждались в их дружбе, тем более что близнецы-Диоскуры вскоре смогли отплатить тем, кто спас им жизнь, пусть и не равнозначной, но очень уж важной, услугой, которая, пройдет немного лишь времени, скажется на всей дальнейшей истории доисторической Эллады.
   Обратимся же к Спарте, где, до сих пор пренебрегаемая нами, расцвела уже самая завидная невеста во всей Элладе. Мы уже знаем, что дочь Леды, жены Тиндарея, и, как поговаривают злые языки, Зевса, превратилась в писаную красавицу. А так как сам Тиндарей не развенчивал этого мифа, то в данный момент его дом превратился в некое подобие постоялого двора - нельзя было в царских чертогах и шагу ступить, чтобы не наткнуться там на кого-нибудь из женихов, прибывших сюда со всех концов Эллады. Дошло даже до того, что сам хлебосольный хозяин путался уже в многочисленных претендентах, рискуя назвать кого-нибудь из них не своим именем!...
  
  ЕСЛИ КОМУ-ТО ПОКАЖЕТСЯ ИНТЕРЕСНЫМ, Я ОПУБЛИКУЮ ОКОНЧАНИЕ.
  
  
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"