Двадцать четвертого ноября все это началось. Как говорится, попал. И не куда-нибудь, а в психиатрическую клиническую больницу. Правда, в отделение санаторного типа, но разница небольшая.
В этот солнечный морозный день, отметив годовщину своей свадьбы, я приехал сюда сдаваться, с направлением от "родного" психиатра. Там, в направлении этом, говорилось о моем безобидном неврозе -- раздражается человек по пустякам, жену ненавидит, с работы хорошей уволился и за руль боится садиться.
Сперва пришлось в приемном покое дожидаться битый час, пока на меня внимание обратят. Потом любезной женщине-психиатру я подробно и очень живо рассказал о своих детских гриппозно-бредовых страхах (работа у них такая -- расспрашивать про детство). В довершение всего она предложила мне обстричь ногти, но доверия мне эта тетя не внушала, и я отказался. Очень болела голова от нее, да и вообще от обстановочки.
Потом один мужичок в белом халате проводил меня до отделения. Сказал по дороге, что верхнюю одежду у меня никто отбирать не станет, ведь отделение-то санаторное. И поэтому можно будет в "гражданке" ходить гулять. И работать, добавил, тоже придется. Трудотерапия, дескать. Я ответил, что погляжу, как насчет придется и что еще за трудотерапия.
А потом, уже в отделении, я имел беседу с заведующей. Она мне понравилась: довольно такая спокойная и доброжелательная мамка, курит постоянно.
И заселили меня в палату номер семь. Я первым делом перезнакомился со всеми за руку, и тут же забыл их имена напрочь. Чем-то таким знакомым пахло в палате, знакомым с детства, но прочно забытым. Кажется, в школе так в кабинете директора пахло -- не противный запах, но и не родной.
Немного оглядевшись в первый день, я сделал вывод, что это отделение больше всего напоминает полупустую общагу в выходной день, когда те, кто не пьет или у кого деньги кончились, валяются по койкам и либо кемарят, либо читают, либо негромко рассуждают за жизнь. Но это не общага, это отделение психбольницы. Вход-выход, в принципе, свободный, но лишь с 14.00 до 1800. На выходные можно съездить домой, написав предварительно заявление на имя зав. отделением и получив визу у своего лечащего врача. Тогда медсестра отсыплет тебе таблеток на выходные, и можешь быть свободен до понедельника. Без колес не отпустят. А уж если капельницы у тебя, тогда не обессудь -- никакой тебе увольнительной.
На посту дежурной медсестры висит распорядок дня. Действительно, 4 часа трудотерапии. На самом деле, сказали, распорядок этот -- фуфло. Не соблюдается. Есть просто завтрак, обед и ужин, на которые я не являюсь. Говорят, есть невозможно. Охотно верю, так как мимо столовой противно ходить -- запах Больничной Кухни... Хотя многие (но не все) ходят питаться. Там, говорят, им выдают алюминиевые миски и ложки, и никакими цепями они к столам не прикованы, как я раньше полагал. Кружки у всех свои, эмалированные или пластмассовые.
Три раза в день выдача таблеток. После приема пищи, естественно. Но выдают таблетки не всем.
Еще в приемном покое все подписывают типовую бумагу, что заранее согласны с недостатком медикаментов и питания. Дурдом, что поделаешь. Значит, главный дефицит все-таки -- это наблюдение и уход. А с препаратами и правда напряг. Приходится самим покупать. Кроме психотропов, само собой.
Военкоматовские пацанята, те, что косят от призыва, трескают в столовой все, что им наливают в миски, и не получают вообще никаких лекарств. Просто "лежат в дурке" свои законные месяц-полтора. Да и к чему им скармливать дефицитные колеса? Они же все здоровы, ну, или почти все. Большинство, по крайней мере.
Нового больного лечащий врач встречает как настоящий следователь. Ведет допрос по всей форме и старается поймать на слове. Не дай тебе Бог сказать чего лишнего -- наговоришь себе на группу (на нетрудоспособность -- это у них запросто). Все сказанное тобой дословно фиксируется, не исключая мимики и жестов. Все сказанное тобой может обернуться против тебя. У врача хорошая память, они специально ее тренируют. Доктор спокоен, вежлив, корректен, но иной раз задает такие вопросы, что теряешься и не знаешь, что и думать, не то что отвечать.
Обход палат -- раз в неделю, по понедельникам, в 10 утра. Во главе с заведующей являются трое-четверо психиатров и несколько штук медсестер, просят тебя встать с кровати и рассказать, как самочувствие. Получив в ответ стандартное "нормально" или "все так же", успокаиваются и быстро уходят. До следующего понедельника.
Здоровенные мужики в спортивных костюмах еле передвигают ноги. На их летаргическом фоне шастают туда-сюда ошизевающие от скуки восемнадцатилетние недоросли и подхихикивающие медсестры, с малороссийским акцентом.
Дверей в палатах нет, просто за дверным проемом -- сразу коридор. В туалете тоже никаких кабинок. Ни в одной палате ни одной розетки. За окном -- голые деревья, забор, какие-то заснеженные крыши. Русь дурдомовская, родная, непонятная, неприветливая и затхлая.
Лечащий врач мне втолковывает, что я серьезно болен. Я с ним в спор не вступаю, просто говорю: "Нет. Не так все страшно". А зачем же Вы сюда приехали, спрашивает. А чтобы обследоваться, говорю: мне выписали направление, я и приехал. Мог и дома остаться. Врач мне говорит, что у меня просела нервная система, на месте пробуксовывает (он, наверное, в душе поэт). И что необходимо несколько месяцев здесь полежать. Ну что ж, полежим, воля Божья.
На обоях возле моей кровати чей-то автограф и дата -- 1978 год. Можно делать кой-какие выводы.
Таблетки медсестры требуют проглатывать только в их присутствии. Называешь фамилию -- получаешь таблетку в рот. А ведь в каких-нибудь ночных клубах за эти же самые колеса платят немалые наличные. Но здесь все строго. После вечернего радедорма медленно, но неуклонно тянет в сон. Анальгин от головы просить бесполезно -- он всю комбинацию обессмыслит. Но-шпу дадут, но от нее никакого толку. А голову-то ломит... Неоновая лампа в палате время от времени начинает моргать. Успокоению нервной системы отнюдь не способствует.
На территории больницы -- маленькая часовенка. Дверь всегда закрыта, на ней наклеены разного содержания объявления. Подойти поближе и прочитать я постеснялся. Через единственное оконце часовни можно разглядеть лишь пухлые папки с бумагами. Страшно. За корпусами -- несколько сгнивших и разворованных автомобилей. Персонал, что ли, балуется, и списывает на психов, благо те неподсудны?
Пост дежурной медсестры оклеен цветными картинками -- творчество пациентов. Здесь же план эвакуации, как еще один образец подобного творчества. А еще распорядок дня, где время с 18.00 до 22.00 отведено на загадочные культмассовые мероприятия, с получасовым перерывом для приема лекарств.
Абсолютно прав был один мой знакомый, прошедший через психушку еще в советские времена, когда говорил, что если бы не плеер, то он сразу бы там завернулся...
Бывает так, что дежурная медсестра тебя не узнает и спрашивает, прищуриваясь: "А Вы у нас откуда такой?" Врач, курирующий призывников, кроет их матом и предлагает им "мотать в армию, если не нравится здесь лежать". Двое пацанов прямо на моих глазах предпочли "умотать". Интересно, в чем тут дело?
Второго декабря положили к нам в палату нового слабоумного юношу, который при входе спросил, какое сегодня число. После этого он не произнес ни слова, все лежит на животе не двигаясь, и лишь дергает ногой, свесив ее с кровати.
Другой сосед, 38 лет, житель Химок, лежит здесь около двух месяцев. Таблетки и капельницы. Диагноз -- депрессия. С виду абсолютно нормален. Очень, кстати, разговорчивый и вообще неглупый малый. С обеда до ужина где-то упорно отсутствует каждый день. Когда в палате -- постоянно читает криминальные романы с жуткими обложками или слушает радио "Свобода", только радио "Свобода" по китайскому приемничку без наушников. Правда, негромко. А то, бывает, заснет под капельницей, и тогда кто-нибудь привернет радио "Свободу". Одеваясь на прогулку или разбирая вечером кровать, постоянно что-то напевает или насвистывает. Это, по-видимому, действует антидепрессант, который ему скармливают и вкалывают тоннами. Врачам на обходе говорит, что улучшений нет. На призывы поиметь совесть отвечает, что сил у него -- только чтобы выйти на улицу глотнуть свежего воздуха, и не больше. Каждое утро в одних трусах подолгу занимается гимнастикой на сквозняке, открыв настежь форточку. Затем, вдоволь наломавшись, наотжимавшись от пола и нахрустевшись суставами, бежит умываться с полотенцем на плече. То есть бьется человек насмерть со своей депрессией...
Другой достойный пациент отделения -- некий Валера, бывший таксист, обремененный двумя семьями. Громогласно и не скупясь на мат, Валера доказывает всему свету, что он абсолютно нормален и вменяем. А что порубал в свое время топором каких-то двух незнакомых мужиков, причем одного насмерть, так то сами виноваты были. То же самое, мол, и врачи сказали на комиссии. Часто использует аргументы типа "А ты полежи в психушках с мое!" или "Вот пусть тебя аминазинчиком поколют, как меня, тогда я на тебя посмотрю!" По утрам Валера тих и кроток, но недолго -- только пока действует утренний седатив. А дальше -- опять привычный репертуар. Век бы слушал.
К концу дня в глазах начинает рябить от кроссвордных клеток и нечеткого неонового света. В десять часов выключаем свет добровольно, мало того -- с облегчением.
Четвертого декабря днем на территории видел одну забавность: на голом промерзшем асфальте кровавая дорожка, застывшая кровь зигзагами, от корпуса к корпусу. И какой-то мужик дюжей комплекции, в дорогой меховой шапке и грязной телогрейке, эту кровь присыпал снегом, шел и присыпал из ведерка. Получилась такая бело-красно-бурая извилистая тропинка на черном асфальте. Метров двести -- двести пятьдесят. Я перешагнул ее и пошел себе гулять дальше.
Процедурная медсестра, увидев впервые мои вены, все исколотые магнезией, в синяках и кровоподтеках, естественно, зачислила меня в наркоманы. А потом, поняв, что обозналась, начала со мною фамильярничать, перешла с "вы" на "ты", зовет уменьшительно-ласкательно.
К врачу за всю эту неделю не вызвали ни разу. Значит, действие таблеток и инъекций моих накопительно и, очень может быть, меня еще неделю или две не будут беспокоить. Наверняка наблюдают и слушают, благо дверей нет. Ведь постоянно дежурные медсестры что-то записывают на посту в свой журнал. Но обо мне что им писать? Ведь я постоянно нахожусь в палате, с книгой, с плеером или с кроссвордами. После обеда на полчаса выхожу пройтись, потом замерзаю и снова на кровать -- уже до утра. Так что поживиться им особенно нечем.
Что-то в палате сегодня было не так, необычно как-то. Я долго соображал, в чем дело, пока наконец не понял -- лампа не дергается, горит ровно. Не сглазить бы.
Небо сегодня целый день было хмурым, лишь на закате на несколько минут показался алый проблеск. Чувствуется, будет снегопад. Почему-то хочется, чтобы поскорее.
Укрыться здесь некуда, все просматривается, и все настежь. Даже если ты один в палате, нельзя забывать, что "Большой Брат наблюдает за тобой".
Буйные подростки, косящие от армии, в своей палате крутят что-то ультрасовременное -- "кислоту", как они говорят. А так как дверей нигде нет, то это дерьмо сотрясает весь дореволюционный корпус. Персонал приказывает им убавить громкость, они же, наоборот, прибавляют. При этом о чем-то оживленно матерятся всемером, перекрикивая магнитофон и друг друга.
Полшестого вечера. Два с половиной часа до раздачи колес и четыре с половиной -- до отбоя.
В понедельник, седьмого декабря, после традиционного обхода и неизменного "ол райт", меня перевели в другую палату, очевидно, сочтя, что мой "срок наблюдения" закончился. Бред. Мне, в общем, предложили на выбор -- перебираться в шестую палату, в восьмую или в девятую. Я выбрал шестую, но Антон Палыч здесь ни при чем. Палата номер шесть -- угловая, самая дальняя и спокойная. Обои на стенах цвета того самого какао, что в общепите разливают черпаком по граненым стаканам. Но самое замечательное в этой палате -- не цвет обоев, а рисунок на них! На всех четырех стенах, в шахматном порядке, -- кусты индийской конопли, или, иначе говоря, кайи. Все с ботанической точки зрения правильно и достоверно: куст с веточками, удлиненные листья в зубчиках, соцветия можно разглядеть... Кто-то до меня, видимо, все это тоже разглядел, потому что со стены рядом с моей кроватью содран кусок обоев почти правильной круглой формы -- как раз целиковый куст. Я думаю, это кто-то на сувенир оторвал, а то ведь мало кто поверит, что в дурдомах такие обои бывают. Надо себе тоже будет такой вырезать, если только не свихнусь от вида конопли со всех сторон. Ведь сколько мне здесь еще лежать -- никто не знает...
В общем, обои сверхоригинальные. Клеить такую вещь в психбольнице -- это же придумать надо! А может, я чего-то не понимаю, и это специальные такие обои, с гипноседативным эффектом? А попробуй у врача спроси, и все, готово дело -- галлюцинаторный бред, осложненный застарелой наркоманией. Или еще там чего-нибудь найдут. Они ведь специалисты.
А это раздражающее круглое пустое пятно надо будет чем-то оживить -- написать что-нибудь, например. Наверное, напишу "Ничто не слишком". Ладно, полежу, подумаю, что написать. Времени впереди полно -- из этой палаты быстро не выписывают.
Мужик лежит у окна, в дальнем углу, сильно заикающийся, с даунскими замашками. Так он говорит, что лежит здесь с первого августа. Выходит, пятый месяц. Может быть, весь его даунизм -- чисто химического происхождения. Василий Михалыч то и дело засыпает, даже иной раз посреди разговора. Говорит, что скоро у него будет ВТЭК, "дадут группу" и отпустят наконец домой. "Д-д-давно зд-здесь ль-лежу. Ны-ны-н-надоело".
И еще здесь есть один паренек, военкоматовский, но от остальных военкоматовских держится особняком. У него странность -- в самом наличии странности. Он все время молчит, вообще не раскрывает рта. Часто лежит на боку, поджав к животу колени -- спит с открытыми глазами. Или стремительно носится по всему отделению, тревожным взглядом выискивая что-то неведомое. Тут не надо быть специалистом, и так видно -- психопатия обостряется у мальчишки. Завтра у него комиссия. Вынесут приговор: годен или как. Остальные же его коллеги откровенно "забивают косу", как они сами без стеснения говорят.
Чувствую себя сегодня как будто бодрее, хотя голову ощутимо ломит. С удовольствием выпил бы стаканчик водки, а затем чашку кофе. В духе Ремарка. Но -- алкоголь мне отныне запрещен строжайше, а кофе -- это значит идти просить кипятильник, а идти в лом...
Попался я сегодня на глаза своему лечащему. Он меня пригласил к себе "на беседу". Спрашивал, что у меня со сном? Я, понятно, жаловался и говорил, что анальгин от головной боли не помогает. Врач сказал, что анальгин -- штука вредная (как будто я сам не знаю), и пообещал разобраться с моим сном. Опять интересовался характером моей головной боли: "Как гвоздь, что ли, Вам в висок забивают?" -- "Нет, не гвоздь, а длинную острую спицу, вот такую..." (показываю руками, сантиметров пятнадцать). Он сказал, что направит на следующей неделе к невропатологу. Вот круг и замыкается -- я же с невропатолога и начинал...
В главном корпусе есть бесплатный телефон-автомат. Утром ходил звонить -- опять на дорожке пятна крови, затоптанные несчетными ногами. День сырой и пасмурный. Состояние -- как будто в шахте киркой уголь рубил без выходных. Сильная, однако, химия. Так, кстати, и врачу сказал. Он ответил, что такое состояние, как у меня -- нечастое явление, но опасаться нечего. Бывает такая реакция... Так, а что мне сейчас дают? Радедорм, ципрамил, беллатаминал, эглонил и карбатол. Да еще церебролизин колют через день. В общем, нехорошая комбинация, надо завязывать все подряд глотать...
Кстати, когда говорят "дурдом" применительно к чему угодно, то всегда подразумевают бестолковость, беспорядок, бардак и все вверх тормашками. Так вот, полежав здесь, я могу авторитетно заявить, что по крайней мере к этому заведению такие эпитеты не подходят. Во-первых, оперативность. Шустренько так медсестра стучит на тебя твоему лечащему, если что не так. Сама-то с виду -- тормоз тормозом, как колесами задвинутая, а ушки тем не менее -- на макушке. И вот пожалуйста -- сегодня врач мне заявляет, что "отрегулирует" мой сон, узнав, что в два часа ночи я еще не спал.
Вообще, психбольница -- абсолютно нормальное государственное учреждение, и мистического здесь не больше чем в любой налоговой инспекции. Хотя дом действительно желтый, и народец здесь зачастую с перекошенной ухмылкой и слабоумным взглядом, так это сплошь да рядом и "на гражданке", что на это внимание обращать... Только вот не хватает флага у парадного подъезда, чтобы было совсем уж как положено. На всех мэриях и департаментах висят государственные триколоры, а здесь почему-то нет.
На участке голой розовой стены без обоев я сегодня написал-таки "The cure is here", намекая на изобилие наркоты.
Девятого декабря, получив двойную дозу радедорма, не спал целую ночь. Лежал, слушал музыку, размышлял о разном. Заснул уже утром, когда допризывников погнали чистить дорожки от снега. Часов в девять утра меня трогает за ногу медсестра Люда: "Вставайте, идите принимать таблетки". Я ей сквозь сон отвечаю, что уже принимал, причем две вместо одной. Отстала. Потом, в 9.38, эта Люда является снова и, тормоша меня, говорит, что она по журналу проверила -- никаких таблеток я не получал. Все уже приняли, а я нет. Что делать, встал, пошел умываться, сон пропал. Действительно, таблетки мои лежат нетронутые. Две, как мне и приснилось. Я ей сказал, что заснул только утром, а она меня разбудила варварски. "Сегодня проконтролируем, -- отвечает, -- ваш сон, во сколько заснете, во сколько проснетесь".
Ходил к метро, купить новую ручку и "хапнуть кислорода". По-нормальному если, то ходьбы туда-обратно -- 20 минут. Но я шел очень медленно, меня все обгоняли. Прогулка растянулась ровно на час.
На обратном пути мне повстречалась супружеская чета средних лет. Они шли, держась за руки, как первоклассники. Передо мною они разняли руки и пропустили меня. Когда я прошел и они остались позади, он сказал ей: "Понятно тебе, куда он идет?"
Грустный сегодня, пасмурный и промозглый день, и адмирал Михалыч (есть и такой у нас, все по канонам классики) собрал свои пожитки и, кажется, выписался.
Беспокоит меня не расстройство сна (сон у меня с детства плохой). Беспокоит ухудшающаяся память. Раньше я великолепно помнил все до последних мелочей. Всю жизнь мои родные, чтобы разрешить споры о датах свадеб, рождений и смертей, обращались только ко мне и больше ни к кому. А вот сейчас, последние два месяца, моя память буквально крошится на куски, и это меня сильно удивляет, хотя ничего фатального я в этом не вижу. Значит, так тому и быть -- кое-что и позабыть не грех, если честно.
Пришло в голову новое слово. Уверен на сто процентов, что в английском языке такого слова нет. То есть наверняка есть синоним, но слова semiprison -- нет. А выдумалось оно само собой при виде решеток на окнах и при свободном входе-выходе с 14.00 до 18.00. Сегодня всех до единого, кроме меня, выгнали из отделения разгружать какую-то машину, в фирменных черных телогрейках с белой вкривь-вкось надписью "9 ОТД. ПСИХ. Б-ЦА".
Заходил врач ко мне в палату сегодня, и два раза -- медсестра, единственная симпатичная из всех здешних медсестер. Врача интересовал мой сон (как всегда, никакой), медсестру -- головная боль. Померила давление -- что-то безобразное: 130/80 вместо обычных 100/60. Вот помню, когда я проглотил как-то целую пригоршню транквилизаторов, я чувствовал себя просто внутри благодати, при давлении всего 80/40. Так что чем меньше, я считаю, тем приятней.
В течение всех трех сегодняшних визитов ко мне в палату я сидел в настоящем "лотосе", прислонившись спиной к стене. Симпатичная медсестра (на знаю ее имени, а ведь она всегда первая здоровается со мной) сказала как бы apart: "Вот человек ушел в себя". Я ей ответил: "А куда еще человеку деваться, куда уходить, если все стены в конопле?!" Она подумала, а потом почему-то засмеялась: "Мне здесь обои разглядывать некогда, а на посту у меня никакой конопли нет!" Дала мне таблетку, а какую -- не сказала.
Чувствуется в погоде какое-то просветление, хотя за окном -- мерзее не бывает. Наверное, это потому, что с утра все куда-то разошлись, и я в палате один. А я так люблю оставаться один. Вот только двери нет...
Ночь на пятницу выдалась совсем бессонной. Даже не раздевался и не выключал свет, благо в палате никого. Сердобольная медсестра разломила мне ампулу димедрола, и я сглотнул снотворное с чайной ложки. Но что такое для меня ампула димедрола в один миллилитр! Это для меня-то, который этого димедрола из ампул в свое время навытряхивал больше половины стакана и проглотил залпом, запив белым вином! И в который раз остался невредимым, лишь потеряв несколько дней из жизни. Из жизни, которая порой мелькает, как пейзаж за окном экспресса, но чаще нависает над головой, как сырой потолок каземата...
Ночь. Без двадцати два. Я в палате один. Легально горит стылый, какой-то "прозекторский" неоновый свет -- персонал махнул рукой на мои ночные бдения. Изобилие анаши на стенах -- прямо Чуйская долина. Банка фанты на тумбочке -- это на утро. От здешней фармакологии страшно сушит по утрам.
Пятнадцатое декабря -- отвратительный день, отвратительное самочувствие, отвратительные мысли. Чувствую, как на меня накатывает новый вал депресняка -- снова надолго. Словно из солидарности, одна из медсестер наглоталась аскофена под водку и вырубилась прямо на посту.
Весь день предавался разлитию черной желчи, рассматривал картинки Вальехо и что-то читал, не помню что.
Один псих, явно датый, периодически подходит ко мне излить душу, какой в его лице пропал музыкант, и просит "приткнуть" его куда-нибудь в группу: "Кем угодно! У меня четыре года музыкалки, в натуре, не веришь?" Колоритен: золотые коронки, журнал "Плэйбой" и две пачки "Примы".
Снова ночь без сна. Утром дернули к невропатологу. Долго пришлось ждать в коридоре, слушая, как там за дверью кричат на какую-то барышню. Та жаловалась на "провалы в памяти".
Меня тоже долго продержали. Побеседовали с врачихой довольно мило: о моих детских травмах, о сравнительных качествах водки и коньяка и о моей острой энцефалопатии. Я и раньше был убежден, что энцефалопатия куда хуже геморроя -- здесь голова болит!
Утром опять собирали "бригаду" выносить какой-то мусор и скрести снег. Мне же выдали новую таблетку -- голубоватого цвета драже с мерзким формалиновым привкусом. Так что кому -- лопата, кому -- колеса.
А к трем часам ждали, что приедут с телевидения нас снимать. Персонал пробежал по палатам, кое-где что-то подправили, что-то куда-то передвинули. Но за окном уже темнеет, а киношников никаких не видно. А забавно было бы засветиться на ТВ в роли пациента палаты номер шесть.
Сегодня я узнал, что у меня больше нет никакой жены. Семнадцатого декабря одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года в восемнадцать часов тридцать пять минут я рухнул в очередной облом. Моей жене не нужен муж из психиатрической клиники, вот и все.
Интересно, что она обо мне своим сослуживцам скажет? Наверное, что-нибудь вроде: "Был у меня муж, довольно оригинальный, но потом он окончательно свихнулся, и мы расстались".
Художники будущих дней!
Вы обломитесь так же, как мы
В доме со съехавшей крышей
Посредине зимы.
Был у психолога. Пришлось разгадывать головоломки, рисовать, заниматься вычислениями, заполнять тесты и так далее. Психолог сам по себе человек неплохой, ровный. Так и сказал, добродушным тоном, как будто речь шла о чем-то обыденном: "Ну что ж, на вторую группу Вы пока уверенно тянете. Да ладно Вам, не пугайтесь. Завтра снова придете, побеседуем, ответите на большой тест".
Я вышел от него, нетвердо помня, где я и что со мной. Что это такое хоть, вторая группа? В высшей степени интересно. Если ты не можешь быстро отнять шесть от ста или запомнить пять слов из десяти, значит, все, вторая группа?
Палату уплотнили до предела. Все восемь коек заняты. Проредить бы их, как морковку на грядке. Особенно молодых. Но куда? Нет мест ни в одной палате. Наплыв. Иначе бы я постарался, поговорил бы с двумя-тремя новенькими, наплел бы им...
Было бы у меня достаточно денег и позволяло бы здоровье, напился бы от души пива, сегодня и завтра. Пиво бы меня примирило с мыслями о второй группе. Но -- денег в обрез, и расходовать их нужно очень экономно, чтобы прожить неделю, не притрагиваясь к здешней баланде.
Двадцать второе декабря, самый короткий день в году, тянется как блокадная зима. К психологу не вызвали, чем крайне меня взволновали. Ведь интересы же обоюдны: у них -- интересный случай, у меня -- интересная перспектива. Но не вызвали вот.
Ночи становятся все кошмарней. Сна нет совсем, ни ночью, ни днем.
В палате теперь шесть человек -- все посвободнее. Но хоть в палате и тишина, книги не читаются и кроссворды не разгадываются.
Церебролизин -- еврейская трагедия. Вводится внутримышечно. Вырабатывается из головного мозга свиньи. Согрешишь не устами, так задницей.
Двадцать восьмого декабря, пролежав в психушке месяц с лишним, сделал первый разумный вывод -- колеса лучше не пить вообще. Потому что врач мне сегодня сказал, что все таблетки он радикально меняет, так как за месяц они мне совсем не помогли.
Каждый день в палате устанавливают кварцевую лампу, нас всех выгоняют на 30-40 минут, и начинается избиение микробов.
Очень хорошо в понедельник без таблеток. Первый осмысленный день, можно сказать. И Ника Кейва послушал с удовольствием.
Один военкоматовский хлопец, явно с поврежденной психикой, выбежал сегодня вечером на улицу с ножом и высадил зачем-то стекло нашей палаты. Хорошо, что рамы двойные. В дамском отделении одна пациентка устроила истерику. Откуда, интересно, у нее силы на истерику взялись после всей этой фармакологии?
Завтра домой, до пятого января. Говорят, как встретишь Новый год, так и проведешь. Вот уж никому бы не пожелал встречать его здесь. Однако есть желающие, деятельно готовятся, закупают алкоголь и контрацептивы.
После Нового года -- затишье. Народу мало, телевизор надрывается в пустоту. Эхо гуляет по корпусу. Таблетки мне радикально поменяли, постельное белье -- нет. Материя вторична. Сегодня выпал снег.
Десятое января. Вечером, после таблеток, в столовой играют в карты. В переводного дурака, на вылет. Всего человек десять, среди них одна дама. Пришла со второго этажа получать таблетки и осталась играть. На обходе я сегодня сказал, что мое состояние меня устраивает. Сон, кажется, налаживается.
Подложили в мою палату земляка. С замутненным сознанием, провалами в памяти и пресловутой второй группой. Шумноват. Узнав, что мы росли чуть ли не в одном дворе, так обрадовался, что вставил сигарету в рот не там концом и закурил фильтр.
Из преданий отделения. Говорят, в восемьдесят шестом году здесь в женском отделении лежала одна парикмахерша, которая однажды постригла всех мужиков в один день. На следующий день ее выписали "за разврат". Она очень плакала.
Двенадцатого января в больницу пригнали табунок детей в возрасте от восьми до десяти лет. Человек пятнадцать. У них блуждают глаза, кое у кого текут слюни. В рваных одинаковых пальтишках -- видать, из какого-нибудь захудалого областного богоугодного заведения. Правнуки Ильича. Пора мне отсюда убираться по-хорошему.
Двадцать шестое января. Я отредактировал напоследок рукопись одного маньяка-графомана из Троицка (его здесь лечат от писательства и заикания). Пять авторских листов полнейшего бреда о Великой Французской революции. Я со спокойной совестью уезжаю домой -- меня выписали безо всякой второй группы. Собираю вещи. Не забыть, кстати, срезать фрагмент обоев с анашой на память...