МЕЧТАТЬ
О том, что мечтать не вредно, а вредно не мечтать, Инка
знала ещё в детском саду. Этому её Сашка Макарчиков,
пятилетний хулиган и потенциальный клиент детской комнаты
милиции, научил. А оказалось, что в жизни всё как раз
наоборот. Выяснилось это очень скоро, в конце первого касса.
Когда уже научившимся писать деткам роздали листочки, и
учительница, безвозрастная перманентная блондинка в
ослепительно голубом кримпленовом костюме сказала:
"Напишите, о чём вы мечтаете".
Инка долго не думала над темой. Потому, что мечта
преследовала неотступно, чего же о ней думать? И сдала
быстрее всех свой листочек, выведя на нём: "Я мечтаю, чтобы
у меня был маленький братик или сестричка. А ещё, чтобы папа
получил большую зарплату, и купил мне югославского пупсика с
набором пелёнок". А через день, как полагается, был разбор
полётов. Зачитывались сначала лучшие мечты: чтобы был мир во
всём мире, чтобы капиталисты негров не угнетали. Затем шли
мечты о принятие в пионеры и комсомольцы, об учёбе на
четвёрки и пятёрки. Было очень много похвальных грёз о
профессии космонавта. Но под конец учительница трагическим
голосом объявила: "Но нашлась в нашем коллективе одна
девочка..." Она сделала паузу и оглядела класс, отчего народ
начал вертеть головами в поисках той самой девочки. Инка уже
всё поняла, и опустив глаза, впивалась в ладони ногтями
спрятанных под партой рук.
-- Так вот, -- речь продолжалась, -- одна девочка написала о
том, что ей, видите ли, захотелось маленького братика или
югославского пупсика. И это в то время, когда наши чёрные
братья в Америке борются за свои права! Когда в мире вот-вот
разразится атомная война!
Во время монолога Инка повзрослела буквально на глазах. А в
следующем году написала, как и положено, о мире и
прекращении гонки вооружений. Но мечтать не перестала.
Правда, превратившись к двадцати годам в одну из тех
девушек, на лице которых различимы только большие очки и
маленькие, выкрашенные преимущественно тёмной помадой, губы,
Инка уже твёрдо знала, что мечтать -- вредно. Так же вредно,
как принимать алкоголь и наркотики, уводящие в далёкие
прозрачные миры. Она позволяла себе мечтать, когда ничего
другого не оставалось -- ни денег, ни любви, ни надежды.
Вот
сидит она, завесив волосами лицо, натянув старенький
свитерище на коленки. Влюблённая по самое "не балуйся" в
сорокалетнего своего преподавателя, совершенного стервеца.
Который, по всему видать, в гробу видал тонкую Инкину
духовную жизнь и откровенно мучился эрекцией по поводу
секретарши -- умницы и красавицы. Проходит так, значит
стервец мимо Инки, как мимо пустого места, а она и не видит,
мечтает...
...как славно было бы оказаться вдруг маленькой-маленькой,
не больше мизинца. Стать такой же, как Нильс,
путешествовавший с дикими гусями. А ещё лучше -- обратиться,
как князь Гвидон, в мушку. Этакую незаметную жужжалку.
Дроздофиллу, кажется? С такими грустными перламутровыми
глазками. Догнала бы я его, полетела рядышком. Вот
чудненько. Идёт он, и не может предположить, что мушка -- это
я. Ведёт себя совершенно свободно и естественно. Приходит
домой, снимает туфли, вешает на плечики замшевую куртку. А я
на бреющем полёте осматриваю его дом. Иначе же он никогда
меня не позовёт в гости. Вот он одевает тапочки, идёт в
кухню. Открывает холодильник и делает себе бутерброд с
колбаской. Докторской, точь в точь такой, какую я люблю. А
тут -- бац! Жена из комнаты:
-- Послушай, ну сколько можно? Ты же прекрасно знаешь, что я
терпеть не могу, когда хватают куски перед обедом.
Тысячу раз тебе одно и то же повторять надо. Я тут целыми
днями пытаюсь порядок навести, а ты и хлеб на стол накрошил.
и мух целый дом напустил...
"А вдруг она сейчас меня да и полотенцем огреет? -- думает
Инка, очнувшись от грёз, -- нет, лучше так..."
... если бы я могла собирать себя, как конструктор "Лего".
Чтобы волосы были кудрявые, как у Светки, а не прямые
упрямые палочки. Чтобы ноги были, как у Катьки -- от ушей, а
не как у кавалериста. Бюст, как у Ирки -- чтоб не можно глаз
отвесть, а улыбка, как у Таньки -- во все тридцать два зуба.
Но при этом все чтоб узнавали. И вот заваливаю я такая вся в
аудиторию, а у него мелок из рук -- бах, челюсть вставная на
пол -- щёлк, глаза на лоб -- беззвучно.
-- Боже мой, -- воскликнул бы он -- какой же я был слепец и
идиот, что не замечал тебя столько лет!..
Дальше всё было затянуто какой-то пастельной пеленой. Честно
говоря, не знала Инка, что было бы дальше, не могла себе
намечтать большего счастья. И так было хорошо. Она --
сияющая, и он перед ней, коленопреклонённый...
А потом, и это уже по правде, Инку настигла любовь. Да-да,
именно так, как настигает разбойник с ножом,
подкарауливавший за углом. Или как там у Михаила
Афанасьевича? Впрочем, влюблённый человек за точность цитат
ручаться не может. Но по ту сторону любви были Инкины
родители, на дух просто не переносившие её избранника --
"хама, эгоиста и меркантилиста. Ты ещё вспомнишь мамины
слова, когда поймёшь, с кем жизнь связала". И пришлось
сбегать из тёплого родного гнёздышка в коммуналку на
окраине, готовить обед на подоконнике, любить друг друга на
матрасе за неимением иной мебели. А отлюбив, смотреть в
переплёт окна и мечтать
...как мы бы были нормальными. Не прятались бы, не
целовались в кустах, а пришли бы в гости с тортиком и
объявили: "Папенька и маменька! Мы любим друг друга и будем
жениться". А папенька и маменька всплакнули бы от счастья.
Папенька побежал в бар свой за заветной бутылкой водоньки и
праздничными рюмочками. А маменька заохала бы, что нечем
дорогих гостей кормить, однако в три минуты бы опустошила
холодильник, наметав полный стол вкусненького.А потом, после
марша Мендельсона и дурацких кукол на капоте машины, нас бы
оставили в покое. Правда, предварительно привезли бы в нашу
комнату мой диванчик и кресла, чтобы не раскидывать молодые
кости по полу. И подарили бы многочисленные родственники с
той и другой стороны и тефлоновую сковородоньку, и махровые
простыни, и тостер с феном,,,
В этом бесконечном ряду мебели, бытовой техники, белья и
посуды наступал провал, когда Инка, зажмурившись от
сладости, счастливая засыпала. На самом же деле без папеньки
и маменьки приходилось туго. И Инка, выискивая на рынке
колбасу на рубль хотя бы дешевле, мечтала.
... нет, глупо, правда, думать о том, что тебе ни с того, ни
с сего, подвалит миллион долларов. Такого ведь никогда не
будет, правда? Лучше был бы у меня такой взгляд, как
супер-ксерокс. Увидела бы я, например, даму в шубке, стоящей
совершенно запредельную сумму, поднапрягла бы волю. И
-оппаньки, на мне такая же. Или вот идёт пацан, шоколадку
жрёт прямо на улице. А я сладкого уже месяц не видела.
Смотрю я на шоколадоньку пристально-пристально, и в руках у
меня появляется идентичная, только не надкусанная, пожалуй. А
вот кассирша в кассе денежки считает. Эх, сколько же у неё
всяких заманчивых бумажек. Мне бы столько! Нет проблем -- те
же денежки у меня в кошелёчке. И все, главное, остаются при
своём добре, никто не обижается...
Тем временем в четырнадцатиметровом коммунальном убежище
любви, не смотря на эту самую любовь, становилось всё-таки
тесно. Требовалось хоть какое-нибудь, хоть малюсенькое
уединение. Вот такое вот, крошечное. И Инка думала о том
... как вся семья (вся прошлая семья) уехала бы на дачу. Так
ведь часто бывало, когда Инка, совершенно не дачный человек,
на день становилась полновластной хозяйкой огромной
старинной четырех комнатной квартиры в центре города. А потом
бы прилетела весть: все погибли в автокатастрофе... Тут
воображение щадяще пропускает временной отрезок где-то в год
длинною, и показывает Инку, богатую наследницу в тот период,
когда улеглись все страсти. В квартире ремонт. Бывшая
детская превращается в кабинет, где Инка плодотворно
работает. Бывший зал, выходящий окнами в тихий двор,
становится спальней. И на кровати, стоящей там, Инка со
своей любовью чисто спит или чисто трахается. Никакие гости
не сидят на этой постели, как на теперешнем их скрипучем
продавленном диванчике. Между двумя остальными комнатами
снесена стена, и это теперь -- огромная гостиная. Ну такая
примерно, как на фотографиях в бабских журналах. Где мебель
стоит в центре комнаты, а не жмётся по стенкам, как в
нынешнем их жилище. И всё так славно, так светло и спокойно.
И тут, посреди спокойствия и света вдруг возникает маленький
гробик с бледным личиком и синими глазницами младшего
братика. Того самого, о котором мечталось в первом классе
ещё. Единственного изо всей прошлой семьи тёплого, любимого
и родного человечка. Тогда Инка -- и та, что в мечтах, и та,
что на яву, начинает реветь в голос. От собственной
подлости, жестокости и глупости. От любви своей непутёвой.
Да так, что волосы и подушка промокают.
--Боженька, -- плачет, -- прости меня. Ничего мне не надо. Я
всё вытерплю, со всем смирюсь. Только пусть никто не
умирает. Прости меня, пожалуйста. Я не буду никогда- никогда
даже вспоминать об этом...
Когда истерика кончается, Инка зажигает свет и шлёпает на
кухню. Пугая полуночных тараканов, выпивает стакан молока с
мёдом -- лучшее снотворное. Возвращается в комнату,
переворачивает подушку на сухой бок и ложится. Засыпает
быстро. И последняя мысль мелькает хвостиком и гаснет: "Да,
а обои в спальне надо будет белые поклеить. В полосочку."