ТРЕТИЙ ВОЗРАСТ.

     Алексей Чесноков

     По роману Эмиля Ажара «Страхи Царя Соломона»

     [email protected]

     89037774278 Алексей Чесноков

     МЕСЬЕ СОЛОМОН – «царь Соломон», король пред-а-порте, владелец «sos добрая воля». 84 года.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА – бывшая певичка. 65 лет.

     ЖАН – молодой человек, таксист, волонтёр в «sos добрая воля». 21 год.

     ЧАК – американец, студент, друг Жана. 22 года, волонтёр в «sos добрая воля». 21 год.

     АЛИНА – молодая девушка, продавщица в книжном магазине. 26 лет.

     МЕСЬЕ ТАПЮ – консьерж в доме, где живёт месье Соломон. 48 лет.

     ЦАД – DJ в клубе «Слякоть».

     БЕНО – владелец клуба «Слякоть».

     ФЕРНАНДО – владелец бистро.

     ЖИННЕТ

     СТАРШАЯ МЕД. СЕСТРА

     ПАРЕНЬ, ЕГО ДЕВУШКА, ШЛЮХА, ПОСЕТИТЕЛИ КЛУБА «СЛЯКОТЬ».

     ИНТ. КВАРТИРА МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРЫ ДЕНЬ

     Осторожно, стараясь не шуметь в комнату входит МЕСЬЕ СОЛОМОН, прислушивается. Осматривает комнату: сначала фотографии и афиши, потом бумаги лежащие на комоде. Осмотрев всё «сверху», он принимается за ящики комода. Во втором ящике, под кипой старых бумаг месье Соломон находит то что искал: несколько старых фотографий. Внимательно изучает их. Бессильно садится на край кровати. Он, разочарован и подавлен, сидит опустив руки и уставившись в одну точку.

     С улицы доносятся женские голоса, они выводят месье Соломона из оцепенения. Он кладёт обратно фотографии, поправляет постель. И осторожно покидает квартиру.

     ИНТ. ПАРАДНАЯ РЕСПЕКТАБЕЛЬНОГО ДОМА УТРО

     У стены стоит ЖАН и писает. Под мышкой у него две книги – словари. Жан закончил своё “грязное дело” и застёгивает штаны.

     Из лифта выходит МЕСЬЕ ТАПЮ. Он в спецовке, в руке ящик с инструментом.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     А, это опять ты!

     ЖАН.

     Я, месье Тапю, я самый.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     (доверительно)

     Ты бы попросил вашего еврейского царька, чтоб он показал свою коллекцию марок. Я тут вчера был у него – кран чинил и успел взглянуть одним глазком. Так вот у него собраны все марки Израиля – каждой по десять экземпляров! Ты же понимаешь, у евреев деньги прежде всего. Сейчас они все вкладывают капитал в израильские марки. У них ведь какой расчёт: скоро арабы уничтожат Израиль ядерными бомбами и от него останутся одни марки! Вот тогда-то... А? Когда государство Израиль исчезнет, его марки приобретут огромную ценность. Вот они и закупают!

     ЖАН.

     Простите, я вынужден вас покинуть государь... Я называю вас государем, ибо так принято обращаться к королям мудаков!

     Жан направился к лифту. Месье Тапю видит лужу у стены.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Стоять! Это ты сделал?

     ЖАН.

     Вы это видели? Нет. Вас не было на месте. Вы всегда отсутствуете, когда нужны.

     Жан отдаёт честь и заходит в лифт.

     ИНТ. КАБИНЕТ В КВАРТИРЕ МЕСЬЕ СОЛОМОНА УТРО.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН лежит на диване, руки сложены на груди, глаза у него закрыты и, кажется, что он не дышит.

     Входит Жан.

     ЖАН.

     Месье Соломон!

     Месье Соломон открыл глаза и приподнял голову.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что? Что-нибудь случилось, Жан? У тебя озабоченный вид.

     ЖАН.

     Ничего особенного, месье Соломон, всё то же: я вам говорил про чайку, которая увязла в нефти, но всё ещё бьёт крыльями и пытается взлететь. Это у меня экологическое обострение...

     Месье Соломон садится на диване.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Надо уметь абстрагироваться, отключаться.

     Месье Соломон встаёт и идёт на встречу Жану.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Говорят, теперь есть такие группы медитации, где учат забываться. Все садятся в позу "лотос" и воспаряют. Неплохо бы и тебе попробовать.

     ЖАН.

     У меня нет таких ресурсов, как у вас.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Каких ресурсов?

     ЖАН.

     Иронических…

     Месье Соломон идёт за ширму. Переодевается.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Почему вы всегда ищете определение в словарях?

     ЖАН.

     Потому что они внушают доверие.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Это хорошо. Свою веру надо хранить как зеницу ока. Без этого нельзя жить. И словари, в этом смысле, оказывают нам большую помощь.

     Месье Соломон выходит из-за ширмы. На нём исключительно элегантный костюм.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что скажешь? Мне его сшили в Лондоне, на заказ.

     Жан щупает ткань.

     ЖАН.

     Вот это да! Пятьдесят лет будете носить, не меньше. (смутившись) Я в том смысле, что… Они нашли в Эквадоре долину, где люди живут сто двадцать лет…

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (перебивая) Я только что купил коллекцию марок Фриуль.

     Месье Соломон показывает на документы и альбомы лежащие на письменном столе.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Она не представляет большой ценности, кроме пятисантимовой розовой марки Мадагаскара, это редчайшая марка, но они не хотели продавать её отдельно.

     Месье Соломон подходит к письменному столу, берёт конверт и подносит к свету, чтобы показать его Жану.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Для меня почтовые марки стали теперь единственным ценным пристанищем.

     ЖАН.

     (читает) Моя дорогая жена, надеюсь, у вас всё хорошо, а у нас здесь война. Поцелуй детей, мне их так не хватает, что не знаю даже, как сказать. Твой Анри. (читает в углу конверта) Пал смертью храбрых четырнадцатого августа 1917. (месье Соломону) Зачем вы это делаете?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что?

     ЖАН.

     Зачем вы собираете открытки, адресованные не вам, написанные людьми, не имевшими к вам никакого отношения, как вот этот убитый солдат, которого вы не знали?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Это сложно объяснить, я никого не потерял. Никого. В числе шести миллионов евреев, которых уничтожили немцы, нет ни одного моего даже дальнего кузена. Мои родители не были убиты, они умерли рано, задолго до Гитлера, самым нормальным образом, не испытывая никакой дискриминации. Мне восемьдесят четыре года, и мне некого оплакивать. Терять любимое существо – это страшное одиночество, но ещё большее одиночество никого не потерять за всю свою жизнь.

     Месье Соломон берёт со стола фотографию. На ней по русски написано: Четырёхлетний Соломон Рубинштейн перед своим пианино. На фотографии над мальчиком со счастливой материнской улыбкой склонилась пышногрудая дама.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.(ПРОД.)

     Когда мне было четыре года, мои родители мечтали сделать из меня виртуоза. Они рассчитывали, что я стану вундеркиндом. С пианино в гетто были связаны большие надежды. В старое время только попытка сделать из ребёнка виртуоза могла дать родителям надежду вырваться из гетто. Великий Артур Рубинштейн сумел из него вырваться… Отец, как все мужчины в нашей семье в течение многих поколений, был портным, сперва в Бердичеве, в России, потом в Свечанах, в Польше, и проявлял ко мне такую любовь, что мне хотелось утопиться. Я был единственным ребёнком, другого виртуоза в семье быть не могло. Я чувствовал себя страшно виноватым. Одиннадцать часов в сутки я проводил за роялем. Мне уже исполнилось шестнадцать лет, а потом и восемнадцать, я все рос и рос, а мой учитель музыки становился все более грустным. В конце концов они поняли, что меня нельзя считать особо одарённым ребёнком. И вот настал день, когда отец вошёл в гостиную, где я в коротких штанишках играл на пианино. Он держал в руках брюки. Я сразу понял: покончено с великими надеждами. Мой отец признал очевидность. Я встал, снял штанишки и надел брюки. Я никогда не стану вундеркиндом. Мать плакала. Отец делал вид, что у него хорошее настроение, он даже поцеловал меня и сказал по-русски: "Ну ничего". Мои родители продали пианино. Я стал учеником продавца тканей в Белостоке. Когда мои родители умерли, я приехал в Париж, чтобы приблизиться к просвещению Запада. Я стал хорошим закройщиком и торговал готовым платьем. И все же я ещё немного сожалел, что не стал виртуозом. На витрине моего первого магазина, на улице Тюн, я написал: Соломон Рубинштейн, виртуоз брюк, потом: Другой Рубинштейн, но в любом случае родители мои были мертвы и возвращаться к этой теме смысла не имело. Так постепенно, шаг за шагом, я стал брючным королём. Мне принадлежала целая сеть магазинов, их все знали, а со временем я открыл магазины в Англии и в Бельгии. А вот Германию обошёл – в память о прошлом. Думаю, я не случайно занялся пред-а- порте, оно и было моим предназначением, потому что мечта моих родителей сделать из меня виртуоза нашла в этом, по сути, своё воплощение. Готовая мечта, которую в гетто передают из поколения в поколение. Во всяком случае, я стал очень богатым.

     ЖАН.

     И теперь тратите своё состояние на благотворительность.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Верно…

     ЖАН.

     Месье Соломон, я вас поздравляю.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     И я хочу вас поздравить, приветливость и добрая воля теперь редко встречаются, я в вас не ошибся. У вас настоящее призвание добровольно приходить на помощь людям, по мере своих сил вы помогаете им жить. У меня оказался верный нюх, потому что по первому впечатлению, можно подумать, что вы опасный парень. Ваша истинная сущность открывается только при знакомстве... (пауза) Наши друзья, что отвечают на звонки, уже несколько раз говорили с одной дамой, которая хотела бы со мной встретиться, я будто бы знал её когда-то. И в самом деле, её имя мне кажется знакомым. Кора... Кора Ламенэр, кажется, так. Она в своё время сделала завидную карьеру певицы, у неё был такой странный, хрипловатый, чуть дребезжащий голос... Задолго до войны... в какие же это годы?.. Ну да, в тридцатые. Её совсем забыли, и, похоже, у неё нет друзей, с годами это вырастает в серьёзную проблему… Нет ничего печальнее забытой славы и ушедшего обожания толпы. Принесите ей цветы, это доставит ей удовольствие... Возьмите.

     Месье Соломон вынул из бумажника несколько сто франковых купюр и, держа двумя пальцами, протянул их Жано.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.(ПРОД.)

     Ей, наверно, нелегко приходится... Годы бегут, и когда нет никого... Да, принесите ей цветы, чтобы помочь ей вспомнить то время. Она могла бы продолжить свою карьеру, но у неё было глупое сердце.

     ЖАН.

     А каким ещё может быть сердце. Если оно не глупое, значит, его просто нет.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (удивлённо) Это весьма точно, весьма верно, Жано. Но одно дело иметь глупое сердце, а другое – иметь абсолютно идиотское. Идиотское сердце может принести большие несчастья, и не только тебе, но и другим. Оно может сломать жизнь и даже две жизни... Впрочем, я её очень мало знал… Надо её навещать, надо её навещать… Знаешь, что выясняется, когда ты стареешь, Жано?

     ЖАН.

     Вам ещё рано думать о старости.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Нет, о ней надо думать, чтобы привыкнуть к этой перспективе. Если не случится ничего неожиданного, то скоро мне исполнится восемьдесят пять лет и пора уже примириться с мыслью, что где-то там меня поджидает старость. Ей сопутствуют, как я слышал, провалы в памяти и сонливость, теряется интерес к женщинам, но зато возникает безмятежность, обретаешь душевный покой.

     ЖАН.

     Выходит, и в этом есть своя хорошая сторона.

     Оба смеются.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Знаешь, что тебе открывается, когда ты стареешь, Жано? Ты вдруг обнаруживаешь свою молодость… Вот почему я тебя прошу время от времени навещать эту бедную Кору Ламенэр. Нет ничего печальнее "бывших", Жано. "Бывшие" во времена Французской революции, это те люди, которые перестали быть теми, кем были прежде. Они потеряли молодость, красоту, любовь, мечты, а часто и зубы. Вот, например, молодая женщина, её любили, обожали, её окружали поклонники, ею восхищались, и вдруг она оказывается "бывшей", всё теряет, становится как бы другой, хотя она всё та же. Раньше стоило ей появиться, как все поворачивались к ней, а теперь, когда она проходит, никто не смотрит ей вслед. Ей приходится показывать старые фотографии, чтобы доказать, что она кем-то была. У неё за спиной произносят ужасные слова: "Говорят, она была красива, говорят, она была знаменита, говорят, она была кем-то". Так приносите ей цветы, чтобы она вспомнила.

     Месье Соломон даёт Жанну адрес.

     ИНТ. КВАРТИРА МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРЫ УТРО.

     Звонок в дверь. МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА смотрит в дверной глазок

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Кто там?

     ЖАН.

     Мне нужна мадемуазель Кора Ламенер.

     Мадемуазель Кора открыла дверь. Она ещё не одета и приличия ради запахнула свой пеньюар.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (с удивлением) Морис!

     ЖАН.

     Меня зовут Жано.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Простите. Вам кого?

     ЖАН.

     Мадемуазель Кору Ламенэр.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Это я. Входите.

     ЖАН.

     Нет, спасибо, я не могу задерживаться. Я не надел чёрный чехол.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Бог ты мой, какой чёрный чехол?

     ЖАН.

     Я таксист. Меня попросили вам это передать.

     Жан протянул ей букет.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     От кого?

     ЖАН.

     Вы несколько раз звонили по телефону "SOS добрая воля".

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я никогда не звонила в SOS! Что это вам взбрело в голову? С какой стати мне туда звонить? Что всё это значит? (Спохватившись.) Ах, да, я понимаю, в чем дело. Я не звонила службе SOS, я звонила месье Соломону Рубинштейну и...

     ЖАН.

     Это тот же номер. И иногда он даже сам берёт трубку.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     У меня был личный звонок. Я просто хотела узнать, жив ли он, вот и всё. Я как-то вечером думала о нем и... Это он посылает мне цветы?..

     ЖАН.

     Нет, не совсем, мы охотно оказываем такие знаки внимания от имени нашей ассоциации.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Понятно, это для рекламы.

     ЖАН.

     Наша ассоциация работает на добровольных началах и реклама нам ни к чему. Нас знают.

     Мадемуазель Кора разглядывает лицо Жана.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Сколько у вас профессий! Таксист, ассоциация SOS. А ещё что?

     ЖАН.

     Главным образом я занимаюсь всякими поделками, чиню домашнюю технику. А потом всё это как-то разрослось. Месье Соломон обратился ко мне, потому что ему надо, чтобы кто-нибудь развозил его подарки.

     Мадемуазель Кора ставит цветы в вазу.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА

     Значит, они от месье Соломона?

     ЖАН.

     Там наверняка есть карточка...

     Карточка приколота к целлофану и мадемуазель Кора её легко находит. На ней напечатано: SOS.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     SOS!

     Мадемуазель Кора бросает карточку на стол.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА. (ПРОД.)

     Старый осел! Это потому, что во время оккупации я спасла ему, еврею, жизнь. Он не любит об этом вспоминать.

     ЖАН.

     Мне надо идти…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     О, нет останьтесь, хотя бы на пять минут. Я принесу вам стаканчик сидра. Пожалуйста останьтесь.

     ЖАН.

     Ну если только на пять минут…

     Мадемуазель Кора и Жан проходят в комнату. Жан садится на пуфик. Мадемуазель Кора приносит сидр, даёт его Жану.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Давно вы знакомы с месье Соломоном?

     ЖАН.

     Нет, недавно.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Он рассказывал что ни будь обо мне?

     ЖАН.

     Нет, ничего.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я до войны была певицей улиц, так это называли тогда... …Белошвейки, сутенёры, батальоны иностранного легиона, смерть от бедности и туберкулёза... Одним словом песни о жизнь простого народа…

     Мадемуазель Кора поставила пластинку. Смотрит на Жанна.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА. (ПРОД.)

     Ты мне напоминаешь одного человека.

     ЖАН.

     Мне надо идти.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ты не похож на современных молодых людей. Тебя как зовут?

     ЖАН.

     Жан.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ты не похож на современных молодых людей, Жано. У тебя физиономия старого времени. Ты по виду уличный мальчишка, настоящий, из предместья. Смотришь на тебя и говоришь себе: "Всё же нашёлся хоть один, который этого избежал".

     ЖАН.

     Избежал чего, мадемуазель Кора?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (Пожала плечами.) Не знаю, как сказать. Теперь больше нет настоящих парней. Даже бандиты выглядят как бизнесмены. А у тебя есть то, что называется животным магнетизмом. Такой внешности, как у тебя, теперь нет у актёров. Сцену захватил шоу-бизнес, прежний тип потерян. После молодого Габена никого нет… Вот, что – я займусь тобой, сделаю из тебя звезду, ты покоришь экран. Ни у кого теперь нет животного магнетизма. Все они юнцы, пижоны. Все легчайшего веса. Доверься мне. Я давно уже хочу заняться кем-нибудь, дать шанс на успех. Но все молодые люди, которых я вижу, какие-то липовые. Нету настоящих парней. А вот у тебя есть от природы то, что надо. Я это сразу почувствовала, как только тебя увидела. У тебя богатая натура, Жано. Обаятельная внешность человека из народной гущи. Дай мне год-два сроку, и все антрепренёры будут у твоих ног.

     ЖАН.

     Послушайте, мадемуазель Кора...

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Шутки в сторону, ты же не думаешь, что у меня в голове всякие глупости, это в моем-то возрасте? Чего-чего, а мужиков у меня было с избытком, в них я недостатка не испытывала, поверь. Но со всем этим делом я давно завязала... Ты будешь мне платить двадцать процентов своих гонораров, и все. Не десять, как остальные, а двадцать, потому что у меня будут лишние расходы.

     ЖАН.

     Хорошо, я согласен. Я очень люблю кино.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Тогда доверься мне. Я ещё многих знаю в артистическом мире. Но ты сам понимаешь, что спешить не надо, карьера не делается за два дня. Приходи ко мне почаще, и надо, чтобы я всегда могла тебя найти, если подвернётся подходящий случай. Ты заработаешь миллионы, и твои фотографии будут повсюду. Поверь, у меня есть нюх на такие вещи. У тебя физиономия любви, так это называют.

     ЖАН.

     "Физиономия любви" – есть такой фильм с Жаном Габеном.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я знала Габена до войны. Тебе здорово повезло, что встретил меня. Считай, ты родился в рубашке.

     ЖАН.

     (задумчиво) Посмотрим… (через паузу, наигрывая) Двадцать процентов – по-моему это слишком.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     У меня будут расходы. Прежде всего надо будет заказать хорошие фотографии. И у известного, фотографа, с именем.

     Мадемуазель Кора берёт сумочку, достаёт из неё несколько купюр и протягивает их Жано не пересчитав.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА. (ПРОД.)

     Возьми. Я знаю хорошего фотографа, Симкена. По-моему, он ещё жив. Он был самым лучшим. И всех снимал: Ремю, Габена, Гарри Бора. Я не заставлю тебя заниматься дикцией, это ни к чему. Ты говоришь, как надо. По-парижски, как уличные парни, это необходимо сохранить. Правильная дикция будет неестественной, насилием.

     Жан смотрит на фото Мадемуазель Коры.

     ЖАН.

     У вас волосы цвета красного дерева.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Каштановые, говорят "каштановые", а не цвета красного дерева. Эта фотография была сделана сорок пять лет назад.

     ЖАН.

     Вы ещё очень похожи на себя.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Об этом лучше не думать. Дело не в том, что я боюсь стареть, от этого ведь никуда не денешься. Но я очень сожалею, что не могу больше петь. Петь для публики. И это очень глупо, потому что тут важен ведь голос, а не всё остальное, а голос мой ничуть не изменился. Но что поделаешь...

     ЖАН.

     Могло быть и хуже. Поглядите на Арлетти. Ей восемьдесят лет.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Да, но у неё куда больше воспоминаний, чем у меня, её карьера была куда более долгой. Фильмы с ней ещё показывают по телеку. Ей есть чем жить, думая о прошлом. А моя карьера так быстро оборвалась.

     ЖАН.

     Почему?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Война, оккупация, всё это, вместе взятое. Мне не хватило двадцати лет. Пиаф в пятьдесят лет пользовалась всенародным признанием, была гордостью нации, а когда умерла, её провожала вся страна. Я была на этих похоронах. С ума сойти, сколько там было народу. А у меня всё кончилось в двадцать девять лет. Как говорится, не повезло… С ума можно сойти, до чего ты похож на одного человека!

     ЖАН.

     На кого?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     На Мориса. Это было давным-давно, ради этого парня я совершила немало безумств, настоящих безумств.

     ЖАН.

     И что с ним стало?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Его расстреляли во время Освобождения. Вот только волосы. У него они были совсем тёмные, а ты скорее блондин. Я всегда любила брюнетов, так что тебе бояться нечего.

     ЖАН.

     В таком случае, не согласились бы вы, мадемуазель Кора, пойти со мной куда-нибудь в один из ближайших вечеров?

     Мадемуазель Кора озадачено смотрит на Жано.

     ЖАН.

     Мы могли бы пойти в клуб потанцевать.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я вся заржавела, Жано. Это место для молодых... Признаюсь тебе честно, мне больше шестидесяти пяти.

     ЖАН.

     Извините меня, мадемуазель Кора, но вы рассуждаете, словно туда запрещено ходить несовершеннолетним. Вот месье Соломону, вы его знаете, насколько я понимаю, скоро исполнится восемьдесят пять лет, это человек высокого духа, его не согнёшь. Он одевается необычайно элегантно, каждое утро втыкает цветок в петлицу пиджака, чтобы иметь безупречный вид.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     У него есть кто-то в жизни?

     ЖАН.

     Нет, только марки и открытки.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Жаль.

     ЖАН.

     Зато он обрёл безмятежность.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Что за вздор! Безмятежность, она не стоит жизни вдвоём, особенно когда молодость уже ушла. Впрочем, если он хочет портить свою жизнь, это его дело… А что касается нашего дела, то доверься мне, Жано. У меня нюх на актёров. (смеётся) И на парней тоже. Я ещё ни для кого не делала этого, но вот ты...

     ЖАН.

     Я заеду за вами в среду вечером.

     ИНТ. КОМНАТА ЖАНА И ЧАКА ДЕНЬ.

     Комната маленькая и бедная. С левой стороны от окна стоит стол заваленный бумагами, с правой стороны – двух ярусная кровать, ближе к зрителям висит боксёрская груша. Жан остервенело бьёт грушу. Входит ЧАК.

     ЧАК.

     Что, никак злость не выбьешь?

     ЖАН.

     Чак, ты как всегда вовремя…

     Жан сел на кровать.

     ЖАН. (ПРОД.)

     Я как раз думаю: что мне мешает выбрать одного человека, желательно женщину, чтобы всецело ею заняться и дать ей всё, что в моих силах, вместо того чтобы носиться то туда, то сюда и помогать людям, о существовании которых я до этого и не подозревал.

     Чак бросил на стол учебники и залез на свою кровать, над койкой Жана. Голова Жана оказалась между его кроссовками.

     ЖАН.

     У тебя ноги воняют.

     ЧАК.

     Это жизнь.

     ЖАН.

     Дерьмо.

     ЧАК.

     Сегодня звонила дама. Назвалась мадемуазель Корой.

     ЖАН.

     Ну…

     ЧАК.

     Она хотела вызвать тебя как таксиста, а когда узнала что это не возможно, то была недовольна.

     ЖАН.

     Да?

     ЧАК.

     Спрашивала, что ты делаешь в жизни, правда ли, что ты ходишь чинить домашнюю технику и как ты можешь работать на SOS, ведь для этого надо обладать психологическими знаниями и интеллектуальным развитием, которых у тебя явно нет.

     ЖАН.

     Месье Соломон спросил меня в своё время, не сидел ли я в тюрьме.

     ЧАК.

     Я сказал ей, что ты из тех ребят, которые никак не могут найти своё место в жизни. Что тебя волнуют проблемы окружающей среды, и что тебя интересуют разные виды животных, особенно те, которые вымирают, именно по этой причине ты так привязался к месье Соломону. Шутку она не оценила… Кто это?

     ЖАН.

     Это женщина, которой, должно быть, лет шестьдесят пять, а может, и больше и которая раньше была знаменита. Она забавная: сохранила свои старые привычки.

     ЧАК.

     Какие?

     ЖАН.

     Быть молодой и красивой. В общем, нравиться. Всё проходит, но не это.

     ЧАК.

     Нет ничего более печального, чем женщина, которая цепляется за прошлое.

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора не цепляется, она не жеманничает, она ведёт себя с достоинством. Лицо у неё, конечно, заметно увяло, время прошлось по нему, как положено… Месье Соломон послал ей цветы, чтобы напомнить...

     ЧАК.

     Говорят, он тратит каждый месяц не меньше лимона на свои благодеяния, и всё это старикам, бывшим, как он их называет.

     ЖАН.

     Она вроде бы спасла ему жизнь во время оккупации – он ведь еврей.

     ЧАК.

     Он думает только о себе.

     ЖАН.

     Ты хочешь сказать: Что он, по собственному опыту знает, что значит быть старым и одиноким...

     ЧАК.

     Нет. У него это стремление к власти.

     ЖАН.

     Как это?

     ЧАК.

     Все благодетели жаждут царить над людьми. Он был брючным королём так долго, что теперь вообразил себя Царём Соломоном, как в Библии.

     Жан подошёл к столу открыл толковый словарь и прочёл.

     ЖАН.

     Соломо́н — третий еврейский царь, легендарный правитель объединённого Израильского царства в 965-928 до н. э., в период его наивысшего расцвета. Сын царя Давида и Вирсавии, его соправитель в 967-965 до н. э. Царь Соломон прожил бурную и героическую жизнь. Его правление называли «Божественным даром». Он прославился огромной мудростью, обладал неслыханными богатствами, построил величественный Иерусалимский храм и сделал свою страну могучим и процветающим государством. Традиционно считается автором «Книги Екклесиаста», книги «Песнь песней Соломона», «Книги Притчей Соломоновых», а также некоторых псалмов… Я думал об этом… Когда отвозишь его подарки тем, кто уже ничего не ждёт... Многие настолько привыкли быть всеми забытыми, что, когда я оставлял у их дверей эти анонимные дары, они думали, что всё это упало с неба, что Тот, кто там, наверху, вдруг вспомнил о них… Я не думаю, что месье Соломоном движет желание власти, или безумное представление о своём величии, но, может быть, ты прав: возможно, это вежливая форма критиковать Небо, желание вызвать у Небожителя раскаяние…

     ЧАК.

     Что-то стряслось?

     ЖАН.

     Мне пришлось пригласить мадемуазель Кору пойти со мной вечером в клуб.

     ЧАК.

     Ты не был обязан это делать.

     ЖАН.

     Кто-то же должен быть обязан это делать, не то – Северный полюс.

     ЧАК.

     Северный полюс?

     ЖАН.

     Без этого – одни айсберги, пустота и сто градусов ниже нуля.

     ЧАК.

     Это, парень, твоя проблема.

     ЖАН.

     Так всегда говорят, чтобы оправдать отсутствие интереса. Ты понимаешь, когда она увидела цветы, то покраснела, как девчонка. Представляешь! Наверное она подумала, что это от меня.

     ЧАК.

     А это было от него?

     ЖАН.

     От него.

     ЧАК.

     Хорошо, ты её пригласил, ну и что?

     ЖАН.

     Ничего. Только есть одна штука, которая до меня не доходит.

     ЧАК.

     Интересно, что это за штука, помимо всего остального, что до тебя не доходит?

     ЖАН.

     Не остри. Мне и так не по себе.

     ЧАК.

     Извини…

     ЖАН.

     Ты понимаешь получается, что и в старости можно рассуждать, как в двадцать лет.

     ЧАК.

     Ты из-за этого так лупил по груше? Мой бедный друг, это не твоё открытие, по этому поводу есть даже выражение: молодость сердца. Я не понимаю, что ты читаешь, когда торчишь в своих библиотеках!

     ЖАН.

     Ты мне надоел. С тобой как с женщиной: надо выслушать и сделать наоборот – только тогда можно быть уверенным, что всё правильно. Ты пойми – я пригласил не мадемуазель Кору, а её двадцать лет. В каком-то смысле ей всё ещё двадцать лет.

     ЧАК.

     Зря ты её пригласил, старик. Это её обнадёжит. Что ты ей скажешь, если она захочет с тобой переспать?

     ЖАН.

     Зачем ты это говоришь? Нет, ну скажи, зачем ты это говоришь? Почему ты вечно всё доводишь до абсурда? Да мадемуазель Кора в своё время имела большой успех, и ей ещё хочется, чтобы к ней относились как к женщине, вот и все. А что до постели, то она об этом уже давно забыла.

     ЧАК.

     Откуда ты знаешь?

     ЖАН.

     Может, хватит? Просто я подумал, что ей будет приятно вспомнить себя, ведь когда люди теряют себя из виду, что им остаётся?

     ИНТ. КВАРТИРА МЕСЬЕ СОЛОМОНА ДЕНЬ.

     Месье Соломон, в сером спортивном костюме с белыми буквами training на груди, сидит на полу и попытается коснуться руками пальцев ног, делая при этом ужасную гримасу.

     Стук в дверь.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Входите.

     Входит Жан.

     ЖАН.

     Бог ты мой, будьте осторожны!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Да, мой друг, я тренируюсь, тренируюсь. Я это делаю по методу, принятому в канадской авиации, по – моему, он лучший.

     Месье Соломон встаёт, поворачивается к окну и делает дыхательную гимнастику.

     ЖАН.

     Зачем вы тренируетесь, месье Соломон?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что за странный вопрос! Всегда готов противостоять, это мой девиз. Помни, мой юный друг. Вдыхай и выдыхай. Когда ты это проделаешь в течение восьмидесяти четырёх лет, как я, ты станешь мастером в искусстве вдыхать и выдыхать.

     Месье Соломон вытягивает руки вперёд и делает приседания.

     ЖАН.

     Вам не следует этого делать, месье Соломон, потому что вы можете упасть, а у людей вашего поколения хрупкие кости, это очень опасно. Падая, можно сломать шейку бедра.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (перебивая) Жано, такси у подъезда?

     ЖАН.

     Нет, месье Соломон. Моя смена кончилась утром. Сегодня на нём работает Тонг.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что ж, тогда поедем на нашем семейном "Ситроене". Мне нужно на улицу Камбиж, к мадам Жоли.

     ЖАН.

     Ваша подружка?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Нет, она ясновидящая, гадалка. Приём только по предварительной договорённости. Говорят, она никогда не ошибается. Посмотрим. Умираю от любопытства! Мне не терпится узнать, что меня ожидает.

     ЖАН.

     Вам скоро стукнет восемьдесят пять, и вы идёте к гадалке, чтобы узнать, что вас ждёт впереди? Месье Соломон, я горжусь тем, что знаком с вами. Вы античный герой!

     Месье Соломон кладёт руку на плечо Жанна.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Как поживает мадемуазель Кора? Как у вас всё получилось?

     ЖАН.

     Она налила мне сидр, поставила пластинку, где речь шла о всяких несчастьях. Апаши, всякие подозрительные улицы, последняя Ява, а в конце – пуля в сердце. Мне кажется, что на самом деле это было совсем неплохое время, потому что только когда нет настоящих забот, можно придумывать всю эту белиберду. Она мне сказала, что я кого-то ей напоминаю.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (улыбнулся) Бедняга Кора. Она не изменилась. Так я и думал. Я не ошибся. Я думаю, вы должны её по-прежнему навещать, Жано. Ей, наверно, нелегко приходится… Годы бегут… Несколько дней назад я нашёл на Блошином рынке одну из её старых пластинок. Совершенно случайно.

     ЖАН.

     Говорят, она спасла вам жизнь, месье Соломон.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что?

     ЖАН.

     Говорят, что она спасла вам жизнь как еврею, когда здесь были немцы.

     Голова Месье Соломон стала судорожно трястись. Лицо стало серым, а потом каменным. Брови сдвинуты, челюсти сжаты. Тело вытянулось, как струна.

     ЖАН.

     Месье Соломон! Что с вами? Вы меня пугаете!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (не много придя в себя) Она болтает всякие глупости... В общем, такие вещи случаются…

     ЖАН.

     Я пригласил её пойти со мной потанцевать сегодня вечером.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (после долгой паузы) Жано, будь осторожен.

     ЖАН.

     Я буду осторожен, но знаете, она не такая уж старая. Она сказала, что ей шестьдесят пять. Я с ней немного потанцую, но буду все время начеку. Просто нужно составить ей компанию.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Вы её часто видите?

     ЖАН.

     Нет. Она вполне способна быть одна. Но для тех, кто привык иметь успех у публики, одиночество куда тяжелее, чем для тех, кто ни к чему не привык.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Да. Верное замечание. В прежнее время она пользовалась большим успехом. В тридцатые годы. Она была тогда ещё совсем молоденькой.

     ЖАН.

     Я видел фотографии.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Очень мило с вашей стороны так себя вести по отношению к ней.

     ЖАН.

     О, поверьте, я так себя веду не по отношению к ней, я вообще так себя веду.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     У вас острое чувство человечности, мой мальчик, и оно приносит боль. Весьма редкая форма интуитивного понимания. В старое время из вас получился бы прекрасный миссионер... в то далёкое время, когда их ещё ели. Да, к слову сказать, если у вас появились лишние расходы из-за мадемуазель Коры, я охотно возьму их на себя. Это прелестная женщина, её очень любили. Так что разрешите мне возместить ваши траты.

     ЖАН.

     Нет, спасибо, всё в порядке. У меня на это денег хватит. А ей будет приятно немного потанцевать.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (задумался, после паузы) Но будьте осторожны, Жан.

     ЖАН.

     Она не умрёт от того, что потанцует немножко.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я не об этом. Вы роскошный парень и... Ну предположим, что я встретил бы прелестную молодую женщину, которая проявила бы ко мне интерес. Так вот, если я вдруг понял бы, что интерес её носит чисто гуманитарный характер... Каждый из нас одновременно и старше и моложе, чем полагает. Мадемуазель Кора наверняка не утратила привычки быть женщиной. Поэтому вы можете её очень жестоко ранить. Предположим ещё раз, что я знакомлюсь с прелестной молодой женщиной лет двадцати восьми – тридцати, ростом метр шестьдесят два сантиметра, белокурой, с голубыми глазами, нежной и жизнерадостной, любящей, умеющей готовить, и она явно проявляет ко мне интерес. Я мог бы потерять голову... Предположим на минуту, что эта молодая женщина пригласит меня пойти с ней танцевать джерк и вообще проявляет ко мне такой интерес, что легко ошибиться насчёт его характера. Я, конечно, не смог бы помешать себе питать в этой связи какие-то надежды, строить планы на будущее, и, если в дальнейшем выяснится, что интерес этот имеет чисто гуманитарный или, ещё хуже, организованный характер, я буду, разумеется, глубоко разочарован, больно ранен... Поэтому прошу вас, будьте осторожны с мадемуазель Корой Ламенэр, не допустите, чтобы она потеряла голову.

     ИНТ. КЛУБ СЛЯКОТЬ ВЕЧЕР.

     Жан и мадемуазель Кора сидят за столом. Подходит официант.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Шампанского пожалуйста.

     Официант смотрит на Жана. Жан всем видом показывает: не я плачу парень. Официант ушёл.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Наверное, он меня узнал.

     ЖАН.

     Вы когда перестали петь, мадемуазель Кора?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     О, меня видели по телевизору полтора года назад, когда был фестиваль песни улиц. А два года назад я участвовала в гала-концерте в Безье…

     Мадемуазель Кора смотрит на танцующих.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я начала ходить на танцы в шестнадцать лет. Это было время аккордеона. У отца было небольшое бистро неподалёку от Бастилии, которое он продал, когда мать его бросила. Она была костюмершей в Казино де Пари. Когда мне было лет десять, я постоянно торчала за кулисами. Это была великая эпоха, такого больше никогда не повторится: Жозефина Бейкер, Морис Шевалье, Мистенгет...

     Мадемуазель Кора смеётся, потом напевает: Мой избранник...

     ЖАН.

     Большего экологического свинства у нас и вообразить нельзя. Страшный удар по всему живому в море... Устрицы дохнут как мухи... У морских птиц там были свои убежища... места, где они могли надёжно укрыться от всего... Так вот, представляете, из-за этой плавающей нефти погибло больше двадцати пяти тысяч особей. Случаются экологические катастрофы, избежать которых невозможно, но тем более необходимо не допускать тех, которые можно предотвратить.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Да, это очень печально, все эти птицы...

     ЖАН.

     И рыбы.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Да, и рыбы тоже.

     ЖАН.

     У меня есть африканский друг Йоко, он говорит, что мы слишком мало думаем о чужих несчастьях, поэтому мы всегда недовольны.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Странное рассуждение... Я что-то не понимаю. Чтобы быть довольным, надо думать о чужих несчастьях? Твой друг мне совсем не нравится. Низкая душа.

     ЖАН.

     Да нет, вовсе не так. Но просто когда думаешь о всех этих тварях, обречённых на вымирание, то твоя личная судьба уже не кажется такой несчастной.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Такое объяснение нас может далеко завести.

     ЖАН.

     Конечно далеко, но нельзя же беспокоиться только о себе, не то и вправду спятишь. Когда мало думаешь о других, то уделяешь слишком много внимания тому, что происходит лично с тобой...

     Подходит официант с шампанским, разливает его по бокалам.

     ЖАН.

     (встаёт) Извините, мадемуазель Кора.

     Жан идёт к стойке. За стойкой сидит АЛИНА. Она читает. Жан садится около неё.

     ЖАН.

     Вы живёте здесь поблизости?

     АЛИНА.

     По правде говоря, нет.

     Жан смотрит на обложку книги которую читает Алина.

     ЖАН.

     У вас страсть к словарям?

     АЛИНА.

     Я ищу одну вещь...

     ЖАН.

     Что именно?

     АЛИНА.

     Если бы я знала, что ищу, это значило бы, что я уже нашла...

     ЖАН.

     А нет ли у вас медицинского словаря?

     АЛИНА.

     А что ищете вы?

     ЖАН.

     Я ищу слово "любовь".

     АЛИНА.

     Вы не найдёте "любовь" в медицинском словаре. Обычно это считается естественным стремлением человеческой души.

     Жан взял словарь из рук Алины читает вслух.

     ЖАН.

     Любовь – предрасположенность желать благополучия не себе, а другому и быть ему всецело преданным... Вот видите, это же ненормально. А у вас нет словаря по больше?

     АЛИНА.

     Да, здесь краткие формулировки. Это словарь для постоянного пользования. Чтобы был под рукой. В случае необходимости. Для скорости.

     ЖАН.

     А!

     АЛИНА.

     У меня есть большой Роббер в шести томах и универсальная энциклопедия в двенадцати. И ещё несколько других словарей.

     ЖАН.

     У вас дома или здесь?

     АЛИНА.

     Не смешите меня... Как вас зовут?

     ЖАН.

     Меня зовут Жано.

     АЛИНА.

     Алина… Чем вы занимаетесь?

     ЖАН.

     Учусь в школе клоунов.

     АЛИНА.

     Интересно. Я не знала, что такая существует.

     ЖАН.

     Конечно существует. Я учусь там уже двадцать первый год. А вы?

     АЛИНА.

     (с симпатией) Двадцать шестой...

     ЖАН.

     Может, нам вдвоём удалось бы сделать клоунский номер... Скажем, завтра вечером.

     АЛИНА.

     Приходите ко мне в следующую среду. Будут друзья. И спагетти.

     ЖАН.

     А раньше нельзя?

     АЛИНА.

     Нет, нельзя.

     Алина пишет на салфетке адрес. Жан берёт салфетку, читает.

     ЖАН.

     В половине девятого, на спагетти… Если вы захотите отменить друзей из-за меня, то не стесняйтесь.

     Оба смеются.

     Жан вернулся к столику. Мадемуазель Кора разглядывает афишу висящую над столиком.

     ЖАН.

     Извините меня, мадемуазель Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Это подруга?

     ЖАН.

     Да нет.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я перестала понимать молодых. Вы совсем не такие, какими были мы. Для вас как бы больше не существует землетрясений.

     ЖАН.

     Не будем сожалеть о землетрясениях… (бьёт ладонями по ногам) Ну так что, мадемуазель Кора?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ну так что, мой маленький Жано?

     ЖАН.

     А знаете почему цапля, когда стоит, всегда поднимает вверх одну ногу?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, а почему?

     ЖАН.

     Потому, что если бы она подняла обе, то сломала бы себе шею.

     Мадемуазель Кора чуть не умерла со смеху. Жан взял мадемуазель Кору за руку. Она деликатно отстранилась.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Не надо, Жано. На нас смотрят.

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора… Была такая кинозвезда Кора Лаперсери.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Господи, откуда ты это знаешь? Это было очень давно, задолго до твоего рождения.

     ЖАН.

     Это не повод её забыть…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     В одном интервью Арлетти сказала: Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать. Моё настоящее имя Каролина Прокляд, но я его поменяла на Ламенэр.

     ЖАН.

     Почему? Прокляд звучит совсем неплохо.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Потому что это звучит как проклят, и мой отец всё время повторял это, когда я была маленькой, потому что в жизни у него были одни неприятности.

     ЖАН.

     Что, много болел?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, но моя мать ему изменяла, а потом ушла совсем. Он сказал, это предопределено, всё дело в фамилии, Прокляд. Мне тогда было десять лет. Он напивался, сидел за столом с бутылкой, стучал по столу и всё повторял: проклят, проклят. Бил меня. Я стала думать, что, может быть, над нами и вправду тяготеет какой-то рок из-за этой фамилии. Вот я и стала Корой Ламенэр.

     ЖАН.

     Если я когда-нибудь прославлюсь, то стану Марсель Прокляд. На афише будет эффектно выглядеть.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     А почему не Жан?

     ЖАН.

     Жан очень быстро превращается в Жано.

     Мадемуазель Кора поцеловала руку Жана и прижала её к щеке. Жан снял куртку и потянулся к пачке мадемуазель Коры, но она сама вынула сигарету, прикурила и сунула ему в губы.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Не думай, что я про тебя забыла, Жано. Я тобой занимаюсь. Я звонила продюсерам, агентам, я знаю многих людей...

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора, я вас ни о чем не прошу.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я знаю, но нет ничего прекраснее, чем помочь другому завоевать успех. Я так понимаю Пиаф, которая столько сделала для Монтана и Азнавура… Тебе со мной скучно?

     ЖАН.

     Что вы, мадемуазель Кора!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     У тебя такой задумчивый вид.

     ЖАН.

     Это из-за грохота. От этих бесконечных бум-бум-бум в конце концов уши болят. Не пойти ли нам в более спокойное местечко?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я не испытываю недостатка в покое, Жано. Вот уже тридцать лет, как я живу в полном покое.

     ЖАН.

     Почему вы так рано перестали выступать, мадемуазель Кора? Тридцать лет назад вы были ещё молоды.

     Мадемуазель Кора пьёт шампанское. Отвечает не сразу.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Да это уже не секрет. Я пела во время оккупации, вот в чём дело.

     ЖАН.

     Ну и что? Все пели. Был даже фильм не так давно, со знаменитыми артистами...

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Да, но я-то не была знаменитой, поэтому вокруг меня легче было поднять шум. Это длилось не так уж долго, всего два или три года, но потом я заболела туберкулёзом… ещё три года вынужденного покоя. И с тех пор вот уже почти тридцать лет, как меня окончательно оставили в покое… (засмеялась своей шутке) К счастью, у меня есть на что жить.

     ЖАН.

     Надо стараться во всем находить хорошую сторону, мадемуазель Кора, хотя не всегда понятно, какая именно хорошая…

     Мадемуазель Кора пьёт шампанское.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Пожалуйста, не называй меня все время мадемуазель Кора, говори просто Кора. Мне никогда особо не везло в любви… В 1941 году я безумно влюбилась в одного негодяя. Я пела тогда в ночном клубе на улице Лапп, а он был его управляющим. Три девчонки-проститутки работали на него, и я это знала, но что поделаешь…

     Мадемуазель Кора пьёт шампанское.

     ЖАН.

     Прокляд!

     Мадемуазель Кора брызнула коротким смешком.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Да, проклят. Пути поэзии неисповедимы, а я была целиком в мире жанровой песни… И этот тип с его физиономией апаша и наглыми повадками… Месье Френсис Карко сочинил лично для меня несколько песен. Он иногда к нам заглядывал и говорил мне, чтобы я поостереглась, что не надо смешивать песни с жизнью… Но я всё смешала, а так как он работал на гестапо его расстреляли во время Освобождения. И для меня ничего хорошего из этого не получилось. Налей мне ещё шампанского. (через паузу, с упрёком) А знаешь, меня многие очень любили… Пошли танцевать.

     Звучит медленный танец. DJ ЗЕД одет в облегающее трико с нарисованным фосфоресцирующими красками скелетом, на лице маска, изображающая череп, на голове цилиндр. Мадемуазель Кора опускает голову Жану на плечо и Жан её нежно обнимает. Зед меняет музыку, ставит "See Red", свет в баре становится красным. Тут мадемуазель Кора даёт себе полную волю; закрыв глаза, она подпрыгивает на месте, вертится, щелкает пальцами, сияет от счастья. Жан отходит к барной стойке, садится на стул, смотрит на мадемуазель Кору. Зед направляет на неё прожектор. Почувствовав на себе луч прожектора ей кажется, что она на сцене и владеет залом. Щелкая пальцами, будто кастаньетами, она покачивает бёдрами и вертит задом, а учитывая её возраст, ничего худшего с ней не может случиться, а то, что она этого не понимает, делает ситуацию ещё ужасней. Вокруг раздаются смешки от неловкости и растерянности. Мадемуазель Кора поворачивается к Зеду и делает ему какой-то знак, он останавливает пластинку. К Жану поворачивается ПАРЕНЬ.

     ПАРЕНЬ.

     Сказал бы своей бабуле, что это уж слишком.

     Жан поворачивается к Парню, с намерением разбить ему рожу. Мадемуазель Кора говорит в микрофон.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Эту песню я посвящаю Марселю Прокляд.

     Жан медленно поворачивается к сцене. Мадемуазель Кора сжимает в руке микрофон. Зед играет на синтезаторе. Губы Жана скривились в насмешливой улыбке.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА. (поёт)

     Ай да персики в корзинке

     У красотки аргентинки!

     Подходите, не зевайте,

     Что хотите выбирайте.

     Шальная подружка

     Шепнёт вам на ушко:

     "Попробуй, как сладко,

     Как кожица гладка,

     И кончик тугой

     Под нежной рукой".

     ПАРЕНЬ.

     Хватит! Мы хотим танцевать!

     ЖАН.

     Не надо мешать артистам. С тобой ничего не случится, если ты немного подождёшь. А потом ты у меня ещё запляшешь, обещаю!

     Парень двинулся в сторону Жана, но девушка, которая сидела рядом с ним, удерживает его.

     ПАРЕНЬ.

     Я не собираюсь мешать тебе зарабатывать себе на жизнь, альфонсик. Но мотай отсюда.

     С этими словами Парень разбивает об стол бутылку и теперь в руках у него “розочка”. Жан бросается на него, но им не

     дают сблизиться.

     Мадемуазель Кора допела песню, ей аплодируют. Зед ставит пластинку и приглашает мадемуазель Кору на танец. Свет становится зелёный, и Зед «исчезает», в полутьме маячит только его фосфоресцирующий скелет и цилиндр. Мадемуазель Кора ликует.

     Жан пьёт подряд две рюмки водки.

     Зед ведёт мадемуазель Кору к её столику, целует ей руку и уходит.

     Жан идёт к столику. Мадемуазель Кора стоя допивает шампанское.

     ЖАН.

     Все, хватит, мадемуазель Кора, мы пошли.

     Мадемуазель Кору сильно покачивает. Жан придерживает её.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Не могли бы мы пойти куда-нибудь, где танцуют Яву?

     ЖАН.

     Я не знаю, где её танцуют, да, по правде говоря, и знать не хочу.

     Жан жестом подзывает официанта. Тот подходит. Мадемуазель Кора достаёт деньги чтобы заплатить. Жан не даёт ей платить. Но она всё равно платит.

     Мадемуазель Кора и Жан выходят на улицу.

     НАТ. ПЕРЕД ВХОДОМ В КЛУБ СЛЮШЬ НОЧЬ.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     У меня кружится голова…

     ЖАН.

     Извините, мадемуазель Кора, я кое-что забыл на столике.

     (к залу) Пришла моя очередь.

     ИНТ. КЛУБ СЛЮШЬ НОЧЬ.

     Жан входит в бар, пробивается сквозь танцующих к Парню, вякнувшему: "Сказал бы ты своей бабуле…". Парень пытается ударить Жана первым, но Жан уклоняется и бьёт его. Парень падает на официантку, та роняет поднос на второго парня, который стоит у стойки. Второй парень отряхивается и бьёт Жана. Жан падает. Посетители и официанты разнимают дерущихся.

     Жан собирается уходить, но видит, что мадемуазель Кора пытается вновь взять микрофон, но Зед не даёт ей его держа на вытянутой руке. Хозяин клуба, БЕННО, схватил мадемуазель Кору за талию тащит её к двери. Жан подходит к Бенно.

     БЕННО.

     Чтобы духа твоей Фреель' здесь больше не было, хватит!

     Жан кладёт ему руку на плечо.

     ЖАН.

     Дай ей ещё раз спеть.

     БЕННО.

     О нет, здесь тебе не благотворительная программа для ветеранов, черт возьми!

     Тогда Жан свободной рукой бьёт Бенно под дых.

     Бенно согнулся и застонал.

     БЕННО.

     Хорошо, пусть споёт ещё раз, а потом вы мотаете отсюда, и чтобы ты сюда больше ни ногой.

     Бенно даёт Зеду знак рукой. Зед пожав плечами объявляет.

     ЗЕД.

     По всеобщей просьбе в последний раз поёт знаменитая звезда эстрады.

     Зед обернулся к Жану.

     ЖАН.

     Кора Ламинер.

     ЗЕД.

     Кора Ламенэр.

     Раздаются аплодисменты, хлопают главным образом девушки, им неловко за неё. Мадемуазель Кора берёт микрофон. Её освещают прожектором. Зед снимает с головы цилиндр, прижимает его к сердцу и встаёт позади.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я спою для человека, который здесь присутствует…

     (поёт)

     Не навек, не жди, Крошка-милашка,

     Не навек, не жди, Ла-ла, ла-ла,

     Сладкие деньки, Жаркие ночки,

     Коротки денёчки, Крошка-милашка,

     Ночки-денёчки

     Так коротки...

     На этот раз её слушают в полном молчании. Лицо её освещено белым лучом прожектора, всю её можно было разглядеть во всех подробностях. В её облике есть что-то значительное.

     Жан стоит рядом с толстяком Бенно. Бенно обливается потом и все время вытирает лоб платком. Мадемуазель Кора поворачивается в сторону Жана и протягивает руку.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (поёт)

     Милый ангел нежданный,

     Белокурый и странный,

     Улыбается мне.

     И светлы его очи,

     Точно белые ночи

     В чужедальней стране...

     Мадемуазель Кора умолкает. Не понятно, допела ли она песню до конца или прервала пение, потому что забыла слова или по каким-то другим причинам… На этот раз она удостоилась настоящих аплодисментов. Жан хлопает вместе со всеми. Бенно целует ей руку, но при этом не забывает деликатно подталкивать её к выходу, повторяя, чтобы доставить ей удовольствие.

     БЕННО.

     Браво, браво! Примите мои поздравления. У вас был триумфальный успех. Это всё на моей памяти. Великая эпоха! Табу, Греко, Красная Роза! Ах, если бы можно было соединить на одной афише Пиаф, Фреель, Дамна и вас, мадемуазель...

     ЖАН.

     Кора Ламенэр.

     БЕННО.

     Да, да, Кора Ламенэр… Есть имена, которые нельзя забыть!

     НАТ. МАШИНА ЖАНА НОЧЬ.

     Мадемуазель Кора садится в машину на сидение рядом с водителем, хватается рукой за сердце.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Уф!

     Мадемуазель Кора целует Жана, который сидит за рулём, потом откидывается назад, не снимая своих рук с его плеч, поправляет ему волосы.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я думаю, что настоящая песня ещё вернётся. Надо запастись терпением. Она вернётся.

     (поёт)

     Хмельна

     Волна

     Вина...

     Она заплакала. Жан взял её за руку.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я была посмешищем!

     ЖАН.

     Вовсе нет!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жано.

     ЖАН.

     Всё ещё вернётся, мадемуазель Кора, просто вы сейчас попали в плохой период…

     Мадемуазель Кора не слушает.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Слишком рано начинается молодость, к ней привыкаешь, а потом, когда тебе стукнет пятьдесят и надо менять привычки… Неправда, что мы стареем, Жано, но люди требуют этого от нас. Нас заставляют играть эту роль, не спрашивая хотим мы этого или нет. Я была посмешищем.

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора...

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (перебивает) Третий возраст, так они это называют. (улыбается сквозь слёзы) Ты чудной парень, Жано. И на редкость милый. Никогда не встречала такого. Мне с тобой очень хорошо. Надеюсь, ты это делаешь не только по долгу службы в вашем SOS. Женщине так трудно остаться молодой…

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора, вы вовсе не старая. Сегодня шестьдесят пять лет, со всеми новыми средствами, которыми располагает медицина, это не то, что прежде. Теперь ведь на Луну летают, черт подери…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Всё кончено, всё кончено…

     ЖАН.

     Вовсе нет. Что кончено? Почему кончено? Надо, чтобы вам написали новые песни, и вас окружат поклонники.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я не об этом. Надо быть вдвоём…

     ЖАН.

     Вдвоём или в группе из тридцати человек.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Группа из тридцати человек! Какой ужас!

     ЖАН.

     Это не я, это радио и телек советуют заниматься этим группами по тридцать человек.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Что ты несёшь, Жано? Этого не может быть!

     ЖАН.

     Если этим заниматься индивидуально, каждый сам по себе, то получился бы настоящий бордель. Ведь надо очистить половину Бретани.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     А, ты говоришь о пролитой нефти…

     ЖАН.

     Да. Я тоже хотел бы туда поехать, но не могу же я везде быть одновременно. А там у них тысячи добровольцев да ещё пять тысяч солдат в помощь…

     (пауза)

     …Одной рукой я обнимал её за плечи, а другой вёл машину. Она больше не плакала, но шея моя была совсем мокрая от её слез. Она сидела совсем неподвижно, словно нашла наконец место, где ей было хорошо, и боялась его потерять. Когда я был мальчишкой, я выкопал в саду небольшую яму и бегал туда прятаться, а голову накрывал одеялом, чтобы оказаться в темноте, – я играл в игру "мне хорошо". Именно этим занималась мадемуазель Кора, когда, обняв меня, прятала своё лицо уткнувшись мне в шею, – играла в то, что ей хорошо. Это чисто животное чувство. Таким образом согреваешься. Лучше было с ней не разговаривать, чтобы не потревожить… Я ехал очень медленно… Никогда ещё не слышал, чтобы женщина так громко молчала. Я впервые прижимал к себе даму в возрасте. Ощущая дыхание мадемуазель Коры на своей шее и прикосновение её щеки и её рук, обхвативших меня, я весь одеревенел, чтобы она не подумала, что я отвечаю на её жесты, я был смущён потому, что ей было шестьдесят пять лет, что тут скажешь, это было проявлением жестокости по отношению к животным с моей стороны. Когда ваша старая собака подходит к вам чтобы вы её приласкали – это считается в порядке вещей, все это ничуть не смущает, но когда мадемуазель Кора прижимается ко мне, у меня возникает отвращение, словно её цифровое выражение превращает её из женщины в мужчину, а я испытываю неприязнь к гомосексуализму. Я почувствовал себя настоящей сволочью, когда она меня поцеловала в шею, маленький торопливый поцелуй, словно с расчётом на то, что я его не замечу, и у меня кожа покрылась мурашками от ужаса, это моё рабское послушание, тогда как наш первый долг – отказываться принимать определённые вещи и идти против природы, если природа подсовывает нам цифровые условности, количество лет, которые она отмечает на грифельной доске, старость или смерть, а это запрещённый приём. Я хотел повернуться к ней и поцеловать её в губы как женщину, но я был заблокирован… В конце концов мною с такой силой овладела потребность протеста, решительного отказа подчиниться, что я весь напрягся. Остановил такси, заключил мадемуазель Кору в свои объятия, словно это был не я, а кто-то другой, и поцеловал её в губы. Я сделал это не ради неё, а из принципа. Она прижалась ко мне всем телом и то ли вскрикнула, то ли зарыдала.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, нет, не надо… Мы должны быть разумны…

     ЖАН.

     Она слегка откинулась назад и гладила меня по волосам, а тут ещё её косметика, выпитое шампанское и весь тот урон, который нанесла жизнь, пройдясь по ней, а от волнения, которое охватило её в эту минуту, она постарела ещё на десять лет, и я торопливо прилип губами к её губам, только бы не видеть.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, Жано, нет, я слишком старая… Это уже невозможно…

     ЖАН.

     Кто это решил, мадемуазель Кора? Кто издал такой закон? Время – изрядная дрянь, его власть во где сидит!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, нет... нельзя...

     ЖАН.

     Я поехал дальше. Она рванулась ко мне, снова уткнула своё лицо мне в плечо, и каждый вздох давался ей с невероятным трудом, словно она боролась за него с воздухом. Маленькая девочка, которую загримировали и переодели в старуху и которая не понимает, как это сделали, когда и почему… Потом она плакала уже тихо, от меня она отодвинулась и плакала одна в темноте, как это обычно и бывает. Я поставил такси на тротуар.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я, наверно, жутко выгляжу.

     Мадемуазель Кора открывает сумочку, вынимает оттуда три купюры по сто франков и протягивает их Жано.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Возьми, Жано. У тебя были расходы.

     ЖАН.

     Я едва не рассмеялся. Сутенёр, перо, африканские батальоны… Я взял бабки… Она даже не успела зажечь свет, я обнял её, и она тут же забормотала "нет, нет" и ещё "сумасшедший" и всем телом прижалась ко мне. Я её не раздел, так было лучше, я приподнял её и понёс в спальню, ударяясь о стены, бросил на кровать и дважды подряд, без перерыва, овладел ею, но на самом деле не только ею, а всем миром – потому что вот оно, бессилие перед порядком вещей. Я почувствовал себя совершенно опустошённым от несправедливости и гнева. Некоторое время она ещё стонала, а потом затихла. Во время нашей близости она очень громко выкрикивала моё имя, и ещё "мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой", она думала, что это относится лично к ней, но на самом деле это было что-то гораздо большее. Мы лежали в темноте, поэтому мадемуазель Кора была красивой и молодой, в моих объятиях, в моей душе, в моем сознании ей было восемнадцать лет. Я чувствовал, как тело мадемуазель Коры бьёт крылами, как птица в бухте, залитой нефтью – она тщетно пыталась взлететь. Повсюду убивают, а я не могу быть везде в одно и то же время. Ваш номер не отвечает. Марсель Прокляд, бывший Жано Зайчик. Царь Соломон ошибся этажом. Нужно было телефон установить в доме на сто миллионов этажей, а коммутатор должен быть в сто миллионов раз мощней. Но ваш номер не отвечает. Я ласкал мадемуазель Кору, снова и снова, так нежно, что и вообразить нельзя. Наконец что-то было в моей власти… Потом я помог ей раздеться, снять платье и остаться голой, потому что я смелый. Я чувствовал себя гораздо спокойнее, чем до этого, когда она бормотала "о да, дорогой", "да, да, сейчас", "да, да, я люблю тебя", и вовсе не из-за этих слов, которые ничьи, но все же подтверждают твоё присутствие, а из-за её голоса, который говорил о том, что она совсем потеряла голову. Я никогда ещё никого не делал таким счастливым.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Тебе хорошо со мной?

     ЖАН.

     Конечно.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я сделала тебя счастливым?

     ЖАН.

     Честно говоря, у меня глаза на лоб полезли, потому что это уж чересчур. (мадемуазель Коре) Конечно, мадемуазель Кора. …Она несколько оживилась, и рука её стала меня искать, словно она хотела мне доказать, что она мне нравится, а потом она вся целиком этим занялась, нервно, словно впала в панику, и ей было необходимо насчёт чего-то успокоиться. Я её успокоил. Когда девчонка, не имеющая никакого опыта, хочет себе доказать, что она вам нравится, это всегда волнует, а у мадемуазель Коры уже не было никакого опыта. Она всё делала крайне неуклюже и судорожно, словно надвигалась катастрофа. Мадемуазель Кора прилипла губами к моим губам и снова принялась бормотать "моё обожаемое сокровище", "чудо моё, любовь моя", и это было скорее трогательно и согревало сердце, нынешние девчонки никогда тебе не скажут "обожаемое сокровище" или "чудо моё, любовь моя". Поэзия теперь стала другой. Потом она ещё долго лежала совершенно неподвижно, словно мёртвая, но при этом держала мою руку в своей, чтобы, видимо, быть уверенной, что я не улечу. Тишина стояла такая, что даже шум машин с улицы не нарушал её. Бывают же такие хорошие минуты, когда никто ни о ком не думает и на всем свете царит мир. Я был исчерпан, а это всегда уменьшает тревогу. Недаром говорят о пользе физической нагрузки, о благостном воздействии тяжёлой работы. Мой отец мне говорил: "Если ты каждый день вкалываешь восемь часов в шахте..." Профессия шахтёра – это не просто так... Она встала, чтобы пойти в ванную комнату. Я протянул руку, чтобы зажечь свет.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, нет, не зажигай...

     ЖАН.

     Я зажёг. Никогда не видел восемнадцатилетнюю девчонку, по которой проехалось время, время – самый беспощадный враг травести. Единственное место, где она допустила промашку, это низ живота. Он был совсем серый. Понадобилось несколько секунд, чтобы я понял, в чём дело: она не покрасила там свои волосики, оставила их седыми, потому что потеряла надежду. Она говорила себе, что, так или иначе, никто их никогда больше не увидит. Я вдруг впал в отчаяние. Захотелось всё бросить и бежать отсюда со всех ног, всё это бессмысленно.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Хочешь чего-нибудь выпить?

     ЖАН.

     Если у вас есть кока…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нету, но обещаю, что в следующий раз будет…

     ЖАН.

     Я промолчал. Я, конечно, ещё приду к ней. Собственно, нет оснований… Я надеялся, что мы останемся друзьями.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я хотела бы задать тебе один вопрос…

     ЖАН.

     Задавайте.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я ведь уже совсем не молодая и… Почему я, Жано? Ты можешь иметь любую молодую красивую девушку.

     ЖАН.

     Я хотел было объясниться, сказать ей, что она ошибается, что то, что было между нами, не имеет к ней ни какого отношения, это что-то гораздо более общее, протест против несправедливости. Но… Я не мог ей объяснить. Нельзя объяснить женщине, которую нежно любишь, что это чувство адресовано не лично ей, что я нежно люблю вообще, так люблю, что готов умереть.

     ИНТ. КВАРТИРА ЖАНА УТРО.

     Жан один. В своей комнате. Радио сообщает, что все птицы, гнездившиеся на островах, погибли. Жан сидит на своей койке обхватив руками голову. Входит Чак.

     ЧАК.

     Что случилось, старик?

     ЖАН.

     Я трахнул мадемуазель Кору этой ночью.

     ЧАК.

     Ха!

     ЖАН.

     Да. Я её отжарил.

     ЧАК.

     Ну хорошо, я не вижу тут никакой проблемы. Если ты её захотел, и она…

     ЖАН.

     Я её не хотел, черт!

     ЧАК.

     Значит, ты это сделал ради любви.

     ЖАН.

     Да, но она решила, что это относится лично к ней.

     ЧАК.

     (высоко поднял брови и проверил, хорошо ли надеты очки) А-а…

     ЖАН.

     Да-а! Она не поняла.

     ЧАК.

     Ты мог ей объяснить.

     ЖАН.

     Нельзя объяснить женщине, что ты трахал её из любви к человечеству.

     ЧАК.

     Всегда есть возможность все сказать по-хорошему.

     ЖАН.

     По-хорошему… Да пошёл ты!.. Я трахнул мадемуазель Кору, но не лично её, а лично несправедливость в её лице.

     ЧАК.

     Ну переспал ты с ней, ничего страшного, она от этого не умрёт.

     ЖАН.

     Я не должен был этого делать. Я мог бы придумать что-нибудь другое. Не знаю, но есть же и другие способы проявить симпатию… (пауза) Я влип в отвратительную историю, Чак. Может, мне лучше уехать на некоторое время из Франции, чтобы было чем оправдаться? Я не намерен продолжать, хотя она на это рассчитывает, но и прекратить я тоже не могу, потому что тогда она почувствует себя очень старой. Я сделал это, поддавшись какому-то порыву, вот и всё.

     ЧАК.

     Вы можете остаться друзьями.

     ЖАН.

     А как мне ей объяснить? Что я ей скажу? Всё равно она будет считать, что всё дело в её возрасте.

     ЧАК.

     Ты ей объяснишь, что в твоей жизни была другая женщина, что ты потерял голову от мадемуазель Коры, но прежняя всё узнала, и так жить невозможно. Конечно, она посчитает тебя донжуаном…

     ЖАН.

     Ты что, смеёшься надо мной?

     ЧАК.

     Тебе необходимо перевести эту историю из сексуального аспекта в сентиментальный. Ты её навещаешь время от времени, берёшь за руку, глядишь ей в глаза и говоришь: "Мадемуазель Кора, я вас люблю".

     ЖАН.

     (улыбнулся) Бывают минуты, когда мне хочется разбить тебе морду.

     ЧАК.

     Да, я знаю, это чувство бессилия.

     ЖАН.

     Что мне делать?

     ЧАК.

     Может быть, она сама тебя бросит. А в следующий раз, если на тебя найдёт такое, пройдись по улице и покидай крошки воробьям. Придёт же такое в голову – трахнуть женщину из жалости! Тебе надо было сдержаться. В самом деле, тебе надо было сдержаться.

     ЖАН.

     Я засадил не из жалости. Я это делал из любви. И ты это прекрасно знаешь. Из любви, но лично к ней это не имеет никакого отношения. У меня это любовь вообще.

     ЧАК.

     Да, любовь к ближнему…

     ИНТ. КВАРТИРА АЛИНЫ НОЧЬ.

     Маленькая, немного шире окна, спальня. Вдоль стен книжные полки почти всё пространство занимает кровать. Жан стоит около полки изучает книги. На нём нет одежды. Алина лежит на кровати.

     АЛИНА.

     Что ты ищешь?

     ЖАН.

     Фантазм. Фантазм – усилие воображения, благодаря которому "я" пытается вырваться за пределы реальности. События, которые придумал или вообразил человек, ему кажутся произошедшими на самом деле.

     АЛИНА.

     Ну и что?

     ЖАН.

     Я счастлив.

     АЛИНА.

     Конечно. Я знаю, я понимаю. Но не надо бояться.

     ЖАН.

     Я не привык. Когда ты счастлив, ты ещё больше боишься, потому что ты к этому не привык. Я думаю, кто похитрее, должен постараться быть всю свою жизнь самым несчастным, тогда он не будет бояться умереть. А я даже спать не могу. Мандраж. Мы с тобой счастливы, но это же не причина, чтобы расстаться?

     АЛИНА.

     Дать тебе успокоительное?

     ЖАН.

     Я не хочу принимать таблетки оттого, что я счастлив…

     АЛИНА.

     Иди сюда. Жизнь не накажет тебя за то, что ты счастлив.

     ЖАН.

     Не знаю. У неё меткий глаз, поверь. Счастливый парень – это заметно… Алина…

     АЛИНА.

     Постарайся заснуть.

     ЖАН.

     Я подумал, что, если нам уехать вдвоём на Антилы? Там периферия. Что в точности это значит – "периферия"?

     АЛИНА.

     Места, удалённые от центра.

     ЖАН.

     Точно. Там и есть периферия.

     АЛИНА.

     Везде есть телевизор.

     ЖАН.

     Но необязательно его смотреть. Можно занять денег и смотаться туда жить. И разом со всем развязаться… Тебе бы надо отпустить подлиннее волосы.

     АЛИНА.

     Зачем?

     ЖАН.

     Чтобы тебя было больше.

     АЛИНА.

     Думаешь, это измеряется в сантиметрах?

     ЖАН.

     Нет, но чем больше, тем лучше.

     АЛИНА.

     (смеётся) Спи, Пьеро.

     ЖАН.

     Чёрт, я не шут. Меня зовут Жан.

     АЛИНА.

     Спи. Лунный Пьеро. Мой дорогой. Давай спать. На ручках у мамочки.

     ЖАН.

     Ты… ты мне сразу понравилась. Это просто удача – встретить человека, который ни в ком не испытывает нужды. …Ты скажешь, когда мне надо...

     АЛИНА.

     Мне на работу к половине десятого. Но ты можешь остаться… Можешь переселяться ко мне насовсем.

     ЖАН.

     Ты меня ещё не знаешь, Я никогда не бываю у себя, всегда у других. Закоренелый бродяга.

     АЛИНА.

     Вот и будешь теперь у меня. А чем ты ещё занимаешься, на что живёшь?

     ЖАН.

     У меня есть треть такси, и ещё я могу чинить что угодно. Ну, не всё, но электричество, трубы, кое-какие механические приборы. Так, мелкий ремонт. Но спрос большой. Сейчас я от этого дела отошёл, меня заменяет приятель. Я слишком занят у месье Соломона. В сущности, тоже мелкий ремонт и починка... У меня есть один приятель, Чак, так вот он говорит – что я потому всё время вожусь с другими, что мне не хватает самодостаточности. Я плохо знаю, кто я такой, чего хочу и что могу сделать для себя, вот и не занимаюсь собой. Понимаешь?

     АЛИНА.

     У твоего приятеля самодостаточности больше, чем надо. Чего не могу сказать о себе. Знаешь, что я почувствовала, когда увидела тебя в первый раз?

     ЖАН.

     Что?

     АЛИНА.

     Что у тебя можно много взять.

     ЖАН.

     Теперь это все твоё. Всё, что у меня есть.

     АЛИНА.

     Да ладно… Только ты переезжай ко мне. Иногда люди обманываются друг в друге, и лучшее средство поскорее разойтись – это пожить какое-то время вместе. Я уже столько раз вот так ошибалась… Может, я и хищница, но готова довольствоваться крохами. Если и на этот раз всё кончится тем, что мне плюнут в рожу, то уж лучше поскорее. Полюбила ли я тебя – не знаю и вообще не уверена, что могу кого-ни будь полюбить. Но будем надеяться. Так что переезжай.

     Алина выключила свет.

     ЖАН.

     Алина...

     АЛИНА.

     Что?

     ЖАН.

     Чего мы все боимся?

     АЛИНА.

     Что всё скоро кончится…

     Затемнение.

     Свет ночной улицы льётся в окно. Алина тихо встаёт с кровати и выходит, стараясь не будить Жана.

     Жан осторожно берёт телефон, включает ночник и набирает номер.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     "SOS добровольцы".

     ЖАН.

     Черт!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Алло, SOS вас слушает.

     ЖАН.

     Месье Соломон, это я.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Жано! С вами что-то случилось?

     ЖАН.

     Месье Соломон, я предпочитаю вам это сказать издалека, на расстоянии: я трахнул мадемуазель Кору, чтобы её удержать…

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Её удержать? Что значит её удержать, Жано?

     ЖАН.

     Это потому, что мадемуазель Арлетти пишет в журнале: Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать.

     Месье Соломон долго молчит.

     ЖАН.

     Месье Соломон! Вы здесь? Месье Соломон!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я здесь. Я хорошо себя чувствую, я здесь, я ещё не умер, что бы ни говорили. Вы весь во власти страхов, мой юный друг. Малыш.

     ЖАН.

     Да, месье Соломон. Что мне делать? Я люблю, люблю одну девушку. Я не люблю мадемуазель Кору, и поэтому я её, конечно, ещё больше люблю. Короче, я её люблю, но не лично её, а в общем виде. Вы понимаете? Месье Соломон, вы всё ещё здесь? Месье Соломон!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Твою мать! Я ещё здесь и не собираюсь не быть здесь, а буду здесь столько, сколько захочу, даже если никто больше в это не верит. (пауза) Как звучит эта фраза мадемуазель Арлетти?

     ЖАН.

     Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать…

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (после долгого молчания, глубоко вздохнув) Очень верно, очень точно… (рассерженно кричит) Я не виноват, если эта мудачка… (прокашлялся) Извините. В общем, я сделал что мог. Но у неё птичьи мозги и… Одним словом, вы её… Как это вы выразились?

     ЖАН.

     Я её трахнул.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Вот именно. Я так и думал. Судя по вашему типу…

     ЖАН.

     Если вы думаете, что я сутенёр, месье Соломон, то смею вас уверить, это не моя профессия.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Вовсе нет, вовсе нет. Я просто хотел сказать, что ваш тип внешности не мог ей не понравиться, что она потеряла от него голову. Ничего плохого здесь нет.

     ЖАН.

     Да, но как мне из этого выпутаться?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что ж, может, она влюбится ещё в кого-нибудь.

     ЖАН.

     Вы глумитесь надо мной, месье Соломон. Это не очень-то любезно, я вас с великим почтением всегда, не можете не быть в курсе.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Жано, следите за тем, как вы говорите, язык надо уважать. Не пытайтесь и его трахнуть. Ребёнка вы ему не сделаете, смею вас уверить. Самые большие писатели пробовали, но ничего хорошего у них не родилось. Обойти тут что-либо невозможно. Грамматика безжалостна, и пунктуация тоже. Мадемуазель Кора, быть может, всё же найдёт себе другого, менее молодого. Спокойной ночи.

     Месье Соломон повесил трубку. Жан некоторое время слушает гудки, потом кладёт трубку. В этот момент Алина зажигает свет. Она стоит в дверях и внимательно смотрит на Жана. Пауза.

     ЖАН.

     (Растеряно) Алина, я впутался в любовную историю с женщиной, которой шестьдесят пять лет, если не больше, и я не знаю, как из неё выбраться.

     АЛИНА.

     Ну если это любовная история...

     ЖАН.

     Это любовная история в общем смысле, не лично с ней.

     АЛИНА.

     Из жалости?

     ЖАН.

     Нет. Просто есть вещи, которые я не могу допустить. Я не могу смириться с тем, что становишься старым и одиноким… Я с ней стал… в порыве возмущения, а теперь не знаю, как из этого выпутаться… Она решит, что я её бросил потому, что она старая, а ведь на самом деле наоборот, я начал с ней поэтому, и бросаю вовсе не потому, что она старая…

     АЛИНА.

     Как долго это тянется?

     ЖАН.

     Не знаю. Надо посмотреть в твоей энциклопедии…

     АЛИНА.

     Не валяй дурака!.. (пауза) Кто она?

     ЖАН.

     Бывшая певица. Кора Ламенэр.

     АЛИНА.

     Не слыхала.

     ЖАН.

     Естественно, она пела до войны.

     АЛИНА.

     Когда ты видел её в последний раз? (Жан не ответил.) Когда?

     ЖАН.

     Я от неё.

     АЛИНА.

     Интересно! Похоже, там у тебя дело спорится…

     ЖАН.

     Не будь змеёй. Если бы ты меня выгнала и сказала бы "прощай", я бы тебя понял, но змеёй быть не надо. Ты ведёшь себя, будто я тебе изменяю с другой женщиной. Но это ведь совсем не то.

     АЛИНА.

     Потому что она уже не в счёт, она перестала быть женщиной?

     ЖАН.

     (пауза) Ты слышала про виды животных, которым грозит полное исчезновение с лица земли?

     АЛИНА.

     Ах вот что, ты действуешь по экологическим соображениям?

     ЖАН.

     Не будь змеёй, Алина, не будь змеёй…

     АЛИНА.

     Какая она?

     ЖАН.

     Не очень видно, сколько ей. Зависит, конечно, от того, как смотреть. Если глаз злой… Если глаз ищущий, то всегда можно что-то найти. Конечно, морщины, кожа увядшая, вялая, обвисшая… Если не придираться, если забыть про её грифельную доску…

     АЛИНА.

     Господи, что ты несёшь? Какая грифельная доска?

     Жан встал, взял с полки словарь, читает.

     ЖАН.

     Грифельная доска – счёт продуктов и выпивки, взятых в кредит. Примеры. Он весь в долгах, у него везде грифельные доски. Цвет синеватый, пепельный. Понимаешь? Мадемуазель Кора вся в долгах. Шестьдесят пять лет, даже больше. Учитывая синеватый, пепельный цвет этого камня… Получается тяжело. Жизнь открыла ей счёт, и он всё возрастает.

     АЛИНА.

     И ты пытаешься его уменьшить?

     ЖАН.

     Я сам не знаю, что я пытаюсь… Жизнь берёт у тебя многое в долг, а ты всё ждёшь, что она тебе его отдаст… …а потом наступает момент, как с мадемуазель Корой, когда ты начинаешь чувствовать, что теперь поздно, что жизнь никогда тебе не возместит того, что должна, и тогда тебя начинают терзать страхи… То, что мы, добровольцы, называем "страхи царя Соломона".

     АЛИНА.

     И тогда ты решил отдать долг мадемуазель… как её?

     ЖАН.

     Кора. Кора Ламенэр. А меня зовут Марсель Прокляд.

     АЛИНА.

     Короче, ты пытаешься вернуть мадемуазель Коре то, что ей задолжала жизнь, поскольку в шестьдесят пять лет уже нельзя ждать, пока жизнь с ней сама рассчитается?

     ЖАН.

     Надо попробовать, что поделаешь. Вот уже шесть месяцев, как я работаю на SOS, это вопрос профессиональной совести.

     АЛИНА.

     И теперь ты чувствуешь, что зашёл слишком далеко, и не знаешь, как из этого выпутаться?

     ЖАН.

     Заметь, я сам понимаю, что это сугубо временная ситуация. Она знает, что я негодяй и что в конце концов её брошу. Это такой репертуар.

     АЛИНА.

     Какой репертуар? Что ты несёшь?

     ЖАН.

     Так всё происходит в жанровой песне. Это её репертуар. Она только их и пела. В этих песнях всегда всё плохо кончается. Этого требует жанр. Женщина там либо бросается в Сену со своим новорождённым ребёночком, либо парень убивает её, либо дело кончается гильотиной, либо туберкулёзом и каторгой, либо все это происходит одновременно. Тут ничего не поделаешь, можно только слёзы лить.

     АЛИНА.

     Да ну тебя к чёрту, ты нагоняешь на меня тоску. Что ты будешь делать?

     ЖАН.

     Если ты скажешь: либо ты, либо она…

     АЛИНА.

     Не рассчитывай на меня. Это слишком легко.

     ЖАН.

     Когда мадемуазель Кора спала в моих объятиях, мне стало по-настоящему страшно, потому что я почувствовал, что мне легче задушить её, когда она счастлива, чем бросить. Мне надо было только чуть крепче её сжать, и мне больше не пришлось бы причинять ей горе. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось её удавить совсем. Понимаешь?

     АЛИНА.

     Более или менее.

     ЖАН.

     А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Я удерживал её с таким усердием, с которым я ещё никогда ничего не делал в своей жизни. Но невозможно любить что-то больше всего на свете, когда это что-то – женщина, которую ты не любишь. Никогда не следует любить кого-то, если ты не любишь лично его, любить вообще, в пику несправедливости. Объяснить в этом случае ничего нельзя, удрать тоже, из малодушия боишься причинить боль. Теперь я это понял… Она говорит, у неё дом и все удобства. А у меня перед глазами все время стоит образ чайки, увязшей в нефти у берегов Бретани, и я уже не знаю, кого олицетворяет этот бред: меня или мадемуазель Кору. А ещё у меня есть друг, месье Соломон, брючный король, который достал меня своими страхами, суетой сует, прахом и погоней за ветром Екклесиаста. У него всё это понять ещё можно, когда тебе восемьдесят четыре года, то плевок в колодец приносит облегчение, это философический поступок. Чак это называет "находить убежище на философских вершинах и бросать оттуда величественный взгляд на все, что творится в низком мире". Но это неверно. Месье Соломон так любит жизнь, что он даже просидел четыре года в тёмном подвале на Елисейских полях, чтобы её спасти. Вот я и думаю: что это за штука такая – жизнь? Как она ухитряется заставлять нас всё глотать да ещё просить добавки? Вдох – выдох, вдох – выдох – только и всего? Но на самом деле всё обстоит куда проще. Это бессилие, настоящее бессилие, когда ничего не можешь, ничего – хоть весь мир обойди, отовсюду доносятся эти ужасающие голоса. И тогда тебя одолевают страхи, страхи царя Соломона, Того, который отсутствует, позволяет всем сдохнуть и никому никогда не приходит на помощь. И тогда, если удастся найти что-то или кого-то, кто может тебе хоть чуточку помочь страдать, какого-нибудь старикашку, или, скажем, мадемуазель Кору – я не могу этим не воспользоваться. И чувствую себя немного менее бессильным. Конечно, я не должен был трахать мадемуазель Кору, но особого зла ей это не принесло. Я не могу отвечать за общественное спасение, я могу лишь выступать как кустарь – одиночка.

     АЛИНА.

     Кое-кто уже пытался спасти мир. Даже церковь такая была, её называли католической.

     ЖАН.

     Дай мне чуть-чуть времени. Алина мне нужно время. У меня никогда не было никого, поэтому были все. Я так далеко отлетел от самого себя, что теперь кружусь как колесо без оси. Я пока не для себя… Я ещё не начал жить для себя. Дай мне срок, и никого не будет, кроме тебя и меня.

     АЛИНА.

     Ты так ловко заговариваешь зубы, что это просто неприлично.

     ЖАН.

     Мы будем жить для нас, ты и я. Мы вдвоём откроем маленькую бакалейную лавку. Будем жить тихо – мирно.

     АЛИНА.

     Нам остаются только чувства. Я знаю, что голова обанкротилась. Я знаю, что все системы тоже обанкротились, особенно те, которые преуспели. Я дам тебе одну книжку. Это немецкий автор, он писал пятьдесят лет назад, во времена Веймарской республики. Эрих Кёстнер. Книга называется "Фабиан". В конце Фабиан идёт по мосту и видит девочку, которая тонет. Он кидается в воду, чтобы её спасти. И автор заключает: "Девочка выплыла на берег. Фабиан утонул. Он не умел плавать".

     ЖАН.

     Я это читал.

     АЛИНА.

     Каким образом? Ты читал? Где? Эта книга давно уже не продаётся.

     ЖАН.

     Я читаю что попало. Я ведь автодидакт.

     АЛИНА.

     Жан, ты притворщик. Где ты это читал?

     ЖАН.

     В муниципальной библиотеке в Иври. А что тебя волнует? Я что, не имею права читать? Это не вяжется с моей рожей? Я поступил бы не так, как Фабиан. Я привязал бы себе на шею все двенадцать томов всемирной истории, чтобы быть уверенным, что немедленно пойду ко дну…

     АЛИНА.

     Негодование, протест, бунт по всей линии всегда превращает тех, кто избрал этот путь, в жертвы. Доля бунта, но и доля принятия тоже, только так. Я готова до известной степени остепениться. Я тебе сейчас скажу, до какой именно степени я готова остепениться: у меня будут дети. Семья. Настоящая семья, с детьми, и у каждого две руки и две ноги. Извини. Я тебя испугала… Ключ я оставлю под половичком.

     ЖАН.

     Что ты мне посоветуешь делать с мадемуазель Корой?

     АЛИНА.

     Я не собираюсь тебе ничего советовать. Не имею права.

     ЖАН.

     Лучше продолжать и потихоньку опустить всё на тормозах или порвать разом?

     АЛИНА.

     Это ничего не изменит. Ну пока, надеюсь, до вечера. Но если ты больше никогда не придёшь, я пойму. Нас ведь на Земле что-то около четырёх миллиардов – у меня много конкурентов. Но мне бы хотелось, чтобы ты пришёл.

     ЖАН.

     Алина...

     АЛИНА.

     Что?

     ЖАН.

     Теперь у меня одна ты. С другими покончено.

     ИНТ. БИСТРО ВЕЧЕР.

     Мадемуазель Кора и Жан подходят к стойке. За стойкой хозяин бистро ФЕРНАНДО.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Фернандо, котик, привет! Сто лет не виделись…

     ФЕРНАНДО.

     Здравствуй, Кора, здравствуй…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я хотела представить тебе молодого актёра, которого я опекаю...

     Жан протягивает руку Фернандо.

     ЖАН.

     Марсель Прокляд. Певец, танцор, эксцентрик, говноглотатель. Могу прямо сейчас показать сальто мортале…

     ФЕРНАНДО.

     Нет спасибо, только не здесь.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я защищаю его интересы. Я скоро…

     ФЕРНАНДО.

     Мадемуазель Кора в своё время была знаменитостью. Талант!

     Фернандо наливает Жану выпить.

     ФЕРНАНДО.

     Тяжело, когда после такой славы тебя забывают. Я сам был велогонщиком, трижды участвовал в Тур де Франс.

     ЖАН.

     Вы до сих пор тренируетесь?

     ФЕРНАНДО.

     Иногда, по воскресеньям. Ноги уже не те. Скорее так, по старой памяти. Вы, похоже, тоже спортсмен?

     ЖАН.

     Да, боксёр.

     ФЕРНАНДО.

     О, конечно, простите! Ещё рюмочку?

     ЖАН.

     Нет, спасибо, надо держать форму.

     ФЕРНАНДО.

     Так, значит, бокс? Как Пиаф и Сердан… Для меня эта пара – образец самой возвышенной любви. Если бы Сердан не разбился, они бы всегда были вместе.

     ЖАН.

     Что делать, такова жизнь.

     ФЕРНАНДО.

     Я думал, Мадемуазель Кора лет десять назад, совсем ко дну пойдёт. Работала в пивной – мадам пипи. Кора Ламенэр представляете! Угораздило её связаться при немцах с этим подонком! К счастью, она встретила одного из своих бывших поклонников, он о ней позаботился. Определил ей хорошую пенсию. Так что она ни в чем не нуждается. (доверительно) Он король пред-а-порте кажется. Один еврей.

     ЖАН.

     (усмехнулся) Точно.

     ФЕРНАНДО.

     Вы его знаете?

     ЖАН.

     Не иначе! Пожалуй, выпью ещё аперитива.

     ФЕРНАНДО.

     Надеюсь это между нами, ладно? Мадемуазель Кора ужасно стыдится того времени когда она была мадам пипи. Душевная рана.

     ЖАН.

     Я сидел и думал о том, что сделал для неё месье Соломон, и диву давался – похоже на сказку! Женщина на старости лет осталась без средств, и вдруг появляется самый настоящий король, вызволяет её из писсуара и даёт ренту. А потом решает, что этого мало, и дарит ей кое-что ещё – вашего покорного слугу, потому что решил, что я – это то, в чём она нуждается, и пожелал не ограничиваться только финансовыми щедротами. Счёл, наверно, что я смахиваю на того мерзавца и потому должен ей понравиться – так у него выражается ирония, или сарказм, или что-нибудь похуже: злорадство или месть за то, что она его бросила ради фашиста. Да он ещё и король иронии, наш старик Соломон.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Где ты витаешь, Жано? О чем задумался?

     ЖАН.

     Я здесь, рядом с вами, мадемуазель Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Извини, Жано… Я звонила одной приятельнице. Ты уже выбрал? Сегодня у них заяц в вине. Заяц и вино для Зайчика Жано!

     Фернандо ставит пластинку. Звучит аккордеон.

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора, а почему в жанровых песнях всегда одни несчастья и разбитые сердца?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Иначе нельзя, понимаешь, специфика жанра.

     ЖАН.

     Но всё имеет пределы. У вас там одинокая мать идёт на панель, чтобы вырастить дочку, та становится красивой и богатой, а старая обнищавшая мамаша замерзает на улице. Кошмар!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Зато хватает за душу. Людей не так легко пронять.

     ЖАН.

     Кому-то, может, и приятно такое слушать и сознавать, что им, по крайней мере, не надо бросаться в Сену или замерзать на улице, но, на мой взгляд, в жанровых песнях должно быть побольше оптимизма. Будь у меня талант, я бы прибавил им счастья, а не заставлял стонать и страдать. Не такой уж это, реализм, когда женщина бросается в Сену из-за того, что её бросил дружок.

     Мадемуазель Кора пьёт вино и дружелюбно смотрит на Жана.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ты уже подумываешь меня бросить?

     Жан весь сжался.

     ЖАН.

     Что у вас было с месье Соломоном?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Это было так давно. У нас был роман ещё до войны. Теперь мы просто друзья. Он был безумно в меня влюблён. И страшно меня баловал: меха, украшения, автомобиль с шофёром… В сороковом, когда немцы подошли к Парижу, он достал визу в Португалию, но я не захотела ехать с ним, и он остался. Укрылся в подвале на Елисейских полях и просидел там четыре года. А когда я влюбилась в Мориса, ужасно на меня обиделся. Он вообще, если хочешь знать, неблагодарный, жестокий человек, хоть по нему и не скажешь. Так он меня и не простил. А ведь он мне обязан жизнью.

     ЖАН.

     Как это?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я же его не выдала. Знала, что он скрывается в подвале на Елисейских полях – и не выдала. А мне стоило только слово сказать… Морис занимался розыском евреев, так что одно слово… Но я молчала. Потом, когда у нас был разговор с месье Соломоном, я ему так и сказала: вы, месье Соломон, неблагодарный человек – я ведь вас не выдала. Он побелел как полотно. Я даже испугалась, не стало ли ему плохо с сердцем. Но ничего подобного, он, наоборот, вдруг так и зашёлся смехом. Смеялся – смеялся, а потом указал мне на дверь: прощай, Кора, я больше не хочу тебя видеть. А много ли, ты знаешь людей, которые во время оккупации спасали евреев?

     ЖАН.

     Не знаю, мадемуазель Кора, меня, слава богу, тогда ещё не было на свете.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ну вот, а я спасла. И это при том, что я любила Мориса как сумасшедшая и сделала бы что угодно, чтобы доставить ему удовольствие. А я молчала целых четыре года, знала, где он скрывается, и не сказала.

     ЖАН.

     Вы его навещали?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет. Я знала, что у него всё есть. Консьержка этого дома приносила ему еду и всё прочее. Наверно, он ей отвалил приличный куш.

     ЖАН.

     Почему вы так думаете? Может быть, она это делала просто из добрых чувств.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Тогда каким образом она вдруг сразу после войны открыла шляпный магазин на улице Ла Боэти? На какие деньги?

     ЖАН.

     Может, он просто отблагодарил её, уже потом.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ну, меня он, во всяком случае, никак не отблагодарил. Единственное, это когда у меня после Освобождения были неприятности из-за Мориса, он явился в комиссию по чистке, куда меня вызвали, и сказал им: "Не трогайте её. Мадемуазель Кора Ламенэр знала, где я скрывался четыре года, и не выдала меня. Она спасла еврея". Потом опять захохотал как ненормальный и ушёл. Между нами была большая разница в возрасте. Двадцать лет – тогда это было гораздо больше, чем сейчас. Сейчас ему восемьдесят четыре, а мне… Это уже не такая большая разница.

     ЖАН.

     Вы и сейчас намного моложе его, мадемуазель Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, сейчас не то, что раньше. Он живёт один. Так и не полюбил никакую другую женщину. А простить меня не может. За то, что я его бросила. Но я если влюбляюсь, то без памяти. Сначала я не знала, что Морис работает на гестапо. Когда любишь человека, ничего о нем не знаешь. Он держал бар, и туда заходили немцы, как в любой другой. Я смотрела только на него, а когда так смотришь, ничего не видишь. В него два раза стреляли, но я думала, что это связано с какими-то делами на чёрном рынке. В сорок третьем я узнала, что он занимается евреями, но тогда это было легальное занятие, как все, так и он. Но даже когда узнала, про месье Соломона ничего не сказала, хотя, говорю же, ради Мориса сделала бы что угодно. Соломону этого не понять. Это каменный человек. Когда любит, жалости не ведает. Знал, что я бедствую, и в отместку назначил пенсию.

     ЖАН.

     Вы ему написали, что сидите без гроша?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я? Нет. У меня есть гордость. Он узнал случайно. Я устроилась прислугой в туалет при пивной на улице Пюэш. Зазорной работы не бывает. И всё надеялась, что на меня наткнётся какой-нибудь журналист и напишет: так и так, Кора Ламенэр служит мадам пипи… ну, ты понимаешь… и моё имя опять всплывёт, и это даст мне новый толчок – бывает же! Три года я там проработала, и никто на меня не обратил внимания. И вдруг однажды сижу я при своём блюдечке и вдруг вижу: по лестнице спускается месье Соломон – зашёл по нужде. Прошёл мимо меня не глядя – они все вечно спешат. Я думала – умру. Двадцать пять лет я его не видела, но он совсем не изменился. Поседел, конечно, и бородку завёл, но всё тот же. Бывают такие люди: чем больше стареют, тем больше становятся похожи на себя. Те же черные искрящиеся глаза. Прошёл и не заметил, очень элегантен, шляпа, перчатки, тросточка, прямо принц Уэльский. Я знала, что он отошёл от брючных дел и занялся SOS, настолько он был одинок. Уж как мне хотелось его окликнуть, но у меня есть гордость - я не могла ему простить ту неблагодарность, когда я его спасла от гестапо. Ты представить себе не можешь, каково мне было на него смотреть. Он как был, так и остался царём Соломоном, а я, Кора Ламенэр, стала мадам пипи. Мадам пипи, что тут скажешь. Нет конечно плохой работы не бывает, но у меня было имя, благосклонность публики, так что… Понимаешь?

     ЖАН.

     Понимаю.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Не передать, что я чувствовала, пока месье Соломон мочился рядом со мной, в кабинке. Чуть не сбежала. Но мне было нечего стыдиться. Я наспех привела себя в порядок. Скажу тебе честно, во мне вдруг вспыхнула надежда. Мне было тогда всего пятьдесят четыре года, и я ещё была хоть куда, а ему как-никак семьдесят четыре. Недурной шанс. Мы могли бы снова жить вместе. Ты ведь меня уже знаешь – я страшно романтична, и сразу загорелась. Всё начать сначала, всё исправить, свить гнёздышко где-нибудь в Ницце. Ну, я, значит, почистила пёрышки. Встала, жду его. И вот он вышел из кабинки, увидел меня и замер – я думала, упадёт. Стоит, судорожно сжимает свою тросточку и перчатки. Смотрит и слова не может сказать. И тут я его добила. Улыбнулась, села и подвинула ему блюдечко с однофранковыми монетками. Вот когда он и вправду пошатнулся. Стал весь серый и как загремит: "Что?! Вы?! Здесь?! Не может быть! Боже правый!" А потом перешёл на шёпот: "Кора? Это вы? Мадам пипи! Я брежу, я брежу!" У него таки подкосились ноги, и он с размаху сел на ступеньку. А я сижу себе, руки на коленках и улыбаюсь. Вот это победа! Он вынул платок и трясущейся рукой утёр лоб. "Нет, – говорю я ему, – нет, месье Соломон, вы ничуть не бредите, совсем даже наоборот". Спокойно так говорю и даже перебираю монетки на блюдечке. А он все бормочет: "Мадам пипи! Вы! Кора Ламенэр!" И вдруг, ты не поверишь, у него по щеке скатилась слеза. Потом он встал, схватил меня за руку и потащил по лестнице наверх. Мы сели за столик в уголок и стали разговаривать. Вернее разговора-то никакого не было: он всё не мог опомниться, а я уже всё сказала. Он выпил воды и пришёл наконец в себя. Быстренько купил мне квартиру, назначил приличную пенсию. А что касается остального…

     ЖАН.

     (в сторону) Остальное премудрый Соломон препоручил мне. Я был предусмотрен весь, с потрохами.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я заходила к нему пару раз. Он меня приглашал туда, где они принимают звонки. А я тебе скажу, ему самому нужны эти звонки, чтобы было не так одиноко. И меня он так и не забыл, иначе не оставался бы таким непростительным, когда прошло уже тридцать пять лет. Какое злопамятство! Каждый год нарочно присылает мне в день рождения букет цветов.

     ЖАН.

     Надо же, какой подлец!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет, он не злой. Но слишком жесток к себе. Мы могли бы путешествовать с ним вдвоём. Не понимаю, что он хочет доказать?

     Мадемуазель Кора погладила Жана по руке.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Хватит, Жано, не будем же мы целый вечер говорить о Соломоне. Это просто несчастный старый чудак. Он сам мне рассказывал, что часто встаёт ночью, чтобы подойти к телефону. По три – четыре часа каждую ночь выслушивает чужие несчастья. А в это время я, единственная, кто могла бы ему помочь, – на другом конце Парижа. В его возрасте нужна женщина, чтобы за ним ухаживать. Готовить ему вкусные вещи, наводить уют, избавлять его от хлопот. И не какая-нибудь посторонняя, которая его совсем не знает, пора уж ему понять, что в восемьдесят четыре года нет смысла начинать жить с женщиной, которую не знаешь. Уже нет времени узнать друг друга, притереться. Так и умрёт бобылём. Разве это жизнь? Он, кажется, собирает открытки, марки и разные фотографии, даже незнакомых людей. Интересно, мою он сохранил? Когда-то у него их было полным-полно. Он даже вырезал их из газет и журналов и наклеивал в альбом. Теперь, наверно, всё выбросил. Никогда не видела такого злопамятного человека. Хотя, конечно, он меня обожал и поэтому уничтожил всё, что могло напомнить. Знаешь, когда мы с ним виделись последний раз, когда он собирался скрыться и дал мне адрес этого подвала, он всё держал мою руку и мог выговорить только: "Кора, Кора". Я сделала глупость, надо было пойти к нему, но так уж вышло – я встретила Мориса и потеряла голову, такая была безумная страсть.

     ЖАН.

     Вы действительно слишком жестоки к нему, мадемуазель Кора. Надо уметь прощать.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Но он мучает меня своим молчанием целых тридцать пять лет! Каково?

     ЖАН.

     Вы сами отчасти виноваты. Он же не знает, что теперь вы полюбили его по-настоящему. Вы ведь ему не сказали.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет.

     ЖАН.

     Так надо ему сказать!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Он только посмеётся…

     ЖАН.

     Когда вы первый раз почувствовали, что любите его по-настоящему?

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Точно сказать не могу. Это чувство пришло постепенно, нарастало с каждым годом. Он ведь всё-таки был так щедр ко мне: избавил меня от работы в писсуаре, окружил комфортом, дал жилье и пенсию. Я уже не могла держать на него зла. И постепенно это пришло. Не бешеная страсть, как с Морисом, я сама изменилась, поумнела. Стала чаще думать о нем. Дальше – больше, ну и вот… Ты не поверишь, но я иногда ночами не сплю, всё думаю, как там месье Соломон, такой одинокий на старости лет. Прямо сердце болит. Зачем, спрашивается, это надо? Со мной он был бы счастлив.

     ЖАН.

     Но он именно этого больше всего и боится! Когда человек счастлив, жизнь становится для него ценной, и тогда ещё страшнее умирать.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (между прочем) Если я тебя правильно поняла ты связался со мной, потому что я не прибавлю ценности твоей жизни и ты можешь не бояться, верно?

     ЖАН.

     Приехали… Слишком долго объяснять, мадемуазель Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Сделай милость, объясни.

     ЖАН.

     Я вас покину, мадемуазель Кора. Я люблю другую женщину.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (после долгого молчания) Она молодая и красивая, верно?

     ЖАН.

     Мадемуазель Кора, вы здесь ни при чем, я вас бросаю не из-за вас. И на вас приятно смотреть. Я вас бросаю не из-за вас. Я вас бросаю потому, что нельзя любить двух женщин одновременно, когда любишь только одну.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Кто она?

     ЖАН.

     Я с ней случайно познакомился…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Конечно, догадаться нетрудно… И… ты ей сказал?

     ЖАН.

     Да… Я не нарочно, мадемуазель Кора. Я с ней случайно познакомился. Это произошло само собой, я не искал. Но у меня есть для вас хорошая новость.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Ещё одна?

     ЖАН.

     Нет, правда, хорошая. Месье Соломоном, хочет чтобы вы его простили.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (оживлённо) Он тебе сказал?

     ЖАН.

     Это так же верно, как то, что я вас сейчас вижу. Он позвонил мне сегодня, чтобы я пришёл к нему. Срочно. Да, вот так мне и сказали по телефону: "Месье Соломон хочет срочно вас видеть". Когда я вошёл, он лежал в своём роскошном халате. Шторы на окнах были задёрнуты. Настоящая депрессия. Я никогда ещё не видел его в таком подавленном состоянии. Мрачные глаза, которые смотрят так, словно смотреть уже не на что. Я сел и молча стал ждать, но так как он молчал ещё упорнее, я спросил: "Месье Соломон, что случилось? Вы прекрасно знаете, что для вас я сделаю что угодно, а вы сами мне не раз говорили, что я мастер на все руки". И тогда наш царь Соломон сказал мне: "Я больше не могу жить без неё. Вот уже тридцать пять лет, как я пробую обойтись без неё из-за этой истории с подвалом, ты знаешь, когда мадемуазель Кора спасла мне жизнь…" Он посмотрел на меня так, как вообще смотреть невозможно, и прошептал: "Отдай её мне, Жано!"

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Господи, он в курсе?

     ЖАН.

     Он в курсе всего, царь Соломон. Он положил мне руку на плечо и прошептал: "Отдай её мне, Жано! Отдай её мне".

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (утёрла слезу) Есть такая песня.

     ЖАН.

     Есть песни на все случаи жизни, мадемуазель Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     А потом? Что он потом сказал?

     ЖАН.

     Рука его всё ещё лежала на моем плече, и он повторил: "Я не могу без неё жить. Я пробовал, но это выше моих сил, Жано. Я не из тех, кто любит два раза. Я люблю один раз. Один раз, только одну женщину. Это самое большое моё богатство. Пойди к ней, Жано. Поговори с ней деликатно, как ты умеешь. Пусть она мне простит, что я просидел четыре года в этом подвале, не навещая её!"

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Он этого не мог сказать!

     ЖАН.

     Клянусь всем, что для меня свято, мадемуазель Кора! Он даже пролил слезу. Слеза была такая огромная, что я никогда не поверил бы, что это возможно, если бы не видел своими глазами.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     А потом?

     ЖАН.

     (в сторону) Что ж тебе ещё надо! (мадемуазель Коре) А потом он шептал, обращаясь к вам, такие ласковые, нежные слова, что мне стало неловко.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (с явным удовольствием) Старый безумец!

     ЖАН.

     Вот именно, его мучает страх, что вы считаете его чересчур старым.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (энергично) Да он вовсе не так уж стар. Времена изменились. Это теперь уже другой возраст. Месье Соломон, вполне может дожить до глубокой старости. Он может ещё долго прожить, но для этого необходимо, чтобы кто-то о нем заботился.

     ЖАН.

     Или чтобы он о ком-то заботился. По сути это одно и то же.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Скажешь месье Соломону, что мне надо подумать. Это слишком внезапно, ты понимаешь…

     ЖАН.

     Он больше не может без вас, мадемуазель Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Я не говорю "нет", ведь нас связывает прошлое… Я успела наделать достаточно безумных поступков в своей жизни. Я не хочу снова терять голову.

     ИНТ. ПАРАДНАЯ РЕСПЕКТАБЕЛЬНОГО ДОМА УТРО

     Жан стремительно вошёл в парадную. Месье Тапю перехватывает его.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Поглядите-ка на мою находку…

     Месье Тапю достаёт из кармана тщательно сложенную страницу газеты и протягивает её Жану.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Он это обронил в лифте.

     ЖАН.

     Кто?

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Король евреев, черт побери, только он может себе такое позволить!

     Жан развернул газетную страницу, читает.

     ЖАН.

     Молодая блондинка с золотистыми волосами хотела бы познакомиться с человеком с ясной душой, чтобы плавать в тихих водах. Ну и что?

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Вашему царю Соломону восемьдесят четыре года! А он ещё ищет родную душу. Вы соображаете? Он хотел бы… ха-ха-ха! Нет, это уж слишком! Человек с ясной душой, чтобы плавать в тихих водах… Ну нет! Больше не могу…

     ЖАН.

     Ну и он не может.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Нет, вы не понимаете! Он ищет родную душу!

     ЖАН.

     Что вы об этом знаете? Это можно читать из… Это можно читать из любопытства, твою мать!

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Из любопытства? А я вам говорю, он ещё ищет. Вот подчёркнутые им объявления! Вы себе представляете? Нет, вы только себе это представьте? Что он воображает? В его-то годы! И у него есть предпочтения. Он их нумерует! Номер 1. Помечено его рукой. Разведённая женщина без детей, тридцати пяти лет, хотела бы начать новую жизнь с мужчиной пятидесяти – пятидесяти пяти лет, который тоже мечтает построить жизнь заново… (тыча в текст пальцем) И он хочет выдать себя за мужчину пятидесяти – пятидесяти пяти лет, он пытается жульничать, как всегда делал в бизнесе. Он хочет её обмануть, это сильнее его! Сила привычки. В конце концов, неужели он не понимает, что подошёл к самому концу, или он просто издевается над людьми? Номер два: тридцать пять лет, обладает весёлыми глазами и чарующим смехом. Всем подчёркнутым претенденткам между тридцатью и тридцатью девятью. Он не остановил свой выбор ни на одной старше сорока. Видимо, он не хочет, чтобы разница между ними была меньше сорока четырёх лет. Одно исключение, правда, он сделал, но сомневался в нем. Он это объявление не пронумеровал и не подчеркнул. Признаюсь, мне пятьдесят лет, хотя мне и не верят. Где он, зрелый мужчина, который взял бы в свою твёрдую руку руль моей жизни! В конце объявления стоит вопросительный знак. Посмотрите-ка на это!

     Месье Тапю вырывает страницу из рук Жана и, сопя, ищет. Потом суёт Жану в лицо объявление посередине страницы, тщательно обведённое красным карандашом.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Вот: независимая молодая женщина, тридцати семи лет, деятельная, любящая всё, что связано с интеллектом, и Авернь в осеннее время, ищет нежного человека, располагающего досугом, чтобы совместно противостоять жизни до конца своих дней. Фаллократам воздержаться. Фаллократам воздержаться подчёркнуто три раза красным карандашом… Фаллократам воздержаться, вы представляете? Нет, скажите, вы себе представляете? Он подчеркнул, это шанс, который нельзя упустить! Фаллократам воздержаться! Конечно, в его возрасте вряд ли ещё можно трахаться! И тут он сразу сообразил, что это случай для него! А, каково? Я вам говорю, это уж точно, ваш царь Соломон ещё мечтает!

     ЖАН.

     Это смеха ради. Он этим занимается, чтобы позабавиться.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Да, конечно, еврейский юмор, известное дело!

     ЖАН.

     Неужели старый человек не имеет права читать сентиментальные объявления в вечер своей жизни, чтобы вспомнить былое. Он садится в кресло, закуривает сигару и читает трогательные объявления о родных душах, которые разыскивают друг друга, а потом улыбается и бормочет "Ах, эти молодые" или что-нибудь в этом роде. Всегда чувствуешь себя спокойнее, когда видишь, что есть ещё люди, которые чего-то ищут! Ему это помогает обрести душевный покой, черт возьми!

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     А я вам говорю, что он верит в Деда Мороза, ваш еврейский король. И какая порочная натура! Заметьте, он подчеркнул объявления не про старых грымз, а про юных дам! Как ему только не стыдно, в его-то возрасте!

     Жан вырывает из рук месье Тапю газетную страницу и скрывается в лифте.

     ИНТ. КАБИНЕТ В КВАРТИРЕ МЕСЬЕ СОЛОМОНА УТРО.

     ЖАН.

     Месье Соломон, разрешите поздравить вас с вашими замечательными достижениями.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     О, Жано, как мило, что вы вспомнили… Спасибо, малыш, спасибо, делаешь, что можешь, но и нами занимаются, нами занимаются… Вот поглядите-ка на это, есть надежда… (Он взял с письменного стола газету.) Можно подумать, что они это сделали специально по случаю моего восьмидесяти пятилетия. Вот, читайте! Под заголовком "Стареть".

     ЖАН.

     "Искусство и способы как можно лучше стареть" – так назвал доктор Лонгевиль свою небольшую книгу, иллюстрированную несколькими рисунками Фезана. Она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования.

     Месье Соломон стоит за спиной Жана и читает через лупу.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     …склонить этих людей занять активную позицию на новом этапе их существования. Активная позиция, этим всё сказано! Но есть здесь кое-что и получше! …многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни… (направил лупу на Жана) Знал ли ты, Жано, что многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни?

     ЖАН.

     Нет, месье Соломон, но это приятно узнать.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Да? Не понимаю, почему от нас скрывают такие важные вещи. (с ненавистью) Многочисленные растения и некоторые породы рыб… (гневно) …склонить пожилых людей занять активную позицию на новом этапе их существования… Небольшая полезная книга, она легко читается… (бьёт кулаком по столу) Ух, я бы тебе… им… дружбилы!

     ЖАН.

     Не кричите, месье Соломон, какой от этого толк? Вот вы уронили это в лифте.

     Месье Соломон берёт газетный листок, разворачивает его. Он явно доволен находке.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     А, вот она, эта страничка! А я как раз думал, где же я её потерял.

     ЖАН.

     Её нашёл месье Тапю.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Хороший человек.

     ЖАН.

     Да, злобный мудак.

     Месье Соломон оставляет это замечание без комментария. Он берёт со стола лупу филателиста и снова изучает брачные объявления.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Идите сюда, Жано, будете мне советовать.

     ЖАН.

     Что советовать, месье Соломон?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я уже подчеркнул несколько объявлений, которые могли бы меня заинтересовать… Ищу крепкое полувековое плечо, которое не против, чтобы на него склонилась нежная, весёлая, чувственная головка. Что вы об этом думаете, Жано?

     ЖАН.

     Головка ищет плечо полувекового возраста, месье Соломон.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Полувекового. Это ведь можно обсудить, разве нет? Многие забывают, что сейчас кризис, и предъявляют непомерные требования! Это все же невероятно. Просто невероятно!.. Ей нужно плечо пятидесяти лет… Какое отношение возраст имеет к плечу?

     ЖАН.

     Она хочет быть спокойной, вот и всё!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     А почему моё плечо не может ей обеспечить покой? Чем моё плечо в восемьдесят четыре года стало хуже, чем было в пятьдесят? Ведь это же не вопрос качества мяса, надеюсь? (бросает газету на стол) Небольшая книга, иллюстрированная несколькими рисунками Фезана… Черт–те что, нет, правда, черт–те что!

     Месье Соломон бьёт несколько раз кулаком по столу. На его лице появилось выражение непоколебимой решимости.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Везите меня к шлюхам.

     ЖАН.

     Месье Соломон, извините, я не расслышал!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (взревел) Везите меня к шлюхам!

     ЖАН.

     Месье Соломон, я вас умоляю, не говорите таких вещей!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я хочу пойти к шлюхам!

     ЖАН.

     Месье Соломон, пожалуйста, не делайте таких усилий!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Каких усилий?! Ты тоже за одно с ними?!

     ЖАН.

     Не кричите так, месье Соломон. Что-то может внезапно лопнуть!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я в отличном состоянии, и ничего внезапно не лопнет! Я хочу, чтобы меня отвезли к шлюхам. Что–то не ясно?

     ЖАН.

     Вы не можете идти к шлюхам, вы слишком высоко стоите!

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Это что, попытка меня запугать?! Как хозяин SOS я приказываю – везите меня к шлюхам!

     Жан выбегает из кабинета.

     ИНТ. КОММУТАТОРСКАЯ “SOS-ДОБРОВОЛЬЦЫ” В КВАРТИРЕ МЕСЬЕ СОЛОМОНА УТРО.

     За коммутатором сидят Чак и ЖИНЕТТ, отвечают на звонки. Рядом стоит месье Тапю, ест сэндвич. Вбегает Жан.

     ЖАН.

     Месье Соломон требует, чтобы его отвезли к шлюхам!

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     (говорит с набитым ртом) Что я вам говорил, он мечтает…

     ЧАК.

     (спокойно) Это старческий маразм.

     ЖАН.

     Что ж, пойди скажи ему.

     ЖИНЕТТ.

     Говорят, что у стариков часто бывает желание трахнуть беременную женщину.

     Все смотрят на Жинетт.

     ЖИНЕТТ.

     Я хочу сказать...

     ЖАН.

     Ты лучше молчи! Что будем делать?

     ЧАК.

     У него поехала крыша. Это от шока, что ему исполнилось сегодня восемьдесят пять лет…

     Месье Тапю слизывает с руки вытекший из сэндвича соус.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     А может быть, ему просто хочется пойти к шлюхам, и всё.

     ЖАН.

     Нет! Только не он! Не человек такой высокой духовности!

     ЖИНЕТТ.

     Можно позвать доктора Будьена.

     МЕСЬЕ ТАПЮ.

     Я думаю, что нужно отвезти его к шлюхам, может, что-то и произойдёт.

     В коммутаторскую входит месье Соломон. На голове легендарная шляпа, в руках трость с набалдашником в форме лошадиной головы, перчатки.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что, небольшой заговор? Я должен вас предупредить, что так у нас дело не пойдёт. Мне исполнилось сегодня восемьдесят пять лет, это точно. Но считать, что я стал поэтому недееспособен, - нет, такой дерзости я никому не позволю. И ещё одну вещь я хочу вам сказать: мои юные друзья, я не давался в руки нацистам в течение четырёх лет, избежал гестапо, лагерей, облавы на Зимнем велодроме и газовых камер не для того, чтобы сдаться какой-то убогой смерти, которую называют естественной, смерти третьесортной, наступающей якобы от жалких физиологических причин. Самые мощные силы не смогли надо мной восторжествовать, так неужели вы думаете, что я поддамся рутине? Я не зря избежал холокоста и намерен дожить до глубокой старости, это я торжественно объявляю, запомните! А теперь я желаю ехать к шлюхам!

     НАТ. МАШИНА ЖАНА ДЕНЬ.

     Машина стоит на против маленькой гостиницы около которой стоит несколько девиц. В машине сидят: за рулём Жан, на переднем сидении месье Тапю, на заднем – Чак, месье Соломон, Жинетт.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     …Склонить пожилых людей занять активную позицию на новом этапе их существования! О бешенство, о отчаяние, о ненавистная старость!

     ЧАК.

     Месье Соломон, вы ведь любите музыку, вы должны полететь в Нью-Йорк, Горовиц даёт там свой последний концерт.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (резко) Кто вам сказал, что это последний? Это он так решил? Кто вам сказал, что через двадцать лет Горовица не будет? Почему он должен умереть раньше? Потому что он еврей? Хватают всегда одних и тех же, так, что ли? Пустите меня!

     ЧАК.

     Месье Соломон, вы не хотите, чтобы мы с ней сперва поговорили?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     И что вы намерены ей сказать? Что несовершеннолетним это запрещается? Идите знаете куда! Я король прет-а-порте и в советах не нуждаюсь! Ждите меня здесь.

     ЖАН.

     (умоляюще) Месье Соломон, ведь бывает гонорея…

     Месье Соломон не слушает, выходит из машины. Он принял активную позицию, шляпа слегка сдвинута набок, взгляд оживлённый, полный решимости, в руках он держит перчатки, а трость слегка приподнята. У белокурой ШЛЮХИ хорошо сработала женская интуиция, она ему широко улыбнулась. Месье Соломон тоже улыбнулся. Месье Соломон и Шлюха заходят гостиницу.

     ЖИНЕТТ.

     Мы его живым уже не увидим. Вы должны были что-то сделать! Наше поведение – это же неоказание помощи человеку, когда его жизнь в опасности. Она его убивает, эта мерзавка! Надо подняться и посмотреть!

     ТАПЮ.

     Не надо впадать в панику. Она, наверно, уложила его, чтобы он отдохнул. Может, она старается поддержать его морально. Это тоже относится к услугам, которые она оказывает.

     ЖИНЕТТ.

     Я сейчас позову легавых.

     В эту минуту в дверях гостиницы появляется месье Соломон. Он стоит, держа в одной руке перчатки и трость, в другой – шляпу, он ничуть не утратил своего легендарного внешнего достоинства. Он бодрым жестом нахлобучивает на голову шляпу, сдвинув её слегка набок, и направляется к ожидающим. Садится в машину.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (улыбнулся, задумчиво) Многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни…

     ИНТ. КАБИНЕТ В КВАРТИРЕ МЕСЬЕ СОЛОМОНА УТРО.

     Месье Соломон сидит в кресле за столом. На столе лежат альбомы с марками и открытками. Входит Жан. Месье Соломон жестом приглашает Жана сесть. Жан садится напротив месье Соломона.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я собираюсь продать свою коллекцию марок. Пришло время подумать о другом.

     ЖАН.

     Не надо думать о другом, месье Соломон. С вашей железной конституцией вам незачем об этом думать.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Ну и шутник же ты, Жано. С марками я уже сделал, что мог, подхожу к концу коллекции…

     ЖАН.

     Я хотел поговорить с вами о мадемуазель Коре.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Как она поживает? Я надеюсь, ты продолжаешь ею заниматься?

     ЖАН.

     Спасибо, месье Соломон, это мило, что вы обо мне подумали.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Любопытно, как прошлое всё больше оживает по мере того, как стареешь. Я всё больше о ней думаю. Это была другая эпоха, Жано. Мир занимал меньше места. Да и оставалось его куда больше для личной печали, чем сегодня.

     ЖАН.

     Я думаю, что вы ведёте себя с ней непростительно, месье Соломон. Вас распирало от злопамятства в течение тридцати пяти лет, срок немалый, теперь хватит. Это даже неэлегантно, а вы всегда так хорошо одеты. Вам следовало бы увезти её с собой.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (прищурил глаза, с лёгким оттенком недоверия) А куда именно ты хочешь, чтобы я увёз её с собой, мой маленький Жано?

     ЖАН.

     В Ниццу, месье Соломон, всего-навсего в Ниццу. (месье Соломон помрачнел.) Вы с вашей легендарной снисходительностью должны её простить, месье Соломон. Она отказывается даже пойти в кафе на Елисейских полях, представляете! Она не может забыть. И она часто при немцах проходила мимо этого подвала…

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Так почему же эта курва ни разу туда не зашла?! (с отчаянием бьёт кулаком по столу) Почему ни разу, ни единого раза она меня не навестила? Почему она до сих пор хранит ЕГО фотографии!.. …второй ящик комода, под старыми документами…

     ЖАН.

     (ошеломлённый) Это злопамятство, месье Соломон, вот что это такое. И это нехорошо.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Ты и представить себе не можешь, как я страдал… Я её любил… Я любил её наивность, её чуть хрипловатый голос, её маленькое личико мудачки. Всегда хотелось её спасать, защищать в промежутках между её мудачествами. Это надо же умудриться так испортить себе жизнь, как она. Я иногда ею восхищаюсь. Испортить себе жизнь ради любви – это не всем дано.

     ЖАН.

     В таком случае, вы должны и собой восхищаться.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Ты парень… неожиданный, Жан.

     В кабинет вошли Жинетт, Чак и месье Тапю.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что случилось?

     ЖИНЕТТ.

     Случилось то, что мадемуазель Кора Ламенэр попыталась уйти из этой жизни.

     ИНТ. БОЛЬНИЧНАЯ ПАЛАТА ДЕНЬ.

     Месье Соломон, Жан и СТАРШАЯ МЕД. СЕСТРА стоят перед ширмой.

     СТАРШАЯ МЕД. СЕСТРА.

     Мадемуазель Кора находится здесь уже тридцать шесть часов и жизнь её теперь вне опасности. Я думаю, что нам здорово повезло, что она не бросилась под поезд метро или в Сену. Она просто приняла, слишком большую дозу лекарства. Приходящая прислуга долго звонила в дверь, но никто не открыл, и тогда она вызвала полицию, и благодаря этому её удалось спасти. На тумбочке у кровати лежала записка с кратким объяснением этого поступка. Когда её спросили, надо ли кого-нибудь предупредить, она попросила позвонить в "SOS-добровольцы", там у неё есть знакомый. Говорите с ней поменьше, ей вредно волноваться.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я бы хотел взглянуть на записку которую она оставила, вы могли бы мне её показать?

     СТАРШАЯ МЕД. СЕСТРА.

     Это не возможно.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Почему?

     СТАРШАЯ МЕД. СЕСТРА.

     Потому что вы не являетесь членом её семьи.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Кроме меня, у неё никого нет на свете.

     Старшая сестра сомневается, как ей поступить, но Жан знаками – и головой, и рукой – показывает ей: нет, нет, нет.

     СТАРШАЯ МЕД. СЕСТРА.

     Это не возможно.

     Месье Соломон и Жан зашли за ширму и сели на стулья по обе стороны кровати, где лежит мадемуазель Кора. Она укрыта белым одеялом до самого подбородка.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Из-за кого, Кора? Из-за него… или из-за меня?

     Мадемуазель Кора молчит. Подошла медсестра и знаком показывает, что визит окончен, месье Соломон и Жан встали. Жан сделал шаг, чтобы выйти, но месье Соломон не двигается с места.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Я ещё приду.

     Оба вышли. Через некоторое время в палату вошёл Жан, и сел на стул.

     ЖАН.

     Кора.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     (улыбнувшись) Что тебе ещё надо, Жано, мой Зайчик?

     ЖАН.

     Твою мать! Почему ты это сделала? Из-за него? Или из-за…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Из-за тебя? Ой нет! Нет. Не из-за тебя и не из-за него. Это… не знаю, я не знаю, как сказать. Из-за всего, вообще… Мне надоело от кого-то зависеть. Старая и одинокая, вот как это называется. Понятно?

     ЖАН.

     Я подскажу тебе одну штуку, Кора. Когда ты себя чувствуешь одинокой и старой, думай о тех, которые тоже одиноки и стары, но живут в нищете и в приютах. И ты себя почувствуешь лучше. Потому, что поймёшь, что живёшь в роскоши.

     Жан встал и подошёл к медсестре.

     ЖАН.

     Мадемуазель хотела бы, чтобы ей вернули её прощальную записку. И если не сложно дайте листок бумаги и ручку.

     Поколебавшись, медсестра достаёт из кармана конверт и отдаёт Жану конверт. Жан открывает конверт, достаёт листок и читает. Медсестра выходит из палаты.

     ЖАН.

     Прощайте Кора Ламенэр.

     Жан рвёт листок. Возвращается медсестра приносит бумагу и ручку. Жан даёт лист бумаги и ручку мадемуазель Коре.

     ЖАН.

     А теперь возьми-ка эту бумагу и пиши.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Что ты хочешь, чтобы я написала? И кому?

     ЖАН.

     Напиши ему.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Что я должна, по-твоему, ему написать?

     ЖАН.

     Что ты кончаешь с собой из-за него. Что с тебя хватит его ждать, что с каждым годом ты его всё больше любишь, что это длится уже тридцать пять лет, что теперь он для тебя не просто возлюбленный, а настоящая любовь, что ты не хочешь жить без него.

     С минуту мадемуазель Кора держит в руках листок и ручку, потом кладёт их на одеяло.

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет.

     ЖАН.

     Давай пиши, не то я тебе…

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Нет. (рвёт листок) Я это сделала не из-за него.

     Жан встал со стула и завыл.

     ЖАН.

     Не будете же вы продолжать свою ссору влюблённых ещё тридцать пять лет? (Жан сел.) Мадемуазель Кора, сделайте это для нас, для всех нас. Нам необходима хоть капля человечности, мадемуазель Кора. Напишите что-то красивое. Сделайте это из милости, из симпатии, ради цветов. Пусть в его жизни будет хоть луч солнца, черт возьми! Ваши поганые жанровые песни во где сидят, мадемуазель Кора, сделайте что-то голубое и розовое, клянусь, нам это нужно. Подсластите жизнь, мадемуазель Кора, она нуждается в чём-то сладком, чтобы измениться. Я взываю к вашему доброму сердцу, мадемуазель Кора. Напишите ему что-нибудь в духе цветущих вишен, словно всё ещё возможно. Что без него вы больше не можете, что вас тридцать пять лет точит раскаяние и что единственное, о чём вы его просите перед тем, как умереть, это чтобы он вас простил! Мадемуазель Кора, это очень старый человек, ему необходимо что-то красивое. Дайте ему немного сердечной радости, немного нежности, твою мать! (встаёт на колени около кровати) Мадемуазель Кора, пишите! Смягчите его последние дни и ваши тоже! Вы даже не знаете, до какой степени вам обоим нужна нежность!

     МАДЕМУАЗЕЛЬ КОРА.

     Не могу. У меня своя женская гордость. Если он хочет, чтобы я его простила, он должен прийти и извиниться. Пусть принесёт мне цветы, поцелует руку, как он это умеет, пригласит кататься на лодке в болонском лесу, и пусть скажет: Кора, извините меня, я был жесток, несправедлив, я не заслуживаю прощения, но я об этом горько сожалею, и я буду счастлив, если вы меня снова примете и согласитесь жить со мной в Ницце в квартире с видом на море!

     ИНТ. КАБИНЕТ В КВАРТИРЕ МЕСЬЕ СОЛОМОНА.

     Месье Соломон сидит в кресле за столом. Жан вошёл и сел в кресло перед месье Соломоном.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Ну что, Жано, опять проблемы?

     ЖАН.

     Это у вас проблемы, месье Соломон. Вам придётся кататься на лодке с мадемуазель Корой.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что?

     ЖАН.

     Ей хочется кататься на лодке в Болонском лесу.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что вы несёте?

     ЖАН.

     Она вас любит, и вы её тоже. Хватит валять дурака.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Жан, мой мальчик…

     ЖАН.

     Марсель.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     С каких это пор?

     ЖАН.

     С тех пор как Жано Зайчик погиб. Его раздавили.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Жан, мой мальчик, я тебе не разрешаю говорить со мной таким тоном…

     ЖАН.

     Месье Соломон, у меня и так не хватает мужества решиться, поэтому не доставайте меня и не прикидывайтесь дурачком. Мадемуазель Кора вас любит.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Она вам это сказала?

     ЖАН.

     Не только сказала, но и не раз подтвердила. Вам следовало бы пожениться и прожить вместе долгую счастливую жизнь.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Это она тебя послала?

     ЖАН.

     Нет. У неё своя гордость.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Это невозможно. Я не могу её простить.

     ЖАН.

     Она спасла вам жизнь.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Тем, что меня не выдала?

     ЖАН.

     Вот именно, она вас не выдала, это чего-то стоит. Она знала целых четыре года, что вы прячетесь в этом подвале, и она вас не выдала из любви. Она могла бы это сделать из любви к тому типу из гестапо, с которым жила, но она предпочла вас не выдавать из любви к вам, месье Соломон.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Да, у этой женщины большое сердце.

     ЖАН.

     А теперь она хочет кататься с вами на лодке.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     (взбунтовался) Я не поеду.

     ЖАН.

     Месье Соломон, не надо лишать себя чего-либо из принципа. Это нехорошо. Это нехорошо для неё, для вас, для жизни и даже для принципа.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Что это за идея кататься на лодке в её возрасте? В следующую пятницу ей исполнится шестьдесят шесть лет.

     ЖАН.

     По-моему, шестьдесят пять.

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Она врёт. Старается приуменьшить. В следующую пятницу будет её шестьдесят шестой день рождения.

     ЖАН.

     Вот и прекрасно, покатайте её по этому поводу на лодке. Вы её ещё любите, месье Соломон?

     МЕСЬЕ СОЛОМОН.

     Теперь это уже не вопрос любви. Это куда большее. (усталый жест рукой.) Я поеду с ней кататься на лодке.

     ЗАНАВЕС.