С момента своего рождения, с самого первого своего дуновения я знал, что буду записывать на золотых осенних листьях чернилами времени историю своей жизни.
Моя задача не осложняется необходимостью каждый день открывать ящик массивного деревянного стола, доставать оттуда толстую тетрадь, на которой немного кривыми, но гордыми за смысл существительного, частью которого они являются, буквами выведено : ”Мой Дневник”, забыв достать ручку, как впрочем, и выслушать от самого себя дежурные за это ругательства, снова открывать стол...
Все это мне не нужно; я ветер, молодой ветер, и я вписываю себя в книгу, чье название старше, чем она сама.
Ощущение полной свободы наполняет меня энергией безудержного движения. Я могу делать все, что захочу, или, скорее, я хочу делать все, что делаю. Играю с опавшими листьями, бросаю их в лица прохожим, забираю у одного из них шляпу и несу ее на свое любимое дерево, не обращая внимания на его брань.
И чем он недоволен?
За свою короткую жизнь я уже успел понять, что человек - одна из самых сложных структур во вселенной. Если спросить ветер и камень, что они такое, вы услышите:
“Движение”, “Тяжелая неподвижность”. Задай тот же вопрос человеку, и его ответ поразит своей бессмысленностью. “Я - это желание. Желание двигаться. Желание сидеть, стоять. Желание желать!”
Заблуждение это, как, впрочем, и любое другое, заложено в самой природе человека, и в какой-то степени неотделимо от него, что делает его еще более нелепым, ибо что может быть глупее, чем осмысленная глупость, глупость, отрицающая свою природу своим существованием.
Люди сами иногда обнаруживают, или, точнее сказать, начинают ощущать; ощущать остро, каждой спиралью ДНК всю противоречивость своего положения, с одной стороны осложняемого, а с другой облегчаемого не большой вероятностью его изменения, тем более, что это изменение является насилием над человеческой природой.
Впрочем ,результат проецирования законов существования души человеческой на известную сторону духа природы, называемую богом, ставит под сомнение вопрос о возможности осуждения, а следовательно и его прощения. Поэтому, я не осуждаю человека, я утверждаю, что он виновен. Он создан для вины, также как я создан для того, чтобы нашептывать ему на ухо свою прозрачно-шелестящую песню.
II
Однажды Александра попросила учителя литературы объяснить, что такое поэзия.
Он ответил: “Представь себе, что ты видишь шестипалубный корабль. Поэзия - это когда ты можешь сказать, что он пятипалубный или семипалубный. Но ты не можешь сказать, что он четырехпалубный - рифма не будет соблюдена. Поэзия - это ограничение, которое человек накладывает на крик своей души”.
Для меня поэзия - это ты...
Спроси меня, моя любовь, кто я. В прошлом году я был романтиком, вчера я был смертельно болен, сегодня я хочу есть, я голоден тобой. Я не вижу тебя. Я могу составить твое тело из ног фотомодели, бюста звезды плейбоя. Конструктор “Собери себе девушку”. Я могу даже на секунду представить себе твое лицо: уютный нос, чувственные алые губы, алые не от помады, а от избытка чувств, целуя которые в своих мечтах я задыхаюсь от мысли, что в реальности все могло было быть в сто раз лучше...
И только глаза твои я не могу себе представить. Черные или зеленые, живые, веселые или грустные, исторгающие, если не крик, то, по крайней мере, плач души. Мысль о твоих глазах стирает, как ластик, волнующий образ из моей памяти и все начинается сначала...
Я начал новую главу своей летописи с мыслей и ощущений не своих, но хорошо знакомого и близкого мне человека, чтобы дать вам возможность лучше подготовить себя к истории семьи Веттер, прочитать которую вы сможете, если вам не надоест собирать отмеченные мною листья и склеивать из них картину, имя автора которой - тайна.
Я выбрал ее среди миллионов подобных, чтобы изучить и осудить человека. Таково мое предназначение и вопрос “зачем” не имеет смысла.
Ш
Клаус Веттер не мог понять, почему он так сильно отличается от других людей. Поэтому каждый вечер он кричал, громко, пронзительно, так, что соседи его прятали под язык нательный крестик и затыкали уши большими пальцами, рюмки и стаканы лопались от смеха, а кастрюли на полках начинали гордо отстукивать свою дзинь-дзинь песню.
Его не могла не слышать Ариадна Шварц, и когда от крика Клауса вены на ее руках стали взрываться со странным, смешным и зверским звуком “Чпок!”, она молча прошла сквозь стену и поцеловала его в верхнюю губу. Назавтра они поженились, а еще через два дня Ариадна родила двойню: Адольфа и Карину Грац, которые еще до рождения договорились взять фамилию отличную от фамилий их родителей, зачатых непорочным зачатием через третий поцелуй Клауса и его новоиспеченной жены.
Перенесемся теперь на 15 лет вперед, когда колеса на колеснице бога совершили еще один полный оборот, а в глазах детей наконец-то отразились глаза родителей, чего те так долго ждали и, вследствие этого, боялись.
На вопрос “С чего начинается семья” я отвечу - со стола...
За столом в доме Веттер собралась семья. Она пьет, ест, думает, спорит сама с собой, и ей и в голову не приходят глупые и бессмысленные мысли о каком-то там делении на независимые и противопоставляющиеся сами себе части.
--
Наше поколение должно успеть вскочить на подножку уходящего поезда времени. Мы обязаны сделать это, обязаны перед богом и перед собой.
--
Ты слишком много съел на ужин Адольф. Оставь свои умные мысли в школьном портфеле. Это я говорю тебе как мать. И вообще, дети, вам пора спать.
Детям сказали, что им пора спать, и они идут спать.
IV
На следующий день Адольф проснулся раньше времени (Глупое выражение, не правда ли?) со вкусом клубничного меда на кончике языка. Испугавшись, он в одних трусах вскочил с постели, но, вовремя вспомнив о чутком сне сестры, успокоил себя парой-тройкой дыхательных упражнений, пробежал на цыпочках в коридор, где в зеркале его уже жадно ждало новое отражение.
Через секунду весь дом наполнился холодным звоном четырех будильников. Восемь часов. Пора в школу.
Адольф замер, пораженный звенящим страхом, и смог очнуться от летаргического сна, только почувствовав прикосновение мягкое, как летний ветер, тяжелое, как смерть друга.
“Что с тобой?” - спросила Карина, игриво закрывая и открывая правый глаз, отяжелевшим ото сна веком.
“ Карина, ты не... Ну ладно, проехали. Пошли собираться, а не то опоздаем”.
В спешке Адольф забыл завтрак дома, но, вернувшись, так и не решился снова посмотреть в зеркало.
Выходя из подъезда, он подумал: ”Черт, такое дерьмо в праздничный день”. (Президент последним указом разрешил школьникам учиться три часа из шести в День Конституции, что не могло не смягчать неприятный осадок, оставшийся у него после увиденного, осевший на кончике языка противным, двуличным медом.)
Только в метро неоконченный разговор был продолжен.
--
Карина, я... Я такой же, как и вчера?
--
Нет, ты еще глупее (смех).
--
Да пошла ты. Сама ты тупая. Тебе вообще на все и на всех наплевать. Дура.
“Что за сестра мне попалась”, - подумал он, - “Она хоть вообще когда-нибудь думала о чем-нибудь?”
Несмотря на то, что они пришли в школу за пять минут до урока, за эти пять минут успело произойти событие, еще больше испортившее Адольфу настроение.
Мерлин - так звали их классного поэта. Курчавый очкарик, жалкий, но заслуживавший уважения хотя бы из-за способности понять свое истинное положение в иерархии класса, он с первого года был другом А., он притянулся к нему, как яблоко падает, притягиваясь к земле, быстро и в то же время незаметно, потому что естественно, хотя и непонятно. Такие вещи, как родство душ всегда интересовали А., но в случаях необходимости отчета перед самим собой полуобманным путем обходил все эти проблемы, отмахиваясь фразой: ”Все люди одинаковы, иначе их бы не называли людьми. Сталкиваясь с этим фактом, они начинают искать возможность соприкоснуться с собой через других людей, вместо того, чтобы соприкоснуться со всеми людьми сразу через самого себя.”
Адольф сразу заметил порыв Мерлина поделится новополученными переживаниями с другом, по неловкости в его движениях и попыткам, продравшись через стену галдящих школьников, приблизится к нему. Он не очень любил мерлинские излияния души, иногда оказывавшиеся не то что противными, но неприятными; к примеру, тот один раз не выдержал и рассказал А., как он справляется с плохим настроением: засовывает левую руку в кучу пищевого мусора и через час настроение заметно улучшается, что несколько покоробило А.(в большей степени, потому что должно было покоробить), поэтому, заметив приближение М., он начал было с такой же скоростью двигаться в противоположном направлении, но вовремя увидев в его руках грязно-голубую тетрадь, понял, что в худшем случае его ожидает новое стихотворение и остановился.
Когда Мерлин подошел к нему, и прислушавшись, приготовился говорить, открыл рот, Адольф не выдержал, Адольф не выдержал и улыбнулся. Этот свой недостаток, улыбаться при виде друзей, он считал самым своим вредным и плохим, но никак не мог от него избавиться, даже взросление и развитие, главные для него методы самопреодоления и самосовершенствования, в этом случае почему-то не помогали.
Мерлин молча опустился на правое колено, постоял на нем и в такт приливу крови к онемевшей ноге начал: “.............................................................”.
Что же он такое начал говорить Адольф так никогда и не узнал, так следующие две минуты пролетели для него быстро и медленно, туманно и отчетливо, как во сне. Он запомнил, что Мерлин читал ему стихи из своего сборника “Обрывки”. В памяти у А. Осталось только одно: “Дерево рухнуло. Синей кометой небо в глаза”.
Ужасным фактом, погрузившим А. в полное оцепенение , было то, что его друг медленно но упорно разваливался на части. Он с изумлением следил, как нога Мерлина пролетает около его носа, когда удар колокола привел его в чувство.
Опомнившись и увидев, что Мерлин снова “собрался”, он по инерции пробормотал: ”Спасибо, мне очень понравилось”, посмотрев при этом в его глаза, отвечавшие в ритме хайку.
Секунду назад прозвенел звонок. Мерлина не было рядом с Адольфом. Его никогда не существовало. На улице шел зверский дождь, и бездомная собака с оторванным хвостом металась по школьному двору в поисках убежища.
V
Пятнадцатый осенне-кленовый день в году наводил его на мысли о смерти и не давал писать сочинение на очередную идиотскую тему, поэтому вскоре он забросил тщетные попытки сосредоточится и стал созерцать мозоли на руках, тем более, что преподаватель и его одноклассники, как обычно не обращали на него никакого внимания. Его пальцы писали корявыми, разноцветными буквами по клетчатой бумаге...
Его отчужденность достигла предела, при переходе через который он, забыв, где находится, начал постепенно подниматься вверх: сначала он положил правую руку на воздух, ощутив, что опора стала достаточно прочной, положил левую, развязал шнурки на ботинках, сбросил их равномерными, но резкими покачиваниями, опустошенно потягиваясь, положил на воздух обе ноги, чуть-чуть приподнял тело и полетел по направлению к окну. Ударившись о стекло, и, моментально уменьшившись до размеров спичечного коробка, он громко заплакал, и плакал до тех пор, пока Карина, лениво поднявшись со стула, не отнесла его на зеленую розу, проросшую сквозь заднюю парту, откуда он мог найти дорогу обратно буквально с закрытыми глазами...
Слово “внезапно” вполне здесь уместно. Оно уместно даже более, чем “посмотрел”, ибо реальность, происходившая с ним была похожа на неожиданное прозрение. Он увидел в ней себя: в ее белых, утонченных руках он увидел свои, уставшие, напряженные, в ее загадочной улыбке - свое забывчиво-безрассудное веселье, и ее время стало его временем.
Почувствовав на спине взгляд, она резко повернулась, так резко, что все вещи и люди, убежденные, что за такой скоростью притаилась истина, повернулись вместе с ней, но Адольф успел все же на секунду заглянуть в ее бешенно-серо-черно-пустые глаза, увидев там свое отражение, которого он так испугался утром, до того, как обнаружил себя в повернувшемся на 90 градусов вокруг своей оси пространстве, в котором, увы, он снова должен был видеть только ее неистово-белую спину.
На полу, у ее ног лежал он, утренний, разжеванный и выплюнутый, а он, вчерашний, недовольный и круглый, оставался на месте и заканчивал вторую часть заключения сочинения под названием: “Почему нам вредно мечтать?”.
VI
Утром он срывается с места. “Что ты делаешь?” Считаю секунды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 0!
История - время, шар, безжалостно катящийся по головам. Почаще оборачивайся.
Математика - средство не поглупеть.
Языки надо знать.
Географию надо знать.
Я впустил вас себе в голову! В-в-вдруг мир наполнился сотнями второстепенных персонажей. Они кричали, бесновались, пытались забрать причитающееся им.
Тук-тук-тук. Ту-ту-тук. Слышишь? Тук-тук-тук. Ту-ту-тук. Слышишь этот поезд? По кругу. Быстрее. Быстрее. Быстрее.
Все. Буквы расплываются, они больны и хотят спать.
Ту-тук... По направлению к Свану.
--
Умные люди всегда красивы.
Она смотрела на него. Она искала у него защиты, искала...
Как птица. Его ноги шли, а его мысли были только оболочкой , только что напившейся крови.
VII
Память Адольфа хранила в себе все имена и картины, созданные сильными ударами потоков информации.
Он точно знал, что не видел снов, когда не помнил их, а когда помнил - думал, что мог рассказать о странной жизни, которую никогда не любил, которая пела вместе с ним в залитом солнцем помещении слева от центра того самого мая, пела одними лишь губами, одной улыбкой; ее он мог встретить только за одним из столиков Макдоналдса, но его желания редко материализовались; scar tissue there I wish you so..., наполняя воздух той прозрачностью, которую он рассовывал по карманам, а когда друзья(бред, не было у него друзей) покидали все без исключения комнаты, медленно сжигал на маленьком огне, появлявшемся на время из запястья, вытирая глаза, наполненные непрозрачными слезами, грязным, старым платком...
О чем он думал в той забегаловке, глядя в чьи-то глаза? О, как говорят в Ирландии, несложно сказать:” Твоя вторичность давно уже не раздражает меня. Ты достойна существования: твои белые руки; возМожно я разрешу им разрезать плавными, чуть нервными движениями мое пространство(мою любовь). Все твое время, весь твой золотой песок, падающий ... ничего не стоит. Мы не умеем разговаривать: два камня на дне лесной реки, пахнет солнечной рыбой, солнечной хвоей и голландскими! Сыграем в теннис? Беру черную ракетку и... нет! Красная лучше.(Красный- цвет-?). Моя подача: прими клише и верни обратно/назад. Hey, как ты сильно послала оскорбление в мою сторону. Но ты не добьешся своего: долго с вами проживешь - научишься быстро перемещаться по корту; ваши глиняные дороги не дадут умереть маленьким крыльям у меня на ногах. Слышишь, как звучит эхо в моем колодце? Не нравится? Не будешь кидать в него КАМНИ? Ну ладно, не плачь. Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо. Я это ты и не тыю Мы - это все. Улыбаешься? Я знаю, помню - в первый раз мы заметили друг-друга, узнали, обратили ВНИМАНИЕ только благодаря улыбке: твоей улыбке: нашей улыбке.”;
Третий вопрос, могла ли Александра помочь ему забыть...
Опоздав домой всего лишь на миг, он не удивился грустным лицам родителей, не удивился сообщению о том, что Карина покончила с собой, перерезала стеклянным ножом горло себе и стае собак с умными и грустными глазами, оставив странное завещание: ”Душу - биологии, руки - математике, мою смерть - Адольфу”. Получив из рук отца смерть, сразу укусившую его в руку, так что та потемнела, налилась грязным свечением, он смог наконец-то удалиться к себе и поразмыслить о том, что его действительно волновало: о бессмысленной красоте цветка, только что отцветшего на острове с зеленым именем “Атлантида”, разделенного маленьким щипцами на восемь частей, съеденных членами королевской семьи под грохот барабанов, скрипок, семь человек в ту же секунду умерли от голода, пятеро от страха и всего лишь трое обрели бога...
Эпилог
Еще через сто лет он все-таки решился познакомить ее со своими родителями. Милый чай, золотые конфеты, пора уходить, бег по лестнице, за ее спиной взрывается дом, разлетается на куски. Она достает из пояса широкий японский меч и уходит. Убивать дальше.
Что же осталось?
Коробок, он гремит и плачет, открой его, там ветер. Если очень попросить, ветер споет тебе свою песню. Слушай песню ветра.