Чорный Евгений. Звезда-Родинка

Чорный Евгений : другие произведения.

Звезда-Родинка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Оставить комментарий © Copyright Чорный Евгений (echorny@yandex.ru) Размещен: 16/06/2007, изменен: 04/12/2012. 534k. Статистика. Роман: Эзотерика		Ваша оценка:
Аннотация: Сокращенный вариант романа СОВЕСТЬ ЧЕЛОВЕКА или ЗОВ ЕСТЬ ЧЕЛО ВЕКА: Роман про Это. В 3-х томах. Приобрести роман "Звезда Родинка с ума шедшего ЧелоВека" в редакции от 2012 г. с дополнениями - см. на https://www.ljubljuknigi.ru/ , найдя по коду ISBN: 978-3-659-99184-4

ЗВЕЗДА-РОДИНКА.

Приобрести вариант романа "Звезда Родинка с ума шедшего ЧелоВека" в редакции от 2012 г. с дополнениями - см. на https://www.ljubljuknigi.ru/ , найдя по коду ISBN: 978-3-659-99184-4

"Смыслы, изначально заложенные в Мироздании, раскрываются (или иначе -- распаковываются) множеством различных путей: через науку, философию, искусство, теологию и мистический опыт и, наконец, просто через жизненный путь человека..."

В. В. Налимов. В поисках иных смыслов

Я розуму зоря!

М.Мiрошниченко

Так встретил он год своего тридцатилетия. Тот самый год, когда космическая страница в тридцатый раз должна была приблизиться к Земле с тех пор, как она попала в поле человеческого зрения. И было свое значение в том, что это посещение оказалось как бы невидимым в привычном смысле для человеческого зрения, хотя человечество, как никогда до этого, имело возможность наблюдать и изучать комету. Эта извечная анонимность говорила о многом тем, кто способен был понимать голос космоса. Она сообщала о главном...

Этот год, как бы освещенный в сознании Родиона знаком кометы Галлея, стал для него переломным. Этот знак анонимности стал его знаком. Точнее, этот год стал переломным для всего человечества, но лишь немногие осознавали это в самом его начале. Для большинства требовалось еще время, чтобы уже произошедшие в природе свершения проникли в их сознание сквозь инертный слой привычности и преобразились в определенные, общепринято воспринимаемые изменения.

Для Родиона это произошло шестого января. Точнее, в ночь с шестого на седьмое января; в день, который формально считался днем его рождения, произошел переход его сознания через некий психологический перевал. Перевал, который разделил окончательно все то, что составляло его "я" в старом смысле, с тем, что стало составлять его новое "я". Родион с этого времени как бы окончательно утвердился во всем том новом, что овладело его сознанием, его речи стали все явственней наполняться этой новью. И хотя по временам еще странно звучали его слова для окружающих, нередко еще он не мог придать своим мыслям такие словесные оболочки, которые бы не вызывали у других чувства неприятия из-за их несоответствия всему тому, что составляло привычный мир этих людей, все-таки именно с этого времени он обрел способность говорить так, что в основном это оказывалось понятным для окружающих. Но даже близким ему по развитию знакомым было смешновато слушать несуразицу, которой противоречила, как им казалось, сама реальность. Он видел иначе, иное, и видел поэтому. Но непрерывно анализируя, он постоянно корректировал самого себя. Такое самовоспитание позволяло ему все время уточнять, совершенствовать свои формулировки, давало возможность накапливать определенные сравнения, образы, которые бы позволили зримее обосновать для других все то, что наполняло его существо.

И молния, залившая светом зимнее, в тяжелых плотных облаках небо, ослепившая ярким, до синевы, светом обильно засыпанную чисто-белым снегом землю; молния, разорвавшая грохотом практически одновременно со светом и сонную тишину в ночь с субботы на воскресенье шестого января восемьдесят пятого года; молния, своеобразно ознаменовавшая его день рождения, его тридцатилетие, которое, начиная с двадцатилетнего возраста, значилось в его сознании подобием некоей психологической границы -- эта молния как бы провела собой известную черту. Эта огненная вспышка, сопряженная с оглушительным взрывом, как бы обозначала точку восклицательного знака его мышления. Это редкое природное явление как бы отчеркнуло для Родиона то состояние внутреннего смятения мыслей, в которое он вогнал себя усилием воли еще летом, обуреваемый желанием разобраться, наконец, в той сумятице мыслей, в которой протекала его жизнь, сколько он себя помнил, и с которой он никак не мог совладать, все время впадая из одной крайности в другую -- от абсолютной уверенности в правильности всего того, что рождалось в его уме, до абсолютного отказа от всего, объясняя это как бред, вызванный тем, что он пытается вме-стить в свой ум то, что не способно вместиться в столь посредственный человеческий мозг. Как бы ни было условно подобное утверждение, но именно с этого момента, момента сотрясения всего его естества этой молнией, Родион стал реально управлять стихией своих мыслей.

Он испытал потрясение своей психики от воздействия этой молнии. Ибо именно в тот момент он стоял у окна в течении, может, получаса, может, больше, непрерывно куря трубку, иногда раскачиваясь на ногах, словно от качки на палубе корабля. Родион переживал одно из тех состояний, которое можно определить как странное. Это было состояние, когда он в очередной, и уже последний, раз приблизился к той предельной черте, за которой лишь какой-то удаленной частью сознания еще был способен понять, что все его мысли находятся уже за пределами той разумности, которой обычно живут люди. И лишь этот краешек сознания еще свидетельствовал, что он не окончательно разорвал связь, которая входит в круг человеческой нормальности, что его ненормальность еще не утратила ту тоненькую ниточку связи с тем, что понимается как нормальность или, говоря медицинской терминологией, психическая вменяемость. Хотя, с другой стороны, эта же ниточка своим напряженным дрожанием сигнализировала ему, что все остальные мысли, которые наполняли его сознание, уже являются ненормальными для других людей. Невозможно передать весь сонм мыслей, что вихрились в его уме, хотя и можно обозначить как бы усредненные линии его рассуждений, что само по себе устраняет ту хаотичность, которая свойственна его мыслям, горячечная непоследовательность которой, в принципе, хорошо наблюдаема для тех, кто имеет дело с умалишенными. С одной стороны, раздумывая об истории развития человечества, о существовании в обязательном порядке диалектически противополагающегося человеческому разуму другого разумного начала, представляя себе исторически неизбежное сближение этих двух начал, которое он определял не общепринятым понятием "контакт", а понятием "Любовь", Родион в тот момент осознавал себя той самой невидимой частицей разума, через которую и будет осуществлено это воссоединение вместе с другой, противополагающейся именно ему в этой природе частицей иного начала. Некая "свадьба" в космических масштабах. Когда, как -- этого он не ведал, но что это должно произойти, знал точно. Это порождало мысли, что именно он, оказавшись как бы на острие одной из двух сближающихся своими вершинами космических пирамид, тем самым обретает особый статус среди всех остальных частиц, составляющих собой эти пирамиды. Выбор пал на него, на него легли право и обязанность осуществить это деяние -- воссоединение двух разумных цивилизаций. Этим определяется, что все те космические силы, которые осуществляют это деяние, оказываются вынужденными подчиняться его воле. Те, кто управлял всем этим ходом событий, теперь не властны принимать решения без учета того, как он будет действовать. И он несет ответственность за совершение этого воссоединения двух космических начал не в меньшей мере, чем те, кто управлял этими процессами на протяжении всей истории человечества. И хотя он, естественно, был не единственный претендент на положение той частицы, через которую будет осуществляться самое первое соприкосновение этих начал, но -- выбор пал на него...

Собственно говоря, не имеет смысла продолжать эту линию его рассуждений. Скажем лишь, что это позволяло ему чувствовать себя капитаном, ведущим некий космический корабль под названием Земля, экипажем которого было все человечество. Его раскачивало от внутреннего напряжения, ответственности за недопустимость малейшей ошибки, просчета в этом сближении. Он не то что воображал или внушал себе все это, его настрой психики в тот момент был именно таковым, что он воспринимал это как реальность. Стоя в каком-то старом офицерском бушлате, доставшемся ему по наследству от неизвестно кого, и чувствуя, как его все равно знобит, словно он заболел, Родион осознавал себя капитаном. Он управлял кораблем, и его мысли подчинялись те, во власти которых по субординации на-ходи-лись все остальные. Он знал, что управляет, но не понимал, как это происходит. Это его волновало больше всего. Он искал сигналов, был весь наполнен желанием получить сигнал, что его понимают, что ему подчиняются, что все, ответственные за эту космическую "стыковку", слушаются его команд. С напряжением он всматривался в ночную тьму, освещаемую лишь редкими огнями уже уснувшего города. Говоря другим языком, он ждал какого-то знамения, ибо фактически приступил к выполнению обязанностей Бога на Земле . Исполняющего обязанности Бога -- и.о. Бога. Он ждал, стараясь расшифровать, какие сигналы именно для него -- то ли свет, который вспыхивал в окне дома, расположенного напротив, и был необычного красноватого цвета; то ли мигнувший несколько раз свет от уличного фонаря, что освещал угол здания детского сада, види-мого ему; то ли это неожиданный и короткий гул водо-проводной трубы, морозящим звуком наполнивший ночную тишину. Но все это внутренне не удовлетворяло его. Той самой частицей сознания, которая удерживала его в рамках принятой нормальности, он понимал, что все эти свидетельства имеют общепринятое объяснение. Что попытайся он кому-нибудь объяснить, что он Капитан всего человечества потому, что глухой ночью неожиданно прогудела водопроводная труба, далеко не всякий сможет без смеха выслушать его. Не говоря уже о том, чтобы кто-то понял, что он говорит серьезно. Разве что опытный психиатр сможет серьезно отнестись к его словам, только совершенно по другой причине.

И в тот момент, когда он уже, казалось, удовлетворился этими неявными свидетельствами того, что команда признала его своим командиром, и готов был уйти со своего поста, некого мысленного капитанского мостика, на котором он нес свою вахту в этот глухой ночной час -- яркая вспышка от невидимого ему источника озарила все видимое пространство, дома, деревья, детскую площадку, ударив через расширенные от напряженного вглядывания в темноту ночи его зрачки, заставив их мгновенно схлопнуться почти в точку от слепящего света. И последовавший почти сразу же звуковой удар, когда свет еще заливал своим безудержным сиянием все пространство, заставил содрогнуться в каком-то животном ужасе его тело. Родион как-то сжался, вобрав голову в невольно вскинувшиеся вверх плечи и слегка присев, словно его ударило чем-то сверху по голове. Глаза его расширились, и он замер, испуганный и пораженный произошедшим. Ибо это было вызвано его волей, он затребовал, мысленно отдал приказание подать ему знак, ответить ему, как поняли его те, кому он сообщил, что управление кораблем берет на себя, -- и этот могучий удар из света и звука, что грохнул практически над ним, был воспринят им как ответ тех, кто услышал его. Это было столь явное свидетельство ожидаемого им какого-то знака, знамения, что он боялся некоторое время не только шевельнуться, но даже стронуть свою мысль с той точки замирания, которое охватило его. Дрожь испуга и радость подтверждения столкнулись в нем и образовали какую-то необъяснимую неподвижность. Все кричало в нем, что свершилось то, что он чувствовал в себе и в чем разуверялся многократно, и все было, одновременно, немо в нем от боязни вспугнуть пронзительность этого мгновения соприкосновения с великой истиной неведомого космоса. Дивную, дикую пронзительность соединения самых, казалось бы, безумных и сокровенных мыслей, о которых он не отваживался ни с кем говорить, с реальным, явным, хотя и удивительным фактом, свершившимся в действительности, фактом, который сам был как плодом этих его мыслей, так и утверждением, что они не есть просто бред воспаленного воображения.

Случайность? Такое объяснение более чем приемлемо для большинства, заговори он об этом. Не случайность -- проявление высшей, неведомой до времени закономерности. И если подобное не являлось определенным фактом правильности представлений Родиона о природе, о жизни для большинства людей, даже, возможно, для всех поголовно, то для него самого это послужило не просто фактом таковым, а как бы знаком, что разъединил, рассек его жизнь окончательно на "до" и "после". "До" -- он был одним человеком, "после" -- стал иным. Хотя, строго говоря, четкой грани как таковой не было: он стал превращаться в иного еще в состоянии "до", а в состоянии "после" еще не раз отмечал продолжавшую присутствовать в нем какую-то часть сущности того, каким он жил во времена "до", -- хотя переходный период имел свою протяженность, когда сомнения в правильности новых представлений были сильнее и преобладали над уверенностью в том, что открывшееся ему знание не есть следствие ошибок его ума. Родион знал, что именно эта молния тем не менее подвела черту под его "я", которое было больше склонно не доверять своим мыслям, чем тому общепринятому мнению, которое было привнесено в него с самого детства. Молния обозначила конец этого "я" и определила начало нового "я", которое уже не пугалось собственных мыслей только потому, что они противоречили общепринятым устоям, а искало связующие нити всего нового между собой и теми истинными знаниями, которые присутствовали в том самом общепринятом мнении наряду с ложными перевертышами. Он обрел способность как бы постепенно сплести сито из этих новых нитей, сито собственного познания, сквозь которое учился просеивать общечеловеческие знания, отделяя зерна от шелухи. Именно эта молния или нечто иное, что по яркости вспышки и мощному взрыву, перешедшему в продолжительный, затухающий, удаляющийся грохот, очень напоминало гром и молнию, освободила его внутренне от боязни, от неуверенности в себе, устранила то угнетающее чувство, которое жило в нем все это время -- потребность признания кем-то правоты его мыслей.

Этот психофизический удар, все, пережитое Родионом в эту ночь, как бы перетряхнули его, упорядочив мысли и чувства. Это вызвало ощущение спокойствия, которое обычно присутствует у человека, сознающего свою правоту. Странное, казалось бы, ощущение, поскольку сами его представления остались неизменными, он все так же оставался неспособным выразить свои мысли в какой-то удобоваримой, понятной форме. Не только для других, но даже для себя. Все его понятия были еще хаотичны, он скорее чувствовал их логическую взаимосвязь, чем был способен осознать это, но тем не менее, после этой ночи его покинули сомнения в том, правомерны его мысли или ошибочны. Он понял, что принципиально его мысли не ошибочны, хотя он недопонимает практически все то, что так или иначе живет теперь в его мозгу. Но это недопонимание не есть ошибочность, это есть результат ограниченности, слабости его собственного ума. И вряд ли ему удастся своим умом так организовать все открывшиеся ему понятия, чтобы это стало понятно любому человеку. Но это не значит, что подобное принципиально невозможно. Просто это будет осуществлено кем-то другим, более подготовленным, с более развитым умом. Может быть, это будет даже не один человек. Но то, что это будет -- он знал теперь точно. И именно это придавало ему спокойствия.

Знание будущего порождает спокойствие, потому что человек знает, что будет, хотя и не знает, как это будет происходить. Если до этого в нем нет-нет, да и шевелилось где-то внутри не всегда им самим осознаваемое неверие, которое время от времени отзывалось голосом: все это ты выдумал, чтобы мечтами разукрасить свое никчемное, серое существование, придать своей жизни какую-то надуманную значимость, в то время как ты был, есть и будешь ничто, -- то после пережитого потрясения от воздействия молнии Родион стал осознавать в себе спокойствие и ясность. Ему самому было странно это чувствовать, особенно в первые дни, недели.

Ничего нового он не обдумал, в его мыслях никакой ясности не появилось. Единственное, что он узнал дополнительно, было то, что молния сверкнула, а гром прогремел над его головой именно в тот момент, когда он осознавал себя той самой незаметной точечкой, которая, одновременно, является и точкой над "i", той самой невидимой, неведомой крупицей разума, которая в определенный момент истории олицетворяет собой центр всего круга разумности, которая являет собой вершину пирамиды. И в силу этого своего положения со всей остротой переживает близость пирамиды встречной, испытывая всю глубину тревоги и радости за то, чтобы это сближение, встреча, контакт, воссоединение, совокупление произошло в соответствии с законами природы. Это переживание дало Родиону понимание того, что он не сошел с ума, что это все действительно реальность. Это существует, другое дело, что его представления о нем далеко не полно отражают эту реальность, что в этом понимании еще можно и нужно искать, открывать, сомневаться, разуверяться и устанавливать истину. Но в главном, в том, что через Слово, через раскрытие, расшифровку слов будет устанавливаться истина и что такое раскрытие слов будет носить двустороннее содержание, он уже не сомневался.

С этого времени он стал иным. Его самого удивило то внутреннее спокойствие, знание чего-то великого, что наполняло все естество ясным светом, которое он ощутил в себе буквально на следующее утро. Удивило потому, что никакого нового знания не появилось, а сознание наполненности величием космоса появилось в нем. Другое дело, что знание, действительно новое знание, появилось, открылось ему через несколько месяцев, оформилось в зримые, понятные почти для всех образы и представления. Но для него самого это уже не принесло какой-то особой радости открытия. Вернее, радостное чувство было, но никакого внутреннего ликования не вызывало. Он воспринял это спокойно, как подтверждение того, о чем знал заранее. Знал, что это существует, что оно есть, хотя и не знал, в чем именно выражается, какими словами это можно объяснить.

В тот весенний день, в привычной обстановке обыденного рабочего дня, среди знакомых лиц сотрудников их отдела, которые каждый по-своему проводили обеденный перерыв, его мозг разорвал в себе какие-то преграды и, обладая к тому времени накопленными определенными представлениями, одолел собственное неведение, зацепившись за одно-единственное слово. Слово, которое как бы позволило разрешить все проблемы. Конечно, не сразу, в одно мгновение. За этим последовали еще дни, которые принесли гораздо более емкие и яркие факты, но это уже была наработка, уточнение известного. Поняв в тот день, что он действительно понял, Родион ощутил, как приятная легкость охватывает его тело, будто он испытывает полет. Он осознавал, что ему открылось новое знание -- знание нового. Стало как-то весело, смешно. От того, что сидящие рядом люди ничего даже не подозревают, сказать об этом, возликовать с соответствующим для подобного случая криком "Эврика!" -- он уже не был способен. Хотя, правильнее сказать, он к тому времени уже был способен спокойно, без буйных проявлений переживать подобное состояние. Если бы подобное произошло до январского события, он бы, конечно, не смог сдержать себя и наделал бы такого, что выглядел бы более странным, чем обнаженная радость Архимеда. Но ликование голого человека уже было им пережито. Его ум уже обрел в достаточной степени мудрое спокойствие. Без этого жизнь и не открыла бы ему своего хранилища знаний, потому что она ведает, кому и когда можно и нужно предоставить возможность заглянуть в запредельность. Ибо для одного это становится причиной для переживания радости открытия, а для другого может оказаться и причиной буйного, неуправляемого извержения непонятных слов, которые так и останутся необъяснимым бредом.

Только улыбка освещала его лицо, когда он как бы ни с того ни с сего взял у своего соседа словарь Ожегова и стал, уточняя свои мысли, переписывать оттуда в свой блокнот некоторые слова. Это не осталось незамеченным, над ним стали подшучивать. Мол, переписывая словарь, он точно несколько месяцев будет занят плодотворной деятельностью, выйдет победителем соцсоревнования по итогам этого месяца. Что сам Ожегов не до конца довел свой замысел, и он, как истовый продолжатель, может внести свою лепту... Родион отмалчивался, улыбаясь. Ему было весело сознавать, что он узнал нечто новое, сделал своеобразное открытие и как раз уточняет, развивает свои знания о том, что никому неведомо, и при этом слышать, как народ изголяется над ним, по-своему понимая то, чем он занимается. При этом его удивляло несколько вещей. Во-первых, что в такой форме не приемля его изысканий, его усилий, оставаясь, так сказать, равнодушными к нему, вместе с тем ему никто не мешал, никто не пытался его одернуть, остановить. То есть это равнодушие имело и положительное значение для Родиона. Не требуя к себе ничьего внимания, он не испытывал и потребности защищать себя от того, что кто-то начнет мешать ему. Он стал понимать, что в подобном как раз и заключается секрет такой линии поведения: если хочешь, чтобы тебе никто не мешал заниматься тем, что тебя интересует, научись действовать, не требуя от других какого-то особого к себе отношения. А второе было то, что он все время ловил себя на мысли: его это новое не удивляет, не вызывает бурного ликования, потому что он знал, что это произойдет. Хотя и думал, что произойдет не с ним. Знал с той самой ночи своего тридцатилетия. Молния ознаменовала собой факт того, что все свершилось. Зимой было неясным, что именно заключается в этом понятии "все". Весной он сумел увидеть как бы прообраз того, чего один человек не способен раскрыть и понять в полной мере. Его сказка, сказка его личной жизни -- это только присказка той сказки, которая грядет со всей неизбежностью.

Занятное дело -- человеческая жизнь. До того, как грянул гром, Родион действительно переживал то, что сопровождает открытие неизвестного. Но вразумительно объяснить, подтверждая фактами, в чем именно заключается этот новый подход в понимании природы, жизни, он не мог. А после, когда ему удалось найти подтверждение, и найденные им факты со всей очевидностью доказывали правомерность такого подхода к пониманию Слова, а через это -- к пониманию истории человечества, которое резко отличалось от привычной трактовки, преподаваемой практически одинаково во всем мире, радости открытия как таковой уже не было, все эти находки казались ему если не запоздалым, то, во всяком случае, не выходящим из ряда вон событием. Занятно, как человеческий ум привыкает к новому: то, что вчера вызывало его смятение, сегодня кажется почти привычным. Таков ход человеческого познания. Иногда для привыкания к новому требуется даже смена поколений. Это часто убивает тех, кто первым несет в себе подобное знание, потому что человек не отдает себе отчета, не понимает, что ставшее привычным для него, для его сознания, не является таковым для других. И в его голове не укладывается, как можно не понимать очевидного. Подобное, наверное, наилучшим образом продемонстрировано теми, кого со школярским превосходством и насмешкой любят называть утопистами, думая, что корень их ошибок -- в их взглядах. А их трагедия в том, что они, поняв сами, не могли осознать, как этого не могут понимать другие, как можно не понимать очевидного. А ведь можно, да еще и думать при этом, что именно таковы реальные законы жизни. Мало того, можно считать, что подобное устройство общества чуть ли не идеальным, вот до чего способно человеческое сознание довести себя в самообмане. Тешить себя, не сознавая всей мучительности своего существования независимо от того, на какой ступени находится человек в этом самом демократическом обществе.

Жизнь по-своему оберегает разум человека, не позволяя ему в одно мгновение выпить полной чаши ни радости, ни боли, а растягивая их во времени. Ибо в любом случае рассудок не может выдержать чрезмерности. Он может захлебнуться. Но именно это и оставляет в памяти ощущение какой-то недовершенности в случае радости и какой-то неискупленности вины -- в горе. Пока людям, как правило, известно подобное захлебывание сознания из-за страдания, горя. И при попытке вырваться за рамки того существования, в котором страдания и горести неизбежны. Подобные попытки до недавнего времени были крайне редки в истории человечества, а уж об успешных совсем мало что можно сказать. Единицы тех, кто сумел преодолеть притяжение привычных предрассудков и, вырвавшись за рамки горестного человеческого существования, не захлебнуться от того, в чем уже нет подобных горестей. В действительности человеческий мозг не выдерживал не чрезмерности радостного переживания от своего нового бытия, а оказывался не способным, не готовым преодолеть притяжение привычных представлений. Но сама устремленность человеческого ума за рамки привычности не есть достояние каких-то особых людей. Это общечеловеческая устремленность. Собственно говоря, это стремление и называется совестью.

Этот период жизни, по времени вроде бы не очень длительный -- с начала января и до середины мая -- был наполненным и значительным для Родиона. Хотя внешне вроде бы ничего не изменилось, но внутри себя он пережил многое, можно сказать все, что было ему отпущено на эту жизнь. Поняв это, он скажет себе, что внутренне он, практически, реализовал свою жизнь. Все, что могло свершиться, свершилось. Но оставалась внешняя сторона жизни, возможность реализации своего "я" во вне. Но подобная сторона всегда зависит от общественного востребования к определенной личности. Родион пока имел более, чем веские основания полагать, что его личность может попасть в разряд "преждевременных людей". Хотя само это понятие тоже из числа предрассудочных заблуждений. Не это суть главное. В огне мыслей он переплавил в себе собственное "я", и эта плавка была еще более "высокотемпературная", чем та, которая в свое время дала возможность говорить, что так закалялась сталь. Тот огонь, что закалял сталь, носил характер внешних -обстоятельств, он лишь внешне затронул внутреннюю сущность человека, он не мог проникнуть на такую глубину сознания, чтобы выжечь из нее все шлаки. Для этого требовалась иная историческая температура, чтобы мысли расплавились до состояния плазмы и выгорали бы не только шлаки, но и все чужеродные элементы. Только в таком случае может образоваться призма человеческого сознания той чистоты, которая способна без ошибочных отклонений преломлять свет человеческого знания. Только так происходит очищение мышления на качественно новом уровне, в результате чего возникает новое мышление.

Родион это прочувствовал на себе, понимая, что подобное есть не нечто сугубо индивидуальное. Это было результатом веления времени, которому подвержены все без исключения, хотя индивидуальность каждого играет в этом случае роль немалую, поскольку подобное преображение предполагает наиболее ярко выраженный индивидуальный характер. Но сам процесс этот имеет всеобщий характер. Ибо на повестке дня стоит вопрос подобного очищения человечества, которое не мыслимо осуществить иначе, чем через самоочищение тех частиц, из которых и состоит человечество. Это не произойдет враз, в один день или год, но это исторический процесс, от которого никому не спрятаться. Если отец не совершит в себе того очищения, что ему было отведено временем, то его наследники вынуждены будут нести бремя не только свое, им потребуется совершить более того, что предусматривалось самой историей. Для наследников такой крови будет возрастать вероятность более трагичного исхода, поскольку их разум может не справиться с той сокрушающей силой огня, которую оставили родители. И совершится то, чго определяется понятием возмездие -- пресечется кровь, оборвется ниточка рода, оказавшаяся неспособной на очищение от зла того и лжи. Дверь в будущее окажется закрытой для подобной крови. Не будет прохода крови, что не очистилась от власти золота. Что сохранила, не сумела выжечь в себе частицы, которые продолжают двигать сознание по законам золота, а не по законам Солнца.

3нание, что в его жизни совершилось все самое сокровенное, о чем мечталось, хоть это и оставалось сугубо внутренним его делом, позволило Родиону обрести спокойствие. По-своему занятно было отмечать изменения, которые произошли с его "я" и все явственней формировались. То, что еще недавно вызывало в нем обиду на саму жизнь, на всех окружающих из-за казавшейся ему несправедливости, которая определяла и предопределяла его серое, безрадостное существование, исчезло, будто никогда и не было. Исчезло, поскольку в действительности и не существовало, а виделось как реальность лишь в силу искаженного, иллюзорного собственного взгляда на мир. То есть причина была не в том, что мир был плох, а в том, что он неправильно преломлял призмой своего сознания этот мир. А сама жизнь была ни плохой и ни хорошей -- она была такой, какой должна была быть.

Трудностью для Родиона было то, что у него не было человека, который мог бы помочь, подсказать, ободрить, ему не с кем было даже поговорить вволю о том, что волновало его, поглощало мысли. Но в этом было и свое преимущество. Ему приходилось самостоятельно обучаться умению общения с людьми, с которыми он мог говорить о том, что его интересует только так, чтобы это соответствовало их интересам. И это оказалось вполне возможным. К тому же это позволяло ему, что называется, учиться у самой жизни, учиться читать книгу жизни без чьих-то подсказок и советов, которые неизбежно не только помогают, но и подавляют, ограничивают собственный поиск. Отсутствие наставника или учителя давало ему преимущество в том, что его ум тренировался, развивал собственную способность выходить из тупиковых ситуаций, и к тому же он не испытывал никакой заданности в движении собственной мысли от воздействия извне. Его мысль двигалась в том направлении, которое он сам определял как направление движения жизни. Его успехи были скромны, ему приходилось затрачивать время на то, что другие постигали гораздо быстрее, поскольку их кто-то вел. Но постигая по-своему, он созидал как бы свое постижение -- свои образы, свои сопоставления, которые дополняли то, что уже было известно другим. Родиону приходилось встречать людей, которые, выучившись, повторяли чужие слова и мысли, но сами не понимали того, о чем они говорят. Это не столь уже редкое явление. Это рецидивы той формы ученичества, в результате которой человеческий ум оказывается в плену школярского понимания мыслей своего учителя. И такая пелена, если говорить строго, более удручающа, чем та, в которой человек находился до подобного обучения. Такая опасность изначально отсутствовала для Родиона -- он был предоставлен сам себе, варился в собственном соку. Хотя он предпочитал говорить в таких случаях: "собственное дерьмо", в котором ему приходилось бултыхаться, надеясь только на свои силы.

Реальность, в которой он жил, не позволяла ему прочитать, допустим, тех книг, которые уже хотелось прочесть в определенный момент, чтобы выяснить или уточнить какую-то свою мысль. Не хватало времени, да и не всегда имел он доступ к нужным источникам. В такие моменты Родион с особой силой смог прочувствовать, что значит "информационный империализм", когда одни люди берут на себя право определять, что должен и может знать другой человек, что можно, а чего нельзя изучать "простому смертному". С этого начинается самая пагубная, самая антиприродная, античеловеческая деятельность то ли отдельных личностей, то ли целой социальной системы. Поскольку ограничение информации или, другими словами, знания порождает то, что человеческая мысль какое-то время продвигается медленнее, чем могла бы. Хотя в свой момент она все равно достигает требуемого самим временем понимания, но оно будет протекать более мучительно, чем это возможно. И какими бы словесными рюшечками о благих пожеланиях подобное ни разукрашивалось, какими бы великими идеалами такое ограничение ни оправдывалось -- все это, в действительности, преследует одну корыстную цель: создание условий угнетения одного человека для выгоды другого, возможность паразитирования одних, якобы "избранных", на темноте других.

Родион понимал теперь это, видя, как долдоня слова о "коммунистическом воспитании", одни люди последовательно и планомерно, стараясь передать это по наследству, отвоевывали себе не только право решать за других, что им нужно знать, а что нет, но и право жить лучше за счет угнетения, грубой эксплуатации таких, как Родион. И это не имело ничего общего с тем, что закладывалось изначально в понятие "коммунистическое воспитание". Эти слова служили теперь только ширмой. Правда, была своя особенность этой ширмы. Она сильнее всего раздражала именно тех, кто вынужден был использовать ее для сокрытия собственных мыслей и желаний. Кажущийся парадокс: те, для кого понятия "коммунизм", "социализм" представлялись идиотизмом бородатых чудаков с большой буквы "М", как выразился герой одного фильма, те, номенклатурная жизнь которых со всей очевидностью доказывала, что подобное понимание природы человеческой, его страстей, желаний есть утопия, потому что ни они сами, ни их окружение не имели внутренней потребности жить по таким принципам, и они же были вынуждены пусть без веры, но исполнять определенный ритуал, священнодействие, одурачивание, как они сами понимали, других, требуя от них твердо придерживаться учения марксизма-ленинизма, изучать и овладевать его наследием. Но жизнь мудрее самого мудрого, хитрее самого хитрого. К тому же этот кажу-щийся парадокс позволил совершиться тому, что определялось историей. Ведь именно диалектический материализм, как ни одно иное мировоззрение, провозглашал о том, что для материалиста принципиально не может существовать что-то такое, что он с порога отрицает, вообще отказывается знать, мотивируя это тем, что оно не вписывается в материалистическую систему взглядов. Материализм предполагает сомнение во всем, непрерывное постижение истины, которое требует чрезвычайно чуткого отношения ко всему, что в той или иной форме входит в круг человеческого знания. Каким бы это ни казалось фантастичным или нереальным, все требует пристального внимания и всестороннего изучения. И участвовать в этом должны не какие-то "избранные", особые люди, наделенные якобы "искрой божьей". Уровень развития общественного познания должен быть таковым, что все члены общества имеют доступ к получению знаний, которые бы позволили каждому из них участвовать в постижении истины. В меру их желаний и тех способностей, которые они в себе вольны развивать или не развивать. Нет смысла заставлять человека тренировать свой ум, если ему хочется тренировать тело. Но общество должно предоставлять ему возможность реализовать свои потребности в той полноте, которая доступна этому обществу в данный период времени.

Имея возможность сравнить то, что он наблюдал в своей жизни, с тем, что ему удалось выяснить, изучая работы основоположников научного материализма, Родион не случайно стал говорить, когда в этом была необходимость, что, в действительности, не существует более антисоветской литературы, чем работы Маркса, Энгельса и Ленина. Что все критики советского строя, всего того, что творится в этой стране от имени и под прикрытием марксизма-ленинизма, не способны даже приблизиться к тому уровню понимания и объяснения действительности, дающему возможность правильно осмыслить происходящее, который присущ работам этих мыслителей. Если только по-настоящему вчитаться в их слова, вникнуть в их мысли, а не заниматься конспектированием для того, чтобы сдать экзамен, получить положительную отметку. Школярское "мы это уже проходили" приводит к тому, что люди начинают говорить: они, мол, разуверились во всех этих словах о "коммунизме", не понимая, что никогда и не понимали сути этих слов. Слепая вера выгодна там, кто готов ошельмовать даже свет солнца, как ширму используя любые слова, лишь бы оказаться у власти, набить свой кошелек. Нет лучшего способа для утверждения слепой веры, чем насильственно ограничить человеческий ум какими-то одними взглядами, не позволяя ему узнавать несхожие взгляды и представления. Возведение каких-то мыслей на пьедестал абсолютной истинности -- лучший способ отвратить ум человека от этих мыслей, отбить всякое желание понять их. А это неизбежно ведет к тому, что человек начинает вообще отрицать, восставать якобы против этих, возведенных на пьедестал, мыслей, как правило но осознавая, что его развивающееся сознание начинает не вмещаться в рамки представлений именно той слепой веры, которую ему насаждали. Человек начинает говорить о своем неверии во весь этот бред, которым ему с малолетства забивали голову, не понимая, что в действительности он не понимает сути тех мыслей, она оказалась сокрытой за определенным количеством вдолбленных в его сознание фраз, являющихся суррогатом мыслей и выполняющих роль ширмы. Ширмы, которая позволяет одним не только прятать свои грязные делишки и страстишки, но и отгораживать ум других от возможности проникнуть в суть явлений, в суть происходящего, критически осмыслив реальное положение вещей.

Слепая вера хуже, опаснее неверия. И слыша, в основном от молодых людей, слова о том, что они не верят в коммунизм, Родион радовался этому. Радовался не тому, что эти восемнадцати-девятнадцатилетние ребята правильно понимают жизнь, исторический ход развития, а тому, что они не боятся говорить о своем неверии, что они не скрывают того, что уже не воспринимается ими. Все это позволяло Родиону сделать вывод, что близится время, когда такие мысли будут услышаны в университетских аудиториях и в других местах, и это не будет причиной, чтобы отстранять подобных людей от должности, не давать им возможности учиться, жить. И Родион радовался, что это время уже наступает, потому что только через такие неверия человеческий ум приходит к пониманию, что ему необходимо самому разобраться во всем, понять, в чем заключается истина.

Родион радовался приближающемуся неверию в марксизм-ленинизм, потому что сам прошел через такое же неверие, и следующим шагом после него стала потребность обрести яс-ность понимания. Это неверие было благотворным, оно призвано было очистить сознание от слепой веры, которая, по сути своей, оставалась той же христианской верой, только переодетой в словесные выражения веры коммунистической.

Неверие, непонимание порождает желание выяснить, по-нять, найти точку опоры. Слепая вера боится сомнений, которые отзываются внутри человека, она рассматривает их как самый большой грех, самое страшное зло. Слепая вера требует многократного, громкого повторения, скандирования звучных, непривычных, лучше всего малопонятных слов. Слепая вера несет в себе то состояние сознания, когда тысячи раз повторяя непонятные, но громкие слова нового, люди продолжают жить и действовать по старым своим представлениям и побуждениям. Свыкаются с тем, что все это происходит под звучание этих слов и с определенного момента им уже нет необходимости пони-мать: что же стоит за этими словами? Они привыкают к своему непониманию и именно эту привычность воспринимают как понимание.

Но наступает время, когда одураченные и самоодураченные люди начинают связывать свое недовольство, все то, что угнетает их сознание, с этими привычными непонятными словами, видя в них причину своего несчастья. Это наиболее удобная для человека форма нахождения причин своего недовольства жизнью. Потому что таким способом он вроде бы легче всего находит выход, объявляя врагами человечества эти, набившие оскомину слова, и все идеи, которые этими словами выражались. Но выход этот лишь кажущийся. Потому что сами мысли, сами идеи, суть самого дела так и остаются для такого человека за пределами его осознания. Но если раньше он тешился мыслью, что понимает эту суть, то теперь начинает утверждать, что ее вообще не существует. В известном смысле, это удобная для самого человека позиция. Он вроде бы отказался от заблуждений, понял истину и изменил свои представления. Но на самом деле все это носит характер чисто внешних изменений, внутренняя сущность этого человека осталась неизменной. В этом-то и удобство данной позиции. Поскольку действительное изменение -- изменение своего мышления, своей внутренней сущности -- не столь удобно для человека, оно требует усилий для преодоления собственной косности, того напряжения, когда человек должен перевернуть свое нутро, в себе, в своей психологии найти причины, отравляющие его существование. Гораздо легче и удобней такие причины вынести за пределы своего сознания и там отыскать виновников своих несчастий. Тем более, что они очевидны. Это те, чьи имена были у всех на устах. Именно они и виновны во всем. И чем они мертвее, тем и виновнее, потому что мертвого льва с неистовой яростью и смелостью может лягнуть даже осел. Так легко, оказывается, все можно разрешить и объяснить.

И все те слова о грехе, о рае, о святой вере в то, что самим Богом предначертано, кто будет лопатой навоз горбатить, а у кого искра Божья, уже без стыдливых кавычек определяют, что не только он, но и его помет должен жить в особых условиях, чтобы быть носителем народной духовности, творить эту духов-ность в таинственном своем единении с Богом на собственной вилле, а не на госдаче, которую не передаст своим наследникам, своей кровинушке. Все эти слова, оттесненные циничными и бредовыми коммунистическими идеями, которые нужно было столько раз до тошноты возвеличивать, чтобы выйти в люди, возвеличиться самому, нужно было воспевать в своих стихах, песнях, -- все эти слова мудрости божественного промысла так удобно и легко приходят в соответствие с собственным внутренним миром, так уютно они обогревают истерзанную душу... И если их вернуть, а эти обрыдлые до отупения идеи вычеркнуть из памяти, и слова о них убрать из обиходной речи, то жить все станут честно, справедливо, по-божески, и всем будет так хорошо. Господи, милость твоя безгранична, как глупость человече-ская. А уже одно то, что понятие безграничности свойственно и человеку и Богу -- говорит о том, что они сравнимы между собой, что они подобны, что это, в конечном итоге, одно и то же.

Как легко и просто, как приятно, и не требуется никаких внутренних усилий, чтобы оказаться одураченными и самоодураченными в очередной раз. И казалось бы, уже столько раз это происходило за историю человечества, что накопленного исторического опыта достаточно, чтобы не шарахаться из стороны в сторону, от заблуждения привычного к заблуждениям, обновленным непривычными, запрещенными словами, а затем от этих заблуждений к прежним заблуждениям, но, уже разукрашенным словами, которые не утратили своей привычности, хотя и приобрели свежесть восприятия из-за того, что некоторое время не так интенсивно использовались, не вдалбливались в мозги школярскими приемами. Так раскачивается маятник истории, движимый силою человеческой мысли. Но что бы кто ни говорил, его колебания носят затухающий характер. Проносясь мимо точки устойчивого равновесия из-за инерции человеческого сознания все-таки этот маятник каждый раз уменьшает свою амплитуду колебаний глупости человеческих деяний, неразумность их шараханий от одного насилия, угнетения, надругательства над человеческой природой к другому насилию и надругательству. Не видеть этого могут только те "материалисты", для которых Кодекс строителя коммунизма и христианские заповеди суть одно и то же, только изложено разными словами. Не видеть и не понимать, что возвращение к слову "рай" вместо слова "коммунизм, политическая реабилитация слова "Бог" вместо слова "Ленин" больше всего выгодны именно тем, кто громче всех выкрикивал слова "Ленин-коммунизм", а под эту сурдинку-волынку лелеял свою личную корысть, жил по тем канонам и побуждениям, которые не так давно освящались тем же божьим именем для утверждения избранности и господства одних над другими. Теперь они, как никто другой, заинтересованы в возрождении той самой христианской духовности, которая, как никакая иная, защищала интересы власть имущих перед лицом угнетаемых.

Родион, лишившись умственной наивности, видел, что "лучшие представители творческой интеллигенции" готовы сами и готовят почву для реанимации христианской словесной формы, для замены ею коммунистической терминологии, именно в этом видя и понимая суть необходимости изменения мышления, духовного обновления. То есть, иначе говоря, вопрос ставился о необходимости изменения окраски той презервативной пелены, которая окутывала сознание людей, а не о том, что ее необходимо вообще устранить, "снять" к Бениной матери, в гегелевском понимании этого слова, с человеческого мышления. В том-то и заключалась пагубность реабилитации христианства и вообще религиозных предрассудков, что, по существу дела, вопрос ставился об изменении окраски презерватива, одетого на голову человека, предохраняющего его не только от видения всего в новом свете, но и от возможности плодотворно мыслить. Презерватив есть презерватив, и неважно, на голову или головку это предохраняющее средство одето.

Родион, по-своему узнавший, что значит сорвать с головы пелену неверных представлений, понимал, что подобное ограничение его и ему подобных в доступе к информации, предохранение не входящих в число избранников от необходимых знаний, есть не что иное, как жалкая попытка вольно или невольно, сознательно или по наивности сдержать ход исторического процесса. И хотя "верные ленинцы" и "руководители ленинского типа", равно как и самые демократичные демократы и республиканцы, были крайне заинтересованы теперь в том, чтобы такие, как Родион, не испытывали никакого желания изу--чать работы Маркса, Энгельса, Ленина, уже нельзя было затормозить, отвернуть к новым заблуждениям устремившуюся к -истине человеческую мысль. Это подтверждал и его личный опыт.

Невозможно остановить движение человеческой мысли, лишить человека природой данной возможности освободить свое сознание от пелены предрассудков, выйти за рамки привычных представлений, которые предопределяют безысходность всех поисков человеческим умом такого способа осознания своего существования, при котором его не угнетает чувство неудовлетворенности своей жизнью. Оно перестает для него существо-вать, потому что, обретая способность иначе видеть жизнь, он устраняет свою внутреннюю душераздирающую противоречивость, проходит через огонь преображения своего мышления, приобретая понимание, что противоречивость существовала не в реальности, а в его сознании в силу ложных о ней представлений. Этот процесс может быть не стихийным, если люди, которые берут на себя смелость и ответственность руководить общественным развитием, понимают ход истории и, исходя из этого понимания, избирают свои действия, направляя общество в соответствующее русло. Если же руководство этим процессом осуществляется людьми, которые не имеют понятия, куда и почему движется человечество, то он будет носить стихийный, неуправляемый характер. То есть более бурный. Чем позже движение человеческой мысли по этому руслу обретет явный, видимый для поголовного большинства людей характер, тем мощнее и быстрее окажется течение этого сокрушительного потока, разрушающего преграды для человеческого сознания, мышления.

История никогда не опаздывает. Таковы законы природы, и нет сил могущих противостоять этим законам. Но человеческий ум способен свое настоящее воспринимать как некое далекое будущее в силу затуманенности своего зрения или вообще якобы перестать видеть его. Такова сила человеческой мысли, способная, в известном смысле, противостоять самой природе. Только такое противостояние практически лишает человека плодотворности его существования, вносит тот разлад в его сущность, который и раздирает его изнутри, отравляет существование кажущимися противоречиями, не позволяет ему переживать состояние любви, состояние акта творения плода, творческой реализации своей личности.

По-другому стал Родион понимать с этого времени не только смысл того, для чего и почему он работает на заводе, того, что ему приходится делать, но и то, на что он в действительности способен. Не только как человек разумный, но и как специа-лист, получивший математическое образование. И не потому, что перед ним открылись какие-то перспективы роста, быстрой карьеры в науке или перспективы применения того, чем он занимался на работе. Родион уяснил себе, что такой ритм работы, при котором он неделю находится в отделе, а следующую -- на очередных общественных отработках, позволял другим больше времени сосредоточиваться на решении своих задач. Им жертвовали потому, что среди инженеров он был самым молодым, его работа была наиболее теоретической и как бы абстрактной для той конкретной злобы дня, которая, главным образом, занимала ум его начальства. Им жертвовали, чтобы не отвлекать других, более ценных для производства, по мнению начальства, специалистов; потому, что он не умел отказаться от того, что ему поручалось руководителями -- не умел, как принято, понравиться, постоять за себя. Им жертвовали, потому что был он из числа тех на заводе, за кого никто никогда не мог попросить, порекомендовав начальству обратить внимание или посодействовать ему стать нужным специалистом, поскольку в "заводской семье" у него не было никаких родственных связей. А подобное обстоятельство имело немаловажное значение для того, чтобы "молодое поколение" смогло стать на крыло. Причем обычно это становление осуществлялось через пропускание "перспективной молодежи" по комсомольской работе уже на руководящие должности. В этом смысле Родион был самый что ни на есть чернорабочий инженерного труда... Черноинженер, выполняющий, в основном, работу, которая отвлекала его ум от непосредственного занятия теми вопросами, которые ставились перед ним как перед специалистом.

Вначале Родиона это раздражало, он чувствовал, как у него опускаются руки от того, что не может в таком рваном, с перерывами, режиме заниматься своей задачей. После стройки или колхоза требовалось время, чтобы настроиться на работу с книгами, научными статьями. Но пока настраивался, его часто опять засылали куда-нибудь, чтобы закрыть очередную "дыр-ку". Не зная в то время, способен ли его мозг на какой-то созидательный умственный труд, Родион мучался от непонимания того, что от него требуется, и зачем это все так делается, так организовано? В этом смысле сама та заводская жизнь, в которую ему пришлось окунуться, хотя и мешала, казалось бы, заниматься тем, что ему нужно было делать, но, с другой стороны, заставила его ум вдуматься и найти ответы на вопросы, которые -действительно мучили его. Потому что его мучительное недовольство своей жизнью было не в том, что он не имел достаточно времени заниматься своей задачей. Когда ему казалось, что в этом причина его угнетенного состояния, он тогда еще не понимал, к чему действительно стремится его ум, что он ищет в этой жизни и что ждет от нее.

Его жгло желание испытать, пережить что-то необычное, удивительное. Странно, но под этим он всегда понимал что-то связанное с творческой деятельностью. Он не мечтал об удивительных путешествиях, необыкновенной любви... Вернее, он мечтал об этом, но это все было как бы следствием того, главного, что ему хотелось, чтобы с ним произошло. Но сказать, чего именно ему хотелось, он не мог, придумывая объяснения тому, что каким-то зовом жило внутри него и, начиная лет с двенадцати, стало мучить каким-то непонятным призывом. Но даже начав уже работать, он не мог понять, какое, в действительности, желание, желание чего жжет его изнутри и, как отрава, наполняет сознание -- потому что все, что происходило с ним, было не то, о чем мечталось. Хотя само это желание так и осталось в образе, который возник в его еще полудетском воображении и подобно наркотику позволял уйти из той реальности, в которой протекала его жизнь. Услышав на уроке математики о теореме Ферма, он стал мечтать о том, что ему удастся доказать эту теорему. И как всякий человек, мучающийся бесполезными ме-чтами, он представлял свою жизнь уже в этом ореоле великого математика. Удивительная, восхитительная жизнь, полная необычных встреч, приключений, событий. Или в какие-то моменты подобное было связано с тем, что он -- всемирно известный поэт, написавший необыкновенные стихи. Жизнь поистрепала уверенность, с которой его воображение рисовало все эти сказочные картинки, полагая вопрос доказательства теоремы наименее трудноосуществимым. Он настолько был готов купаться в лучах славы, что был крайне неприятно поражен, когда понял, что его мечтания всем были хороши, но только не давали ему никаких шансов, чтобы все это осуществилось в жизни. Оказалось, что та мелочь, на которой он особенно и не задерживал свои мысли -- само доказательство теоремы, -- не пришла к нему сама по себе. Со временем ему стало понятно, насколько глупо было тешить себя подобными иллюзиями, насколько туп он был в математике, да и, вообще, не математика его интересовала. Перефразируя известные слова, не математику в себе он любил, а себя в математике.

Но само желание осталось даже тогда, когда он понял всю безысходную наивность своих мыслей, что ему удастся доказать теорему Ферма. Это мучительное стремление оставалось даже тогда, когда он сам не понимал, чего же ему хочется, что ему нужно в этой жизни. С этой тяжестью, все более возрастающей с тех пор, как он поступил на мехмат, продолжая катиться по рельсам своей наивности, он и пришел на завод. Жизнь бросила его еще ниже, как ему показалось. Его мысли были почти всегда далеки от той области вычислительной томографии, которой он вынужден был заниматься. Хотя и этим он фактически не мог заниматься, у него мало было времени, чтобы сосредоточиться над нужным материалом, вникнуть в эти вопросы. К тому же это не утоляло того, что жгло его изнутри и чему он не находил долгое время выхода. Его угнетала сама мысль, что жизнь так и пройдет в этом кошмарном безладье собственных мыслей, в беспросветной серости своего существования. Завод, эта некая проекция, уменьшенная модель всего общества, усиливал это угнетение, как бы вдавливая его хоть и в невидимую, но вязко-глухую стену, которая поглощала все его усилия, сама не сдвигаясь ни на миллиметр. Он ощущал свою неподвижность в этой стене, которая символизировала безнадежную неизменность всей жизни. Он чувствовал себя встроенным в эту стену, сдушенным так, что не был способен даже биться об эту стену головой. Героическая стена, о которой часто можно было услышать, когда разговор заходил об их заводе, воспетая поэтами, которые умели петь, сами не зная, о чем они поют. Для Родиона эта стена имела другой смысл. Он находился в ней изнутри и все хвалебные слова звучали для него чавкающим звуком, словно раствор, замуровывающий его в эту стену. И он сколько угодно мог бычить шею, напрягая нутро, натужно стараясь столкнуть эту стену -- ничто не двигалось для него. Он, казалось, был лишен возможности не только попытаться пробить головой эту стену, но и лишен возможности пробить себе голову, ударяясь об эту стену. Он чувствовал себя одним из тех кирпичей в этой стене, которые изначально предназначены, чтобы находиться в самом низу. Понимая свое положение как низкое, он не видел, что по этой же причине находится у самого фундамента. Увидеть это ему не позволяло то сознание, которое было окутано фантазиями о жизненных успехах, что непременно связывалось с определенным верховенствующим положением в обществе.

Это же не позволяло ему до поры до времени понять, что неподвижность внешняя предопределяла движение внутреннее, заставляла направить энергию мысли внутрь самого себя. Ибо испытываемое им чувство неподвижности противоречило самому общему понятию о развитии как движении. Родион не осознавал никакого развития до тех пор, пока в какой-то момент у него не мелькнула пугающая мысль, что он сам есть всего лишь одним из кирпичей в этой стене, всего лишь малой частицей, неотличимой от других таких же частиц. Казалось бы, велика ли разница между тем, чувствовать или понимать себя таковым кирпичиком? Оказывается, разница существует, и немаловажная. Подумав так, Родион хотя и не сразу определил, что должен делать в связи с этим, тем не менее совершил выбор. То есть совершил ту, практически незаметную даже для самого себя, переориентацию психологии, без которой дальнейшее было бы просто немыслимо. Но понял это значительно позже, когда уже имел возможность проследить, когда и как в нем начала раскручиваться пружина его устремления, которая была заведена самой жизнью. Тогда же он не был способен членораздельно сформулировать, что такой умонастрой предопределил дальнейшее направление внутреннего развития. То есть желание, потребность разрушить сковывающую его силу, которая воспринималась как некая внешняя стена, преобразовывалось в необходимость разрушения ее в самом себе. Разрушить себя самого как один из кирпичиков. Рухнет ли от этого стена? Кто знает, но существуют странные частицы... Хотя он тогда об этом и не задумывался. Не это его волновало в то время.

То была мудрость самой жизни. То состояние, в котором он находился как инженер, работающий на одном из заводов, насмешливо-значительно называемых "ящиком", являлось тем состоянием человека на социальном срезе общества, которое, с одной стороны, позволяло, а, с другой стороны, понуждало находиться в максимальной близости от самого стрежня течения времени. Все тяготы жизни входили в представления человека, находящегося именно в этом социальном слое, не из чьих-то сообщений и описаний, а как обыденные проблемы. Он познал этот гнет не умозрительно, не теоретически, а практически на своих плечах неся эту тяготу как нечто само собой разумеющееся. Но одновременно с этим его состояние было и таковым, что уровень развития его сознания, имеющий взаимосвязь с уровнем образования, а также существование известного времени для того, чтобы человек имел возможность подумать, уяснить для себя пусть и пустяшную, на первый взгляд, но выстраданную мысль, -- создавало условия для того, чтобы такой человек жил не только тягловой, отупевшей скотиной для тех, кто приспособился держать вожжи, но, продолжая тянуть свою лямку, все-таки мог поднять голову и осмысленно оглядеться...

Для каждого времени существует свой уровень, находясь на котором, человек оказывается как бы в точке, где противоречия этого времени ощущаются наиболее полно и ясно, где сами условия жизнедеятельности наиболее благоприятны, как ни звучит это парадоксально, не только для возникновения самых мучительных вопросов современности, но и для нахождения ответов на них. Благоприятность таковых условий определяется не комфортностью существования, не "освобождением от быта", хотя и не крайней нуждой, когда организм вынужден вести изнурительную борьбу лишь за выживание. Пока ведя речь о благоприятных условиях для развития личности, мы говорим лишь об известном аскетизме. Но аскетизм, возведенный в абсолют, чаще всего превращается в самоцель и становится до некоторой степени преградой для развития личности, ровно как и возможность удовлетворять все свои прихоти. Разумная благоприятность условий определяется диалектикой самой жизни. Для каждого человека они индивидуальны и определяться должны естественным ходом событий. Бедственное положение в этом складывается в том случае, когда родители своими стараниями нарушают ход такого развития. Не понимая вредоносность своей помощи, благими намерениями стелят своим драгоценным чадам путь в пропасть, отрезая им возможность самим найти свою дорогу. Внешнее благополучие чаще всего берется за меру измерения благоприятности условий. И в этом коренится одна из существеннейших ошибок, от которой страдает поголовное большинство людей. Ибо благоприятные условия -- это такие условия, когда, с одной стороны, тяготы времени оказывают необходимое давление на человека, формируя его сознание и понуждая его психику к действию, к развитию, а, с другой стороны, эти тяготы таковы, что не передавливают своей физической нагрузкой самую способность человеческого ума творить мысль.

Такое сердцевинное положение усматривал Родион для данного времени именно в том положении, в котором он находился, будучи иженером. Хотя известное передавливание нагрузкой, перекладывание на его плечи тягот, ему не предназначеных жизнью, по-своему замедляли его развитие. Это проявилось в том, что все происходило более бурно, в более короткий отре-зок времени и носило тот характер болезненности, которого, в принципе, могло не быть. Но для этого требовалось, чтобы в ход развития не привносилась ошибочность людей, старающихся обеспечить своим отпрыскам благоприятные, по их мнению, условия существования, создавая этим дополнительные преграды для всех. И для своих детей, и для тех, кого они считали менее способными, чем их наследники. То, что Родион рассматривал свое положение как некое максимально приближенное к сердцевинному для данного периода истории в социальном срезе общества, может показаться смешным и надуманным. Но это вытекало из самого хода событий, пережитых им. Себя, то, что произошло с ним, он, в этом смысле, рассматривал как факт подтверждения справедливости такого понимания жизни. Справедливость же эта определялась тем, что он, восстанавливая, как сама жизнь "раскручивала" его внутреннюю пружину, мог на основании этого определять суть происходящего в жизни и делать те выводы, которые иначе были бы бездоказательными. Люди, принадлежащие к той же социальной прослойке, что и Родион, оказывались в положении, где жизнь была обнажена, представала перед ними в ее естественном виде и никто не пытался ее приукрасить, это с одной стороны. А с другой, их глаза, образно говоря, были лишены той пелены неведения, той слепоты, которая определяется отсутствием определенного уровня образованности. В известном смысле, в данный период высшее образование являлось тем минимумом для развития сознания, благодаря которому человек был не только способен вообще, как любой нормальный человек, критически осмысливать происходящее в жизни, а обретал необходимые навыки для подоб-ного деяния. Конечно, это не означало, что любой человек, получивший высшее образование, уже безоговорочно владел подобной способностью мыслить, а человеку, не имеющему диплома, это было однозначно недоступно. Дело в другом. Не случайно университет, где учился Родион, в студенческой среде именовался обычно "ликбезом". Это и была ликвидация безграмотности в новых условиях. Именно полученное образование позволило впоследствии Родиону взять на себя смелость дойти до всего своим умом, хотя к тому времени он уже достаточно реалистично оценивал свои умственные способности и не строил никаких иллюзий по этому поводу. Но пройдя через университетский "ликбез", имея в своем багаже эту школу, он не испытывал психологической подавленности при мысли о том, что подобное доступно только неким "специалистам", которые только и могут во всем разобраться. Нельзя сказать, что подоб-ное подавление отсутствовало для него вообще, но ему было легче переступить через собственную нерешительность в данном случае, чем в том, если бы он так и остался работать на стройке.

Из такого понимания наиболее благоприятных условий существования личности в определенном месте социального среза, Родион, используя образ реки Времени, и находил объяснение того, что означает плыть по стрежню ее течения. Если с этой точки зрения рассматривать историю развития человеческого общества вообще и, в частности, так называемого "русского", в период от узницы народов до "братских уз" в царско-советские времена, то нетрудно заметить, как передвигалась для личности эта сердцевинная благоприятность для осознания и зрелого видения истинного течения исторического развития самого общества. Как зрелость зрения, в зависимости от жизненных условий, перемещается с течением времени от одного социального слоя к другому. То есть, как получалось, что представители одной социальной среды в какое-то время оказывались несущими стержневую силу передовой мысли, а в последующем люди из этой же среды оказывались в стороне от магистрального направления общественной мысли? Как получалось, что возможность видеть и осознавать жизнь в максимально возможном объеме обреталась людьми, принадлежащими к другой социальной среде, воспитанными в ином социальном слое? Именно этим и определяются условия необходимости для истинного отражения в сознании личности и самой действительности, хотя это и не является само по себе условием достаточности. Зрелость зрения, которая воплощается затем в определенное осмысление общественного движения, порождая собой последующее движение общества к новому осмыслению. Так социальные условия, заключающие в себе условия необходимости, обеспечивающиеся принадлежностью к определенной среде, и условия достаточности, которые обеспечивались определенным личностным усилием людей в поисках ответов на вопрос о сути жизни, породили декабристов. Затем изменяющиеся условия привели к тому, что сердцевинность духовной зрелости проникла в более густые слои общества, обозначившись в среде так называемых разночинцев, которые принадлежали к более низкому социальному сословию, чем декабристы. Дальнейшее продвижение, углубление привело к тому, что социальный слой, который породил и нес для своего времени наиболее передовую мысль о социальной справедливости, которая мучительно вынашивалась на протяжении всей истории человечества, породив наиболее ярких носителей духовности общества, одновременно породил в их же лице тех, кто не мог не осо-знавать, что сам этот слой, мучительно достигнувший такого уровня сознания, является гнетом или, лучше сказать, коркой, которая сдерживала процесс брожения, не давая подойти всему "тесту" общественного созна-ния. Потому что именно угнетая, удерживая сознание громадного количества людей в спящем состоянии, используя их жизнь как средство создания особых условий существования для относительно небольшого количества людей своего сословия, представителям этого слоя оказалось возможным достичь определенного уровня развития сознания.

Дореволюционная интеллигенция олицетворяла, с одной стороны, мозговую подкорку, а с другой -- ту корку, которая, как короста, покрывала собой все общество, не позволяя ему расти. И настало вроде бы время, когда подобный "гнет" должен быть устранен, чтобы не сдерживать дальнейший рост общественного сознания через развитие индивидуального сознания. "Корку" или "гнет" устранили, содрали по живому и скинули. Но в жизни не все так происходит, как представляется даже самым мудрым. Оказалось, что вместо старого гнета почти сразу же образовался новый, который, по сути, ничем не отличался от прежнего. Хотя внешняя его атрибутика была иной. Оказалось, что само "тесто" продолжает порождать все ту же корку, которая образовывается из людей, участвовавших в устранении такой же корки. Кровоточащая рана, когда сдирают по живому, опять порождает "корку". Оказалось вроде бы, что вся яростная борьба против угнетателей велась для того, чтобы из числа бывших угнетаемых появились новые угнетатели. И стоило им получить возможность решать, как и ради чего жить, в них сразу же проявлялось стремление господствовать над другими. То есть их психология по сути ничем не отличалась от психологии тех, против кого они пылали "праведным" гневом. Но отличалась по форме. Не только внешней атрибутикой, но и отсутствием того уровня развития сознания, до которого дотянулись к тому времени представители господствующего слоя. Это определяло большую дикость новоявленного господствующего слоя по сравнению с прежним по своим моральным и культурным представлениям, что вело к более дикому, чем даже перед этим, разгулу произвола.

И все же не только это характеризовало произошедшее изменение в общественном развитии. Рост общественного сознания, действительно, охватил все слои народа. В этом смысле были устранены сдерживающие причины, которые не позволяли кому-то получать высшее образование. Другое дело, что образованность таких людей не дотягивалась до уровня тех, кто получал высшее образование до революции. Но тот ход развития общественного сознания, который был присущ дворянству, жившему в особых условиях меньшинства общества, теперь раскручивался в более широком масштабе, для всего народа. И через все то, что прошло дворянство, начиная со времени Петра I, теперь проходило все общество. В этом смысле дворянство было своеобразной моделью развития общества вообще, которая начала осуществляться, когда дворянство было устранено из этого общества и таким способом открыло дорогу для более широкого развития.

3акономерность и подобие этих процессов, как для дворянского общества, как некой отдельной системы, так и для социального состояния общества после двадцатых годов, подтверждает неизбежность такого хода развития. Неизбежность того, что пройдя через насыщение своей алчности, удовлетворение своей корыстности от поколения к поколению, люди не могут не придти к тем моральным и культурным представлениям, которые уже были выстраданы и постигнуты.

Течение времени не подвластно тому понятию скорости, которую отводит ему человеческое сознание, ему безразличны приписываемые натужным человеческим умом то ли стремительные перекаты, то ли застойная недвижимость. Течение времени безостановочно. Под действием этого течения происходят все те социальные изменения, передвижения, что определяют условия стержневого положения какого-то общественного слоя, и человек, очутившийся там то ли по воле самой жизни, то ли благодаря своему уму, оказывается в сердцевинной стремительности движения всеобщего человеческого сознания к истине. И таким способом ему представляется наиболее благоприятная возможность приблизиться к истине, прикоснуться к ней и самому стать носителем какой-то частицы этой силы знания. Ибо истина существует не только безотносительно, сама по себе, но и через определенных носителей ее в образе человеческом.

На данный исторический момент, совершая мысленно некий срез общества, Родион осознавал свое местоположение на этом срезе как таковое, которое соответствует именно сердцевинным условиям существования. Каким бы неприглядным ни казалось это существование. И то, что его раздражало до того, что вызывало жгучую неприязнь и обиду на жизнь, на свою сиротскую судьбу, теперь представало его взгляду в новом свете. Он иначе стал видеть себя, завод, на котором, как считал до недавнего времени, влачил жалкое существование. Он ощущал близость истины, он чувствовал свежее, благотворное дыхание нового знания, но не понимал еще, в чем оно заключается. Вернее, не мог найти вмиг способа выражения. Но он знал, что доступ к этому был определен не его умом, а тем, что он оказался вынесен в это состояние самим течением жизни. Именно жизнь заставила его понять то, к чему бы он сам никогда не пришел, если бы его пристроили в аспирантуру, или помогли получить какое-то другое выгодное образование, или еще как-нибудь поспособствовали его благоустройству в этой жизни. Всматриваясь в то, что составило его жизнь, он понимал, что необходимость соединять внутри себя воедино, можно сказать, максимально разнесенные вещи, которая со всей остротой встала перед его сознанием, когда он начал работать на заводе, создавала то плечо усилия, тот момент, который заставлял его и ему подобных действовать в соответствии с диалектикой жизни, а уже через это действие прийти к потребности осознания самой диалектики в наиболее общих, теоретических представлениях.

Когда Родион стал изучать философию на курсах, то, не в пример учебе в университете, начал обращать внимание на то, что раньше проскакивало мимо его внимания. Частично восстановив, а больше по-новому уяснив основные понятия диалектического материализма, он обратил внимание, что люди, с которыми он общается на заводе, в реальности мыслят более диалектически, чем многие преподаватели кафедры философии. Другое дело, что первые не умеют увязывать эту диалектич-ность своего мышления с общетеоретическими вопросами, не осознают взаимосвязи своих мыслей с представлениями философии, о которых другие могут легко рассуждать несколько часов кряду. Но беда последних заключалась в том, что усвоив общие представления, научившись говорить о них с использованием философской терминологии и цитат классиков вполне бойко, в собственных мыслях они использовали диалектическую логику лишь формально. Поэтому было заметно, как легко они рассуждают на уровне философских категорий с применением законов диалектики по отношению к абстрактным, общим вопросам и испытывают неуверенность, граничащую с боязнью, когда требовалось перейти к более конкретным вопро-сам реальной жизни. И получалось забавное дело: одним не хватало общих, философских знаний, другим -- той ежедневно-неприметной потребности мыслить в соответствии с логикой жизни в том ее самовыражении, которое вряд ли где так явно и полно выступает, как на производстве.

В этом прослеживается известная закономерность и взаимопродолжающаяся связь представлений о пролетариате и о том, где именно происходит формирование пролетарского сознания. Эта же сила, эти же условия были наиболее благоприятными для формирования сознания, которое было известным продолжением, логическим развитием так называемого пролетарского сознания. Именно так понимал Родион все то, что произошло с его собственным сознанием. Наблюдая разницу в логике мышления между людьми науки и производства, сопоставляя ее с той логикой мышления, которую видел в работах классиков, Родион не мог не начать видеть, в чем причина неспособности одних и других дать объяснения происходящему в жизни. Ибо и те, и другие страдали от неуверенности в правильности собственных мыслей, это приводило их к тому, что они были как бы безоружны перед происходящими событиями.

В каком случае, находясь в какой социальной среде, человек оказывался в более выгодном положении для того, чтобы су-меть сплавить воедино в своем сознании теоретические знания и реальности жизни? Когда он, совершенствуя свои теоретические знания, должен был совершить известное усилие для получения сплава, соединив свои абстрактные знания с той реальностью, которая была несколько отстранена для осознания в силу его социального положения? Или когда его сознание, в силу иного социального положения, было погружено в сгусток этой реальности жизни и ему требовалось совершить известное усилие для того, чтобы овладеть определенными общими понятиями, обретя способность абстрагироваться в естественной для него реальности и таким образом организовать свое мышление как некий сплав знаний жизни и теоретических знаний? Кто возьмется сделать окончательный вывод, в каком случае человеку требуется меньше усилий, то есть когда увеличивается вероятность получения в своем сознании искомого сплава, который, собственно говоря, и есть то, что именуется "мировоззрением"? Каждый человек имеет право и должен сам выбрать свою дорогу, свой вариант достижения того накала внутреннего огня, когда разнородные, как кажется, знания переплавляются в единое целое -- мировоззрение.

Хотя говоря об этом, нельзя не отметить, что подобное разграничение не носит принципиальный характер вообще. Но, рассматривая, как подобное происходило с Родионом, нельзя замолчать тот факт, что сам он эти "мелочи" понимал как принципиально важные именно для себя. В любом другом варианте он не сумел бы вписаться в тот возрастной поворот, который существует в природе. Он бы "пролетел" тридцатилетний ру-беж, а в последующем оказалось бы, что его мозги физиологически на способны к подобной переплавке. Не случайно существует понятие о возрасте Христа, о возрасте Ильи Муромца и другие подобные предания. Не случайно все научные открытия совершаются людьми до тридцати плюс-минус несколько лет. Ибо открытие -- это некий переворот в сознании, в представлениях, которые были привнесены извне как истина, но которые до тридцати лет еще не сковывают сознание своей привычностью. До этого возраста мозг еще сохраняет в себе ту подвиж-ность, которая позволяет перевернуть привычное и взглянуть на нее иначе. Если человек по каким-то причинам не успевает реализовать эту способность, мозг схватывается косностью привычных понятий, и человек уже не способен на подобный акт творения.

Именно то, что Родион окунулся в гущу жизни не где-ни-будь, а на заводе, сыграло для него, в этом смысле, существенную роль. Эту гущу по-разному можно осознавать и определять разными словами. Потому что все они были бы лишь разными гранями одной и той же сути. Вначале, все глубже погружаясь или, точнее, все полнее осознавая глубину, куда его погрузила жизнь, Родион односторонне, однобоко воспринимал эту гущу как дерьмо. И от видения себя в этом дерьме беспросветном его охватило такое тупое озлобление на самого себя, на окружающих людей, что он как бы цепенел от той ярости, которую должен был сдерживать, отчаянно переживая чувство одиночества и полнейшей ненужности, неприспособленности к этой жизни. Это замыкание в самом себе позволяло ему разрушать внутри себя все те остатки иллюзорного, надуманного, что продолжало существовать в нем в виде осколков разбитых детских мечтаний, которые отравой были влиты в его сознание симбиозом христианско-коммунистического воспитания. Окунувшись в эту гущу, он, и до этого не знающий никаких светлых проблесков в своей жизни, стал все более смиряться с мыслью, что его жизнь таковой есть и будет. Это происходило от того, что мерку для оценки своей жизни он поднял на невозможную для себя высоту и поэтому, практически все, что происходило в его жизни, виделось ему никчемным и недостойным по сравнению с тем, что он ожидал. Этим определялась некая его заторможенность, чувство неприкаянности среди всего того, что окружало его, составляло его жизнь.

И, казалось бы, немного надо для того, чтобы сделать следующий шаг и понять, жизнь не есть некое дерьмо, в которое он попал и из которого вмиг не выбраться, а что это самое настоящее говно, не перелопатив которого, невозможно найти своей крупицы истины, что это и есть самая что ни на есть реальная жизнь без какой-либо пастеризации или специальной очистки через социальные фильтры. Казалось бы, слишком очевиден подобный шаг и не столь большое расстояние от одного состояния ума до другого, от одной точки зрения до другой. От понимания жизни как дерьма, до понимания, что это все-таки говно. Но психологически совершить подобное перемещение взгляда на жизнь даже в виде одного-единственного шага крайне непросто. Тяжесть этого двоякая. Во-первых, гораздо проще, и, глав-ное, привычнее, влиться в эту жизнь, и, понимая, что сам становишься дерьмом, находить тысячи оправданий тому, что живешь "как все". Во-вторых, подобный шаг невозможно осуществить как нечто отдельное и единичное, поскольку любое подобное движение духа затрагивает самые основы человеческой личности. То есть любой такой шаг требует, чтобы вся эта основа пришла в движение, ибо только в таком случае окажется возможным совершить первый шаг, начать с чего-то, потому что сдвинуть сразу всю основу своей личности еще более неподъемная задача. Этим и определяется тяжесть подобного деяния с точки зрения психологии человека.

Во всяком случае, Родиону это оказалось не под силу. Прежде, чем он понял разницу между представлениями о жизни, как о дерьме или говне, понял, что это не игра в слова, осознал, что его взгляд переместился, что он обрел иную точку зрения. Его мысли метались в разные стороны столько раз, что впоследствии было самому тяжело осмыслить весь ход произошедшего. Как долго и как трудно он совершал то, что, свершившись, предстало вдруг как само собой разумеющееся, очевидное. С какими натужными умственными усилиями и затратой стольких лет жизни он совершил то передвижение своей точки зрения, которое в этом, новом видении представало ему до смешного ма-лым. Действительно, велика ли разница между тем, понимать ли жизнь как дерьмо или как говно? А вместе с тем разница эта была психологически существенной для Родиона.

Это видение появилось, конечно, не вдруг, не в один момент озарения. Хотя осознание этого видения было достаточно стремительным и имело в себе все то, что обычно понимают под словом "озарение". Отдельные проблески его появились в мыслях Родиона еще раньше, но тогда он не мог соединить их в образ предвестника нового, иного видения, которое станет доступно ему позже. В тот период он воспринимал это как своеобразное понимание событий или явлений, которое давало ему повод немного ободриться: его мозги все-таки способны придумать пусть незначительное, но все же свое. Для него это было подобно глотку свежего воздуха для человека, мучающегося чувством, что дышит удушающим его воздухом, не понимая, что удушающее чувство владеет им не от того, что такой действительно воздух, а от того, что он приучен неправильно дышать. И удушливость воспринимает как свойство воздуха, а не следствие того, что привык держать голову слишком опущенной вниз и не представляет себе, что ее можно держать иначе, а потому боится пошевелить ею, хоть и задыхается от подобия спазма. Но в те мгновения, когда в силу каких-то внешних причин его голова вздрагивает на ухабах жизни и приподнимается, он испытывает странную легкость вдоха и выдоха, пьянящее чувство свежести воздуха на миг охватывает его. Он удивляется, наслаждается этим кратким мгновением, но не понимает почему оно появляется и куда исчезает. Не понимает, что это происходит не от того, что на миг изменился воздух, а от того, что он иначе вдыхал его, на мгновение приподняв голову.

Так было, когда Родион в один из зимних дней шел по свежевыпавшему снегу, скрипящему под ногами, знакомой дорогой к своей проходной. То было еще во времена, когда ежедневный восход и заход солнца осуществлялся по решению парткома. Шел, в задумчивости понурив голову, и вдруг услышал не просто свои шаги, а шаги кого-то большого, невидимо-огромного, потому, что все пространство улицы было наполнено размеренным звуком скрипящего снега. Этот звук рождался под ногами не какого-то одного человека, а образовывался за счет слияния в некий единый звук всех поскрипываний снега под ногами множества людей, которые спешили на работу. Это видение через слышание дало ему возможность как-то по-новому взгля-нуть в ту гущу жизни, которой была наполнена чаша завода.

То, что принято называть "производством", и складывающиеся в процессе этого отношения между людьми концентрировали в себе всю сущность планетарной жизни в некий своеобразный сгусток реальности. Будучи погруженным в этот сгусток, как в обычную, ежедневную среду, которая сквозь все поры проникает в его естество, человек обретал доступ и возмож-ность постигать жизнь в планетарном масштабе, вместе с тем оставаясь в этом замкнутом пространстве. Но для этого надо было приподняться над привычным, увидеть, что это замкнутое пространство обладает всеми качествами и свойствами общепланетного пространства.

Для Родиона мир как таковой, человечество как таковое являлись скорее абстрактными понятиями, чем реальностью -- допустим, современная Япония, образ жизни современных японцев имели для него равно столь же удаленные представления как и образ жизни ацтеков. Но на заводе были и свои "японцы", и "ацтеки", и каких только Куевых сынов не появилось в его стенах за двести с четвертью лет заводской истории. Именно в этом смысле завод был подобен некой точке фокуса всей жизненной сущности той энергии Солнца, которая преобразовывалась сквозь "призму человеческого сознания", имеющую, одновременно, свойство двояковыпуклой линзы. И люди, попадающие в круг заводского бытия, вынуждены были существо-вать в этой энергетической среде, безотносительно к тому, понимали они или не понимали, где находятся и воздействию какой энергии подвержены. И какие возможности благодаря этому им предоставляются. С какого-то момента Родион стал воспринимать очертания завода именно как отшлифованное в виде круга пространство на теле земли, которое, где глухим забором, где стенами корпусов овеществляло, казалось, реальность подобного видения.

Эта энергия -- энергия Солнца, как стал ее называть Родион, понимая под этим космическую энергию вообще, -- разогревает умы человеческие, желают они того или нет, воспламеняет сердца. Но эта энергия не некий праздничный дар, наполненный безудержным весельем, брызгами шампанского, шуршанием дорогих шелков, дурманящим запахом цветов, духов и сверканием бриллиантов, который человек с нетерпением ожидал, то называя это "раем", то "коммунизмом", то придумывая ему еще какое-нибудь название, и который, как ему кажется, он готов бесконечно вбирать в свое естество. Подобные представления -- плод иллюзорного понимания смысла человеческого бытия. Хотя утверждение, что шампанское, духи, цветы или красивая одежда -- принципиально враждебные проявления человеческой психики, которые должны быть искоренены как зло, -- это тот же плод иллюзорности, взгляд сквозь ту же презервативную пелену, окутывающую сознание, сквозь тот же презерватив, одетый на голову, только вывернутый наизнанку. Эта энергия проникает сквозь будничную серость бытия, сквозь тоскливую отчужденность, гнетущей, и физически и духовно, той трудовой деятельности, которая ведома огромному большинству людей. Но неосознаваемость этого приводит к тому, что люди стремятся избавиться от труда, создать себе более легкое существование, то есть стараются уйти именно от того, о чем мечтают. Чего желают в действительности, если сбросить с их мыслей наивные одежды фантазий и обнажить суть их желаний, до времени неведомую им самим. Не потому, что не способны они осознать это, а потому, что не решаются осуществить подобный подвиг своего сознания, с детской наивностью полагая, что подобное свершение доступно лишь гениям. Именно такой настрой психики, такое умонастроение, задающееся изначально бытующим общественным воспитанием, когда главенствующая роль общественного над личным, в принципе, верное утверждение первозначимости "мы" над "я", реализовывалось доведением личности до полного разрушения именно личностных свойств, потому что подобная форма реализации, форма поголовного рабства, являющаяся характерной чертой, по словам Маркса, "азиатского способа производства", была близка и привычна. А новая словесная атрибутика создавала иллюзию, что осуществляется некое преображение. К тому же унижать человека, низводить его до уровня животного проще и легче, чем создавать условия, которые способствуют росту его сознания, что хорошо понимал уже Сократ. И казалось бы, столько времени человечество имеет этот горький опыт, а все не может от него избавиться. И все так же люди ожидают то ли бога, то ли героя, который избавит их от ленности собственного ума. Но то, что вся общественная система под слова об "необходимости гармонического развития личности" строилась на обезличивании, на приведении человека в состояние, когда он полностью теряет чувство собственного достоинства, свыкается, как с нормой, с рабским положени-ем, приводила к тому, что человек, с одной стороны, становился сам никчемным прахом, но, с другой стороны, он оказывался тем самым порохом, который не только мог, но и должен был скорее всего воспламениться под действием энергии Солнца. То есть получалось, что советский, современный человек-раб, стараясь приспособиться и приспособить своих близких к этой системе, чтобы они не оказались самым мелким прахом, лишал себя и других возможности обрести порох в своей "пороховнице", возжечь в себе тот огонь, который необходим, чтобы идти сквозь тьму хаоса, освещая себе дорогу, которую он мучительно ищет, видя в этом огонь, как некую праздничную иллюминацию. Энергия Солнца, фокусируясь на Землю через "линзу" истории человечества, через ту "линзу", которую обычно именуют временем, не может не воспламенить человеческое сознание. Но воспламенение это зависит от того, в каком состоянии находится сознание каждого человека, насколько готов порох в его "пороховнице", сухой ли он или залит жиром недовольного довольства.

Так виделось ему... Время, как некая "линза", фокусирует на Земле энергию, которую, в рамках современных представлений, можно условно определять как энергию Космоса. Ход времени -- движение "линзы" -- определяет фокусирование этой энергии на социальную поверхность Земли. Движение звезд, движе-ние самой Земли определяет перемещение фокусного пятна по поверхности. Происходит нагревание этой поверхности и, по мере того, как перемещается пятно фокусируемой энергии, как все сильнее оно сжимается, что свидетельствует о все большей концентрации энергии в этом месте, происходит возмущение социальной среды через возгорание сердец и вскипание мозга у людей. Именно эти представления переливались теперь для него в слова "кипит наш разум возмущенный". Именно эти образы горели в его кипящем мозгу, когда он шел по лесной дороге, держа, как знамя, на заостренной как пика, увесистой палке истрепанный, измазанный обрывок красной материи, нес как символ того, во что превратили "руководители ленинского типа" Красное Знамя, нес его с такой решимостью и сознанием правоты своей поступи, словно взял его из рук того прапороносца, который в боях нес это Знамя, но упал вместе с ним, сбитый с толку теми, кто умел руководствоваться "высшими идеями". Он переживал тогда пронзительное чувство единения времени, когда, казалось бы, по ненадобности выброшенная тряпка красного цвета была признана им Знаменем. И он поднял это Знамя над головой, являя всему миру знак, что человеческие страдания, пролитая кровь не были напрасны. Знамя, над которым надругалась человеческая алчность, прикрывая им свой хищнический оскал, как тряпкой, которую с радостью и готовы выбросить, чтобы убраться в позолоченные ризы, придающие этой алчности праздничный вид. Он нашел его и поднял, чтобы идти с ним но Дороге... Единого цвета кровь человечества -- Знамя Человечества он нес тогда над своей головой.

Так виделось ему... Завод, занурив его в свои недра, оказался тем дробильным Молохом, который перемолотил его мысли, прогнав по своим кругам унижения, принуждения, подавления, втаптывания и выкручивания. Все мечтания его были перетерты в пыль. Хотя над ним это совершалось в более щадящем ритме по сравнению с сотнями других заводчан, которые были непосредственно брошены в производственную круговерть и вынуждены изо дня в день оглушенно и ослепленно вращаться в проворачивающемся с зубовным скрежетом колесе заводского бытия. Его жгло недовольство своей жизнью, усиленное тем, чем ему приходилось заниматься на работе, как использовали его силы для вращения этого колеса. Но при этом он все время находился как бы в стороне от этого колеса, имея возможность задуматься над тем, для чего это все нужно ему, какой смысл в этом существовании, то есть задуматься о том, о чем большинство людей перестают думать, начиная работать, как над таким, над чем не стоит и голову ломать. Действительно, не стоит, потому что за подобное думание никто не станет платить денег. Подобные мысли обычно одолевают лишь тех, для кого вопрос денег перестает быть злободневным. Его жгло недовольство, так он осознавал действие энергии Космоса, которая разогревала косность его сознания в то время, как заводской жернов перемалывал его мысли-миражи о смысле собственного существования в самые мельчайшие крупицы, пока он полностью не лишился всех своих надуманных представлений о своем "я".

Родиону, как и любому его современнику, необходимо было соединять в своей деятельности столь, казалось бы, разные вещи, что сама попытка осуществления подобного могла показаться диковинной. Попав на завод, Родион оказался как бы еще в более концентрированной среде, где ему приходилось совмещать в себе самый низкоквалифицированный физический труд с умственными занятиями, в которых находили воплощение достаточно передовые идеи современной науки. Такое соединение диаметрально противоположного производило, в известном смысле, то самое стирание граней между физическим и умственным трудом, но не на том уровне, о котором говорили классики и вслед за ними долдонили известные идеологические дебилы, сами не понимая и не стараясь понять, о чем они долбят. Такое соединение происходило на уровне психологии. То есть, если для рабочего, обслуживающего современные станки, где нередко работают люди с высшим образованием, определенные моменты прообраза такого стирания происходили как бы во вне его, если только рабочий не оказывался просто придатком к станку, то для Родиона подобное стирание требовалось производить именно в своем мышлении, в своей психике. Сама жизнь, то, чем он занимался на работе, были таковы, что вынуждали именно в собственном сознании соединить всю ту тяжесть угнетенного естества человеческого, которая порождалась в нем, когда он исполнял роль чернорабочего, с теми малыми проблесками радости, которые он испытывал в момент, когда замечал способность своего мозга дотягиваться до уровня тех знаний, которые принято было считать привилегией умственной элиты современного мира, когда он исполнял роль математика. Легче было признать в самой постановке такой потребности бредовость системы -- подобные оценки и объяснения чаще всего и звучали вокруг Родиона. Но с определенного момента его перестали удовлетворять такие привычные представления о том, что составляло его жизнь. В этом был свой смысл, который требовалось понять, осознать. И смысл этот, по его мнению, был в том, чтобы вынудить таких, как он, к попытке найти объяснение такому состоянию дел, подойдя к нему не только критически, но и позитивно.

Роль личности в истории. Эта общепринятая формулировка привычно используется почти всеми, когда речь заходит об исторически известных людях. Но, в действительности, за подобным "разумением" скрывается явное неразумение того, что так же привычно называется историей человечества. Неразумение, влекущее за собой недоразумения и, как следствие, сумятицу в мыслях. Ибо любая личность человеческая играет известную, как принято выражаться среди оптимистически настроенных представителей философских школ, а точнее сказать для данного конкретного случая на сегодняшний день неизвестную историческую роль. Но неизвестность еще не означает отсутствие таковой роли вообще. Неизвестность в данном случае, впрочем как и известность, определяется в большей степени не столько уровнем развития сознания самой отдельной личности, сколько уровнем сознания всего общества в целом. Хотя это и взаимосвязанные понятия, конечно. Но в данном подходе важно ясно понимать, что именно детский уровень развития общественного сознания определяет то, что в сознании человечества лишь ничтожно малому количеству личностей отводится историческая роль в истории, а остальные личности и их роли оказываются сокрыты для памяти человечества, подобно тому как прячется в памяти отдельного человека все то, что связано с его детством, кроме каких-то отрывочных воспоминаний.

Родион был частицей того, позволим себе такое выражение, счастливого поколения человечества, состоящего из числа глубоко несчастных людей, чья жизнь по воле истории должна была осуществить собой именно тот период развития человечества, в котором настает время самого существенного, после рождения, изменения во всей истории, отведенной человечеству природой вообще. То, что происходило до этого, можно было отнести к возрасту детства человечества. То, что будет после, -- будет относиться к возрасту юности, зрелости, старости человечества. Но то изменение представлений, то преобразование сознания, буйство чувств и половодье страстей, которые неизбежны в период переходного возраста самого человечества с определенным изменением самой физиологии -- начало этого оказалось предо-пределено тому поколению, к которому принадлежал Родион. При всей известной условности такой градации, подобного разбиения на поколения, он был уже из той генерации людей, которая начинала прощание с детским сознанием человечества через собственное сознание. Было бы неверно утверждать, что переходный возраст способен вместиться в жизнь одного поколения человеческих существ, но это было то поколение, которое на себе, через себя должно было вынести время зодиакального перехода из одного цикла в другой. И не только вынести это, оно получило возможность прочувствовать через себя, пронести в себе и соединить собой идейно-нравственные сущности разных возрастов человечества. Это было поколение тех людей, которым еще были близки и понятны мысли и чувства тех представителей человечества, которые жили в период детства человечества, и которым, одновременно, было дано, пусть не в пол-ной мере из-за отсутствия жизненного опыта самого человечества, прочувствовать и прикоснуться своим сознанием к тому, чем будет наполнена жизнь человечества в последующем. То было то поколение, смятение в умах представителей которого определялось началом переживания переходного возраста самого человечества. Когда сознание отдельного человека вынуждено было соединить в себе общественное сознание детского возраста с тем сознанием, которое будет во многом характерно -человечеству уже до самого конца. Это не значит, что общественное сознание человечества в будущем не будет меняться, но столь бурным, столь мучительно-удивительньм образом, как в период переходного возраста, оно уже не будет изменяться никогда. В нем уже не будет той свежести переживаний, потому что в дальнейшем, чтобы человечеству ни пришлось испытать, какое-то подобие этого им уже было пережито именно в переходный период. Будет приобретаться опыт, будут яснее пониматься цели и возможности их достижения, но истоки всего этого будут в том времени, когда человечество переживало период своеобразного полового созревания.

Как счастливо поколение, на чью долю выпала эта участь, и как несчастливы те человеческие личности, посредством жизни которых эта доля воплощается. Если они оказываются не способными осознавать это. Они теряют больше, чем приобретают. Хотя их приобретениям без всякого сомнения позавидовал бы любой человек из поколения их предков, кого они почтительно привыкли считать гениями своего рода, а в том, что они теряли, по-детски торопясь почувствовать себя взрослыми, способными ой-ой-ой чего делать, будут стараться отыскать в себе хоть чуточку многие из тех поколений, которые будут существовать после них. Как счастливо это поколение из странно несчастных людей.

Родион жил в том обществе людей, которое одно из первых стало испытывать на себе мучительность этого исторического периода. Мучительность, которая как бы исподволь, но неотвратимо начала охватывать все человеческое сообщество. Самой разогретой областью, зоной, на которой фокусировалась энергия Космоса, была земля, где он родился. И завод, это действительно "точка", подобно родинке на теле Земли, сконцентрировала данную энергию уже как бы для индивидуального воз-действия. Завод, как некая минимальная, но, одновременно, и на-и-более полная модель человеческого общества, как некая капля самой сущности человечества, содержащая в себе все, из чего состоит море (а лучше сказать, Лужа) человеческой сущности как разумной цивилизации, позволял и понуждал тех, через жизнь которых все это воплощалось, воспринималось через их естество, через кожу, нутром их, а затем и через их сознание, саму суть сущего во всей ее неприкрытости, и испытывать жгучую потребность осмыслить ее и найти свое место в ней. И, сколько мог понимать Родион, нигде эта жгучесть не была так сильна и так мучительно явственна, как на заводе. Это давало человеку такое образование, с которым не могли сравниться никакие аспирантуры и докторантуры. Такие "дуры" накаты-вало на головы людей это творение человеческого гения, что требовалось лишь мало-мальское усилие, чтобы через всю эту мнительность пробиться к переживанию мучительной радости осознания всего того, что нес в себе данный период времени человеческой истории.

И если раньше, в силу смутных желаний и горьких жизненных реальностей, Родион стремился просто к чему-то необычному, великому, но в результате оказался именно в той социальной среде, которая, будучи несоответствующей его фантазии, до крайности раздражала и угнетала его своей серой будничностью, тягуче-тупой обыденностью, то с определенного момента он стал по-другому осознавать смысл такого положения -- стал видеть его особенность. Мир перевернулся в нем самом, когда он нашел "точку опоры", ставшую одновременно и точкой зрения. А сам он стал как бы еще меньшей точкой в той точке, которая именовалась заводом. Особенность положения вынуждала его осмыслить, преобразовать самого себя через изменение своего сознания, и позволяла совершить подобный подвиг своего сознания, сдвинув его с привычных представлений, чтобы мир перевернулся. То есть не только завод имел свое особенное значение в том образовании, которое позволяло Родиону проникнуть в суть вещей самой природы, но и само положение его на заводе имело такой характер. Это было подобно фокусированию на разных порядках одной и той же энергии при переходе с одного уровня на другой.

Вряд ли возможно исчерпывающе перечислить все то, что составляло особенность его положения. Это были все условия его жизнедеятельности. И хотя они не изменились, изменилось его отношение ко всему, и он стал иначе видеть и понимать все вокруг себя. И его материальное положение, определяющееся зарплатой в сто сорок рублей, виделось ему теперь как известное ограничение, благодаря которому он мог удерживать себя от праздного времяпрепровождения, которое могло бы затянуть его сознание еще более непроницаемым слоем непонимания того, для чего он живет. Конечно, предпочтительнее то состояние, при котором человек сознательно отворачивается от праздного образа жизни, хотя и имеет для этого все условия. Но Родиону сама жизнь указывала тот вариант, который был, что называется, оптимальным для него. Нужно было только понять, что это не просто нищенское существование, как высказывались мно-гие, а то, которое оказывало максимально благоприятное воздействие на психику. Образно говоря, оно было подобно тому полуголодному состоянию животного, которое является самым благоприятным для него. Потому что именно в таком состоянии животное не только вынуждено двигаться, искать свою добычу, но и способно это совершать, поскольку не измучено голодом и не ожирело. Но благоприятность эта не с точки зрения животного, а с точки зрения природы, в которой это животное должно выполнять определенную роль. Аналогично и для человека. Разница лишь в том, что у человека, помимо животных функций, есть и другие, которые, собственно говоря, и определяют его как человека, то есть как разумное животное. Отсюда и получалось, что существует определенное состояние, при котором человек испытывает потребность задуматься над жизнью вообще и над своей в частности, и имеет возможность это делать. Потребность эта общечеловеческая, подобно потребности в пище. Но чаще она удовлетворяется мимоходом. До недавнего времени это имело свое оправдание, которое продолжает бытовать и до сих пор, хотя правомерность его теперь весьма проблема-тична.

Практически, человечество оправдывает инертность своего сознания, а не отсутствие условий для удовлетворения этой потребности. Во всяком случае, Родион понял, что его материальное положение соответствовало тому условию необходимости, которое позволяло ему именно эту потребность определять как наиглавнейшую в своей жизни. И не считать, что подобное для него непосильная задача, потому что он не имеет отдельной квартиры с кабинетом, где только и можно по-настоящему мыслить, не имеет... На самом деле, подобные рассуждения о необходимости каких-то особых условий, только обустроившись в которых человек и получает возможность заняться настоящими проблемами, есть глубоко ошибочными. Родион понял это на собственном примере. Однако понимание пришло к нему "задним" умом, когда он уже восстанавливал весь ход событий, стараясь выяснить причины, почему с ним все так произошло. Но когда это происходило, он не понимал, почему не уходит куда-то "делать деньги", чего выжидает и чего хочет.

Подобным образом он стал понимать и ту деятельность, которой был занят на заводе. И то, как это все происходило, сколько времени ему требовалось, чтобы выполнить порученное задание. И для чего и почему ему было предоставлено время в собственное распоряжение, когда он решал, чем ему заняться. Он мог читать детективы, разгадывать кроссворды, кропать кандидатскую, стараться сделаться полезным для руководства. Он мог позволить себе даже "ничего не делать", как виделось это для стороннего глаза, когда он только курил, болтал по курилкам, иногда что-то читал или писал. Это происходило в то время, когда, как обычно, по команде новой метлы сверху все стали якобы бороться за дисциплину и порядок в рабочее время. Солдафонское, а точнее, барское понимание рабочей дисциплины вызвало в нем умиление и смех. Он знал, что его мозг никогда не был так загружен и никогда не находился в таком напряженном состоянии, как именно в тот период, когда он вроде бы ничего не делал. Его использовали как вполне безотказную пешку, которую легко можно передвигать, куда удобно и выгодно, которой можно было безбоязненно жертвовать для успешного продвижения более значительных фигур. Но будучи пасынком, отстраненным от этого пасьянса, находясь в пешечном состоянии, он имел возможность затрачивать энергию на то, чего от него никем не требовалось, но требовалось време-нем, за что ни перед кем ему не надо было отчитываться, кроме собственной совести. Все это вместе взятое: и его достаточно скромное существование, и желание иметь свое место на этой земле, где бы он мог остаться один и где бы ему никто бы не мешал, которое исполнилось для него в виде комнаты в общежитии, и те возможности по своему интересу использовать рабочее время -- все это обеспечивалось тем социальным строем, тем обществом, в котором он жил. Это общество не было идеальным, но та жгучесть потребности, которая охватывала людей, позволяла устремиться в разных направлениях. Существовала устремленность, которая определялась самими людьми по их представлениям. Но существовала и устремленность, которая определялась самой природой человечества. Следование именно этой устремленности стало характерным для Родиона. Отсюда выходило, что его интересы как бы выпадали из общепринятых интересов, его стремления как бы противоречили тому, к чему стремились многие вокруг него и в чем видели смысл своего существования. Находясь в состоянии пешки, он оказался в том положении, когда мог дойти до последней клетки, пройдя отведенные для него черные и белые полосы в своей жизни. До той клетки, которая позволяла максимально полно познать свое "я".

Так он обрел способность осознавать необходимость собственного существования в том виде, как это было в действительности. Родион "снял" вопрос собственной невостребованности, который мучил его долгие годы, порождая вначале ненависть и озлобленность ко всем окружающим, для которых он всегда был чужой, а позже к самому себе за свою бесталанность. Но подобное "снятие", другими словами, "выдавливание из себя раба", невозможно было совершить за один раз. Ему приходилось переживать многократные повторения такого "снятия", словно он раскрывал каждый раз свою внутреннюю матрешку. Самое яркое переживание было, конечно, когда он впервые почувствовал, как разламывается его привычная матрешка, и он видит все иначе. В другом свете, в других масштабах. Тогда ему казалось, что та матрешка, которая появилась из разломившейся и "снятой", и есть то единое, что позволяет ему радостно и гармонично существовать. Но проходило какое-то время, и опять пелена застилала ему глаза. И снова надо было постигать, каким образом "снять" эту ложность, "снять" следующую оболочку.

Со временем Родион понял неизбежность подобной повторяемости. Это позволяло не только очищать свое сознание на все более глубоких уровнях, но и постигать закономерность развития самой жизни. Те же образы из сказок о Буратино по-новому входили в его жизнь, и сюжет этой сказки, неся каждый раз если не новый смысл, то новое уточнение основополагающим понятиям бытия, прокручивался, как по спирали, увлекая его в новые переживания. Поддавая исследованию свое "я", он никогда не забывал, что, в действительности, вопрос состоит не в его личности, а в том, как в нем отражается то, чем наполнено общечеловеческое существование. Конец детства человечества наступает не сам по себе, соответствующее изменение общечеловеческого сознания возможно только через сознание отдельных людей, переосмысление ими собственных представлений. А это и есть не что иное, как осуществление принципа "познай себя", что означает найти свой способ реализации собственной гениальности, которая из тины, породившей жизнь, уже была, как истина, заключена и в том, что со временем развилось в гены. Стремление человека реализовать свою гениальность так же изначально его природе, как и дышать воздухом. Реализовать свою гениальность это значит вести плодоносный образ жизни. Говоря о плодоносном образе жизни, о человеческой жизни в состоянии плодонесения, было бы скудоумно понимать под этим творчество в том виде, как это сейчас трактуется. Приводить, как некий образчик, примеры о так называемых представителях творческих профессий.

Ибо в сегодняшнем понятии творчества чаще всего имеют значения отчества. Раздумывая о причинах подобного положения дел, невольно приходится говорить о двух возможных вариантах. Можно считать, что подобное есть результат определенной незрелости общественного сознания. Но это преодолимо по мере взросления общества. В какой-то мере это подтверждается и теми представителями человеческого рода, которые вошли в историю как гении. Правда, их количество пугающе мало, но в данном случае важно то, что общественное сознание упорно выставляет их как пример для подражания. Это внушало бы оптимизм, если бы не определенные обстоятельства, которые позволяют усомниться в подобном понимании хода развития человечества. Поэтому нельзя не учитывать второй вариант. Человечество живет по таким канонам не потому, что сказывается его незрелость или недоразвитость, а потому, что подобное есть его неотъемлемая сущность. Тогда все эти единичные проявления человеческого духа, которые выпадают из общепринятого, являются не примерами для подражания, а некоторыми отклонениями от общечеловеческой нормы. То есть, Будда Гаотаман, Сократ, Сковорода и еще, может, два-три человека -- всего лишь некая патология. Этому противоречит тот факт, что эти личности выступают как некие общепризнанные ориентиры, которые используются при воспитании людей. Но нельзя не видеть, что последователей их духа почти не существует, их имена используются практически для того, чтобы жить по тем представлениям и понятиям, против которых они выступали. Это более чем удивительное постоянство поголовного большинства людей заставляет думать, что это не просто следствие известной недоразвитости общества. Эго его неотъемлемая сущность. То есть, допустим, алчность приобретает все более цивилизованные формы, но сама по себе не изживается. Более того, ее возводят в некую добродетель, замешивая с буддизмом, христианством, марксизмом по мере надобности. И по мере той же надобности отбрасывают то христианства, то марксизмы, но сама суть человеческой алчности остается неизменной. Меняется лишь ее упаковка.

Есть очень веские основания полагать, что ошибочна сама постановка вопроса о возможности изменения человека таким образом. Во всяком случае, все прежние попытки осуществить подобное заканчивались лишь еще большим укреплением позиции той же алчности.

В этом смысле, рассматривая самый микроскопический пример человеческой жизни, который ни по своим масштабам, ни по влиянию на общественное мнение не может быть сравним с теми примерами ненормальности проявления человеческого духа, которые вроде бы у всех на устах, мы пытаемся проследить восхождение самого обыкновенного человеческого сознания туда, куда вроде бы устремлено человеческое общество, но куда никто не торопится попасть. Более того, человек, доверчиво уверовавший в крайнюю необходимость подобного стремления, оказывается ненужным и даже враждебным для общества. Фактически мы изучаем заблуждение человеческого ума, которое в достаточной мере соответствовало тем идейно-нравственным стремлениям, которые вроде бы вынашивало в себе человече-ство, но которое приводило его в странное положение. Он чувствовал себя изгоем среди людей, хотя и мог находить немало причин для собственного утешения. Но главное оставалось неизменным -- он был чужд обществу, он был ненужен такой никому. Ни богу свечка, ни черту кочерга.

Человек, осознающий свое величие, не испытывает необходимости доказывать это другим. Но освобождается ли он полностью от желания занимать определенное положение в обществе? Конечно, нет. Родион потратил немало времени, чтобы объяснить себе и убедиться, что то место в жизни, которое он занимает, максимально соответствует его желаниям и устремлениям. И это была правда. Но одновременно, он не мог не испытывать гнусности своего положения, понимая, что все его мысли -- суть пустота для окружающих. Многократно слыша вопли и стенания о неразрешимости тех вопросов, на которые он имел ответы, Родион не имел никакой возможности высказать свое мнение. Точнее, он мог высказывать его только в заводском туалете. Это и было его самое "достойное" место. Думается, в этом была своя правда жизни, о которой каждый волен судить по-своему. Не столько странной, сколько закономерной была эволюция взглядов Родиона на свою жизнь. Поднявшись в своем самосознании на предельный для себя уровень, он оказался в еще большей яме, созданной обществом. Он находил свои объяснения подобному положению, и это позволяло ему по-своему радоваться жизни. Но радость его была сомнительной. Во всяком случае, была в ней своя надуманность, что делало ее беззащитной перед окружающей жизнью. Потому что даже в самые ликующие мгновения своей жизни он не мог отрешиться от мысли о собственной ненужности.

В какие-то моменты это его почти не беспокоило, он находил вполне приемлемое для себя объяснение. Но бывали и такие моменты, когда он, зная всю свою правоту, не мог смириться с тем, что лишен возможности более активно участвовать в развитии тех процессов, которые происходили в стране. Что не имел возможности сообщить другим о том, что стало доступно ему. Что никто не проявлял никакой заинтересованности в том, чтобы он мог развивать свои постижения. В такие моменты ему казалось бессмысленным само его существование. Так оно и было. Фактически, он оказался у той черты, когда все, что мог совершить в этой жизни внутри себя, он совершил. Последующее представляло интерес уже не для него самого, а для всех людей. Смысл его существования был лишь в том, чтобы передать другим то, что он обрел в себе. Но в этом никто не был заинтересован. Парадоксальная ситуация: то, о чем он мог сказать новое слово и что интересовало вроде бы всех думающих людей, оказывалось не нужным. Ненужным именно от него. Ему не было никакого доступа к средствам информации. Но находилось немалое количество допущенных, которые, ничего не сказав нового, могли долго рассуждать о необходимости выяснить, направить лучшие умы на изучение таких вопросов. И этот порочный круг не под силу было разорвать Родиону. Тогда он мучался тем, что его мысли, может быть, и нужны обществу, но сам он вместе с ними никому не нужен.

Его мозг, перейдя в другое состояние, по-новому перерабатывал все, что входило в него. Так случилось и с теми вопросами, которые он изучал на заводе для возможного их примене-ния при разработке новых приборов. Где-то в начале зимы он неожиданно понял, что существует несколько иная возмож-ность использования подобных методов расчетов. Другой подход, о котором он нигде не встречал никаких материалов. Родион чувствовал, что в этой идее есть смысл. Но развить это, математически обосновать и доказать он не мог, ему не хватало знаний. Когда он поделился своими соображениями с начальником лаборатории, то понял, что эта идея никого на заводе не может заинтересовать. Потому что подобный подход мог быть полезным при решении задач, которые никаким образом не были связаны с заводскими проблемами. А заниматься наукой -- это дело институтов. Хотя и там вряд ли кто-то заинтересуется изуче-нием подобного вопроса, если нет конкретного заказчика. Это достаточно специфический и узкий круг задач, вряд ли представляющий интерес для прикладной науки. Хотя, если он доведет это все до ума, то, может быть, и можно будет это оформить как статью. Но от него не этого ждут, ему нужно показать, как данный метод можно использовать для решения тех задач, которые нужны для завода, а не вообще... Такой поворот разговора почти не огорчил Родиона. Его интересовало тогда совершенно другое, и заниматься доказательством возможности такого подхода при решении задач по томографии он не считал для себя нужным. Тем более, что в этом никто не был заинтере-со-ван. Он доказал сам себе, что как математик он оказался способным все-таки родить свою, пусть и маленькую, мыслишку. А доказывать, пробивать, проталкивать -- это не его дело. Он не для этого пришел на эту землю. Но подобное происходило со всем, что он обрел в себе. И сколько бы он ни находил оправданий, что внутренне он сам себя реализовал, и, в этом смысле, не напрасно прожил свою жизнь, все-таки оставалось мучительное понимание того, что для других он так и останется бесполезным человеком. Он не сможет передать другим самое лучшее, что есть у него, потому что никто не собирается у него это брать. А навязываться, заставлять кого-то -- он не был способен на такое.

Таким образом убедившись, что он не напрасно, не впустую столько времени потратил на то, чтобы вникнуть в теорию преобразования Радона, Родион был больше доволен, чем неудовлетворен всем тем, что произошло. Обретя внутреннее спокойствие, он стал понимать, что все то, что подобно смерчу про-неслось в его сознании, порождая лавину мыслей, догадок, мнений, когда его мозг подобно вулкану взрывался несколько раз близкими к безумию всплесками (причем самым сильным "выбросом" был первый, последующие происходили уже как бы по затихающей линии, потому что с каждым разом он все больше обретал опыт в умении контролировать свою психику), весь этот сонм вопросов и ответов ему не охватить не только за несколько месяцев, но и за всю жизнь. Ему не разорваться, чтобы буквально все уточнить и детально исследовать, придать всему ясную форму, которая была бы понятна другим. Именно это желание подавляло и сковывало его -- стремясь понять все и в один момент, он не занимался ничем конкретно. Но в этом был и свой выигрыш. Он не нагружал себя дополнительной информацией, делая это неосознанно, но это было именно то едино разумное, что ему и следовало делать. Если бы его направлял опытный наставник, он обязательно посоветовал бы ему в этот период времени ограничить себя от дополнительной информации. А так это происходило интуитивно, хотя и не без некоторых болезненных переживаний, что время, мол, проходит, а он ничего не делает. Он понял, что ему надо как бы затихнуть, не метаться, не пытаться искать в библиотеках нужных, как ему кажется, книг или иных публикаций, не стараться найти людей, кого бы интересовали эти вопросы так же, как и его. Потому что он задался вопросами, ответы на которые сможет получить от самой жизни. И бессмысленно, бесполезно торопиться получить более широкое и глубокое представление о том, что уже понято им в общем виде. Он увидел картину мира как некое целое, она мелькнула перед его глазами. Его желание поскорее увидеть более четко образ того, что хранилось в его памяти в смутном, лишенном конкретных деталей виде, было вполне естественным. Но сделать это быстрее, чем такую возможность предоставит сама жизнь, ему не удастся. Он может, шарахаясь от одного к другому, следуя за своими мыслями, довести себя до исступления, и тогда легче будет пробежать мимо того, что обязательно заметишь, если не будешь торопиться. Ничего не требовать того, что представляется необходимым ему самому, но во всем, что предоставляется, отыскивать свою необходимость, ибо во всем этом к нему по крупицам, не сразу понятно зачем и почему, движутся уточнения, дополнения, пояснения к тем понятиям, представлениям, которые уже отпечатались некой тенью в его памяти. Случайный разговор, даже отдельное слово, услышанное мимоходом; журнал, который предлагает прочитать знакомый; книга, которую увидел на соседнем столе... Во всем этом содержатся крупицы ответов, которые, лишь соединив-шись между собой, со временем обретут заметные очертания и как бы само по себе произойдет слияние их с тем, что уже накопилось в памяти, неожиданно проясняя еще на немногое то понятие, которое мучило своей туманностью.

Вроде бы простая мысль, но прийти к ней, а тем более следовать ей крайне не просто. Родион не за один день достиг этого понимания. Он делал несколько попыток обогнать ход жизни, пока не убедился в их бесплодности. Пока не понял, что в равной мере бесплодны и попытки лишить его необходимой информации. Не имея возможности получать те книги, которые ему хотелось прочитать, он понял, что ему и не было необходимости их читать. Нужную информацию он неизбежно получал, надо было только суметь заметить ее. Причем, получал в тех объемах, которые был способен усвоить его мозг, и в той последовательности, которая позволяла ему правильно производить сопоставление. Если бы он по своему усмотрению начал набирать информацию, его мозг в лучшем случае воспринимал бы ту же крупицу, а все остальное прошло бы мимо. А может, и закрыло бы ту самую малость, которая ему только и нужна была. Если мозг перегрузить, предложить информации больше, чем он способен обработать и усвоить, по-своему упорядочить сознание, человек ввергается в хаос мыслей, тонет в обилии сведений, не понимая, что во всем этом нужно именно ему. Психика такого человека, как правило, разрушается. В лучшем случае, он оказывается подавленным этим изобилием, и его непо-нимание переходит в тупое нежелание вообще заниматься подобными вопросами. В худшем, если человек не успевает сбро-сить с себя это обилие неупорядоченных знаний, он сходит с ума. Для всех остальных людей такой человек превращается в носителя неупорядоченной информации. Своих "мировоззренческих" знаний человек не может "сбросить" с себя, как если бы он изучал, допустим, математику или философию как некий предмет.

Родион сумел овладеть собой, сохранив тот диапазон интересов, который раскрылся ему в момент взрыва сознания. Так он постепенно ознакомился с отдельными работами лингвистов, психологов, историков, литературоведов, ученых, занимающихся вопросами создания математической модели мироздания. Вроде бы незаметно, его представления, к примеру, о Сковороде нашли свое подтверждение и более четко обрисовались. Весьма неожиданно он открыл для себя Николая Рериха, о котором практически ничего не знал до этого. При этом он впервые получил возможность прочитать некоторые выдержки из книг по буддизму. Точно так же неожиданно ему представилась возможность перечитать Евангелие, хотя ему хотелось более внимательно перечитать всю Библию... Но... Жизнь по-своему преподносила ему необходимые знания, и впоследствии Родион убедился, насколько это было мудрее. Нужное он получал от людей, с которыми случалось разговаривать на разные темы. Упоминал он, допустим, о Сковороде, и кто-то предлагал ему почитать книгу о нем. Заводил речь о странном состоянии, которое пережил летом, находясь на земле Десны, и ему советовали прочитать о Рерихе. Оказалось, его собеседник тоже испытал какое-то странное состояние, отдыхая на той же заводской базе. Причиной же этого он считал именно ту публикацию в журнале. Делясь своими мыслями с другими, он использовал их знания и возможности для того, чтобы уточнить эти же мысли, -дополнить их.

Родион вбирал в себя все это, напряженно стараясь найти соответствие между тем, что жило в его сознании, и тем, что попадало в поле его зрения. Старался, но все было малозначительно, добытые сведения носили скорее характер намека на то, что он не ошибается в своих представлениях, чем явля-лись неоспоримыми доказательствами того, что одолевало его. Не понимая, что старается осуществить, он все время испытывал неудовлетворение оттого, что нигде не мог найти ясных подтверждений своим представлениям. Он не понимал, что нигде и не сможет найти таких доказательств, кроме как в самом себе. Что может установить это только сам. Отсюда и происходили то отчаянье и злость на себя, которые охватывали его. В такие минуты он как бы переставал думать о том, о чем в его голове не появлялось ничего дельного. Пускался в легкий треп со знакомыми, веселя их своими неожиданными сравнениями, забав-ным толкованием слов, или начинал объяснять какие-то события, используя свои неведомые никому знания, которые не только веселили других формой изложения, которую он применял, но и заставляли некоторых спрашивать, откуда он это вычитал. На что Родион с дурашливым видом легкомысленного человека радостно отвечал, что ниоткуда. Сам, мол, придумал, а если это и неправда, то все равно -- хорошо придумано.

Это поддерживало его в моменты отчаянья, позволяя убедиться, что в его мыслях, помимо их странностей, было и такое, что заставляло других слушать его. То есть его мысли не были чепухой, абракадаброй, набором диких понятий и несусветной глупости, от которых люди шарахаются в сторону. Подобное ему было знакомо. Это происходило с ним во время командировки, когда люди не понимали, что он говорит и зачем, а он веселился, видя их недоумение и настороженность к его речам. За время, что прошло после этого, он научился так говорить, чтобы другие веселились вместе с ним. Теперь его, как правило, слушали с интересом, если он не переступал своеобразной черты. Он научился отслеживать эту черту и не переступать ее, не насиловать других тем, что выходило за пределы их интересов. Хотя самого его интересовало именно это, запредельное. Но ему не с кем было об этом поговорить. Ему очень хотелось поговорить, допустим, о том, как возникла и развивалась человеческая речь, узнать представления собеседника о том, каким образом хранится этот праязык в словах современных языков, какая из языковых ветвей дерева является той, что своей направленностью соответствует направленности самого ствола этого дерева. Отсюда следовала возможность найти тот "ключ к шифру", который позволил бы установить принцип того, как следует "раскрутить" в обратном порядке клубок современных языков и слов, чтобы дойти до истоков, до самых первых слов.

В его памяти яркой картинкой жило воспоминание о том летнем, солнечном дне, когда он шел по сосновому бору, стараясь осознать зов природы. Встревоженный, настороженный и, одновременно, радостный и облегченный, вырвавшись из городского невообразимого скопища сигналов, знаков, примет, которые перегружали его ум, старавшийся все это вобрать как крайне важную для него информацию и соединить в единое целое. Чтобы осмыслить происходящее с ним и в нем, чтобы таким образом направить логику своего мышления в соответствие с логикой развития самой природы, как бы слить их воедино, отчего в его сознании должны были проявиться едино возможные и правильные решения всех без исключения вопросов: куда он должен идти, что и как делать, как объяснить...

Он знал, что если ему удастся логику самой жизни сделать логикой собственного мышления, то все, что окружает его, будет подсказывать, указывать и объяснять ему то, что интересует его. Если он научится правильно понимать все знаки и сигналы, которыми жизнь подсказывает выбор дороги, направление взгляда, времени действия и периодов неподвижности. Он чувствовал, что если он сумеет овладеть подобным способом жизнедеятельности, то для него перестанет существовать что-то невозможное. В тот момент он чувствовал, что как никогда близок к тому, чтобы найти доказательство теоремы Ферма. И в этом не будет никакого открытия, а просто следствие того способа существования, который станет подвластным ему. С таким настроем он вышел тогда на улицы города, после многих дней, проведенных за рукописью, которая принесла ему самую первую радость осознания мира как единого целого.

Когда Родион, оглушенный, ослепленный и подавленный городской жизнью, которая обрушилась на него неимоверным количеством символов, звуков, сигналов, знаков, всего того, что он стал воспринимать как чрезвычайно важную для него информацию, стараясь понять смысл каждой валявшейся под ногами обгоревшей спички, обрывка газеты, не говоря уже о названиях улиц, номерах машин, одежде людей, словах, которые слышал то как объявления, то из случайных разговоров и прочее, прочее, то оказался не в состоянии переварить, систематизировать все это. Когда же Родион очутился в лесу, его сознание как бы прояснилось, воспаленный разум стал улавливать какие-то отдельные признаки того порядка, гармонии и единства мироздания, которые впервые почувствовал, сидя в своей комнате, словно в скорлупе. Лад, внутренний лад между своим внутренним миром и миром вне себя, который он испытывал до этого, находясь в своей прокуренной комнате, как в коконе, покинул его, лишь только он вышел на улицу, намереваясь поехать к Артамонову, и теперь вновь отозвался в нем, когда он оказался в лесу. Он уже не был гусеницей, но еще не знал, что значит быть бабочкой. Именно там, вдали от города, отдавшись на волю смерча обуреваемых его мыслей и осмерченных чувств, которые влились и слились со всем пространством, когда сама по себе отпала необходимость следить за своим поведением, чтобы своими поступками не бросаться в глаза множеству людей, что сковывало его в городе; когда отключились те уголки сознания, которые стопорили, ограничивали там свободу его жизнедеятельности, он впервые обрел ощущение парения в потоках мироздания. Он испытал мгновения, когда полностью не сомневался в том, что его жизнедеятельность, его движение и устремленность соответствуют движению и направленности потока развития всего мироздания. То были мгновения, когда он свободно парил в этом потоке и для него самого было неотличимо, то ли он движется в соответствии с движением потока, то ли этот поток движется в соответствии с его желанием. Он переживал слияние логики мироздания с логикой его мышления: его мысли, его поведение, то, что и как он делал, -- имело соответствующее воздействие на ход развития Космоса. Он реально переживал это в своем сознании, и это определяло его поступки. Он не просто шел по лесным дорогам, останавливался, что-то поднимал с земли, прикасался к деревьям, цветам, траве, узнавая их запах, вкус; он был похож на шамана или колдуна, совершавшего какие-то непонятные никому, кроме него самого, действия. Подобное поведение он не мог себе позволить в городе во всей той полноте, которая требовалась ему. Для него это была необходимость, но в городе это было бы понято как желание покуролесить, как-то выделиться среди людей своим поведением. Его бы посчитали то ли пьяным, то ли ненормальным. Чувство самосохранения удержало его от подобного поведения в городе, но если бы ему не судилось отправиться на заводскую турбазу, то... Кто знает, во что превратился бы огонь в его мозгу. Ибо ему необходимо было выйти из своей скорлупы-комнаты, выбраться их своего кокона, -- хотя именно в нем он впервые почувствовал, что перестал быть ползающей тварью, а преобразился в способного летать творца, и прочувствовать, как это делается и что это значит. Но для этого требовались простор, пространство, мир. Иначе ему было не постичь то, что извергалось в его сознании, но еще не имело ни образа, ни названия. Тогда он только мог понимать, что нечто является в нем и из него, но что это и для чего -- не знал. Самые первые догадки только начинали появляться в его голове, проблески истины вспыхивали в его уме.

И он, в силу этих причин, мог сказать случайному встречному, что он -- Бог, а другому, по тем же причинам, что время коммунизма настало, что коммунизм стал исторической реальностью, и он сам тому свидетель. И видя, с каким выражением лица смотрят на него те, кому он сообщал свои новости, новые вести, которые установил, понял в ходе мучительных размышлений, сопоставлений фактов, событий, мыслей и мечтаний, он не мог и не хотел сдерживать смеха. Он смеялся. Он весь был охвачен радостностью, как пламенем. Радостностью нового видения, видения нового. Но это пламя не согревало, а обжигало других. Он не понимал, что этим он обижает их и они по-своему находят тому объяснение. Он смеялся потому, что ничего смешнее в его жизни не было. Ибо он говорил правду, то, что открылось его уму и, одновременно, видел, что эта правда для других -- самая дикая чушь, которая не имеет ничего общего с тем, что происходит в нормальной жизни, а он был для них не первооткрыватель, а в лучшем случае, дурак или ненормальный. Он безошибочно видел это в глазах тех, кому в силу случая имел честь сообщить в столь кратком виде результаты своих исследований и умозаключений. Он еще больше смеялся, потому что на их лицах видел следы метушливых размышлений о том, кто он есть на самом деле: пьяный, ненормальный или идеологический провокатор? Если сельские жители достаточно просто его воспринимали, потому что, видя в нем горожанина, не особенно удивлялись всей этой дурости -- по их глазам было видно, что для них он типичный городской дикарь; то заводчане, с которыми он вместе работал, смотрели на него совершенно иначе. Они воспринимали его слова то ли как насмешку над коммунистической идеологией, то ли как слова сумасшедшего. Впоследствии Родион убедился в том, когда начальник отдела пытался выяснить, почему он так себя вел на базе и что говорил, что своими речами пугал людей. За подобные высказывания люди оказывались в таких местах, где им становилось не так весело. Но мир перевернулся -- он понял это, и то, что он говорил, было не смелостью и не насмешкой, а той правдой, которую не говорить он уже не мог. В том то и дело, что существует такое состояние ума, когда человек говорит то, о чем думает во всех случаях не потому, что храбро отстаивает свою точку зрения, а потому, что говорить иначе он не может.

Именно там, в лесу, он увидел того, кто первым пережил опьянение открытия, первым вышел из "круга нормальности" своего времени и впервые осознал произносимый звук как Слово. Кто уже не мог после этого иначе говорить, потому что он стал говорить слово, а не произносить его. И он восстановил в своей памяти это слово, оно ожило в нем из памяти земли, которая воспитала его в себе, и слово это опять огласилось миру. Природа ликовала, перенаполняясь мелодией первого слова, которое звучало как нечто новое, хотя и хранилось все эти тысячелетия в самом воздухе. Ибо это было то древнее слово, которое ныне прозвучало вновь...

Осмысливая теперь в более спокойном состоянии ума все то, что тогда вихрем пронеслось в его сознании, стараясь найти ему вразумительную, логически обоснованную форму, Родион чувствовал, что его представления о том, как появилось Слово и как оно развивалось, на каких принципах и по каким законам, где это происходило, в земле какого края, -- все эти его представления не были ошибочными. Это происходило в соответствии с законами диалектики, по которым количество переходило в качество: количество новых звуков, добавляясь к уже осознанному первому звуку-слову, порождали новые слова, несущие свои смыслы. Сами эти звуки, наиболее употребляемые в племе-ни человеческом еще в дословесном его состоянии, обретали значение слов. Затем эти слова-звуки, сливаясь между собой воедино, порождали новые мысли, понятия, которые со временем из некоей содержательной фразы превращались в слово.

Но самое главное, что Родион открыл для себя, и на что, сколько он знал, никто из лингвистов не обращал внимания, было понимание того, что эти первестные слова соединялись изначально между собой в разной последовательности. То есть, к примеру, если первое слово звучало как звук "О" и осознавалось с определенным понятием, а следующее как звук "Р", то со временем появились слова, имеющие уже более емкое содержание, более широкие смыслы, которые звучали как "ОР" и как "РО". Смыслы их были максимально близки между собой, но все же это уже были разные слова. Следующий звук-слово, из которого впоследствии развились и обособились такие звуки как "3, С, Ж", сливаясь со словами "О", "Р", "ОР", "РО", давал возможность образовывать новые слова, несущие в себе новые смыслы, которые как бы вбирали в себя смыслы более первестные. И это слияние происходило по тем же законам: последовательность звуков имела как один, так и противоположный -порядок. То есть в силу такого изначального процесса образова-ния слов каждое слово неизбежно содержит в себе двусторонний смысл. Другое дело, что по мере развития речи, увеличения количества слов и увеличения количества звуков в каждом слове, слова как бы начали скрывать это свое свойство -- двустороннее свое содержание. Оно перестало быть очевидным во всех случаях, хотя в отдельных проявлениях продолжало сохраняться, чаще воспринимаясь как некая странная игра слов. Известны некоторые опыты в использовании данного свойства слов в виде фраз или стихотворений, которые можно читать как слева направо, так и наоборот. Но если обычно это понималось как не совсем понятное свойство лишь каких-то отдельных слов в языке, то Родион установил, что подобное свойство является изначально присуще всем словам. То есть это свойство слов предопределено было самим принципом словотворения, который по сути остался неизмененным и до нынешних времен. Но если давние словосоединения утратили свою очевидность, к тому же претерпели известное видоизменение в определенных звуках и стали восприниматься как единое слово, то современные словосочетания позволяют увидеть этот принцип, что называется, в обнаженном виде. К примеру слова "машина" и "строение" вполне привычно воспринимаются в своем сочетании и как "машиностроение" и как "строймаш". Отсюда следует, что каждое слово в своем современном виде представляет собой сгусток информации, который содержится в двух своих противоположностях. То есть каждое слово можно и нужно понимать как двустороннюю сущность. С точки зрения письменности, слово можно и нужно читать как слева направо, так и справа налево. Так диалектика жизни нашла свое воплощение в Слове как в явлении природы. При этом необходимо учитывать, что развитие Слова подчинялось и закону перехода количества в качество, то есть количество в самом начале новых звуков-слов, затем самых древних слов, взаимосливаясь, образовывали новые слова, которые и оказывались новым качеством. Исходя из такого понимания смысла существования в каждом слове того, что принято называть диалектическими противоположностями, следует предположить, что при таком подходе только и возможно установление действительного исторического "алгоритма", по которому образовывалось и развивалось Слово как явление материального мира.

Когда Родион попытался, что называется, вручную совершить исследование и найти доказательства такого понимания сущности, то натолкнулся на, казалось бы, непреодолимые трудности. Подобное исследование требовалось проводить в масштабах всех языков, существующих на земле, восстанавливая хронологическую последовательность образования отдельных языков через образование слов. Определить логику, алгоритм развития слов различных языков, исходя из понимания их изначального единства. Подобный двусторонний анализ, грубо говоря, вдвое должен превышать по объему то, что проводилось до этого лингвистами в области изучения языков. Хотя, с учетом еще и "расщепления" каждого такого слова, подобный подход вызывал лавинообразное увеличение объемов информации, которую необходимо было обработать, чтобы восстановить исторический ход развития Слова. Такой объем информации возможно было обработать с использованием современных достижений информационной техники, реализация которых еще сама по себе не была завершенным делом. То есть человечество только подошло вплотную к созданию таких средств, с помощью которых было бы возможно провести подобный анализ. Казалось немыслимым делом сдвинуть эту гору усилиями одного человека. Увидеть эту гору в ее естественном виде. Но была своя особенность в самом его местоположении, которая позволяла ему не останавливаться в отчаянье перед невозможностью такого деяния в одиночку, а продолжать совершать свое муравьиное усилие, осознавая, что оно не полностью бессмысленно. Это было почти интуитивное понимание того, что тот язык, на котором он говорит, и тот, который прорвался в его сознании в момент озарения и был родным языком именно той земли, которая была родной для него самого, эти два языка составляют для него ту среду словянского языка, словянского духа, которая определяет собой вершину этой горы. То есть знание, владение этими языками давали возможность осуществить подобное исследование как бы в более узких границах, но вместе с тем они позволяли прикоснуться к оси, которая определялась всей горой. Ибо ось этой горы не могла не проходить через вершину. В этот момент Родион с особой остротой почувствовал, как ему не хватает знания белорусского языка, чтобы во всей полноте суметь охватить ту духовную вершину человечества, которая наиболее емко воплощается именно в Слове. И все-таки он знал, что в силу того, что он родился на этой земле, что он знает язык этой земли, он имеет возможность убедиться в справедливости того понимания Слова как явления природы, которое открылось ему, исходя из чисто абстрактных, философских представлений о закономерностях развития природы.

Отчаянье, которое овладело им вначале, когда он представил себе насколько нереально ему одному охватить весь тот объем необходимой для подобного исследования информации, сменилось тем спокойствием, которое позволило ему понять муд-рость жизни. Простую вроде бы мудрость, но которая так непросто постигается, когда это касается самого тебя. Нужно стараться сделать то, что ты реально можешь, и незачем травить себя мыслью, что ты смог бы сделать гораздо больше, если бы тебе... К тому же подобное исследование языков для него не представляло интереса само по себе. Для него это было лишь средство постичь истину. Подобно тому как и философия. Он не философ и не лингвист, работающий над этим только ради диссертации. Его это интересует лишь постольку, поскольку оно выступает как определенное средство, инструмент для получения знания о том, к чему устремлялись его мысли и желания. Его влекли звездные дали, он желал найти подтверждение правильности своих мыслей в космических масштабах, поэтому его мало волновали какие-либо подтверждения, бытующие в этом мире, и за которые люди ведут волчью грызню, называя это борьбой научных идей.

Подобным образом получалось у Родиона и тогда, когда он стал изучать биографические работы о Григории Сковороде, о его жизни, мировоззрении, уровне его духовного развития. До этого в его памяти хранились лишь самые общие представления об этом удивительном человеке. Но теперь его память удерживала и то, что он сам узнал о нем, когда шел по его следам. Хотя по всем привычным канонам можно было считать, что он все это выдумал. Именно так определили бы его знания те, кто любит ерничать, называя себя твердыми материалистами, не имея даже представления о том, что такое материализм, а выдавая за таковой свою вульгарную трактовку. Это были следы его Отца. Он нашел их, когда искал, как ему казалось, своих родителей. Своих отца и мать, которые привели его на эту землю. Думал, что настало время, когда он сможет найти их, но, в действительности, смог найти иные следы.

Так чаще всего и бывает в жизни любого человека: ему кажется, что он ищет одно, хотя реально ищет нечто иное. Более того, он и находит его, но в силу того, что его сознание готово воспринимать, как правило, только то, на что он сам настроен, он не узнает то, что ему предоставляется жизнью. То есть человек не узнает то, что он ищет в реальности, потому что эта реальность заслонена тем, что нарисовано его воображением и фантазией. И человек думает, что жизнь его обманывает, хотя он сам обманывается в этой жизни. Окутывает свое сознание обманом, сквозь который уже не может воспринять реальную жизнь. Родиону удалось в конечном итоге сбросить со своих глаз те воображаемые картинки, которые он сам же и создал в своем сознании, и увидеть реальность, которая была более фантастичной, чем то, что рисовалось его воображением.

Теперь, знакомясь с фактами из жизни Сковороды, вчитываясь в то, что этот человек написал, Родион иначе воспринимал все то, что было связано с его именем. Роль этой личности в истории не только своего народа, но и человечества вообще, он иначе понимал, чем это подавалось, допустим, в одной из книг, авторами которой были известный поэт, музыковед и один из докторов философской науки, специализирующийся на исследовании творческого наследия Сковороды. Родиону было дико читать, как взяв за основу ленинскую характеристику Л. Толстого как некий универсальный трафарет, в этой книге ставится практически знак тождества между мировоззрением Сковороды и Толстого в части их "теоретических заблуждений". Это был один из примеров того, что Родион понимал под вульгарным материализмом, который посредством представителей общественных наук сумел так надругаться над материализмом и так запутать все понятия и представления, что материализм превратился в некое бранное слово, которым лощеные дяди от науки начнут вскоре пугать детей. Забавно то, что сами эти " дяди" добились своего научного положения как раз тем, что вытворили из материализма суррогат, который и выдавали за материализм, а затем примутся этим же суррогатом пугать других, называя это материализмом. И при этом вновь будут занимать авторитетное научное положение в обществе. Сколь много забавного в этой жизни, только почему-то не веселие, а тошнота и озноб охватывают все естество, когда окунаешься в эту забаву. И пока наука движется в соответствии с этими принципами в ней нет места таким, как Родион. Пока жизнь движется подобным механизмом заинтересованности, такие люди, как Родион -- отбросы общества. Родион понимал это, поэтому и не стремился донести свои мысли до общественного сознания. Хотя мыслить иначе, иначе жить он уже не мог.

Сковорода понимался им как предвозвестник грядущих времен. Ибо именно Сковорода, пусть и в ненаучной форме, поскольку к тому времени еще не существовало научной терминологии, ни других формальностей, которые стали характерными для современной научной мысли, пусть и в своеобразном виде, сумел как бы в сконцентрированном, неразвернутом содержании воплотить то, что более последовательно и детально вызрело в работах Гегеля, Маркса, Энгельса и Ленина. Образно говоря, Сковорода -- это зерно, а все последующие мыслители и деятели -- это определенные формы развития того колоса, который вырос и вызрел из этого зерна. Сковорода сумел найти соответствующий способ жизнедеятельности в свое историческое время, вобрать и осмыслить все то, что в последующие годы было достигнуто в других исторических масштабах великими мыслителями человечества. Подобно Гегелю, Сковорода постиг диалектику, он овладел диалектическим мышлением, то есть мыслил диалектично. Хотя способ изложения диалектики природы у него основывался на мифологических и библейских образах. То есть его терминология не была научной в современ-ном понимании.

Но помимо того, что Сковорода постиг и мыслил в соответствии с законами диалектики, он сумел поставить эту диалектику сразу на ноги, а не на голову, как это сделал тот же Гегель. То есть по-своему он совершил то, что впоследствии сделал -Маркс. Об этом свидетельствует его отношение к христианству, его обращение к так называемому язычеству. То есть те представления о природе, которые сформировались у него не только под влиянием мыслей Сократа, но и тех традиций, которыми была наполнена сама земля, на которой он родился. Под влиянием того духа народа, частицей которого он сам был. Именно эти представления привели его к тому, что он сломал рамки христианского мировоззрения в своем сознании.

Но помимо этого, Сковорода смог совершить своей жизнедеятельностью такое воздействие на сознание людей, которое сравнимо с деятельностью Ленина, хотя имело иную форму. Он сумел найти и воплотить ту форму жизнедеятельности человека, которая максимально возможно для того исторического времени позволяла продвинуть народное сознание в направлении истинного развития человеческого духа. Если Ленину для своего времени, как человеку, осознающему свою историческую роль, требовалось занять руководящее место в общественной жизни, то для Сковороды таковым местом было положение странствующего мыслителя, который отстраняется не только от власти, но и от всяких форм общественной деятельности. Кажущийся парадокс, но именно благодаря такому своему местоположению в общественной жизни, в этом театре жизни, в час, когда только в среде социальной элиты назревала декабристская оттепель, он обрел возможность оказать воздействие на развитие человечества на том уровне, который сравним с деятельностью Ленина. Причем деятельность их осуществлялась в одном направлении -- изменение человеческого сознания. При этом нельзя оставить без внимания и тот факт, что Сковорода по методам и форме своей деятельности, воплощал представления, которые лишь в последнее время стали обретать весомое значение для общественного сознания и которые попытался реализовать в свое время Махариши Ганди при организации известных социальных процессов.

Если во времена Ленина представления о необходимости бескровного осуществления социальных преобразований еще находилось в своем неявном виде, гораздо сильнее оказались представления, что в силу необходимости вполне допустимо в борьбе за свободу "вражою, злою кров'ю волю окропити", то Сковорода уже в свое время осознал необходимость не проливать человеческой крови в борьбе со злом. То, чем мучались впоследствии и Достоевский, и Толстой, ища решение этому. Ибо зло, то есть злато, которое вскрывается из обагренной кровью сущности человеческой, чтобы в новых одеждах, под новыми лозунгами властвовать по-прежнему над человеческим сознанием. Так тот вопрос, который стал на повестку дня лишь на рубеже второго тысячелетия -- преобразование человеческого сознания -- нашел свое разрешение в личности Сковороды. Он был человеком нового времени, человеком коммунистического общества, если под словом "коммунизм" понимать не "рай на земле" а ту реальность, о которой было поведано во времена не столь уж и близкие.

Осмысливая таким образом роль личности Сковороды, Ро-дион имел все основания полагать, что именно благодаря тому, что такой человек прошел по земле, человек реальный, а не мифологический, воздух наполнился теми идеями и представлениями, которые воплотились затем в умах других через другие образы, обрисованные другими словами. И не случайно этот человек превратился в народную легенду, в своеобразный народный дух. Именно этот дух и оказался тем воздухом, из которого черпали свои мысли другие.

Человечество лишь только начинает догадываться о том, как существуют, как действуют человеческие мысли, как человеческий мозг создает известный образ, где находится источник его идей, на какой почве вызревают плоды его воображения. Исходя из таких соображений, Родион смел утверждать, что жизнь именно Григория Сковороды явилась исторической предопределенностью того, что по прошествии известного времени в голове другого человека, вглядывающегося в образ будущего, возник образ, который он выразил словами: "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма".

Был период в жизни Сковороды, когда его взгляды, а соответственно и поведение, претерпели разные перемены, когда он переживал "непонятные", мистические для современных исследователей, метания, что засвидетельствовал в своих воспоминаниях один из его знакомых священнослужителей, который, встречаясь со Сковородой в это время, пытался направить его "на путь истинный". В этих же воспоминаниях Родион нашел свидетельство о том, что Сковорода производил на того, кто знал его еще со времен обучения в академии, странное впечатление: заикался, бормотал непонятные слова вперемежку с понятными и вид имел слабоумного. Прочитав это, Родион как бы воочию увидел то самое состояние, которое было ему знакомо по личным переживаниям. Это свидетельство, как и то, что Сковорода сумел понять диалектику природы, то есть смог преобразовать логику своего мышления в диалектическую логику, что находило подтверждение в его рассуждениях, дошедших до современников -- это позволило Родиону прийти к выводу, что Григорий Сковорода понял и осознал то же самое, что откры-лось и ему в смысле истории развития и становления Слова. И хотя никаких прямых подтверждений этой догадке в тех источниках о жизни Сковороды, с которыми сумел ознакомиться, он не нашел, все говорило о том, что подобное было ведомо Сковороде, и именно благодаря этому его речь, его словоупотребление имели такой вид и оказывали такое воздействие на умы других, когда он обрел способность удерживать в равновесии свое сознание, когда научился владеть новым знанием Слова в том виде, которое вроде бы не отличалось для других от привычного, но была в его словах какая-то странная притягательная сила, своеобразная магия. Он объяснял то, что, казалось, нельзя было понять. И его слова были просты и понятны, легко проникали в сознание. Но, слушая его объяснения, люди испытывали странное состояние. Чем больше он им пояснял, тем больше вопросов у них проявлялось, тем острее их охватывало желание встретиться с ним еще, спросить его еще о чем-то. И что еще удивляло других, это странная веселость Сковороды, лицо которого как бы светилось радостью. Многие говорили, что он блаженный, были и такие, кто называл его святым. И это была правда, если только понимать значение слова "святой" в его достаточно давней взаимосвязи. Не требуется большого ума, чтобы понять, что "свят" и "свет" две грани одного слова. Но слово "свято" имело еще и знамение "праздник". То есть "святой человек" -- означало праздничный, веселый человек. Че-ловек, с которым весело, интересно, радостно жить.

Именно такое понимание было у предков, когда они говорили о святом. Люди давно подметили особенность отдельных людей, их непонятное состояние радостности и веселости. Чаще всего это наблюдалось среди сумасшедших, блаженных, которые представлялись как божьи люди. Подобные представления об умалишенных бытовали среди народа почти до конца девятнадцатого века, их считали святыми людьми, а в их речах слышали глас божий.

Но существовала и другая традиция, которая оставила свой след в словах "умора", "уморительный". От которых в более позднее время появилось производное слово "юмор". Эта традиция, или эти представления, восходят к тому времени, когда словяне почитали бога Ора как Отца Вышнего среди божеств. И говоря: "Ум Ора", -- они имели такое представление об уме этого бога, которое соответствовало пониманию веселья и радости. Но были и тогда уморительные люди, чей ум свидетельствовал, что они приблизились к уму Ора. И в древности люди были способны отличать подобное состояние ума, то есть сознание, мышление, как принято говорить сейчас. При этом понятие "умер" следует рассматривать в его связи с понятием "умора". О том, что это две грани одного и того же понятия, которое в свое время обозначалось одним словом, свидетельствует и то, что до сих пор сохранилось понятие "уморить" не только в смысле насмешить до упаду, но и уморить голодом. Не умертвить, а именно уморить. То есть получалось, что святым человеком для живых еще задолго до введения христианства на Руси был человек, чей ум был подобен уму Ора. И когда человек умирал, то это понималось как переход его в Ум Ора. Отсюда, видимо, и происходит та традиция словян, которая охристианенному современному сознанию кажется кощунственной, когда соплеменники умершего радовались этому событию, а не печалились и страдали.

Веселость Сковороды, производящая на современников странное впечатление, его слова, которые были понятны и обьясняли другим многое, но вместе с тем для всех оставалось загадкой, откуда берутся эти объяснения, почему именно так выстраиваются привычные слова в его речи, -- все это осознавалось людьми как проявление святости, это воспринималось ими как нечто непривычное, то есть от Бога. И не случайно изображение Сковороды впоследствии часто встречалось в хатах простых крестьян, как не случайно и то, что оно ставилось рядом с иконами. Народная традиция, общественное мнение или, как выражались прежде, глас народа -- это тот факт, который требует глубочайшего осмысления и мимо которого нельзя проходить как мимо чего-то малозначительного. Фактически все это свидетельствует о том, что Сковорода был воспринят народным сознанием как бог, живший на земле, прошедший по земному краю. Хотя это осознание произошло как бы в не явном виде. Но это заслуга не народа, а самого Сковороды. Он сумел таким образом прожить свою жизнь, что его личность не превратилась в идола, чего не смог избежать даже такой человек как Ленин, хотя именно против этого он и восставал больше всего.

Думая о жизни Григория Сковороды, Родион испытывал удивительное чувство при мысли о том, как, откуда нашел в себе силы этот человек вынести в своем уме тяжесть подобного деяния? Ведь самому Родиону было значительно легче, требовалось во много раз меньших усилий, потому что он опирался уже на знания, которое были достигнуты предшествующими титанами. Но для Сковороды они еще не существовали. Он в одиночку совершил те титанические сдвиги в своем сознании, которые впоследствии сумели сделать такие мыслители как Гегель, -Маркс, Ленин. Родион не мог себе представить, как бы он вообще подошел к тому пониманию жизни, которое повлекло за собой столь значительные изменения его мышления, если бы не существовало работ Гегеля, Маркса, Ленина. Даже работ современных философов, которые тоже сыграли свою роль в том, что его мысль начала движение, поскольку он обнаружил несоответствие между представлениями классиков и тем, о чем писали современные специалисты в своих статьях. А ведь для Григория Сковороды ничего этого не было. В осознании собственной малости по сравнению со Сковородой для Родиона не было ничего уничижительного, ущербного. Величие других не подавляло его, а вызывало радость от того, что он сумел прикоснуться к тому, с чем соприкасались титаны человеческого рода; что ему удалось обрести свое видение того, что видели и они. Возможность увидеть нечто новое он обрел благодаря тому, что, повторяя слова Карла Маркса, поднялся, опираясь на плечи титанов, хотя, с другой стороны, он понимал, что ему открылось видение и такого, что оставалось неведомым этим титанам. Он познал это не потому, что был умнее их, а в силу того, что, как любой потомок, был умнее их исторически. Таков кажущийся парадокс человеческой гениальности. Он был умнее и Сковороды, и Маркса, и Ленина, но, одновременно, осознавал малость своего ума по сравнению с этими гигантами мысли.

У Родиона не было сомнений, что Сковорода сумел постичь то, что открылось и ему. Родион познал по-своему, в доступных для него формах, доступными для других словами говорил об этом, но смысл постигнутого был один и тот же. Хотя слова Родиона, образы и понятия, которыми он пользовался для осмысления этой сути, значительно отличались от образов и понятий, которые использовал Сковорода. Известная повторяемость такого сдвига сознания, закономерная "случайность" -обращения мыслей Родиона к образу Сковороды в тот самый момент, когда ум его претерпевал выход из "круга нормальности", когда образ Сковороды был для него больше призраком, созданным воображением по непонятным тогда причинам, когда из него вырывались слова о коммунизме, о новом времени, о том, что мир диалектически перевернулся, -- все это свидетельствовало о проявлении закономерности общего развития человеческого познания. Именно с такой точки зрения он старался понять то, что произошло с ним. Именно так он воспринимал то новое, к чему приходил собственным умом. Во всем этом он усматривал не какой-то аномальный всплеск, а ту неизбежность хода развития, взросления человеческого ума, которая осуществлялась и посредством его собственного сознания.

Читая о том, как Григорий Сковорода ходил по родному краю, когда он, выходя из одного села и говоря, что идет в -такое-то село, неожиданно оказывался совершенно в другом месте, Родион узнавал в этом проявление знакомого ему миропонимания. Ему была понятна причудливость поведения Сковороды, которая осталась в памяти людей как загадочная странность сельского философа. И это тоже не было случайностью. Именно тогда, когда таким же образом начал идти сам Родион, он и вышел на след Сковороды. Когда логика его мышления набрала ту силу, что потребовала от него иного поведения, когда он испытал необходимость идти в соответствии с этой новой логикой, что приводило к тому, что он менял направление движения, потому что старался прийти не в магазин в каком-то селе, а двигаться, согласуясь с движением потока самого времени, с движением развития природы. Родиону был ведом такой настрой ума, когда человек так идет по земле, словно сомнамбула или призрак, для которого не существует дорог, привычных для людей в их привычном понимании, но который идет по дороге, которую никто, кроме него, не видит. Ему было ведомо такое состояние, когда человек начинает видеть мир такими глазами, слышать звуки таким слухом, когда все привычное перестает для него существовать, когда каждое мгновение, каждый шаг неповторимы, но и требуют своего осмысления. Читая о странностях того, как ходил Сковорода, Родион не находил в этом ничего странного, он без труда узнавал в этом то состояние, когда человек идет, ведомый логикой Бiга времени. Это и был тот Бiг, которому поклонялся Сковорода.

Не случайно его сознание обратилось к образу Сковороды. Не столько его память, как память самой жизни, память земли, по которой он шел, сила воздуха, которым наполнялся его дух, давали ему шанс узнавать и пойти во след за проводником. Именно за проводником в будущее, а не за проповедником будущего. Ибо множество было проповедующих о будущем, но лишь единицы смогли проторить дорожку в него. И среди таких Григорий Сковорода продвинулся дальше всех. Потому и были сказаны слова: "Iнодi менi здається, що я ледве не торкаюсь головою зiрок".

Через Слово Родион постиг единение с тем, о ком до этого вроде бы и не думал. В этом и заключается та особенность воздуха родины, которая была давно уже подмечена, но которой не найдено было объяснение. Он увидел этого проводника, соприкоснулся с ним, когда оказался перед его гигантской фигурой из мрамора на Красной площади, когда его взгляд проследил, куда всматривается этот странник в селянской свитке, сапогах, когда прочитал надпись на невысоком постаменте: "Григорий Сковорода". И было не просто символично, что этот великан как бы замер на мгновение, поджидая кого-то отставшего, весь устремленный туда, куда направляется его взор. Для ведающего то был призыв, который стал понятен Родиону лишь позже, когда он снова оказался перед этим памятником уже после того, как испытал ту ведущую силу в том самом краю, куда и смотрел Сковорода. Ибо в единую высь устремляется дух человеческий, хотя и по разным тропинкам восходит он туда.

Сковорода... С кого родом? "С ково рода"?

Что в имени тебе моем?..

Это имя сверкнуло в его сознании как зарница памяти, осветив его дорогу по деснянской земле. Он, ставший по-своему понимать слова, расшифровывать их, восстанавливая невоспринимаемые им до того смыслы, сокрытые слоем времени, что шлифовало их, видоизменяло, подменяя то, как произносятся и слышатся, тем, как записываются эти слова, доводя до привычного для современников вида. Эти слова, отрицая отрицающие смыслы, понятия, когда потомки отрекались от святынь своих отцов, когда священные для предков слова превращались в ругательные для потомков, он вскрывал одно за другим, находя в них новые, хотя в действительности давно забытые для потомков смыслы и значения, которые звучали как неведомые и одновременно знакомые, потому что эти слова сохранились и в своем первоначальном смысле. И появлялась возможность, сравнивая эти слова и те смыслы, которые они передавали, восстанавли-вать в своем сознании видение исторической реальности. Ви-деть реальность уже не сквозь пелену принятых в сегодняшнем дне представлений, а как бы в новом свете. Это тем еще было волнительно, что он мог переживать все муки и радости того, что он эти знания не вычитывает у кого-то, ему это не объясняют, а все достигается собственным умом. Неповторимое чувство, испытываемое человеком, когда полог, закрывающий лик времени, приоткрывается для его глаз не от того, что кто-то сдвинул его, а именно потому, что этот сдвиг был совершен собственными усилиями.

И теперь, узнавая подробности жизни Сковороды, Родион узнавал и свои переживания, которые не только радовали, но нередко и пугали его, думающего в то время, что он единственный, кого одолели подобные мысли, единственный, кто, испытывая потребность и вести себя соответственно, в минуты отчаянья ужасался от невозможности установить логическую связь во всем том, что обрушилось на него. И тогда наступало мгновенье, когда, будто очнувшись от всего того, что полностью поглощало внимание, он замирал от мысли, что он просто сошел с ума. Весь этот хаос мыслей, которым он старался найти лад, пытаясь привести в соответствие свое поведение, свое передвижение по земле с общекосмическим движением, остается в том же хаотическом состоянии. А его поведение становится странным, ненормальным. Он сам не знает, куда пойдет в следующую минуту. Все зависит от того, как он расшифрует сигналы, которые ему подает жизнь. Но он не знал никакой соответствующей "азбуки Морзе", ему нужно было самому устанавливать, какое значение имеют то или иное событие, звук, цвет, образ. Его сознание тонуло в этом, и в конечном итоге он не находил лада ни в своих мыслях, ни в своем поведении.

Его губил своеобразный максимализм. Он, стремясь к этому ладу, понимал под этим такое состояние, которое должно обрестись им в какое-то единое мгновение. Он не понимал, что для этого требуются месяцы, может даже годы. Именно это заставляло его внутренне содрогаться от пугающей мысли, что с ним произошло что-то плохое, что он перегрузил свой ум непосильной задачей, и мозг не выдержал этого.

Подобное состояние охватывало и Сковороду. Именно в этом состоянии человек стремится уединиться. Вот почему Сковорода в какие-то моменты, когда его "охватывали приступы каких-то мистических переживаний", как это пояснили авторы книги, убегал от людей. Родиону повезло, что именно в этот период его командировали на базу отдыха. Там он имел возможность уединиться и дать волю своему "безумию".

Позже он встретил объяснения подобного состояния в литературе по йоге, где это называлось "трансмутацией сознания", которое неиз-бежно происходит при достижении человеком определенного состояния своего сознания. Но в то время он не имел об этом никакого представления, он переживал это так, как будто подобное вообще впервые выпало на долю человека. Только потом он понял, что такие состояния давно известны, что в чаньских монастырях существовала определенная методика для достижения подобного состояния. Наставники, учителя специально подводили своих учеников к тому, чтобы их сознание вошло в хаос, из которого оно должно было выйти уже в ином, новом виде.

Познав это на своей шкуре, он и во всех тех отрывочных сведениях, которые находил о Сковороде, видел то, что никому, кроме него, не было ведомым. Мучаясь от того, что ничего не понимает, он шел к новому пониманию жизни, сам о том не догадываясь. Тогда он шел, и вся его тоска по родителям, по родным ему людям, которая копилась в нем, сколько он себя помнил, которая обжигала его детское сердечко, горячила слезами по ночам и в детском приюте, и в детском доме, давила отчаянной верой в то, что завтра, что под Новый год, в майский праздник за ним придет его мать, и его жизнь перевернется, наполнится радостью и весельем. Вся эта тоска, которую он, казалось, преодолел в себе уже давно, разуверившись в своих грезах, вырвалась с новой, неведомой силой.

С кого родом -- то был не только вопрос, то было для него обещание, указание и призыв идти вслед, идти по земле по этой логике движения материи, чтобы узнать род свой, своих род-ных. Он понимал это тогда в лоб, напрямую. Так, как ему хотелось самому. И жизнь его обманула, в этом смысле. Но он нашел то, что искал, хотя далеко и не сразу понял это. Имя вело его в поиске отца и матери своих, в поиске родивших его -- и первое имя, которое искрой памяти взвилось в нем на этой дороге, зовя за собой, было имя человека, произнесшего: "смерть мне дай полюбить".

И тогда, когда он подошел впервые ночью к старой хате, какой отчаянно-сладостной истомой зашлось его сердце, как гулко стучалось оно в ночной тишине в запертую дверь и какими волнами жгучих слез накатывалось к самым краям зениц и дрожало, готовое сорваться вниз, сдерживаемое усилием воли, опрокидывалось внутрь его, омывая, очищая его самого изнутри, -- он знал тогда, именно знал, все произошедшее за эти дни подвело его к этому, что он стучится в дверь, за которой найдет своих мать и отца. То были мгновения того полного безумия, которые ничем не отличаются от постижения Истины. То был тот плод фантазии, правдивей которого нет ничего на свете, то была та правда жизни, фантастичней которой не может быть. И когда в следующую ночь, вновь прейдя к этой же двери, он увидел почти у порога две клумбы с высокими цветами, которые находились одна возле другой и которые больше напоминали надгробия из цветов, которых не было прошлой ночью... Все, что он передумал, стоя на коленях перед этими цветами, позже сам не мог вспомнить. Осталось только знание того, что огонь матери-земли, который плавил его мозг, обрел свое место в его сердце. Он выжег его изнутри, очистив от всех шлаков и примесей, которые отравляли его сознание завистью, недовольством, жадностью, презрением, ненавистью, обидою, злобою... Все зло, которое застилало его глазам свет солнца из-за блеска золота.

Что в имени тебе моем?

Через имя человеческое Родион шел к постижению Слова. Постигая Слово, он познал неведомый ему до этого смысл имени человеческого. И не случайно сказано народом: "Говори человеку: свинья, свинья -- он и захрюкает". Знают ли люди, когда называют и обзывают других разными словами, что вершится и низводится ими при этом? Какие силы высвобождаются и какие направляются по ложному пути под воздействием разных слов?

СКОРА-ВОДА -- твердили ему капли летнего ливня, обрушившиеся из черной, тяжелой тучи, освежая его разгоряченный ум, когда он копал яму под общественный туалет на берегу канала. И нашел почерневший от времени обломок доски, который воспринял как часть сломанного креста. Нашел в белом песке несколько камешков, сложив которые на этом обломке, с удивлением и трепетом увидел, что они образуют как бы человека, его голову, туловище и ноги. И замер от догадки, что эта часть креста от могилы какого-то человека. Неизвестного человека. И стоял, стараясь понять, кто этот человек. И когда дождь стал утихать, увидел след на мокром песке, словно оставленный человеческой босой ногой, но только неправдоподобно большой. И он отбросил лопату, отказался копать в этом месте выгребную яму, когда наконец, опоздав часа на полтора, подошли те, с кем он вместе должен был работать. И ушел, потому что понял: это и есть след от ноги того гиганта, за которым он шел вчера вечером, ведомый силою, что хранилась в самой земле.

С-КОВО-РОДА -- лился ему прямо в широко раскрытые зрачки свет полуденного солнца, сжимая их в две маленькие точечки, проникая в него живительной, теплородной, пронизывающей силой, которая соединялась в единое целое в его сердце с огнем матери-земли. И фиолетовое, переливающееся -серебром пятнышко, словно точка фокуса, повсюду бежала перед ними, куда бы он ни смотрел. То свет Солнца, который он вобрал в себя, очеловечив, изливался из прозрачной синевы его глаз, порождая след Солнца. Он чувствовал, что энергия его кипящего разума нашла сопряжение с энергией Солнца, преобразовалась некоей частицей очеловеченной солнечной энергии, а фиолетово-серебристое пятнышко -- то и есть эта энергия, изливаемая теперь из его зрачков на все, на что был направлен его взор. Его ВозОр.

СКОРА-ВОДА -- шептали его пересохшие губы, когда он, дрожа всем телом от нервного напряжения, пил воду Десны, стоя на коленях. То поднимаясь, то опять нагибаясь, словно кланяясь этой реке за то, что спасает его разум от жара того огня, что охватил все его тело, но сильнее всего его голову. Следя за водоворотами, которые появлялись на водной поверхности то тут, то там, словно неожиданные мысли в голове, притягивали к себе, вбирали в себя спокойную и, казалось, медлительно текущую воду по гладкой, зеркальной поверхности реки. И его тело, этот "человеческий болван", наполнялось каждой своей клеткой живительной влагой. Каждая клеточка тела получала ту влагу жизни, которая позволяла телу удерживать в себе бушующий огонь разума. Так пламя и вода, сливаясь в нем, меряясь силами, удерживали его сознание на грани своего соприкосновения, и рождающаяся от этого взаимодействия сила горячего воздуха устремлялась вверх.

С-КОВО-РОДА -- распевно, тревожно шумели высокие сосны, когда он шел по лесной дороге, и, казалось, холодный, ночной ветер, соприкоснувшись с его телом, становится теплее. Воздух всего белого света вбирал его энергию, как он сам вби-рал в себя воздух. "Я ледве не торкаюсь головою зiрок" -- в минуту откровения произнес Сковорода, понимая свое величие. Величие не мирское, а то, которое позволило ему завещать сделать на могиле, которую выкопал собственными руками, куда, можно сказать, сам лег и умер (или, как сказали бы исповедующие мудрость йоги, дал себе приказание умереть и умер), надпись: "Свiт ловив мене, та не пiмав". Какой свет его ловил и не поймал? Неужто только один смысл о так называемой светской жизни был вложен им в это слово-образ? Только большие ученые, доктора наук, хваленые поэты-стихотворцы способны удовлетвориться подобным пониманием и слова свет в этой фразе Сковороды. Того, кто стоял на коленях, каждый день приветствовал солнце утром и прощался с ним вечером, ловя и вбирая в себя его свет, кто даже царице-"гуманистке" на вопрос, почему он такой черный, ответил, что как сковородка чернеет от огня, так и он почернел от солнца; кто вбирал в себя не только свет Солнца, но и свет других звезд? Его не словил тот свет, который не сумел словить.

-- С кого родом, -- твердил, как заклинание, Родион, идя по деснянскому краю, находя ответы и разочаровываясь в них. Ибо очарование ясностью и пониманием неизбежно приводило к появлению новых вопросов, которые тут же омрачают эту ясность и ввергают еще в более глубокое непонимание. Раз очаровавшись пониманием чего-то, человек способен прийти к устойчивому пониманию этого лишь после того, как сумеет еще несколько раз достичь по этому же поводу состояния очарования, каждый раз как бы с других сторон подходя к одному и тому же вопросу. Это позволяет ему увидеть нечто в его многогранности. Только тогда он действительно достигает достаточного понимания. Только тогда можно говорить, что человек начинает видеть суть вещей.

Находя удовлетворительный ответ, объяснение чему-то, испытывая первый раз очарование от переживаемого мгновения ясности, он убеждался, что вскоре эта ясность омрачается еще большим непониманием, поскольку возникает сразу несколько вопросов, на которые нужно найти ответы. И при этом он не может выделить, какой из этих вопросов наиболее важный, а какие второстепенные. Они все для него одинаково важны, но думать одновременно в разных направлениях невозможно. Этот лавинообразный процесс, подобный цепной реакции, вызывал взрыв в его сознании, что временами ввергало его в состояние некоего ступора и он не знал, в какую сторону направить свои мысли. Но это же заставляло переживать ликование, поскольку он воспринимал это как своеобразный информационный -взрыв, изменяющий его видение. И главное, что источником этого был его собственный мозг. Он обрел способность самостоятельно постигать истину, искать и находить объяснения. Пусть невразумительные для других, пусть даже для него самого это выглядит пока лишь намеком. Даже если это и останется в таком виде, все-таки он сумел достичь того, что видится многими как вершинное достижение. Доступно то, что считалось доступным лишь гениям рода человеческого. Но они не только переживали это состояние, но в результате этого обретали и новое знание, которое передавали другим. Ему же нечего было передать дру-гим, ибо оно имело такой вид, что другие не могли его воспринять. И даже если он не сумеет найти доступную другим форму того нового, что открылось ему, это не будет иметь значения для него самого. Главное, он смог испытать, пережить то, что овладевает человеком, когда тот узнает нечто новое. Он ликовал и кричал во весь голос, предупреждая мир, что подобное есть лишь начало того большого взрыва, предвестником которого он шел по этой земле. Его в дорогу позвало имя народа, сыном которого он родился, мысли которого терзались во мраке человеческого существования многие века, в черноте земли, на которой всходило Слово.

Из глубины его сокровенности, неожиданно для него самого, пробилось даже не желание, а необходимость, острейшая потребность говорить на украинском языке, И он мог в тот момент говорить на этом языке, языке любви, потому что люди, с которыми он встречался на дорогах, в селах говорили с ним на этом же языке. Для них было нормальным то, что явилось неожиданностью для него и что было бы подавляемо в нем, останься он в городе, где редко можно услышать говорящих на языке любви. Самой жизнью было уготовано так, как "должно было случиться", что пробужденная из глубины сознания потребность была естественна для земли этого края. Сама земля возбуждала в его сознании сокровенные звуки, чтобы в его психике открылись заслонки, и мысль нашла новые каналы своего продвижения к знанию нового. Оттого и звал его на эту землю, в эти леса и поля тот, кто в имени своем нес вопрос, ответом на который стала сама его жизнь: с кого родом?..

Что в имени тебе моем?

Так шел он к постижению собственного имени...

Чем больше Родион вдумывался в значение личности Григория Сковороды, чем больше узнавал его мысли, читая "Сад божественных песен", басни, письма, узнавал подробности его жизни, тем яснее понимал смысл жизни этого человека, Тем сильнее от утверждался в правильности этого понимания. То, что для современников Сковороды объяснялось словами "святой", "божий человек", теперь имело иное звучание: новый человек, человек нового сознания, к проблеме воспитания которого человечество только лишь теперь подошло вплотную, хотя говорилось об этом несколько десятилетий. Но это были слова, которые произносили, не задумываясь о том, что под ними подразумевается. А уж о том, чтобы делать в этом направлении какие-то сознательные шаги, и речи не было. Но взросление человечества, рост человека происходит, что называется, естественным путем, в большей степени вопреки тому, что делалось теми, кто привычно твердил о необходимости воспитания нового человека.

Люди давно пытались осмыслить такое состояние разума человека, при котором его бытие обретает способность плодоносного существования не только в физиологическом смысле, но и в духовном. Вникая в сопутствующие этому состоянию признаки -- непонятная веселость, просветленность, доброта, смех, непонятные мысли и странные слова -- люди подспудно пони-мали, что это лишь следствие, а причина заключается в чем-то ином. Как представлялось Родиону, на подобные признаки наиболее заинтересованное внимание обратил Булгаков. Хотя и в библии можно найти такое внимание, попытку осмысления поступков, деяний того, с кем увязывается то, что определяется словом "бог". Но это осмысление, как и реальные признаки, перемешиваются, переплетаются в библейских текстах с вымыслами, порожденными человеческой фантазией, ибо людям свойственно желание и способность поэтизировать, гиперболизировать все, чтобы поразить свое воображение и воображение других. Такие чудеса затмевали и как бы отстраняли те реальные необычности, которые люди подмечали и старались найти им объяснение. В итоге настоящие свойства необычных человеческих личностей, которые удивляли собой тех, кто встречался с ними, и, помня эти встречи, пытался проникнуть в то, что представлялось тайной для их ума, если не заслонялись полностью, то как бы растворялись, запрятывались от людского внимания среди огромного количества фантастических чудес и чудесных фантазий, которые, в первую очередь привлекали внимание, тем самым и отвлекая его от действительного необычного, что проявлялось в отдельных людях, помогало людской памяти превращать их в пророков, святых. Таковыми были Будда Готаман, Сократ, Магомет, Сковорода...

Бесспорно, Булгаков, создавая свою версию встречи ЕгоШуи с Пилатом, исходил именно из текстов библии. Но его заслугой является то, что он сумел вычленить не только главное, что заставляло людей видеть в ЕгоШуе бога, но и отделить его от сказочного, порожденного мечтой о несбыточном, о сверхприродном. Об этом свидетельствует как сам период, который взят в основу рассказа, так и то, на чем делается акцент в тексте. Если на изложенную в романе историю взглянуть глазами человека, который никогда ничего не слышал об Иисусе Христе, то получится странное дело. Это будет рассказ о человеке, который ничего сверхъестественного не совершал, об этом нет никаких упоминаний в книге, но что как бы само собой разумеется теми, кто читает. Нет никаких упоминаний о чудесах воскрешения, прозрения слепых и прочее. Из подобных чудес есть лишь снятие головной боли, что на сегодняшний день уже вполне привычное явление. Но Булгаков один из немногих, кто обратил внимание на суть данного вопроса. Хотя на подобное обращал внимание и Пушкин. Правда, поскольку предмет его интереса был несколько иной -- он старался найти объяснение загадки личности Пугачева, -- то у него это обрело соответственно и другое звучание, имело другую окраску. Но все-таки суть вопроса была достаточно близка, поскольку и один герой и другой были именно из разряда тех личностей, которые не только провозгласили себя царями, но которых за таковых стали принимать и другие. Понимание, представления Пушкина и Булгакова не являются наиболее полными по данному явлению. Были люди, которые, яснее поняв суть подобного явления, задумавшись над этим, сумели воплотить это в себе, то есть стать теми, кто своей личностью вызывал у окружающих впечатление "святого". Но представления Пушкина, а особенно Булгакова любопытны и полезны тем, что они представляют собой именно общепринятое мнение людей, то есть мнение, не выходящее за "круг нормальности". Причем Пушкин, пусть на одном примере, сумел показать суть этого явления, в то время как Булгаков, более явно обозначив проблему, не нашел убедительного изображения этому свойству таких личностей. Самое точное описание было сделано им практически при помощи выдержек из библейских текстов.

Это говорит, в первую очередь, о том, что подобные люди, как для своих современников, так и для нынешних поколений остались загадкой, непонятной аномалией среди людей. Это так же говорит о том, насколько мало изменились люди за весь этот период, насколько близок их общий уровень сознания. И это является подтверждением того, что этот отрезок истории есть, по сути, единый период, который правомерно обозначить понятием "детство", хотя налицо и определенные различия этого детства, позволяющие разграничивать его на начало светлого детства и конец света этого детства. И именно начало конца этого детства символизируется тем, что человечество вплотную подошло к проблеме сути того "непонятного" состояния сознания, психики человека, которое находило объяснение лишь в словах "свято", "бог". Настало время, когда подобное объяснение уже не может быть удовлетворительным, как не может быть удовлетворительным с определенного возраста объяснение, что детей находят в капусте. Или их приносит аист.

И Пушкин, и Булгаков выделяли как главную особенность своих героев одно и то же -- необычную речь. "Он знал слово" -- говорил Пушкин о Пугачеве, стараясь объяснить, почему ему верили другие. Хотя и указывает еще на некие таинственные знаки на груди Пугачева, которыми, согласно людской молве, всегда отмечены истинные цари. На это же обращает внимание и Булгаков. Ведь Пилат мучается именно тем, что не смог спросить чего-то самого главного, не получил ответов на самые важные вопросы. И не случайно образ двух идущих по лунной дороге, бесконечной дороге, и беседующих без помех -- венчал и человеческую тоску Пилата о том, кто сможет дать объяснения всему, мучающему душу, и то, что требуется человеку "детского сознания", когда он зовет Бога. Люди, которые владеют объясняюще-загадочными словами, имеют свою, отличную от других людей, логику мышления. Так говорить, чтобы твои слова не только давали ответ другим на интересующие их вопросы, но и порождали одновременно новые вопросы, возможно только имея свое видение мира, владея своей логикой связи причин и следствий мыслей, поступков, событий, происходящих вокруг. Именно это порождает те слова, тот строй речи, которые оказывают притягательно-волнующее воздействие на умы других людей. То есть владеть подобным словом способен лишь человек, обладающий целостным мировоззрением.

Таким человеком и был Григорий Сковорода. Он нашел свою точку зрения, с которой смотрел как на весь мир, так и на отдельные его явления. Именно это есть одним из признаков того, что человек способен зреть истину.

В свое время, начав штудировать произведения классиков материализма, Родион с какого-то момента заметил невиданную особенность в рассуждениях Маркса. В разных работах на вроде бы совершенно разные темы, во всех своих мыслях по совершенно разным вопросам Маркс удерживал и сохранял нечто единое. Вначале Родиону было непонятно, что же это такое. Потом до него "дошло", что это нечто такое, что как бы незримо присутствует во всех мыслях Маркса. Оно наполняет все его произведения, хотя само находится где-то вне этого текста. Обратив на это внимание, Родион заинтересовался этим еще и потому, что для него самого эти разные вопросы так и остава-лись отдельными, совершенно не связанными между собой частями. Словно он видит отдельные фрагменты мозаики, один -кусочек такого цвета, другой -- этакого, но не понимает их взаимосвязи. То есть его глаза не видят общего изображения, образа, составленного из этих кусочков. Это было проявление своеобразной близорукости, когда человек, стараясь рассмотреть, понять что-то, стремится поближе стать к тому, что пытается рассмотреть. И, бегая глазами по поверхности мозаики, все четче видя и яснее сознавая каждый кусочек, он не понимает их взаимосвязи. Но если у него хватает терпения длительное время все так же напряженно всматриваться в эти фрагменты, он начиначет различать, что какие-то участки одного цвета, то плавно, то резко переходят в другие, хотя никакого смысла в этом вроде бы и нет. Так было с Родионом, когда он заметил, что существует какая-то непонятная ему взаимосвязь во всех рассуждениях, в мыслях по совершенно разнообразным вопросам, которые затрагивал Маркс. Пытаясь уловить эту взаимосвязь, Родион далеко не сразу нащупал связующие линии самой логики мышления, которые, пронизывая все мысли Маркса, оставались как бы вне страниц его работ.

Если человек, пытающийся осознать суть жизни, не отмахивается от ее разноцветного многообразия, не останавливает свой, так называемый, духовный рост мыслями, что все это, мол, "ерунда, абстрактная философия", то через какое-то время с удивлением и радостным потрясением обнаруживает, что он стал иначе видеть все это разноцветие. Он начинает смотреть уже с другой высоты, с другой точки зрения на мозаику жизни. Почувствовав это, человек начинает искать ту точку, с которой его глаза смогли бы увидеть всю картину, в едином ее целом. Это подобно тому, как человек, рассматривающий с очень близкого расстояния мозаику, неожиданно догадывается, что нужно отойти на несколько шагов, и обнаруживает, что начинает иначе воспринимать все фрагменты, которые изучал до этого. Поняв это, он ищет оптимальное расстояние между его глазами и картиной. Но если подобный поиск своей точки зрения можно часто наблюдать на художественных выставках, то в области мировоззрения такой поиск не столь легок. И дело тут не только в том, что это качественно более высокий уровень человеческого познания. Существенно то, что в области мировоззрения подобный поиск далеко не столь привычен и так очевиден, как в картинных галереях. Люди в своем большинстве еще не имеют навыков, поиска своей точки зрения в том, что понимается под духовным ростом или ростом сознания. Ибо таковой рост для отдельного человека связан с возрастом человечества. В этом движении так же существуют свои шаги, изменяющие угол зрения, приближающие к той точке, с которой наиболее полно и четко можно всматриваться в "картину мира", увидеть мозаику жизни, осознать общий образ -- лицо времени, лик истории.

Стараясь уловить эту взаимосвязь, присутствующую во всех работах Маркса, сопоставляя разные мысли, фрагменты из разных работ, Родион, сам того не понимая, направил свои силы на постижение логики мышления Маркса. А это вело к тому, что незаметно для него самого, особенно вначале, стало изменяться его собственное мышление. С определенного момента этот процесс пошел достаточно быстро: уже через несколько месяцев, он почувствовал, что стал по-другому мыслить. В других масштабах.

Это ощущение возникло в нем к концу зимы. Именно тогда он почувствовал, что меняется расстояние, с которого пытается рассмотреть мозаику жизни. И тогда же он почувствовал, что какое-то непонятное уплотнение появилось у него внутри головы, в области темечка. Все это вызывало в нем чувства удивления, радостности, веселости. Нечто подобное тому, что человек испытывает, впервые почувствовав действие алкоголя. То же головокружение, то же ощущение, что доступным и возможным стало то, что прежде казалось недосягаемым, и все это замешано на непонимании, почему вдруг все так вышло, отчего это произошло.

Вся привычная мозаика жизни: представления, понятия, смыслы, -- все это как бы поплыло, начало терять свои очертания, хотя вроде бы и оставалось на своих местах. Тогда он не мог даже задуматься, что с ним происходит, его полностью поглощали мысли, которые сопровождали это движение, и этим же движением, изменением сопровождались сами. Родион был тогда во власти всех тех философских проблем и вопросов, которыми загрузил свой мозг, и мог только с некоторым удивлением, как удивляется впервые опьяневший человек, какой-то частью сознания, как бы со стороны продолжающей контролировать происходящее, отмечать, что с ним происходит что-то непривычное, незнакомое, непонятное. Он стал видеть, понимать то, чего раньше не замечал. Но, начав так видеть, он вскоре обратил внимание, что другие, окружающие его люди, продолжают не замечать всего этого так же, как и прежде.

Если говорить строго, все люди смотрят на одно и тоже. И это не что иное, как лик истории. Детское восприятие тем и характерно, что лик этот, мозаику, из которой он состоит, оно наблюдает с очень близкого расстояния. Это предопределено вначале "ползунковым" периодом развития, а затем маленьким ростом. И только известная высота, достижение определенного роста человечества дает возможность увидеть этот лик. Природа роста человечества подобна природе роста отдельного человека. Природа нравственного, духовного роста человека связана с ростом человечества. Строго говоря, ни один человек не способен увидеть, во всей полноте обозреть лик жизни. Говоря языком философии -- познать абсолютную истину. Но достичь истинного взгляда, найти свою точку зрения и увидеть момент истины в доступной для данного времени форме -- подобная возможность присутствует в самой природе человека. Эта изначальная потребность не что иное как совесть. Сумев подняться, дотянуться до необходимой высоты зрения, человек испытывает острую необходимость сопоставить, соизмерить свои впечатления, свои представления с образом мыслей другого человека, который смотрит подобным образом на этот же лик, то есть видит образ подобный. Отсюда понятно, что истина рождается не в споре, а в обмене, сравнении видимого образа двумя разными наблюдателями. Спор же появляется, когда вместо выяснения сути самого образа, лика жизни, происходит подмена и начинается ложное, ошибочное выяснение, чья точка зрения наиболее достоверна.

Человек, видящий суть жизни, неизбежно и "суще живе". Ибо в его жизни уже не существует тех ложных дилемм, в которых путаются люди, видящие лишь хаотическое многоцветие мозаики, -- такой человек живет, согласуя свою жизнь с самой сутью жизни, природы для конкретного, своего времени. И многие, почти все, не понимают, куда он идет и почему. А те, которые способны видеть подобное... Таких нет рядом с ним, таких людей было столь мало, что встречаться, обмениваться мыслями они могли только через столетия, даже тысячелетия, узнавая друг друга сквозь все те словесные наслоения современников и потомков, которые по-своему, по-детски переиначивали, переворачивали мысли идущих по законам Солнца. Кстати, отсюда же вытекает и тот интерес, который такой человек проявляет к мнению любых других людей. Ибо он, увидевший по-своему общую картину, больше других начинает осознавать, как ему недостает возможности сопоставлять свои представления с видением подобного другим человеком. Эту пустоту он заполняет тем, что начинает из мнений большого количества людей выискивать и определять эту же общую картину через многообразные фрагменты, которые улавливают разные люди. Поэтому он становится предельно внимательным и заинтересованным собеседником, понимая, что любой из них смотрит и познает то единое, что и он сам. То, что люди смотрят на это единое, но не видят его, как некое целое, еще не означает, что то, что они видят -- неважно и ненужно. Наоборот, в тех деталях, о которых размышляют они, сами того не понимая, помогают такому человеку более ясно увидеть тот образ, который он сумел постичь. Одна случайная, вроде бы малозначительная фраза, мысль для такого человека подчас говорит о столь многом, хотя об этом даже не догадывается тот, кто ее произнес. Родион это испытал на себе -- получается так, что жизнь как бы сама объясняет тебе свою суть, необходимо только научиться слышать ее речи. Она говорит с тобою как бы не напрямую, а опосредованно, через множество форм и явлений. Ее речь звучит для всех... И каждый по-своему слышит ее голос. Голос, который еще называют голосом совести.

Исходя из таких представлений, Родион пытался по-новому понять сущность разных исторических личностей. Допустим, загадка личности Ленина, которая долго оставалась для него неразрешимой. Все воспоминания о Ленине, о его простоте, веселом нраве, живом интересе к любому собеседнику, которые трактовались как черты его характера. В действительности это были разные грани проявления одного и того же -- иного сознания. Родион понимал, что с детства его напичкивали слащавыми, приукрашенными картинками про доброго "дедушку Ле-нина", прикрывая ими доступ к объективной информации. Его пытались околпачить, но что из этого вышло... То, что скрывали от него, как реальные, исторические факты, стало ему очевидным, когда он вышел за круг привычных представлений. И тогда Ленин предстал ему не в виде божка-бонзы, в которого его старались превратить "верные ученики и последователи". Его сознание разорвало цепи ограниченности, в которой его пытались удержать те, кто считал возможным решать за него, что ему можно знать, а что ему знать не положено, кто ограничивал и селектировал необходимую для его духовного роста, для развития сознания информацию. Тем самым сдерживая естественный ход развития. Это были духовные последыши тех, кто, соорудив мавзолей Ленину, ввели в правила русского языка требование слово "мавзолей" писать с большой буквы, кто придумал "увековечить" на денежных знаках его облик, а водружая, где только можно, гипсовых, гранитных, бронзовых "болванов", спешил засвидетельствовать этим преданность делу ленинизма. Все эти "верные ленинцы" оболванивали миллионы, совершая кощунственный акт вандализма по отношению к тому, во имя чего жил и боролся этот человек. Им это было необходимо, чтобы под видом борьбы за чистоту идеи, бороться за свое место среди власть имущих. Они всей душой хотели, чтобы "был построен коммунизм", но... При этом еще больше хотели, чтобы именно они были руководителями, вождями этого процесса. Пришедшие им на смену уже меньше стремились "построить коммунизм" в планетарном масштабе, эта "философия" уже не столь занимала их ум, но, в душе желая, чтобы всем было хорошо, больше всего они заботились, чтобы "хорошо" было им самим, отчего еще больше, чем их предшественники, спешили построить "острова коммунизма".

Когда Родион стал осознавать это, у него и появилась фраза, которой он веселил своих знакомых, говоря, что в своей жизни не читал более антисоветской литературы, чем произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Что все прочие критические замечания -- детский лепет по сравнению с тем, как прочищают ум от всей таемности и забитости произведения этих мыслителей. Родион знал, исторически неизбежно будет разрушен тот бронзовый, мавзолейный образ Ленина, который, собственно говоря, и не должен был появиться по замыслу самого Ленина, но... Родион видел, что разрушение этого идола в сознании людей сопряжено с тем, что на его место "передовая, интеллектуальная часть общества" начинает поднимать старых идолов, которые были сброшены, якобы благодаря Ленину. Было забавно видеть эту духовную немощность "передовых интеллектуалов", наблюдать как исподволь, пугливо блудя словами, они начинают восстанавливать чистоту христианской морали, выбрасывая как грязную, ненужную тряпку, так называемую "коммунистическую мораль". Забавно, потому что это была, по сути, одна и та же мораль в их сознании, только разодетая в разные словесные одежды. И было грустно Родиону, что, судя по всему, люди опять -- в который раз! -- пролетят в своем сознании мимо точки равновесия, маятник сознания опять из левостороннего отклонения, пройдя середину, состояние истинного равновесия сознания, отклонится еще раз в другую сторону. Но колебания маятника имеют затухающий характер. И Родион изо всех своих сил и возможностей будет стремиться сделать так, чтобы этот мысленный маятник человеческого сознания как можно быстрее обрел свое устойчивое, равновесное положение. Было смешно и грустно видеть, куда начинает двигаться общественное сознание, и не иметь возможности более активно повлиять на это движение. Было радостно, что начинает разрушаться "божественный лик" Ленина, и грустно, что вместо возможности, открывающейся при этом, увидеть истинный лик жизни, люди начинают стараться снова заслонить его от своих глаз ликом Бога христианского.

Бессмысленно осуждать то, что стало историей и что уже нельзя изменить. Необходимо понимать историю во всей полноте, чтобы изменяя то, что реально можно и нужно преобразить в этой жизни, не совершить в себе измены сути лика истории, не оказаться околпаченным в который раз самим же -собою, дав волю жить в себе рабу, рабскому мышлению. Осуждение истории, неприятие истории, какими бы гневными словами это ни делалось, -- первый явный признак внутренней неготовности изменять в своей деятельности, в своем реальном времени ход развития, его направленность в соответствии с направленностью, которая является истинной.

Не случайно сказано было: всяка имеет свой ум голова... Эта неготовность увидеть течение реки времени и начать плыть, ускоряя своими действиями свое продвижение по руслу этой реки, приводит к тому, что люди опять начинают плыть против течения, разве что несколько изменив направление своего взгляда. Если до этого косились глазами налево, то теперь -- направо. И это стараются выдать за великое изменение сознания. Хотя именно это явно указывает на неготовность преобразить сознание, изменить направленность мыслей. Ибо для этого требуется усилие. Гораздо легче, привычнее давняя способность совершить очередную измену по отношению к истинной направленности. Измену по отношению к совести, оставив в нетронутом состоянии свои устоявшиеся предрассудки и привычные заблуждения.

Ибо совесть -- это и есть та "магнитная стрелочка" каждого человека, которая тянется, стремится к определенной направленности своего положения, которое задается ей истинным направлением течения реки времени. Если она не закрепощена, не зажата в ступоре привычной лжи, возведенной в нормы морали. Если она имеет возможность свободно притягиваться силой извечного зова природы. Вольно или не ольно, осознанно или неосознанно, но совершить подобную измену проще и легче, оставляя прежней направленность мыслей. Не устраняя в себе ступора рабства. При этом, каким бы это ни показалось странным или парадоксальным, основа подобной направленности -- желание господствовать над другими. Утвердить, увековечить свое "я" в своем же сознании. Но утверждение этого "я" совершается не в собственном сознании, не через познание самого себя, а через сознание других людей, через их мнение, их почитание и восхищение.

Человек, приходящий к осознанию величия собственного "я" через познание собственного "я" через познание самого себя, не нуждается ни в каком мнении окружающих по этому поводу. В этом смысле он становится самодостаточной личностью. Для тех же, кто пытается осознать свое "я" через мнение других о себе, через их отношение к себе, принимая почитание, преклонение за признание своей гениальности другими и таким способом стараясь утвердить в собственном сознании величие своего "я", не важно, какими словами они вынуждены, в силу определенного исторического периода, прикрывать это свое стремление, выдавая его то ли за стремление жить во имя бога, то ли во имя дела коммунизма. Хотя нельзя не отметить, что имя божье все-таки больше соответствует такой направленности, чем идея о коммунистическом обществе.

Христианство позволяет таким людям в меньшей мере чувствовать себя лицемерами и тошнотворными притворщиками, чем при необходимости изображать из себя честных коммунистов. Впрочем, для людей, в чьей направленности мыслей главенствует желание господствовать над другими, если даже они сами для себя эту направленность формулируют иначе, обряжая ее в слова типа "жить по-человечески... делать, что хочешь... чувствовать себя человеком...", в конечном итоге безразличны все эти "абстракции" и "философские глупости". Если им выгодно, они способны стать под любые знамена, молиться богу или основателю учения -- главное, во всем быть "лучшим" и иметь "лучшее", чем у других. Вроде бы в жизни такие люди устраиваются удобнее, приятнее, но... Удобство жизни еще не делает жизнь счастливой. Хотя до какой-то степени и позволяет как бы убегать от этого вопроса, не думать об этом, до времени не чувствовать в себе, притупляя разнообразием удовольствий, остроту потребности изменения собственной направленности мыслей, без чего невозможно в действительности осознать собственное величие и приблизиться к тому состоянию сознания, которое позволяет достичь счастья жизни.

Вообще говоря, стремление человека осознать свое величие, осознать значение своего "я", реализовать свою историческую роль -- это потребность каждой личности. И те, кто стараются доказать, что их подобные вопросы не интересуют и не мучают, потому что перед богом все равны или потому что коммунистическая мораль утверждает, что интересы народных масс всегда превыше личностных интересов, обманывают или обманываются сами. Но вопрос заключается в том, каким способом человек стремится совершить данное осознание значения собственного "я". Совершить измену слов гораздо легче, чем совершить изменение направленности мыслей. Аналогично тому, как легче испытать чувство опьянения с помощью алкоголя или наркотиков, чем через открытие новых знаний, или испытать физическое удовлетворение с помощью онанирования, чем через -любовь с женщиной, которой еще нет рядом. Но к ощущению счастья ведут все-таки плодоносные переживания жизни, а беспомощные, как бы легко они ни осуществлялись, порождают внутреннюю опустошенность. Душевная пустота, на душе остается только осадок, накипь. Тогда мутнеет "совесть, как чистый хру-сталь".

История человечества имеет немало тому примеров, только мало пользы из этого извлечено людьми. Конечно, детство есть детство -- оно беззаботно... Но в том-то и состоит естественный ход развития истории, тем-то и значимы законы естественного развития человечества, его взросления, что подобное изменение неизбежно. Ныне, действительно, известно, что в историческое время жизнедеятельности Ленина подобное изменение было невозможно совершить практически, но теоретически... Не использовать этого шанса, как бы ни была мала вероятность успеха, как бы ни была велика вероятность того, что люди, оставив нетронутым свое сознание и взяв на вооружение лишь внешнюю атрибутику материализма, ползучим способом продолжат двигаться в том же направлении, что и прежде, придав этому более изощренную форму обмана, а, следовательно, и более дикую форму зла того поклонения, значило нарушить законы развития. Известно, что Ленин осознавал данную вероятность, но...

Услышать зов и даже не повернуть навстречу ему хоть на миг лица -- значило нарушить законы совести. Кто этого не понимает, кто на словах не приемлет этого, чем вроде бы выдает вексель на собственную безгрешность, не слышит зова, пугаясь мыслей, что, может быть, действительно есть что-то такое в природе, тот не понимает, не может понимать, какое изменение исторически предопределяется, а какое есть следствием блуждания общественного сознания. Тот, кто рьяно спешит заверить других, что не приемлет всего прежнего и осуждает все, что было совершено в прошедшие годы, вновь совершает измену закона совести. И вновь это происходит под видом боли за общие, народные интересы, для общенародного блага, а под этими покрывалами скрывается все то же -- личная выгода. Любопытно, что не было ни одного правителя или вождя народных масс, который бы стал вдохновлять людей словами не об общем благе, а начал бы обещать, что всех посадит в такую жопу, в такое говно окунет всех и вся, что мало никому не покажется. И казалось бы, сколько можно обманываясь -- обманывать, чтобы обманывая -- обманываться, не желая познать себя?

Познавая себя, Родион познавал мир. Хотя для человека возможен и другой подход: познавая мир, познать себя. Его работа по мировоззрению теперь не казалась ему столь важной и необходимой для других, как то, что открылось, когда в результате ее написания его сознание, как бы разогнавшись по некоему трамплину духовного развития, вылетело в неведомую стихию. Он нашел точку зрения, которая оказалась и той точкой опоры, с помощью которой стало возможным перевернуть мир. И теперь, читая те крохи мыслей Вернадского, которые оказались доступны ему, изучая работы Агатангела Крымского по истории словянских языков, читая некоторые статьи современных лингвистов, читая о Сократе, знакомясь с "Апологией Сократа" Платона -- Родион как бы плыл, не предпринимая никаких усилий, туда, куда несла его сама жизнь. Он не стремился узнать что-то конкретное, найти и прочитать что-то малодоступное, но крайне интересное для него, хотя такая потребность и возникала. Он ограничивался тем, что ему предоставлялось самим бытием. Впрочем, сама жизнь учила его этому. Когда он попытался взять нужные книги в библиотеке, то ему отказали в их выдаче, поскольку те находились в спецфонде и, чтобы получить их, следовало предоставить справку, что они ему необходимы в связи с тем, что он работает над такой-то темой диссертации или что-то подобное. Чувство досады от этого он преодо-лел, сделав вывод, что все необходимое ему для дальнейшего продвижения собственных мыслей, появится перед ним именно в тот момент, когда в этом действительно возникнет потреб-ность и его сознание будет готово воспринять это на должном уровне. Как, например, размышления одного московского поэта о Николае Рерихе, точнее, те выдержки из каких-то неизвестных Родиону текстов, которые там приводились.

До этого о Рерихе он почти ничего не знал. Знал, что был такой художник, который почти всю жизнь прожил в Индии, видел какие-то репродукции его картин -- и это все. Вначале его удивило даже не то, о чем шла речь в этих отрывках, а сам стиль изложения. Удивило, поскольку этот стиль был ему знаком -- подобным образом он сам стал мыслить и пытался писать уже осенью восемьдесят четвертого года. Впечатление было такое, что эти тексты написаны человеком-единомышленником. Од-ним и тем же был подход, принцип изложения взглядов на суть вещей, которые Родион попытался воплотить на бумаге, стараясь найти для своих мыслей некое равновесное положение, пытаясь выразить все, чем был переполнен тогда. Именно при написании этого текста проявился в некоторых местах такой стиль изложения, который до этого ему нигде не встречался и которым раньше он никогда не писал. И именно эти фрагменты казались ему самыми удачными, самым тем "О!", которое он желал излить из глубины своего естества.

Так он впервые почувствовал, что где-то есть люди, которые мыслят таким же способом. То есть видящие лик времени подобным же образом. Но только умеющие более четко, более точно выражать свои мысли, хотя и в достаточно своеобразной терминологии, не совсем привычной и понятной Родиону. Потому что до этого он не читал ни одной книги ни по буддизму, ни по йоге, хотя перепечатки последней и встречались ему иногда у знакомых. Он всегда был как-то равнодушен к подобной литературе, как бы чувствуя, что истинные знания можно приобрести только благодаря культуре собственного народа. Через культуру иного народа крайне затруднительно прийти к новым знаниям, потому что часто сама культура этого народа воспринимается сознанием как некое новое знание. Практически очень трудно провести разграничение между таковыми знаниями в подобных случаях.

Хотя какое-то влечение к Индии, какую-то тягу к ней Родион чувствовал давно. Правда, было это какое-то неосознанное влечение, но вместе с тем связанное с чувством любви. С ранней юности для него идеал женщины увязывался с тем образом, которому наиболее полно соответствовали индийские танцовщицы. Их фигуры, подвижность и пластика их смуглых тел. Черты их лиц, черные, большие глаза и длинные, роскошные черные волосы... Именно такой тип женщин был наиболее привлекателен для него, хотя... нет некрасивых женщин, есть глупые мужчины.

В том, что ему предоставляла жизнь, вроде бы не было ни-какой систематичности, логичной последовательности. Он перескакивал с одного на другое. И, казалось, такая хаотичность ни к чему хорошему на приведет. Все так и останется в неявно выраженном виде. Но и его интерес не имел никакой направленности в тех привычных специальностях или специализациях человеческого знания, которые бытовали в то время -- его интересовало все. А необъятного, как известно, объять невозможно... если стараться хватать все то, что тебе кажется нужными. Но если не пропускать того, что само оказывается под рукой, то появляется удивительная возможность прикасаться именно ко всему тому, что тебя интересует. И этого оказывается достаточным для движения собственных мыслей без надрыва и насилия как над собой, так и над близкими тебе людьми. И тогда оказывается "снятым" то умонастроение, которое нашло свое отражение в Библии, чья мудрость свидетельствовала, что уже тогда человек мучался от того, что злейшими врагами его устремлений оказывались самые близкие ему лица. Но подобное справедливо лишь для того, кто находится в определенных рамках представлений о том, что ему нужно и как этого достичь. Говоря языком современной науки, в другой системе координат то же самое имеет другие величины. Важно было, подпитывая ум необходимыми знаниями со стороны, не подавлять движение собственной мысли обилием информации извне. То самое движение, что вело его к знаниям, добываемым через маленькие открытия, к своему постижению жизни. Свое, пусть и малое, знание о жизни, добытое собственным умом, всегда весомее для человека, чем сотни и тысячи больших откровений, взятых извне как постижения других. И не случайно сказано, что многознание еще не научает уму -- обилие чужих знаний лишь необходимое, но не достаточное условие для реализации собственного ума.

В этой бессистемности, с которой он знакомился с мыслями разных людей, их судьбами, была своя логика и последовательность. Это была последовательность и логика самой жизни. А так как Родиона интересовало именно познание жизни, а не каких-то ее проявлений или аспектов, то история словянской культуры или представления о ноосфере, или влекущие его своей близостью и, одновременно, загадочностью слова о Майтрейе, -- он не спешил углубиться во что-то одно, оставив в стороне другие вопросы и тем самым перекрыв доступ тому, что сама жизнь вносила в сферу его кругозора. То ли в виде подарка на день рождения книги избранных произведений Григория Сковороды, то ли статьи в журнале, на которую обратил его внимание один из его знакомых, то ли какие-то странные слова в фильме Довженко, который показывали по телевизору. Он вбирал в себя этими крупицами новые сведения, сопоставляя с собственными мыслями и представлениями. И замечал, что то новое, что открылось ему, было как бы растворено во всем, на что бы он ни обратил внимание. Все было наполнено этим новым, везде ему слышалось звучание этого нового, но...

Он не мог уловить мелодию этого звучания, все было расплывчато, чего-то не хватало ему, чтобы увидеть, понять такое, что стало бы явным фактом, подтверждающим то, что свершилось и жило теперь в нем. Что он замечал не только в себе, но и вокруг себя, но найти этому какой-то образ, дать имя он не был способен. И, казалось, так будет всегда, он никогда не сможет найти явных признаков этого нового, и оно так и будет жить в нем, как некое внутреннее томление, не нашедшее своего разрешения.

Он мучался от бессилия своего ума, но что надо сделать, чтобы найти это разрешение, не знал. И ничей умный совет не мог бы ему помочь, ибо это было то разрешение мучительных вопросов, которое требует усилий только собственного ума. Но разум безмолвствует -- и не ясно, то ли он изготавливается к последующему продвижению, то ли остановился, исчерпав свои возможности. Он переживал мучения подобные тем, которые испытывала бы беременная женщина, в силу обстоятельств ничего не знающая о природе беременности, о том, как это протекает и какие изменения влечет за собой. Не имеющая ни собственного опыта, ни возможности получить объяснения происходящему от переживших подобное. Можно лишь представить себе тот сплав удивления, страха, тоски, томления, которые испытала бы такая женщина, настороженно прислушиваясь к изменениям, которые улавливала в себе, не понимая, что с ней происходит и как долго это будет продолжаться. Подобное переживал и Родион, с той лишь разницей, что происходившее не имело почти никаких явственных физиологических изменений.

Он интуитивно, наощупь находил ту линию жизнедеятельности, идя по которой его сознание будет способно найти разрешение той тяжести, что овладела им. Еле заметными для себя сдвигами он углублял и расширял свое восприятие Слова, исходя из своих соображений, осмысливал и переосмысливал фонетику, орфографию. Его ум, совершая какие-то микрораскрытия новых смыслов отдельных слов, получал возможность не только для уточнения прежних своих представлений, но и готовился узнать что-то более существенное. Но это стало понятно позже, когда он мог проследить, восстанавливая в памяти, каким образом его мысль продвигалась к тому, что действительно стало тем знаком и теми фактами, которые подтверждали не только его смелые ожидания, но и превзошли их.

Но дорожку к этим знаниям Родион нащупывал такими методами, о которых опасался кому-нибудь рассказывать. Так, читая гипотезу о происхождении жизни на Земле, в которой большую роль, по мнению автора, сыграла глина, ибо, имея свойство быть матрицей, позволила размножиться определенным видам молекул, послужив для них своего рода штампом, и встретив замечание, что в этом смысле легенда о том, что первый человек был сделан из глины, находит свое подтверждение, а слово "Адам" переводится как "человек из красной глины", Родион в этом находил подтверждение своим мыслям о тине. Это понятие мелькнуло в его голове впервые, когда он по-новому открыл, переосмыслил образ Буратино. А мысль о Буратино появилась у него почти сразу же после того, как он осознал, что с ним происходит, он вдруг понял, что он первый человек, который... Не случайно, бросившись записывать свои мысли и ощущения в связи с этим историческим -- он не сомневался в этом тогда! -- событием, Родион начал записи со слов: "Я -- Адам! Я первый человек, который вырвался из слоя черной земли, чернозема и увидел свет..." А вскоре, когда искал объяснение той веселости и пониманию своей ничтожной глупости, которые владели им в тот момент, к нему пришел образ Буратино. А с ним представления о "черной земле" и "бурой земле". То есть этим он уточнил для себя, какой свет он увидел, почему мир для него преобразился, став как бы в другом цвете. Подобно Буратино, проткнувшему носом, своим любопытным носом старый холст, он сумел проткнуться из одного слоя представлений, понятий, норм и смыслов, которые затемняли его сознание, в более светлый, "бурый" слой. Причем понятие "тина" его вначале не заинтересовало, в той лихорадочной пляске мыслей он сразу не нашел ему разумного объяснения и не стал задерживаться на этом. Пока позже не наткнулся на слово "рутина". Стараясь его расшифровать, исходя их своих новых понятий, Родион пришел к выводу, что это слово содержит в себе информацию о том, что истинным в современном представлении этого понятия является то, что берет свое начало из тины. И почти сразу же вспомнил о "бурой тине", о Буратино все, что ему думалось прежде. Он как бы замкнул в своем сознании все эти мысли в некий новый круг представлений. Понятия "тины" и "земли" соединились для него в том ходе рассуждений, когда он использовал образы "черной земли, чернозема" и "бурой зе-мли".

Теперь же, читая о глине, о первом человеке из красной глины, Родион вспомнил о том, что значилось в его сознании под словом "тина", и обратил внимание на одну особенность, которую автор статьи не счел, видно, нужным упоминать, считая это достаточно очевидным фактом. Дело в том, что материал, о котором говорилось в статье, не был, не мог быть глиной как таковой. Строго говоря, это была не глина, а тот продукт, который образовался в результате взаимодействия глины и воды. А это как раз и есть то, что имеет название "тина". Получалось все логично, хотя и странной, мягко говоря, была эта логика. К тому же понятие "бурый" -- это оттенок красного цвета.

Так представления из этой статьи, взаимосвязываясь с прежними мыслями Родиона, позволили ему уточнить и как бы с другой стороны подойти к образам-понятиям Буратино и Ада-ма, которые сыграли немаловажную роль в его рассуждениях на протяжении всего этого времени.

Буратино -- веселый, деревянный дурачок с длинным носом и первый человек, который послужил прообразом Адама, -- это один и тот же образ, только по-разному осмысленный. Человеческая память разнообразно рисует этот образ, причудливо фантазируя в каждом случае, но и сохраняя одновременно суть этого явления, этого события, в известном смысле, в первозданной нетронутости. Нужно только научиться видеть эту суть. Человек, который первым осознал Слово и пережил удивительную радость этого открытия. И чье поведение не могло не показаться глупым для его соплеменников в тот период. Как поведение того же Архимеда, который голый и радостный бежал по улицам города, крича: "Эврика!". А нос Буратино -- это сказочный символ, детский образ, в котором нашло воплощение то, что вело первого человека к постижению нового знания. Это образ той силы, что является осью, вокруг которой вращается все человеческое развитие, той осью, которая торчит подобно носу Буратино, символизируя собой мужское начало -- хотя, если выражаться более скрупулезно, то следует применить выражение "мужской конец". Осью, которая свое воплощение на земле нашла в образе божества по имени Куй или Кий. Один вариант более известен и чаще люди обращаются к этому божеству именно в этом варианте его имени, хотя почти никто не догадывается об этом. Второй вариант больше известен именно как божественное имя. Употребление его тоже достаточно частое, правда, в не столь явном виде. Все это есть проявление той оси, которая своим направлением указывает направление движения по дороге, которую следует именовать Дорогой Кохання... а не Млечным Путем.

Вместе с тем Родион понимал, что подобные рассуждения если и представляли собой интерес, то не для академической науки. И вряд ли представления об ассоциативном способе мышления послужили бы оправданием возможности и правомерности нахождения взаимосвязи несоединимых, с точки зрения нормальной логики, понятий и образов. Понимание этого и заставляло Родиона томиться от своей неспособности разрешить это противоречие, найти более убедительные примеры, подтверждающие правомерность его подхода к расшифровке, раскрытию смыслов, которые исторически закладывались во все слова и которые неявно, для современного человеческого сознания, содержатся в этих словах. Воздействие этих скрытых смыслов по-видимому играет значительную роль в том, что принято определять как подсознание человека. Необходимы были примеры, которые своей очевидностью и простотой настолько незаметно и легко раздвигали бы рамки привычных представлений, что это не только не вызывало бы никаких болезненных ощущений от ломки старых понятий, а наоборот, создавало впечатление, что это, действительно, настолько очевидно и просто, что единственное, что может удивлять, как могло случиться, что этого никто не заметил раньше. И его ждало такое познание нового видения мира, которое было столь понятно и настолько знакомо, привычно, что ничего не было удивительного в том, что только человек с "ненормальными" представлениями был способен увидеть и осознать подобную взаимосвязь, обусловленную самой историей развития человечества.

Им владело чувство любви, он шел по Дороге Кохання. То не было чувство к какой-то конкретной женщине. Но оно было таковым, что он не мог не любить любую женщину. Такова была природа его любви. Занятно, но именно женщины почувствовали в нем эту силу, мужскую силу любви. И его взаимоотношения с женщинами стали иными. В самом начале восемьдесят пятого года, за несколько дней до дня своего рождения, он перешел работать в другой отдел, где было больше женщин. И не мог не заметить, как тот огонь любви, что разгорелся в его сердце, стал как бы исподволь притягивать к нему женщин. Он не старался понравиться им, не рассыпался в комплиментах, не делал особых знаков сексуального внимания. Он был самим собой. Говорят, что женщины любят ушами, а мужчины глазами. Роди-он знал, что его глаза излучают теперь свет любви. Но он знал, что этот свет способен не только согревать, но и обжигать. Поэтому стремился, чтобы свет любви, излучающийся его глазами от того огня, что горел в его сердце, никого не обжег. Оттого он был предельно сдержан в обращении с любой женщиной. Но при этом им владело такое чувство по отношению к женщинам -вообще и каждой женщине, с которой он так или иначе соприкасался конкретно, которое мужчины обычно проявляют восьмого марта. Это не было для Родиона самоцелью, это было следствие его иного осознания мира. Он не стремился добиться чьей-либо взаимности, но действительно испытывал чувство любви к каждой женщине. И если раньше его мучили угрызения, как ему казалось, совести, когда чувствовал, что любит одну женщину, и, одновременно, понимал, что его любовь распространяется и на других женщин; если раньше он путался в своих чувствах и тех моральных устоях, в рамках которых ему внушали, что есть настоящая любовь, а что таковой не является, и им владело какое-то противоречивое, раздирающее душу чувство то ли своей несостоятельности в любви, неспособности любить "по-настоящему", как выражаются в таких случаях, то ли какой-то внутренней порочности, то теперь Родион знал, что значит любить и что есть истинная любовь. А все прежние представления о "настоящей" и "ненастоящей" любви перестали для него существовать, когда он понял всю их мнимость. При этом он обрел ясное душевное равновесие и целостность, избавился от ложных терзаний то ли своей ущербностью, то ли порочностью. Он нашел объяснение любви, которая жила в нем, и сбросил лживые моральные устои, которыми пытались изначально спеленать те чувства его естества, что слепо бродили в нем до сих пор. И если раньше его естество, то, что он чувствовал в себе, находилось в постоянном, как бы разрывающем его личность на две несовместимые части, противоречии с его духовными устремлениями, которые задавались ему общественной моралью, то теперь это противоречие было устранено, и он испытал удивительное чувство цельности своего естества и своей духовности. И эта цельность дала ему неведомые раньше внутренний покой и ясность. И они, следует добавить, были недостижимы, пока он опирался в своих мыслях на те устои, на которых зиждется христианская мораль в вопросах половой любви, то есть любви как таковой.

Очевидны причины, почему появилась эта мораль, в чем ее историческая необходимость, как очевидны свидетельства того, что мораль эта по своей сути античеловечна. Ибо она культивирует, возводит в ранг идеала антиприродную для человека устремленность к поиску и нахождению "одной-единственной, настоящей и вечной любви с единственным любимым или любимой". В этом христианство восстает против природы, этим оно берет на себя право объявлять природу греховной. То, что заложено в человеке от природы и что он, в силу этого, стремится реализовать в своей жизни, христианство объявляет грехом, блудом. Требует, чтобы человек очистился от этого и только тогда он окажется способным любить "по-настоящему". Христианская мораль осталась, практически, в нетронутом виде в сознании поголовного большинства людей, которые лишь сменили ее словесную атрибутику, превратив ее, по их мнению, в коммунистическую мораль. Самым ярким примером ее был идиотический плагиат десяти библейских заповедей, возведенный в так называемый "моральный кодекс строителя коммунизма". Этим суррогатом нравственных предрассудков и выстраданных человечеством гуманистических устоев и пичкали с детства Родиона те, кто сам был этим же напичкан с такого же возраста.

Родион сорвал со своей головы этот презервативный колпачок, который предохранял его ум от свободного мышления. (Впрочем, точно так же, как и ум всех остальных людей). И понял, что та любовь, которую он чувствовал в себе, не только не грех и не разгул неуправляемых, низменных страстей, а естественный ответ на зов самой природы. Ответ самой человеческой природы. И все "научные" намеки современных сексологов на то, что мужская природа полигамная, а женская -- моногамная, далеки от правды. Причина, их породившая, -- стремление примирить ложные моральные представления и человеческую природу как таковую.

Мужская и женская природа одинаковы, ибо это все есть природа самого человечества. Что же касается любви, физиологической основой которой является существование двух разных полов, как двух диалектических противоположностей, то ее принципы и законы имеют полное соответствие с принципами и законами диалектики материи.

Когда Родиону открылись величие, красота и неисчерпаемость любви, он испытал потрясающее чувство наполнения своего естества неиссякаемой, мужской силой любви, которая, казалось, разрывает все клеточки его тела от невозможности вместить в себе все это. От неоспоримого желания излить эту силу любви. Излить словами, которых никто, кроме него, не сможет произнести, чувствами, поднимающими в звездные высоты или опрокидывающими звезды с высоты, постигающими неведомые глубины, раскрывающими в потрясении трепещущей радостью, ласкою упоения и нежностью всепобеждающей силы...

Тогда-то у Родиона и появилась мысль, что самый лучший метод повышения мужской потенции -- освоение диалектического материализма. Он даже подумал, что было бы презанятно написать статью под заглавием: "Три источника и три составные части полового гигантизма Карла Маркса". Потому что, в отличие от тех, не так уж малочисленных в количественном отношении мужчин, которые страдают от импотенции, Карл Маркс "страдал" от того, что был половым гигантом.

Родион понял, любовь следует разуметь как понятие тождественное тому, что в философии обозначается словами "абсолютная истина". Отсюда вытекает, что любовь в своей абсолютности, в своей наивысшей, всеобъемлющей сущности недостижима ни отдельному человеку, ни всему человечеству. То есть аналогично абсолютной истине. Сколько бы ни существовало человечество, сколько бы ни жил человек, принципиально не существует возможности познать любовь. У мысли о "настоящей, необыкновенной" любви, которая встречается только "раз в тысячу лет" -- ложные представления. Человек способен лишь приближаться в своем познании к этой абсолютности. Подобно тому, как через и с помощью относительных истин он может лишь непрерывно приближаться к познанию абсолютной истины.

Таким образом получается, что любовь конкретной женщины с конкретным мужчиной следует понимать лишь как одно из приближений каждого из них к тому познанию, которое и есть по сути любовь. Как есть подобным приближением и каждый акт их любви. Но это продвижение познания любви предполагает, что, допустим, любовь одной и той же женщины с разными мужчинами является такими же актами ее приближения к этому познанию. Познанию любви, которая находится внутри каждого человека и которая с каждым актом приближения раскрывается новыми своими гранями для самого человека. То есть каждый акт любви есть определенный "шаг" по направлению познания любви. И в этом смысле не важно, осуществляются ли эти "шаги" с одним и тем же попутчиком-соратником или с разными. Но человеческая природа такова, что любой нормальный человек, проживший нормальной взрослой жизнью хотя бы с десяток лет, не станет с пеной у рта доказывать, что только одна-единственная женщина или один-единственный мужчина способны были дать то, чего другие не имели. В том-то и дело, что другие имеют другое. В том-то и смысл жизни, что другие и не должны иметь то, что имеет некто один. Они должны и имеют нечто неповторимое, свое. То самое, что позволяет сделать еще один "шаг" познания любви, своей любви.

Любой сексо-лог, в силу обстоятельств выслушивающий проблемы людей, связанные с половой любовью, неизбежно приходит к эмпирическому выводу, что от количества известных партнеров зависит качество тех любовных переживаний, которые испытывает человек. Особенно это касается женщин. Но дело тут не только в любовных переживаниях и ощущениях, опыте получения удовлетворения. Это чисто физиологический аспект. Вопрос заключается в том, что таким способом человек, если угодно, более интенсивно, быстрее продвигается к познанию своей любви, чувства любви в себе. Хотя и те, кто не меняет партнеров, тоже совершают свое движение по дороге этого познания.

Исходя из представлений о том, что смысл человеческой жизни заключается именно в познании абсолютной истины, то есть в стремлении к такому познанию, в той направленности, которая связывается с понятием "любовь", присущая человеческой природе полигамность есть не греховность, амораль-ность, а один из самых оптимальных необходимых способов реализации процесса познания. Вот почему по сути антиприродным, античеловеческим, а следовательно, аморальным является требование от человека, чтобы познание любви он осуществлял исключительно с "одним-единственным любимым". Вот почему моральные устои, которые Родион определил сам для себя, были несовместимы с тем, что существовало как определенная общественная мораль. И хотя реальные, живые люди жили в своем подавляющем большинстве не в соответствии с этой общественной, а лучше сказать, христианской моралью, но само существование этих норм в их сознании, очерченные ими рамки, создавали тот моральный гнет, от которого человек не мог избавиться, не выйдя за эти рамки.

Обретя в себе иную мораль, увидев иной нравственный свод над своей головой, Родион несколько иначе стал относиться и к женщинам. Если и раньше он был крайне сдержанным во взаимоотношениях с ними, то теперь эта сдержанность как бы усилилась. Хотя это уже не была сдержанность. Он уже не сдерживал себя, а просто держал свою сухость в таком состоянии, чтобы максимально обезопасить любую женщину от неприятностей вообще, а особенно от неприятностей, которые могли бы исходить от него. Для Родиона это не были ни заботливость, ни внимательность, ни уважение, ни жалость по отношению к женщинам, в собственном смысле этих слов. Для него это было нормальное состояние мужского ума.

Человек, осознающий свою мужскую сущность, свою причастность к мужской сущности самой природы, по-другому уже и не может относиться к женской сущности природы. А следовательно, и к женщинам, как одной из форм проявления этой сущности.

Нет смысла более подробно останавливаться на всем том, что для Родиона связывалось со словом "любовь". Это столь обширная тема, что требует своего отдельного разговора. Можно лишь отметить, что Родион не был идеалистом. Он понимал, что существующий институт брака, семьи противоречит тем принципам и законам любви, которые он сумел определить. Он знал, что не призывы к так называемой "свободной любви" -могут позволить устранить это противоречие. Он не мог не согласиться с мнением о том, что людям нужна не "свободная любовь", а любовь, освобожденная от всей той мерзости человеческих отношений, которой пронизана вся жизнь людей, живущих по законам золота, по законам зла-того тельца.

Родион теперь знал, почему он способен именно так любить, знал, что именно есть Любовь, и его сознание не разрывалось от противоречий между тем, что он чувствовал в себе от природы и тем, как он осмысливал эту природу. И слова любви, которые прежде с трудом, как тяжелые, неотесанные камни, выталкивались из его смущенного ложными чувствами разума и падали угловато и неловко с его губ, стали иными. Ибо он открыл в себе те каналы для движения мысли, которые прежде были перекрыты ложными представлениями, и теперь его чувства и мысли, слившись в единое русло, выносили из глубины сознания на поверхность, к его губам, бесконечное, неиссякаемое разнообразие слов любви. Они переполняли его, готовые звучать для тех, кто ждет слов любви.

Кто возьмется утверждать, что люди не ждут таких слов? Только тот, кто не понимает, не знает, что любые слова, о чем бы ни шла речь -- есть слова любви в действительности. Теперь Родион знал, что никого не обманывает, говоря "люблю", не лицемерит, ничего не скрывает и не прячет, но за его словами сокрыта была глубина, которая влекла других, как волнующе и пугающе влечет человека любая глубина: морская ли глубина, то ли глубина пропасти, то ли космоса. Он нес в себе любовь. Он любил не кого-то конкретного. Он вообще любил. Он не отмеривал теперь свою любовь -- этой женщине -- да, а другим -- нет, -- но любовь его отмеривалась той мерой близости, на которую была готова и сама хотела придерживаться, так сказать, другая сторона. Для его любви было нравственно стремление к максимальной близости, но для другого человека, любой женщины, существовала другая мораль. Родион осознавал это, помня себя прежнего. Он был готов помочь любому человеку обрести истинное чувство любви, но знал, что нельзя навязывать, как бы специально принуждать его к такому поиску и нахождению своей любви. Природа имеет свой запрет на подобные "благие намерения". Родион старался выдерживать ту меру воздействия на других, которая не нарушала бы принцип удовольствия, который он сам же и установил в свое время. А главным признаком того, что этот принцип не нарушается, было чувство радостности, веселья.

Он был готов помочь, но не спешил помогать, видя, что другой учится плыть по течению реки времени. И если для представителей мужской половины человечества, как определил Родион, подобная помощь, строго говоря, вообще бессмысленна, мужской ум не должен принимать на веру ничьих доказательств, он обязан искать и находить собственные доказательства: каждый обязан научиться плыть самостоятельно своим стилем в своей манере -- в том-то и особенность данного "плавания", -- а помощь можно оказывать лишь тем, с которыми плывешь рядом, кто барахтается, захлебываясь, отплевываясь, яростно взбивая обильные брызги, или "тихо" тонет. Плывешь и не возмущаешься, не негодуешь, когда на тебя попадают то ли брызги, то ли плевки или когда за тебя хватается "утопающий", как бывает; раздражает это тех, кто находится рядом лишь в силу течения самой реки времени. Такие начинают в своем барахтанье бить друг друга чаще всего по рукам, но нередко и по голове. Для подобных "пловцов" помощь возможно оказывать только тем, что не злишься на них, не отмахиваешься от их рук, а плывешь, соблюдая дистанцию, чтобы не попасть под их суматошно размахивающие руки, не мешая им и не допуская боли от соприкосновения с твоим телом. Если для мужской части "пловцов" -помощь возможна именно таким способом, именно в этом заключается обучение умению плавать, то по отношению к женщинам, в рамках этого сравнения, помощь имеет другой характер, иной вид.

Такова особенность плавания по реке времени: если мужское дело -- плыть самому, то женщина только тогда "плывет", когда чувствует рядом мужское плечо. Плечо именно мужика, а не мужчины, мужа-чина. Ибо тот муж, который "плывет" во имя чина, а не во имя женщины, который боготворит чин, а все остальное для него -- лишь материал и подстилка для достижения чина, положения в обществе, звания, состояния, всего того, что является атрибутикой "золотого тельца", такой мужчина "плывет", хватая и топя, в первую очередь, именно женщин, которые искали в нем опору. Ибо его цель не плыть по течению реки времени, а подняться выше всех, подняться над всеми так, чтобы не надо было "барахтаться" в самом низу, во всем этом беспросветном дерьме, как понимает реку времени таковой мужчина. Это и есть пример так называемой мнимой или ложной цели. Но чтобы добиться успеха в достижении такой цели, нужно стремиться оказаться там, где имеется большое скопление таких же пловцов, и плотная масса голов образует некую почву, государственную твердь, на которой можно стоять, если суметь взобраться на головы своих ближних. Возвыситься над остальными, над толпой, и величиной этой высоты измерять величие собственной личности. И чем больше и плотнее такая масса людей, тем легче возвышаться, переступая, перепрыгивая с головы на голову, когда кто-то захлебывается, тонет. И если цель не плыть, а вылезть как можно выше, чтобы, стоя на головах других, иметь возможность видеть дальше других и указывать им, куда течет река времени, то такой мужчина, очутившись на верху, "вытаскивает" кого-то еще, кто, в знак благодарности, став на головы одним, согласен своего благодетеля держать на собственных плечах. Так выстраивается пирамида иерархии человеческого общества из тех, кто собственной силой удерживаются на поверхности реки времени и держат на своих головах тех, кому уже не нужно барахтаться в скопище тел, кто как бы руководит общим движением, этим "великим заплывом". Но всех их несет течение реки времени, у которой есть своя стремнина, свои отмели, излучины и пороги... Занятность положения тех, кто находится на вершине этой пирамиды, заключается в том, что возможность видеть дальше других с определенной высоты оказывается для них практически нереальной. Все их внимание сосредоточено на необходимости ежесекундно контролировать процесс балансирования этой человеческой пирамиды ибо, засмотревшись вдаль, можно неожиданно свалиться вниз. Поэтому способность людей, находящихся в так называемом верху, видеть дальше тех, кто плавает внизу, скорее умозрительная, чем реальная.

Человек, осознающий, а точнее, осознавающий движение времени, Бiг времени, уже не может жить, целью своего существования считая продвижение по пирамиде чиновозвышения. Если жить с боязнью окунуться во влагу жизни, жизненную влагу, боясь лишний раз взглянуть на небо, чтобы не оступиться, не пропустить момент, когда нужно перепрыгнуть, ибо тот, на чью голову опирается нога, погружается в глубину реки, -- на много ли лучше подобное продвижение по реке времени, чем то, что испытывают барахтающиеся в ней? И тех, и других одолевает страх, жизнь их пронизана холодом боязни утонуть. Хотя это неизбежно ожидает любого. Никто, так или иначе плывущий по реке времени, не способен избежать того, чтобы рано или поздно не кануть в глубину этой реки. Но умеющий плыть, -познавший радость этого движения не боится к-ан-ути в прохладу глубины времени, наполненную иным светом, иными звуками, растворяясь как бы в ней. В глубине русла. Русло реки времени... Те, которые боятся утонуть, и те, которые сами ныряют в эту пугающе-манящую глубину, и те, которые растворяются в этой глубине, -- куда они скрываются, куда уходят? Туда они и уходят, откуда затем возвращаются, выныривая из не-ведомой глубины.

Родион прочувствовал это состояние, когда "плывешь" не очень быстро, поскольку без помощи наставника осваивал технику этого "плавания". У него появилась возможность, почти без усилий спокойно держась на плаву, осмотреться по сторонам, определить, где проходит главное течение этой реки, чтобы, не сталкиваясь с другими, совершив необходимые гребки, оказаться на стрежне. Видя, что река времени поворачивает влево, и замечая, как людскую массу, с громоздящейся на ней неуклюжей пирамидой из человеческих тел, начинает сносить правее стремнины на мелководье, для чего из-за поворота взял даже немного левее.

Скорая вода несла его сама по себе, и он как бы парил в синеве. Своим телом как бы очерчивая границу между синевой неба и синевой воды. Он не был опытным пловцом, ибо сам только учился плыть по реке времени, а не плескаться по-детски на отмелях, но если к нему протягивалась женская рука, которая не стремилась к тому, чтобы схватившись и оперевшись на него, подмять под себя, а искала опоры, чтобы почувство-вать, позабыв на время о страхе, что означает "плыть" во времени любви между небом и землей, он радовался возможности возложить на себя часть тяжести от такой близости. Он стремился воздать близким ему женщинам то, что они должны были иметь не только благодаря ему -- познавать негу парения по руслу реки времени. Это и была его любовь. Этой любовью он старался дать почувствовать разницу между таковым парением и тем спариванием, которое осуществлялось рядом по принципам пирамидального секса.

Он не требовал от женщины большей близости, чем той, на которую она сама была готова. Любую степень близости он принимал как благо, если ему удавалось передать в той или иной мере восприятие парения. Он радовался, видя женщин, которые начинали чувствовать радость от движения своего тела во влаге реки любви. Радость, наполненную грустью, если это познание происходило не с ним. Если же это познание осуществлялось через него, его охватывала грусть, наполненная радостью, ибо знал о неизбежности расставания. Знал, что когда женщина говорит, что так хорошо, как с ним, ей никогда ни с кем не было, -- она не обманывает... она обманывается сама.

Такова была его любовь, теперь он был способен любить именно так. Он стремился познать свою любовь, зная, что не в его, как и ни в чьих, силах познать всю полноту любви. Исчерпать любовь невоз-можно ни с одним любимым человеком, ни со всеми мыслимыми и немыслимыми любимыми. Ибо разве разумно, говоря, что стремишься познать звездное небо, любить только одну звезду, не замечая, не любя других звезд? Разве можно требовать, чтобы свет одной из звезд принадлежал только кому-то одному, лился только для него одного? Разве можно, чтобы свет твоей звезды излучался только в одном направлении, одному какому-то человеку, а остальным оставался недоступен? Он воспитывал свои чувства и мысли любви не во имя любви "свободной", а во имя освобождения любви.

Иначе видя, он видел иное...

Он видел вечный город... Города, как люди, есть шумные и видные собой, которые часто вертятся на языке, потому что с их именем связаны какие-то привычные фантазии или устоявшиеся понятия. Есть тихие и незаметные, при упоминании о которых редко кто способен, хотя бы приблизительно, представить себе то место на карте или глобусе, где он расположен. Разные есть города. Иные набирают притягательную в мечтаниях мил-лионов людей силу, напирают в стремительном порыве времени на пространство, вздыбливают земную поверхность зданиями и постройками, вздымающимися ввысь как вызов самому небу, там, где еще недавно, каких-нибудь тысячу лет назад, была глушь, тишь, нарушаемая разве что шорохом да жужжанием насекомых, -- и это взбудораживание земли как бы оттягивает соки времени от других городов, они как бы затихают; уходит в глубь времени слава и сила их имен, образуя собой как бы подсознание самой истории.

Места, где выстраивались прежде и строятся ныне города, хранят в себе, как некую таинственность, силу земли. Это не та тайна земли, которую понимают только в том, что под землей скрыты более древние, неизвестные остатки построек, культурные слои предшествующих поколений или цивилизаций. Это то, что пока, пожалуй, точнее всего можно определить словом "таинство". Таинство силы земли. Ибо города -- это своеобразные родинки на теле планеты Земля, которые появляются вследствие известных причин и указывают собой некие точки-центры, выполняющие особые энергетические функции при развитии человеческой истории.

Каждое место, что выбиралось теми, кто закладывал первое поселение будущих городов, имеет свою, пока еще скрытую и лишь смутно понимаемую силу. Эта сила земли, очеловечиваясь и вочеловечиваясь, превращается в некое осознаваемое свойство, которое становится как бы характером того или иного города. Те причины, по которым возводился город, которые позволяли ему разрастаться и укрепляться именно в этом месте и которые являлись главными для самых первых поселенцев, как бы утрачивали свое значение, стирались. Обрастали домыслами в преданиях и легендах. События значительно более древние, переосмысливаясь, приписывались именам более поздних героев или проповедников. Одни города гибли, другие неожиданно наполнялись в какие-то времена еще большим кипением жизни, поскольку возникали такие условия для развития, о которых не могли даже помыслить те, кто основывал город. Живущие ныне уже по-своему осмысливали значение и причины возникновения этого города. А предания, став легендами, сказками, отрывались, казалось бы окончательно, от реальности. И чем дальше уходили потомки как во времени, так и в пространстве, расселяясь в новых землях, тем удивительнее, волшебнее и необыкновеннее становились предания и сказания о крае предков. Вся тоска от тягот и обыденности повседневной жизни переплавлялась безудержной фантазией человеческого ума в образы необъяснимой красоты, которые все больше утрачивали реальность, все сильнее отрывались от земли человеческой мечтой о крае, где люди то ли жили, то ли будут когда-нибудь жить счастливо и вольно, крае, где обитали... обитают предки.

Шло время, давно умерли не только те, кто хотя бы в детстве видели тот край, где жили предки, в сказаниях которых хранилась память о появлении первого слова, но даже те, кто в детстве слышал рассказы от тех, кто слышал воспоминания от еще видевших своими глазами, пусть и детскими, и горы, и леса, и поля, и небо, и звезды. Предания о крае превращались в мечты о рае. К раю тянулись все сильнее мысли, все более забывая дорогу к родному краю. Но все-таки существующая в людях сила тяги к изначальному краю человеческой крови, неосознаваемая ими как таковая, но знакомая каждому, как одно из своих проявлений, тяга к земле, где родился сам этот человек, влекла в поисках земли счастливой, лучшей жизни, заставляя устремля-ться...

Есть такая чужая земля, на которой живут чужие племена, странные, ино странные люди, недостойные жить на такой прекрасной земле, в таком богатом крае. Есть такая земля, которая, сколько помнит себя человечество, притягивала к себе внимание разных племен и народов в разные периоды истории, когда окрепшая их сила в определенный момент позволяла задуматься, куда бы направить свой воинственный дух, чтобы плод победы был достоин великих завоевателей. И шли завоевывать землю края того, что притягивал их взоры, как они думали, богатой добычей, -- те, что с севера, шли на юг, те, что с юга, шли на север, те, что с востока, шли на запад, а те, что с запада, шли на восток. Ибо влекло их иное, подсознательное, голос крови звал из на прародину. И стремились они вернуться туда уже как чужеземцы.

Так край земной превращался в сознании людей в рай, видоизменяясь в словах, которые со временем становились ино странными словами, образуя затем из малопонятных, странных языков языки вовсе непонятные, иностранные для тех, кто оставался жить все в том же крае. И все же, и все же... Как бы все ни изменялось, как бы ни увеличивались в глазах детских аж до невозможности удержать на земле милосердно-зовущие образы легенд и преданий, становившиеся все более возвышенными, все более принадлежащими небу, а не земле, -- оставались в ска-заниях разных народов какие-то общие для всех понятия, хоть и в разных формах. Память человеческая хранила эти парвозданные крупицы общечеловеческого знания, придавая им значения таинственные, самые магические, пронося их через тысячелетия, то видоизменяя слова, оставляя нетронутой суть, то оставляя в нетронутом почти виде сами слова, но как бы утрачивая полностью их смысл, Так одни и те же прадавние события обретали формы разного толкования преданий. Так легенды, возвращающиеся в тот же край, где были их истоки, из своего путешествия с помощью человеческой памяти в пространстве и во времени, оказывались столь видоизмененными, что казалось, нет в них ничего общего с легендами этого же края, словно они были о разных событиях. Казалось бы, стерлись, бесследно оборвались звенья в цепи тех событий, последовательный ход которых совершал то движение по спирали развития человеческого сознания, когда, произошедшее в давние времена и ставшие преданием, получившим определенную словесную форму, возвращается, в соответствии с круго-вым характером развития истории, в прежнее место, хотя и крайне непохожее на себя изначально, то есть возвращается в качественно ином своем виде.

Таков ход истории. И кажется, более-менее достоверно известна из этого периода предистории человеческого развития только некая, практически заключительная фаза данной спирали. И кажется, не существует возможности восстановить происходящее в необходимом для уяснения истинного хода развития виде. Но существует нечто, что по самой сути своей хранит в памяти эту цепь событий и постижений человеческого разума. Нужно только суметь понять, каким образом эта цепь событий воплощалась в знание, которое со всей неизбежностью находило свое отражение в Слове. Нужно суметь выяснить алгоритм образования и развития Слова, человеческой речи и тогда станет возможным через звучание слов, наполненных определенными смыслами, увидеть то, отражением чего они явились в свое время, для осмысления чего они были организованы, созданы, порождены человеческим сознанием. Станет возможным понять, силою земли какого края наполнено первоначально Слово.

Когда завершается известный исторический цикл, казалось бы, разные предания, разные понятия и представления сходятся в одну точку, историческую точку, из которой и было взято начало их движения. Почему так? Потому что таков ход истории, такова спиралеобразная форма ее развития. Все это сходится в этой исторической точке так, что неизбежно превращается в ту духовную почву для живущих в этом месте людей, на которой они имеют возможность и вынуждены, одновременно, взращивать то, что, при удачном стечении обстоятельств, окажется их мировоззрением. Они, эти люди, исторически вынуждены, им исторически предоставлена такая возможность переосмыслить все представления, пришедшие извне и обретшие свою общественную силу в сознании народа, его культуре, переосмыслить в своем сознании. То есть в своем сознании провести анализ, который неизбежно потребует осуществления соответствующего синтеза. И через те самые наиважнейшие, обожествляемые крупицы понятий и представлений, которые являются самыми существенными для человеческой культуры, как таковой вообще, находя и проводя сравнение их разных форм воплощения в человеческом сознании через разные слова, становится возможным как бы обнажить саму суть и увидеть то первозданное, реально существующее природное явление, которое послужило источником появления самого этого понятия. Понятие, которое присутствует во всех мировоззренческих системах, мало того, в этих, наиболее общих, представлениях человеческого разума о сути природы и жизни оно является одним из главных, центральным понятием. Это возможно благодаря раскрытию, дешифровке слов и установлению понятий, в них заключенных.

И тогда очевидное, привычное утрачивает свойство восприниматься действительностью, а действительность предстает в том виде, когда, казалось бы, бесследно исчезнувшие звенья исторического развития обретают вновь свою очевидность. Это происходит, если найти ключ к раскрытию неведомых смыслов в привычных словах. Тогда обыкновенное, земное, привычное обретает значение небесного, а небесное, божественное обращается в земное, исконное, хотя иногда настолько забытое, что воспринимается как некое новое знание.

Лик Земли, лицо города. Каждый город имеет свой характер. Поистине, "всякому городу нрав и права...". Но не только люди своими деяниями, домами, дворцами, улицами, парканами изменяют лик земли. И сама земля оказывает влияние на людей -- и тем солнцем, которое по-разному оставляет след свой для каждой местности, и той водой, которую пьют и которая невидимыми капельками наполняет собой воздух, и сам воздух. Характер людей передается характеру города, а характер города воздействует на характер людей. Сколько городов претендует быть центрами культуры всего человечества. Какими мерками, какими единицами измерения можно определить, где то место, в котором сосредоточено самое существенное, самое главное для развития человеческой культуры. Количеством учебных заве-дений? Библиотек с уникальными фондами почти всех изданий? Театров? Научных центров? Количеством ученых, писателей, артистов? Количеством или существованием чего или кого определяется место, которое следует признать центром, столицей духовности человечества? Думается, в подобном случае только звезды могут быть той мерой, с помощью которой можно найти ответ на такой вопрос. Но не "звезды" эстрады, кино или чего-либо подобного, а настоящие звезды...

У каждого города есть свое лицо. И, конечно, особый вид всегда оказывается у столиц. Такие города превращаются в те заметные точки на теле самой Земли, в которые вбираются и воплощаются особенности определенных наций, через которые любознательный ум имеет возможность понять значение существования какого-либо народа, его языка в истории самого человечества. Увидеть, хотя бы в первом приближении, ту особенную черту, которую привносит данный народ в лик Земли. И если зрительное восприятие лица города имеет знак очевидности в силу своей чисто внешней стороны восприятия, то видение определенных городов на лике Земли и осознание этого несет в себе уже знак действительности. Ибо человек, желающий зреть истину, должен уметь, научиться видеть разницу между очевидным и действительным миром, между тем, каким он видит мир в силу привычных представлений, и тем, каким этот мир является в действительности. Столицы нынешнего времени, будоражащие умы своими разнообразными, порой почти сказочными возможностями, возбуждающие желания и стремления человеческого тела и духа, сплавляющие переплетение человеческих чувств и мыслей в нечто достаточно однородное, возвышенное и алчное, благородное и низменное, влекущие к себе своей особенностью, особым своим статусом в этой стране в сравнении с другими городами, наполненные жизнью, о которой так или иначе приходится думать почти каждому, живущему в этой стране, поскольку телевидение, газеты, журналы, отталкиваются, в основном, от жизни столицы, задавая тем самым общую направленность внимания из любого места страны к столице, с жизнью которой, хотят того или нет, сравнивает свою жизнь в сво-ем городе, поселке, деревне основная масса людей. Где только не приходилось наблюдать, как по часам столицы сверяются часы во всех, даже самых отдаленных местах. Московское время, время Москвы... Человеческое сознание под воздействием такого внушения способно даже находить очевидные взаимосвязи, которые лучше всего дают представление о том, как это бывает, что очевидное не есть действительным. Где только не услышишь от местных жителей, что если по радио объявили, что в Москве похолодает, то и в этом месте надо ждать похолодания. Или дождя, или жары. Только в зависимости от удаленности было принято называть разное количество дней, когда в этой местности все будет "как в Москве". В Якутии -- через три-четыре дня, в Астрахани -- через дня два, в Минске или Киеве -- через день, но обязательно будет та же погода, что и в Москве.

У каждого города есть свое неповторимое лицо, как есть и свой дух предназначенья. Этот дух наполняет собой воздух с первым человеком, что появляется в этом месте, чтобы затем сам воздух влиял на духовную сущность данной местности. Каждый город, как некая питательная среда, имеет свою силу. Каждый город несет в себе свой заряд энергии, одухотворенность места, но, бывает, за видимой значимостью и многообразием событий, по глубинной своей силе, по силе своей глубины оказывается в стороне от магистральной линии развития духовности, которая проходит в другом месте, внешне производящем впечатление погруженного в провинциальное спокойствие. Но не только "поэзия не терпит суеты", еще больше не терпит суеты благопитательная среда для рождения нового знания, для слышания зова жизни, истории. Хотя поэзия, конечно... Наверно, не случайно именно поэт первым обратил внимание на то, что существует закономерность взаимного расположения крупных городов на Земле. Непонятная равноудаленность их между собой.

Города не умирают, то сама земля затихает, уходя в глубину спокойствия, доступную ей в этом месте, где никто не способен помешать ей накопить силы для иного -- иного времени, иного действия, иной одухотворенности. Города не стареют -- города переосмысливают свою историю, если есть что переосмыслить, если есть куда углубиться в своей памяти, чтобы на очередном витке истории воплотить в себе то, чему суждено возвращаться, хотя и в ином уже качестве. Углубившийся в земную память десятков, а то и сотней тысячелетий, такой город видится не столь проворным и жизнедеятельным, как более молодой город, который чванится своим главенством, считая себя самым лучшим. Это видно по лицам живущих в этом городе, их манере держаться, говорить, выражению их глаз, когда они смотрят или говорят с приезжими. Их наполняет чувство превосходства над всеми остальными, потому что о каждом из них можно сказать, что он -- "чмо": человек московской области. Но нельзя командным перстом изменить ход истории, замедлить вращение ее колеса, ибо сила земли -- не та сила, с которой можно сла-дить по чьему-то желанию, высокими указами. Но можно продлить время той человеческой слепоты, когда, под действием внушаемых ложных представлений, люди смотрят и не видят действительного. И, казалось бы: что может город, углубившийся в свою земную память, поделать со всем этим? Тем более, что и сама эта память в человеческом переложении истории как бы изъята из этой земли и перенесена в другие места, приписана другой земле. Ничего, кроме того, что он и делает. Стоит в сво-ем, удивляющем всех, спокойствии, наполненный какой-то внутренней радостью любви, внешне не проявляемой ни в каких карнавалах, фестивалях или других, бурных для чужих глаз, излияниях чувств. Ибо то любовь не мальчика, а мужа. И приезжие острее чувствуют это, чем местные жители, хотя и не могут объяснить причины этого. Подобное чувство люди испытывают на курортах, когда вырываются из повседневных забот, когда сам воздух пахнет соленым, жарким ароматом влаги любви. Но в этом городе подобное чувство охватывает их по другой, не-ведомой им причине. И стараясь найти объяснение этому, человеческий ум, умеющий мыслить лишь общепринятыми понятиями, находит объяснение в том, что сравнивает этот город с курортными городами.

Гениальный город, -- говорил человек, чей гений дал начало направлению неореализма в кинематографе; вечный город Севера, -- говорил человек, чей гений стремился определить сущность человеческой комедии. Отчего так виделся им этот город, какими мерками измеряли они, сравнивая его с другими городами? Город, заколдованный человеческой памятью, чье ве-личие невидимо до тех пор, пока с глаз человеческих не будут сняты поляризованные стекла, своеобразные светофильтры сознания из-за внушенных обманных представлений, которые не позволяют увидеть свет в его естественном, природном виде. Какая будущность видится ему, готовится, вызревает внутри него, питаемая сокровенностью памяти самой земли этого края, ее жизненными соками? В какую силу человеческого духа готовится воплотиться сила этой земли, насыщая ею силу народа, у которого есть и историческое прошлое, и историческое будущее, сколько бы и кто бы ни пытался сделать вид, что нет такого народа, нет такого языка? И наступает такой момент в истории, когда вроде бы ничто не изменилось, но является в мир такая сущность, которая при всей своей малости, незначительности, по всем меркам привычной логики, выступает неопро-вер-жи-мым свидетельством изначального и вечного величия этой земли, этого города величия духа. Явление этой сущности, неосознаваемое никем, как бы переворачивает саму Землю, переиначивает логику самого развития истории человечества, смещая центр тяжести одухотворенности человечества из мнимой точки в действительную. И эта малость, по всем привычным меркам человеческого сознания, является основанием и обоснованием для утверждения, что именно это место, ставшее источником появления, реализации самой этой сущности духовного устремления человечества, выступает отныне уже в явном виде как центр духовности Земли, как столица духовности человечества. Чем определяется правомерность подобного утверждения? Единое, что дает возможность сделать такое соотнесение с другими местами и совершить такое определение -- это звезды. Но не в той логике привычности, которую используют астрологи для определения событий и судеб. Какие признаки столицы духовности человечества? Что это за град Инония, который виделся поэту? Какое имя его, этого города Солнца, какие мечты и надежды многих поколений воплотились в его названии? Ответом на подобные вопросы может быть только... молчание. Ибо знающий -- не спрашивает, спрашивающий -- не поймет слов ответа, которые будут лишь усиливать его сомнения. Пока не узнает сам, пока сам не познает ответы на свои же вопросы.

Какие из существующих городов могут претендовать на то, что подобное свершение возможно для них? Легче, думается, перечислить города, которые не могут претендовать. Таких будет единицы. Да и то, наверное, самые захудалые. А так любой город может сказать, что это ему по силам, но сказать -- еще не означает совершить...

Родион жил в городе на семи холмах, память земли которых уходила в те глубины первобытной истории, что были за пределами общедоступного сознания. Семь холмов, которые и доныне явно выделялись на теле земли этого края. Это было место, которое находилось в символической точке центра треугольника, который можно построить на карте, если за вершины его взять, по имеющимся данным, места существования самых древних человеческих цивилизаций. При всей условности такого построения, это была допустимая точность. Хотя, если быть более точным при определении этого центра, то следовало бы переместиться километров на семьдесят севернее города, практически по тому же меридиану. То есть это было бы там, куда привела Родиона в то лето сама жизнь. Именно там нашел он в сердце своем огонь матери-земли. Там, наедине с природой, он мог не бояться дать волю переполнявшим его мыслям и чувствам, излить их в слова той ликующе-пронзительной правды нового знания, в слова новой вести, которые бились, ища опору доказательства, в его кипящем разуме. Он кричал этому миру, возвещая начало нового времени, кричал о наступлении того условного времени "ЧАС", когда период истории человечества, который одни определяли словом "коммунизм", другие -- "конец света", из некоего будущего превратился в настоящее. Или, другими словами, закончился период детства человечества. Свидетельствовал, что уже не призрак коммунизма бредет по краю земли, а Человек коммунизма идет по земному краю. Возвещал тем, кто боится, не понимая слова "коммунизм", что он пришел провозгласить ЧАС конца света.

Настал тот момент в истории человечества, который крайне подобен тому, что происходит при ядерной реакции, когда наступает момент выполнения условий "критической массы". Практически неуловимый момент, когда из-за расщепления одного из атомов начинается так называемая цепная реакция. Критическая масса сознания человечества достигла той величины, когда неизбежен взрыв этого сознания. Если это так, то началом его должно послужить "расщепление" сознания то ли одного, то ли нескольких, одновременно, человек. И этот момент настал: массовое сознание людей из-за информационного уплотнения достигло критического состояния в смысле общности социума. Разделенное на удаленные друг от друга две части, человеческое общество должно соединиться в некую единую общность, что и будет свидетельствовать о выполнении условий аналогичных "критической массе", обусловливающих начало ядерной реакции. Существующее противостояние двух социальных систем должно закончиться стремительным сближением, и тогда произошедшее "расщепление" сознания одного "атома"-человека даст начало "цепной реакции". То, что происходило с ним, и было таким "расщеплением" -- его "я" расщепилось как бы на две сущности, с точки зрения сознания.

И виделось ему, что именно в этом месте будет создано нечто подобное тому, что описывал Гессе в своей книге "Игра в бисер". Будет создан заповедник, некая зона, окруженная своеобразными Змеевыми валами нового качества, где будет осуществляться развитие человеческого сознания нового качества, это будет...

Краю мой, краю! Бредущие к раю, созданному их же фантазией то ли на небе, то ли на земле, вслед за золотым тельцом, какому только надругательству не предавали землю твою. Тело матери-земли, долготерпеливое и многострадальное из-за детей своих неразумных, детей, утративших память рода своего, забывших Слово предков, -- как только не терзали тебя, возвращаясь к твоим истокам не как дети, а как насильники, истязая плодородие твоей груди. Краю мой! Краю мой Слова первородного! В имени своем хранящий и несущий разгадку того, воспоминания о земле какой, передаваемые потомкам от предков, породили в человеческой фантазии представления о "рае", как попытку унять тоску по утерянному краю земному. И тот маленький, никому неведомый человек, кричащий с безудержным хохотом о найденом им ключе, "солнечном" ключе, которым можно открыть дверь в будущее, и то, что открылось его взору, -- лишь следствие малости его сознания и само тоже малость по сравнению с тем, что предстанет подобно ядерной вспышке для взора всеобщего, -- радующийся этому по своей глупости человек, знал ли он, какие события предвосхищали и предопределяли его необдуманные речи? Нельзя сказать, что не знал, ведь временами замирало в нем ликование именно от чувства, что творит неразумное в том, что суждено. Но не было в нем терпения выжидать, додумать, и он отмахивался от пугающих его мыслей: пусть будет так, как должно быть.

И будет так. Многие заговорят, но не многое будет сказано. Ибо молчание народа -- это не признак неподвижности, застоя. А многословие имеющих звания -- не признак знания. Общественное безмолвие, известная неподвижность -- это лишь внешние признаки переживаемого общественным сознанием состояния. Состояния размышления, осмысления обществом реальности жизни. И тот, кто подобное состояние общества понимает как потерянные годы, сам никогда ни о чем не задумывался. Чем продолжительней молчание, тем оглушительней слова... И когда многие заговорят, умеющий думать будет молчать, зная из своего опыта, что значит сила слова и какие последствия имеют слова внешне благие, но непродуманные. Он будет молчать, когда заговорят многие, стараясь осмыслить, почему именно так был определен ЧАС возрождения...

Город на семи холмах. Родион знал, что именно этот город явит свидетельство, что есть духовной столицей всего человечества, центром духовности. Что это за свидетельство, он не знал в полной мере, но то, что происходило с ним, было какой-то частью этого. В этом он не сомневался. Насчитывая несколько миллионов жителей, этот город еще не вышел за ту грань, за которой происходит необратимое разрушение единства общности самого города, когда его жизнь в целом не постигается сознанием отдельного человека из-за многообразия событий, происходящих в одно и то же время, но в разных местах. Событий, в которых самому человеку хотелось бы участвовать. Принципиальная невозможность этого неизбежно порождает чувство отставания от жизни. А это вызывает реакцию метушливой -пос-пешности. И незаметно для самого человека в нем формируется тот тип сознания, который удерживает в памяти многообразную информацию, но вся она, бессистемная, клочкообразная и противоречивая, и посему не стимулирует, а подавляет, угнетает собственные мысли. Человек, живущий в городе, в котором отдельные его районы имеют свой уклад, свой строй жизни, отличный от уклада и строя другого района, оказывается в невменяемых условиях существования. И эта невменяемость неминуемо привносится в его психику. Он утрачивает чувство единения всего города, он раскалывается для него на какие-то части, которые начинают сами выступать как нечто целостное и единое. В известной степени это подобно тому, когда человек утрачивает чувство целостности собственной личности. В обоих случаях это ведет к психическому расстройству, хотя чувство утраты единства города имеет более замедленный характер воздействия на сознание человека. Ибо это воздействие -- через среду обитания, каковой выступает для человека сам город. Трудно сказать, с какого момента это начинается, но при достижении определенных размеров и, соответственно, численности людей, это происходит неизбежно, становясь непреодолимой, хотя вроде бы и невидимой стеной между жизнью города как такового и жизнью отдельного человека. И в этом смысле, уже неважно, какое положение занимает этот человек в городском обществе. Он оказывается в том состоянии, когда над ним довлеет ощущение, что в городе, где он живет, то есть, в известном смысле, в нем самом что-то непрерывно происходит, важное, интересное, но он не успевает этого охватить, осознать, ему не хватает времени, сил. Даже если человек не задумывается над подобными проблемами, подсознательно он не может отделаться от этого давления безысходности утраченной своей целостности. Это состояние, вроде бы незаметное и несущественное, потому что свое истинное лицо оно скрывает под масками других причин, которые и кажутся человеку основными в его чувстве неуютности, неустроенности, отчужденности, это состояние внедряется в психику человека, и само становится состоянием его психики. И это та малость, которая оказывается самой существенной для человека. Города, любые большие города, порождают в человеке чувство отделенности, обособленности от всех остальных людей гораздо в большей степени, чем это свойственно городишкам, не говоря уже о деревнях. Собственно говоря, в этом нет ни положительного, ни отрицательного, с точки зрения развития человеческой личности. Это необходимая закономерность, точнее, одно из ее проявлений. Закономерность возникновения среды обитания городского типа не только в том, как обычно учат, что необходимость совместного производства при определенном развитии ремесел, обмена продуктов производства -- торговля, а также защита от вражеских нападений приводили к тому, что люди стремились поселиться в одном месте. Помимо этих, внешних факторов, существуют и внутренние, связанные с развитием личности каждого человека. Для осознания своей личности, то есть своей индивидуальности, человеку необходимо почувствовать свою обособленность от всех остальных людей. Не важно, члены ли они одного племени, одной семьи или вообще случайные люди. И именно город позволяет и заставляет почувствовать эту обособленность, стимулируя, подталкивая, таким образом, человека к осознанию своего "я", как индивидуальности. Именно город, к примеру, послужил причиной появления подобных мыслей у Сократа. Кстати, как-то не очень выразительно современные философы, занимающиеся вопросами мировоззрения, обращали внимание на то, что капитализм является, помимо всего прочего, еще и той фазой развития человечества, в которой человек в максимальной полноте осознает себя индивидуальностью в человеческом обществе. И города, которые наиболее бурно возникают и разростаются именно в этот период, как раз и явлются питательной средой для подобного процесса.

Но разные есть города. Все они, способствуя развитию осознания своего "я", по-разному воздействуют на психику самого человека. Есть города, которые условиями своего обитания как бы удерживают человеческое сознание от ошибочных, ложных представлений о своей потерянности, ненужности, бессмысленности своего существования в этом безразличном к его "я" скопище людей. Равнодушие толпы к художнику и прочее подоб-ное, что в виде общепринятых понятий, а лучше сказать, предрассудков, все еще имеет хождение в умах человеческих. И если город сохраняет еще свойство быть целостным для личности в ее восприятии окружающего, то он как бы приглушает своим духом подобные чувства у человека, оболочкой своего единства позволяет человеку чувствовать свою сопричастность ко всему, что происходит вокруг. И есть города, которые усиливают в человеке такие ложные чувства, своим духом утраченного единства толкают его в еще большую глубину подобных заблуждений. Таким образом, чтобы преодолеть эту ложность в себе, в первом случае человеку требуется меньше усилий над собой, чем во втором. Можно сказать, что в первом случае ему помогают родные стены, а во втором -- он вынужден, помимо пробивания стены внутри себя, одновременно создать внутри себя чувствование "стен" города, социума. А поскольку "пробивание" стены к своему истинному "я" происходит на пределе психических возможностей человека, когда он, что называется, должен пройти по лезвию бритвы, которое психологически противоположно "созиданию", понятно, насколько существенной становится любая малость и незначительность. Именно это, чаще всего, решает исход "пробивания". Подобными "малостями" определяется возможность реализации данного движения личности.

В своей жизни Родион видел не так уж и много больших городов. За границей он не бывал и из городов-конгломератов ему знакома была только Москва. Родион долго не мог понять, почему он не то что не любит, а как-то не воспринимает этот город. В детстве, да и в юности, под воздействием внушаемых ему с разных сторон под разными соусами мыслей о том, что Москва -- это самый лучший город, что для любого советского человека... и ничто так сладко не отзывается в сердце русском, как слово "Москва", Родиона томило желание попасть в Москву. В детстве ему казалось что именно там он найдет своих родителей, был даже момент, когда он уже почти поехал туда. В юности ему виделось, что только там он сможет получить настоящее образование и только тамошние корифеи науки способны по достоинству его оценить, поддержать, помочь. Синдром "столичности" преследовал его долгие годы, подобно тому, как мучались этим многие "юноши бледные, со взором горя-щим", которые, чаще всего, находили успокаивающую их мечущуюся душу замену в виде "Столичной". Теперь же Родион знал: случись ему жить в Москве, родившись или прижившись там, он бы "задохнулся" в этом городе. Москва не являлась той питательной средой обитания, наполнившись духом которой, он смог бы реализовать собственную духовность. Пожалуй, Москва, в том состоянии, которое приобрела на сегодняшний день, вообще уже не может быть питательной средой для любого человека, стремящегося именно к такой реализации себя. И хотя осознавал это он уже обратным порядком, что называется задним умом, прежде не понимая этого, хотя и чувствовал, попадая в Москву, какую-то непонятную подавленность, внутреннюю неуютность, дискомфорт, но теперь Родион радовался, что не живет в Москве. Хотя не так давно это еще огорчало его или, во всяком случае, мысль об этом отдавала горечью.

Город, в котором жил Родион, еще сохранял в себе ту, как любят говорить, атмосферу, то есть был наполнен еще тем воздухом, которые те же москвичи определяли как признак провинциальности. Или, по их мнению, для подслащивания пилюли насмешливо-презрительного содержания, огорчительной для живущих в этом городе, использовали слово "патриархальность". Город, где жил Родион, не заострял недовольство жизнью, которое каждый раз проявляется на какое-то мгновение, если человек не успевает охватить то, что происходит в городе: не попадает на лекции заезжих знаменитостей, на выставки, концерты. Накапливаясь, эти мгновения и дают в своей сумме устойчивое недовольство жизнью. Город, где жил Родион, притуплял подобное недовольство тем, что предоставлял для человека возможность меньше испытать мгновений сожаления о том, что он не успел, не смог получить то, что ему хотелось. Тем самым этот город давал человеку возможность понять, что самое главное для самого человека совершается не где-то, а в нем са-мом, и он постоянно и непрерывно участвует во всем самом главном для своей жизни. К примеру, Родион не был на редком для их города концерте Святослава Рихтера. Но он туда и не стремился. Пусть это для кого-то будет казаться признаком его духовной бедности, но, главное, он сам не чувствовал, что -жизнь его обделила, одарив других. Точно так же, как не чувствовал себя обиженным, что не был, допустим, на концерте Тото Кутуньо. Но уже по другой причине. Тот вообще не приезжал в их город. С другой стороны, город, где жил Родион, не сдавливал человека сонливостью, неизменностью, неподвижностью своего бытия, когда все настолько знакомо и ежедневно повторяемо, что, кажется, холодеет и застывает сама мысль. Неизменный покосившийся забор, куча щебня у столба, где висит ни-когда не горевший фонарь; огромная лужа посередине когда-то вымощенной камнем дороги, с одной стороны которой копошатся три-четыре курицы, а с другой -- несколько детей; сидящие на лавочке у колодца старушки. Вечный забор, вечная лужа, несъедаемые курицы, невырастаемые дети и бессмертные старушки. Только три события могут всколыхнуть на какой-то миг течение этой жизни, всколыхнуть, но не изменить. Это рож-дение кого-то, свадьба и смерть. Только эти три камня могут упасть в эту речку, в которой вода, как стекло, и где неприятие столичного образа жизни выражается в основном тем, что "Столичной" предпочитают самогон. И жизнь такого города порождает у человека впечатление, что это ненастоящая жизнь. Что живая жизнь течет в других местах, где живут умные, интересные люди, а здесь одни ничтожества и никчемности. Самопрезрение, самоненависть настолько застилают глаза, что человек не способен видеть реки Времени, в которой течет правда жизни, что вспоила и его самого. И рвется молодая душа, молодой ум туда, где можно почувствовать движение жизни, где сама его жизнь будет яркой, как звезда. И стремится эта душа в столицу, чтобы стать лимитной белкой в колесе, которое вращается некой внешней силой, не подвластной усилиям человека. Если не пересидит какое-то время в своем городке до того момента, когда, схлынувшие молодое-зеленое самопрезрение и самоненависть обнажат глаза, как две отмели, взгляд которых будет, как вода в речке. А в речке вода, как стекло...

Чем определяется, в основном, характер города для его жителей? Тем социальным микроклиматом, благодаря которому чахнут или, наоборот, усиливаются определенные жизненные интересы людей, подобных Родиону. Он был из числа тех, говоря о которых в этот период, разнообразные деятели культуры, политики, науки считали непременным своим долгом отметить их низкий уровень духовности, посетовать, что духовному уровню развития народа нанесен огромный ущерб. Слушая, при случае, подобные речи, Родион молчал. Ибо говорящий о духовности народа измеряет это понятие меркой собственной духовности. Поэтому для одного она низкая, для другого... Родион еще не нашел в себе удовлетворительной меры, чтобы определить высоту собственного духа, а через эту величину -- значение духовности народа. Но знал, что его хотят в очередной раз обмануть, в очередной раз ему пытаются внушить ложные представления, но... Господа хорошие, господа-хозяева жизни, ваше время закончено, начался отсчет нового времени. Приходит время, и то, что казалось угнетением развития, предстает как наиболее благоприятное условие для развития творческих способностей человека в данный период истории.

Было бы крайней наивностью утверждать, что земля одного края имеет некие принципиальные преимущества перед землей другого края, о преимуществе плодородности одного края перед другим. Тем более, когда вопрос стоит о плодородности духовного развития. Земля одна для всего человечества, как едина кровь для всех живущих на ней, единого цвета кровь у всех -живущих. Но вместе с тем, известное различие имеет место в истории развития, хотя и носит лишь относительный характер. Земля любого края гениальна, но существуют свои периоды времени, когда она плодоносит, а когда набирает силы. Плодородность духовного развития имеет свойство перемещаться по поверхности планеты в зависимости от того... куда фокусируется энергия Солнца и других звезд в определенные исторические периоды. Из вращения светил складывается известная закономерность подобного "прогревания" человеческого разума со своей цикличностью, повторяемостью. В этом смысле те идеи, мысли, которые наполняют в ходе развития человечества воздух или то, что более "научно" теперь принято называть словом "ноосфера", выполняют роль некоей линзы между источником космической энергии и Землей, которая по известным, но пока неведомым законам фокусирует эту энергию Солнца, других звезд на поверхность Земли в том или ином месте. И в зависимости от этого разогревается челевеческий разум, вскипает -мысль и воспаряет дух в определенном месте. Если смотреть на развитие человечества с точки зрения выяснения наиболее благоприятных условий для реализации человеческого гения, именно гения, а не таланта, то оказывается, что, только вбирая муку земли, преломляя все в кипящем своем разуме сквозь призму сознания в свет своего гения, человек способен, духовно возрастая, соприкоснуться с истиной. Тогда такие понятия как родина, родная земля, воздух родины -- получают усиливающие их значение для понимания смысла жизни любого человека. Что Отчизна -- это не просто та земля, которая определяется тем, насколько твоя жизнь обустроена с наибольшими удобствами. Ибо условия жизни и удобства жизни -- это далеко не одно и то же. Таковы законы природы, что мука земли воспринимается наиболее полно и глубоко именно через ту землю, которая является родной. Зерна истины, добытые гениями прежних по-колений, перемалываются колесом истории, как жерновом, в ту муку матери-земли, из которой, благодаря воздействию огня звезд, получается питающая сила для человеческого духа, без которой немыслимо взращивание новых зерен истины новыми поколениями.

Так Родион искал и находил объяснение той силы, что вела его в этой жизни, силы материализма, матери-земли. Он знал, что все произошедшее с ним, было проявлением этой силы. Что сам он есть лишь малая частица, свидетельствующая о наявности этой силы. И думая о себе, он в действительности интересовался не самим собою, а через познание своего "я" старался постичь силу земли и то, какая историческая закономерность реализуется в данное историческое время для его родной земли.

Наступает время, когда невидимое становится очевидным не потому, что образовалось только что -- оно существовало и раньше. Но было невидимо сквозь пелену детских представлений. Возможно, именно поэтому Родион и смог, когда пришел час, увидеть город по-своему. То было время, когда стало прохо-дить "ослепление" от слишком яркого света, который ударил по его духовному зрению, когда он разорвал на своей голове пелену привычного мировоззрения. Требовалось время, чтобы это его зрение привыкло к новому свету после темноты и начало различать какие-то образы, сначала силуэты, затем уже детали.

Так шло время, и так шел этот человек по земле. Стараясь отобразить ход событий в словесной форме, мы не указываем Путь. Ибо указывающих Путь было достаточно, но желающих идти по Дороге немного оказывалось. Мы не ставим перед собой задачу указать Дорогу в силу исторической бессмысленности подобного указания для нынешнего времени. Человечество уже имеет все необходимые указания. Мы не собираемся показывать, каким образом некий среднестатистический человек обретает возможность идти по этой Дороге, хотя, в силу необходимости, уделили этому немало времени и внимания. Наша задача -- просто зафиксировать факт существования человека, который самопроизвольно вышел на Дорогу. Сам этот факт свидетельствует не только о том, что Дорога эта существует, и те, кто указывал, как выйти на нее, не обманывали. Это свидетельство того, что пойти другой дорогой человечество уже не может.

Граница времени переведена, вся система "опрокидывается", если среди обычных частиц данной системы образовывается иная, так называемый "странный аттрактор". Внешне ничем не отличаясь от обычных, привычных для системы частиц, она самим фактом своего образования свидетельствует, что прежняя система, как таковая, уже перестала существовать, ибо прервана сама логика ее развития. Прервалась связь времени. И на ее месте образовывается иная система, которую, строго говоря, нельзя рассматривать как продолжение прежней. Ибо в этой, иной системе становятся нормальными, обычными частицы со свойствами той частицы, которая для прежней системы оказалась "странным аттрактором". При этом существенным является выполнение условий закона достоверности. Если, как минимум, у до ста каких-либо единичных частей некоего целого верно одно и то же свойство -- оно становится неотъемлемым свойством для всего этого целого. Одно из подтверждений данного закона -- известный "эффект ста обезьян": когда сотая обезьяна, из многих живущих на острове, прежде чем съесть картофелину, вымоет ее, тогда потребность мыть картошку распространяется на всех обезьян, живущих не только на том острове, но и на соседних островах. Это позволяет утверждать следующее. Если с достоверностью установлен факт существования единичной частицы со свойствами, отличными от свойства других единичных частиц некоей системы, это свидетельствует о том, что система находится в неустойчивом состоянии. Если при этом условия критичности будут соответствовать "критической массе" для системы, вероятность начала "цепной реакции" равна величине достоверности.

Внешне ничем не примечательный, не производящий броского впечатления ни особой изысканностью, ни чрезмерной неряшливостью, шел человек по улицам родного города. Обычный, что называется, типичный горожанин. Что изменилось в этом светлорусом человеке со спадающей волнистой прядью волос в виде замысловатых локонов на достаточно широкий, с заметными надбровными дугами, лоб, где уже давно тонкими четырьмя штрихами обозначились две морщины. Верхняя как бы делила лоб на две, почти равные части, а та, что пониже, проходила по верхней границе надбровных дуг и, подобно бровям, прерывалась посередине лба. Широкие, но не густые брови несколько темнее, чем волосы на голове. Круглое, но не длинообразное лицо с едва заметными скулами чуть вытягивалось к подбородку, торчащему своей мягкой подушечкой вперед несколько дальше, чем, казалось, следовало бы, с более нежной для своего возраста кожей на щеках из-за почти не растущих на них волос, которые росли на верхней губе и более густо на подбородке. Небольшой, прямой, расширяющийся книзу своими крыльями нос, кончик которого был как бы чуть скошен набок из-за неодинакового размера ноздрей: правая была шире, чем левая. Небольшой рот, но губы довольно полные. Даже при слабой улыбке в уголках рта, возле верхней губы, появлялись ямки-морщинки, причем та с правой стороны -- более замет-ная. Нависающие, как бы припухшие веки над небольшими, синими глазами, взгляд которых углублялся ресницами.

Что изменилось в его облике, что, если до тридцати лет к нему всегда обращались со словами "молодой человек", а после сразу же иначе как "мужчина" уже никто из посторонних людей не называет? Хотя знавшие его раньше, с кем вместе учился в детдоме, в университете, встречая, говорили, что внешне он не изменился, сохранился на удивление. Не полысел, не поседел, не потолстел. Хотя и в те годы он не был очень стройным при своем среднем росте. Что же изменилось в этом человеке так, что случайные люди, как старше его, так и моложе, не очень раздумывая, останавливали выбор на слове "мужчина"?

Он продолжал носить одежду, которая не выделяла его из общей среды, хотя была, так сказать, молодежного стиля. Было ли это темно-синее драповое пальто или черный плащ из синтетической ткани, которые он носил поверх темно-коричневого, однотонного костюма, хотя чаще одевал черный свитер с черными вельветовыми брюками или серыми с неяркими темными полосами. Несколько рубашек и теннисок современного покроя, "постельных", как любил выражаться Родион, тонов. Да еще светло-голубая куртка, которую он любил больше всего и не менял ее на пальто до последней возможности. Из обуви -- босоножки, туфли черного цвета и из светло-коричневой искусственной кожи зимние сапожки. Вот, пожалуй, и вся его одежда, все его вещи. Почти все были отечественного производства, только костюм польский. Никакого шика в его одежде не было. Если и была в его одеянии какая-то необычность, так это шапка, купленная на базаре в одном из поволжских городов за десять рублей. Купить ее уговорила женщина, продававшая шапку, утверждая, что сносу ей не будет. Это была шапка из мо-лодого козла, верх ее был покрыт плотной, черной материей. Длинная шерсть на шапке причудливо извивалась, и Родиона часто спрашивали, из какого она меха. С неизменной, уже несколько потрепанной сумкой из искусственной, темно-бордового цвета кожи, по форме похожей на офицерскую, которую носил с помощью ремня на плече, как в то время немало ходило молодых мужчин, предпочитая демократичные сумки, а не официозные портфели или кейсы. Правда, Родион и не мог бы ходить с портфелем, потому что с портфелями не пропускали через проходную, а с сумкой он проходил совершенно спокойно.

Таким он был. Практически таким же он был и год-два назад. Обычный, ничем не примечательный человек. Имя его нигде не упоминалось. Даже на собраниях их отделения при подведении очередных итогов его фамилия не встречалась в отчетных докладах. Ни среди лучших, ни среди худших. Хотя в армии и на заводе его награждали за работу в оперативном комсомольском отряде грамотами, за добросовестное выполнение заданий. Да и сам он на собраниях практически никогда не выступал. Он, как некое "черное" тело, вбирал в себя все из окружающего, вроде бы ничего не "излучая" наружу. Можно сказать, он не был представителем "активной жизненной пози-ции", во всяком случае, не стремился продемонстрировать нечто подобное. Ибо активности внешней при внутренней неразберихе, сумятице, Родион предпочитал активность внутреннюю, внешне почти никак не выражающуюся. И если в молодости такая "бездеятельность" была скорее интуитивной, то теперь Родион знал, что его активность, деятельность по изменению собственного "я" соответствовали истинному требованию времени.

Активная жизненная позиция в разрушении старого мира и созидании нового света для него была не в разрушении отживших внешних знаков и символов и, одновременно, созидании рабского преклонения перед новыми символами. Разрушая культовые сооружения: то ли храмы, то ли дворцы, то ли мавзолеи, то ли памятники, человек не имеет ни сил, ни времени разрушить самое главное, на чем зиждется мир старого, отжившего. Ибо сокрушить старый мир возможно не через разрушение его внешних проявлений, а через крушение его основ внутри себя. Потому-то Родион, заканчивая писать свою работу по мировоззрению, уже почувствовав изменения в себе, но еще не пони-мая, что с ним происходит, то ли подводя итог этой работы, то ли предопределяя последующее, переосмыслил афоризм известного материалиста: "война всех против всех", как отживший свое время, в ту формулу, которая, по его мнению, выражала суть того исторического времени, в которое вступало человечество. Он записал как эпиграф к работе вместо "война всех против всех" -- "война в себе против самого себя".

Разрушение своего собственного старого "я" -- это глубинный, внутренний процесс крушения привычных причинно-следственных связей, веками отлаживаемых в психике человечества, передаваемых от поколения к поколению, который требует от человека совсем иного рода напряжения и горения, чем для разрушения культовых сооружений, здесь энергия не выплескивается наружу, а направляется внутрь себя и удерживается там. Этот процесс подобен не тому огню, который закаляет сталь, а тому, благодаря которому достигается состояние плазмы, когда получаются особо чистые вещества, без каких-либо примесей. Только в таком огне и разрушается самая главная основа того мира, чьим символом служит такая птица как голубь, разрушается мир привычный внутри самого человека.

Такое деяние и было главным для человека, жизнь которого должна была вместить в себя так или иначе конец одного тысячелетия и начало другого, Конец одного периода развития и начало другого. Людям свойственна неудовлетворенность собственным историческим временем. Они нередко завидуют, как жившим в прошлые, героические времена, так и тем, которые будут жить во времена последующие, удивительные. Так было и с Родионом, пока он не стал осознавать свое время через осознание своего "я". Начав осознавать, он вдруг отчетливо понял, что... Люди, которым довелось жить именно в этот период переходного возраста человечества, кому на своих плечах было -суждено нести это время, бремя "трудного возраста", время известного "полового созревания" человечества -- этим людям зави-довали и будут завидовать все без исключения поколения людей, как жившие до этого, так и будущие.

Как каждый отдельный человек особо выделяет в своей памяти период взросления. Как каждый человек особо ждет того времени, когда он станет взрослым. Потому что для живших прежде это время представлялось как время того удивительного, светлого и радостного будущего, "взрослого времени", о котором мечтали и к которому стремились многие века люди периода детства. По-детски представляя себе этот образ, подобно тому, как ребенок представляет себя взрослого в образах: от "накуплю много конфет" до "стану кинозвездой".

А те, кто будут жить в будущем, будут завидовать потому, что люди, несшие на себе время переходного возраста, тянувшие этот "воз", имели возможность прочувствовать через себя, почувствовать в себе то, что как прежним, так и будущим поколениям было и будет недоступно. Им были еще близки и ведомы мысли и чувства, переживания тех людей, которые жили за много веков до них, они легко проникали и понимали страсти, страдания, желания и муки совести и Овидия, и Шекспира, и Данте, и Достоевского, перед ними не существовало исторического барьера для понимания мыслей и чувств любого человека периода "детства", их психология позволяла воспринимать чаяния и страдания, надежды и радости, тоску и печаль живших за тысячи лет до этого людей без каких-то особых комментариев, пояснений и объяснений потому, что все это жило еще и в них. Но хотя этим людям было еще близко и понятно все то, чем жило, чем было наполнено время, называемое "детством" человечества, они уже были близки и имели возможность прочувствовать и, пусть в большей мере "по-детски", пережить все то, чем будет наполнено время последующего развития человечества: юность, молодость, зрелость, старость. Ибо это период той самой "первой любви", которая дает бурную гамму чувств, переживаний, мыслей, которые впоследствии лишь углубляются, более четко определяются, но практически выше этого первоначального накала уже не поднимаются. Хотя сама эта любовь еще не есть любовь как таковая.

Пройдя через "черную" дыру в своей психологии, видоизменившись внутренне, Родион как бы переродился. Привыкая жить иными понятиями, иными мерками мерить смысл жизни, но помня себя прежнего. Он знал, что лучшие образцы слов любви, рожденные гениями человечества за все прошедшие века, -- это всего лишь детский лепет. Но это было не высо-комерие, а простое знание возраста человечества. Будучи воспитанным на этих образах, он чувствовал, как в нем начинали звучать слова иные, слова любви иного возраста. Иные мысли, постепенно накапливаясь, облекались в новые представления, находя между которыми взаимосвязующие линии, он обретал определенные понятия.

Так непрерывно и, как ему казалось, до невозможности медленно формировалось его новое мировоззрение, способность видеть и осознавать окружающую действительность по-новому. Временами на Родиона накатывалось отчаянье, он начинал тосковать, что вместо того, чтобы заниматься тем, что нужно не только ему, он должен ходить на завод, выполнять то, что ему поручает начальство. Работа в новом отделе уже не позволяла заниматься тем, чем он хотел. Практически все время уходило на работу, которая была почти не связана с математикой. "Будет так, как должно быть", в этих словах он находил объяснение, утешение, совет. В словах, которые сам себе говорил. Он попытался продолжить изучение философии, чтобы самостоятельно закончить работу, где мировоззрение было лишь частью более общей темы "Вопросы материализма сегодняшнего дня". Но... То ли сил, то ли времени ему не хватало, то ли от понимания того, что, кроме него, это никому не нужно, а самому ему это тоже не так уж необходимо. Он оставил эти чисто философские проблемы, возможно, как ему думалось, до другого времени. А для того, чтобы попытаться сформулировать законы прекрасного, он еще не был готов. А чтобы провести подготовительную работу, нужно было...

Нужно было то, чего самостоятельно осилить он не мог. Он искал форму реализации своей жизни. Исходя из представлений о комедии, которой будет последний фазис перехода, он старался не только осознать свою роль в этом, но и найти способы исполнять ее в том виде и в той мере, как это ему будет возможным. Ему никто не поручал этой роли, если не учиты-вать, что сама жизнь определила ее. Он не был ее единственный исполнитель, то есть этот образ, образ Буратино, не он один воплощал в этой комедии. Но его жизнь была каким-то штрихом этого образа.

И в этом смысле было все равно, сколь заметна его личность в этом образе для других, сколь значительным или нет кажется его соучастие в этом глобальном, космического масштаба, действии -- комедии. Не это было главным, главным было знать, что способствуешь этому движению, что усилия твои направлены в соответствии с этой общей устремленностью. Необходимо было обрести способность воспринимать соответствующим образом окружающую действительность.

И хотя обретение такого видения не может иметь полностью законченного характера, но появление этого зрения имеет определенные ступени. Для разных людей бывают моменты, которые служат для них определенными опорными точками, находя которые, человек получает свое видение лика времени. По-добное позволило Родиону, в развитие понятия Человек, "человек с большой буквы", прийти к тому пониманию, видению, которое находило свое отражение в виде понятия -- Чело Века, то есть человека с двумя большими буквами. Вначале он стал видеть нечто новое вокруг себя, затем, по мере того как развивалась его способность видеть, зрение привыкло к новому свету, он начал различать и замечать подобные опорные точки уже ближе к своему внутреннему "я".

Так было, когда Родион увидел впервые солнечные часы Вечного города. Увидел там, где не раз бывал, как и тысячи других людей, но не видел, хотя и смотрел. Ибо смотрел зрением привычных представлений. Зимней ночью он увидел то, что до этого не мог увидеть даже в солнечные дни. То был один из всплесков его затухающего "безумия", когда его сознание приближалось постепенно к своему новому уровню. Не понимая, что с ним происходит и желая, сам не зная где, найти объяснения всему этому, он вышел в третьем часу в морозную ночь и пошел. Не зная, зачем и куда он идет. Обильные и продолжительные снегопады в тот год накрыли город таким толстым белым покровом, какой давно уже не бывал в этих краях. Он шел то по расчищенным тротуарам, то по нетронутому глубокому снегу, прочерчивая свою пунктирную линию на огромном белом поле зимы среди темных, больших четырехгранников разной величины, на поверхности которых можно было различить какие-то равномерно расположенные ячейки. Тоже прямоугольной, почти квадратной формы, они были заметны по всей плоскости на каждой из сторон этих четырехгранников. Ячейки эти, казалось, были сделаны из другого материала, более темного. Иногда какая-то из этих ячеек вспыхивала желтым цветом. На некоторых четырехгранниках было по нескольку ячеек желтого цвета, которые как бы светились. На одном из них такие ячейки образовывали как бы вертикальные линии, которые делили эту сторону четырехгранника на восемь равных частей...

Он шел зимней ночью по городу подобно тому, как летом ходил по лесу и полям. Словно впервые оказался на этой планете, будто впервые видел то, что вместе с тем было для него привычным и знакомым. Но это понятное существовало теперь как бы в стороне от него, где-то близко, но уже не в нем. Панельные дома с темными ячейками-окнами завораживали и притягивали его мысли. Он внутренне трепетал, понимая, что за каждым окном находятся люди, в каждом из которых существует нечто такое, что не менее интересно и важно, чем то, что приоткрывается ему в его собственном сознании. Он шел по ночному зимнему городу, некоторое время не встречая ни одного человека, и, вроде бы, ничего особенного не видя. Но, с другой стороны, все, что видел, он как бы никогда и не видел до этого.

Войдя в один из первых трамваев, он увидел мужчину и двух женщин, которые громко разговаривали о каких-то им известных людях, смеялись. Больше никого в вагоне не было. Выстуженный вагон, непроницаемо белые от инея окна отгородили весь мир. И по взглядам этих людей было видно, что они с любопытством смотрят на Родиона. И он на них смотрел с каким-то недоумением: в этих людях было что-то такое, словно они пришли из какого-то другого мира, или он оказался в другом времени. Мужчине и одной из женщин на вид было лет под сорок, а второй женщине -- далеко за пятьдесят. Та, которая постарше, не удержалась и обратилась к Родиону, спросив, что же это он в таких туфлях по такому снегу ходит. А Родион из-за какого-то внутреннего ожидания чего-то торжественно-значительного, когда выходил из дому, одел парадно-выходной костюм, лучшие туфли. Из-под сбившегося шарфика виднелся галстук. Родион смотрел на этих людей, словно никогда не видел подобных. Не сразу он понял, что вызвало в нем такое чувство. Только когда эти люди вышли из трамвая, и их фигуры, словно придавленные каким-то тяжким грузом, с опущенными вниз головами провалились в ночной темноте, Родион понял...

Женщины в телогрейках, их головы закутаны в темные платки, на той, что постарше -- валенки, солдатская старая шапка на мужчине. Это были люди из другого времени... Это были те люди, которых раньше он видел только в кинофильмах о военных годах. Он привык к внешнему виду тех людей, с которыми ездил в одно время на работу, вместе работал. А теперь он как бы попал в параллельное, но незнакомое ему время, в мир, который до этого был ему невидим. Он видел людей из того мира, где продолжалась война, где военное лихолетье обезображивало женские фигуры мешковатыми ватниками, валенками, где сама мысль о том, что женщина должна красиво одеваться, казалась неуместной. Где все объяснялось, оправдывалось и осуждалось словами: для победы... Услышав из динамика: "Следующая остановка -- "Парк Победы", -- Родион воспринял эти слова как подсказку, как указание, куда он должен идти, чтобы прекратить эту "войну", в которой, оказывается, все еще живут люди.

Безмолвный, безлюдный парк. Стоя у могилы Неизвестного солдата, глядя на Вечный огонь, он чувствовал, как внутри него выгорает оставшийся золотой шлак. Да выжжет огонь матери-земли в его сердце весь этот шлак. Да будет дух его наполнен духом воинствующего материализма в числе его неизвестных воинов. Ибо не во славу имени своего, а по велению совести нести огонь разума пришел он на эту Землю в назначенное время. Да свершится назначенное, ибо не напрасно проливалась кровь человеческая, кровь народа этого земного края. Оттого и горит красной точкой на груди города этот огонь, как знак огня матери-земли. Как напоминание и предупреждение тем, кто лживыми словами пытается использовать этот огонь, чтобы добывать себе золото. Он, стоящий здесь, пришел, чтобы свидетельствовать: настал ЧАС нового времени. Не для крови и слез настало время, а для смеха и радости. Но не каждый сможет найти в себе эту радость, воздастся пролитая кровь тем, кто надругался над ее памятью, в памяти самого их сердца, в памяти их собственной крови. Не ненависть ведет его, не пепел стучит в сердце его -- огонь матери-земли горит в сердце его, ибо любовь ведет его по этой земле, и любовь призван он нести в себе и собой.

Подсвечиваемый с четырех сторон прожекторами, гранитный монумент в виде четырехгранного конуса, как шпиль, был устремлен вверх. Будто воздетый клинок чернел в самом центре белого от снега круга. И сам гранит, взявшийся изморозью, был похож не на камень, а на благородного отлива с причудливым рисунком сталь, переливающуюся искринками. Именно тогда, увидев неглубокую тень на снежном, ярко-белом от света прожекторов, круге, Родион понял, что это и есть Солнечные Часы, по которым отсчитывает свое время история человечества. А огонь, который горит у основания, как бы внизу циферблата, -- та самая красная точка, которая показывает ЧАС назначенный. Когда тень от Солнечных часов совместится с красной точкой...

-- Так это время будет шесть утра или шесть вечера? -- -Шесть дня, -- как сказал тот, кто собирался вернуться с Луны. Кстати, случайно не помните, на какое время выставил стрелки часов на башне папа Карло, чтобы ожил сказочный город?

Было дано ему увидеть и сердце этого Вечного города. Услышав удары этого сердца, понять и увидеть... И если принято говорить, что сердце города находится там, где кипит деловая -жизнь, где находятся крупнейшие банки и заседает правительство, то подобное означает, что никто не знает, где именно находится сердце данного города. И существует ли оно вообще?

Был знойный летний день, такой же ясный и солнечный, как тот, в который его нашли у дверей детского приюта. Оказавшись на центральной площади города, рядом с главпочтамтом, где после самой последней реконструкции площади забили струны семи фонтанов, чувствуя, как все его тело тянется к пе-нящейся, сверкающей на солнце влаге, к той же спасительной прохладе, благодатность которой он испытывал уже на берегу Десны, Родион приблизился к самому большому фонтану. Опустившись на колено, он окунал руки в ленту, ниспадающую с невысокого пологого основания фонтана, сделанного из черного мрамора в виде круга, он подставлял руки под струящуюся воду, которая небольшим каскадом, словно натянутая у самого низа лента, падала на решетки стока. Мокрые руки приклады-вал к своему лицу, прикасался ими ко лбу. Но от этого жар во всем теле начинал мучать еще сильнее. Хотелось упасть в воду, стать под струи фонтана, но он не мог себе позволить это, присутствие людей сдерживало его от необходимых поступков, от слов, которые ему хотелось говорить. Подставляя руки, он чувствовал удары воды, которые нежно и четко отдавались в его ладонях. Его удивило это, странно знакомое своей частотой и какой-то трепетной настойчивостью, биение. Удивило и запомнилось. Но только позже, значительно позже, когда он не только пропустил через себя переживания, связанные с холодной деснянской водой, с образом Сковороды, огнем матери-земли, который он впервые стал осознавать возле колодца у старой хаты, но и по многу раз все это прокручивал в своих мыслях, стараясь найти взаимосвязь и объяснение всему этому, оказавшись опять у этого фонтана, вспомнив удивившее и запомнившееся ощущение, подставил руки под стекающую воду, Родион понял, что вода пульсирует подобно человеческому сердцу. И этот трехкаскадный фонтан рядом с главпочтамтом, который является географическим центром города, обрел для Родиона образ сердца города. И то, что раньше на этом месте находился скверик, как бы отгороженный от городского шума кругом высоких деревьев и густых кустов, который в обиходе называли "сковородкой", то ли из-за фонтана в виде большой гипсовой чаши, то ли из-за кругообразной формы самого этого зеленого островка, где, среди шума, суматошного движения большого количества людей, машин, троллейбусов, наполнявших центр города, существовал какой-то удивительно гармоничный, спокойный и уютный собственный мир, который был вроде бы и не связан со всем тем беспокойством и суетой, что окружали его со всех сторон, -- это предстало теперь Родиону в новом свете, как некое объяснение, даваемое ему самой жизнью.

Новый фонтан был теперь открыт для всех. Мощью пульсирующих струй он как бы притягивал к себе всех, находящихся на площади. Иной мир, иная вода существовали теперь на этом месте. Не было деревьев, и солнце теперь сильнее припекало сидящих и стоящих даже у самого фонтана -- его прохлада не прикрывала голов от солнца, а лишь освежала лица и тела своим дыханием. Если на "сковородке" раньше никогда не было ветра, то теперь очень часто ветер, подхватывая, срывая мелкие брызги с рассыпающегося центрального водного султана, уносил их узкой полосой в сторону. Эта водяная пыль, подобно туману, опадала на площадь, вспыхивая в какие-то моменты цветами радуги. Как некая стрелка, вращающаяся по кругу и все время меняющая направление в зависимости от направления ветра, эта освежающая тень была своеобразным флюгером, указывая направление ветра. Ветра времени, ветра перемен, ветра, веющего над городом.

Люди вдыхали воздух города, их легкие наполнялись духотой городского воздуха, насыщенного запахами выхлопных газов машин, горячего асфальта. Запахами магазинов: гастрономов, овощных, хлебных, кондитерских, парфюмерных. Запахами столовых, парикмахерских, жилых зданий. Запахом метро, откуда выталкивался и куда втягивался воздух, словно там, под землей, находились легкие самого города. Входные, стеклянные двери метрополитена, как причудливые ноздри, под напором воздуха отклонялись то в одну, то в другую сторону. А невидимые с поверхности поезда, подобно поршням, прогоняли, то вталкивая, то выталкивая собой воздух, обеспечивая жизнеспособным кислородом кровеносную систему города. Люди вдыхали городской воздух, очищаемый густой, буйной зеленью, куда, казалось, был погружен этот город. Но все равно в летние, солнечные дни воздух был уплотнен, сдавлен жаром асфальта, кирпичных стен домов. Поэтому, когда на людей падала своеобразная тень от фонтана в виде влажной пыли, почти все улыбались этому освежающему касанию, как сладостному поцелую. Казалось, через фонтан город, как гостеприимный хозяин, каждому уделяет частицу своего внимания, выказывал каждому посетившему его свое радушие и прохладу, даруя своим прикосновением чувство свежести и чистоты. Удивителен город, дыхание которого несет в себе свежесть поцелуя. Чувство радостности, чувство свята, праздничности исподволь охватывало каждого, кому привелось испытать сладость этого поцелуя. Поцелуя, идущего от самого сердца.

Подобное чувство охватывает влюбленных, когда впервые их губы узнают ощущение влажной неги губ друг друга. Святое чувство -- то есть радостное, праздничное чувство охватывает, наполняет и тело, и сердце, и разум, и душу. Чувство свята любви. Знающим язык Любви, не надо объяснять, что свято -- это праздник, а значит, святой -- это праздничный. И пусть знающие только язык брани, язык битвы, воинственный язык, верят в суровые, хмурые лики святых угодников. Им, не могущим -знать, что значит слово "святое", не знающим языка любви, презирающим это, как им думается, наречие, свойственно заблуждаться. И не только в этом...

Дыхание города воплощает духовность города. Не потому ли именно на это главным образом обращал внимание древнеримский архитектор, один из первых теоретиков градостроительства, утверждающий, что для жизни города необходимо такое строительство зданий, чтобы город имел возможность дышать. Витрувий -- так звали этого римского теоретика-архитектора, -память о котором сохранилась столь полно, что даже имя его известно не только узкому кругу специалистов. Считается, что именно Витрувий заложил первоосновы современного градостроительства. Но есть один любопытный вопрос, который кажется еще более интересным, если учитывать, какие идеи отстаивал этот римлянин. Кто назвал его таким именем? Или он сам придумал себе это имя, взял его в силу... известных обстоятельств? Витру-вий... Вiтру вiй... Ветер вей... Вей ветер, ветер вей, чтобы воздухом земли края родного, духом земли края первородного наполнилась духовность человечества. Чтобы сдуло пелену туманную с глаз, чтобы видимыми стали и поля, и кручи, и горы, и реки истинные. Ветер буйный, ветер буйный! Повей ветер в край родной, отнеси песню любви моей, песню сердца моего, согретую огнем матери-земли, чтобы мое самое сокровенное слово растворилось в воздухе, вошло в память воздуха.

Повiй, вiтре, з Украiни... Повiй, вiтре, на Вкраiну...

Слова песен народных вливались в его душу, наполняясь только ему ведомыми смыслами. И теперь он знал слова этих песен от начала до конца. Потому что теперь, когда ему хотелось рассказать о своей жизни, о том, что произошло с ним, он начинал петь песни. Народные песни своей жизни. И его охватывало удивительное чувство, когда в словах этих песен, неизвестно кем рожденных, он ясно видел не только то, что ему пришлось пережить, удалось понять, но и находил объяснения, дополняющие его мысли. Но самое главное, что это свойство песен производило подобное влияние на любого человека, что бы и как бы он ни пережил в своей жизни. Понимание новых смыслов в привычных словах ослепило его в свое время, и он утратил способность хоть как-нибудь внятно объяснить открывшееся ему.

Озарение, которое сверкнуло в его сознании, когда, выскочив голым из-под душа, он вначале бросился записывать свои мысли, ощущения, но вскоре, чувствуя, что его разрывает от радости, стал петь, сначала "Интернационал", а затем "Реве та стогне Днiпр широкий", злясь на себя, что не знает слов этих песен, он, разбрасывая книги, схватил "Кобзарь" и стал петь, глядя в текст, а потом, излив из себя это желание, стал читать стихи и в какой-то момент его озарило. Именно держа в руках "Кобзарь", он как бы споткнулся взглядом на слове "говориш", неожиданно для себя прочитав его в обратном направлении как "шиворот". И тогда вспыхнуло в его сознании, что "говориш шиворот" или "шиворот говориш" -- это подсказка ему, каким способом можно действительно совершить то, о чем он еще несколько часов тому назад писал, что "мир диалектически перевернулся".

То было самое первое мгновение, когда он не только теоретически доказал себе, что мир диалектически перевернулся, но и практически понял, как, каким образом возможен такой переворот, найдя пример такого осмысления действительности. А все последующее было мучительное осмысление этого мига, хотя и не лишенное своих радостей каких-то открытий и постижений. Подобное понимание Слова, вскрытие в словах смыслов, которые до этого были неведомы ему в таком словосочетании, это и позволило, и заставило, и дало возможность увидеть мир привычный как бы в ином свете. К тому времени мир утратил для него свою привычность, он почувствовал, что все его представления как бы сместились со своих устоявшихся мест. Натянувшаяся пленка должна была разорваться и пропустить его в другой слой, но нужна была еще одна малая подвижка, нужно было, чтобы кто-то или что-то подтолкнули его, но не в любом, а именно в нужном направлении. Именно это и совершил Кобзарь. И если бы... Нет смысла говорить ни о каких "если бы..." Никаких вариантов для Родиона не существовало. Оттого сама его жизнь и есть главным доказательством и фактом истинности его же мыслей. Других доказательств, строго говоря, и не требуется -- сам факт их появления есть уже доказательство.

И этот мир стал видеться ему иным. Подобно тому, как при исследовании картин старых мастеров, используя разные оптические приборы, получают изображение более глубинных сло-ев, которые скрыты для глаз поверхностным слоем красок. Это позволяет увидеть, как художник перерисовывал какие-то детали, изменял положение фигур, то есть проследить динамику создания картин. Таким же образом предстает в ином свете и картина мира, если найти способ проникнуть сквозь слой поверхностный, привычный. Проткнуть носом старый холст, чтобы увидеть... А это возможно, если привычные слова с привычными смыслами увидеть как плод некоего исторического разви-тия, который в себе содержит все те смыслы, что накапливались в нем за все прошедшее время. Так и Родиону в этом ином свете стала зрима неведомая до того динамика развития мира, картину которого он "просвечивал" с помощью слов, через смыслы, которые они содержали в себе, но которые были скрыты до тех пор, пока не обреталось видение динамики развития самих слов. Хотя это была лишь известная часть слов, в основном только двух языков, ибо на большее у него не хватало ни времени, ни возможности.

Именно тогда подсказка в виде "говориш -- шиворот" подтолкнула его к мысли, каким способом, с помощью чего он сможет произвести переворот мира. Обоснование правомерности подобного способа осмысления действительности, через такой принцип осознавания смыслов слов он смог осуществить позже, хотя уже тогда он как бы чувствовал, что это не противоречит диалектике жизни. Позже, восстанавливая, по возможности, весь ход событий, Родион не мог не отметить, что уже тогда, когда близилось к концу написание его работы по мировоззрению, многое в нем звучало вопросом: "с кого родом пришел человек на землю эту?", -- во многом он был близок, чтобы не только задаться таким вопросом, но и дать ответ на него, но... Чего-то ему не хватало. Не хватало еще умения, навыков за очевидным видеть действительное. Как долго он приходил к пониманию, казалось бы, простых вещей через бесплодное круговращение мыслей над одним и тем же. Когда он не мог отделаться от впечатления, что в своих потугах осмыслить новые смыслы всех этих вроде бы простых понятий он похож не на думающего человека, а на слепого верблюда, которого использовали для качания воды, заставляя ходить по кругу. И который, брошенный хозяевами из-за старости посреди степи, продолжает ходить по кругу точно того же диаметра, к которому его приучили за долгие годы. У такого верблюда сбит шаг, и он может ходить только по кругу, из которого ему уже не выйти. Так, казалось, и мысли Родиона возвращались к одному и тому же образу, представлению и уходили к другому, которые уже десятки раз, а то и больше прокручивались в его мозгу. И ничего особенного не прояснилось, кроме каких-то мелких подвижек, которые что-то дополняли, устанавливали какие-то новые линии взаимосвязи. И не сразу ему стало понятно, что через такое малозначительное накапливание осуществляется продвижение его мысли.

Как странно движется мысль человеческая, какими непонятными, непоследовательными вроде бы шагами она отмеряет свое расстояние от непонимания к постановке вопроса и до нахождения вроде бы ответа. Который радует какое-то время, иногда мгновение, иногда дольше, ощущением ясности, но затем мысль совершает очередной скачок, и вновь наступает непонимание. Трудно назвать подобное движение мысли просто поступательным. То есть таковым его можно рассматривать лишь при -усредненном, крайне приблизительном представлении. Для самого человека оно подобно скорее некоему хаотическому движению. Человек, испытавший подобное движение мысли, не знает, что для его мозга было важно, что второстепенно, когда осуществлялось само это движение. Объясняя, как приходил к решению той или иной задачи, он сам выделяет определенные вехи понимания, которые в известном приближении показывают логику его рассуждений. Но в действительности, между этими вехами были отвлечения мысли на такие предметы, о которых вроде бы порой и неудобно говорить. И которые чаще всего стираются вскоре из памяти. И только на этом основании делать вывод о важности одних мыслей и второстепенности других -- значит крайне приблизительно представлять то, как функционирует мозг. Ибо для самого мозга в моменты, когда он порождает в своей реальной последовательности мысли через какие-то образы, вызывая определенные чувства, переживания, -- все мысли одинаково необходимы.

Родион испытал это на себе, и это удивляло его, наверное, больше всего. К примеру, думая о том, как проявляются в таком-то случае диалектические противоположности, его мысль без всяких, что называется запятых, перескакивала на то, что "не заварить ли кофе", а после этого, почему девушка, которая ему нравилась, которую он любил, сказала ему эти слова и так на него посмотрела, чтобы в следующее мгновение он уже думал о том, куда делся рубль из кармана брюк, то ли забыл взять сдачу в магазине, то ли потерял, когда доставал талончики на автобус... Следующей ловится мысль, что ведь слова Сократа, если верить Платону, собственно говоря, означают то же самое, о чем он думал вчера и так радовался, мудило, думая, что -от-к-рыл Америку в человекознании. Правда, его взгляд дает как бы вид с иной точки, но то, что Сократ уже тогда видел это же самое, не вызывало сомнений. -- Кстати, одной из особенностей Сократа помимо лба был еще и нос -- А ведь Сирано де Бержерак, то, что о нем написал Казанцев, пожалуй, и был воплощением Буратино в то время -- И Город Солнца, разве это не тот самый город, о котором Есенин сказал: "Обещаем вам град Инонию, где живет божество живых!" -- Там еще было -- нажрался чего-то что ли, не поймешь, что там в животе -- Перед этим или после? было: "Плачь и рыдай, Московия! Новый пришел..." -- слово там какое-то странное, что-то с Индией связано -- Что означают эти родинки-бородавки на правой щеке Рериха в виде семи звезд Ковша? Благодаря им его признали Далай-ламой -- завтра надо позвонить, не забыть, в "макетку", сделали или нет эти оправки -- Родинка -- любопытно, почему это именно так называется, почему эти пятнышки на теле именно таким словом называются. Род, родина, родник, народ, родинка... что там еще. Это же проявления все одного и того же в разных видах -- Сигареты кончаются, в магазин не хочется идти -- куда делся этот рубль -- Родинки -- они ведь как бы проявляются на теле со временем... Его родинка на солнечном сплетении была сразу, а вот та красная на левой груди, он ее впервые заметил у себя... еще это было до армии, еще учился, кажется -- Да ведь тогда, когда он придумал себе имя, ведь он уже тогда заметил эту взаимосвязь. Тогда же почему-то слова старого доктора, который, как ему рассказывала баба Надя, почему-то обратил внимание на его родинку, именно это подтолкнуло его к имени Родион. Но была еще мысль и о Родине. Ведь так же все и было. И фамилию себе из-за этой же родинки придумал, и опять же это связано с тем, почему его та старушка называла "хлопчик мiй сонячний"... Тогда, стоя у хаты ночью, ожидая, что откроется дверь, -- ведь он же представлял себе именно такую же старушку, бедную, какую-то жалкую и обиженную, память о которой сохранилась в нем с последней встречи. В его памяти сидело то чувство стыда за самого себя, когда он в их последнюю встречу отстранялся от нее внутренне и внешне, не желая чувство ожидания своей матери переносить на такую некрасивую старуху. Ведь тогда он представлял, что очень скоро войдет в этот противный дом красивая, молодая, сверкающая его мама, и его жизнь станет... все увидят, какой он хороший. Он пережил, в известном смысле, то же, что и Звездный мальчик из той сказки. Сказки... Именно так сказки становятся былью. И это не обман, это реальность, которая, увязываясь в его сознании то с образом Буратино, то с Образом Звездного мальчика, -- понять, что означают слова "мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Выйдя на уровень детского восприятия окружающего мира, начав смотреть на все взглядом ничего не понимающего и старающегося найти всему объяснение ребенка, объяснение на уровне "Веселых картинок", Родион понимал, что, с другой стороны, эти сказки можно было рассматривать как объяснение или описание того, что было, так сказать, запрограммировано в нем... Программа его жизни или его роль в этой жизни. Историческая роль. Или судьба. Разные слова об одном и том же. Одни более модные, новоявленные. Другие из разряда классических, выверенных, поскольку слово "роль" использовали Маркс, Ленин. Хотя и Сократ, и Сковорода осмысливали жизнь, используя представления о том, что жизнь -- это театр, и люди играют в ней свои роли. Третьи слова вроде бы с каким-то уже не материалистическим налетом. А, может, родинки это и есть некие знаки, которые проявляются на теле по мере того, как реализуется эта программа. Или судьба. Что-то похожее было... у кого только... Стругацкие, кажется... кстати, их герой какой-то был запрограммирован, и родинка у него какая-то была... Судьба... Судь-ба. Суд баб... Суть баб... Ведь это СУД и СУТЬ женского, материнского начала... Точно, оттого и материализм есть не что иное, как одно из приближений к пониманию сути истории развития. Матери-ализм. Матери зимла. То есть "ализм" -- это перекрученное слово "земля". Матери земли -- это и есть смысл слова "материализм". Подобно тому, как и другие фундаментальные мировоззренческие представления. Кстати, сказка о Буратино, в этом смысле, тоже есть своеобразное мировоззренческое представление о сути жизни, как и любое менее-более литературное произведение. Но материализм на сегодняшний день является наиболее точным приближением к пониманию этой сути по сравнению со всеми другими представлениями. Так сказать, он позволяет с наименьшими затратами усилий достичь сознанию того уровня развития, при котором человек оказывается способным начать осознавать свою роль.

Суд баб или суд женской сущности, который иначе звучит как "страшный суд". Образ Матери Мира в той же йоге, представления о том, что наступает время некоего женского периода. Это все об одном и том же, только разными словами, через разные образы. Страшный суд -- это ведь и есть "суд-ба", то есть суд материнского начала... То есть в смысле Любви этот СУД есть выбор, признание в любви или в недостойности ее того, кто выступает женским началом в природе по отношению к тому, кто является носителем мужского... конца.

А ведь это его чувства к ней, их взаимное влечение и весь тот бред ложности человеческих отношений, который преобразу-ется в неимоверно непреодолимые сложности, ведь все это -раскручивается, начиная именно с этого уровня. Уровня единичных взаимоотношений. То есть пока в этой исторически сложившейся лжи пребывают отношения между мужчинами и женщинами на земле, пока все эти сложности любви оковывают людей, и они воспринимают это как любовь... Да-да, если люди не образуют свои отношения любви, так сказать, внутри своего начала, которое несет собой человечество, а это, судя по всему, мужское начало, следующий уровень Любви, следующая, качественно иная ступень Любви им недоступна... Человечество в силу этого не способно еще любить, подобно тому, как ребенок не способен к любви во взрослом понимании этих взаимоотношений... Потому-то и говорят: "Проблема Контакта", -- что не понимают, что это такое на самом деле...

Проблема Любви, точнее, Проблема Кохання... Но начинается это через отдельных людей, через него самого. Его любовь с теми конкретными женщинами есть известный момент созидания этой Любви. Если он даст лад своей личностной любви, если сумеет в своем единичном реализовать эту суть Любви, то это может послужить началом той самой "цепной реакции".

Прав был Маркс, требование любить одного-единственного человека и полюбить именно его, найти его среди множества других, есть по сути требование с первого же раза понять абсолютную истину. Любовь -- это способ познания абсолютной истины. И этим она сама есть одной из граней этого абсолюта. Если признавать принципиальную невозможность познания абсолютной истины, то тогда логически совершенно последовательно и правомерно представление о том, что наивысшей -любовью есть любовь к Богу, и отсюда обет безбрачия -- закономерное логическое следствие. В идеале получается: все не грешат, все любят Бога, все чтут обет безбрачия, и в итоге по прошествии небольшого количества десятилетий на земле совершенно не остается ни одного грешника. Равно как и святого. Все вымирают и никто не рождается.

Признание, что человек познает абсолютную истину через познание относительных истин, которые приближают его к пониманию абсолютной истины, логически не-избежно приводит к другому представлению о том, что есть любовь. И эти представления совершенно не противоречат тому природному явлению, тем человеческим отношениям, которые существуют не в абстрактном идеале, а в самой реальности жизни. Это устраня-ет, "снимает" ту противоречивость между моральными представлениями о том, что есть "настоящая" любовь, и тем, что человек испытывает в своем естестве в силу реалий самой его жизни. Между тем, что предначертано самой природой, и тем, что закладывается в его сознание общественным мнением, общественной моралью.

Человек не способен и не должен любить некоего "самого--самого, одного-единственного". Не это есть любовь. Вернее, это не есть любовь во всей ее полноте. Мужчина любит разных женщин, женщина любит разных мужчин. Посредством своей любви к разным любимым или, как чаще выражаются в последнее время, партнерам каждый из них приближается к познанию любви. Той любви, которую каждый конкретный человек несет в себе. И то, что один или одна любят разных людей, не есть аморально, не есть неумение любить, обделенность любовью или неразборчивость. Это есть не только та реальность жизни, которой живут не некие придуманные, "художественные", а реальные люди, -- это одновременно является отражением принципа познания материи, объективной реальности, самой природы. Этим устраняется ложность понимания, восприятия окружающего мира. Ложность представлений типа: я любил, а теперь разлюбил и полюбил другую, а прежнюю не могу видеть, не понимаю, как можно было ее любить... но теперь-то только понял, что такое настоящая любовь, та самая -- одна-единственная. Или сложности отношений из-за "измены тому светлому чувству любви, которое нельзя разменивать на низменные жела-ния..." Как и всякие сложности из-за ложности представлений, которыми время от времени пичкают читателей или слушателей разного рода специалисты-сексологи или психологи, старающиеся объяснить реалии жизни тем, что мужская природа -- полигамная, а женская -- моногамная, и прочим наукообразным детским лепетом людей, не имеющих ясных представлений о сущности самой этой природы.

Все есть любовь. И нет ничего низменного, извращенного, постыдного в том, что происходит между мужчиной и женщиной. И только перекошенность, перевернутость общественной нравственности деформирует воспитание таковым образом, что это в первую очередь порождает вывернутые отношения и представления у некоторых людей о том, что так, как женщина может любить женщину, не способен любить никакой мужчина, или о том, что любовь мужчины к юноше выше и чище, чем любовь к женщине. Как правило, подобное есть следствие того нравственного уродства, которое представляет собой на сегодняшний день общественная мораль человечества как такового. Хотя это не есть достояние только последних десятилетий или столетий. В известной степени, забавным является то, что люди уродуют сами себя, называя это воспитанием. Ибо половая любовь между мужчиной и мужчиной или женщиной и женщиной противоестественна и возникает только в том случае, когда общественная мораль настолько стискивает человеческое естество, подавляя свободное выражение его естественных желаний ложными представлениями, что он начинает искать и находить таковое самовыражение в каких-то суррогатных формах. Воздействие этой морали начинается с тех представлений, "что такое хорошо", а что такое "плохо", которые вносятся в умы девочек и мальчиков и которые дошлифовываются в юности всякими примерами "настоящей любви" типа Ромео и Джульетты, а окончательно доводятся той гнусностью взаимоотношений между мужчинами и женщинами, которая бытует среди людей под видом супружеской любви, супружеской неверности, нелюбимой женщины, замечательной любовницы и прочего поцоватого блядства. Причем под понятием "блядство" совершенно по-детски понимается не то, что следовало бы понимать.

Все есть любовь, что происходит между двумя, если эти двое -- мужчина и женщина. Другое дело, что существует разная степень близости. Любящие могут приближаться до того состояния взаимопроникновения, когда в результате этого происходит переход в новое качество, рождается новое. Но при этом необходимо понимать, что взаимопроникновение -- это не есть только физиологический акт. Хотя сам половой акт это есть одна из форм такого взаимопроникновения. Ибо любовь -- это и есть само взаимоотношение противоположностей вне зависимости от степени близости. Человек не способен любить только какую-то одну частицу того, что противополагается ему по сути самой природы. Ибо сам являясь некой неделимой частицей другой противоположности, он неизбежно несет в себе суть самой природы этой противоположности во всей ее полноте. И в силу этого, хотя и является лишь некой частью целого, по отношению к противополагающемуся другому целому выступает как бы само это целое. Неся в себе всю полноту взаимоотношения между двумя этими противополагающимися целыми, которыми являются мужское и женское начала. Отсюда и получается невозможность любить мужчине только одну женщину. Если он действительно осознает себя представителем мужского начала, он должен и может любить не какую-то одну женщину, а самое женское начало. То есть каждую женщину, как проявление этого начала. Иначе быть не может. Иначе есть противоречие самой природе. Подобным же образом обстоит дело и для любой женщины по отношению к мужскому началу.

Отсюда, кстати же, вытекает и тот вывод, что, допустим, мужчина не может разлюбить какую-то женщину и полюбить другую. Ту, которую ты любишь, -- ты любишь уже навсегда, хотя она не единственная, которую ты любишь. И любишь ты ее вне зависимости от того, где она и с кем находится. То есть вне зависимости от степени близости эта любовь всегда в тебе, ибо она неотъемлемая часть той любви, того познания, что несешь ты в себе самом. И эта любовь, наполняясь любовью еще к кому-то, образует ту самую Любовь, чей зов тревожит тебя, сколько помнишь себя, и на чей зов идешь ты по этой дороге жизни... Это-то и является подтверждающим фактом правомерности твоего мнения о том, что настало время переосмыслить смыслы мыслей. И как одно из проявлений этого появилась внутренняя потребность дать иное название тому, что принято называть Млечный Путь. И хотя никто пока не объявляет по этому поводу конкурса, ты знаешь, что время такому действию уже наступило. И ты готов высказать свое выстраданное мнение по этому поводу, предлагая новое имя -- Довга Дорога Кохання... Может, родинки и отмечают эту дорогу... есть знаки, которые отмечают продвижение по этой дороге...

Тогда, у колодца, когда закололо впервые так резко и сильно в сердце, он, как бы растирая эту боль, нащупал пальцем этот маленький бугорок красной родинки. Он помнил это, хотя тогда, думая о другом, как бы вскользь сначала удивился, -- что это у него такое, точно в том месте, где так болит, -- а потом, вспомнив, что это родинка, тут же перестал думать об этом. А появилась эта родинка... да он ее заметил... это было еще в детдоме, но он уже был взрослым. Наверное, лет пятнадцать-шестнад-цать было, когда он заметил у себя на груди с левой стороны странную родинку красного цвета. А раньше то ли он не замечал, то ли ее не было. И другие родинки появились. Стоп, ведь братья Стругацкие уже писали о подобном... Подобная мысль уже почему-то возникла в их голове. Интересно, почему они решили, что представители иной цивилизации именно в виде родинки как бы программировали тех, кого они подбросили -человечеству. И эта программа "включалась", когда на теле "подкидышей" появлялись родинки. У каждого своя, с особым рисунком... Надо бы перечитать... как только называлась эта херня? Им в голову пришло то же самое, что и мне, но они по-своему это изобразили, осмыслили... У Рериха родинки на щеке образовывали созвездие Большой Медведицы, благодаря этому его признали где-то в Гималаях священной особой высокого ранга... Там еще было что-то о Большой Медведице и о новом времени, в том журнале...

Интересно, ведь тогда, ища образы для объяснений, почему-то были взяты именно Большая и Малая Медведицы. Дети Большой Медведицы и Дети Малой Медведицы. А натолкнул на эту статью в журнале Олег, когда они встретились у проходной и зашел разговор о летнем отдыхе. При упоминании о Десне, о странном состоянии, которое охватывает там человека, потому что это "странное" место, Олег как раз и вспомнил про статью, которую прочитал, отдыхая на базе, и от которой у него "помутнело" в голове. Тоже пример "странной" случайности, которая в понимании "странного аттрактора" есть пример закономерности. Ведь там он по-настоящему понял, что идет по следам Сковороды, но сколько прошло времени, пока он догадался, что в этом имени есть не только понятие "скорой воды", но и более важное: "с ково Рода". Причем, казалось бы, второе более явственно, а догадался он об этом значительно позже... Сократ был одним из тех, кто очень интересовал Сковороду. Он соотносился именно с Сократом. Они оба встречали и ежедневно провожали Солнце, молились ему. Как язычники, из-за чего у Сковороды были свои бодания с церковниками...

Язык... язычник... Я -- зык. Зык, зычный, зовущий. Зов. Сол-нцепоклонение, поклонение силам природы, которое христианство внушает как пример темного, дикого, бездуховного состояния человеческого ума, определялось словом "язычник". А ведь это слово подчеркивает, пожалуй, самую прямую взаимосвязь с тем, что выступает под понятием Слово. Языческий и славянский -- это две ипостаси одного и того же понимания жизни. Для язычника Слово должно было быть столь же священным, как и Солнце. Это отношение к Слову осталось в народной психологии, сохранилось и при христианстве. Оттого и пословица: "еще и аз прочитать не может, а цифирь уже твердит", -- это проявление традиции культа Слова, а не Числа. "Аз" означал современное понятие "я". Человек сам себя называл "аз". Или это Бог так говорил о себе? Аз приду... А, кстати, ведь слово "ас", сохранившееся в немецком языке и по-новому прижившееся у нас -- это же и есть "аз". И у немцев "ас" -- это означает именно Бог. Причем это какое-то более древнее название, чем принятое сейчас... гот. Гот... Город Солнца -- разве это не проявление той же линии солнцепоклонения в человеческой культуре. Как дурманяще пахли ее волосы, которые перепле-лись с лучами полуденного солнца, которое яркими, веселыми бликами смешило морскую синеву. А кожа была чуть соленой от морской воды, такой теплой в своей упругой податливости... Детский лепет слов любви. Он осознал конец детства и слова его -- это еще не слова любви, но это уже и не детский лепет, который слетал с уст великих певцов человеческих о любви. Шекспир, Данте, Пушкин... Настало время, когда любой человек, даже такой, как он, может сказать слова любви более значительные и прекрасные, чем это мог совершить любой из тех великих, что жили прежде. Так ли это -- он должен доказать на примере...

Глаза твои, спело-пьяные вишни, что падают в мои полураскрытые губы упругими сосками. Дай мне губы свои, любимая, и я напою тебя влагою живою своего желания. Я открою тебе тайну того, о чем люди твердят, сами того не понимая, что есть "живая вода". Живая влага, дающая молодость, силу, новую жизнь. Погуби меня, пригуби меня... Губительные губы твои раскрой для меня в упоительном поцелуе. Оттого и зовется этот поцелуй упоительным, что им пьется влага любви. Познание того, что называют сладостью любви, немыслимо без упоительного поцелуя. Пусть замолчат в тоске о невозвратности прожитого христианствующие моралисты, неразвитость своего ума оправдывающие словами о извращении. Ибо неведомо им, что из вращения тел обретается наслаждение. Сладость любви, сладость упоительного поцелуя губ твоих. Ороси меня влагой губ твоих, увлажни меня соком слез любви твоей. Как дивен запах твой, женщина, сбивающий дыхание, захлебывающий запах твой, когда глохнет звук в ушах моих, зажатых в нежных и сильных тисках твоих бедер. Мои слова -- слова любви, они порож-дены тобою. Пусть твердят незнающие слова жидкие о срамных губах. Я погружаюсь во влагу губ твоих, словно ныряю в морскую влагу, и нет большего наслаждения, чем почувствовать, как плещется от переполненности удовольствием, волнообразно вздымаясь и опускаясь, тело твое. Ты влагаешь меня в себя, дай излить мне свое желание, влагу свою в зев дива твоего. Зовущая сила зева твоего, вбирающего меня поцелуем губ твоих. Твой поцелуй длиной в мое желание... Мои слова из воздуха берутся и ветром нежным овевает тела жар, слова любви такой не мнутся и не рвутся, они -- мне дар, тебе они -- мой дар: они ничьи -- они твои, они звучат, как воздух, неповторимо, в -объятьях ласковых устало веки ты сомкни и звезды, губ твоих касаясь, светят зримо...

Это те слова, которые рождаются в глубине, их нет смысла записывать, чтобы их кто-то читал. Они должны звучать для кого-то конкретно. И слова такие бесконечны. Сковорода прожил жизнь, так и не прикоснувшись ни к одной женщине. Отрицая христианство, видя безнравственность его морали, он знал, в какое время живет, и понимал, как поэтому ему следует жить. Это было не от того, что он считал женщину источником греха, а любовь -- греховным чувством. Он двигался по стремнине истории, жил не на очевидном гребне жизни, а на гребне истин-ном. Сократ в свое время нашел ту же стремнину в течении реки времени. Судя по всему, осознавая человеческое в человеке, он и жил с несколькими женами, да и в развлечениях знатной молодежи вряд ли всегда оставался лишь наблюдающим мудрецом. Его мудрость не была плешивой, бесплодной. Но то предание о его встрече с известной гетерой говорит, что он был ближе к христианству, чем его современники, хотя и не считал любовь сразу к разным женщинам грехом. Но он видел, что безобразная многочисленность половых связей, возведенная в самоцель, это путь вниз, в то время, как он стремился вести юношей вверх. Сократ не мог не осознать необходимости состояния равновесия между телом и умом, чтобы происходило духовное взросление отдельного человека и всего человечества. Христианство, как и другие известные доныне религии, заключало в себе ограничение подобно тому, как в случае с подростками говорят о пагубности слишком ранней половой жизни. Аналогично это справедливо и для самого человечества, чтобы животное не превратилось в скотское, победив разумное. Это объясняет необходимость возникновения и культивирования того отношения к половой любви, которое характерно для христианства. Хотя это само по себе тоже есть крайняя форма дикости, направленная на искоренение дикости культа одних только чувственных наслаждений, который как раз чрезмерно развился в период Римской империи. Но время идет, и меняется возраст человечества. Ребенок под словом "любовь" понимает одно. Но приходит время, и ему открываются другие представления. Это верно как для отдельного человека, так и для всего человечества... И Сократ, и Сковорода запомнились своей веселостью, радостностью. Пожалуй, влияние христианства на человеческую природу не -воплощено лучше ни в одном образе, чем в Уленшпигеле. И, кстати, не от того ли в сердце его "стучал пепел Клааса", хотя Улен-шпигель достаточно близок по своей сути образу Буратино... Потому и справедливо теперь выражение: не пепел отца стучит в сердце моем, а огонь матери-земли горит в сердце... Завтра надо не забыть купить черных ниток... Интересно, что там за футбол начинается. Бойцы опять если не магнитофон, то телевизор врубают на всю катушку...

Как странно движется мысль человеческая. Круговращение, возвращение к одному и тому же. И каждый раз что-то, чаще незаметное, неосознаваемое, дополняет, наслаиваясь на прежние представления. Для мозга, созревающего мыслью, най-ден-ное в книге сравнение, образ, возникший в ходе каких-то вроде отвлеченных мечтаний, интимных переживаний -- способы открыть какие-то заслонки в своей психике. И мысль, находящаяся в канале одного психического настроя, ограниченная од-ними понятиями и представлениями и не могущая сдвинуться долгое время с какого-то одного места, которая, казалось бы, как волна, бесполезно бьется о скалу непонимания, легко перетекает в другой канал, наполненный иным светом, который озаряет прежние понятия по-новому.

Сколько раз мысли Родиона проходили подобными кругами. Одно и то же, одно и то же, и почти ничто не становится яснее, понятнее. Практически, одна и та же незыблемая неясность, и лишь изредка какие-то намеки на проблески, которые слишком быстро вливаются в привычные представления и превращаются все в тот же общий непроглядный фон. То, что вчера казалось чуть ли не великим постижением, откровением, сегодня уже привычно и не представляется чем-то значимым. Подобно тому, как Маяковский говорил об отношении к стихам: часто, когда стих пишется, он кажется гениальным, но утром приходит удивление, как могло такое показаться всего лишь несколько часов тому назад? Правда, иногда, когда надолго забываешь о своем стихотворении, а потом оно попадает на глаза, бывает охватывает иное удивление: неужто это ты написал эти слова, смог выразить такую интересную мысль? И что-то влечет дальше, чувствуется, что-то как бы затягивает мысли. Но что и куда? Будто они движутся в каком-то водовороте: сначала медленно, почти на одном и том же месте, пока не приблизятся к тому захватывающему моменту, когда вращение достигает той скорости, что не успеваешь сообразить, как мысль проникает в неведомую глубину знания, где становится заметен, очевиден факт видения нового.

Так, "раскрывая" название города, в котором жил, Родион, осмысливая это слово и восстанавливая его звучание в самом первестном виде, получил убедительное подтверждение правильности своих рассуждений. Так, в одной из книжек, которые он прочитал в это время, приводилось название его родного города из армянских и арабских источников, которое практически точно совпадало с тем звучанием, которое он восстановил, "расшифровав" смысл имени города из его современного звучания. Это стало для Родиона, что называется, экспериментальным фактом, подтверждающим правильность его методики. Он как бы утверждался в своих представлениях о том, что само имя города, с одной стороны, отражает закономерность воплощения сердца, самой сути человеческой цивилизации, которое предопределялось и определяется самой историей, а, с другой стороны, что в самом этом слове заключена, как бы закодирована та сила воздействия на человеческое сознание, которая сама осуществляет воплощение того изначально предначертанного природой соединения тех двух начал, об объединении которых он неоднократно думал. И в силу этого данный город является именно той точкой на Земле, где должна была осуществиться реализация данного соединения двух начал, имеющих космическое значение. Эта точка земли из семи холмов на прошлом витке исторического развития уже исполняла роль подобного центра космического значения на своем качественном уровне. Именно космические значения того времени и воплотились в название города, как память человечества о событиях, которые произошли многие тысячелетия тому назад на этой земле и которые должны возвратиться, возродиться на этой же земле, но в качественно ином виде. Ибо таков закон природы, таков вращательный ход колеса истории.

Этот факт, связанный с названием города, был определенным событием для Родиона. Он как бы почувствовал твердость почвы под своими ногами, найдя подтверждение правильности логики своего мышления. Этот результат собственных, ни у кого не позаимствованных осмыслений стал для Родиона вроде бы первой кочкой среди той трясины неясности, в которой он барахтался все это время. Опершись на нее, он почувствовал, что это начинает хоть как-то удерживать его мысли в понимании правомерности своих взглядов, подходов. Это было для него тем важнее, что в то время он не знал, есть ли во всем том, что одолевало его, своя твердь, найдя которую, можно будет идти. Пусть там, где никто не ходит, пусть так, как никто не ходит, но главное то, что так можно идти, что это не плод его воображения. Что подобное не есть бред, в котором сознание так и не найдет своего устойчивого состояния, не обретет, не установит новых взаимосвязей между тем, что прежде воспринималось как случайное и что теперь таковым уже не воспринимается, хотя выразить это невосприятие или, лучше сказать, выразить это иное восприятие он не был способен.

Другим "моментом", когда он нащупал еще одну "кочку", стало постижение, на которое его подтолкнула статья модного поэтического мастера, который якобы тосковал о "чистом слове", о том "чистом слове, которое от Бога..." Родион к тому времени уже не раз обдумывал, что есть "Слово" и что есть "Число", каким образом эти понятия-явления взаимосвязаны между собой и проявлением каких начал они являются, как это происходит через него самого, а следовательно, через любого другого человека, как это воплощается в человеческой жизни и о чем свидетельствует. Он знал, что для человеческого ума Число не является тем же, чем Слово. Ибо человек мыслит Словом, а не Числом, как бы ни пытались это опровергнуть некоторые математики. Число как бы отчуждено для человеческого ума. Число -- это проявление инородного начала, которое близко ему настолько, что справедливо по отношению к нему слово "родное", как правомерно произнесение этого слова между мужчиной и женщиной при определенной степени близости, но которое вместе с тем существует в человеческом сознании через Слово. То есть которое все-таки "ино", ино странный способ мышления для человеческого сознания. Число и Слово -- это один из примеров проявлений диалектических противоположностей более общего характера, это пример взаимопроникновения двух противополагающих начал разумной жизни, одним из которых выступает человечество. И это не абстрактные схемы, а реальность жизни. Это та философия, которая теоретически обо-сновывает тот факт, что человечество само по себе не может существовать. Что для существования неизбежно должно существовать нечто ему противополагающееся. В противном случае человечество не имело бы никаких условий для своего разви-тия. Непонимание этой диалектики, необходимости существования противоположностей, к примеру, привело к тому социальному угнетению, которое под видом строительства социализма образовалось в результате нарушения закона единства и взаимопроникновения диалектических противоположностей между государством и партией и, соответственно, между профсоюзом и советами народных депутатов. Если рассматривать общество как единое целое. Нарушение диалектической взаимосвязи, единства и борьбы по горизонтальной линии между партией и государством привело к появлению симбиозного образования власть имущих, получающего все большее усиление, неизбежно по-влекло нарушение по вертикальной линии между профсоюзами -- снизу -- и советами народных депутатов -- сверху, приведя и то и другое к фактическому вырождению. В таких условиях представления о том, что государство, равно как и партия, посте-пенно должны "отмирать", неизбежно подменяются вели-кими теоретическими "изысками" о возрастающей роли Коммунистической партии, а слова о том, что "профсоюз -- это школа коммунизма", форма овладения людьми принципами народовластия, которое осуществляется до определенного времени через советы депутатов, воспринимаются как пример уморительной глупости всяких "философий" по сравнению с реальностью жизни.

Написав свое исследование по мировоззрению, Родион -собирался написать и вторую часть под заглавием "Вопросы материализма в современном мире", где предполагал показать и обосновать диалектику развития общества в стране, начиная с момента прихода к власти Сталина, объяснив причины, приведшие к тому, что под именем "социалистического государства" было создано государство на иных принципах. И показав это, сделать выводы, во-первых, что необходимо осуществить, дабы общественное развитие обрело истинные причинно-следственные связи, выводящие его на дорогу социалистического развития человечества, в смысле новой общности людей в принципиально иных условиях общения, обмена информацией, а во-вторых, что осуществляемое в устоявшихся принципах общественного развития, при слепом применении диалектики, приведет, практически уже привело к тому осознанию действительности, когда люди станут сознательно восстанавливать антагонистические формы развития. Юридически восстанавливая право существования эксплуататоров. Причем основная масса таких "народных благодетелей", получивших это звание "де юре", будет из числа тех "слуг народных", которые подобную же жизнь вели и прежде "де факто". Ибо общественное бытие этих представителей, "Богом избранных повелевать и руководить", отображаясь в сознании, требует устранения тех элементов социалистических принципов развития, которые, будучи вначале введены в общественную жизнь как основополагающие юридические принципы, стали противоречить самому этому бытию. Поскольку в нем была нарушена диалектика существования общественных структур, институтов, которые своим существованием были призваны обеспечивать реализацию социалистических принципов. Именно эта причина позволяет и заставляет людей думать, что социалистические принципы недееспособны. Люди воспринимают и осознают это именно так, попавшись на словесном обмане, на использовании терминологии коммунизма, как некоей ширмы, воспринимая это со всей очевидностью, хотя, в действительности, тот общественный строй, в котором они жили, имел -- точнее говоря -- лишь формальное отношение к тому, что следует понимать под социалистическим обществом. Впрочем, было бы непростительной глупостью считать, что общественный опыт, отразившийся в сознании людей благодаря этой форме устройства общества, имеет исключительно отрицательное содержание.

Именно реализация положительного содержания данного общественного строя, реализация заложенных в нем стимулов на почве культуры определенного народа на уровне личностного развития увлекла Родиона настолько, что он был вынужден так и оставить на неопределенное время написание второй части своих исследований по теории диалектического материализма, сохраняя в голове общие идеи и подходы подобного рассмотрения.

Именно это позволяло Родиону, читая статьи о поиске "чистого Слова", о необходимости создания Храма духовности, видеть, что так называемые интеллектуалы, "носители духовности народа" в силу своего сознания изнывают под бременем хоть и формальных, но сковывающих их личностные интересы принципов социалистического развития общества. Потому что личностные интересы этих людей практически ничем не отличаются от личностных интересов поголовного большинства людей в любой другой стране. И совершенно естественно, что они приходят к простой и ясной мысли, что подобные принципы, как мешающие их личностным интересам, необходимо устранить, заменив их на те, которые бытуют в других странах, где они не угнетают, а поощряют подобные интересы и желания. Где желание иметь миллион не осуждается формально словами-сентенциями о том, что деньги не приносят счастья, поучениями, которые воспринимаются как пустой звук глупости когда-то сказанной каким-то глупцом; где желание иметь деньги приветствуется и такие "хозяева жизни" возводятся на пьедестал обще-ственного почета. Ибо личностные интересы основной массы людей все еще наполнены желанием владения общественным богатством. И на повестку дня начинает выдвигаться вопрос, говоря языком теории, о расширении горизонтов того самого "буржуазного права", чьи горизонты были сужены отменой частной собственности на средства производства. Люди, в силу своего служебного положения в партийно-государственной машине эксплуатации, выполняющие, играющие роль эксплуататоров народных масс, неизбежно стремясь воплотить в жизнь капиталистический принцип, как отмечал Ленин, распределения материальных благ: "от каждого по способности, каждому по труду", столь же неизбежно мучаются своим формальным положением "слуг народа", поскольку чувствуют себя хозяевами этого народа, а поэтому стремятся занять таковое "хозяйское", господское положение в обществе не только фактически, но и формально, юридически. Они не могут смириться с тем, что должны каким-то образом прятаться, таиться со своим богатством. Им оскорбительна мысль что кто-то, полное ничтожество, не умеющее работать, не имеющее никакого таланта, кроме как жрать водку и плодить себе подобных рабочих скотов, имеет формальное право осуждать их словами, что вот, мол, они, коммунисты, секретари горкомов-обкомов, а живут, как барины, и ведут себя, как феодалы. Их не устраивает собственное положение "слуг народа", которое к тому же не позволяет передавать по наследству своим выпестованным чадам все то, что было достигнуто ими в этой жизни. Их раздирают внутренние противоречия, которые неведомы никакому приличному бизнесмену или президенту, которого никто не может попрекнуть тем, что он имеет несколько домов, десяток машин, яхту и миллионы в банке, которого наоборот ставят всем в пример для подражания. Который честно занимает пьедестал уважаемого обществом человека, имея гораздо больше, чем они, хотя и находясь формально на одинаковом уровне общественной лестницы, руководя ка-кой-нибудь фирмой или будучи мэром города. Они не могут смириться с положением "избранников народа", поскольку всеми фибрами своих душонок осознают себя "божьими избранниками". Поэтому будут стремиться восстановить "истинную веру", доказывая с пеной у рта, насколько отвратительно лживо материалистическое мировоззрение, насколько оно пагубно влияет на человеческие души. Чтобы жить не по лжи, а по справедливости, той самой справедливости "от каждого по способностям, каждому по труду" во всей широте горизонта этого права. Права покупать человека, покупать удовольствие без всякого ограничения, кроме разве ограничения в денежных средствах.

Иная возможность изменения общественного бытия представляется слишком туманной, да и крайне неудобной потому, что для ее осуществления требуется произвести неформальное переосмысление, осознание того, что следует понимать под личностными интересами, соотнося это с масштабами общечеловеческого развития. Это достаточно болезненное преображение сознания тем более неудобно для каждого конкретного человека, чем сильнее проявляется в его личностных интересах то, что в основном определяется животными мотивами в человеческом существовании. Родион видел, что именно эти мотивы начинают как бы исподволь звучать в газетах, в выступлениях. Когда люди, осуждая существующую действительность и на словах стремящиеся к ее изменению таким образом, чтобы устранить всю эту мерзость, на самом деле начинают подготавливать почву не для того, чтобы сделать шаг "вперед" или "вверх", в смысле исторического развития человечества, а "опуститься", вернуться к прежнему, которое, в силу известных причин, обрело видимость и чего-то нового, неведомого и, вместе с тем, имеющего ту приятную силу знакомости, привычности, которая не пугает своей неизвестностью. Прав был Сократ, тысячу раз прав был смеющийся мудрец с перебитым носом, говоря, что идти "вниз" в своем развитии легче. И такое изменение направления движения привычнее. И именно туда и склоняется "мыслящая часть" общества, хотя еще как бы стесняется напрямую говорить о необходимости вернуться к вере в Бога, восстановить право собственника.

Наступал презанятнейший период времени, когда осознаваемая всеми неизбежность перемен, как причина побуждающая к действию, в большинстве случаев вызывала в умах людей потребность именно вернуться назад. Потому что именно это они воспринимали как "перед". В то же время неизбежность перемен была предопределена самой историей. И люди, не понимая направленности этой неизбежности, но чувствуя инстинктивно ее и ища выход в возврате к прежнему, неизбежно должны были запутаться еще больше. По тому, что было доступно Родиону из газет, телевидения, он видел, что нет ни одного, кто бы осознал сам и другим объяснил бы смысл истинного изменения, которое предстоит совершить не только людям, живущим в этой стране, но и вообще человечеству. Ему хотелось иногда высказать свое мнение по этому поводу, но у него не было доступа к средствам массовой информации. А значит, общество не испытывало необходимости в его информа-ции, предоставляя другим возможность говорить и печатать то, из чего Родиону становилось ясно, что исторический маятник человеческого сознания, в силу известной инерции мышления, опять пролетит мимо состояния устойчивого равновесия, соответствующего истинному направлению развития человечества. Как неудачная попытка семнадцатого года привести этот маятник в состояние устойчивого равновесия толкнула его к "заклону" в одну сторону, так и теперь, в силу существования исторического притяжения, вызывающего потребность изменения сознания, то есть движения этого маятника в соответствии с этими законами притяжения, судя по всему, должна была привести к очередному "заклону", но уже в другую сторону. Судя по тому "размаху", который формировался в общественном сознании. Но недолгой должна быть радость "прорабов духа", потому что маятник этот движется не в бездушно-безвоздушной среде. Закон затухающего колебания справедлив и для этого случая. Амплитуда отклонения уменьшается, а, следовательно, уменьшается и время, за которое маятник достигает своего максимального отклонения в другую сторону, и на повестку дня вновь встанет вопрос о неизбежности изменения сознания. Изменения, которое должно будет иметь направление к достижению состояния равновесия. Равновесия между истинным направлением развития человечества и его способностью осознавать это направление и соответственно осуществлять свою жизнедеятельность.

В том-то и заключается суть исторического развития современного периода, что вопрос о преображении сознания является головным вопросом. Как в прямом, так и в переносном смысле. Он предопределяется желанием людей изменить свое существование в той мере, насколько они испытывают тяготу, тесноту для своего духа тех "детских штанишек" общественного бытия, в котором пребывает на данное время все человечество. Ибо на планете Земля еще нет ни одного общества, ни одного государства, в котором бы человек не испытывал тесноту для своего духа. О боги, боги, нет человеку покоя нигде, нет покоя ни днем, ни ночью, ни под солнцем, ни при луне... И не должно ему быть покоя, но беспокойство его может иметь свое ра-вновесное состояние. А желание людей изменить свое существование, не изменяя сознания, такое привычно мучительное, естественное, в животном смысле; желание, не утруждая себя, подстроить под привычное, устоявшееся в веках сознание общественный строй, общественную мораль и психологию, чтобы сохранить свое скотское спокойствие, -- это желание, в действительности, само по себе противоречит ходу истории, а потому и не способно реализоваться. Люди не обретут спокойствия, но обретут еще большую чувственную глубину необходимости понять, что же происходит. Почему было плохо, а стало еще хуже. Отвернуться от этого невозможно, ухитриться выскользнуть из колеса истории нельзя. Можно сознательно содействовать движению этого колеса или неосознанно тормозить и быть затянутым им в то состояние психики, когда, не понимая, зачем живешь и для чего, будешь с ужасом чувствовать, что вовлекаешься в то, что не воспринимается твоим сознанием, что сознание не способно вместить происходящего, и ты не готов, не знаешь, как произвести соответствующее изменение в своем сознании. Занятнее всего наблюдать подобные перепады у тех, кто считает себя "носителем духовности народа" и вместе с этим испытывает якобы крайнюю внутреннюю потребность, не меняя своей, такой "духовно богатой" сущности, изменить общественные устои, сделав их максимально удобными, приятными и полезными со своей точки зрения. Причем, точки зрения именно своего не тронутого, не подвергшегося изменению сознания, беря его за некий идеал, выше которого ничье сознание уже не может подняться. Какие удивительные и милые словообразования, какие неподражаемо витиеватые фразы испражняет мозг таких "носителей", чтобы, доказывая вроде бы другим, утвердиться самому в праве своего элитного существования и такого же существования своего помета по отношению к тем, кто традиционно именуется "кухаркиными детьми".

Если прежде Родиона раздражали, вызывали какую-то ненависть и озлобленность подобные словотворцы, которые обосновали и утвердили, что истинное дело способен совершать только мозг, допущенный или воспитанный сызмальства в некоем переделкинском кругозоре, то теперь это все больше забавляло его. И, одновременно, все сильнее его охватывала жалость к подобным людям, которые, рассуждая о "чистом слове", нагромождая многие слова, прятали за этим нагромождением свое непонимание. Причем, прятали не столько от других, сколько от самих себя. Хотя, с другой стороны, именно подобные путаные и противоречивые размышления были известной почвой для его собственного ума, известной точкой опоры, чтобы оттолкнувшись от этого, его мозг мог совершить тот шаг к позна-нию, который был ему необходим для уяснения смысла жизни вообще и своей в частности. Подобное было тогда, когда он изучил определенные работы современных специалистов по мировоззрению. То же произошло, когда идейно-мыслительная муть о "чистом слове" как бы заставила его, подтолкнула к новому пониманию, давшему ему некую ясность. И ощущение достигнутой ясности было более заметно и красноречиво именно благодаря тому, что оно находилось в известном сравнении с тем, что воспринималось им как "муть". Несколько раз встретив в этой статье взятое в кавычки выражение "чисте слово", Родион в какой-то момент как бы споткнулся на нем. Его слух уловил в этой, для него чуждой формулировке, непонимание которой усиливалось всем тем, что навешивалось вокруг нее, то, что уже было им выношено и звучало в нем, но в этом звучании он не различал того единства, той гармонии созвучия, которая сама по себе есть доказательным фактом достижения истины. Занятное дело, но именно внутреннее неприятие того, что содержалось в этой статье, подвигло его ум к нахождению той формулировки своих представлений, которыми он овладел раньше, но которым как бы не хватало той самой точки над "i", благодаря которой все это обретало именно гармонию, красоту и простоту звучания истины. С подобным сталкиваются те, кто пишет стихи. Ибо поэзия, как одна из возможных форм выражения мыслей, благодаря своему главному отличительному признаку: достижение гармонического созвучия слов, -- с одной стороны, вынуждает, а с другой -- предопределяет возможность достижения истины, соприкосновения с ней посредством определенных словосочетаний. Которые в иной форме, практически, и не могут возникнуть.

Не улавливая прежде, не находя этой гармонии в звучании слов, когда осмысливал, явлением чего выступают такие понятия как "Число" и "Слово", Родион, в поисках убедительных образов единства, взаимосвязи этих понятий, и вынужден был искать другие аналогии. Именно тогда он прибег к образу двух созвездий -- Большой и Малой Медведицы. Это было своеобразное обоснование непременного существования двух разумных начал в космическом пространстве, взаимосвязанных между собой в известном подобии, как мужское начало взаимосвязано с женским в пространстве земли. Отсюда следовало, что характерным проявлением мышления одной формы разума есть Число, свет, в другой -- Слово, звук. Это давало ему повод задаться одним из тех "детских" вопросов, которые теснились в его разуме в этот период: почему, какой смысл в том, что в человеческом сознании существуют такие понятия как созвездие Большой Медведицы и созвездие Малой Медведицы. Задавать такие вопросы самому себе и находить свои ответы. Объяснения, от которых в дальнейшем внутренне не отказываясь, Родион не позволял себе использовать при разговоре с другими людьми. Он понимал, что подобное, ничем более не подкрепленное, если и может быть доказательством, то лишь того, что он ненормальный. Помимо всего прочего, следует отметить, что именно так впервые в его сознании определился интерес к этим двум созвездиям, который имел впоследствии свое развитие. Развитие, имевшее свое значение.

Натолкнувшись же, вернее, оттолкнувшись от понятия "чистое слово", за которым он усматривал все то ложное, что мучило его долгие годи своей неразрешимостью; заметив, споткнув--шись в звучании этого словосочетания о что-то тревожно-знакомое, в какие-то мгновения, ощущая проваливающееся -го-ловокружение от чувствования познания чего-то нового, значительного, Родион уловил, что слово "чистое" -- "чисто" напоминает ему, вызывает в его сознании "число". И тогда оказывается... Не какое-то туманное понятие о "чистом слове" в действительности требует своего разрешения для человеческого ума. Подобное трактование есть как бы сумеречное восприятие определенной действительности. А сама действительность определяется словосочетанием: Число-Слово. Не "чистое слово", а Число-Слово. Как только Родион понял, что именно так надо объединить эти два понятия-слова, поставить рядом не как "Число и Слово", а без всякого союза именно как "Число-Слово", его слух сразу уловил ту легкость, плавность, органичность этого словосочетания, за которой его уму уже было понятно, что сам факт такого благозвучия -- есть факт гармонии. Гармонии внешнего порядка, которая сама по себе дает объяснение, почему именно верно "Число-Слово", а не "Слово-Число". То был пример научного доказательства в той форме, которая еще не была принята в науке, как таковая. Доказательство понятием гармонии звучания, которым, в основном, оперировала до сего времени только поэзия, что воспринималось как некое очаровывающее, но ни в чем фактически не убеждающее разум положение вещей. Число-Слово -- вот суть мучительного поиска объединения того истинного знания, которое одолевает человеческое сознание. Вот суть того поиска истинного Слова, которое владеет умами человеческими. Но истина этого поиска не в "чистом слове", а в нахождении взаимосвязи Числа-Слова. Именно это установление словосочетания дало Родиону еще одно доказательство правильности логики его рассуждений. И было это во времена того самого года.

Года, когда космическая вестница в очередной раз, но как бы незаметно, как бы анонимно посетила Землю. То был год, когда его ум обрел возмужание. Ослепительная вспышка и оглушительный удар в заснеженную, январскую ночь, как бы в противовес невидимо пролетающей в это время в небе комете, обозначили это возмужание. С этого момента его психика обрела равновесие, которое уже не могло быть ничем нарушено. Хотя в нем еще не было ясности, он еще не знал, как выразить все то, то стало доступно его сознанию, с того момента он был уверен, что ему действительно стало доступно иное видение жизни, которое прежде просто не существовало для него. Ибо искал он не только форму самовыражения, но и предмет, который бы мог стать примером, показывающим неошибочность его представлений.

Весна-вестница, куда ведет твоя лестница? Куда идешь, по ступеням ступая, не зная того и это не зная... С этого момента он обрел мудрость душевного покоя, его перестали мучить сомнения, что он не успеет сделать, совершить то, ради чего родился. Им овладело не безразличие, а умудренное отношение к жизни, которое чаще достигается уже в более пожилом возрасте. В значительно более пожилом и, обычно, после длительной, тяжелой болезни. Он достиг радости переживания каждого дня. Со всей кажущейся нерасторопностью и незначительностью его часов, минут. Но при этом им владела не просто радость своего бытия в этот час или день. Ему стало доступно видение в ма-лозаметных проявлениях движения исторического размаха. И жизнь его, ничем не отличимая вроде бы от прежней, стала восприниматься им иначе. А потому стала иной жизнью.

Он обрел благодарность осознания невидимости, неотличимости своего "я" среди других людей. Одной из причин, породивших подобное понимание, была и невидимая комета, вызвавшая определенный ажиотаж среди людей. Ан-он-им -- так понимал Родион принцип своего существования. Он был для всех тем "аном", о котором они будут говорить, что жил когда-то ан тот, "Ан-тей". Тот Ан или "Ан тей" -- так обрел он свою причастность к тому племени анов, которые жили на этой земле. И имя которых, подобно имени "скифы", остается как бы непонятным для современного ума. Отчего они так себя называли? Отчего люди, которых вслед за Геродотом стали именовать "скифы", называли себя сколотами? Отчего, по сохранившимся смутным преданиям, живших на этой земле людей именовали "анами". И, кстати, любопытный вопрос, если вспомнить восточные представления об "инь" и "янь", что может означать такое слово как "й ан", если несколько нетрадиционно напи-сать букву "я". Подобно тому, как если бы слово "йог" записывалось бы как "ег", или Баба-Яга записать как Баба Йага... Или Баба-Йога.

Он-им-ан, -- Родион искал, в силу своих представлений, как этот принции анонимности увязывается со всеми остальными понятиями и представлениями. Какой смысл в слове "Ан", что обозначало это слово для предков? Не является ли производ-ным от этого слова то понятие, которое сохранилось и культивировалось в том же Китае как понятие "й-ань", обозначая некое мужское начало. Но это справедливо лишь в том случае, если "Янь" как понятие сформировалось значительно позднее, чем понятие "Ан". Подобно тому, как возникал вопрос, а что пони-мали под словом "Йага" те, кто жил во времена оные? И не от того ли негативный смысл обрело это понятие тогда, когда дети, по закону отрицание отрицания, стали искать правду в именах других богов? И именно боги, чтимые их отцами, стали для них ругательными именами. Хотя в других землях сохранилась традиция за этими словами понимать нечто наивысшее для духовного развития человеческого сознания. Традиция почтения сохранилась, но утратилась в памяти та привязка с реальностью окружающего мира, которую могла помочь сохранить только сама земля, где эти понятия-имена и родились. Те, кто покинул эту землю, сохраняя традицию, но не видя глазами ни тех гор, ни тех звезд, начинали фантазировать, исходя из реальности той земли, где они теперь жили. Впрочем, как бы христианство ни вытравливало из народной памяти эти представления, пусть в образе негативном, оно продолжало храниться в сознании, связанное почему-то именно с женским началом.

Подобные умозрительные посылки крайне интересовали Родиона. Но он сам понимал, что они повисают в воздухе, не имея доказательства. Не было ни одного убедительного подтверждения правильности подобного соединения вроде бы разных понятий и слов из разных языков. Хотя если говорить о "Яге", впоследствии он встретил в одной из статей указание на то, что именем "Яга" славяне называли богиню Земли, плодородия. Эта информация, более чем краткая, была воспринята им как известное подтверждение правильности его мыслей, его подхода. Он чувствовал, что данный образ близок по своему смыслу к образу матери мира, которая в йоге выступает одним из главных понятий. А совпадение слов как бы указывает на то, что они из единого корня, суть одно и то же. Но более глубоко и детально изучить данный вопрос Родион не имел возможности. К тому же задача состояла в том, чтобы проследить, расшифровать не только эти слова, а вообще провести анализ информации, заключенной в словах разных языков, взяв подобные слова за известный ключ "дешифровки". И Родион, как бы предвидя таким образом, куда ведет слово "йога", не был бы удивлен, допустим, узнав, что изначально это слово связывалось с овладением способностью постигать женскую сущность природы.

На этом этапе для Родиона слова "аг", "ог" были практически односмысловые. Хотя первоначальный их смысл и не был ему понятен, он исходил из того, что эти слова означали для живущих в туманной древности людей разное проявление одного и того же, одной и той же сущности. И эта сущность имела большое значение для тех людей. Но какой смысл они вкладывали в это понятие и почему это слово так часто употреблялось в совокупности с еще каким-то понятием-словом, свидетельством чему была традиция добавления к этому слову звука "й" -- что указывало на использование некоего соединительного союза -- он не мог установить. Судя по всему, в древности говорили: "Некто и Ога" -- или: "Ага". При этом, читая какую-то книгу, Родион обратил внимание, что слово "Ягве" или "Яхве" содержит в себе те же изначальные слова-звуки. Яг-Ва... Яг-Ба... Ба-Яг... Звуки "б" и "в", как и "г" и "х" -- возможность их взаимного перехода, подмены одного звука на другой, подобно тому как и "о" на "а", вряд ли может вызывать сомнения. Об этом свидетельствует даже современная языковая практика, когда произносится один звук, а записывается иной. И именно это требует максимально внимательного изучения для того, чтобы найти этот "ключ" к раскрытию истории Слова. Ибо само по себе присутствие, к примеру, во всех этих словах-понятиях "Яга", "Йога", "Ягве" слова-звука "й аг", говорит о неслучайности подобного, поскольку слишком весомы и значительны эти слова в человеческой культуре, хотя они сохранились в разных видах у разных народов. Через эти слова, используя их как определенные вешки, можно проследить, как развивалось Слово, обретая одни смыслы и утрачивая первоначальные, продолжая воплощаться на одной земле в нечто возвышенное, божественное для тех, кто отрицание земли предков реализовал в виде ухода на новые земли, и как это же слово, подвергаясь действию все того же закона отрицания отрицания, превращалось в некое ругательное, негативное понятие для тех, кто именно таким способом мог реализовать свое отрицание веры земли предков. Поскольку божества предков начинали считать "поганскими" не только при христианстве. А если в имени Яга скрыт смысл: я - Га... Известно, что именно так величали себя те женщины, которые были хранительницами духа Матери-Земли. То есть Га - это имя этой планеты. Не планета Земля - это слово более позднее. Самое первое имя этой планеты - Га. Именно Га - истинное имя это планеты. Имя Гея, которое принято трактовать как " имя греческой богини земли", есть подтверждение этому. Оно указывает, что в Грецию это имя было принесено другими, и это не древних греков имя.

Тогда получается, имя Отца Вышнего - Ор, а имя Матери - Га. То есть, так называемый, таинственный обряд из греческой мифологии "оргия" есть на самом деле ОрГа... Отсюда, из этого соединения Ор-Отца и Га-Матери получаются и слова-понятия: ОрГан, ОрГанизация, ОрГанизм. Это не греческие слова. Это слова, в основе которых первестные Имена, что сохранились в памяти народной доныне. Те, кто твердят привычно: "Во Имя Отца и Сына...",- знают ли они имя Отца? Задаются ли они вопросом - какое же Имя Отца нашего? Почему никого не удивляют слова ЕгоШуи о том, что Он напомнил Имя Отца, что Он объявил его, но оно нигде не приводится в Новом Завете. Но оно сохранилось в памяти народа живущего на земле Руси, в традиции слова, которая живет в народном языке. Орачи, Ории, а не арии. Не было никаких Ариев, а были и есть Ории, имя которых от имени Отца. Отче наш, да святится Имя Твое! Поэтому Ordal - это не древнесаксонское понятие суд-приговор. Ор дал - вот его смысл. Отсюда понятие "Ордалия" означает суд божий через испытание раскаленным железом или бросание в завязанном состоянии в воду. То же самое латинское Ordo - ряд, порядок, Oro - говорить... И те, кто говорять про имя Сварог, не понимают что это не есть Имя. Сва-Ор-Га, где понятие "сва" соответствует тому, что в современном языке продолжает жить в слове свадьба. Если вспомнить геродотовские слова: "по Борисфену жили скифы-георгои, которых ольвиополиты называли борисфенитами", то из в понимании слова "георгои" как Га-Ор-гои становится понятно... Слово хранит в себе ту память, которую перекрученное сознание не сразу воспринимает...

Подобных слов для Родиона было немало. Через них он как бы нащупывал свой подход к постижению истины. При этом он все время искал взаимосвязь, исходя из своих представлений о том, что Слово по своей природе имеет двухстороннее содержание. И совокупность этих содержаний опять же не случайная, а является отражением закономерности развития человеческого сознания. В этом он не сомневался и ему было приятно встретить в одной из статей мнение какого-то "выдающегося советского психолога", как там отмечалось, который рассматривал слово "как организатора мышления". То есть, что без слова не могло быть организовано само человеческое мышление. По-добное понимание было близко Родиону, потому что аналогичный вывод он сделал для себя, когда искал объяснение таким явлениям как Число и Слово.

Исходя из подобного, Родион пытался установить смысл слова "Ан". И герой мифов Антей, и библейский Онан -- они позволяли ему в какой-то мере почувствовать, что же заключено в слове-звуке "ан". "Ан-тей" он понимал как "ан тот", говоря на современном языке, хотя если пользоваться сохранившейся традицией украинского языка, то звучание это практически сохранялось "ан той". Но кто этот Ан? Он не мог этого понять достаточно долго. Но по-своему "раскрывая" слово "аноним" как ан-он-им, Родион как бы обретал обоснование для тех своих нравственных принципов, которые созревали в его сознании, когда он осмысливал, что значит величие своего "я", стремление людей увековечить свое имя или, наоборот, сознательное забвение своего имени.

Что в имени тебе моем? -- эти слова поэта звучали своей музыкой для Родиона. Действительно, что в имени его для других? В имени, которое он сам себе придумал, хотя до этого у него было другое имя. То же самое и фамилия. Все могло быть по-другому. Хотя теперь, вспоминая, как ему было нелегко заставить изменить свое имя и фамилию, сколько пришлось выслушать наставлений от разных людей, когда он, "как осел", "перся" и не соглашался получать паспорт под именем и фамилией, которые значились в метрике, он понимал, что в этом были свое значение и смысл. Имя имеет свое значение для человека. Это слово воздействует на психику и вызывает в нем соответствующую реакцию. Родион помнил, как он всегда как бы вздрагивал, когда слышал свое имя или фамилию. И хотя человек осознает пока скорее чисто внешнее воздействие этих слов, когда его, к примеру, вызывают в школе к доске, или в армии подают команду выйти для чего-то из строя, но существу-ет за этим и более глубокое воздействие. Оно сильнее, чем воздействие других слов. Вызвав воздействие на свое сознание слов "Родион" и "Сонячный", он только значительно позже смог осознать, как то, что ему было суждено пережить, было связано с этими словами. Нельзя усматривать в имени решительную, а тем более единственно значимую силу, воздействие которой определяюще сказывается на развитии человеческой сущности. Но вместе с тем, это та малость, которая дает истоки этому развитию. И порой малости может и хватить, порой именно ма-лость дает ту, вроде бы незначительную добавку, которая и позволяет в конечном итоге преодолеть косность своего времени.

Исходя из этого, Родион выстраивал понимание значения своего имени, стремился к реализации себя в таком виде, когда его имя оставалось бы неизвестным. Ибо не важно, кто сказал слово истины, главное, чтобы оно помогло другим еще больше приблизиться к постижению истины. Нельзя стопорить, фиксировать сознание других людей на авторитете чьего-то мнения, люди пока и без этого склонны чрезмерно идолизировать отдельные личности, что ведет к подавлению собственных творческих способностей. Чем больше идолизация личности, тем глубже идеализация мыслей, представлений этого авторитета, что усиливает несоответствие между реальной жизнью, которой живут люди, и теми представлениями-предрассудками, которыми они пытаются осознать эту жизнь. Более устойчивым, более монолитным оказывается самообман, который, в конечном счете, приводит к тому, что -- обычно! -- начинают обвинять в несуразности с жизнью не свое идолизированное сознание, а то, чему поклонялись как идолам или как идеалам. Что, впрочем, одно и то же. Именно сейчас уже известная взрослость периода развития определяет требование ответственности перед любым человеком, чтобы он был способен предусматривать возможность для появления новых идолов, максимально устраняя условия их появления. Самое страшное и столько раз уже повторявшееся в истории: люди, свергая старые идолы, которые питали их иллюзии, тут же взгромождали на их место новых, как и прежде оставляя свое сознание в подчиненном состоянии. Любые стремления возвысить свое "я" над остальными, над презренной толпой, чернью, -увековечить свое имя, есть следствие исторически отживших представлений о развитии индивидуальности, которые не соответствуют современным требованиям. Лучше сказать, которые соответствуют пока лишь в силу инерции мышления.

Поэтому принцип анонимности был для Родиона именно тем способом самовыражения, который должен был обеспечить соблюдение правил соответствия его жизнедеятельности, как индивида, по отношению к истинному направлению развития жизни вообще. Хотя, казалось бы, образ жизни, который вел Родион, не предполагал для него такого искушения. Вместе с тем подобное отношение с внешним миром позволяло вывести свое "я" за рамки тех представлений, которые были обратной стороной этой же медали и порождали пытку чувств личности, переживающей свою якобы униженность и подавленную беспомощность из-за беспросветной серости окружающих. Принцип анонимности при реализации своей творческой потенции "снимал" эти проблемы. Существование этих проблем было следствием не реальности их существования, а того, что, существуя в сознании человеческом, они воспринимались как реальные. Стоило изъять их из сознания, как они перестали существовать. И оказывалось, что они никогда и не существовали в реальности, а были всегда лишь плодом, фантомом определенного мировосприятия. Когда Родион узнал, что отсутствие авторства определенных произведений, мыслей является традицией, которой придерживаются восточные мыслители, Гуру, что подобная традиция рассматривается как следствие высокого уровня развития сознания, как проявление уже и не человеческого уровня сознания, его это утешило, как дружеское приветствие, как слово одобрения. Чувство встречи, неясной пока близости встречи с единомышленниками усилилось в нем. Тем более, что по-добное чувство возникло несколько раньше, когда он обратил внимание, читая некоторые отрывки из таких посланий, на странное совпадение стилей с тем, который появился у него самого. Хотя его изложение и было значительно сумбурнее, но музыка слов, родившаяся в нем, была того же звучания, что и в этих текстах, неизвестно кем и когда написанных.

Но достаточно долго для него оставалась неясной форма его самореализации, соответствующая этому принципу анонимности. Что он реально мог делать, соблюдая эти правила и пони-мание, что реализует свое "я", что это воздействует на окружающее? Понимание этого вызревало в нем постепенно, и к какому-то моменту Родион пришел к таким формам самовыражения, которые были для него неизбежны. И забавнее всего было то, что это оказались те формы, которые были вроде бы очевидны. Которые как никакие другие имели отношение к тому, что принято называть народным. Первое, к чему его подталкивал весь ход мыслей и все его представления о комедии, о смехе, о веселом деревянном дурачке и что он культивировал в себе в этот период, стараясь научиться воплощать в своем общении с другими людьми "принцип удовольствия", были анек-доты. В какой-то момент мышление Родиона достигло того состояния, когда он оказался способным осмысливать действительность в анекдотичной форме. То веселие, тот смех, которые рождались внутри него с момента, когда его сознание прорвало пелену предрассудков, и которые вырывались из него в начале в форме шуток, забавных сравнений, -- все это, развиваясь, привело его к анекдотам. Он стал способен сочинять анекдоты. Обретя эту способность, он по-другому стал воспринимать все те анекдоты, которые ему приходилось слышать раньше.

Анекдоты, как форма народного творчества, являются чрезвычайно любопытным явлением. С точки зрения литературы, они предъявляют к творцу, пожалуй, предельные требования. С ними не могут сравниться никакие литературные произведения, потому что в себе они соединяют, казалось бы, невозможное. Крайне ограниченное количество слов, укладывающихся, как правило, в несколько предложений. И эти слова должны были вместить в себя не просто какую-то мысль, а целый срез общественной жизни, то есть то, на что людям, имеющим достаточно высокий уровень образованности, подтверждаемый чаще ка-кими-то докторскими степенями, требовалось обычно извести не один десяток страниц, чтобы хоть как-то очертить подобную площадь охвата жизни. Именно очертить, обозначить, но не объяснить, дать толкование этому срезу. Анекдот же требовал и реализовывал в себе то, что подобный анализ этому срезу общественной жизни должен быть сделан как само собой разумеющееся. Без этого анекдот не мог состояться. Но этот анализ, его осуществление оставались как бы скрыты в самом анекдоте. Присутствовали в неявном виде, заряжая слова энергией большой многоплановости, многих вариантов толкования. Ибо анекдот воплощал в себе уже известные выводы этого анализа, проделанного кем-то. Но при этом выводы эти должны быть такими, чтобы вызывали смех. А смех мог появиться только в том случае, если результаты этих аналитических умозаключений опрокидывали привычные, устоявшиеся представления, которые вроде бы накрепко сидели в сознании большинства людей. Именно такая способность видеть привычное с иной стороны, организованная в соответствующие образы, могла породить смех. Смех, который заставлял задуматься, подталкивая что-то понять, изменить привычную точку зрения. Осуществить подвижку сознания не через силовое давление, насилие поучений, а через удовольствие, веселие.

Нельзя сказать, что Родион сочинил множество анекдотов. Или что он их сочинял по нескольку в день. Но те анекдоты, которые он придумал, были плодом, во-первых, всех тех мучительных размышлений и постижений, которые долго выбраживали в нем вообще и которые достаточно длительно отшлифовы-вались. При этом немало анекдотов, которые ему приходилось слышать от других, являли ему образец того уровня воплощения мыслей, который был ему самому недоступен на тот период времени. В подобных случаях он испытывал те же чувства, которые им овладевали, когда он читал отрывки из текстов восточных мудрецов, удививших его схожестью с тем, что стало звучать в нем самом, но, одновременно, и позволивших почувствовать, насколько менее гармонично состояние его собственного сознания. И задумавшись над тем, кто же все-таки сочиняет эти анекдоты, Родион приходил к неожиданным выводам.

Впервые Родион задумался над всем этим тогда, когда по наущению Артамонова попытался написать статью в философский журнал. Было это уже после того, как он пережил летние события, и в начале осени встретился с Артамоновым, чтобы забрать у него то, что написал еще в конце весны -- начале лета по мировоззрению. В итоге этого получилась еще та "статья". Он опять нашарашил за пару недель текст страниц на двести, одним этим вызвав изумление у Артамонова. В одном месте, чтобы продемонстрировать, что значит диалектически воспринимать действительность, то есть в отрицательном видеть положительное и наоборот, а, в действительности, понимать их нерасторжимое единство, он использовал анекдот о "командире танкового корпуса". Артамонов, как запомнилось тогда Родиону, после прочтения его "труда" как-то особенно отметил, что Родион обладает очень своеобразным чувством юмора. Родион почувствовал, почему ему это и запомнилось, что этот пассаж произвел какое-то своеобразное воздействие на Артамонова. Но тогда Родион как бы мимоходом -- его интересовало другое -- коснулся этого вида творческой деятельности. Теперь же он стал осознавать, что анекдот как форма выражения мыслей и как форма воздействия на умы других людей -- максимально соответствует тому, что он ищет, что соотносится как нельзя более точно со всем строем его нынешних представлений.

Осознавая роль своего "я" в этой жизни как известное воплощение образа Буратино, который главенствовал в его представлениях по сравнению с образом Звездного мальчика или других "сказочных" образов, анекдот давал ему возможность реализовать подобный настрой своего ума. В анекдоты он имел возможность закладывать все те постижения и открытия, которые его мозг обретал в бессонные ночи и каменно непреодолимые дни. И если ему удавалось породить смех, он воспринимал это как известный сигнал приближения начала той самой комедии, которую упоминал Маркс, говоря о последней фазе исторического развития человечества при переходе из одной формации в другую. К тому же, что было немаловажно для Родиона, анекдот предполагал отсутствие автора. Никого не интересовало, кто это сказал. Главное было в том, насколько это соответствует тому, что требовалось для данного времени умам людей.

И Родиону было дано пережить удивительное чувство, когда он рассказывал впервые анекдот, который сам придумал, и... И этот сгусток его мыслей, в котором заключались представления, которые мучительно вынашивались и формировались в нем, где были сконцентрированы нешуточные вроде бы постижения, установлена им самим новая взаимосвязь между тем, что раньше нигде не соединялось, -- все это как бы растворилось в сознании стоящих рядом с ним людей. Вызвав лишь мимолетные улыбки и похмыкивание, напоминавшее как бы смех. И все. Воздействие на умы людей произведено. Но никто из них не спешит поделиться своими впечатлениями, своими мыслями по этому поводу. Разговор легко переходит к чему-то другому. Воздействие произведено без насилия, не вызывая болезненной реакции в виде спора о невозможности такого соединения. Но каково это воздействие, насколько действенно оно и будет ли оказана высшая почесть его мыслям -- будет ли анекдот этими людьми рассказываться другим, будет ли какая-то часть его взглядов, которая в своей крупице отражает его мировоззрение, жизнеспособной -- это остается неизвестным. Будут ли люди передавать эту крупицу его "я" друг другу или она так и замрет в тех, кому он передал ее сам -- этого он не мог знать. Вернее, это он мог узнать только тогда, когда ему удалось бы услышать свой анекдот от кого-то другого. Именно такое возвращение могло стать наивысшим признанием его творчества.

Сочиняя анекдоты, Родион пережил волнительные чувства, которые человек может испытать, если он научился возбуждать и реализовывать в себе свое творческое начало. Ему стали знакомы чувства творца, когда его творение отрывается от него и начинает жить своей жизнью -- долгой ли? короткой? -- для того, чтобы внести свою посильную лепту в ход развития человечества. Каким бы это ни казалось смешным, каким бы такое творение ни казалось несопоставимым с какой-нибудь теорией относительности или библейскими притчами, но это было деяние одного порядка, с точки зрения человеческого существования. Хотя по своему уровню оно больше походило на библейские притчи. Ибо это было воздействие, которое уводило внимание от самого творца, от его личности, давая ему вместе с тем почувствовать свою сопричастность с общим развитием. Почувствовать, что он совершает некое воздействие на это развитие, в известной мере познать ответственность за подобное деяние. А сколь велико оно или мало -- кто знает на каких весах природа взвешивает величину деяний людей и насколько ее весы схожи с теми, которыми людское мнение определяет весомость деяния одной личности для истории и незначительность другой?

Так, именно в анекдоте Родион впервые нашел ту форму самовыражения, которая позволяла в достаточной степени воплотить те требования и желания, которые, по его мнению, должен был предъявлять себе человек, стремящийся творчески влиять на ход развития истории. Не говоря уже о тех мгновениях безудержного веселия, которые он пережил, сочиняя анекдоты. Сам Родион рассматривал анекдот как одну из высших, на современном этапе развития, форм творческой деятельности, связанной со Словом. Хотя и не единственную.

Как все-таки странно, лучше сказать, забавно движется человеческая мысль! Причудливо забавно она продвигается к пониманию, но не просто к пониманию, а к своему собственному пониманию того, о чем этому человеку долгое время вроде бы говорили. И говорили то же самое, но это не было именно его пониманием. Подобное он воспринимает как банальность, пока сам в своей глубине не откроет ту же самую простую и, казалось бы, всем известную истину. Но в этом случае появляется одна особенность. Если до того, говоря о такой истине, этот человек мог обычно повторять только общеизвестные фразы, то после такого "открытия", он обретает способность говорить об этой истине то, что, кроме него, никто другой сказать не может.

Подобное понимание пришло к Родиону, когда он определил для себя, что существует еще одна форма творческой деятельности, которая, по его мнению, не только полностью соответствует, как и анекдот, всем требованиям творчества, но и издавна признана его вершиной. О чем ему не один раз пытались втолковать, что он вроде принимал, но все это находилось до определенного момента как бы вне его. Он не воспринимал это, как форму реализации своего творческого "я". С точки зрения человеческой психологии изменение такой ориентации своего восприятия было сравнимо с преодолением пропасти.

Это касалось народных песен. Первая потребность припасть жаждущей душой к спасительной благодати народных песен Родион испытал в тот момент, когда его естество потребовало задействовать все источники силы, которые были в его резерве. Вернее, когда то деяние, на которое он решился, потребовало от него использовать все резервы его духовной и физической силы. Природа испытала таким способом не только, какая физическая потенция содержится в нем, с его желанием оплодотворить самое природу, но и какой потенцией духовной он обладает. Или другими словами, что скрыто в его душе. Именно тогда он испытал идущую откуда-то изнутри потребность излить свои чувства и мысли в народных песнях. И подобно малоопытному юнцу, быстро начиная, он быстро и кончал. Ибо практически не знал ни одной песни. Позже он специально стал выискивать те песни, которые вырывались из него в тот период, и выучивал их великие слова, понимая, как намного было бы легче ему постичь, если бы он знал тогда все слова, а не какие-то отрывки, в лучшем случае из одного куплета.

Еще позже, постигнув по-своему смысл анекдотов, он обрел понимание, что народные песни являются известной противоположностью тому явлению природы, которым выступают анекдоты. Или можно сказать так, что песни и анекдоты являются двумя противополагающимися явлениями одной и той же силы. Духовной силы человеческой. К этому пониманию его подтолкнула мысль Александра Довженко о том, что особенностью украинских песен является печаль, грусть. Именно печаль разлуки, тоска от ожидания встречи пронзили в свое время Родиона. Потому что в словах этих песен он усматривал, видел не только земную печаль. Многие образы, понятия говорили его уму о печали разлуки с любимой не только в земных масштабах, а в каких-то уже космических. В этих словах для него звучала любовь не только между парнем и девушкой, мужчиной и женщиной, в них скрыта была информация о любви между женским и мужским началом на том уровне, где земная природа уже выступает как единое целое, как проявление одного из этих начал. Именно эта печаль, на которую обратил его внимание Довженко в одной из своих дневниковых записей, позволили ему понять, что народные песни и есть той противополагающейся формой творчества, которая находится в диалектической взаимосвязи с анекдотами. Если анекдоты -- это смех, то песни -- это печаль. И это то самое соединение в единое целое, которое было известно еще древним грекам, которое воплотилось у них в изображении актерской маски, состоящей как бы из двух -- смеющейся и плачущей.

Именно через такое понимание Родион пришел к своему постижению народных песен. Но теперь это постижение уже было другого качества. Он понял, что его стремление к творческой реализации возможно в двух ипостасях -- в форме анекдота и в форме песни. И если его смеющаяся часть духа уже обрела некое свое воплощение, то его печаль еще не нашла своих слов, своей мелодии. Это было для него на этом этапе как бы мечтой и целью -- создать песню, которая бы стала народной. Песню любви, которую он смог бы спеть другим. Любви, чей зов наиболее явно услышал он на берегу Десны. Зачарованной Десны, силой которой человек великий определил для него Довгий Шлях Кохання. Долгую Дорогу Любви идущего на космический зов любящего сердца.

Ничто так не выражает духовную сущность народа, как народные песни. И нет смысла сравнивать песни разных народов, как бессмысленно говорить о нужности или ненужности того или иного языка, об избранности одного народа по отношению к другим. Все имеет свое предназначение, которое проявляется в предназначенный для этого ЧАС. Знающему нет нужды говорить об этом, незнающий -- не поймет слов объяснения. Нет смысла говорить об избранности какого-то народа, но можно говорить о большем соответствии духовной сущности определенного народа требованиям исторического развития в определенный исторический период. Тот факт, что в самый значительный момент его жизни именно народные песни спасли его -сознание -- свидетельствовал Родиону о том, что самая сокровенная духовность настоящего периода развития заключалась именно в этом.

Квинтэссенцией человеческого духа была не философия как таковая, а народная песня, вбирающая в себя эту философию. Тем удивительнее, величественнее предстает фигура Сковороды, осознавшего это, в то время как Маркс не дотянулся до этой высоты понимания. При всей своей гениальности. И тому причиной европейская традиция воззрения на историю через библейские фильтры, когда культура "славян" воспринимается как культура варваров. Хотя нельзя не отдать должное Марксу, что в конце жизни он почувствовал, что что-то упустил в понимании истинной линии развития человечества, начал изучать русский язык... Маркс, живший позже Сковороды, не смог понять того, что осознал Сковорода. Ибо тот воспитывался на той земле, где подобное понимание изначально входило в человеческую сущность. Потому Сковорода и "ушел" в песню. Потому Марксу и виделся этот образ в виде "призрака". Потому Сковорода и сказал: "кто суще живет, тот весело зрака". Потому Маркс и говорил о комедии...

Потому и первой пробой "голоса", первым приближением Родиона к своей песне стала песня, которая запелась им на слова именно Сковороды. Причем мелодия в нем зазвучала не современная. Позже он узнал, что на слова этой песни уже написана музыка. Но то была музыка другого времени. А Родион чувствовал, что в нем зазвучала мелодия именно восемнадцатого столетия. Тех музыкальных традиций, о которых он ничего не знал, но которые разрабатывались Сковородой и позже нашли свое развитие в творчестве Бетховена. Он не мог этого обосновать, но он чувствовал это... Он это знал... И тот факт, что его сознание и подсознание нашли свое самовыражение, в первую очередь, именно в песнях того народа, чей язык, слова языка которого наиболее полно соответствовали в своем современном звучании тому изначальному звучанию Слова, которое впоследствии было свойственно словянской культуре. Этот факт позволял Родиону делать утверждения, которые, казалось бы, были неправомерны. Слишком малозначителен сам факт для такого масштабного вывода. Но это был пример того внутренне обоснованного для конкретного человека утверждения, знания, которое для других является лишь гипотезой, требующей доказательства. Ибо Родион теперь знал, что центр духовности человечества в данный исторический период совместился именно с духовной сущностью народа, чьи песни зазвучали в нем в момент наивысшего устремления его собственного духа. Он знал, знал это благодаря всему тому, что ему привелось пережить, что именно эта малость является наиболее достоверным свидетельством истинности такого понимания, такого осознания действительности. И когда Родиону встретилось мнение каких-то известных немецких исследователей, что песни украинского народа не имеют ни аналогов, ни подобия по сравнению с песнями других народов, что эти песни имеют то удивительное своеобразие как своей мелодичностью, так и своим содержанием, что позволяет говорить об особенности украинских народных песен, их верховенствующем положении по сравнению с песнями других народов, Родион воспринял это, как известное подтверждение того, что открылось его глазам самостоятельно. Хотя, в отличие от этих специалистов по народному творчеству, к подобному выводу он пришел совершенно по-другому. Нечто подобное было и с мнением о народных сказках, преданиях. Когда Родион услышал от одного знакомого, по его словам, удивительные вещи, вычитанные им в одной из статей, опять же какого-то иностранного специалиста о том, что украинские сказки содержат в себе предания той давности, которая в других древних источниках уже звучит как некие ослабленные отголоски, и это свидетельствует о том, что эти сказки, предания являются наиболее древними из всех известных легенд и сказаний, Родион не был удивлен этим. Это соответствовало его представлениям, его пониманию истории.

Потому и появилось в нем знание, что украинский язык -- это язык любви. Духовная сущность украинского языка несла в себе направленность именно этого чувства -- чувства Любви. И человечество, подошедшее в своем развитии к периоду первой любви, неизбежно должно было почувствовать необходимость овладеть этим языком. Говорить на этом языке. Потому шутку одного из фантастов о том, что на Землю прилетели представители Альфа-Центавра и почему-то заговорили на украинском языке, Родион воспринимал не как шутку, а как проявление неосознанного, слепого предвидения близкой реальности. Наступило время Любви, вспыхнул яркой точкой ЧАС осознания, что закончилось время, когда человечество шло по Млечному Пути, по Чумацкому Шляху. Наступило время осознанно идти по Дороге Кохання. Довга Дорога Кохання.

Родион знал, когда реально наступит время обсуждения вопроса переименования той звездной, космической дороги, по которой идет человечество, но его мнение не будет никому известно. Не это важно. Главное было в том, что он смог подняться, возвыситься в своем росте туда, где его сознанию стали доступны не только постановка подобных вопросов, но и нахождение своих ответов. Он знал, почему эта дорога имеет право именоваться Довгой, и почему -- Дорогой, и почему -- Кохання. И его жизнь должна стать своеобразной заявкой на такое переименование звездного скопления. Его песня любви должна стать словесной формой этого его предложения. Если он сможет ее создать. А если нет, воздух будет наполнен его предложением. Тот самый воздух, в котором витают идеи, и из которого эти идеи воплощаются в головах людей. Думая об этом, Родион покатывался от смеха, представляя себе, как подобное начинание было бы воспринято окружающими, вздумай он донести эти мысли "серой массе", как любят выражаться интеллектуалы. В тот момент, когда пронеслась одна волна переименований городов и улиц, и теперь поднималась обратная волна за возвращение старых названий, его идея о переименовании астрономических названий была бы как нельзя кстати. Народ был бы в экстазе. Это было бы воспринято как "полный абзец". Родион потешался, мысленно представляя, как бы на него смотрели и что бы о нем думали, пойди он куда-нибудь с таким предложением. В какую-нибудь Академию наук. Бесспорно, его бы без всяких диссертаций избрали бы в академию. Учитывая уровень достижения его ума. Хотя вряд ли поместили бы в отдельную палату. Специальную, для академиков. Хотя смешнее всего было то, что еще совсем недавно он, действительно, мог бы так поступить. Если бы подобные мысли появились в его голове на полгода раньше, скорее всего он именно так и поступил бы. Что позволило бы какому-нибудь психиатру прийти к мысли, что народ настолько задолбали всеми этими переименованиями, что появились и такие, которым уже, мало им городов, начинают прорываться в звездное небо.

Занятная, вобщем-то, ситуация. Истинный смысл удовольствия разумного существа не только в том, чтобы постичь новое, но и донести эту новую весть другому разуму, дав почву для роста его постижения. Внести свою крупицу знания в сокровищницу общего знания. Но Родион вышел за рамки всех старых представлений и норм, и ему не представлялось возможным внести свое знание в существующую сокровищницу, поскольку его не допускали к ней охраняющие ее содержимое люди. Вроде бы безвыходное положение. В действительности, это лишь кажущаяся безвыходность. Эта безвыходность была реальной только в случае стремления получить одобрение от официально имеющих право якобы хранить и охранять общечеловеческое знание. Вроде бы есть такие люди, то ли ученые, то ли власть имущие, которым дано такое право. Выход был в ином. Он имел возможность внести свою крупицу знания действительно в са-мое сокровенное, что есть у народа. И для этого не надо было испрашивать ничьего ни позволения, ни одобрения. Но нужно было самому дорасти до этого, самому возвыситься до этого состояния. Чтобы его смех и его печаль зазвучали голосами многих людей, чтобы они через эти слова узнали то, что открылось ему. И если он окажется способным дотянуться до этой высоты своим духовным развитием, то исполнит свою роль в этой жизни. Люди засмеются, прощаясь со своим прошлым, люди запоют песню, идя по дороге любви, песню, в которой будет воплощена и его любовь к женскому началу, дающему жизнь новому знанию... Не Песня песней, а песня Любви зародилась и вынашивалась в его сердце, горящем огнем матери-земли, в его уме, кипящем не возмущением, а возмужанием материализма.

Потому одним из следующих его приближений к рождению песни стало то, что в известных ему песнях он изменял некоторые слова, как бы уточняя их истинный смысл. Так случилось с "Интернационалом", который теперь Родион пел, произнося не "кипит наш разум возмущенный", а "кипит наш разум возмужавший". В такой способ он как бы готовил ум для написания своей песни. Он как бы привыкал к той высоте, на которую ему удалось взобраться. И было это непросто. Психологически непросто осознать свою способность и готовность мыслить на том уровне, где сняты внутренний запрет, табу на изменение слов в песнях. Обретение внутреннего права на совершение подобного -- есть свидетельство осознания своего величия. Соразмерности своего сознания с сознанием тех, кто до того представлялся в какой-то недосягаемой высоте.

Так Родион нашел форму самовыражения в условиях известной востребованности своей личности человеческим обществом. Причем это общественное востребование практически не изменилось. Но изменилось его понимание этого процесса. Если раньше он мучался своей якобы невостребованностью, чувствуя, что он якобы занимает не то место в обществе, которое должен был бы занимать, чтобы принести максимальную пользу, то теперь подобные мысли перестали для него существовать. Он готов был к любому общественному востребованию, и та реальность, которая составляла его жизнь, давала ему возможность реализовать свое "я". Он знал, по какой дороге и куда идет, знал, почему идет и как ему нужно идти. Возможно, достижения и постижения, которыми овладел ум Родиона, могут показаться мелкими и незначительными. От этого вроде бы не сотрясались бастионы власти, не бурлило общественное мнение, не возни-кало новых научных направлений. Внешне все оставалось вроде бы неизменным. Но происходило главное, что, по нашему мнению, представляет интерес для любого человека.

В результате этих мелких крупиц, из которых мы имеем возможность выделить, показать и постараться объяснить лишь наиболее заметные, созидалось человеческое сознание. В известном смысле, это не было новое сознание. Но это было то обновление, изменение сознания, которое на сегодняшний день все еще представляется как нечто наиболее таинственное, доступное лишь крайне ограниченному количеству людей. Хотя потребность в подобном испытывают все более широкие слои человечества. Пожалуй, нет на сегодняшний день никакого более важного вопроса, чем вопрос, каким образом, в силу каких причин и при каких условиях человеческая сущность организуется в человеческую личность. То есть достигает полностью самоосознания себя как индивидуальности. И не просто индивидуальности местно-ограниченной, а индивидуальности все-планетного масштаба. В разные времена, используя разные образы, по-разному называли такого человека. Сейчас уже имеются условия, чтобы разорвав пелену очевидности, покрывавшую сознание, увидеть, что под этими разными названиями, обозначениями достижения человеком известного состояния своего сознания по сути понимается одно и то же. Человечество уже имеет несколько учений, которые, разнясь внешне, давно обосновали возможность и необходимость такого развития человеческого сознания, когда оно оказывается способным познать самое себя. Но то же человеческое сознание имеет способность, не изменяя самое себя, воспринимать подобные учения как устаревшие, не отвечающие современному уровню развития. И требует вроде бы новых учений, целью которых является все та же проблема изменения сознания. Подобное "устаревание" имеет место лишь для видящих только внешнюю оболочку данных учений, не давших себе труда проникнуть в их суть. Впрочем, подобное требование "изменений", "новизны" принципиально не отличается от того догматизма, при котором только одно учение возводится в ранг единственно верного и способного указать каждому человеку правильную дорогу к достижению определенного уровня сознания.

Рассмотрение конкретного случая такого события на данном этапе развития представляет известное любопытство не столько в силу вопроса, как это произошло, сколько из-за вопроса, где это произошло. Причем, вопрос "где" следует понимать не только как географическое место, хотя это имеет свое значение и смысл. Нам представляется наиболее важным другой аспект этого вопроса -- то, что подобное оказалось возможным с человеком, принадлежащим той среде, которая на сегодняшний день является как бы самым нижним слоем. Или, если угодно, пусть и верхом, но все-таки самого нижнего социального слоя современного общества. По условиям жизни, естественно. Этот факт позволяет сделать вывод, что современное состояние общественного бытия, а, соответственно, и общественного сознания достигло того уровня развития, когда возможность познания своего "я" оказывается реализуемой практически для каждой личности. Именно этот факт наиболее существенный в данном рассмотрении, ибо является доказательством, что человеческое общество в своем развитии достигло того момента, когда практически все общество имеет не только необходимые, но и достаточные условия для осознания каждым нормальным его членом своей индивидуальности. Возможно, именно этот вывод является главным во всем том, что мы старались донести до сведения читателя. Собственно говоря, для обоснования подобного вывода мы и предприняли попытку рассмотрения всего того, что и как происходило всего лишь с одним-единственным человеком. Причем, изучая его изнутри, почти без рассмотрения его во взаимосвязи с другими людьми. Что имеет свои объяснения, хотя и свои недостатки тоже.

Если после той ночи в начале января Родион понял, что, в принципе, процесс его внутреннего изменения, перерождения в некоего иного человека свершился, то реальные контуры нового образа своей личности стали для него проявляться только к концу зимы. Когда, обретя известное спокойствие от сознания того, что это свершилось, он стал шаг за шагом выискивать и постигать, что же именно заключается, содержится во всем том, что до этого определялось словом "это". Потому что под тем "это" подразумевалось все, что составляло его "это", хотя и имело слишком абстрактный вид. Теперь же он постепенно стал обретать взаимосвязь между своими ранее разорванными новыми представлениями. Эти связующие линии начинали позволять ему чувствовать определенную систему всех этих представлений. То есть уже в достаточно явном виде он стал осознавать присутствие в себе некоего нового мировоззрения. Когда, размышляя об одном аспекте реальности, внутренне он видел взаимосвязь его с другими явлениями. Когда определенный срез то ли общественной жизни, то ли научных вопросов, то ли искусства не представлялся ему самостоятельным целым, а виделся в его многообразии взаимосвязей с тем, что раньше ему даже не приходило в голову. Любопытное дело, но только обретя такое спокойствие знания, что это произошло, внутри себя признав, что он действительно переродился, родил в себе иного человека, Родион получил возможность увидеть, установить факты, подтверждающие правоту такого своего знания. А наиболее явные свидетельства стали доступны его сознанию еще позже, когда он уже не только нашел способ реализации своих устремлений, но и в какой-то мере стал осуществлять эту программу.

Именно тогда, когда он воочию убедился в величии своего "я", то есть когда его уже не интересовал вопрос, гениален он или нет, когда он смог почувствовать, что его мысли движутся, пусть и не столь легко и уверенно, как хотелось бы, на той же высоте, что и мысли тех, кого он сам и так называемое общественное мнение причисляли к лику человеческих гениев, именно тогда жизнь открыла его зрению видение того, что было скрыто до этого. Удивительное дело, когда все это, казалось бы, находится перед глазами, на все это вроде бы смотришь, но не видишь. Не видишь до тех пор, пока сама жизнь не приоткроет тот самый старый холст, на котором нарисована привычная вроде бы картина. Именно такое впечатление охватывает человека, когда он сталкивается с открытием каких-то новых знаний: завеса перед глазами немного приподнимается только в том случае, когда ты оказываешься способным внутренне подготовиться. Что-то расчистить, что-то устранить в себе. И только после этого жизнь предоставляет тебе возможность увидеть нечто важное, новое. Через какие-то вроде бы случайные подсказки направляет твое сознание, твой взгляд. И только потом, раскручивая в обратном порядке весь ход событий, не перестаешь изумляться той необъяснимой последовательности, которая во всем этом проявлялась. Последовательности и поступательности, которые до этого не воспринимались за таковые, а представлялись чистыми случайностями, какими-то разнообразными вспышками сознания, не связанными между собой.

К этому времени Родион уже не испытывал того подстегивающего и торопящего его чувства необходимости каким-то образом проявить себя, обратить на себя внимание, чтобы, допустим, участвовать в написании новой Программы Коммунистической партии. Хотя раньше он считал это одной из тех целей, ради которой все это с ним произошло и для реализации которой он был призван самой жизнью. Он не сомневался, что за ним приедут и увезут в Москву, опознав по тем признакам, о которых он сам лишь догадывался, что они есть. И есть те люди, которым ведомы эти признаки, ибо они воспринимают человеческое развитие не в привычных понятиях, а в тех, о существовании которых он узнал только недавно, но еще не мог сказать, в чем они заключаются. Но ему думалось, что есть люди, которые это знают. Потому что люди, допущенные к сфере управления развитием общества, не могут не владеть подобными представлениями. Они наблюдают за процессом развития сознания общества или, другими словами, за формированием человека коммунистического сознания, и, следовательно, улавливают подобные движения разума, определяют их значимость. Короче говоря, это были какие-то свои, для кого-то мистические, представления, навеянные то ли восточными легендами о Шамбале, то ли фантастическими произведениями.

Но в этом была и своя реальность. Он действительно был готов к подобному действию. Но когда понял, что ему нет ни-какой необходимости торопиться в Москву, что его никто там не ждет, редакционная комиссия по составлению новой программы будет создана из известных академиков, писателей, политологов, которые напишут то, что будет не объяснять реальность сегодняшнего дня и определять необходимые действия, а то, что лишь подтолкнет к стихийному развитию событий, то не испытывал никакого сожаления. Таков был закон востребования жизни. Все говорило о том, что люди, пришедшие к власти, не смогут управлять событиями. Они будут, что называется, плестись в хвосте истории, своими действиями не способствуя, не ускоряя, а стараясь удержать движение колеса истории. И приведет это лишь к тому, что человеческое сознание примет за движение вперед известное возвращение к прошлому. И это старое и забытое будет приниматься ими как нечто новое. Но подобный самообман не может длиться долго. Более того, реальное требование исторического развития определяет достаточно быстрое протекание подобного процесса. Еще не успеют возрадоваться власть имущие о том, что они обрели законные основания, не только быть хозяевами жизни, но и гордо именоваться господами, как общественное сознание окажется перед необходимостью уяснения, что вся эта "новизна" есть все та же ложь. Только уже не прикрытая стыдливо коммунистической фразеологией. И, разуверившись еще раз, человеческое сознание уже действительно окажется перед решением вопроса изменения самое себя, совершения того обновления, изменения мышления, которое соответствует потребности времени.

Еще оставалось время, еще были какие-то смутные надежды, что партия, руководящие ею люди окажутся способными скоординировать соответствующее преобразование сознания. Все говорило о том, что подобное изменение есть требование самой жизни. Но если партия окажется неспособной к подобному, процесс прекращения ее существования будет носить стихийный и быстротекущий характер. Причем характер, совершенно по-другому связанный с теми представлениями об отмирании государства и партии, о котором рассуждали в свое время теоретики материализма. Родион всматривался, вслушивался в окружающую жизнь, стараясь уловить то движение общества, которое должно было определить, по какой линии оно пойдет. И все явственней понимал...

Странное дело, если проследить историю развития человечества, определяя возможные ее направления в том или ином периоде и беря за основу то, которое оказалось воплощено в реальности, то невольно появляется мысль, что человечество в силу каких-то непонятных причин всегда выбирает наиболее античеловеческий, если так можно выразиться, путь своего развития. Вроде бы в стремлении сбросить бремя всей той мрази, в которой оно задыхается, вроде бы в стремлении изменить и улучшить свое существование, человечество совершает известное изменение. И улучшение жизни происходит. Но если вдуматься, то это -- самый необходимый минимум, без которого немыслимо и само существование, не более. Выше этого минимума человечество не поднимается, хотя вроде бы замахивалось -- и не раз! -- гораздо на большее. То есть из возможных вариантов развития всегда осуществляется наихудший. Всегда ли? Кстати, это определение одного из тех законов, которые формулировались разными шутниками под общим названием "закон бутерброда".

Родион, переживавший изменение своего сознания, испытавший все то, что связано с подобным преображением, имел определенные представления о том, что следует ожидать в ближайшем будущем. К чему следует готовиться и как это возможно реализовать в реальной жизни. Но это были все-таки личностные переживания, лишь известное единичное в том общем, к чему подойдет человечество через некое особенное, которое, судя по всему, начинало проявляться в той стране, где он жил. Вот уж поистине, реальностью становились слова о том, что нынешнее поколение людей... Но самое забавное заключалось в том, что сами люди усматривали во всем как бы прямо противоположное. А видя так, так осознавая реальность, они и действовали соответственно. По той, начавшей робко пробивать себе дорогу, критике "развитого социализма" становилось понятно, что слово "коммунизм" начинают выплевывать, как набившую оскомину жвачку, которой затыкался рот. Что набирает силу слепое неприятие реальностей жизни, попытка вместо необходимого расширения своих представлений о том, что следует понимать в действительности под словом "коммунизм", оставить в нетронутом виде свои представления, формально изменив их. Отбросив слово "коммунизм", как обманное, а со словом "Бог" в очередной раз связать надежду на то, что подобная подмена способна вывести сознание из тупика понимания жизни.

В этом смысле Родион знал будущее. Хотя не знал конкретных форм его реализации. Был период, когда он смело прогнозировал это будущее, думая, что его сознанию открылась вся истина. Вернее, что все, появляющееся в его сознании -- истина. Простительное заблуждение, если учесть его состояние. Как это было, допустим, когда он встретил женщину, которая пасла коров. И говорил ей о том, что на съезде партии она услышит все то, что он говорит ей сейчас, что, строго говоря, это будет последний съезд... И смеялся при этом, видя каким прекрасным взглядом женской мудрости она смотрела -- спокойно, насмешливо-недоверчиво и с любопытством одновременно. Смеялся, потому что он знал тогда, что он сам будет выступать на этом съезде... Впоследствии он понял, что только женщина, уже пожилая и обладающая той мудростью, которую дает сельская жизнь, могла нормально его слушать. Это было его счастье, его спасение в то время, что он мог говорить и его слушали. Мог говорить именно на украинском языке, потому что люди, которые встречались ему, когда он метался между Новоселками и Нижней Дубечней, говорили сами на этом же языке. И это как бы более естественно позволяло ему перейти на этот же язык. Язык сердца -- именно этот язык среди всех существующих языков был ближе всего, лучше всех соответствовал языку любви. Потому все-таки и было известное понимание между ним и этой женщиной. Он тоже это чувствовал. Ибо сердцевинный язык усиливал возможность понимания не умом, а сердцем.

Осознав свой смех и свою печаль, определив форму воплощения своих мыслей в этих чувствах, Родион обрел неведомое ему до того устойчивое состояние радостного спокойствия. Он чувствовал, как наступающая весна зарождает в нем томительное предчувствие рождения мелодии слов. Он знал, что ему нет смысла торопить события, что песня любви должна созреть в нем, излиться из его естества. Она появится, как появились слова анекдотов и шутливых афоризмов. В нем с новой силой проснулась способность сочинять стихи. Но теперь он не спешил записывать их и не жалел, когда забывал какие-то строки. Забывал, хотя оставалось впечатление, что это были очень интересные слова, значительные. Его не тревожило, что никто никогда не узнает этих строк, хотя в них все чаще появлялись слова непривычного звучания и непривычные образы, которые никто, кроме него, не мог написать. Ему важно было, что они появляются в нем, что они все больше наполняют его. Это и было самое главное, потому что все отчетливей он ощущал себя не пустым сосудом, а несущим нечто свое. Все, что делал Родион, он делал вроде бы только для себя. Он не стремился теперь осчастливить человечество. Он жил в свое удовольствие. Ничто не ограничивало, не сдерживало его, кроме собственной совести. По совести поступая, со вестью идя по земле, Родион без натуги, без обиды и ожидания каких-то благодарностей со стороны, приближался к тому, к чему несло его течение жизни, по мере своих сил стараясь помочь окружающим его людям двигаться туда же. Помочь так, чтобы это осталось незаметным, чтобы это не порождало чувств благодарности, чтобы другие не чувствовали себя чем-то обязанным ему. Чтобы они почувствовали радостность этого движения одновременно с ним, но радостность не потому, что это он, а потому, что это проявилось в них самих.

Так наступил момент, когда он обрел возможность и способность совершить еще один шажок. Еще чуток приподняться. Чему началом, насколько в подобных случаях вообще существует какое-то начало или конец, стала песня. В какой-то очередной раз, распевая разные песни, через которые он как бы прокручивал все то, что произошло с ним, все свои мысли, он "дошел", что слово "прекрасная" можно и нужно произносить как "пракрасная". Звезда пракрасная -- она горела для пращуров, она светила пралюдям. Потому-то она и превратилась в "пра-красную" для потомков. Гори, гори, моя звезда. Ты у меня одна пракрасная. И та красная звезда, чей символ связывался с красным знаменем, обрела для него новый смысл. Изменяя так слово в этой песни, он уточнял ее смысл. Вносил новый смысл. Было в этом какое-то непонятное указание на красную звезду, которая для нынешних людей имела свое значение. Красная звезда, символ которой имел для Родиона с детства вроде бы один смысл, который был выбран после революции по неизвестным ему причинам, стала восприниматься им в каком-то новом свете.

Но что это за празвезда? И почему она красная -- прекрасная? Прекрасная красная звезда... Гори, гори, моя звезда... Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена... Он не знал ответов и даже не догадывался, что пройдет немного времени, и он найдет ответы на эти вопросы. Он творил подобное, не испытывая потребности знать, имеет ли он право так делать, имеет ли право так петь, прав он или ошибается. Он не выполнял ничьего социального заказа, он совершал то, что велела его совесть. То, до чего дотягивалось к тому времени его сознание в своем развитии. Между двумя подобными "уточнениями" в разных песнях, когда он вначале вместо слов "разум возмущенный" стал петь "разум возмужавший", и когда в другой песне стал пользоваться словом "пракрасная", при повторении последних строк, прошло несколько месяцев. Так зреет внутреннее зрение человеческое.

И, как бы постепенно раскрепощаясь внутренне, раскрывалась его личность, у него проявилась способность к тому, чего он прежде даже не подозревал. Так получилось, когда, читая "Песни божественного сада" Сковороды, он остановился на одном из стихов. Остановился в том смысле, что начав читать "Стоит явор над горою..." -- вдруг поймал себя на том, что в нем рождается... То ли желание запеть, то ли мелодия. Он знал, что это мелодия не этого времени, что это мелодия времени Сковороды. Знал это тем же способом, как знал, каким низким, рыдающе-клокочущим голосом, разрываемый бездонной тугой и беспросветной мукой, произносил сам Шевченко слова: "I мене в сiм' великiй, в сiм' вольнiй, новiй, не забудьте пом'янути незлим, тихим словом". Это было то сокровенное знание, которому он не торопился дать объяснения. Он не доверял ни себе, ни другим, пытающимся найти объяснения в словах "о космическом единстве", о "экстрасенсорных чувствах". Он знал, что сегодняшние представления не позволяют пояснить этого. Сегодняшние понятия -- это детский лепет. Но, с другой стороны, он мог свидетельствовать, что подобное есть реальность. Как реальностью была та сила, которая направляла его движение, когда он шел по следу Сковороды. Как это, откуда -- он мог пока лишь стараться осмыслить. Стараться, долгие месяцы не находя в себе хоть сколько-нибудь путных мыслей об этом.

И все же, сколь ни были микроскопически малы эти шаги, он продвигался к новым знаниям. Преодолевал какие-то рубежи, привыкал к чему-то новому, что превращалось для него в норму. Норму, которая удивляла своей необычностью других, когда ему приводилось сказать им об этом. Так, вначале пугающая его самого готовность дополнять тексты песен, сочинять песни, через какое-то время уже не казалась ему чем-то необычным. Он сам стал воспринимать это как вполне нормальное и допустимое действие. С какого-то времени воспринимая подобное уже как некую данность, как давно известное и общепринятое. Так, найдя мотив песни на слова Сковороды, в какой-то момент он почувствовал потребность дополнить текст этой песни, чтобы уточнить понимание о тех людях, которые ради своей корысти, личной выгоды стремятся к власти.

Нашто мне да замышляти,

Что в селе родила мати.

Нехай у тех мозок рветься,

Кто высоко в гору дметься.

А при повторе последних строк он уже пел свои слова:

Нехай у тех мозок рвется,

Кто высоко в гору пнется.

Именно "пнется" в гору, вверх, не понимая, что оказывается пнем, а не деревом. Или тем деревянным дурачком, вырезан-ным из дерева. Из дерева жизни. Эти слова родились в нем, потому что он видел пни, в которые превратились деревья, что преграждали дорогу идущему Сковороде. Видел проявление того, что можно определить как возмездие природы. Видел, как природа воздает по делам не только человеку, его потомкам, но и всему живому на этой земле. Таковы законы природы. Нарушающие ее законы -- узнают силу возмездия. Не жестокую и беспощадную, как думается многим, а закономерную и неотвратимую. Которая воздает каждому так, как он сам то определил. Вольно или невольно, хотел он того или нет. Этим сохраняется условие равновесия в природе. Условие космического масштаба. Неспособность осознавать это с каждым новым поколением утрачивает свое оправдательное значение. Подобно тому, как с определенного возраста человек попадает под действие уголовных законов, неся всю полноту ответственности; так с определенного возраста человечество попадает под действие космических законов. И сила возмездия становится не жесткой, а более жестокой по отношению к любому человеку, представ-ляющему известное поколение, как за его мысли, так и за по-ступки.

А я буду себе тихо

Коротати милый век.

Так менет меня все лихо,

Счастлив буду человек.

Стараясь осмыслить личность Сковороды в том новом свете, который открылся ему, Родион пришел к пониманию слова "человек" как Чело Века. И если Человек -- звучит гордо, то Чело Века -- звучит величественно.

Чело Века -- когда каждый живущий несет в себе лицо того времени, в котором живет, каждый живущий в осознанном виде будет представлять собой этот лик времени. То есть, когда каждый живущий сможет сказать о себе, что он познал свое "я".

Чело Века -- когда каждый сущий будет жить со знанием, что он есть ученик своего времени. Постоянно изучая все реальности, чутко улавливая новое, не боясь переосмысливать самые незыблемые представления, созидая знания человечества.

Чело Века -- когда идущий дорогою исторического развития будет знать, что не во славу своего имени, а во имя Слова истины он преодолевает пространство и время. И тогда, говоря "имярек", каждый будет знать, что не имя речет он свое, а имя рек несет он в себе, имена рек, которые скорой водой, радостной, святочной водой наполняют его существо. Подобно тому? как имя Рось-Русь наполняло собой время и пространство истории. Имя реки, которое, как бы кто не выкручивал, указывает историческую истинность, где именно располагается край той земли, которую следует понимать, произнося имя Русь. О Русь, где сны твои таят разгадки, земля моя, чью столько раз историю переиначивали, переворачивали, пытаясь скрыть, упрятать силу первородную твою. О сколько раз и сколькие не старались умалить, унизить, стереть из памяти твое звучание, перебирая имена, перебирая имя твое земле другой. Краю мий, краю матери-земли, что вершили и вершат в гордыне своей дети твои, отказываясь от матери своей. Именем матери своей называя другую. Отрицая право существования родного Слова земли твоей, стараясь искоренить сам язык твой, тем самым искореняя твою память. Наивные в своей неприглядной жестокости дети твои... Гординские Человеки.

Постижение образа Чело Века Родион осуществлял через постижение своего "я". И было в этом приближении то своеобразие, которое им самим воспринималось как закономерность самой природы. Чем меньше для него имел значение вопрос о величии его "я", тем больше он узнавал о себе такого, что не только подтверждало его самые смелые предположения, которые владели им прежде, но даже превосходило их. Чем больше Родион освобождал свое сознание от зла той лжи, от злотой лжи общепринятых представлений и норм, чем, другими словами, сильнее выдавливал из себя раба, способного только работать, тем ярче, явственнее пробуждалась в нем способность творить. Созидая новое знание, он созидал свою личность, совершенствовал свое "я", создавал гармонию своей сущности со всем сущим.

Так расширялась его способность восприятия жизни. Он тренировал свой мозг, как спортсмены тренируют мышцы, все больше привыкая к такому образу жизни. Такой образ жизни все привычнее и нормальнее воспринимался им самим. И настало время, когда произносимые слова о том, что он познал себя, обрели известную стройность и доказательную строгость.

Все началось, а точнее, продолжалось с имени. К тому времени у него уже были новые представления о том, почему так случилось и что в результате этого предопределилось, когда он изменил свои имя и фамилию. Теперь же он снова вспомнил, что отправной "точкой", первопричиной ему тогда послужила родинка в области "солнечного сплетения", на которую обратили внимание с самого начала люди, его нашедшие. Это сидело в его памяти, словно ожидая времени своей реализации. То ли потому, что с самого начала, когда он впервые услышал об этом, он почувствовал какой-то намек на то чудо, в ожидании которого он прожил все свое детство и юность, сколько помнил себя, -- ожидание чудесного превращения из одинокого, никому ненужного существа в любимого и любящего ребенка в счастливой семье. То ли это впечатление произвело то, что другие заметили это в нем и выделили как некую особенность. Казалось бы, сколь малозначительное явление, которому он придавал еще прежде столько значения и которое привело его к мысли изменить фамилию и имя, стало основой для определения, как же ему именоваться. Не раз он задумывался о смысле того, что было им сделано. Как это повлияло на все то, что происходило с ним? Проявлением чего, какой силы являются эти следы на человеческом теле, которые почему-то принято именовать "родинками"? Почему, для чего они появляются на теле, проявляясь подобно фотографическому изображению в течении жизни? Как появилась та самая родинка красного цвета у него на груди?

Время от времени он вглядывался в эти знаки, стараясь понять, что они обозначают, к чему они. Родинка на животе, что представляла собой скорее бородавку коричневого цвета, которая имела теперь вид достаточно заметного бугорка величиной с булавочную головку. И эта красная родинка, которая тоже ощущалась на теле в виде небольшого бугорка и которая как бы символизировала собой точку, где находится сердце. Он помнил, как нащупал ее на своей груди, когда, стоя ночью у той хаты, впервые почувствовал колющую боль в сердце. И как раз там и была эта родинка. Сейчас, всматриваясь в нее, он не мог не связать ее красный цвет с теми мыслями об огне матери-земли, которые тогда появились у него впервые.

С точки зрения хронологии событий постижения нового прошло немало дней, когда в один из них Родион заметил вдруг, что кроме этих двух родинок у него есть еще одна небольшая родинка-бородавка коричневого цвета, которую легко можно было нащупать на груди. По размерам она была такая же, как и красная. Но если красная родинка была как бы гладкой точкой -запекшейся крови, то эта, как ягода ежевики, была как бы собрана из каких-то более мелких шариков, как и родинка на животе. И находилась как раз посредине груди. Как бы ни любили потешаться над этим "вдруг" в подобных случаях разные ценители словесности, но Родион действительно заметил эту новую родинку как бы вдруг. Хотя все-таки следует отметить, что понимание, узнавание чего-то вдруг имеет место в тех случаях, когда человеческое сознание соприкасается с тем, что относится к нему как друг. Содействие с известным другом при познании чего-то нового и производит состояние, эффект, который принято передавать словом "вдруг".

Так вдруг Родион увидел, что на его теле есть три родинки, которые выделяются среди других тем, что выступают над кожей в виде бугорков. Одна -- большая, две -- по размерам одинаковые, раза в четыре меньше первой; одна -- красного цвета, две -- коричневого. Не сразу Родион уяснил, что эти три родинки представляют собой некий прямоугольный треугольник. В последующие дни его мысли возвращались к этим родинкам, он часто рассматривал их, стараясь понять, что это за знак на его теле. Всматривался, чувствуя, что за этим сокрыто что-то важное для него, но никакого понимания этого, никакого объяснения не находил. Только значительно позже, додумавшись измерить расстояние между родинками, Родион понял, что катет этого "треугольника" между родинками на груди в два раза меньше, чем между родинками, находящимися на животе и посредине груди. Если расстояние между родинками на груди составляло около восьми сантиметров, то расстояние между родинками, расположенными вертикально, было около шестнадцати. То есть это соотношение соответствовало так называемому "золотому сечению". Где-то в этот же период на глаза Родиону попалась небольшая статья, в которой говорилось, что соблюдение этих пропорций является признаком известной гармонии. Известны архитектурные сооружения, картины, где соблюдены именно эти пропорции, и именно их общественное сознание считает эталонами красоты. Автор как раз и пытался показать, что подобные творения человеческого разума воспринимаются как символ красоты именно благодаря тому, что в них соблюдены эти пропорции.

Но в те дни Родион не смог додуматься до всего этого. Почему так? Не этим вопросом он задавался тогда... Или был еще далек от того состояния, чтобы не только смотреть, но и увидеть знак гармонии как в себе, так и на себе. И все же в эти несколько дней, пока он подолгу рассматривал три родинки, такие представления не появились в его голове. Потому ли, что ему еще предстояло прочитать несколько позже о комете Галлея, что соотношение двух ее характерных параметров соответствует соотношению "золотого сечения". Узнать о геометрических зависимостях "Троицы" Рублева, о Пантеоне, о числах Фибонач-чи... Так зреет зрение человеческое пока по неведомым своим законам.

Так продолжалось, может, неделю, может, больше. В эти же дни, читая очерки по истории "словян", Родион встретил перечисление других имен, которые то ли предшествовали названию народа "рос" или "рус", то ли существовали параллельно, -- это были "словяне" и "анты". Тогда-то Родион впервые для себя нашел историческую привязку к тому слову "ан", которое давно мучало его. Он усматривал свою взаимосвязь между словами "ан", "анты", "Антей". Антей -- это было не имя, а указующее предложение, в котором говорилось, что был ан тот или ан тей, который совершил нечто необыкновенное. И слово "анты" имело указующий характер -- ан ты. Ты ан, ты потомок анов. И в развитие этих представлений слово "славяне" он понимал теперь именно как "словяне", которое раскрывал как "слов аны". Эти уточнения подтверждали его прежние размышления о том, что значит жить не во имя славы имени своего, а во славу Слова.

Прежде он смеялся, сам себя веселя, когда определял свою сущность и смысл существования тем, что мог сказать о себе -- ан я, что было созвучно имени "Аня". То есть на чей-нибудь вопрос: "Кто ты есть?" -- он готов был ответить "Аня". Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тогда он говорил себе: "Я Ан", или "Ан я", -- а теперь он словно услышал в ответ голос предков: Ан ты. И было в этом что-то сродни родительскому благословению. Тебе, говорящему -- ан я, -- говорим - ан ты. Было в этом что-то сродни тому, чего Родион был лишен в своей жизни, о чем тосковало его сердце, сколько он себя по-мнил. Будто рука чья-то коснулась его головы. Не то, чтобы ласковая или нежная, скорее суровая, не привыкшая пестить, но рука родная... родительская. Странное это, непередаваемое чувство.

В другом месте он встретил объяснения известного ученого, что имя "Родион" прежде, как то следовало из богомольских памятников XVI века и других источников, звучало и записывалось как "Радион". Что это имя сближено со словом "рад", "радiти". Или, как писалось дальше "по-малоруски" -- "Ра-дивон". Это позволяло Родиону, опираясь на представления об "уме Ора", понять, что понятие "род", "народ", которые он соединял с именем "Родион", взаимосвязано и со словом "рад". Собственно, это суть одно понятие в разных своих качествах. Ибо "род" обозначал некое единство людей, а слово "рад" имело значение не только как "радоваться", "веселиться". Этот ученый упустил из виду, или в силу своей учености не знал, что слово "рада" имеет к этому еще большее отношение. Но для понимания этого требовалось быть не только "ученым", но и знать еще украинский язык, чтобы понять, что "рада", то есть "совет", именно и означает тот союз, единство, общность, род, взаимосуществование которого порождает радость от ощуще-ния близости, единства. Единства, когда люди чувствуют свое родство не в силу сопереживания горя, а именно сопереживания взаимной радости от осознания существования "рода" и своей сопричастности с ним. И помня об Оре, как верховном боге словян, и в этом смысле осознавая слова "умора", "уморить", "умер" как производные от слов "ум" и "Ор", действительно, следует признать, что предки знали, что настоящим родом, народом можно считать только тех людей, которые, советуясь, радясь между собой, радуются друг другу.

Для Родиона представления о веселье, о радостности, которые он установил таким образом в своем имени, давали основания видеть в этом направляющем его сознание силу Слова. Голос предков, которые по известным им причинам созидали и говорили определенные слова, чтобы обозначить определенные понятия, представления. Этот голос звал и направлял его ум к постижению нового. Это был для него известный способ продвижения мысли. Он обрел, овладел этим новым способом развития своего мышления, обрел источник движения мысли. Причем источник осмысленный, обоснованный представлениями, которые относились к так называемым фундаментальным знаниям. И пользуясь им, он, действительно, получал определенные результаты. Уточняя, утверждая в представлениях, которые появились у него раньше, открывал для себя какие-то новые точки. То есть, расширив в свое время горизонты своего мировоззрения, он теперь определял линию нового горизонта. Выйдя из круга "нормальности", он осознавал, нащупывал новую линию своего кругозора. Чертил эту линию в своем сознании через определение и нанесение неких точек-представлений. Потому его интересовало все, чтобы прочертить "круг", он должен был во всех направлениях найти эти "точки", зафиксировать, установить их в своем сознании, насколько это было ему под силу. И он почувствовал, что обрел возможность совершать подобное. Это было главное доказательство правомерности всех его представлений, его подхода к осмыслению жизни.

Голос предков звал его, как и всех остальных, но в отличие от других он обрел способность слышать этот зов. И идя на этот зов, не сопротивляясь, а следуя ему, подобно тому, как магнитная стрелка тянется туда, куда притягивает ее известная зовущая сила, Родион осознавал, как его ум начинает, наполняясь этой силой, направляться к тому, чтобы он через образ Буратино понял, какое веселье, какой смех ему переданы через кровь и какова его роль в том, чтобы наполнить соответствующим уморительным весельем саму жизнь.

Имярек! Им я рек имя рек... Открывая в себе крупицы истины, собирая их мельчайшие зернышки, он обретал ощущение наполненности зовом природы. Зов тот есть -- утверждалось в его сознании благодаря каждому новому знанию. Так, обратив свое внимание, свои мысли к собственному имени, он, в силу своих вроде бы личностных причин, старался выяснить, каким образом это связано с тем, что принято именовать "родинка-ми". Он задал себе вопрос: что есть родинки на теле человеческом, какие причины породжают такое явление природы и почему их принято называть именно словом "родинка ". Всматриваясь в свои родинки, Родион как-то вспомнил о родинках на правой щеке Рериха. Это воспоминание, наверно, открыло какую-то заслонку в его психике, хотя результат этого "открывания" сказался не сразу. Прошло еще, может, день-два, прежде чем он заметил, что у него на груди помимо этих, выделяющихся родинок, есть еще и другие. Обычные, в виде небольших темных пятнышек, на которые он, что называется, смотрел и не видел. Но когда он всмотрелся...

О, этот непередаваемый миг, головокружительный миг, когда в сознании пробивается понимание, что ты увидел, узнал нечто неведомое до этого. Когда вроде бы понимаешь, что оно есть, что это реальность, но одновременно и не понимаешь этого потому, что сознанию еще нужно время, чтобы свыкнуться с тем, что вошло в него. Чтобы это новое стало привычным и чтобы наполнилось еще какими-то дополнительными представлениями. Чтобы оно увязалось с прежними представлениями, нашло свое место во всем этом. Его лицо, опущенное вниз так, что подбородок касался груди, напряглось в ощущении какого-то страха и удивления. Он увидел, что родинки на его груди вроде бы имеют знакомый рисунок, и тут же засомневался в том, что правильно рассмотрел их расположение. И боялся каким-то неожиданным движением, даже вдохом или выдохом сбить в себе то состояние, когда ему увиделось, когда ему показалось...

Брови как бы нахмурились, стягиваясь своими широкими концами к переносице. Надбровные дуги, и без того заметно выпуклые, как бы еще выросли, отчего еще глубже обозначился провал между ними. Не столько расширились глаза, сколько расширились зрачки -- взгляд стал более объемным, способным вобрать все детали в поле зрения. Одновременно, этот взгляд свидетельствовал и об изменении глубины восприятия. То был момент того нервного напряжения, когда он чувствовал, как его охватывает какая-то дрожь от видения чего-то великого, запредельного и одновременно непосредственно связанного с ним самим. Что все, что было с ним прежде, было лишь известной подготовкой к тому, чтобы увидеть это и осознать, благодаря всему прежнему, всем прежним представлениям, понятиям. Чтобы соединить все это в клетках мозга как нечто единое и по-нять, что это собой представляет.

Его взгляд приковала какая-то знакомая последовательность расположения этих точек. Он видел, что это ему знакомо, но не мог сообразить, с чем это связано. Чувствуя, что где-то близок к пониманию, Родион даже сдерживал дыхание и без того затруднительное из-за наклона головы. Он боялся спугнуть голово-кружащее состояние, которое его охватило и которое было для него как бы предупреждением, что он близок к пониманию... Он знал уже это головокружение, состояние, близкое к опьянению, которое могло легко ускользнуть, стоило лишь отвлечься хоть на мгновение. И его уже не уловить, оно ушло...

В таком внутреннем напряжении прошло несколько минут. Наверное, сказался иной, непривычный угол зрения. Не в переносном, а в прямом смысле слова. Тот угол, под которым он только и мог смотреть на свою грудь, не пользуясь зеркалом. Но все же не напрасно в его голове прежде мелькали мысли, что теперь он обрел способность не только смотреть, но и видеть. Когда у него мелькнула догадка, что он видит, Родион не так удивился увиденному, как почувствовал некое снятие напряжения. Он нашел подтверждение своим мыслям, нашел доказательство правильности своих представлений, хотя и совершенно неожиданное. Сам факт того, что он увидел, открыл в себе, позволяло гово-рить, что его мысли, его взгляды соответствуют тому, что определяется как истина. Потому что это был известный результат всего хода развития его сознания. Это был результат видения того единого взгляда, которым он теперь всматривался во все. Взгляда с его точки зрения, хотя многое, что он видел таким образом, казалось более чем странным и непонятным.

Родион пересчитал родинки на груди, рисунок расположения которых был ему знаком и незнаком одновременно, чувствуя, как сжимается в нем что-то внутри, как бы замирает. Он еще раз испытал состояние человека, который преодолевает в себе то ли страх, то ли неуверенность, обретая внутреннюю ясность.

Нечто подобное он испытал в ту ночь, когда, практически соединенные воедино, молния и гром разорвали не только темноту и тишину, но и взорвали всю ту внутреннюю неуверен-ность и сомнения, которые он не мог преодолеть. Но теперь это преодоление было более мягким, как вдох, вроде бы незаметным. Хотя по своему значению было более поразительным и удивительным, чем та молния над головой. И не радость, изумление или восторг охватили Родиона, а скорее недоумение.

Семь родинок, две из которых выделялись и которые он давно уже приметил, повторяли контур созвездия Большой Медведицы. Наверное, это и вызвало замешательство у Родиона, потому что это было единственное созвездие, которое он легко находил на небе. Подобно тому, сколько мог он убедиться позже, как и подавляющее большинство людей вокруг него. Большая Медведица находится на небе практически всеми и достаточно легко. Малая Медведица -- уже не всеми и с определенным трудом. А все остальное -- просто звезды. Что само по себе есть прелюбопытный и многоговорящий факт. Но созвездие Большой Медведицы, которое он, сколько ему помнилось, мог оты-скать на небе с детства, было ему знакомо в том виде, как оно видится вечером. А глядя на родинки, он видел его как бы в перевернутом положении. То есть так, как оно видится утром. Оттого он достаточно долго не мог сообразить, что же он видит, хотя и такое знакомое.

Это было то созвездие, которое по-своему вошло в его мысли в те летние дни. На которое он смотрел в те ночи, когда ходил, через дороги и тропинки среди полей и лесов отыскивая дорогу своими мыслями. Ему сразу же вспомнилось все то, что он знал о Рерихе, о том, что семь родинок и бородавок на его правой щеке, расположенные в виде этого же созвездия, послужили ему определенным пропуском в тайны Гималаев. Родион познал в себе определенный знак Космоса, который порождал не только ответы, но и вопросы. И как бы ни были волнующи эти ответы, как бы они не превосходили его самые смелые ожидания, давая ему подтверждение о том, что он имел право ду-мать и говорить о своем величии, теперь это уже не имело для него решающего значения. Не личностная значимость волновала его теперь. Потому что достиг он этого, идя как бы в противоположную сторону -- осознавая свою малость и утверждаясь в этом.

Забавное дело, но пока он стремился утвердиться в своем величии, жизнь глухо молчала, не отзываясь на все его усилия. Но стоило ему изменить ориентацию своей психологии, пойти к постижению истины через осознание своей малости, как природа ответила ему, давая те доказательства, которые еще недавно казались ему такими вожделенными. Но только теперь, когда от этого вожделения в нем ничего не осталось, потому что он снял в себе всю ошибочность, иллюзорность представлений, которые порождают подобные желания, он получил возможность узнать то, что теперь уже не могло завладеть его сознанием, как нечто безоговорочно определяющее его исключительность среди других людей. И было занятно ему со временем встретить мысль в Библии о том, что возвеличивающий себя будет унижен, а унижающий себя-- возвеличится.

И хотя нельзя сказать, что он радовался от того, что нашел на себе знак семи звезд, что появилась еще одна, уже явная, зримая причина говорить о том, что он есть Буратино или что он есть идущий именем семи звезд... Но эта радостность была быстротечной в сравнении с теми вопросами, которые появились в силу того, что он нашел и увидел.

Во-первых, эти родинки были словно выжжены на его коже. Как загар от солнца изменяет цвет кожи, так и свет от семи звезд Большой Медведицы изменил ее цвет, образовав родинки, которые повторяли собой очертания этих звезд. Какова природа этого воздействия? Каким образом это происходит? И красная родинка оказалась следом от звезды, которая была самой крайней из тех трех, что образовали ручку Ковша. А другая выделяющаяся родинка, что находилась посредине груди, была как бы следом от самой нижней среди тех четырех, которые образовали Ковш. И почему они выделяются в виде бугорков вместе с той, что на "солнечном сплетении", образуя одновременно прямоугольник. Причем такой, который соответствует так называемому "золотому сечению". "Золотое" ли это сечение, или все-таки это "солнечное сечение"?

Мог ли Родион сказать, что познал себя? В известном смысле, да. То есть он познал себя в рамках тех привычных представлений, которыми принято мерить смысл жизни. Хотя правильнее было бы сказать, что он познал определенную закономерность такого понимания. Родинка на животе дала толчок его мыслям, которые пришли к имени, которым он назвал себя. Это имя подтолкнуло его по-иному взглянуть на Слово как на явление природы. Слово открыло ему новые горизонты, помогло утвердиться в мысли, что иное видение и видение иного не абсурд, а действительность. Что абсурдным скорее есть то привычное видение и понимание жизни, которое бытует в человеческом сознании, где мудрость человеческого знания и опыта -соседствует в неотличимой взаимосвязи с ложными представлениями, предрассудками. Слово позволило ему заглянуть в ту глубину собственного знания, из которой он смог увидеть взаимосвязь между родинками на его теле и звездами на небе. Все это было не случайностью, а закономерным ходом развития его сознания в процессе познания самого себя.

Потребовалось время, чтобы все это улеглось в сознании, чтобы свыкнуться с этим знанием и чтобы оно стало для него привычным, вошло в норму. Обретя способность видеть иначе, он смог увидеть иное. Это позволило ему узнать то, что оставалось неведомым для других. Причем, если для многих и для него самого прежнего существовали образы как бы изначально запредельные, которые воспринимались как известный поэтический образ чего-то недосягаемого или досягаемого только для божественной сущности, то теперь эти образы обрели для него реальное значение. Именно этими образами он осмысливал сущность природы через осмысление своей сущности. Не берясь обсуждать правомерность тех представлений, которые появились у Родиона в силу этого, следует отметить, что его личностные переживания, мысли о матери и отце, о своем предназначении, стремление к чему-то великому и неповторимому -- все то, что по-своему задавало направленность его поиску, нашло свою реализацию. Хотя и не в том виде, как это ему рисовалось, когда он мечтал об этом. В известном смысле, действительность превзошла его самые смелые мечтания.

Так Родион, в силу известных причин, заинтересовавшись созвездием Большой Медведицы, через какое-то время получил возможность изучить астрономический каталог. Он выяснил, что звезды в созвездиях принято обозначать греческими буквами. И поэтому та звезда, которая воплотилась на его груди в виде красной родинки, называлась "эта" -- звезда Большой Медведицы. Но он теперь знал, что эта звезда "эта" Большой Медведицы или, научнее, "эта" Ursa Major -- Красная звезда. Звезда прекрасная, которая была звездой его сердца. Он знал теперь свою звезду, звезду своего сердца. Он знал, что это звезда матери-земли. Он знал теперь, откуда родом он. Эта звезда "эта" была той звездой, с которой связано материнское начало для человечества. И теперь, когда он пел песню "Гори, гори, моя звезда", -- когда он произносил слова "но ты одна, моя прекрасная, горишь в отрадных мне лучах", -- то при повторе он уже произносил "моя пракрасная", -- и это изменение одной только буквы для него было наполнено таким смыслом и значением, о чем говорить он мог очень долго. Но вполне возможно, было и то, что весь смысл его жизнедеятельности сводился к тому, чтобы совершить именно это, вроде бы незначительное, изменение или уточнение в этой песне. Чтобы другие, неведомые потомки, пели эту песню, произнося естественно и привычно не только "звезда прекрасная", но и "звезда пракрасная". Теперь, думая и мечтая о Пракрасной звезде, если бы его спросили, где нужно искать тех, чей род нашел свое продолжение в человечестве, или, другими словами, где находится родственная для человечества разумная цивилизация, Родион знал, что ответить. Он знал ответ на этот вопрос.

Он нашел свой ответ и на вопрос, какого роста человечество, знал, какого оно возраста. Сопоставив, казалось бы, разные понятия: слова Сковороды о том, что ему иногда казалось, что он "торкається головою зiрок"; то, что у Рериха на щеке был след от звезд и что эти же звезды оказались теперь на уровне груди, -- во всем этом Родион видел свидетельство роста. Говоря о возрасте человечества, о его росте, за меру отсчета он брал те-перь звезды. Семь звезд свидетельствовали, что человечество достигло того возраста, когда его голова поднялась выше звезд. Знак семи звезд позволял измерить духовный рост человечества, позволял говорить о его духовном росте. И люди, начавшие все чаще говорить о духовном падении народа, о бездуховности общества, вызывали у Родиона теперь улыбку своеобразного умиления. Потому что говорящие подобное, сознавая то или нет, брали себя, свою духовность за некое мерило, причисляли себя к духовной элите общества и на этом основании приходили к выводу о низком уровне духовности народа. Он же знал, что подобное не соответствует реальности. Духовный уровень человечества был не низким и не высоким, а соответствовал определенному уровню развития, определенному возрасту человечества. Что же касалось уровня развития духовности того общества, того народа, представители интеллектуальной элиты которого сетовали на низкий уровень духовности общества, подразумевая под этим, в первую очередь, то общество, где они сами жили, то по этому поводу Родион имел прямо противоположное мнение. Беря себя за некое мерило, рассматривая себя лишь как некую незначительную частицу того общества, того народа, среди которого он жил, и понимая, что уровень, высота его личностной духовности, в самом минимальном выражении, есть тот максимум, на который поднялось данное общество, а в реальности высота общественной духовности как правило значительно выше высоты личностной духовности, Родион осознавал всю неправомерность утверждений о якобы духовном обнищании данного общества. Он, как частица этого народа, высоту своего духовного роста измерял, соотносясь со звездами. А значит и духовность самого народа, как минимум, была не ниже его личностной духовной высоты. И те, кто утверждает, что духовность этого народа ниже, чем духовность других "более развитых" народов, пусть скажут относительно чего они измеряют подобные величины. Он имел свое право свидетельствовать, что в вопросе духовности человечества народ, частицей которого он был, занимает не последнее место. Именем семи звезд он свидетельствовал о том, на какой высоте находится духовность народа земли края его родного. И пусть другие предъявят свои свидетельства.

Любой, говорящий о духовности народа, говорит прежде всего о своей духовности. Не собираясь ни с кем спорить и никому ничего доказывать, Родион знал минимально возможный уровень духовного роста своего народа, и у него были свои основания не доверять словам о его бездуховности. Он с улыбкой слушал подобные слова, с той же улыбкой, которую могли бы вызвать и слова, еще недавно так часто звучавшие из тех же уст, что именно при "развитом социализме" переживается максимальный расцвет всех человеческих возможностей для духовного роста.

Семь звезд на его груди, звезда пракрасная его сердца определяли уровень его духовного роста. И этот уровень был не высоким и не низким, просто это был известный уровень развития. Одни, говоря о народе и, тем самым, подразумевая и его, считали возможным говорить о его бездуховности, о низком уровне его развития. Это было именно так. Ибо уровень развития человеческого сознания в его единичном проявлении определялся уровнем развития всего общества и, одновременно, отражал собой этот же общественный уровень. И в первую оче-редь это имело отношение к тому народу, частицей которого он был, и общественное сознание которого, в понимании философской категории "особенное", являлось проявлением неотъе-млемой связи между единичным и общим. Сама жизнь Родиона была такова, что для него были неприемлемы слова о бездуховности народа. Он вырос и жил в том состоянии, которое не позволяло хоть каким-то образом отделить его личностное, единичное от понятия "народ". Он не знал нежности других материнских рук, кроме тех, которые в его сознании связывались с понятием руки Родины. Он не знал других отцовских слов, кроме тех, которые воспринимались им как слова Отчизны. Руки эти не холили и не лелеяли его, не ограждали от тревог и забот, но именно благодаря этим рукам он вырос и обрел то состояние, в котором теперь находился. Именно "состояние", хотя для кого-то он не имел ни кола, ни двора. Слова Отчизны не хвалили его, не направляли к какому-то выгодному занятию, но они определяли направленность развития его сознания, сформировали в нем не только желание, но и способность познавать мир. Потому слова о бездуховности народа он воспринимал как слова о собственной бездуховности, и имел на это право. Слыша такие упреки в свой адрес, он улыбался, потому что они уже не могли затронуть его, он знал уровень своей духовности. Потому, думая о духовности своего народа, вообще человечества, не мог не испытывать возбуждающей силы радостности.

Семь звезд Большой Медведицы на черном теле ночи светились для Родиона новым светом. Он с новой, более зримой силой чувствовал свою сопричастность с тем, что принято именовать Космосом. Он чувствовал себя той микроскопической частицей, через которую осуществилось воссоединение неба и земли, семи звезд и семи холмов города, в котором он жил. Но смысл этой сопричастности, приоткрывшейся ему еще на один шаг, через недолгое время стал Родиону еще более непонятным.

Как ему использовать то новое, что он узнал о себе? Ходить по улицам и всем показывать свои родинки? Кому это надо, да и что в этом особенного для других. По этому знаку его должны опознать, как это случилось с Рерихом, когда он путешествовал по Гималаям? Должны узнать, как узнали Буратино другие куклы, когда он впервые появился в кукольном театре? Может, эти семь звезд -- тот самый "звездный ключ", который раньше он называл "солнечным ключом"? Но ключ к какой двери, и где эта дверь? Ведь на той двери не случайно было изображение Буратино, которое увидели, когда ободрали старый холст и смахнули пыль и паутину со стены в чулане папы Карло? Может, старый холст, где изображен чан, в котором варится похлебка, это и есть образ того понимания материализма, которое владеет сознанием людей? Образ того, что видится им, когда они произносят слова "коммунизм", "марксизм"? Может, от того и живут люди, относясь к своей Родине, как к корыту с жирной похлебкой, ведя борьбу за место у этого корыта? Не понимая, что речь идет не о корыте, а о Ковше.

Подобные мысли одолевали Родиона, но одновременно он понимал, что такие объяснения он не может пока использовать в разговоре с другими людьми. Как бы ни были весомы и зримы для него те доказательства, которые открылись ему, для других эти факты послужили бы поводом считать, что он претендует на какое-то особое место среди людей. Что он старается доказать свою избранность. Таким способом он уподобился бы тем, кто пытается доказать другим, что они мессии.

Шли дни, обычные дни, он ходил на работу, выполнял какие-то поручения. В это же время Родион еще раз перечитал Биб-лию. Больше всего его заинтересовало "Откровение Иоанна Богослова". Особенно то место, где Бог является перед Иоанном, держа в правой руке семь звезд. Это больше всего заинтересо-вало и привлекло внимание Родиона. Какая традиция, какие представления предков о семи звездах воплотились в этом библейском тексте как некий признак Бога? Откуда взялось представление, что именно семь звезд есть тем знаком, который обозначает Бога? Родион не знал, где найти ответ на эти вопросы. Но если ты правильно задаешь вопрос, то жизнь выдает тебе ответ, хотя и не так быстро, как хочется. Но человек спешит, зачастую не понимая, что ответ не запаздывает, а появляется лишь тогда, когда он внутренне готов его воспринять. И нужно уметь радоваться не только нахождению ответа на вопрос, но и ожиданию этого времени. Так, через некоторое время Родион вспомнил, что читая о Рерихе, он что-то встречал и о семи звездах Ковша. Снова найдя в библиотеке нужные журналы, он отыскал и отрывок из какого-то пророчества гималайских гуру, где говорилось о том, что семь звезд Ковчега -- знаки Майтрейи. И, сколько мог понять Родион, Майтрейя -- это был тот Бог, чье пришествие ожидалось в недалеком будущем. И была там еще одна значительная для него деталь: знаком начала нового времени будет молния, посланная в ПЯТОМ году. Слова об этой молнии сразу же связались для него с той молнией, которая ослепила его в ночь с шестого на седьмое января восемьдесят пятого года.

Получалась любопытнейшая взаимосвязь. Семь звезд и в христианстве, и в буддизме были тем знаком, который связывался именно с богом. Но если в христианстве они были обезличенными, то в буддизме это были вполне реальные семь звезд Ковчега, то есть созвездия Большой Медведицы. Хотя само это созвездие практически не видно в Индии. То есть люди, живущие на тех широтах, вроде бы не должны были обращать внимание на это созвездие, тем более придавать ему такое значение. В то время как для самого Родиона эти семь звезд были всегда как бы перед глазами, ибо в том краю, где он жил, эти звезды были не только неотъемлемой, но и основополагающей частью звездного неба для любого человека. Все это говорило о том, что представление о семи звездах есть общечеловеческое, и независимо от религий имеет некое общее значение, которое принято в силу каких-то причин связывать с божественным началом. Чем-то наиболее важным в жизни людей. При этом то, что в буддизме эти семь звезд были вполне определены, а в христианстве не имели такой определенности, выступали уже как некая абстракция, позволяло Родиону усматривать в этом подтверждение правильности его представлений о том, где возникло Слово и как оно развивалось. Семь звезд Ковша, которые он видел у себя над головой, которые нельзя было не увидеть, не обратить на них внимание, можно было увидеть, находясь лишь на севере Индии, только у кромки горизонта. В том же краю, где складывались предания христианства, эти звезды не были видимы ни при каких условиях. То есть как раз и получалось так, как то в силу других причин представлял еще раньше Родион, размышляя о том, как исторически развивалось Слово, наполняя память человечества определенными понятиями, образами. Теперь звезды по-своему подтверждали то же самое -- эти семь звезд Ковша могли войти в сознание людей только в том краю, где их нельзя было не заметить. Где до сих пор практически каждый человек без всякого труда укажет на этот Ковш, правда, назовя его Большой Медведицей. При этом, пожалуй, будет очень удивлен, как это случилось с Родионом, когда он почитал астрономический каталог и узнал, что в созвездие Большой Медведицы входит около 200 звезд. И окажется в большом затруднении при попытке указать еще какие-нибудь звезды из этого созвездия, кроме этих семи. Хотя в действительности их не семь, а восемь, поскольку одна из них -- двойная звезда.

И по мере удаления от этой земли, по мере расселения людей, распространения Слова, память об этих звездах начинала все больше "отрываться" от реальности. Неся в себе воспоминания о чем-то великом, значительном. Фантазия и тоска о каком-то утерянном прошлом, особенно свойственная психике человеческой в период детства, вела к тому, что эти звезды стали олицетворять не просто что-то важное, неотделимое от самого понятия жизни на земле, как это было у предков, живших неизвестно в каком краю, а понятие Бога. И чем дальше развивалось Слово в пространстве и времени человеческого бытия, тем иллюзорнее становились эти звезды, под воздействием фантазий и мечтаний превращаясь в человеческой памяти в абстракцию. Так семь звезд Чумацкого Воза превращались в семь звезд-мудрецов в Индии, где каждая имела свое священное имя, но которые все еще связывались в памяти народной со звездами Ковша. В последующем витке развития человечества они превратились уже в "золотые звезды" для придания еще большей значимости их божественности в библейских текстах. Фантазия человеческая, утрачивая богатства памяти земной, искала и требовала "позолоченных" эпитетов. И образовывалось при этом понятие-имя на "мертвом" языке Ursa Major, которое переводится как Большая Медведица. Но настало время, когда история совершает положенный круг своего витка развития, когда это "мертвое" название семи звезд возвращается в тот же край земной, где продолжает жить в памяти народной другое название этого же созвездия. Чумацкий Воз? О чем оно говорит, как это имя несет в себе то общечеловеческое представление о чем-то предельно важном и существенном, без чего немыслима сама жизнь? Нужно, совместив все эти понятия, вскрыть, снять все ложное, что наслоилось за многие века, чтобы понять не только, что все это есть проявление одного и того же, но и устано-вить их взаимосвязь. Как совершить такое? На что необходимо опираться, чтобы осуществить подобное?

Родион чувствовал, что совершить подобное можно только благодаря Слову, опираясь на ту культуру, которая продолжает жить на той земле, где это Слово и появилось. И если это ему удастся осуществить, то это будет уже не просто некое подтверждение, а доказательство того, что подобные представления -- не плод его воображения, а реальная закономерность развития человечества. И семь звезд, которые Родион обнаружил на своей груди, -- это лишь известное подтверждение правильности таких представлений, подтверждение того, что его мысли двигались в направлении истины. Но сумеет ли он не свернуть, выдержать это направление, идя по наитию, ведомый зовом, кто мог сказать ему об этом? Но он и не спрашивал никого, не ждал ни от кого подсказки, кроме как от самой жизни, во всей ее кажущейся серости и неподвижной неизменности. И когда его иногда кто-нибудь спрашивал, откуда он взял, где прочитал о том, что рассказывает, Родион, дурашливо усмехаясь, отвечал, ничем не греша против истины: "Это было вычитано из самой мудрой книги -- книги жизни. Это говорю вам я, а меня этому научил Папа Карло".

Он знал, что является лишь частицей той природы, которую старался постичь. А постичь он мог через постижение, познание себя. И открывая для себя смысл своего "я", он приоткрывал тем самым смысл самой жизни. И если в Евангелии звучали слова: "Я есмь утренняя звезда. Я есмь альфа и омега...", -- то он теперь имел свои причины произнести слова: "Аз есмь Пра-красная звезда." Аз есмь "альфа" и "эта"... Потому что именно "альфа" -- Малая Медведица, более известная как Полярная звезда, была известной противоположностью звезде "эта" -- Большой Медведице. Все это порождало разные мысли. Возможны были разные толкования. Для людей, не знающих всех этих причин, слова, которые рождались у Родиона, могли показаться странными, в лучшем случае.

Я тот, кого нетерпеливо всюду ждут,

Пророчески вздымая руки в горе горе,

К которому все чаянья отчаянья несут,

С нетерпеливой страстностью во взоре.

Я тот, кого все ждут...

Которого нигде не узнают...

Но главное для него было не в этом. Родион теперь понял, что его появление на этой земле, то, что он живет в городе на семи холмах, под семью звездами Ковша -- само это есть свидетельство того, что, образно говоря, небо соединилось с землей. Он был той известной точкой соприкосновения неба с землей -- об этом свидетельствовали родинки у него на груди. И в действительности, речь не идет о его какой-то особенности среди других людей. И не суть важно, как его воспринимают другие, говоря аккерманским языком, за кого его держат. Глядя на самого себя как бы со стороны, он заинтересовался в первую очередь тем, проявлением какого смысла жизни вообще все это есть, а не только и не столько смысла жизни некоей отдельной личности, которую исследовал, изучал и которой, в силу ряда обстоятельств, оказался он сам.

Увидев под таким, новым для себя, углом зрения родинки, Родион стал обращать внимание на то, как у других людей распо-лагаются родинки. Стараясь установить какую-то связь, найти объяснение, следствием чего есть подобное явление в природе и о чем оно говорит. И хотя он не имел возможности --по-настоящему изучать этот вопрос, забавляясь мыслями о том, что бы ему стали говорить, начни он предлагать разным людям, а особенно женщинам, раздеться. Но даже тот поверхностный -осмотр, который был ему доступен то ли в транспорте, то ли на улице или еще где-нибудь, когда он примечал расположение родинок на лице, шее, руках, позволил ему понять, что в этом существует своя закономерность. Достаточно часто для простой случайности ему встречались люди, у которых он замечал родинку в области "сонной" артерии. Словно след некоего "поцелуя Изабеллы". Немало людей имели родинку на шее со стороны затылка. Обратив на это внимание, он и у себя обнаружил некий маленький бугорок на затылке. Хотя и несколько смещенный вправо. Почему так? Он знал, что подобное исследование требует, что называется, серьезной научной методики. А у него нет возможности, нет времени... Если бы он мог, если бы имел деньги создать группу из разных специалистов, чтобы они, изучая вроде бы вопросы из разных областей знания -- лингвистики, психологии, генетики, истории, философии -- под тем углом зрения, под которым он сам видел эти вопросы, могли бы накапливать факты, то потом, обобщая их, возможно и нашли бы реальную взаимосвязь в том, что пока представляется какими-то несвязанными, случайными и несущественными проявлениями или фактами. Но... Он мог рассчитывать только на свои силы. И теперь не огорчался, что не может как-то иначе организовать изучение этих вопросов. Он старался совершить то, что было в его силах и возможностях. Мало это или много -- не ему об этом судить. Другое дело, что теперь были такие вопросы, которые, он знал, будут раньше или позже изучаться другими, когда они додумаются до этого. То есть он как бы предвидел теперь то, что должно в каком-то будущем заинтересовать других. И впоследствии убедился, что некоторые его вопросы интересуют и еще кого-то, хотя к ним они подходят как бы с другой стороны. Со своей, что как раз и было самое главное -- поскольку только видение чего-то с разных сторон, разными людьми дает более полную картину и позволяет действительно понять какое-то явление природы. Родиона не огорчало, а радовало, когда он узнавал это. И неважно, кто был первым, неважно, о ком пишут или говорят, важно, что человеческое познание движется в том же направлении, что и его собственное познание. Хотя и по своей дорожке.

Следующий шаг, который позволил ему еще немного приоткрыть завесу неведомого, был сделан им, когда он задумался над вопросом: а почему эти созвездия именно так называются -- Большая Медведица и Малая Медведица? К этому его подтолкнуло то, что Большую Медведицу на той земле, где он жил, было принято называть Возом. Из справочной литературы по астрономии он узнал, что название Большая Медведица, как и Ма-лая, есть калька-перевод с латинского языка. На какое-то время он нашел успокоение в этом объяснении, хотя слова "major" и "minor", то есть "мажор"-"майор" в двух возможных произношениях и "минор" дали ему повод для некоторых размышлений и уточнений своих прежних представлений. "Веселый" и "печальный", а не только "большой" и "малый" можно было переводить из латыни. Через эти звезды он опять вышел к тем мыслям о неразрывной связи смеха и печали, которые по-своему уже осмысливал прежде. Анекдот и украинская народная песня. Слово "урса", которое переводилось как "медведь", вначале почти не заинтересовало его. Его заворожило осознание того, что на звездном небе уже существует своеобразное объединение веселого и печального. С точки зрения музыкальной терминологии. Все это было своеобразным уточнением и дополнением его прежних мыслей, но на качественно другом уровне. Он еще явственней ощутил взаимосвязь между звездным небом и человеческой сущностью, которые каждая по-своему объединяли в себе веселое и печальное. И это объединение противоположностей, их взаимопроникновение, их борьба и единство были частью того ядра, без которого невозможны были сама жизнь, существование самой материи.

Подобное было примером того, как созидалась его духов-ность, его духовное видение мира. Того, как он обретал какие-то свои, мало заметные для окружающих точки соприкосновения тех двух "сводов", небесного над головой и внутреннего в самом человеке, которые завораживали Канта. Хотя и сам Кант в свое время не смог найти точек взаимосвязи этих двух "сво-дов". На тот момент развития его ума не хватило, чтобы обнаружить подобные точки. И в этом смысле то, что постиг Родион, было фактом известного продвижения человеческой мысли по дороге познания. Одним из проявлений всех этих представлений о нерасторжимом единстве мажорного и минорного в природе стала песня, исполнение которой Родион уточнил еще раз по-своему. Теперь он стал петь "Гори, гори, моя звезда" в мажорном звучании слов:

Ты будешь вечно незакатная

В душе тоскующей моей.

А при повторе, используя минорное звучание, он пел теперь по-своему, изменив одно слово:

Ты будешь вечно незакатная

В душе ликующей моей.

То есть он специально подчеркивал взаимосвязь тем, что если поется слово "тоскующей", то звучание мажорное, веселое, а если поется слово "ликующей", то звучание уже минорное.

Так случилось, так должно было случиться... Через какое-то время Родиону попалось несколько книг, в которых он нашел как бы подсказки для того, чтобы еще больше убедиться в справедливости своих мыслей. Утвердиться в том, что новое видение света не есть плод его воображения, а реальность, которую он начинает все яснее осознавать. Из статьи одного любителя-исследователя старины об астрономических представлениях древних словян он узнал, что созвездие Большой Медведицы, точ-нее, сам Ковш имел в древности название Большой Воз, а Ковш Малой Медведицы -- Малый Воз. Хотя более древние названия были другими: семь звезд Большой Медведицы именовались как Воз, а семь звезд Малой Медведицы -- Пасека. Кроме того существовало еще одно название Большой Медведицы, которое хотя и использовалось на Руси, но, по-видимому, принадлежало к культуре северных народов, живущих за Уралом, -- это на-звание было Лось. То есть, сколько смог выяснить для себя Родион, словянскими названиями этих созвездий были Воз и Пасека.

В это же время, читая исторические очерки Агатангела Крымского, где он рассуждал о правомерности и целесообразности называть Украину Малой Русью, хотя исторически именно эта земля именовалась первоначально в летописях -Русью, а затем несколько позже Великой Русью, и уже значительно позже это название стало увязываться с землями Московского княжества, не говоря уже о тех землях, которые теперь понимаются под понятием Россия, Родион встретил перевод названия Малороссия на латинский язык. Нельзя сказать, что увидев "Rusa Minor", он сразу же все сообразил и понял. Для того, чтобы в голове сформулировались четкие мысли, ему потребовалось некоторое время. Но его сразу удивило и привлекло внимание известное подобие и созвучие этого словосочетания с названием созвездия на том же языке Ursa Minor. Именно это удивление позволило ему запомнить эти два названия как нечто единое, хотя у него и не было никаких мыслей в тот момент для доказательства этого единства.

Но когда еще через некоторое время Родиону пришлось читать какую-то не очень выразительную брошюру об исторических названиях, он натолкнулся там на объяснение, откуда происходит название Русь. Автор придерживался мнения, что это название берет свое начало от реки Рось и при этом приводил несколько вариантов названия этой реки, которые встречались в разных источниках: Рша, Рсь, Ръсь, Урс, Русь, Россь, Росса... Это было именно то, чего не хватало Родиону для того, чтобы прежние мысли обрели известную логическую стройность. Это было то звено, которое соединяло до того как бы разорванные звенья в цепи представлений, образуя уже одну логическую цепь. "Урс" и "Русь" означали одно и тоже. То есть названия Russa Major и Ursa Major в таком понимании были, фактически, одни-ми и теми же словами. И точно также Russa Minor и Ursa Minor. Это означало, что, переводя названия созвездий с латинского языка, можно было говорить, что эти созвездия называются как Русь Великая и Русь Малая. При этом, может быть, не прямым, но косвенным подтверждением справедливости такого понимания являлся и тот общеизвестный факт, что Русь издавна олицетворялась с образом медведя. Понятие "русский медведь" не случайно стало нарицательным. Подобное же подтверждение Родион усматривал и в словах тюркскоязычных народов, где слово "русский" звучало как "урус, урыс". То есть то же самое "урс".

Так земное и небесное опять совместились в сознании Ро-диона. И он был той точкой человеческой сущности, которая, неся на себе знак семи звезд Великой Руси и живя на земле, истинное название которой было Русь или Великая Русь, соединяла самим своим существованием эти две ипостаси. Он теперь имел все основания говорить о том, что настало время, когда небесное и земное нашло свою точку соприкосновения и это соприкосновение совершилось. Он знал, что его ум не способен осознать всего этого во всей полноте, его печалило, что он не имеет возможности поделиться своими мыслями с другими, тем самым направив их усилия на изучение вопросов, которые связаны со всеми этими представлениями. Это вроде бы никого не интересовало, хотя и не было на земле ни одного человека, которого бы подобные вопросы не касались. Утешением для Родиона в этом стала мысль, что именно такое положение человеческих знаний является одним из признаков того, что они относятся к фундаментальным знаниям. Или фундаментальным исследованиям. Которые никому конкретно не нужны, но которые касаются так или иначе любого человека. Другим признаком их фундаментальности является то, что они опираются на общественные, то есть фундаментальные источники, внося в них уточнения, дополнения. Именно это наполняло его радостью. Радостью того, что он достиг уровня, когда его ум стал способен на подобное узнавание вроде бы известных и незыблемых ис-тин. Он видел для себя только одну возможность: накапливать знания, чтобы излить потом все в своей песне.

Русь великая! -- он знал теперь, где земля этого края, -- родинки на его груди были той связующей точкой, -- которая воссоединяла звездную Русь с земной Русью. И то, что скрывалось за исторически образовавшимся пологом так называемых привычных представлений прежнего, прадавнего, но как бы забытого, утраченного. Не в силах одного человека сорвать подобный полог, но то небольшое отверстие, которое появилось в старом холсте, позволяло все-таки увидеть то неведомое, которое существовало изначально.

Им я рек имя рек! Имярек! О, Русь! Земной край, неповторимая сила которого, плодородие которого сравнимо лишь с долготерпением народа твоего, который мучительно долго терпит надругательство над своей памятью, над своей историей. И далекие и близкие его братья-народы давят его душу, стремясь поработить его, искоренить его язык, скрыть его историю, запрятать и забыть само понятие об этом народе и об этой земле. Но нет прекраснее песен, чем у этого народа, в которых звучит космическая печаль. То поет сама земля твоя, Русь Великая. Русь изначальная несет свою весть звездам. Сила небесная, сила звездная, космическая воссоединяется с земной силой через сердце человеческое. Не по краю земли, не призраком по Европе, по земному краю идут следы Чело Века, и Звезда пракрасная пульсирует от ударов его сердца, ритмом этой Красной Звезды наполнен зов его песни. Он идет по Дороге Кохання, чтобы очеловечить род свой, ибо ведомо ему, с кого родом он есть...

Имя рек им я рек...

Так думалось Родиону в определенные минуты, когда образ Чело Века совмещался для него с образом человека, на груди которого родинки напоминали созвездие из семи звезд. Но это был уже не он как личность, вернее, его личность в этом образе была лишь какой-то неотличимо малой частицей. Это был образ самого народа. Подобно тому Ивану Стотысячному, понятие о котором он нашел в пророчествах гималайских гуру. Или как переосмыслил его имя Родион -- Ивану Праведнику. Иван Праведник -- идущий с правдой, ведущий за собой ищущих правду. Так виделся и понимался Родиону образ этого человека, который символизировал собой конец и начало -- конец старого и начало нового времени. Через многоликое воплощение в разных людях этого духа, через стотысячное воплощение в соответствии с "правилом ста обезьян" -- только так мог стать реальностью этот образ. Стать достоверным явлением. Никто не вправе претендовать, что в своем личностном воплощении он способен вместить в себе этот образ во всей полноте, но каждый способен своим воплощением дать реальную силу этому образу.

Этот период жизни был для Родиона воодушевляющим. Созидалась его новая духовность. Его мысли обретали подтверждающие факты, которые вполне нормально могли быть восприняты уже многими людьми. Он мог, подобно Емельяну Пугачеву, предъявить "тайные, царские" знаки на своей груди. Мог объяснить историю развития Слова, опираясь на такие источники как древнеиндийские Веды, Библия. Было удивительно прослеживать, как движется собственная мысль, как вроде бы случайно попадающие в руки книги, статьи, содержащие вроде бы не связанные между собой сведения, вдруг оказываются именно теми источниками, которые позволяют уму соединить эти сведения воедино и получить до этого никому неизвестные представления. То было время того возраста, когда человек еще может и когда уже знает. Ибо существует возраст, когда воз-можно соединение этих двух сил. Если человек не свернул с дороги истины. Родиону предстояло еще выяснить, пожалуй, самое интересное из того, что ему выпало узнать за эти месяцы. Наверное, это был самый пик его познания. Выше этого ему уже было не по силам подняться. То было самое яркое, самое явное практически для любого человека представление, которое максимально полно объясняло и доказывало правоту его мыслей.

Семь родинок, которые он увидел благодаря Слову, благодаря слову "родинка", как бы предопределили, что его мысли опять обратятся к Слову. Но обратятся уже с обогащенными представлениями о звездах на небе. Через звезды Родион как бы получил подсказку, с какой стороны подойти к Слову, чтобы узнать не только нечто новое, но и столь существенное, которое реально демонстрировало, что это имеет отношение к самым, что называется, фундаментальным понятиям человечества. Обретя заостренное внимание на название семи звезд, в силу своей личностной, скажем так, шкурной заинтересованности, поскольку на его собственную шкуру лег след этих звезд, Родион внутренне увидел одно из названий этих звезд. Хотя логика развития мысли увела его в латынь, но древнесловянское название Воз притягивало его мысли. По его представлениям это название должно было нести в себе гораздо более важное смысловое значение, чем все остальные. Но в чем оно заключалось? И почему именно так назывались эти семь звезд? Что это за Воз такой? И именно это название сохранилось в памяти народа, который жил на этой земле, преобразившись в некоторых местах как Чумацкий Воз, указывая этим на взаимосвязь с Чумацким Шля-хом.

И Родион, который еще раньше пришел к выводу об исторически оправданной необходимости переименовать Млечный Путь или Чумацкий Шлях, как факт признания, что человечество вышло на новый уровень осознания своей Космической Дороги, не мог не стараться найти понимание этим представлениям в том новом видении, которое стало доступным ему. В силу своего понимания Слова, исходя из представлений о двустороннем содержании каждого слова, благодаря самой диалектике возникновения и развития этого явления. Родион, перевернув слово "воз", получил слово "зов". "Воз" и "зов" были связаны для него с семью звездами. Зов -- это понятие было столь многопланово и значительно, что гораздо естественней соотносилось с этими звездами. Зов природы, зов предков, зов космоса, божественный зов. Все это достаточно точно соответствовало тем представлениям о божественной сути этих семи звезд. К тому же понятие "зова" было нерасторжимо с представлениями о звуке, то есть Слове. "Глас божий" фактически и был этим "зовом", связанным с семью звездами. Поняв слово "зов", что оно родственное слову "зев", в смысле того, благодаря чему появляется сам "зов", Родион вспомнил имя Зевса. Получалось, что "Зевс" следовало понимать как зев се. То есть на современном языке это звучало как -- зев это. Или -- зов это. То есть образ Зевса оказывался связанным с теми же семью звездами, которые были признаком бога как в буддизме, так и в христианстве. Слово-понятие "зов", которое для Родиона теперь однозначно было связано с семью звездами, достаточно очевидно соответствовало тому крайне существенному значению для общечеловеческих представлений, которое он не усматривал в этот момент в слове "воз". В слове, которое привычнее, которое как бы напрямую было связано с этими звездами.

Стараясь осмыслить разные варианты слова "зов", Родион открыл для себя, что древнесловянское слово "се" в современном звучании означает не только "это", но и "есть". Получалось, что словосочетание "зев се" можно было понимать и как -- зов есть. 3ОВ ЕСТЬ. Когда он создал эту конструкцию-понятие, что-то крайне знакомое в самом звучании остановило его. Он не сразу смог понять, что "зов есть" близко по звучанию к слову "совесть". СОВЕСТЬ -- Зов есть. Но одновременно "совесть" имела смысл и "со весть", то есть "с вестью". Все это было настолько непривычно, что казалось, с одной стороны, неправдоподобным, но, с другой -- это не противоречило, а наоборот, дополняло и взаимосвязывало то, что и так уже было взаимосвязано в общечеловеческих представлениях. Ибо понятия о том, что идущий с новой вестью идет от бога, понятие "благой вести", которое было пояснением слова "Евангелия", не противоречило понятию "Зова". В то же время слово "совесть" имело также большое значение в человеческой культуре. Иметь-то оно имело, употребляли его часто, обычно в форме "совести нет", "живут не по совести", но что означает само это слово...

Несколько позже Родиону попалась одна занятная статья журналиста, который имел не случайную в данном случае фамилию Соловейчик. Статья была посвящена вопросу совести. И хотя автор так и не нашел какого-то четкого объяснения этому слову, он достаточно обоснованно высмеивал те определения философской категории "совесть", которые можно было встретить в разных философских учебниках и словарях. Действительно, из многозначительно-велеречивых определений можно было сделать только два вывода. Во-первых, что это нечто очень существенное, важное в смысле самого существования человечества, нечто неотъемлемое от самого понятия человеческой жизни. Во-вторых, все-таки непонятно, а что же такое "со-весть".

Родиону было вдвойне интересно читать эту статью, потому что к тому времени он уже нашел свое понимание слова "со-весть" как понятия "зов есть". Образ Зова, который символи-зирует собой то, что люди чуют в себе. И не случайно бытует расхожая фраза о "голосе совести". Взаимосвязь "совести" с "голосом" в человеческой памяти, культуре, хотя само слово "со-весть", видоизменившись, как бы утратило, спрятало свою изначальную связь с "зовом". Казалось бы, буква "з" заменилась буквой "с". И хотя известно, что эти буквы обозначают близкие по звучанию звуки, тем не менее привычное восприятие как бы отторгает реальность этой связи. Но если вдуматься, то сам факт чередования звуков, которые при написании передаются то буквой "з", то буквой "с" как раз и свидетельствует о правомерности понимания того, что слово "совесть", вполне вероятно, могло звучать когда-то как "совесть". В то время, когда оно еще не было единым словом, когда люди говорили медленнее, чем современные, когда было меньше и самих слов. Когда никто не мог еще и предположить, что будет такое, например, слово как "машиностроение" или "общепринятое".

Говоря о голосе совести, люди говорят именно о том зове, которым... наполнена природа. И подобно тому, как магнитная стрелка "чует" зов магнитного полюса, подобно тому как в соответствии с магнитными линиями воздействию магнитного поля подвержены не только частицы металла, существует в природе сила, которую издавна определяли понятием зова и которая влияет на человеческое сознание. Она зовет человека, она тревожит его созна-ние, она позволяет говорить о том, что не в соответствии с этим зовом идет по дороге своего развития, что живет он не по совести. Вот как стал понимать Родион, благодаря семи звездам, что есть "совесть". А тот факт, что практически все люди, употребляя слово "совесть", не могут дать объяснение, что же под этим следует понимать? Родион установил сам, поскольку, найдя свое объяснение, он придумал тест-вопрос, который достаточно долго задавал всем, от кого слышал слово "совесть": "А что такое совесть"? И никто ему не ответил... и никто не спросил его об этом.

И все-таки Родиона мучила эта, как ему казалось, недоказуемость правомерности замены "с" на "з" в слове "совесть", пока он с другой, так сказать, стороны не нашел подтверждение реальности подобной подмены в результате существующей языковой практики. Установив взаимосвязь слова "зов" с "совестью", таким способом связав понятие "совесть" с семью звездами, то есть установив, что совесть как понятие так же значительно в человеческой культуре, как и другие "божественные" понятия, и нерасторжимо увязано со все теми же звездами, Родион не мог найти подобного смысла слову "воз". Вернее, благодаря своим прежним занятиям каратэ, слово "воз" достаточно быстро взаимосвязалось для него с командой "ос", которая означала сверхсилу. "Ос", "ось", "ас", "аз" -- это были для него производные от слова "оз" или "воз".

То, что ось земная связана с семью звездами, точнее с Полярной звездой, был тем фактом, на который не могли не обратить внимание люди с самой древности. А соответственно, осмысливая этот факт, они должны были придумать слово. Слово "ос", или в более современном звучании "ось", было из числа самых первестных слов, которые были произнесены человеком. О-се, -- говорили люди древности, показывая на звезду, вокруг которой вращались другие звезды. Как это слово преобразилось в слово "воз", обретя впоследствии значение "телеги", которая имеет колеса и оси, Родион мог только догадываться. Для установления этого требовались исследования, на которые он был не способен сам по себе. Но то понятие сверхсилы, которое сохранилось в японской культуре, космической сверхсилы, воплощающейся в слове-звуке "ос", не имеющем какого-то конкретного смысла в самом японском языке, не противоречило тому, что это слово связывается с "божественными" семью звездами, имя которых звучит как "воз". Не только не противоречило, а, скорее, указывало на неизбежную взаимосвязь, хотя и затерянную в истории человеческого развития. Можно было бы считать надуманной взаимосвязь слова "воз" и команды из каратэ "ос", но все убеждало в обратном, хотя не хватало многих звеньев, чтобы установить эту взаимосвязь как незыблемую.

Но было еще одно, на что обратил внимание Родион. Такая же, с одной стороны, явная взаимосвязь с тем, что сохранилось в японской культуре, что является одним из фундаментов духовной основы каратэ, и что, одновременно, имеет, в принципе, подобную по своему значению сущность в культуре словянской. Хотя с другой стороны, взаимосвязь эта пока не очень и объяснима. Это касается другой команды в каратэ, которая звучит как "кия". Это команда, если вдуматься, звучит точно так же, как если бы потомок Кия, известного, хотя и непонятного образа из легенд, произнес бы: "Кий я". Кто же такой был Кий? И разве не очевидно, что понятие мужской, всепробивающей и пронзающей силы связано с этим словом. Словом, которое имеет с одной стороны менее употребительную форму звучания как Куй. Хотя при известной трансформации опять же схожих звуков "к" и "х" это слово приобретает столь знакомое и очевидное звучание, наполненное таким космическим смыслом, что не каждый решится его произнести сразу, хотя почти каждый произносил его в своей жизни. И не один раз, думается. И если вдуматься в то психологическое содержание, которое вкладывается в это слово каратистами, в своем звучании, и в психологическое содержание, которое сейчас вкладывается, как минимум на одной шестой части света, а, в действительности, на гораздо большей территории, то нельзя не отметить, что с точки зрения психики определенного человеческого состояния наблюдается очень большое совпадение. То есть воздействие этого слова на психику человека имеет схожую направленность. И в этом смысле матерные слова -- это, действительно, материнские слова, слова священные, которые по закону отрицание отрицания, отрицания потомками священных понятий предков, превращались в слова ругательные. Подобное свойственно не только древним людям. Тому пример, как не так давно ругательным было слово "христианин", а теперь его место начинает занимать слово "коммунист". Не говоря уже о слове "язычник", хотя оно, наоборот, утрачивает налет ругательности. Если вдуматься, люди забавны в своем постоянстве хулить и херить то, чему не так давно поклонялись, оставляя неизменным направленность своей совести, упорно не желая направить ее в соответствии с Зовом. Но... Зов есть -- тому свидетельство семь звезд Воза.

Благодаря таким, в принципе, достаточно странным соотнесениям разных понятий и слов из разных языков, Родион находил для себя подтверждение того, что слово Воз не случайно связано с семью звездами. Это еще определялось достаточно ограниченным знанием самим Родионом других языков. Он искал опору лишь в том, что знал. Но как бы ни были ограничены его знания, все-таки уловить взаимосвязь и почувствовать неслучайность этого он мог. Подобно тому, как раздумывая о Возе, об "оз", "аз", он вспомнил сказку о волшебнике из страны Оз. Волшебник, который дурил всех тем, что заставлял одевать зеленые очки. Было интересно опять вернуться к этим образам, но уже как бы с другой стороны. Родион не знал, почему эта страна была названа словом "Оз", но это дополняло все то, а чем он думал. Открывало новые грани, по-своему подтверждающие его представления о "земле обетованной" и о том, почему так видится в этом старом свете вся история человеческая. Почему он потомок варваров и живет на варварской земле. И что в действительности можно увидеть, если снять "волшеб-ные" очки, не побояться "ослепнуть", как запугивает грозный волшебник Изумрудного города, не побояться "утратить истинную духовность, которую дает вера в бога". Но Буратино, на голове у которого был одет заштопанный, наверное поэтому вывернутый наизнанку, старый носок, все-таки проткнул любопытным носом старый холст и заглянул в образовавшуюся дырочку. Причем, как положено, с криком, который японцы модифицировали в "кия". Проткнул он это дело, конечно, тем самым "носом", потому что как же иначе сказать об этом детям. Но взрослые люди не нуждаются в особых разъяснениях, они сразу смекнули, чем именно проткнул он это дело. Ведь не случайно он заговорил о любви... Хотя, конечно, тем, кто живет мечтами о стране Оз, трудно понять, какой смысл жизни в стране дураков. Сказка ложь, да в ней намек, а мы рождены, чтоб сказку сделать былью.

Всеми этими мыслями Родион как бы кружил над словом "Воз". Так слово "ас" из древнегерманского языка опять же подтверждало, что в нем не случайно заключена взаимосвязь с той космической силой, которая соотносится с семью звездами. И все-таки это были для него как бы косвенные, не прямые доказательства. Сам того не понимая, он готовил свое сознание к тому, чтобы установить еще одну взаимосвязь, которая бы окончательно и уже бесповоротно для него перетянула чашу на весах сомнения в пользу его новых представлений.

Как это обычно бывает, озарение, просветление, видение нового наступает вроде бы совершенно случайно. Это одна из особенностей той деятельности, которую принято называть умственной. В этот период Родион, в общепринятом смысле, не то что не работал, а грубо и цинично попирал трудовую дисциплину. Бездельничал или занимался совершенно не тем, что было записано в его "трудовой паспорт ИТР". Но бездельничал он со вкусом, почивая на лаврах, как человек, испытавший радость утраты своего собственного скудоумия. Хотя никакой корысти от этого общественная жизнь не имела. Правда, людям стало с ним веселее, интереснее общаться. Сам он был наполнен какой-то непонятной радостностью. Может просто потому, что была весна...

Весна уже вошла в свои законные права. Зазеленела земля. Майскими трелями томился ночной, пахучий воздух, наполненный теплом желания любви. В один из таких дней Родион, сидя за своим рабочим столом, без особого энтузиазма читал статью в "Правде", которую ему подсунул кто-то из сослуживцев. В те дни народ уже был взбудоражен переменами в стране, что вызывало определенное веселие у Родиона. Потому что, послушав "тронную речь" новоявленного генсека, Родион позволил себе как-то заметить в кругу приятелей, что если года через два-три все они не окажутся одетыми в военные одежды, то можно будет сказать, что этот представитель, "странный от трактора", достаточно умело выполнил роль "странного аттрактора" в период, когда мир диалектически перевернулся. Читая то, что на других произвело "потрясающее" впечатление из-за необыкновенной смелости суждений и критики советского строя, Родион достаточно быстро понял, что автор из лживости одних взгля-дов, которые были привычны, перескочил на другую лживость и ошибочность, отличие которой только в том и состояло, что была она непривычна и даже считалась еще месяц-другой тому назад запретной и крамольной, стал бегло, рассеянно просматривать статью. И вдруг он увидел слово "воздействие". Его глаза выхватили слово "воздействие", которое, наложившись в ка-ких-то клетках мозга на слово "воз", вдруг совместилось с ним воедино. Поняв, что слово "воздействие" можно понимать как "воза действие", Родион какое-то время сидел, поваленный этой мыслью. Очевидностью такого понимания, которое не приходило в его голову до тех пор, пока он столько не наслоил на слово "воз" разных смыслов, что оно почти полностью перестало существовать для него в традиционном значении как некое средство передвижения. Теперь "воз" для него было непонятным словом, имеющим какое-то великое космическое значение, связанное со звездами и почти ничего общего не имеющее с телегой. Он сидел, удивляясь не тому, что понял, а тому, как он видел, но не понимал этого раньше. Ведь все так просто и понятно. Слово "воздействие" содержит в себе проявление той закономерности языковой культуры, которую он уже вроде бы установил для себя. С тем же словом "совесть". Воз действует. Как все просто, если, правда, под словом "воз" понимать не телегу, а образ семи звезд, образ какой-то сверхсилы. Это было удивительно -- удивительный пример собственной тупости, поверхностного отношения ко всему окружающему. Но это было то осознание своей тупости и тугодумия, которое не огорчало, а радовало, пьянило, как глоток охлажденного шампанского в жаркий и душный день.

Он сидел за своим столом, вокруг него находились люди, кто-то говорил по телефону, другие переговаривались между собой, кто-то читал или писал, на его столе лежали папки с бумагами, несколько книг, листы чистой бумаги. День был как день, весенний солнечный день. Он сидел и наслаждался радостью, которая была сродни той окрыляющей радости, когда он впервые поцеловал девушку. И неожиданно с удивлением почувствовал, что она не только не сопротивляется его желанию, не только послушна, но что ее тело и губы отвечают таким же желанием. Его радость была подобна той пьянящей радости, которая охватила его после первого поцелуя любви, когда он остался один и понял, какими глупыми, идиотскими были его сомнения и мучения, когда он пытался предугадать, нравится он этой девушке или нет. А все оказалось так просто. И так удивительно сладостно и непривычно чувствовать, что губы твои хранят запах, хмельной запах губ любимой.

Он несколько раз выходил курить, и в нем звенела радостная струна, которая наполняла его своим звучанием так, что вызывала явно заметную улыбку на лице. Когда наступил обеденный перерыв, Родион как бы обрел способность оторваться мыслями от слова "воздействие", которым любовался несколько часов. Он достал чистый лист бумаги и стал записывать слова, содержащие "воз", которые приходили ему на ум. Веселье его еще усилилось, когда понял, что для осознания мысли о том, что "воздействие" -- не единственное "воз"-содержащее слово в этом могучем языке, ему требовалось не более трех часов. Нельзя сказать, что он очень быстро исписал лист, но все-таки там появилось как минимум с десяток слов, таких как "возбудить", "возникновение", "возглавить", "возможно", "возглас", "воздать", "воздержаться"... Все было настолько просто и явно, что оставалось непонятным, почему никто раньше не задался вопросом, а что это за "воз" такой? И не нашел ответ, что традиция использовать "воз" в словосочетании с другими словами уходит в то время, когда "Воз" понимался и увязывался с семью звездами, которые олицетворяли собой для наших предков космические силы. И эти представления, преклонение перед этой силой, разветвляясь в образах и словах, сохранялись и передавались из поколения в поколение, от народа к народу. Как эти представления ни видоизменялись, они пронизывали всю человеческую культуру разных народов. У каждого народа по-своему, но это понятие силы семи звезд наполняло сознание всего человечества. Казалось бы, вполне логичный и несложный ход мысли. Но в этом-то и сила того, что называется "привычным" -- оно не позволяет задаться вроде бы вполне разумными и естественными вопросами типа: а что означает "воз" в слове "воздействие"? почему к слову "действие" добавляется слово "воз"? причем здесь какой-то воз, который, как известно, и ныне там?

Все просто, но чтобы прийти к этой простоте, какими странными зигзагами двигалась мысль Родиона, Сколько раз он отчаивался, не находя опоры для своих представлений, сколько раз пугался, думая, что все эти мысли -- плод воображения, и он просто сходит с ума. Пока не нашел семь звезд, которые стали для него, действительно, ключом. Вернее, их название стало для него ключом, который помог ему вскрыть новый смысл привычных слов. Несколько дней Родион "балдел", занимаясь практически только тем, что, находя слова, которые начинались с "воз", записывал их на свой листок. И радовался тому, как по-иному можно понимать их. На слове "воспитание" Родион понял, что написание буквы "с" в подобных случаях есть как раз явный пример перехода "з" в "с", который смущал его в слове "совесть". Теперь же он понял, что "зовесть" совершенно справедливая трактовка этого слова. Слово "воспитание" легко преодолело все сомнения еще и потому, что несколько лет тому назад, читая какую-то книгу, изданную до революции, Родион зафиксировал в памяти слово "воспитание", написанное имен-но через букву "з". Его тогда удивило, что не так давно были, оказывается, другие правила. Теперь же он понял, что его представления позволяют говорить о том, что... правила русского языка необходимо изменить. Именно в части того, что касается написания слов с частицей "воз" и "вос". Ибо нет такой приставки как "вос". И во всех словах исторически правильно писать только "воз". Причем, нужно писать эти слова с большой буквы "В". То есть не воспитание, а Возпитание. Не восхождение, а Возхождение. Не восход, а Возход.

Поняв это, Родион вспомнил слово Возрождение, которое зачастую использовалось вместо слова Ренессанс. И его пронзила мысль, что то, что называлось Ренессансом, не есть Возрождением. Эпоха Возрождения -- это эпоха рождения Воза. И именно сейчас наступила эта эпоха, эпоха Воз-рождения. И он свидетельство того, что это время свершилось. ЧАС Воз-рождения пробил -- он утверждал это именем семи звезд. Это не время "перестройки", такой термин мог родиться только в голове того человека, который весьма смутно слышит Зов. И эта смутность предвещала, что люди начало времени Воз-рождения превратят в смутное время. Хотя их смутные слова о необходимости изменения мышления соответствовали тому, что пережил сам Родион. Но он знал теперь, что означает изменить свое мышление, он осуществил это в своей жизни. И видел, что в этом направлении ничего не делается, а делается прямо противоположное. Как это уже не раз случалось в истории человечества. Но как бы там ни было, определяющая сила все-таки была не за "странным от трактора", хотя по всем внешним признакам казалось, что это именно так. Он был всего лишь самым удачным, на уровне дурного каламбура, проявлением того "странного аттрактора", реализация которого стала действительностью в истории человечества. И то, что с ним произошло, утверждало реальность такого свершения в той системе, которая называлась человечество. Система переродилась, обрела новое качество, настало новое время, которое следует понимать как Возрождение. Воз-принимать как Воз-рождение. Или, если быть более точным, следует говорить о времени Воз-рождения.

Судя по всему, прямой смысл слова "Воз" практически во всех случаях его был забыт, вышел из общепринятых представлений достаточно давно. Примерно через неделю после того, как он обратил внимание на то, что слово "Воз" сочетается с другими словами, увидев у своего соседа словарь Ожегова, Родион сообразил, что оттуда он может взять все интересующие его слова, чтобы изучить языковую традицию использования слова "Воз". Момент, когда он взял в руки словарь, был мигом победы слабосильного разума над стихией. Так Родион установил для себя смысл так называемых глагольных приставок. Именно приставок, потому что словарь помог ему понять, что слово "Воз" приобрело в своем развитии не только производную форму типа "вос", но и такие как "вз" и "вс", в которых произошло выпадение гласного звука. В словаре же он нашел пояснение, что с помощью глагольной приставки "воз" принято передавать такие смыслы, как "направление действия вверх", "создание чего-то вновь", она использовалась для придания тексту "торжественного, высокого стиля", в устаревшем пони-мании -- "божественное", "внезапно, быстро", нередко для обозначения "сверх чего-то, над чем-то". Фактически он получил полное подтверждение того, что в этом слове заложено понятие "сверхсилы", и что это связано с чем-то божественным.

Дойдя к слову "мировоззрение", Родион не мог не остановиться, чтобы мысленно не оглянуться на то, с чего все началось и к чему привело. Все это порождало удивительное чувство, что он прошел некий круг познания и возвратился к тому, от чего начал движение. Ведь с того момента, когда он решил заняться философией и самостоятельно попытаться найти ответы на те вопросы, которые безмолвными и, казалось, непоколеби-мыми глыбами вздымались перед его умом, с того момента, когда он в силу своего настырного любопытства подтолкнул преподавателя дать ему тему реферата, которая не значилась в утвержденной на кафедре тематике, что было известным "под-вигом" при бытующей системе обучения, и таким образом Родион углубился в изучение вопроса мировоззрения, все последующее, собственно говоря, можно было рассматривать и как продвижение его разума к пониманию того, что вопрос мировоззрения в философском смысле сводится к уяснению факта, что под этим необходимо понимать иной, новый смысл: миро-Воз-зрение. Этот смысл наполнял как бы иным содержанием и все то, что ему пришлось пережить, чтобы прийти к подобному знанию. Подтверждая правоту его устремлений, его выбора направления поиска, которое до этого казалось иногда ошибочным. Подобно тому, как он отказался от мысли писать кандидатскую по философии, поступив в аспирантуру, то есть пойдя каким-то общепризнанным путем. Позже ему иногда казалось, что он сделал ошибку. Что он так и не станет кандидатом философских наук, хотя уровень его исследований, то, что ему удалось установить и сформулировать в части определения того, что есть мировоззрение, в части установления факта двоякости субъекта мировоззрения, непонимание чего приводило к путанице и смещению характерных признаков качественно разных уровней мировоззрения в нечто невыразительное целое, из-за чего невозможно было раскрыть структуру мировоззрения, и что ему удалось сделать, -- все это позволяло ему предполагать, что имеющийся у него материал гораздо более существенный, чем обыкновенная кандидатская работа.

Теперь же он воочию убедился, что для познания нового он тогда сделал правильный выбор. Хотя в смысле совмещения получения ученой степени с попыткой познания чего-то нового он был не прав. И хотя вроде бы нет и никогда не будет однозначного ответа на вопрос, а не узнал ли бы он то же самое, если бы поступил в аспирантуру, сама реальность произошедшего была самым точным и однозначным ответом. Но по всем общепринятым меркам благополучия он остался в дураках. Что соответствовало, впрочем, тому, как он осознавал себя теперь сам. Причем не просто дураком, а деревянным дурачком. Который обрел зрение Воза.

И это вывело его на такой уровень нового мышления, когда он мог говорить, допустим, о необходимости изменения правил орфографии в русском языке. И это, пожалуй, было на уровне того, что он мог, как минимум, претендовать на кандидатскую диссертацию в области языкознания. В области психологии, в области теоретической математики данные, которые были получены им, при определенной доработке, могли стать основой для подобных же диссертаций. Не говоря уже о диссертации по богословию. То есть фактически он перешел в иное качество мышления. Одним из свойств которого было вобщем-то безразличие к тому, найдут ли соответствующее признание в научном мире его исследования. Он знал, что с точки зрения познания истины он не ошибся в движении своей мысли.

Интересным дополнением, подтверждающим его представления, послужило обнаруженное в словаре объяснение, что слово "восприемник" является устаревшим, вышедшим из употребления где-то в шестнадцатом веке, и заменено в церковном обиходе понятием "крестный отец". То есть слово "восприемник" или, точнее, "Возприемник" в этом понимании существовало еще до того, как было введено христианство. Это был один вывод. Второй можно было сделать следующий: уже в то время, когда принималось христианство на Руси, в языковой традиции было утрачено понимание того, что под словоупотреблением "возприемник" предки понимали "того, который принимает Воз". То есть рождение нового человека древними словянами осознавалось как проявление какой-то части того великого, космического начала, которое символизировалось семью звез-дами созвездия Воз. Но к тому моменту, когда переводились библейские тексты, традиция такого понимания слова Воз была уже прочно забыта, хотя традиция словоупотребления осталась и продолжала обозначать нечто крайне важное,"возвышенное", "божественное". Все это указывало, что представления о Возе уходили в какие-то отдаленные глубины человеческой памяти, когда, к примеру, об Иисусе Христе никто не знал и не думал. То была глубина того времени, о котором в той же Библии сказано просто и непонятно: "Вначале было Слово". И слово Воз было именно из того "начала". Потому что для того, чтобы вначале оно было столь существенным и важным для людей, а затем, чтобы забыть его смысл, но сохранить в разных формах в самой языковой традиции разных народов -- для всего этого требовался не один век. И, скорее всего, не одно тысячелетие. Во всяком случае, летоисчисление от рождества Христова -- один из наглядных примеров того, сколь устойчивы и малоизменчивы подобные традиции и смыслы, понимаемые за отдельными словами на протяжении каких-то полутора-двух тысячелетий.

Но если слово "восприемник" позволяло как бы догадываться о том значении, которое вкладывали в слово "Воз" люди, жившие во времена так называемого язычества, то другое слово, которое Родион увидел, благодаря словарю, позволяло уже говорить об этом значении как о безусловном факте. Было это слово -- воздух. Прочитав его, Родион понял, что нашел то, что в -своем едином виде содержало все, что он представлял себе, и подтверждало все эти представления. Теперь для него не оставалось сомнений, что между образом-понятием семи звезд, имевшим имя Воз, и образами-понятиями, которые в последующем и до нынешнего времени связываются со словом "Бог", есть самая непосредственная связь. Слово "воздух", образно говоря, было той точечкой, поставив которую, он ясно понял, что соединение этих понятий утратило характер какой-то недовершенности. Когда видимая их взаимосвязь, появляющаяся в разных вариантах слов, вроде бы указывает на их близость, но все же остается некая малость, которая, сколько ни убеждай себя, что это одно и то же, только сказаное разными словами, все-таки позволяет и заставляет понимать, что для доказательства подобного соответствия этих образов недостает той крохи, которая позволила бы, сопоставив их смыслы, безоговорочно и полностью осознать, что речь идет об одном и том же. Слишком значительным и всеобъемлемым было это понятие, относилось к самым глубинным, основополагающим, без которых не мыслима сама человеческая культура.

Действительно, что это за воздух, что это за дух Воза, без которого, как известно, немыслима жизнь? Что это за Воздух, из которого люди черпают свои идеи, потому что "идеи носятся в воздухе"? И теперь Родион по-новому стал понимать, насколько правильно он думал, когда говорил себе, что должен наполнить воздух своей песней любви. Не было сомнений, что Воз Дух, как всеобъемлющее понятие, без чего не мыслилось существование человеческой жизни как таковой, было значительно более древним, чем слово Бог. Хотя, возможно, прав был Сковорода, который слово "Бог" понимал как "Бiг", то есть дви-жение. И все-таки та прямая -- но вроде бы навсегда утраченная, забытая -- связь слова Воз с семью звездами была неоспоримым свидетельством, что оно гораздо раньше, чем слово "Бог", соотносилось с этими звездами.

Раздумывая над этим, Родион еще раз взял у своего зна-комого Евангелие, потому что Библию ему было негде взять, ибо материалисты-онанисты блюли таких, как он, от возможности прочитать то, что, по их представлениям, было вредно для материалистического мировоззрения. Это было время попрания сути материалистического мировоззрения от его же имени. Уже иными глазами читая эту книгу, он убедился в том, что память его не подвела, и он правильно думал. Следуя определенным языковым традициям своего времени, переводчики христианских текстов не могли себе позволить записать, что, допустим, "Бог полюбил". В их представлениях Бог мог только возлюбить. Бог не мог просто вещать, руку не клал на голову, а возлагал... Именно таким способом и произошло совмещение понятий, которые зиждились на семи звездах, и привнесенных позже. Слово "Бог" для переводчиков уже было тем словом, которое они, без сомнений, использовали, подыскивая древнесловянский аналог соответствующему греческому понятию. Но одновременно существовала в этом языке и другая традиция, которая, хотя и не осознавалась уже самими переводчиками, предопределяла, что с образом, одним из признаков которого являются семь звезд, они будут связывать другое слово-понятие, которое еще более явно связано с семью звездами. И слова, записанные в откровении Иоанна Богослова: "Он держал в деснице своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лицо Его -- как солнце, сияющее в силе своей" -- говорили о том, что образ семи звезд не случайный.

Так вершился бег истории, так колесо истории совершает свой бег. Так память человеческая забывает и, одновременно, хранит как бы в неявном виде смыслы Слова, как сгустки тех мыслей, которые озаряли сознание человеческое в разные времена. То самое свойство человеческой мысли, которое Маркс определял как "словесная казуистика", когда люди для того, чтобы развивать свои представления, совершают подмену понятий, определяемых одними словами, другими; свойство, которое особенно буйно расцвело с развитием разных наук, сформированием так называемого научного языка, который для определения каких-то понятий все чаще стал использовать новые термины, для образования которых брались за основу обычно слова из иностранных языков -- чтобы сразу была видна разница между специалистом и диллетантом, между допущенными в святая святых ученой элиты и не имеющей права туда сунуться своим неумытым рылом необразованной чернью.

Ярким примером этого было слово "ноосфера", которое ввел в научный обиход Вернадский. Оно как нельзя лучше демонстрировало, как привычные и понятные слова вроде бы перестали удовлетворять человеческий ум, не могли вроде бы вместить в себя то, что этот ум пытался выразить, и это приводило к необходимости введения нового термина. Так было со словом "воздух". С какого-то момента оно перестало удовлетворять ученую мысль своей ненаучностью, своей якобы малой информативностью. И было привнесено слово атмосфера. А уже беря за основу его и стараясь изменить представления о том, благодаря чему существует жизнь как таковая, и не находя такого содержания ни в слове "Бог", ни в слове "атмосфера", "биосфера", не говоря уж о "воздухе", Вернадский придумывает слово "ноосфера". Но для Родиона теперь было понятно, что "Воз-дух" и "ноосфера" суть одно и то же. Разница была лишь в том, что все-таки слово "Воздух" было более информационно емкое, чем "ноосфера", хотя и менее абстрактное. То есть это пример того, когда наглядно видно, что слово неученых предков было мудрее, чем слово ученых потомков. Наглядная ситуация, которая тревожила ученые умы уже давно, и которая оставалась за пределами понимания тех, кто живет "в особой духовной атмосфере" или "в благоприятной интеллектуальной атмосфере", которая так необходима для носителей "божественной духовности". О эта духота, порождающая удушье от подобного блядословия! Тлетворный дух "духовности избранных", отравляющий сам Воз-дух жизни. И как говорил один уморист: "И несвидимо хочется лызать гарячим языком шершави зубы"...

И когда Родион встретил в одном из писем Сковороды греческое слово ???????, которое звучало как "силавоз", и которое, как пояснял Сковорода, означало то состояние человеческого духа, когда он наполнен веселием, радостностью жизни, -- это греческое слово было для него совершенно понятно и ясно. Оставалась только неизвестной, нераскрытой линия исторического развития этого слова, которое, вместе с Именами Ор_Отца и Га-Матери, также указывало на всю неправомочность постановки вопроса о том, что те или другие слова русского языка происходят то ли от греческого, то ли от латинского, то ли еще от какого-то "древнего" языка.

И новым, иным смыслом наполнились для Родиона слова в Апокалипсисе: "Я приду вам воздать по делам вашим". Он обрел то состояние сознания, когда имел право произнести по-новому эти слова, с новым, неведомым никому пока смыслом: "Аз пришел вам Воз дать по делам вашим". Давать Воз, давать силу Воза, наполнять духом Воза, открывать глаза видением семи звезд, новым пониманием привычных слов. И в этом заключалась для него суть понятия "жить по совести". Осмысливая все эти представления, он придумал следующую формулу: "Совесть человека N. Так она звучала и записывалась в обще-принятом виде. В новом же виде он осмысливал эту фразу как "Зов есть Чело Века Ан". Эта фраза стала для него некой определяющей формулой потому, что при чтении ее в противоположном направлении получалось: "На кево лечь тсе Воз". Или, переводя в более привычное звучание: "На кого лег сей Воз". Неизвестный человек, живущий по совести, несет на себе большую часть тяжести того "Воза" жизни, в который "запряжены" все живущие. И не было для Родиона более высокого смысла жизни, чем осознавать, что Воз лег на него, и тяжесть жизни, которую он несет, которую ему суждено нести в дальнейшем -- это тяжесть Воза. Из этого он даже придумал своеобразную загадку. Что есть самое тяжелое в природе? -- Воз-дух.

Все это порождало в Родионе новые мысли, иные чувства, неведомые переживания. Он, действительно, превратился в человека иного понимания смысла жизни. И то, что прежде казалось ему недоступным, неподвластным, стало теперь неотъемлемой частью его существования. Так, в это же время, пока в нем отстаивались и настаивались эти новые представления и понятия, Родион пришел к мысли о необходимости создания нового текста Гимна. И если раньше он неизбежно подумал бы, что это дело не его ума, что для этого сначала нужно получить "добро" кремлевских мудрецов, доказав им, что он имеет право на переосмысление Гимна Советского Союза, то теперь для него все это было лишено смысла. И когда через некоторое время он встретил подобную мысль в одной из газет, где говорилось о необходимости создания такого текста, который бы могли и хотели петь люди, в отличие от того, который исполнял только сводный хор, Родион не мог не испытать своеобразного чувства радости. Ибо к тому времени он уже имел свой вариант текста. Слыша звуки Гимна, он уже мог петь, а не молчать, как прежде. Молчать, испытывая двойственное, противоречивое чувство: чувствовать, как музыка возбуждает внутри него желание ответного звука, желание своим голосом ответить зову этих сильных и могучих аккордов, и внутренней немотой отсутствия слов, которых он не знал. Которых он не хотел знать, потому что было в них какое-то внутреннее несоответствие с самой мелодией. Удалось ли ему своими словами устранить подобное несоответствие не только для себя, но и для других людей? Не это было важно. Как, в конечном итоге, не важно было, не только будет ли принято, и вообще, будет ли учтено его представление о переименовании Млечного Пути. Главное было в том, что подобные вопросы определяли масштабы существования его личности. Это было иное измерение человеческой жизни. Измерение, которое ему позволяло произносить до того немыслимые для простого инженера слова. Хотя внешне он так и остался таким же обыкновенным человеком. Человеком неизвестным, маленьким человеком в большой человеческой толпе. Неведомые слова порождались в нем, которые оставались неведомыми для окружающих. Которыми он наполнял воздух. То были уже не его личные слова, то были слова, услышанные в воздухе о звездной дороге, по которой идет человечество.

Из уст моих выходят слова, острые с обеих сторон.

Зов есть Чело Века Ан. Ибо живущий по совести знает тяжесть Воза, который ложится на плечи человеческие, тяжесть ответственности за судьбу края земли родной. Со вестью новой идет своей дорогой по краю земному услышавший Зов. Семизвучный Зов, открытый "соль"-ключом, сверкает семицветной гаммой солнечной радуги -- именем семи звезд, чья небесная сила -- Воз-дух. На кого лег сей Воз, тому не нужны вожди, ибо знает он сам -- Воз где. Знает, что по Довгой Дороге Кохання движется этот Воз силою духа человеческого. Ветер времени разорвал пелену неведения, и огонь Красной Звезды матери-земли горит в сердце человеческом. Это звезда "эта" Великой Руси.

Аз есть Пракрасная Звезда. "Альфа" и -эта- семи звезд Ковша, который зачеркивает силу космическую и, опрокидываясь, наполняет ею Воз-дух. Аз пришел Воз дать вам. Воз дать вам в той мере, которой готовы вы сами Воз принять. Аз иду. Воз давая идущим вместе со мной. Аз иду Воз будить в сердцах ваших, иду Воз петь Зов семи звезд. Именем семи звезд свидетельствую -- Зов есть человечества. Взывая к "возмездию", помните, что Воза месть дие. Усмехаясь, слыша слово "совесть", знайте что действует месть Воза. То не месть фараонов, то голос крови предков пресекает течение порчи природы человеческой. Дух Воза наполняет силою идущего по Довгой Дороге Кохання. Да светится имя звездной дороги Человечества. Да светится Свято-Дух человеческий. Праздничный Дух человеческой жизни. Ибо настал ЧАС Возрождения, ЧАС Воз-народження нового времени. Воз дастся вам по делам вашим, если сумеете Воз встретить, узнать его и не пройти мимо, Воз прикоснется к вам. Воз узнаете по словам необычным, словам любви. Воз смеется сам и улыбается вам навстречу, Воз печалится не состоявшейся встрече, Воз поет песню любви словами знакомыми, но смыслами новыми, непривычными. Воз ликует, встречая новое, сорадуется вашей радости открытия нового. Не Воз-принимайте Воз как нового вождя. Воз нынешний -- не Вождь, не Воздь, хотя и знает свое место -- Воз где. Воз идет Дорогой Кохання, идет рядом с вами, идет навстречу вам. Не пропустите его по теплу солнечного света его глаз, по радостной синеве его глаз. Воз спросите сами и Воз ответит вам. Воз не объяснит вам всех вопросов, но Воз выслушает ваши объяснения, Воз примет их, Воз радуется, слыша слова иного объяснения того, что Воз знает уже. Ибо так из нитей истин каждого человеческого разума ткется истинное полотно жизни. И предстает перед глазами открытыми прекрасная картина жизни.

Любовь моя! Я поднимаю в граненом стакане светлое аккерманское вино, сидя за потресканным пластиковым столиком со своими знакомыми среди легкого гула подвыпивших мужиков, в замызганной кафешке с зашарканным полом, -- вино цвета волос любви, вдыхая дразняще-дурманящий запах. Не губи меня -- пригуби меня, губы мои полураскрыты влагою поцелуя твоего. Любовь моя, я пью вино волос твоих, никому не говоря ни слова. Пью за любовь, пьянящую светом своим, как вино. Пью не за свободную любовь, а за любовь освобожденную от цвета позолоченной гнусности человеческих отношений. Любовь моя, губы пьянящие твои влагою вина освежают язык и небо, и тело напрягается дрожью желания. Дай излить мое желание в окармливаемые губы твои, влагою любви окармливать тело твое, утолить жажду тела твоего, наполнив его влагою удовлетворения, остудить жар твоего недра, оросив лепестки нежные, негу розовых лепестков твоего цветка любви. Дай познать зев лепестков розы любви тела твоего, вдохнуть сокровенный аромат, источаемый твоим телом -- неповторимый, неизъяснимый запах женщины. Бедра твои, руки твои -- белые крылья жар-птицы, птицы любви. Тело ее -- наши тела, силою взаимопроникновения слившиеся в то единое, когда всепроникающая часть моя принадлежит всепоглощающей части твоей, когда мое желание осью любви содержится внутри твоего желания. Воз вращается вокруг этой оси, из вращения тел сочетается сладость любви. Окармливая кармою кромешного желания -- губы твои изведают вкус любви моей. Сладость любви моей изведают губы твои. Влага жилища -- благо жилище тела твоего -- раскроется Воз принимая, раскинутся крылья птицы любви. И совершится вне времени и вне пространства любовный полет, парение к звездам. Губы твои целуют звезды на груди моей. Я приближаю к твоей груди звезды, Воз лагаю -- в Воз-лагалище твое -- звезды любви своей. Спело-пьяные вишни глаз твоих упругими ягодами твоих сосков падают в губы мои. Сок свята любви, влага любви низвергается из недр зева твоего, растворяя ощущение моего Воз ставшего желания в еще большей нежности неги тела твоего. Как прекрасен плеск морской влаги любви. Набегающие и убегающие любовные волны тела твоего плещут подо мной, сомкнув в себе остроту моего желания. И утрачивается ощущение, что вобравшее в себя все мое желание, готовое через себя излить во вне это Воз желание, Воз буждение, принадлежит мне, есть часть моя. Она растворилась в нежной неге морского зева, пучине жилища влаги твоей. Дух свята любви наполняет Воз-Дух дыханием нашим, звуками слов наших. Крылья птицы любви, опираясь на плотную силу Воз-духа, Воз носят ее все выше, и звезды все теснее вжигаются к телу твоему.

Любовь ликующая, всадница неутомимая моя, скачи по Дороге Любви навстречу звездам. Руки твои, опершись на семь звезд любви моей, впиваются ногтями неутолимой страсти твоей в грудь мою, источая тревожно-томительную, словно сердечную, боль, пронзающую все естество. Неудержимо Воз-носящаяся и пугающе проваливающаяся в бездну неведомого, живая сокровенность исходит звуком достижения цели своего существования и без-Воз-вратным прощанием с достигнутым, неповторимым никогда и нигде, мигом достижения. Звуком -- не криком, не стоном, не завыванием, не шипением, не сычанием, не смехом, не плачем, не бормотанием, не пением, не речью -- Зовом, в котором вобрано все: и стон, и пение, и смех, и крик, и шипение, и всхлипывание, и бормотание, и завывание, и сычание, и захлебывание, и хрипение, и рычание... То Зов, Зов есть любви, рождающийся изнутри и вырывающийся неудержимой радостной тоской и тоскующей радостью достижения и утрачивания в едином, неотличимом миге. Выше звезд Воз несена ты, родная моя, силою моей любви. Выше звезд поднялась ты в своем желании любить меня. Воз приняла ты, Воз дал я тебе, сколько было во власти моей. Силою Воза наполнил тебя, радостью любви. Но Воз ловить в сети бракованные не стремись, Красная Звезда моего сердца светит для всех, но никому она не принадлежит как собственность. Брак -- то форма золота в любви, зла-того, что разъедает любовь ржавчиною золота. От того золото и не ржавеет, что его ржавчина образуется в человеческих душах. Не отблеск золота в свете звезд видят открывшиеся глаза, несоединимо в уме просветленном сочетание понятий "звезды" и "золота", не золотой, а коханый свет звезд истекает с небес. Да светится тебе коханый свет звезд, да светится имя твое, любовь моя. Да наполнит тебя свята-дух любви истинной матери-земли. Воз Дух!

Для желающих возможно приобрести полный вариант "СОВЕСТЬ ЧЕЛОВЕКА или ЗОВ ЕСТЬ ЧЕЛО ВЕКА: Роман про Это. В 3-х томах.- Львов: Оксарт, 1996."

Координаты:

[email protected]

-Координаты: ; .

Также приобрести вариант романа "Звезда Родинка с ума шедшего ЧелоВека" в редакции от 2012 г. с дополнениями - см. на https://www.ljubljuknigi.ru/ , найдя по коду ISBN: 978-3-659-99184-4

Оставить комментарий
Размещен: 16/06/2007, изменен: 04/12/2012. 534k. Статистика.
Роман: Эзотерика

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"