Три возраста

 

Его
память сохранила тёмные подробности одного детского переживания. Никитке тогда
едва исполнилось семь лет. Однажды ночью он проснулся от собственного
мучительного стона, который разрывал сознание. Непонимающими глазами он
всматривался в темноту комнаты, пока не заметил, что его приподняла с постели и
прижала к себе мать, и не вздохнул облегчённо.

- Что-то
страшное приснилось? - спросила мать и пригладила ему спутанные волосы.

Никитка кивнул,
они ещё немного поговорили, и потом мать ушла. Заснул ли он быстро, или как-то
само собою наступило утро, или ещё что - мальчик не помнил. Просто начался
очередной день в подготовительной группе детского сада, вместе со всеми он
осваивал почти школьную премудрость, завтракал и обедал, спал после обеда, дожидался
родителей, проказничал...

Спустя несколько
дней кошмар повторился. Чернильной темноты сон наполнился страхом, которого он
никогда ещё не знал, и не было возможности проснуться. Ужас давил отовсюду,
осязаемо-беспредметный, и мальчика что-то поджидало рядом, но он не видел и не
знал ничего, не мог защитить себя, и не пытался даже, и не мог сделать шага
назад или в сторону. И снова из самого его нутра поднялся мучительный стон.

Больше Никитка
ничего не помнил. В какое-то мгновенье он ощутил, что рядом с ним сидит мать и
шепчет неразличимые слова. Он затрясся от облегчения, сознание начало медленно
возвращаться к нему.

- Господи, да
что же это такое? - растерянно сказала мать. Она не на шутку встревожилась
повторением кошмара. - Никогда не было, а тут...

- Мама,
не уходи, - сказал тихо Никитка.

- Я не уйду,
посижу тут, рядом. Не бойся.

- Я не боюсь
темноты, но... посиди со мной.

- Снова страшный
сон?

- Да.

- О чём?

- Я не помню.

Это было
правдой: Никитка пока ещё не помнил, что приходило к нему ночью.

Жизнь мальчика
изменилась. Со страхом думал он теперь каждый вечер, что совсем скоро, во сне, это
может повториться. Иногда память словно приоткрывала тёмную завесу над
пережитым в две ночи ужаса, и ему казалось, что тогда он был не один, что
слышал какие-то голоса и видел тени. В обычных снах Никитка мог совершать
подвиги, участвовать в приключениях, они напоминали цветное широкоформатное
кино, только без запахов, но в те две ночи он был до ужаса беспомощен, и
скован своим ужасом, и ничего не мог изменить.

Мать, заметив
его состояние, каждый раз присаживалась на край кровати и говорила:

- Ты засыпай, а
я с тобой посижу.

И гладила его по
голове.

Когда ночной
кошмар пришёл снова, мальчику привиделось, что он стоит на каменистой
безжизненной дороге перед зевом огромной пещеры; дорога сама несла его в этот
зев, и он рос в размерах; Никитка внезапно понял, что там, в пещере, во тьме
кромешной, скрыт такой ужас, которого нет на земле, и что в растущем медленно
пещерном зеве находится конец всего, и его - тоже, и оттуда уже никому не выйти
назад. Чем ближе подносило мальчика к скальному проёму, тем мучительнее он
дышал, напрягая свои слабые детские силы, чтобы сойти, упасть, хотя бы сползти
червячком с дорожной ленты в сторону, зацепиться за любой камень...

Никитка
проснулся от собственного крика, весь мокрый, с безумными глазами, выражение
которых заставило мать взяться за сердце. Ещё никогда в жизни он с такой
радостью не воспринимал свою комнату, как в этот момент: это был мир живых, и
его комната была в этом мире.

Во мраке сна он
увидел свою смерть, бесследный распад того, что называлось мальчиком Никиткой.
Он впервые своим детским умом осознал физическую протяжённость времени, потому
что его время заканчивалось во тьме пещеры, куда его влекло неумолимо. В одной
из комнат их дома, там, где ещё в углу была старинная икона Христа, висели
потемневшие от долгих десятилетий своего существования часы, с маятником и
двумя медными гирями. Может, они тоже скрывали в себе тайну времени? Их ход
налаживал ещё прадед Никитки, поднимаясь из-за стола в своём кабинете, они
слышали бомбёжки, когда дед мальчика, начальник железнодорожной станции,
отправлял поезда на фронт... Они могли жить вечно, тогда как люди умирали?

Никитка очень
хотел жить. Он заметил, что не так боится засыпать, когда вечером, умывшись и
почистив зубы, немного постоит в комнате с часами и старинной иконой. Здесь он
мог детской ручонкой остановить ход времени, а потом снова качнуть маятник и
слушать шелест ходиков; во сне же отчаяние небытия сковывало его по рукам и
ногам. Если бы он мог как-то бороться!..

Наверное, только
чудо сохранило его схваченного среди ночи спустя неделю. "Что за хохот
зловещий?" - думал он, из последних сил противясь власти пещеры с непроницаемым
мраком перед ним. Он плакал и бился отчаянно на дороге-конвейере, влекущей его
в чёрный зев, до конца оставалась самая малость, когда слуха Никитки достиг
слабый призыв его матери. Родной голос вернул ему силы, и Никитка сошёл с
дороги в сторону, испытывая страшную опустошённость, а мёртвая лента дороги
двигалась и двигалась к чему-то или кому-то скрытому от глаз, и тащила других
во мрак, и только после зрелища их небытия мальчик проснулся.

- Слава богу, -
сказала мать, - проснулся. Снова тот же сон?

- Да, тот же, -
прошептал Никитка. Только теперь он заметил, что и отец не спит, а пришёл к
нему вместе с матерью.

Родители
разыскали адрес какой-то сильной бабки-знахарки и повели мальчика к ней.
Это было интересно. Старушка жила на другом конце города, в небольшом
деревянном домике, во дворе у неё росло несколько яблонь, а в сенях сильно
пахло воском и травами. Посадив Никитку на табурет посреди комнаты, она топила
на печной плите воск и затем что-то бормотала под нос и выливала воск в миску с
водой, держа её над головой мальчика. Рассматривала застывшие фигуры, хмурилась,
молчала. Молчали и его родители. "Приводите завтра", - говорила знахарка и
отворачивалась. Денег она не брала.

Всю неделю
Никитка спал очень плохо. Стоило ему задышать неровно, он тут же просыпался от
прикосновений родительских рук, а мать, казалось, вообще не знала сна. Лицо её
осунулось, и глаза горели лихорадочным, странным светом.

В очередной
приход к бабке они застали её охающей на печи. Бабка сползла на пол,
пошатываясь, села на табурет, у стульев у неё вовсе не было, и сказала:

- Не могу я, что-то
недужится... Вы посидите пока, подождите...

- Чего
подождать-то? - спросила мать.

- Человек сейчас
придёт, его подождите. Не могу я отчитывать сынка вашего, недужится мне. Нет
моей силы здесь.

- А нам сказали,
что у Вас самый "сильный" заговор, - расстроилась мать. - Что же делать?

- Нет моей силы
здесь, - повторила бабка. - Страшное на воске выходит, а мальца жалко.
Подождите человека, он придёт скоро...

Решили
дожидаться человека.

Смеркалось.
Сумерки сгущались до чернильной темноты. Бабка кряхтела за печными занавесками.
Родители о чём-то переговаривались негромко.

Позднее Никитка
понимал, что та знахарка через себя переступила, пригласив к нему священника. В
сельской глубинке ещё церкви взрывали в те времена, а ведь семидесятые были на
излёте; школьники иногда в уголке обсуждали, может ли пионер верить в Бога, да
и на весь город имелось всего три действующих храма... Что видела на воске
бабка, так и осталось тайной.

Когда человек
пришёл, она побормотала по своему обыкновению маловнятные слова и вышла в соседнюю
горницу, плотно притворив дверь из крупных досок. Родители и Никитка сидели в
одном углу комнатушки, вошедший - в другом.

- Меня зовут
отец Геннадий, - сказал он. - Мне очень странно быть здесь, но Мария Ивановна
просто умоляла прийти. Вы согласны?

Он поговорил с
Никиткой о том и о сём, но воск топить не стал и травы не жёг. Потом посидел
молча.

- Мальчик
крещён? - спросил он неожиданно. - А вы сами? Крест нательный есть?

Мать Никитки
была крещена, а сам он как-то оказался в этом мире ничьим. Разумеется, и креста
не носил. Куда с крестом в советскую школу... Да и на матери его не имелось...

- Сходите к
бабушке за водой, - попросил отец Геннадий, обращаясь к матери, а сам принялся
готовить Никитку к принятию Святого Крещения...

И ещё одну
важную вещь понял позднее Никитка: в тот вечер душу ему спасли. Мать,
священник, простая русская женщина с именем Мария... Она вот, жаль, умерла
вскорости, так мать рассказывала. А сам он с того дня спал спокойно, дурные
воспоминания о пережитом стёрлись из детской памяти; но только ли детство было
тому причиной?

 

Александр
Михайлович однажды отмерил себе новую жизнь, а старую - отрезал. Начудил он в
прошлом предостаточно, по хотению или же по искушению, но как-то посмотрел
вокруг себя и смирился. Наверное, всё к тому и шло. Рос он в своём детстве,
отца не зная, и мать его, женщина простая, чистая и верующая, говорила
иногда: "Нет у тебя папки, да зато отец есть. На него и оглядывайся". Что
значила её загадочная фраза, он только потом понял, когда немного подрос.

Бесноватая
агония Страны Советов застала его женатым, в возрасте между тридцати и сорока
годами, вкус жизни здесь лишь начинает проявлять себя по-настоящему, а вот
лёгкость бытия делается уже обманчивой. Тогда, наверное, все сошли с ума от
свободы. Супружница Александра Михайловича, глядя на то, как в одночасье
составляются капиталы, начала зудеть о нехватке денег в семье. Кому был нужен
школьный учитель истории, когда сама история рушилась? Женщиною она была
изысканной, дочкой профессора консерватории и оперной дивы. В обычное бабье
понимание счастья её зудение укладывалась прекрасно, потому он и называл её
ласково - "скважиной". В смысле, что сколько денег ни дай - всё мало будет.
Рафинированная тёща только и спрашивала елейно: как там зять, снова в Польше по
рынкам товар набирает? Интерес её был с явным подтекстом, не вполне
уважительным. Увы, в действительности не так уж редко встречаются типажи
колоритнее Кабанихи Островского. Да и семнадцатый год многих перепортил:
уважала ли породистая Нина Гавриловна своего собственного мужа - никому не
известно.

Александр
Михайлович успел в мутном шабаше начала девяностых и по заграничным да
столичным рынкам помотать себя, и к земле припасть, вознамерившись
фермерствовать, и даже в биржевые круги втереться, чтобы впоследствии почесать
растерянно в затылке и крякнуть с досады... "Скважина" побулькивала, деньги в
мире ходили от одного к другому, залетали иной раз и к нему, а потом -
нормальный, честный русский человек запил горькую. Тёща понимающе покачала
головой и тактично ничего не сказала, когда дочь жаловалась ей на свою горькую
женскую судьбу. К тестю не апеллировали во избежание дурного примера и
соблазна.

Времена иной раз
- как туман: застилает он всё вокруг, а надолго ли - неизвестно. Так вот и
Александр Михайлович пил до осознания полной неизвестности, а затем поднял
глаза горе и отрезал старую жизнь. В дворники пошёл и ещё в Доме детского
творчества кружок столярного искусства открыл. Показалась ему недавняя жизнь
мелкой и тщеславием накукоженной, так что и вспомнить тошно.

Денег,
разумеется, отныне в доме уже и не было. "Я своё заработал, - просто сказал по
этому поводу Александр Михайлович жене. - Если хочешь, живи так со мною, а нет
- разведёмся. Когда Бог хочет сделать человека счастливым, он убирает от него
деньги". Сказал и сам поразился простоте мысли. Прийти бы к ней чуть раньше...
Одна забота оставалась у него - сын. Нужно было воспитать его без мути. Без
развращающего рафинированного влияния.

...За неделю до
дня рождения Максима Александр Михайлович потерял ключи. Так нелепо! Только
успевал старые проблемы решать, а тут новая появилась! Дубликаты, конечно,
были, но ключ от его собственной мастерской (в Доме детского творчества)
существовал в единственном экземпляре. "И то хорошо, что другие не пострадают",
- успокаивал себя Александр Михайлович, однако выхода не видел. Каким образом
он унёс эту связку домой, было уже трудно объяснить. Дежурил вместо заболевшего
коллеги, а утром, сонный, сунул ключи в карман телогрейки и забыл о них. Дверь
в его мастерскую сделали на славу, её и ломать не хотелось. Он повинился перед
директором. Тот был мужиком добрым, сказал: ищи, Михалыч, только побыстрей, а
то дверь жалко... Он искал.

Ему вдруг
вспомнился разговор с матерью в последний приезд к ней. Матушка прихварывала,
но жизнелюбие по-прежнему светилось в её глазах. Он наколол её дров, впрок, два
часа топором махал, помог ещё с разными делами. Пока работал, матушка стояла
рядом и рассказывала деревенские новости. Она была вообще удивительным
человеком: без сплетен людям не обойтись, а вот к ней они не приставали. Так же
и она судила о знакомых и незнакомых - ровно и незлобиво, словно исполняя
сказанное Иоанном Лествичником: "Без смирения никто не внидет в небесный
чертог". В матушкином доме всегда имелись книги, но в этот приезд Александр
Михайлович не увидел их. Оказалось, что искать их теперь надо в деревенской
библиотеке. Как заметила матушка, человек когда-то прочитывает своё. "Неужели
не жалко?" - спросил сын, на что она показала рукой на толстую Библию,
единственную книгу, оставшуюся в доме, и резонно спросила в ответ: "Разве в ней
чего-то не хватает?" Книга-ключ. К ней, к нему, к миру...

Разговор с
матерью крепко засел в памяти. Выходило ведь так, что она взрослому уже сыну
ещё один важный урок преподала. По крайней мере, он понял, что искал последние
годы именно этот ключ - не для того, чтобы заталкивать его в
замочную скважину жизненных проблем, а именно для себя. И ещё для чего-то, чего
он пока не понимал.

Непонимание
тревожило более всего. Жизненных проблем было предостаточно. И ещё - вопросов к
жизни, которые оказывались сложнее проблем. Одним из них стало близящееся
совершеннолетие Максима. Исполнится ему восемнадцать лет - и что после сей
даты? Что он давал сыну и что мог дать? И какой подарок сделать ему в
самый важный из всех дней человеческого рождения?

У Александра
Михайловича не было возможности порадовать сына музыкальным центром или там
компьютером. Теперь он столько не зарабатывал. Максим-то, конечно, что-то
подобное получит: не случайно в клане тёщи возникло суматошное оживление, по
обыкновению предвещавшее некий ценный дар. Суета вполне понятная - для того,
чтобы продемонстрировать, какой папа плохой. Александр Михайлович мысленно
улыбнулся, вспомнив, как однажды Максим по-детски обрадовался какому-то
подношению, но потом серьёзно наморщил лоб и сказал: "Не надо меня покупать..."

Если бы он сам
знал своего отца, думал Александр Михайлович, то и решение нашлось быстрее. Как
трудно идти нехожеными тропами!

И в миг, когда
он об этом подумал, будто звёздочка в сознании засветилась...

Александр
Михайлович не раз смеялся над пошлостью романистов, самозабвенно изображающих
упоительное утро, в которое их герой просыпался и приступал к свершению великих
дел. В действительности так бывало тоже, но много реже, чем в их сочинениях.
Вот и день совершеннолетия сына выдался тихим, но скучным и пасмурным. По его
просьбе Максим постился, а с рассветом они оба встали с постели и пошли в
кафедральный собор. Вместе исповедались, священник, отпускавший им грехи, был
сумрачен и строг. Служба воскресная текла своим чередом, хор, скрытый от глаз
на возвышении, пел так же, как и в другие дни. Пахло свечами и талой
февральской водой, запах которой доносился сквозь открытую северную дверь
храма. "Причащается раб Божий... - говорил негромко священник во время совершения
Таинства. - С праздником Вас!" Молитвы по принятию Святого Причастия слушались
на удивление легко, промелькнули незаметно.

А когда служба
закончилась, Александр Михайлович подвёл сына к иконе святителя Николая. Вместе
приложились к ней, затем он повернулся к Максиму и сказал:

- Теперь
послушай. Я специально привёл тебя сегодня в церковь и просил причаститься.
День важный для нас обоих. Ты вступаешь на дорогу взрослых, а я должен что-то
сделать, что-то важное, особенное для тебя. У меня самого никогда не было отца,
но вот появляется уже почти самостоятельный сын...

Александр
Михайлович замолк, сглотнул судорожно, вытащил из внутреннего кармана пиджака
иконку-складень и протянул её сыну:

- Мне кажется,
ты поймёшь. Вот, возьми. Я хочу дать тебе на совершеннолетие самое дорогое, что
ты можешь получить, - моё отцовское благословение на дальнейшую жизнь.

И было так.

На следующий
день Александр Михайлович нашёл пропавший ключ. Там, где, казалось, тысячу раз
искал. Опустил руку в карман телогрейки и нащупал его. Неужели именно так
сложное становится простым?

 

В самом начале
зимы Маргарита Алексеевна слегла окончательно, хотя ей и шёл всего-навсего
шестьдесят третий год. Казалось, что исполняется её собственное давнее
пожелание, не раз в сердцах высказываемое. В последние времена бывало
обыкновенно так: она заходила по-соседски к бабушке Никиты и играла с ней в
дурачка. Играть не умела совершенно, такой простотой её судьба наградила, и
только когда в руки к ней шли сплошные тузы да козыри, она праздновала победу.
Отдать должное её незлобивому характеру: она не очень-то огорчалась и в случае
проигрыша. Маргариту Алексеевну увлекало живое общение, ведь в собственном мире
у неё постепенно образовалась звенящая пустота.  Лет тридцать назад она схоронила мужа, за ним - мать. Потом -
дочку. Леночка умерла, словно угасла. В детстве она казалась здоровым, резвым
ребёнком, но, видимо, была в ней какая-то червоточинка, унаследованная от
предков. У девочки стали отниматься ноги, полнота появилась... Маргарита тогда
устраивалась со своей Еленой на скамеечке у подъезда, и сидели они, обнявшись и
мир разглядывая. И у сына проявилась такая же напасть. Но сын от других
мальчишек не отставал, хотя и не твёрдо иной раз на ногах стоял. Лазанье по
заборам, дворовый футбол, речка - всё это не давало угаснуть его воле к жизни.
А Леночка всё реже выходила из квартиры, а потом и умерла.

Никита не
единожды слышал, задремав в бабушкином кресле, как Маргарита Алексеевна
жаловалась на своё существование. "Ну? - грозно говорила она, обращаясь к
невидимому собеседнику. - И что это за жизнь? Домой идти не хочется. Что там?
Скорее бы уж лечь - да в мир иной..." Её отговаривали от таких мыслей, она не
спорила. Дома её, действительно, никто не ждал. Сын вместе с женой-змеёй обитал
у тёщи, внук редко нос казал; чтобы не скучать, Маргарита Алексеевна надумала
пускать к себе студентов-квартирантов. Она неплохо разбиралась в людях: среди
ребят, живших у неё, не было дурных.

Спустя несколько
лет внезапно умер её сын. Соседи по дому судачили, что этого можно было
ожидать, что в её семье все отчего-то рано уходили на тот свет, что... Маргарита
Алексеевна в чёрном платке сидела на скамеечке у подъезда и смотрела на жизнь
вокруг, иногда, как тень, мелькала в продуктовом магазине или на почте, где
получала пенсию. Вопреки ожиданиям Никиты, она не сделалась более воинственной,
чем была до этого, не озлобилась на весь божий мир. Всё так же заходила она к
его бабушке поиграть в дурачка и никак не могла в разговорах нарадоваться на
одного из своих квартирантов - парня спокойного, обстоятельного и умного,
учившегося в городе на агронома. Наверное, ради него она довольно бодро
перенесла лёгкий инсульт: правая сторона её тела не вполне слушалась её, но всё
же на небольшие расстояния она ещё могла передвигаться.

Любимый квартирант
сдал государственные экзамены, защитил диплом и ушёл в армию. Его звали в
аспирантуру, но он принял другое решение и попал в десантники. Второму
постояльцу Маргарита Алексеевна отказала, а в начале зимы слегла окончательно.

Она уже не
пыталась ходить даже по квартире, потому что несколько раз падала от слабости и
ждала потом, пока соседи услышат её крики и придут на помощь. Невестка дни
напролёт работала и появлялась только на ночь; кормила Маргариту Алексеевну
завтраком и уходила, а возвращалась поздно; остальное время было уделом
одиночества. Как человек вообще может жить, оказавшись внезапно в таком
положении? Никита не знал ответа на этот вопрос. Его, наверное, и нельзя знать
заранее. Ещё сложнее быть уверенным в собственном поведении, если ты вдруг
окажешься рядом с таким беспомощным человеком. Маргарите Алексеевне
посчастливилось: соседи забегали частенько проведать её. Никита однажды узнал,
что к ней по вечерам заходит его старинный партнёр по шахматным баталиям:
Александр Михайлович имел ключ от её квартиры, он садился в уютное кресло рядом
с кроватью Маргариты Алексеевны и читал вслух главы из Нового Завета, иногда -
просто что-то рассказывал. Никита искренне удивился, потому что его соседка всю
жизнь выступала в роли воинствующей атеистки.

- Она совсем не
против, - рассказывал Александр Михайлович. - Я прихожу, спрашиваю: почитаем
сегодня? Она промолчит, но не возражает - значит, почитаем. А затем и сама
стала предлагать...

- Как
удивительно меняется человек, - задумчиво произнёс Никита. Он знал, что
говорил: его работа в воскресной школе при храме вызывала у Маргариты
Алексеевны лишь ироническую улыбку.

Так и текли дни.
Невестка очень ревностно относилась к визитам соседей. Могла при случае и
накричать на какую-нибудь безобидную бабульку. Один Александр Михайлович
пребывал в невозмутимости, заявив, что приходит он не к невестке, а к своей
соседке и плохого за собою не чувствует.

- Ты знаешь, -
сказал он однажды Никите во время шахматной партии, - она и вопросы частенько
задаёт мне, когда я ей Евангелия читаю. Мол, а как вот это место понимать, или
то, или ещё что спросит...

- Хорошее дело
ты делаешь, - отозвался Никита.

Смог бы он сам
так? Он не знал наверное.

Как-то Александр
Михайлович, зайдя к Никите, сказал:

- Сегодня
дочитали Псалтирь. Ты смотри, сколько уже: весь Новый Завет, да Псалтирь
теперь...

- Невестка
опять, говорят, начудила?..

Александр
Михайлович вдруг улыбнулся чему-то своему, какой-то неожиданно пришедшей мысли
и сказал:

- А знаешь, она
так интересно отзывается о ней: в двух лицах...

- Это как?

- Она говорит
буквально: "сегодня Антонины придут" или "это она плохая, а вот Тоня -
хорошая"... У неё две Тони живут в сознании...

И оба подумали:
может быть, Маргарите Алексеевне просто открылось то, что оставалось им
неведомо? Она ведь тоже была крещёной... Господь открыл ей духовное зрение,
если она вместо плохой Тони видела бесов? А вот Никита, или Александр
Михайлович, или какой их  знакомый -
смогут ли они так прийти к Нему?

Через три месяца
Маргарита умерла. Священника на отпевание не пригласили: невестка замялась
что-то, задумавшись о плате, а соседям не пристало лезть в дела семейные и уже
чужие. Но Александр Михайлович не печалился, помыслив следующее и поделившись
этим с Никитой:

- Она ведь перед
смертью примирилась даже с тётей Зиной, которая прямо над ней жила. Обе лет
двадцать не разговаривали и не здоровались друг с другом. А тут я у неё
спрашиваю: помиритесь с ней? Два раза спрашивал, и оба согласно кивала. Только
вот тётя Зина не пришла: делами отговаривалась да на "завтра" кивала. Но ведь
главное - Маргарита Алексеевна согласилась забыть вражду, то есть внутренне,
искренне примирилась. Да и то, что священник не отпевал её, - не её беда.
Она-то ведь готова уже была исповедаться и причаститься перед смертью. Значит,
она перед Ним соборовалась...