Мальчика звали Ленньке, и по утверждению деда Мыхкала ему недавно стукнуло восемь лет. Для наглядности дед показывал, сколько это будет на пальцах, щурился, дымил вонючей костяной трубкой. Оставшись один, мальчик по примеру деда топорщил пальцы, недоверчиво смотрел на них и сомневался: что-то слишком мало. Врёт, наверное, лукавый дед. Мальчику казалось, что живёт он уже страшно долго.
У него не было отца, но зато была вторая мама по имени Найсет. Первую маму вместе с отцом четыре года назад унесло на лодке в загадочное Зимнее Место, когда пошли они рыбачить сёмужку в устье реки Лебяжьей. Ленньке напрягал память, чтобы вспомнить лица этих двух забытых людей, но ничего не выходило, только вставал перед глазами нарядный полушубок-печок с красными бусинами. Иногда ему очень хотелось побывать в Зимнем Месте и увидеть родителей, он просил деда отвести его на подходящую лодку, но тот каждый раз начинал ворчать и обзывать его безмозглым тюленем. Правда, с тех пор, как Ленньке захворал, дед ни разу на него не заругался.
Очень странной была эта хворь. Сначала он стал хуже видеть. Вернее, не хуже, а как-то по-другому. Ночью, в тёмной тупе-избушке он мог различать даже самые мелкие предметы, днём же все силуэты как бы двоились, дрожали, словно смотрел он на них поверх раскалённых угольев. А три дня назад, сидя возле очага, Ленньке вдруг почувствовал сильное жжение в затылке, руки-ноги отнялись и, не успев толком испугаться, он ткнулся носом в пол, застеленный старыми оленьими шкурами. Только тут он заплакал, потому что вторая мама Найсет никак не возвращалась и ему показалось, что все его бросили и забыли.
Наконец стукнула дощатая дверь, впустив рой мелких снежинок, и в тупу, чуть пригнувшись, вошла Найсет, неповоротливая, как медведица, в своей светло-коричневой малице с зелёными лентами.
- Что такое, Ленньке? Почему плачешь? Зачем на пол лёг? - откинув капюшон, спросила она и с тревогой заглянула ему в глаза.
Прежде чем пожаловаться, мальчик обнаружил кое-что для себя новое. Это был запах, волнами шедший от Найсет. Когда она скинула малицу, Ленньке своим обострившимся чутьём уловил источник этого не то чтобы неприятного, но какого-то тревожного запаха: промежность Найсет.
- Я не могу встать, - испуганно прошептал мальчик.
Найсет опустилась рядом с ним на колени (Ленньке чуть не задохнулся и непроизвольно задержал дыхание), подсунула руки под его маленькое тельце, чтобы поднять с грязных шкур...
Чудовищная боль прошила мальчика с ног до головы. Казалось, руки женщины превратились в железные крючья, рвущие его на клочки. Он пронзительно вскрикнул, голова его обвисла, а из-под полуприкрытых век мёртво и тускло засветились белки глаз.
В последующие несколько дней все внешние проявления жизни свились для мальчика в единый чёрный клубок страдания. Теперь боль не опускала его ни на минуту. Она бродила где-то внутри его тела, грызя сухожилия, сжигая все внутренности, безжалостно выворачивая кости из суставов. Мальчика уложили на гагачий пуховик, застеленный мягкими шкурами, укрыли одеялом и больше к нему не прикасались. Ленньке перестал есть, и единственное, что поддерживало его силы, был сладкий чай, щедро заправленный нежнейшим оленьим жиром.
Большую часть времени он проводил в странном полубредовом состоянии, где реальность причудливо смешивалась с вымыслом. То ему казалось, что западный ветер несёт его на лодочке в благословенное Зимнее Место, где его ждут первая мама и отец, потом вдруг начиналась вьюга, из этой вьюги выныривала хмурая и скучная, как всегда, физиономия дядьки Сэньго, брата его первой мамы, и в чёрных и блестящих глазах дядьки плясали язычки пламени от очага.
- Надо везти в Йокангу, там фершал есть, - сердито говорил дядька, и слова его глухо стукались друг о друга, как весенние льдины.
Мальчик не любил своего дядьку. Особенно не нравились ему дядькины большие и косо растущие внутрь зубы, которыми он при разговоре то и дело щёлкал, как вытащенная на берег акула. Кроме того, что дядька был братом его первой мамы, он одновременно был мужем его второй мамы Найсет. Это обстоятельство озадачивало мальчика и вызывало ещё большую неприязнь.
Изредка из жаркой вьюги появлялись лица мамы Найсет и деда Мыхкала. Найсет жалостливо моргала и подносила к губам мальчика кружку с обжигающим чаем, а дед произносил непонятные фразы, от которых мальчику становилось страшно:
- Погляди на его руки... начали срастаться пальцы... Но-о! И волосы как будто белеют.
"Почему белеют, - думал мальчик, - и что такое с моими пальцами? Пугает меня, глупый дед". Он несколько раз пытался поднять руку и посмотреть, что старик имеет в виду, но руки по-прежнему не слушались, а только невыносимо болели. Где-то в полумраке всхлипывала Найсет, а лицо деда заполняло всё видимое пространство и бормотало, бормотало...
- Чего-то не так, чего-то не так. Прошу тебя, Хозяйка Ягелевых Пастбищ, отведи напасть от мальца. Но-о! Только бы не оленья хворь. Смилуйся над ним, добрый Мяндаш.
Дед смотрел в лицо мальчика и по обыкновению морщился, как от табака, хотя не было у него в зубах привычной костяной трубки.
"При чём тут Мяндаш?" - удивлялся мальчик. Он хорошо помнил эту ловту-сказку про волшебного оленя, но не находил ничего общего между ней и своей болезнью.
Однажды он услышал, как дед Мыхкал спорит с дядькой Сэньго.
- Надо в Йокангу везти, - бубнил дядька, - совсем худо парню... Фершал... везти... Йоканга...
В паутину слов вплетался треснутый голос деда:
- Молчи и слушай меня! Езжай на Тёплый Наволок, там в зимовище найдёшь старуху из рода ментушан, последняя из этого рода нойда-ворожея. Найди её, она должна знать...
- Йоканга... фершал... плох парень.
- Меня слушай, чёрт-человек! Тёплый Наволок... старая нойда... она поможет...
Мальчик хотел было испугаться, ведь всем известно, что нойда - это страшная сказочная колдунья, повелевающая силами земли и огня. Он хотел сказать деду, что не надо никакой нойды, но не успел, так как снова очутился на лодочке, уносимой ветром в Зимнее Место.
На следующее утро Ленньке слышал, как дядька Сэньго запрягал оленей, как ругался на них, затем всё стихло. Видно, уехал. Тогда Ленньке разлепил спекшиеся губы и тихонько позвал:
- Дедка Мыхкал.
- Но-о. Чего тебе? Спи давай.
- Позови Чиглю, пусть придёт.
Чиглей звали беломордую и круглобокую собаку, лучшего друга Ленньке. Сколько он себя помнил, Чигля всегда была рядом. Она утешала его, когда случалась нежданная обида, лизала в щёки и смотрела на него сочувственно. Куда бы он ни пошёл, она всегда бежала рядом и охраняла его от всех возможных опасностей. А уж сколько радости было, когда он выносил ей мороженую рыбу или оленью требуху.
Дед покряхтел, приоткрыл дверь и пощёлкал языком. Чигля была тут как тут. Она просунула морду в дверную щель и деликатно тявкнула. В следующее мгновение она беспокойно потянула носом воздух, взглянула в тот угол, где лежал Ленньке, и вдруг шерсть у неё на загривке встала дыбом. Предостерегающе зарычав, она стала пятиться наружу. Стукнула дверь.
- Сбежала, проклятая, - сокрушённо сказал дед. - Видно, воздух здесь больно не хорош.
Конечно, всё врал добрый дед. Чигля просто испугалась. Испугалась именно его, мальчика. Ему стало так обидно от неожиданного предательство верного и старого друга, что слёзы сами собой покатились из глаз. Дед Мыхкал кряхтел где-то вне поля зрения, шуршал палкой в очаге. Потянуло табачным дымком.
- Дедка, спой про Чижика, - попросил Ленньке, слегка успокоившись.
Эту песенку привёз с собой дядя Ладымер, городской и многознающий человек, приехавший в их погост по каким-то казённым делам. Он очень интересно рассказывал собравшимся вокруг него саамам, как три года назад в далёком городе Петрограде прогнали царя. Он говорил, что теперь настанет такая жизнь, которая никому не снилась.
- Опять саами на воздух поднимать будут, - волновались слушатели, - опять уходить надо. Только куда? И без того на самом пределе земли живём.
Дядя Ладымер оглушительно хохотал, а, успокоившись, объяснял, что бояться ничего не надо, что скоро наступит такая власть, что у самого бедного лопаря будет стадо в тыщу оленей, не меньше, и по одному граммофону. Слушатели ужасались:
- Но-о! Совсем пропадут саами. Какой такой граммофон? Да и столько оленей во всей тундре не сыщешь. Пустое дело, Ладымер. Ты обманываешь, чего-то не то говоришь.
Городской человек Ладымер переставал хохотать и начинал сердиться. Он упоминал отсталые настроения, неверие в новый порядок и другие непонятные вещи. Вконец запуганные лопари угощали его перестоявшейся бражкой, он снова становился весел и пел густым басом замечательную песенку про Чижика-пыжика. Потом он уехал, а песенка осталась, распространилась по всему Терскому берегу, только неведомую Фонтанку в ней заменили на родную Йокангу. И совершенно по-особенному пел её дед Мыхкал, протяжно и грустно, словно колыбельную. Вот и сейчас он, не выпуская трубки изо рта, слегка раскачиваясь в такт мелодии, завёл тихонько:
- Чижик-пыжик, де ты был, На Йоканге вотку пил. Выпил кружку, выпил тве, Закрутилось в голове...
Мальчик представлял себе маленького оленёнка-пыжика, как он идёт по тундре с кружкой, надетой на верёвочку, как заходит в лавку и требовательно стучит копытцем. Ещё он вспоминал ловту про Пыжика-дитя, тоже слышанную от деда... "Пусти меня, мама в тундру. Рожки бренчат, снежок хрустит под копытцами, весело мне бежать вслед за ветром..." Мальчик слабо улыбался и засыпал.
Вечером его разбудило взволнованное восклицание Найсет:
- Сэньго приехал!
Снаружи раздавался собачий лай и простуженный кашель оленей. Ввалился в тупу облепленный инеем дядька Сэньго и стал немилосердно стучать друг о друга обледенелыми пимами. Вокруг него лёгкой струйкой вилась Найсет, что-то расстёгивала, развязывала, ворковала. "Опять он здесь", - с досадой подумал Ленньке и принялся слушать неприятный резкий голос. С мороза губы не слушались дядьку, понять что-либо было сложно.
- Бу-бу-бу... старая нойда, совсем взбесилась... очень сердита, деньги не взяла... бу-бу-бу... велит скорее ехать к Синему сейду... будет ждать... бу-бу-бу... Йоканга, фершал...
Ленньке понял основное: узнав о приключившейся с мальчиком беде, нойда приказала описать признаки загадочной хвори. Внимательно всё выслушав, она сначала как будто опечалилась, потом ни с того ни с сего рассердилась на дядьку Сэньго, велела ему немедленно ехать за мальчиком и везти его к Синему сейду, что на берегу Реки Отцов. Сама нойда сию минуту собирает всё необходимое для камлания и отправляется туда же, то есть к Синему сейду. Она будет ожидать их там. Чем скорее привезут мальчика, тем больше у неё будет времени остановить болезнь.
Синий сейд, древнее святилище. Какое зловещее место! Ленньке вспомнил, как в прошлом году, на исходе комариной поры, когда начинают слетать с деревьев первые листья, они с дедом возвращались с рыбалки по Атчейог, Реке Отцов. Дед вдруг опустил вёсла, приставил ладонь козырьком к глазам, затем указал мальчику на покатый каменистый холм, вершину которого венчали две остроконечные каменные глыбы синеватого цвета, походившие на клыки неведомого зверя.
- Синий сейд, - коротко сказал он.
Услышанного показалось Ленньке явно недостаточно, он впился в деда, как клещ, и тогда тот неохотно поведал, что от Колы до Поноя это место считается у саамов наиболее могущественным. Будто бы здесь истончается пелена, отделяющая мир людей от мира богов, и время от времени открывается что-то вроде прохода. Говорят, что некоторые нойды и кебуны даже знают специальные слова, чтобы обнаружить этот проход. А раз в сто лет сюда является сам Каврай, вершитель человеческих судеб, и безумие охватывает любого, кто осмелится взглянуть в его ледяные глаза.
Ленньке тогда в страхе крепко прижался к деду и осторожно скосился на сейд. На мгновение ему почудилось, что между каменными клыками начали приоткрываться два жутких слепых глаза. Сейд увидел мальчика, и теперь ему конец. Но взметнулось на вершине облачко пыли и видение пропало.
Теперь же, по всей видимости, его собрались отвезти к этому страшному месту. Однако на этот раз страха не было. Пусть будет Синий сейд, пусть будет грозный Каврай, главное - пусть уйдёт боль.
Дорога к Атчейог, Реке Отцов, запомнилась мальчику как одна длинная, непереносимая мука.
Хрустели оленьи копыта, из-под них в воздух летели ледяные осколки и сверкали в свете яркой луны как падающие звёзды. Олени неровными скачками вытягивались по кочковатой тундре, поджимали белоснежные хвостики.
- Р-р-р-я! - заходился в крике дядька.
Дед Мыхкал, упёршись ногами в низкие бортики саней, прилагал все усилия, чтобы уберечь внука от тряски. А Ленньке уже и кричать не мог, он только мучительно и натужно мычал, когда попадалась особенно высокая кочка. Когда сани шли ровно, мальчик приоткрывал глаза и смотрел на звёздное небо, на переливающиеся простыни полярного сияния. Найсет его уверяла, будто это добрая Разиайке, Хозяйка Ягелевых Угодий, стирает для всех послушных мальчиков мягкие небесные одеяла. Интересно, видно ли оттуда, с высоты, чудесное Зимнее Место?..
Вдруг толчок, удар, треск ломающегося дерева. От вспышки боли Ленньке на какое-то время вовсе перестал соображать. Потом пришло несказанное облегчение. Оно пришло в виде восхитительно холодных струек воды, которые ласково прикасались к лицу, к ногам, постепенно обволакивали всё тело.
- Беда! Ой, беда! - причитал дед Мыхкал, пытаясь вытянуть из неглубокой бочажины поломанные сани. Воды в яме было чуть выше колена. - Куда смотрел, чёрт-человек? Сломал сани, загубил мальца!
Сэньго огрызался из темноты и пытался привести в порядок сбившихся в кучу и перепутавшихся запряжных оленей. Потом они вдвоём со стариком вытащили сани и убедились, что поломка незначительная: переломился задний копыл на кузове. Пока Сэньго наскоро приматывал его прочнейшим моржовым ремнём, дед Мыхкал нашарил в санях более-менее сухую шкуру и завернул в неё мальчика.
Ленньке хотел сказать, что ему вовсе не холодно, что, напротив, вода приглушила грызущую боль, но тут с недоумением обнаружил, что не может выговорить ни слова. Вместо слов выходило какое-то жалобное мычание. Он не то чтобы испугался, просто очень удивился. За восемь лет своей жизни Ленньке пришёл к выводу, что всегда что-нибудь случается впервые. Первая пойманная им рыба, первый в жизни почти взрослый нож, подаренный дедом, первый выпавший, а потом снова выросший зуб. Это просто правила, по которым устроена жизнь. Вот и эта злая хворь с ним приключилась в первый раз. Конечно, неприятное правило, но что поделать.
Наконец, расселись по местам, дядька Сэньго хлестнул хореем дрожащих от возбуждения оленей, но те продолжали упрямо стоять. И как бы в подтверждение его давешним рассуждениям, Ленньке впервые увидел следующую и глубоко поразившую его сцену. Отбросив в сторону хорей, дядька Сэньго вдруг заревел совсем уж нечеловеческим голосом, подскочил к переднему быку в упряжке и, ухвативши его за пеньки спиленных рогов, изо всех сил укусил за губу своими страшными косыми зубами. Олень шарахнулся, кося глазом на одичавшего вдруг хозяина, потом рванул вперёд. Дядька подхватил хорей и ловко запрыгнул в набиравшие ход сани.
Нойда оказалась вовсе не уродливой ведьмой, как представлял себе мальчик. Это была высокая, даже выше дядьки Сэньго, крепкая пожилая женщина, во всяком случае, моложе деда Мыхкала, правда, совершенно седая, с удивительно румяными щеками и колючими голубыми глазами. Видимо, услышав шум от приближающихся саней, она встретила гостей у входа в переносной шалаш-куваксу, установленный в нескольких сотнях шагов от подножия Синего сейда. Рядом с куваксой потрескивал небольшой костёр.
Нойда сразу же взялась командовать. Голосом, не терпящим возражений, она велела деду и дядьке отнести мальчика в шалаш, устроить поближе к очагу, а самим раздеться и повесить малицы и пимы для просушки возле огня. Пока мужчины возились снаружи, женщина присела возле мальчика и стала осторожно снимать с него влажные окутки. Ленньке болезненно замычал.
- Ты уже не можешь говорить, - задумчиво произнесла она. - Ну ничего, Ленньке, авось справимся с твоей хворью.
Зашуршал полог, и объявились дед с дядькой, одетые в одно исподнее, дрожащие от холода.
- Раздевайтесь, сушитесь, грейтесь, - коротко сказала женщина и вышла.
Пока сушилось бельё, дядька Сэньго вытирал и заново смазывал свой карабин, лязгал зубищами и злобно говорил, что упрямого оленя нужно немедленно охолостить, к чёрту такой шардун-самец нужен. Дед Мыхкал, поворачивая над тлеющим очагом нижнюю рубаху, возражал в том смысле, что охолостить следует самого дядьку Сэньго, чтобы в следующий раз смотрел, куда едет.
От соседских мальчишек Ленньке знал, что такое холощение. Как известно, у всякого оленя-шардуна между задних ног имеется третий рог, который временами заставляет оленей впадать в буйство. Они гоняются за важенками, никого к себе не подпускают, и вообще становятся злобными и бодливыми. Чтобы этого не случалось, оленя ловят, затем, спутав ноги, валят на землю, и опытные люди делают так, что третий рог съёживается, а олень бросает свои безобразия. Да у всех мужчин, даже у него самого, у Ленньке, есть некое подобие этого третьего рога. Ленньке исподтишка скосился на деда и подумал, что у того третий рог похож, скорее, на вылезшую из носа соплю.
Тут в шалаш протиснулась нойда с охапкой высушенной одежды и, совершенно не обращая внимания на голых мужчин возле очага, деловито сказала, чтоб одевались. Потом она повернулась к мальчику. Тот испуганно на неё уставился.
- Не бойся, Ленньке, - неожиданно мягким голосом произнесла она, - я не причиню тебе вреда. Просто мне нужно кое-что посмотреть.
С этими словами она бережно перевернула его на живот и задрала рубаху. Задушенно охнул Сэньго. Дед Мыхкал уронил малицу. Ленньке ничего не понимал и снова замычал, но уже не от боли, а от страха.
- Плохо, плохо, - пробормотала женщина, - ладно бы только спина, но шерсть успела перейти и на ноги... Теперь нужно поглядеть голову.
Ленньке почувствовал осторожные прикосновения пальцев на своём затылке. Они медленно поползли вверх, ероша волосы, остановились где-то возле ушей, чуть надавили. Такой боли мальчик ещё не испытывал, крик застрял в горле. Он выгнулся дугой и потерял сознание.
Седая нойда опустила рубаху, снова закутала мальчика в одеяло и сказала угрюмо:
- Совсем плохо. У него уже пробиваются панты.
Следующий день стал одним длинным и мучительным спуском в океан отчаяния и боли. Очнувшись от своего забытья, Ленньке осознал, что перестал распознавать человеческую речь. К нему подходил дед Мыхкал, что-то произносил, какие-то вроде бы знакомые слова, но значение их ускользало от понимания. Появлялось лицо женщины с голубыми глазками в сети морщин, она вливала ему в рот горячую и противную жидкость, мальчик заходился в кашле и хрипел. Женщина тоже говорила что-то непонятное, и лишь её интонация, с каждым разом всё более тревожная, давала какую-то пищу уму. Видно, хворь оказалась очень серьёзной.
Весь день он то впадал в тяжкое беспамятство, тёмное и мрачное, как осенняя дождливая ночь, то приходил в себя, чтобы встретиться с болью, ставшей его неразлучной спутницей. Особенно мучительно болели кости ног и рук. Им как будто надоело находиться в его теле, они медленно и беспощадно крутились под кожей в надежде вырваться. Иногда Ленньке даже слышал явственное потрескивание. К вечеру такая же напасть перекинулась на кости черепа, мальчик закрыл глаза, до крови прикусил себе язык и с облегчением почувствовал, как уходит в омут беспамятства.
Омут был глубок, очень глубок.
Когда он в последний раз пришёл в сознание и разлепил склеившиеся от слёз ресницы, перед ним предстала зловещая громада Синего сейда.
Этот короткий весенний день, казалось, никогда не кончится. Дед Мыхкал совсем измучился. От Сэньго, как и следовало ожидать, не было никакой помощи, он только испуганно косился на страшно изменившегося Ленньке и бормотал под нос ругательства. И седая нойда как будто уклонялась от прямых ответов на вопросы.
- Погоди, старик, вечером видно будет, - говорила она и снова принималась толочь в ступке свои тайные травы, готовить горячий отвар и вливать мальчику в рот.
Ленньке теперь стонал не переставая. Точнее, не стонал, а жалобно мычал, как мычат отбившиеся от стада оленята. Тело его теперь полностью покрывала короткая мягкая шерсть, руки и ноги удлинились и неестественным образом вывернулись в локтевых и коленных суставах. А к вечеру с явственным хрустом стал изменяться череп.
Только тогда нойда на что-то решилась. Она приказала мужчинам наломать как можно больше ольховых и березовых веток и снести всё это на вершину Синего сейда, сама же нагрела над огнём ведро воды и приготовилась, как понял дед Мыхкал, к ритуальному очищению.
Когда мужчины, выполнив указание, вернулись в куваксу, нойда испытующе поглядела им в глаза.
- Осталось последнее средство, - хмуро сказала она, - попробую призвать Великого Каврая, только он может решить дело. Едва зайдёт солнце, пойдём к сейду. Вы понесёте мальчика.
- Нет! - тут же вырвалось у Сэньго, он кинул взгляд на лежащего мальчика, весь передёрнулся и снова выругался: - Тони бьяллы! Глядеть невозможно! Я не пойду.
Нойда презрительно усмехнулась и сказала:
- Ладно, зубастый, сиди в куваксе и не высовывайся. Толку от тебя... А ты что скажешь, старик?
- Конечно, я сделаю всё, что нужно, почтенная акка.
Нойда помолчала, что-то обдумывая, и добавила:
- Я не знаю, как всё обернётся, поэтому обязательно возьми с собой ружьё, старик.
Дед Мыхкал послушно кивнул.
Закатилось солнце, и они отправились в путь. Свою малицу нойда подпоясала диковинным ремнём со множеством металлических блях, привязала к нему несколько мешочков с высушенными травами, в одной руке несла разрисованный бубен, который с величайшей осторожностью извлекла из дорожного мешка, в другой - двурогую колотушку. Дед Мыхкал нёс на руках бесчувственного Ленньке, за спиной болтался старенький ремингтон.
Оказавшись у подножия сейда, женщина некоторое время переходила с места на место, как бы выискивая определённую точку. При этом она то и дело взглядывала на вершину холма, на небо, усеянное звёздами, что-то бормотала себе под нос. Наконец остановилась, подозвала к себе Мыхкала и указала рукой на крупный валун.
- Садись. Нужно немного подождать. Оленья звезда слишком высоко. Нужно подождать.
Она помогла старику усесться, поудобнее устроить на коленях мальчика, сама же осталась стоять рядом.
Повисло молчание, только уныло свистел ветерок в заиндевелых сучьях низкорослых, причудливо искривлённых деревьев.
Только дед Мыхкал собрался заговорить, как вдруг почувствовал на себе взгляд мальчика. Ленньке пришёл в себя и теперь пристально смотрел на деда своими нечеловеческими, без белков, глазами. Помимо страдания, что-то ещё читалось в этом взгляде, какой-то вопрос. Или, может быть, требование.
- Поговори с ним, старик, - тихо промолвила нойда, от которой не ускользнуло происходящее. - Знакомый голос способен помочь ему остаться.
Дед Мыхкал растерялся. Не столько от тёмных речей женщины, сколько от собственного неумения сообразить - о чём в этой ситуации нужно говорить. Затем он вспомнил, что Ленньке очень любит ловту про Пыжика-дитя, и, откашлявшись, начал:
От начала времён жил на небе волшебный златорогий олень, Мяндаш-пырре, Мяндаш-Приносящий-Добро. От края до края земли простирались его владения. Путь его - путь солнца, туда ему бег.
Белый, как снег, летел по небу златорогий, где цокнул копытом - там земля поднималась, зеленью покрывалась. Где стряхнёт пену с губ - там снега ложились.
Много веков прошло, как почувствовал Мяндаш-пырре, что убывает его добрая сила, что одолевает его старость и немощь. "Где бы найти наследника?" - подумал он. Огляделся вокруг: одни звёзды холодные да луна-чаровница. Нет, не найти здесь наследника. Посмотрел вниз и видит: сидит возле тупы женщина, не стара, не молода, но такая пригожая, что свет солнца застит. "Будет мне в людях невеста, и даст она мне наследника", - подумал Мяндаш-пырре, соскочил с неба и обернулся человеком.
Поженились они, переведались, и в положенный срок родила та женщина дитя. Подрос ребёночек, вошёл в первый разум и говорит матери: "Мама, мама! У тебя на коленях мне было хорошо, но в оленях веселее, чем у твоей груди. Пусти меня, мама в тундру. Рожки бренчат, снежок хрустит под копытцами, весело мне бежать вслед за ветром". Заплакала тут женщина и говорит: "Видно, в наказание женился на мне Мяндаш-пырре, зовёт тебя отцовская кровь. Останусь я на старости совсем одна". А дитя ей в ответ: "Нет, мама, сверху, с млечной дороги, я всегда буду видеть тебя, не будешь знать ты ни горя, ни забот. Добрая сила отца течёт в моих жилах, я тебя не оставлю". Соскочил он с коленок матери, обернулся пыжиком и запрыгнул на небо.
Старый Мяндаш-пырре ушёл в Зимнее Место, а молодой Мяндаш вступил на его путь. Летит он теперь по небу от края до края, нет-нет, да и взглянет вниз, как там его мать поживает, весело ему творить добро на радость всем людям.
Когда он закончил, Ленньке снова спал. Или просто ушёл в своё спасительное беспамятство.
Какое-то время они молчали. Потом Мыхкал сказал:
- Ты так и не сказала, почтенная акка, что можно ожидать от этой ночи? Есть ли надежда на выздоровление?
- Я и сама не знаю, - помедлив, ответила женщина. - Если Каврай заберёт твоего внука, чтобы сделать его новым воплощением Мяндаш-пырре, мы это увидим. Но может случиться так, что он передумает, и тогда мальчик вернётся в свой прежний вид.
- Я не понимаю тебя, почтенная...
- Не притворяйся глупее, чем ты есть, старик, - резко оборвала его нойда. - Ловта, рассказанная тобою, говорит сама за себя: в глубине сердца ты всё прекрасно понимаешь, только не хочешь признаться в этом.
- Но ведь...
- Молчи, старик. Время подошло. Оленья звезда спустилась к своим вратам. Иди за мной.
Всё, что произошло потом, дед Мыхкал запомнил какими-то урывками. Он помнил, как взобравшись на вершину сейда, укладывал Ленньке между двумя каменными клыками. Мальчик снова принялся издавать натужные мычащие стоны. Нойда в это время, скинув с головы капюшон, разжигала приготовленные дрова, и волосы её, длинные и белые, беспорядочно полоскались на ветру.
Потом старик обнаружил, что снова стоит у подножия сейда, а наверху в каком-то диком восторге пляшет вокруг огня неверная тень с развевающимися волосами и то ли поёт, то ли причитает. Он едва разбирает слова "Что ты скажешь, Великий Каврай? Возьмёшь ли ты себе эту чистую душу?", потому что все звуки перекрывает размеренный стук бубна, отдающийся эхом до самых звёзд.
Следующая картинка: нойда со всех ног бежит вниз по склону, хватает его за плечо и кричит в самое ухо: "Не смотри наверх!" Она с неженской силой разворачивает его лицом к тундре, и тут начинает происходить самое страшное. Небывалый лиловый свет разгорается у них за спиной, их тени протягиваются вперёд и начинают плясать из стороны в сторону. Одновременно с вершины сейда раздаётся сводящий с ума крик, вопль, визг. Ничего человеческого в нём нет, но и животные не способны так кричать. Кажется, что это кричит сам сейд, пробудившись от многовековой спячки. Старик зажимает уши. Нойда делает то же самое.
Затем крик становится глуше, лиловое зарево гаснет. Он поворачивается лицом к сейду. Кто-то рвёт у него с плеча карабин и суёт в руки. "Бей, старик! Скорее! Вспомни, что он твоя кровь, избавь его плоть от страданий!" - слышится крик. А наверху, меж двух каменных клыков, освещённое отблесками костра, стоит леденящее душу чудовище, страшнее всего, что видел старик в своей жизни. Непомерно большая уродливая голова, увенчанная оленьими рогами, болтается на тонкой шее, четыре подгибающиеся ноги еле держат массивное туловище. И крик. Этот вынимающий душу крик. В нём - мольба.
Старик передёргивает затвор, прицеливается. Палец отказывается нажимать на спусковой крючок. А тот, на вершине сейда, всё умоляет, плачет. "Проклятый я старик! - шипит Мыхкал. - Ни на что не годен". И вдруг в голове у него раздаётся чужой и совершенно незнакомый голос. Этот голос бесстрастно произносит только три слова: "Конец это начало".
Грохот выстрела.
Ярко пылает разгоревшийся костёр, они с женщиной, отворачивая от жара лица, укладывают на него то, что было когда-то его внуком. Женщина говорит: "Пусть плоть воссоединится с душой, будем благодарны за эту милость Великому Кавраю". У старика на этот счёт другое мнение, но он молчит. Он вообще не хочет говорить. Ни с кем. И никогда.
Костёр догорает, молочные клубы дыма уходят в светлеющее небо.
Всё.
Поскрипывали по снегу сани, стучали копытами олени. На передке сидел нахохлившийся Сэньго, изредка помахивал хореем и покрикивал:
- Хс-с-с!
В кузове, привалившись к груде шкур, полулежал дед Мыхкал, тихо напевал под нос:
- Чижик-пыжик, де ты был, На Йоканге вотку пил. Выпил кружку, выпил тве, Закрутилось в голове...
Он изредка обирал с ресниц смёрзшиеся слезинки и старался ни о чём не думать.
Ни Сэньго, ни дед Мыхкал не глядели вверх, на льдистое сверкающее небо, а если бы даже и посмотрели, то вряд ли заметили бы что-нибудь необычное.
Только дикие звери, обитатели тундры, могли, закинув голову, ясно различить, как по млечной дороге величественно скачет молодой олень с гордо поднятой головой и золотыми ветвистыми рогами. Руководствуясь своей древней интуицией, звери смутно осознавали: Мяндаш-пырре снова занял своё место. И приходило облегчение - жизнь начинала свой новый круг. И жители тундры встречали его с ликованием.