Полагали, что будто бы завидным женихом нельзя считаться, не сплавав за море в боевое плавание хотя бы разу. Кроме того, и вправду за одну воду можно было заработать на вполне неплохое вено. Многие поэтому женились - на берегу ждали девушки, и девушкам было по восемнадцать зим от роду, и возраст невесты гулял в них буйной водой, - гоняли потом на горы и обратно своих коров и никогда больше не думали про морские походы. Другие думали. На том корабле, где Йиррин был желтобрюхим мальком, таких мальков было двадцать шесть - обычное соотношение, - вернулось шестнадцать - тоже обычное соотношение, и за море вновь, как он позже узнал, пошли семеро - тоже обычное соотношение. Могло быть чуть поменьше, но это он, возможно, своей судьбой, своим везеньем соблазнил лишнего. Обычно они тоже женились, если не были из слишком многолюдных семей, иные из них пропускали год, живя с молодою женой дома, другие уходили в море на следующее лето. Ощущение, благодаря которому только и можно было пережить случившееся, ощущение, что всё кончилось, всё кончено, корабль пришел домой, налог кровью обществу уплачен, - это ощущение понемногу смывалось, оттесняясь иными обретениями и утратами. Забаловавшиеся жёны требовали платья из крашеной ткани, а на лесной дороге у тиса, убранного лентами, с приоткрывающимся ртом спрашивал о нраве "старшего у носовых" на таком-то корабле, знаменитого героя, человека, с которым ты безусловно знаком, поскольку плавал по морям, - вполне пожилой, то есть уже четырнадцать зим как взрослый, старательный, но бедный из-за безалаберности сосед. И на этом море вполне живут, живут, да, живут по сорок лет, живут не тужат, и какие подарки подарил о прошлой зиме соседям их родич, когда у них гостевал, а кто сгинул... тот, значит, был недостаточно быстр и умён, или недостаточно удачлив. А странные, скучные лица возле носовой палубы, и взгляды оттуда, с тоскливой, завистливой, жалостливой, жалкой, равнодушной, какой-то прозябающей усмешкой понимания, - забывались, забывались, у меня всё будет по-другому, всё будет ярко, щедро, всё будет по-другому!
Им казалось, что они уже всё на этом море понимают. Они были самоуверенны донельзя и отвратительно полосаты. (Окраска молодых лососей - тоже не взрослая ещё.) И вот тут-то вот судьба их и била. На корабле, на котором Йиррин ушел в свое второе плавание, "полосатиков" было шесть - и должно было бы вернуться трое, если бы только всё пошло так, как в обычном походе.
Йиррин же во второй раз угодил совсем не в обычный поход. Да уж, довелось чуть не поручкаться ему с самим Хаутейном. Его наставник перешел к куда более именитому капитану, - а люди с такою знатностью, как Хаутейн, вели друг с другом дела, пировали, мировали, воевали чуть ли не сами по себе, без того, что племена об этом скажут. Поэтому, когда Хаутейн - у него не было еще прозвища Мирный Хаутейн, - собирал под свою руку корабли, у него оказывались люди не только из его родного Ястакбо. Мог и эльясеский капитан по интересу пристать к его походу, а интерес был большой - ай, в прославленном мире жил в то время Йиррин! И довелось ему побывать и на таких пирах, где, казалось, с любого места, хоть даже не обернись, можно было видеть серые ястребиные глаза и знаменитый шрам. Наставник Йиррина там пел, а иногда и он тоже, с наставником в очередь, ну в общем, ошивался вокруг вполне благополучно, сбоку припёка. Идея-то была хороша, ах, хороша! Затащил их Хаутейн в такие места, о которых Йиррин слышал от своего дяди Одди, - только совсем белоглазых людей они там не видали, должно быть, не добрались. Они там бьют не только моржей, но и выдру, горностая, нерпичьего белька, прочих мехастых зверей, гоняют оленьи стада, живут там и два северных племени; северянских то есть - племени рода мужей - племени йертан. Было три, да племя Нимет на Внешние острова переселилось. Одно из оставшихся двух утверждало какое-то время, что это ему король поручил собирать подати со всех племен в тундре, - однако король Здараш был вздорный и богатстволюбивый король, - а другие говорят, благоразумный король, - и теперь делом этим занимались его купцы. Они ездили по всем стойбищам, и по горным и по приморским, убивали на это целое лето, торговали там и отбирали поборы и кормовое себе, а от прочих торговцев отбивались или нападали на них. И вот, взяв проводников из того, обиженного племени, на обратном пути их поезд в собачьих запряжках, огибавших горную цепь, и накрыл Хаутейн. Обогатились они там мехами, и набили себе корабли, стоявшие не очень далеко в глубокой губе в заливе. Это было очень славное и не очень трудное и очень прославившее Хаутейна дело. И вот тут как раз у племени в гостях Хаутейну стали говорить, что он мог бы пробраться ещё дальше на восток и взять там богатую добычу.
А другие говорили, что он мог бы и явиться туда с миром и торговать или предложить там свое войско в помощь, потому что на восток, не в тундре, а уже в лесах, в той стране, что поворачивает на юг от тундры по великим рекам, есть племена, которые были бы рады такому союзнику. Это говорили ему торговцы из той страны, которых взяли в плен купцы короля.
Некоторые из них говорили, совершенно определенно, что они из клана тугана в своем племени, из его рода, что они в его глазах влиятельные люди, и что они сильны перед ним.
А Хаутейн слушал и тех и других, а потом сказал, что бросит монетку, и если упадет двумя мечами кверху, то быть войне, а если нет, то миру.
Вот какой был пир, в пировальном зале, который был круглый, как чумы, и за стенами которого бушевала летняя вьюга, но только Йиррину все заботы Хаутейна казались вдесятеро менее важными, да и вообще неважными, по сравнению с тем, что он там, Йиррин, пел в первый раз.
Поверив, должно быть, что это всё всерьез, и с перепугу, что хелк упадет двумя мечами кверху, а заодно и под впечатлением действительно великой силы и великого нынешнего дела Хаутейнова войска, Хаутейну лично предложили почти княжескую власть в той лесной стране. Напомним, что князь на Внешних Островах был предводителем ополчения, что валгтаваг, "капитан для капитанов", было частью первоначального титула короля, и что Хаутейну предложили именно должность валгтавага, и посмотрим, что стало дальше. Хаутейн загорелся и всех с собой потащил. Корабли они вморозили в сухой песок, проводники обещали им мир - те самые торговцы, но они сами себе не хуже могли обещать мир - шестьдесят дюжин полных дружинников войска! - как могучие непостижимо медленные реки, мошкара осталась позади, хрустели грибы, в первых колках леса прятались первые олени, а предводитель племени, из которого родом были те торговцы, и вправду с Хаутейном сразу подружился.
Он сказал, что он теперь отомстит богатырям соседнего племени, которые недавно обокрали кладовую их самого богатого бога, потом он сказал (распаляясь с каждым словом; он был тщеславный, полненький и довольно приятный человек), что они вместе с Хаутейном заставят вообще все окрестные племена им платить, и что войскам из Королевства теперь сюда будет не сунуться. А здесь скажем, что король Здараш не пытался сюда посылать людей, однако в тех краях и вправду жили в тревоге, потому что на юге, в молодых лесах, которыми зарос Вирунгат, поселенцы расчищали уже земли и засевали расчистки по разрешению короля, и охотники начали забредать в верховья не только Вирунги, но и светлой, искристой, молодой сестрички её, вскоре прибегающей под руку старшей сестры, - Рараритьюды; от Рараритьюдаара до смежных рек два дня пути, к забродникам с севера, из тундры, здесь уже привыкли, встречались с ними в торговле, но чувствовать себя обложенными с трех сторон, как волк в загонной охоте, здесь ещё не умели. Поэтому князек здешнего племени, отважно называвший себя туганом - государем, - вправду был Хаутену очень рад.
А тут надобно сказать, что эту страну, несмотря ни на что, наши с вами короли и государи так и не завоевали, и ещё при последних королях предыдущей династии должность князя-стража лесной границы была и хотя так себе должность, не чета князю-стражу границы-по-холмам, то есть границы с Вирунгатом, однако же всё-таки должность, фу-ты-не-тронь.
Зима была суровая, много суровее, чем на Внешних Островах, однако лето, как им сказывали, здесь было суше и жарче, доспехи из однослойной кожи, верховые олени не ходки, лучники здешние стреляли очень метко, но только спешенными, строю какому-нибудь здешние люди могли научиться, казалось, тогда же, когда стальной клинок научится гнуться на ветру. А у всех было оружие, взятое у торговцев короля победителями, и Йиррин впервые ощутил в руке меч. Строй, кстати, здесь оказался не так уж в большой надобности, кое-кто начал втайне облегчать доспехи, за что от командиров попадало по-страшному; они единственные, казалось, не утратили головы в этой благодатной стране. А Хаутейн в мечтах уже снял добытый товар с кораблей, которым, как видно, судьба так и остаться вмороженными до последнего потопа, и через посредников из вирунгатских переселенцев, от короля почти независимых (уж Хаутейн с Внешних Островов знал о делах в мире больше, чем местные таёжники!) загнал его в Аршебе втридорога.
И всё бы хорошо, однако тут объявились вести о том, что в одном из отдаленных племен людям их хозяина, когда они туда явились одни, отказались дать что-нибудь, и отказались кормить, а вместо этого схватили их и выгнали, вырезав им ремни из спины. И было сказано такие слова, что вот как раз людям, у которых есть длинные мечи и могучее колдовство, и надлежит показать этим, безродным, в их жалкой крепостце, чего стоит непокорство. От Хаутейна хотели, чтобы он отослал туда около половины войска.
Хаутейн велел своим капитанам идти по угорам, не торопясь, все время высылая разведку в стороны, и ловить всех соглядатаев, которые за ними будут следить, если будут следить, и когда убедятся, что за ними уже не следят, то поворачивать назад и идти, наоборот, распадками и остановиться втайне вблизи от городка тугана, и дать ему (Хаутейну) знать. А вернуться не позже четвертой ночи.
И стал ждать, что будет.
А оказалось, что это жена предводителя этого племени, честолюбивая женщина, наполовину северянка, выменянная когда-то на стадо оленей, уговорила его, что теперь, когда они уже навели страх, он может и расстаться с северянами, выставив это для всех как благодеяние. И она рассказывала ему о том, как два брата, сильный, глупый и слепой, и хитрый, ловкий и умевший всё видеть сквозь камень, создавали мир, и как потом младший из братьев обманул своего брата-силача, загнал его на небо и запер там, и захватил себе одному всю власть над землей, в то время как мать их только качала головою, не имея времени вмешаться, ибо она слишком занята была тем, чтобы посылать на землю теплый дождь и давать зверям приплод, и хотя младшему потом тоже пришлось удалиться в подземную страну, полную богатства, где он всё устроил, как захотел, до сих пор его статуи стоят в огороженных рощах, и ни один человек не может уйти в страну под землей, не сделав четырех положенных поминальных приношений в его честь.
Так она говорила, эта хитрая и умная женщина, и рассказывала мужу эти сказки его народа, до тех пор, пока он не согласился. И вот теперь она пришла к Хаутейну и предложила ему захватить государство и страну ее мужа; он должен был участвовать в этом или умереть. Само собою, он должен был взять и её себе тогда. Соблазн был огромен. Она была достаточно северянка, чтобы придумать все это; но недостаточно северянка, чтобы знать, что некоторых вещей капитану с Внешних Островов лучше не предлагать.
Хаутейн побледнел, - но сказал, что он не может этого решать без совета. А всех его капитанов в это время рядом не было.
Некоторые из них были гораздо ближе, чем подозревала она, но всё равно - это была задержка. И шум. Она вконец растерялась.
Она раскачивалась из стороны в сторону, хлопая себя ладонями по бокам, и говорила: "Ай, так нельзя, так совсем нельзя, ай, всё раскроется, себя погубишь, всех погубишь, ай, дзей, какой ты глупый, какой ты глупый, ай..."
Она так растерялась, что даже начала говорить то, что совсем не нужно было говорить.
Она сказала, что с некоторыми из его капитанов совсем не нужно было бы совещаться об этом, потому что их здесь и их людей придется потом отправить, они здесь были слишком жестокими и сделали людям здесь слишком много зла, и потому их надо будет отпустить обратно с дарами на север, а ещё лучше бы - завалить крышей в землянке, "тебе придется от них избавиться, ай, если ты хочешь здесь удержаться..." А этого уж при всех условиях лучше было не говорить.
Хаутейн немедленно начал соглашаться.
Она, очевидно, уже опомнилась и внимательно посмотрела на него. А вечером Хаутейн проснулся с тяжелой, давящей пустотой в уме и ничего не знал о получасе в своей жизни, ничего. Чистка памяти была так очевидна, что оставалось только затаиться и ждать нехорошего, но с другой стороны, припрятанное войско, возможно, всё еще было нераскрытой фишкой на его стороне. А потом вдруг начали говорить что-то о лесных людях - о том, что они в этом году пришли раньше обыкновенного.
Они пришли - никто не знает, откуда они приходят, если им дать отпор, они уходят обратно, никто не знает, чего им нужно, народ мчался в городище, отважные айраты тугана были неизвестно где, - судя по всему, сидели в засаде на половину войска Хаутейна, - что-то было во всем этом неладное, как бред, но некогда было об этом думать, казалось ясным, что нужно спасать себя, ну аж уж поневоле заодно при этом - спасать и всех здесь, а уж потом разобраться с остальным...
Снег был белым-белым, как страшная синяя звезда, горело небо. Эти люди были точь-в-точь такими же, как они, - такими же белокудрявыми, с волосами, плотно прилегающими к голове, как прокладка под шлем, с глазами всех цветов моря, сильными, свирепыми, воинственными, круглогрудыми и жестокими. У них было оружие, которое возникало словно из скел, а не из испуганных рассказов, и непонятно, как, кто, когда это тебе рассказал. Копья, личинообразные шлемы, топоры, шестиугольные щиты, и кожаные сплошные доспехи. Сквозь редкий на горном плато лес они просачивались цепочками, бежали на лыжах через лес, словно проходя его частой гребенкой, широкою полосой, у которой, казалось, не было ни левого конца, ни правого. По ту сторону Хастаала - он здесь был уже безвершинным сходящим на нет плато - мокрые леса, в которые к изюбрям и тиграм даже здешние таёжники не пытались спускаться, - пропускали каждую зиму этих, разговаривающих на непостижимом языке, а может и вовсе без языка, - слишком редко слышали, чтобы они разговаривали, - лыжных, появляющихся и пропадающих в лесах. Здесь - на заветренную сторону - было уже безлесье. И здесь, наверное, летом в траве, светились жарки, и оплетала камни колючая каменика. А сейчас - был снег. И - ни тени. Слепящая, белая, мягкая, но не сверкающая, а именно мягкая неразрывная пелена. Через черный лес, проложенный белым снегом, бежали цепочками черные люди. И, выбегая, выстраивали строй. Это было так, словно они с войском северян подошли к этому месту одновременно. Словно бы кто-то нарочно подгадал. И непонятно, почему здесь, - кто это сказал, что на границе, обязательно на границе?
С неба упал вопль, похожий на солнце. И он, казалось, тяжестью своей словно заставил раздаться, раздвинуться мир, синее горящее небо, а потом, упав впереди строя выбегающих из леса людей, выпрямился, словно бы развернувшись, и развернув исполинские крылья, белые, белые-белые-белые, окруженные бьющим из-за них слепящим золотым сиянием, грифон. Издалека он казался всё равно огромным, в полтора раза выше человека, но это из-за крыльев. И без шлема, как всегда они. Он обернулся, страшным ясным голосом крикнул своим что-то. Их строй казался шире, чем это возможно себе представить. И всё это вдруг покатилось вперед. Он взмахнул левым крылом, опуская его вниз, как видно, загораживая от стрел своего любимца. И в это мгновение пальцы, и без того не радостные для стрельбы на морозе, окончательно ослабели слушаться. Бьющим в небо лучом, ослепительным, синим, вертикально - точно вертикально поставленный, - вознесенный высоко, в черных пальцах крыла сиял меч.
...И они так и не узнали, с кем сражались, там, в стране, где солнца были лживы, и висело их одновременно в небе аж по трое. Скорее всего, вся эта битва была Иллюзия. Или только грифон - Иллюзия. Ведь грифоны победоносны, и войскам, предводительствуемым ими, они всегда приносят победу, а воины Хаутейна на следующее утро были живы, в укрепленном лагере, который они нагородили на ночь с перепугу. И - никакого лагеря противника вокруг. И вообще никаких следов. Правда, и снег ночью шел - залепил мягкими слоями заструг всё поле битвы.
И не слышно было, чтобы уходили. Правда, снег вполне и мог все звуки упрятать в себя... А следов они особенно и не искали. Только сжегши мертвых, своих и чужих, снялись и отправились на север, еще дальше на север, к рекам, прочь из этой колдовской страны. И без того пришлось довольно далеко пройти на север к месту битвы. Эта битва была Иллюзией. Ведь не могли же воины из земли Киар по-прежнему приходить сюда? Ведь где-то же она есть, есть и до сих пор, земля Киар, и на ней есть и до сих пор Белая Сосна, могла быть, и до сих пор живут племена, не ушедшие с Айзрашем. И их военачальники, может быть, до сих пор могущественны. Но здесь грифона не было. Искусно и подло воспользовавшись их воспоминаниями, представлениями, сложенными из скел, кто-то заставил их увидеть на пустом месте, или, может быть, на месте настоящего противника вот это. По дороге к северу, ко спасению, к кораблям они грабили ради пропитания, оставляя людей за собой умирать от голода, но это их сейчас не интересовало. Стойбища находить было трудно. Невероятно, но здесь, похоже, действительно боялись лесных людей! И северян принимали за них. Тупари, невежды - те люди выглядели так, как могли бы выглядеть они, если б жили полторы тысячи лет назад. Словно пришедшее на свидание к прапраправнукам прошлое. Это было похоже на бегство и, в сущности, им и было. Ведь, не оглядываясь даже, они бросили всё нажитое за зиму, бросили там, где оно хранилось. Ни одними айратами тугана, ни даже одним колдовством, - как ни было отвратительно оказаться в стране, где применяют колдовство против людей, - их бы до этого не довели. Сгорая на их кострах, - ох, как трудно рубить было эти деревья на морозе! - те люди всё еще выглядели беловолосыми, в кожаных сплошных доспехах и с топорами, в профиле похожими на ладью.
И они никогда не видели грифона. Золотого, белого, грозного, как сама война, они никогда не видели грифона. Это была Иллюзия. Так что неизвестно, кто и щитоносцу Хаутейна шлем расколол, оглушив его - как это видели все, - своим крылом, - кровоподтёк на пол-лица, смотреть страшно, на коже - ни ссадинки, а скуловая кость под ней - в трещины, зубы тоже, и даже глаз не выбило - как будто бы мягким было снаружи то, что ударило, невероятно мягким, мягким-мягким, таким мягким, как пух.
И они так и не узнали, с кем сражались в той стране, где солнца были лживы, и висело их одновременно на небе аж по трое. Был конец зимы. Вот когда они могли оценить благодать проводить по почти полному дню не в пировальном зале, так хоть в помещении. Лица у всех стали черными, а глаза - щелками между воспаленных век. Снежный загар. Оставляя по правую руку сверкающий ледяной дворец Ледяной Земли, а по левую - потерявшиеся под снегом реки, они пробились, выбежали наконец к морю. И даже отыскали свои корабли под заметями. Был конец зимы. В небе по три солнца. Бесконечный конец зимы.
Ни про какие новые приобретения боле не думая, они остались у кораблей ждать, когда море вскроется.
Кое-кто решил, оставив это, пробиваться напрямую через Королевство, а там обзавестись новым кораблем, если повезет. Хаутейн никуда уходить не собирался. А раз так, и другие остались. На кораблях меховой товар был частью погрызен песцами, однако попорчено было совсем немного, как потом оказалось, а большей частью богатство сохранилось. А две ночи спустя и те два брата со своим войском вернулись назад. Хаутейн принял их иронически, однако совсем без злости. А те, спасая лицо, сказали, что они, мол, видели, как по снегу бежала саламандра. Хаутейн, сын Хаутейна, был из племени, единственного из пяти, где тотемом - правда, младшим из четырех тотемов, - была саламандра, и из Четверти Саламандры, и до сих пор признавал род Светлой Саламандры, оставшийся где-то в земле Киар, своим главой. А Гэвиры, например, до сих пор признавали своими вождями род Снежного Волка. Деления-то на племена, хотя было устроено деления на новые племена, по тому, кто где живет, - никто не отменял. Светлая Саламандра - значит, дикая, а какая еще саламандра могла бегать тут, по безлюдному брегу страны, которая словно вымерла? Конечно же, только дикая. Так что подобное происшествие вполне могло сойти за достойное уважения знамение.
И именно в это время Йиррин узнал, что, оказывается, люди вроде его дяди Одди, вроде тихого, смирного, скучного, опасного дяди Одди, могли быть и неприятными людьми.
Очевидно, это выходило наружу в таких вот, невероятных обстоятельствах.
На второй же день у ушедших, после дневного привала, не стали трогаться дальше. Не предваряясь, не предупреждая, вполне возможно, что и не сговариваясь. Старший из тех двух братьев-ястакцев, подойдя туда, с видимой яростью копнул ногой костерок из мха, сказал: "Ну что - в чём дело? Привал уже закончился, как я полагаю". На него тоже не обратили взгляд. Кто-то кашлял. Остальные смотрели кто куда и все мимо, равнодушные черные рожи. Он даже не мог твердо различить, кто здесь. Одному человеку, прилаживавшему ремень на копье, не очень близко от него, он сказал: "Дай сюда копьё". Тот подал. Очевидно, каким-то приказам они всё еще подчинялись. Но было совершенно очевидно, что не до голого позволят разоружить себя. "Палка, - сказал капитан. - Ходить еще годится, а так - палка".
Копьё - древко посередке - треснуло об его колено. Оставшийся без лыжного шеста человек, уже усаживавшийся обратно, привскочил. "Иди, добудь себе новое копьё, - подбоченившись, сказал капитан. - Иди. И пока не добудешь, можешь не приходить - ты нам здесь без полного оружия не нужен". В нынешних флотах после такого начинаются слова. Можно даже представить себе их. "Видели это, ребята?! Он сломал вещь, которая стоила больше, чем весь принёс этот его хваленый поход!!!" И остальные либо приподнимаются, либо не приподнимаются; капитан либо выигрывает, либо проигрывает; да даже и здесь этот человек мог бы что-нибудь сказать, или любой другой мог бы что-нибудь сказать. Одним словом, что-нибудь бы зацепилось. А тут - этот человек, молча, прошёл к волокуше, выдернул из нее одну из жердей, вернулся назад. Теперь у него был лыжный шест. Можно было бы сказать "Я приказывал - копьё!" И что дальше? Кто-то кашлял. Здесь всем было друг на друга наплевать. И это означало - тому человеку никто не поможет, но одновременно это означало, что со следующим - хоть напрямую прикажи кому-нибудь встать и отправляться в поход, а за неповиновение снеси голову, - всё придется начинать сначала. И еще неизвестно, кто кому голову снесет-то, а позвать вместо себя тех, на чье повиновение он всё еще мог рассчитывать, капитану в таких случаях невозможно - это означало потерять лицо перед этими людьми окончательно. "Старшина у носовых", спокойно повернувшийся подправлять порушенный им костер, теперь, наладив огонек, стал смотреть тоже мимо, нервно-равнодушно, по-волчьи, отводя щелочки-глаза. "Есть мысли нехорошие насчет погоды, что ли?" - спросил у них у всех капитан.
Молчание.
"Пеннви! - в ярости, стискивая губы, закричал он, оборачиваясь, певцу назад. - Иди сюда, узнай, что им нужно, - нет у меня скуки с ними разговаривать!" - И, пыля в снегу унтами, ушел.
И что вы думаете? Певцу еще полчаса, битых полчаса, пришлось выуживать, выкомаривать, выламывать из них ответ. Они жмурились, отмалчивались, отворачивались. Оскорбились, что кто-нибудь из капитанов не остался с ними разговаривать до конца. Подставляли ветру скулы, пока наконец не соизволено было, так же равнодушно щурясь, вполотворота, ответить. "Ну что ж. Оно, конечно, нельзя говорить на совете против капитана. По-моему, мы их ведь не опозорили. Вон - отошли на полтора перехода, лагерь не видно, корабли не видно".
Капитаны ругались до вечера. Больше в растерянности. Потом все снялись и пошли назад.
И вот тогда Хаутейн вышел встречать. "Ну что?" - сказал он. Всем было совершенно очевидно, что это воины заставили их вернуться. Счастью Хаутейна их воины доверяли больше. Старший из братьев, уже откровенно усмехаясь, в отличие от Хаутейна, усмехавшегося себе в бороду, наклонил голову набок. Словно жмурясь от солнца.
- По снегу бежала саламандра, - сказал он, щуря черные щелочки-глаза.
И, однако же, вскоре после этого и после некоторой между ним и Хаутейном паузы, он сказал уже обычным голосом, что вскорости эта саламандра может быть и здесь:
- На реке осталась, плавник в заторе нашла, грызет. Однако она всё равно сюда прибежит, учует. Это ее сюда тянет.
А младший из братьев, стоявший рядом, сказал, что поэтому надо будет делать что-то - корабли горят, меха тоже. И все, подождав, пока Хаутейн развернет лыжи, пошли в лагерь.
Про минувший день рассказал Йирринову наставнику, придя к нему пожаловаться на судьбу и выпить остатки оленьего кумыса, певец Пеннви. Остальные, очевидно, ничего не узнали. Йиррин не рассказывал - он уже научился уважать тайны певцов. Он слушал в уголочке, подавая кумыс, а потом стал слушать просто так, напуганный и отчаявшийся. Он был потрясен. Он никогда не подозревал, что в должность певца входит еще и это - быть передатчиком, отмычкой, затычкой, короче говоря, человеком, на которого сваливают всю сложность отношений между капитаном и командой. Он думал, что его должность - ублажать вождей звонкими стихами и получать за это шикарные подарки. И что самое страшное - это когда на тебя все смотрят и ждут, ответишь ли ты стихотворной репликой, сумеешь ответить или не сумеешь, и все, без сомнения, хотят, чтобы не сумел. Райн Щедрый На Молоко, Йирринов наставник, смакуя произношение, говорил, что по понятиям людей ученых, саламандра отвечала бы своему значению, если бы встретилась им на пути туда, "а она встретилась, без сомнения, на пути обратно, не так ли?" "Если я где такое и видел, так в страшном сне, - говорил Пеннви. - Рожи эти вежливые. Ведь главное, щурятся, как волки..." - и непонятно было, про капитанов своих это он говорит или про кого. Йиррин выбрался из того - чего-то вроде чума, - что они соорудили здесь себе, - вконец расстроенный, потихоньку, и еще более расстроенный, побрел в соседний вроде-бы-как-чум.
Там разговаривали. Там тоже были люди вроде Одди Длинномордого. И они говорили о том, что вернувшимся не полагается больше мехов и прочего из остававшегося на кораблях товара, потому что они уже ушли и бросили всё это. На Йиррина не обратили внимания. Разговор продолжался. Тем не менее его уже отсюда не выгоняли. Он сидел, опять в сторонке, и слушал. Йиррину становилось всё страшнее. Эти люди оставили такое за спиной, и они уже ничего не помнили, им было всё равно, и их интересовало только то, как бы заполучить себе лишнее из добычи. У них не было ни капли, ни малейшей крохи благородства. Они и долю мертвых взяли бы себе, если бы удалось зазвать их сюда и заставить сказать, что они от этой доли отказываются. Йиррин вдруг, сам не ожидая от себя этого, заговорил. Он сказал: "Мы здесь одни, среди чужих. Неизвестно ведь, что про это думают все эти, ястакцы". И - вот ведь чудо! - его выслушали. Некоторые даже обернулись. Йиррин уже заставил этих людей разговаривать с собой - но он этого и не заметил.
Подумав над его замечанием, кто-то сказал: "Да наверняка они то же думают". "Те, которые уходили, наверняка не захотят лишаться своего. А их всего в три раза меньше", - сказал Йиррин. "Хаутейн не позволит, - сказал еще кто-то. - Хаутейн будет выгораживать щенят, за родство". "Не трожь Хаутейна, - сказал кто-то сбоку, неожиданно, густо, тяжело. - Если бы не Хаутейн, мы бы все лежали дохлыми на лысуне-нагорье. Хаутейн - грифон". И вообще - стоит это заметить, - вот удивительно! - никто из них не обвинял Хаутейна! В том, что затащил, мол, неизвестно куда - а ведь еще месяц назад - даже те из них, кто вообще ни во что не верил, и хотел только спокойно оказаться дома, где можно было бы спокойно перезимовать, - поверили наконец, что человеку может в конце концов повезти! И всё-таки - даже после этих слов - разговор продолжался. Понадобилось еще много долгой, трудной работы певцов, чтобы всё это - где-то две дюжины ночей спустя - затихло наконец.
Саламандра действительно прибежала. И потом целое лето они только и делали, что от нее отбояривались. Поскольку поначалу не было воды, чтобы оказалось возможным противостоять ей, то получалось возможным только подкармливать ее, не допуская добраться до кораблей и мехов, а подкармливать тут было нечем. Но, по счастью, кто-то, докапываясь до земли, чтобы построить на ней чум, наткнулся на камень. И сведущий человек, опять-таки по счастью оказавшийся рядом, по шелковистости и сланцевому блеску определил, что эти камни горят, да еще как горят, и точно - саламандра накинулась на них, как на лакомство. И вот таким образом - воители Хаутейна положили начало разработкам горючих сланцев на Высоком Севере. Накушавшись, она убегала, а потом - у, зверина! почуяла дармовое! - прибегала обратно. Они подкармливали саламандру, гоняли песцов, били птиц и бездельничали. Один раз, еще ранней весной, приходил медведь. Медведь был желтый с прозеленью, тощий, рослый, здоровый, хитрый, с черным носом и невеликой удачей, ибо прожил после этого недолго. Птицы летели, застилая своими крыльями радугу. В лужах, бескрайних, от предела до предела земли, отражалось небо. Таволжник пах помётом. Наконец-то пересчитали потерянное от леммингов и песцов. Лёд всё стоял. Теперь уже было возможно задушить саламандру при водяном таком избытке, но за неё горою встали - вы можете представить, кто? - те самые люди вроде Одди Длинномордого! Они терпеть не могли работать, но отколоть раз в пару дней пару кусков камня было не работа, а так, баловство, подкармливать так саламандру было легче, чем её убить, а кроме того - эта дикуша была та-акая хорошенькая! "У неё глазки, - говорил человек, у которого боевое прозвище было Толстозадый и от которого Йиррин и предполагать-то не мог такой нежности. - И на морде ноздрюшки, я сам видел". Она была часто полуголодная и потому маленьких размеров. Что может быть такого особенного в том, что у опасного и хищного зверя на морде ноздри и глаза, непостижимо. По сути дела, эта саламандра их спасла.
Она, Йиррин, и еще некоторые благоразумные люди. Лёд всё стоял. Говорили - и, собственно, из-за этих-то утверждений те люди из Ястакбо и пытались своих увести, - им следовало бы подождать до нынешнего времени, до середины лета, и вот тогда бы у них это удалось, но только вот теперь, наученные, как им казалось, горьким опытом, они не решались, - так вот, говорили, что море в этих краях может и не вскрыться вообще за всё лето. И даже без этих разговоров - делать было нечего, делать было совершенно нечего, в тундре летом - кормное время, камень брось - и зашибёшь трех гусынь, над непросыхающими лужами - а может быть, озёрами? - роняли пух одуванчики, от безделья их сшибали. Йиррин стал веселым человеком. Он выболтал все свои шутки, он непрестанно ходил между людьми и их развлекал, смешил, убалтывал, его звали в четыре команды наперебой. Да, конечно, это было у него в характере, он не смог бы так развернуться, если бы не был лёгким, веселым человеком от природы, но он стал лёгким, веселым, незлобивым человеком - из чувства самосохранения. Это было чистое стремление к выживанию, очень хорошее умение выживать - как у его дяди Одди. Точно так же как раньше, стремясь стать певцом, он стремился стать человеком, которому можно почти не работать и много получать - потому что какая же это работа, это наслаждение - сочинять стихи... Просто-напросто - каким-то чутьём, как у Одди, как у саламандры - он понимал, что здесь начнется, если начнутся свары. Словно слышал где-нибудь, чем кончались такие вот зимовки, или летовки. Вот так он стал знаменитым Йиррином, душою любой команды, в которую ему случалось попадать. Так он стал веселым человеком. Напуганный призраком резни в этой летовке на всю жизнь.
В сущности, это случилось потому, что он, как всегда, был невероятно хорошим человеком. Ему казалось всегда, что если кто-то должен что-то сделать, так это должен быть именно он. Он непрестанно брал на себя ответственность. Если кто-то должен уберегать людей от того, чтобы они перерезали друг друга, так это должен быть именно он. Так он нашел, - как ему казалось, - в чем же состоит его должность певца.
Он должен ходить между людьми и уберегать их от того, чтобы они перерезали друг друга.
В это долгое, сытое, тихое лето Райн Молочный, Йирринов наставник, решил воспользоваться неожиданно выпавшим свободным временем и засел за свой велемудрый пхйтах. Кроме всего прочего, происшедшее с ними в конце этой зимы, в день весеннего равноденствия, так неожиданно совпало с его изыскательскими интересами. В пхйтахе он посвятил целый снизок строф бывальщинам о грифонах, - и в результате этого лета и снизок, и комментарий к нему разрослись неудержимо.
Йиррина же Райн стал без зазрения совести использовать как драгу-землечерпалку, чтобы выуживать кусочки чистого золота бывальщин из сланцев и песка. Ко всему прочему, быть может, именно тогда Райн Щедрый На Молоко заметил не без смущения, что у Йиррина это получится намного лучше, потому что этому белокудрявому молодцу люди открывались отчего-то легче, чем ему.
В конце лета совершенно неожиданно ветер подул от берега в море. И лёд оторвало от берега и понесло к выходу из губы. Схватившись за дело, как за горящие угли для обведения новых земель, они вытолкали корабли на воду. Ветер мог назавтра и перемениться, и потому они поплыли прямо в ледяной крошке. Саламандра долго бежала по берегу, глядя равнодушными голодными глазами на смолёное, вкусное дерево кораблей.
На кромке льда были люди, очень недовольные тем, что лёд оторвало, потому что они здесь били лахтака. Увидев их, Хаутейн велел послать и спросить, не нужна ли им помощь и что они дадут за то, чтобы их свезли на берег. У них здесь были лодки, но лодки не подняли бы всё, что у них сейчас было набито, из свежей добычи, а лёд начал крошиться. Так у Хаутейна появились лодки из тюленьей шкуры, которые были очень легкие, и их много поместилось на кораблях.
Они шли вдоль плоского берега, а мутное небо прятало в себе ледяной дворец Ледяной Земли. В тех краях летом часты туманы. А когда туманов не было, то они видели сверкающие стеклянные дворцы на горизонте, которых никогда не найдёшь, видели печеночное море, красного-красного цвета, видели остров, на котором каждый большой тюлень превращается в тюленьего щенка, и наоборот, и Райн Молочный добавил к своему пхйтаху еще две строки. Про все чудеса, которые они видели.