Cвичкарь Татьяна Николаевна : другие произведения.

Цветное стекло

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   РЕЛАКСАЦИЯ
   Вода пахнет персидской сиренью. Белоснежная пена растет, пышно поднимается, заполняя собой изумрудно-зеленую ванну. Можно еще немного понежиться в теплой воде - пока не смолкнет музыка, струящаяся из колонок стереомагнитофона. Потом подняться, душем смыть с себя пену, завернуться в огромное махровое полотенце, а потом сменить его на невесомый шелковый халат. И, выйдя из ванной, босиком - по коврам, по коврам - пойти в спальню, где любимый человек уже ждет с чашечкой кофе, настоящего восхитительно пахнущего кофе.
   А пока еще шумит вода...
   Я открываю глаза. Релаксация заканчивается. Прямо на меня настороженно смотрит большой рыжий таракан. Он мгновенно реагирует - право слово, тараканы умнее дельфинов - и мчится к тому месту, где обои почернели и завились локонами. Его даже не удается прихлопнуть мыльницей, так он шустр. Даром, что беременный.
   Нет, это был идиотизм - наклеить в ванной моющиеся обои. Пятьдесят рублей за рулон стоили еще когда... Красиво. Было. Один месяц. Потом размокло. Надо все-таки плитку. Почем она сейчас? И все-таки плитку надо. Пусть не в этом месяце. В этом, как планировала, полечу зубы. Зуб. Потому что если все, то потом их можно класть на полку.
   Как хочется кофе... Стоп. Что я завтра варю на обед? Есть вчерашний борщ, но там осталось всем по половнику. Бывшему любимому человеку, ныне мужу, это как собаке муха. Значит, сейчас ставлю тесто, буду жарить пирожки с картошкой. Хорошо, что успела вымыться, замочу белье и пойду ставить тесто. Боже, только бы не отключили теплую воду!
   Нет, все же был где-то пакетик кофе. Имею я право на пять минут присесть? Высохнуть. Заняться чистой работой. Подсчитать на бумажке, сколько и на что у меня уйдет на этой неделе. Хлеб-молоко, шило-мыло...
   Нелькин звонок отвлекает от бухгалтерии, и от мысли о том, что из двухсот рублей не сделаешь необходимых двухсот пятидесяти. Нелька жалуется, что устала. Она работает в фирме. Зарплату опять задерживают. Нынче все говорят про работу, про зарплату и про правительство. Кто бы с ним что сделал, если бы мог.
   Но Нельке бы про деньги не надо. Я же знаю, что она берет. Или берет, или дает. Иначе как можно на задержанную зарплату купить норковую шубу и начать откладывать деньги на отпуск.
   Я к ним домой прихожу, как в музей. Переобуваюсь в музейные тапочки и побаиваюсь сесть на музейную мебель.
   - Мы живем скромно, - говорит Нелька, - Но все необходимое есть. Просто я хорошая хозяйка.
   Не надо ля-ля. Просто хорошие хозяйки сейчас в кастрюлю с картошкой кладут ложку фарша. И лепят котлеты. Благодаря им их семьи имеют возможность хотя бы нюхать мясо.
   Так, дела вроде бы подходят к концу. Посуда вымыта, пол в кухне протерт, белье замочила... Осталось смазать лицо майонезом - прекрасно тонизирует кожу. Тьфу, Нелькина косметика способна даже из ее козьей морды сделать человека.
   Все. Теперь под бок к давно спящему любимому человеку. Закрываем глаза. Продолжаем релаксацию.
   ...На песок набегает прозрачная зеленая морская волна. За ней другая, третья. А дальше - горизонт, где море сливается с небом. Увидим ли мы с мужем когда-нибудь еще море? Говорят, что жизнь - это торт, а деньги - лишь глазурь на нем. Господи, как хочется сладкого...
   НАТАША
            Осень уже почти сдалась зиме. С крыш ещё падали капли, но снег на ветках деревьев уже не таял, преобразив унылую улицу в сказочный лес.
        В редакции заканчивался долгий рутинный день. Уже "смакетированы" были все полосы завтрашнего выпуска: последние "дырки" заткнуты. Телефоны звонили всё реже. Кто-то опускал жалюзи, отгораживаясь от меркнущего пейзажа за окном, кто-то ставил чайник...
        В коридоре уже мерцала наряженная ёлка -- её установили рано в этом году, как сказала редактор: "Чтобы люди настраивались на праздник".
        И никого не смущало, что через несколько недель, когда кончится декабрь, ёлка, возможно, уже осыплется.
  
        Наташа потянулась -- стряхнуть нудную боль с шеи и плеч. Не компьютер, а убивец -- за несколько лет превратилась в старуху, у которой ломит каждая косточка.
        Позор.
        От природы ей была дана большая гибкость и особенный талант к движению. В дедушку ли? Тот мальчишкой ещё Волгу переплывал, зажав в зубах монетку, чтобы на том берегу заплатить перевозчику.
        Когда он решил выучить плавать пятилетнюю Наташу, и на городском пляже зашёл в воду неглубоко -- девочке по грудь, и предложил ей: "Ложись ко мне на руки..." Наташа мигом уловила необходимый внутренний ритм движений, и с его рук поплыла сразу.
        -- Русалка, поди ж... -- ошарашенно сказал дед.
        И воду, и тело своё чувствовала она прекрасно. Спустя время -- в годы юности -- подобно деду уплывала на другой берег Волги, а когда получалось съездить на море -- приводила в трепет спасателей, когда её тёмная головка исчезала далеко за буйками, растворялась в голубизне волн.
  
        Молчаливая по натуре, нелегко сходящаяся с людьми -- она любила природу: умела залюбоваться накатившейся волной, тонким рисунком ветки, разломом камня, блеснувшим на солнце...
        Она окончила геологический институт, долгими месяцами была в экспедициях, так же легко, как плавать, научилась ездить верхом. И вообще ей легко давалось обустройство кочевого быта -- из-за умения довольствоваться малым и особенной ловкости, таланта -- сходу разжечь костёр, сочинить вкусную еду, навести уют в палатке.
        И работник она была хороший. А с друзьями и любовью по-прежнему не получалось... Вот книжки в рюкзаке возила -- грешна. Стихов много помнила. Дивилась и наслаждалась красотой мест.
        А разговоры, что велись вокруг, часто казались ей мелкими и пошлыми, и грубый смех -- непереносимым.
        Ближе к тридцати -- не только душа, но и тело застонали от одиночества...
        Но кто ж знал, что у того единственного, которого из других выделила она, дома осталась такая же гражданская жена. Да ещё сын.
  
        ...Рожать она уехала к бабушке. Деда к той поре в живых уже не было.
        И понеслось.
  
        В декабре, под Новый год на свет появились девочки-близняшки. А весною бабушку разбил инсульт.
        И уже шестой год она лежит, и врачи говорят, что лучше не будет.
        Из декретного Наташа так и не вышла, сразу написала заявление об увольнении.
        Те годы, пока малышки были совсем маленькими, вспомнить теперь страшно.
        Бабушкина пенсия, детское пособие, да её гроши за мытьё двух подъездов.
        На улицу выйти было стыдно -- оборванка. Ни целых колготок, ни целых туфель. Если знакомые дарили ненужные уже вещи -- праздник.
        В трепет приводила каждая болезнь -- на что купить лекарство? В магазине траты подсчитывались до копейки, а пословица "щи да каша -- пища наша" -- стала в семье ходовой.
  
        Потом ей повезло -- в редакции освободилось место, и после испытательного срока её взяли. Сказалась любовь к книгам -- писала она не хуже других сотрудников. Да и многие её коллеги не имели профильного образования.
        Теперь можно было не бояться голодной смерти, но вдруг нахлынула такая усталость...
        Наташа поняла, что ни в одной экспедиции она так не уставала.
        А падать нельзя.
        Впереди ещё марафон на много лет.
        Как выдержать?
        Она и не выдержала бы, если бы не...
  
        Пройдёт ещё около часа, и народ начнёт собираться домой, а Наташу на углу будет ждать машина.
        Дома и не догадываются об этом!
        У неё ненормированный рабочий день, она сказала своим, что вечером будет "на задании".
  
        Между тем Наташа точно знала -- к чему вернётся.
        Ободранный коридор, выкрашенный зелёной краской.
        Дети, которые тут же, не дав ей снять пальто, накинутся с тысячью проблем: и на завтра надо сделать аппликацию, и суп уже весь съеден.
        А в кухне -- гора немытой посуды.
        И плачущий голос бабушки из комнаты -- лежачей, исскучавшейся в одиночестве, жаждущей поговорить о своих болях.
        -- Наташа-а-а, посиди возле меня, куда ты всегда убегаешь? Я ж целый день одна...
        И запах, тяжёлый запах, неистребимый, несмотря на её старания держать больную в чистоте -- до стёршихся, много раньше времени постаревших рук.
        Ночь была -- как короткий отпуск от службы, и никогда не ведомо -- удастся ли он? Вдруг бабушке ночью станет плохо.
        Она считала единственно возможным долгом своим задержать родного человека на свете -- насколько можно, но уже ей трудно было вспомнить -- кто сама она? Только ли тяжкий труд её доля?
  
        Но теперь, несколько раз в месяц, её ждали и другие вечера.
  
        А началось всё -- кто бы предсказал?..
        Её послали написать статью о только что отстроенной больнице.
        Здание получилось одним из лучших в городе, и прославить его можно было, не кривя душой.
        Не обошлось и без смеха.
        Рассказывали -- новую хирургию посетил аж сам губернатор, прошёлся по этажам, заглянул в уютные маленькие палаты.
        -- А почему телевизоры так неудобно поставили? Больным, наверное, плохо видно...
        С тех пор следить, чтобы телевизоры стояли у больных под самым носом -- сделалось такой же важной задачей сестёр, как и выполнение назначений.
  
        В приёмной покое молоденькая сестричка выдала Наташе голубые бахилы, и она отправилась на второй этаж ждать главного. Как и везде, здесь была своя иерархия -- никто не решился бы и слова сказать без верховного благословения.
        Коридор был пуст. Из столовой последние пообедавшие тянулись осторожными шагами -- недавно вставших.
        В ординаторской был только один врач.
        Он писал быстро, энергично заполняя страницу и время от времени вздыхая -- видно, труд этот не любил.
        Поднял на неё взгляд.
        Наташе он показался мальчишкой.
        Светлое, чистое лицо, голубые глаза... На какого-то артиста похож, кажется. Вроде бы она видела по телевизору... Хотя сериалы смотреть не очень-то получалось.
        -- Вам...
        -- Евгения Леонидыча...
        -- Сейчас будет, подождите.
        Он кивнул удовлетворённо, что, значит, не к нему -- и можно продолжать -- и поскорее отмучиться от нелюбимой работы.
        -- Саша, готов? -- заглянула в дверь ещё одна сестра. Какие они здесь все молодые и красивые...
        -- Вам сейчас идти оперировать? -- решилась спросить Наташа. -- И... как вы относитесь к этому?
        Честное слово, ей показалось, что он едва не хихикнул на глупый вопрос:
        -- С душевным трепетом.
  
        Потом пришёл главный, и долго, обстоятельно рассказывал ей про дела больничные. Хорошо, что она взяла вторую кассету для диктофона.
        Главный ей не понравился -- обаяния в нём было ноль целых хрен десятых, и интереса к своей профессии столько же. Вот хозяйственник из него, наверное, был неплохой -- про то, что ещё планировалось сделать для благоустройства больницы, он рассказывал с увлечением.
        Но под конец он сам притомился от своих монологов, и откровенно обрадовался её кивку.
        -- У меня всё.
        -- Выход найдёте?
        Лифт, конечно, был занят. Но вниз -- не вверх...
        Она вышла на площадку пятого этажа, глянула вниз -- на бесконечные ступени.
        И внезапно накатила усталость. Такая, что закружилась голова.
        От постоянного переутомления такое с ней часто бывало. Наташа обычно умела скрывать это состояние -- стоит выйти на свежий воздух, сесть на лавочку, откинуться, закрыть глаза и посидеть несколько минут... И вернуться, как ни в чём не бывало.
        Но тут стены и пол как-то собрались поменяться местами. И ещё лестничный провал впереди...
        -- Эй-эй-эй, -- кто-то крепко взял её под локоть...
  
        ...Она сидела на диванчике в коридоре. Молодой человек Саша заглядывал ей в лицо. Слава богу -- не перепуганно, как тётки-бабки, если бы она упала на улице... Смотрел доброжелательно и даже весело. С чего бы это хирургу пугаться обмороков?
        -- Что с нами -- знаем? -- спросил он.
        -- Знаем. Давление низкое, и вообще вегетососудистая, -- в тон ему ответила она.
        -- Так лечиться надо.
        -- Сейчас пройдёт, -- она сунула руку в карман куртки, отломила кусочек своего "лекарства". Знакомая посоветовала -- растопить плитку шоколада, всыпать туда растворимый кофе, и когда снова застынет -- носить с собой на экстренный случай.
        -- Не беспокойтесь, идите по своим делам...
  
        Четверть часа спустя она стояла на ступеньках больницы, привыкая к свежему зимнему воздуху.
        Хлопнула дверь, он сбежал по ступенькам мимо неё, уже одетый -- видимо, его смена закончилась...
        Обернулся, и вроде искоса глянул, но взгляд был такой же быстрый, цепкий, всё замечающий, как тогда, в ординаторской.
        -- Давайте подвезу...
        Машина у него была зелёная.
        -- Все уснули до рассвета, -- тихонько напела она, --
        Лишь зелёная карета,
        Мчится, мчится в вышине,
        Hе угнаться за каретой,
        Ведь весна в карете этой.
        Он улыбнулся и кивнул -- помнил эту песню. Может быть, он был с нею даже одного поколения -- просто жизнь его была легче, и он не состарился так быстро...
        Мало ли, что видел он у себя в клинике. Глаза у него ещё наивные, как у мальчишки. Сынок.
  
        Пока они ехали -- а путь был долгий, почти через весь город -- они разговорились.
        Она настолько не ждала какого-то мужского внимания к себе, что впервые задолго заговорила просто по-человечески, не оглядываясь на то -- понравится ему или нет, не скрывая природного юмора.
        Они действительно были почти ровесниками -- и воспоминания о прошлом города, о школе были у них почти общие.
        Он смеялся над тем, как она изобразила его главного, потом указал налево:
        -- А помнишь, тут стоял фонтан в виде слона?
        -- А то! Я ещё много чего помню, я помню, что в этом дворе и кино показывали -- передвижка приезжала.
        И оставшееся время почти каждая фраза начиналась у них -- "а помнишь?"
        Остановив у её подъезда -- милая четырёхэтажная хрущёвка, где за два метра до подъезда уже пахнет подвалом: сыростью и мышами -- он, отсмеявшись, наконец, попросил:
        -- Слушай, пришли мне статью, когда будет готова.
        Достал дорогую барсетку, блокнот, черкнул свой электронный адрес.
  
        ...Статью она, конечно, отослала.
  
        Но писать спокойно ей можно было только в ранний утренний час, когда спали дети.
        Можно было ещё натянуть одеяло на голову и -- пока не зазвонит будильник.
        Но ей необходимо было хоть немного свободного времени, чтобы чуть-чуть осознать себя человеком.
        Встать, когда все ещё видят последний сон.
        Первым движением -- мягко утопить кнопку компьютера. В ответ загорался синий огонёк. Тихий шум -- машина начинала оживать.
        Она ставила на огонь турку, заваривала крепкий кофе. А на экране уже горела картинка, переносящая в другой мир: океанский прибой, прозрачные волны, накатывающиеся на прогретый солнцем берег.
        А за окном -- недавно она разорилась -- и купила-таки у мужика на рынке те голубые шторы -- бил в стекло мелкий дождь.
        Хотя семь недель оставалось всего до Нового года...
        Где-то в Европе -- заснеженная сказка. Нет особенных холодов, но дома укрыты пышным снегом, и огни горят, и "праздник к нам приходит..."
        А тут снова дождь, на смену которому придёт ледяное небытие природы. Немеет лицо, немеют от мороза губы -- и за каждую ветку тревожно: доживёт ли до весны?
        Бесконечная осень, бесконечная зима. И -- ни одного письма в почтовом ящике.
  
        Щелчком мыши она открыла уже давно прочитанное -- его благодарность за присланный текст.
        И неожиданно для себя написала: "Привет! Сейчас, наверное, ещё спят все, кроме меня. А я пью кофе, и мне то грустно, то весело. И так хочется всей этой новогодней кутерьмы -- даже не самой пьяной ночи, а ожидания!
        Когда в магазинах всё сверкает гирляндами и дождём. И эти копилочки с пожеланиями денег, открытки со свечами и шампанским... Такие наивные пожелания, прямо детские. И кажется -- оттого-то они и сбудутся..."
        Он ответил в тот же день -- только ночью. Днём ему писать, видимо, было некогда.
        "Детство -- неповторимое время. Тогда мы были счастливее, много счастливее..."
        Она откликнулась.
        И письма эти вошли в привычку...
        О чём только ни писали они! Взахлёб! О годах минувших, и о том, какой фильм смотрели, что снилось, и какая погода, и какой разгром устроило начальство.
        И настолько она стала видеть в нём родную душу, что, когда он однажды спросил: в каком часу заканчивается её рабочий день -- и машина ждала её на углу...
  
        Она была уже настолько утомлена жизнью, что восприняла эту связь просто -- как подарок судьбы. Без обязательств, без завтра.
        Наташа переступала порог, чувствуя себя собакой, которую впустили из ледяной непогоды -- в тепло. Здесь блаженно ей было всё.
        Она сидела на краешке кресла, и комнату его запомнила -- всегда в полутьме. Мягкий свет бра -- по левую руку, а по правую -- сказочный мир большого аквариума.
        Голубой проблеск неонов в нежной зелени водорослей, медленные, плавно колышущие хвостами золотые рыбы -- они подплывали к самому стеклу, и круглые их глаза -- может быть, видели её? И грот в виде затонувшего корабля. И невесомые пузырьки, струящиеся к поверхности.
        Она сидела, и хотелось сидеть так вечно. Глядеть, как зажигаются огни на улице, как живут своей жизнью рыбы...
        За одну причастность к здешнему, она готова была окаменеть, подобно жене Лота.
        Он приходил из кухни вместе с запахом кофе, задёргивал шторы, отгораживая их мир от улицы, присаживался перед ней на корточки.
        -- Устала?
        Фиг вам, конечно -- не так, как он, выстаивавший в операционной по многу часов подряд. Её усталость была иного рода.
        Когда кажется, что можешь свернуться клубком и пролежать так несколько лет подряд, чувствуя, что время течёт мимо тебя, как тёплый песок в песочных часах.
        Ей казалось, что усталость эта неисцелима.
  
        Лишь постепенно она стала замечать, что начала оживать. Его глазами она стала видеть себя, а потом и любить.
        Теперь в магазинах она замечала красивые вещи, которые хороши бы были на ней. Ей хотелось попросить подать те или иные духи, узнать их запах: простой или сложный, раздражающий или дарующий наслаждение.
        Через него она снова начала чувствовать мир.
        Проводила ладонью по поверхности стола -- и приятна ей была эта прохладная гладкость.
        Щемяще прекрасными казались ветки рябины, и шапки мокрого снега на последних ягодах.
        И когда дома нужно было одну за другой отмывать кастрюли, или, моя полы, пробираться с тряпкой в те уголки, куда не могла достать швабра, -- не грязь была у неё перед глазами, а память этой красоты. И ей было легче.
        Она похорошела, стала следить за собой много больше.
        -- Глазки-то как засветились, -- говорили на работе. -- Да ты, у нас, оказывается, хорошенькая! Влюбилась, что ли?
  
        Она не влюбилась.
        Полюбила.
        Его -- и свою жизнь через него. Радостно отвечала на объятия детей, смеялась с ними...
        И о бабушке теперь -- не просто заботилась, но хватало сил и жалеть, и делать в этой жалости больше, чем просила старуха.
  
        Конец дня. Можно выключать компьютер.
        Запахнуть мягкую синюю шубку, и -- в хоровод летящих снежинок.
        А в полутьме -- призраком -- очертанья машины.
        В машине совсем темно.
        Но она видит короткую его улыбку -- не может сдержаться, рад.
        Дотронулся -- ты? Здесь? Это я...
        Гулкость высокой лестницы, поворот ключа в знакомой двери. И уже в прихожей можно обнять его, и несколько минут блаженно стоять, прильнув.
        Никогда раньше она не испытывала таких чувств и никогда больше ей не было дано подобное испытать.
        Ощущение реальности -- вот он, и обрывалось сердце, пересыхали губы.
        Счастье, на земле, кажется, невозможное!
        Счастье в каждой секунде, в каждом движении -- своём и его, в каждом прикосновении друг к другу...
        Он касался губами её виска, её волос -- на этом ли свете она ещё?
        В любом случае это был подарок оттуда.
        Когда уже совсем не веришь, что рай -- есть, Бог даёт знак... Верь!
        Отсвет рая...
  
        ...Будем пить кофе? -- спрашивал он после.
        В этот раз он решил похвалиться.
        -- Смотри, что я приготовил...
        Это что-то было -- целый казан фантастического плова.
        Дымился рис, желтели кольца лука, много было и сочной моркови, и поджаренного до тёмной корочки мяса. А ещё она узнала шампиньоны, и, ёлки-палки -- ананасы...
        -- Ты -- трезвым готовил?
        -- Вполне. Повар из меня, конечно, хреновый. Но скучно же каждый раз одно и то же.
        -- Да-а, -- сказала она, попробовав. -- Тут одним словом не определишь. Чего там -- поэма...
        Он засмеялся. Он сдержан был в смехе, но уж когда... совершенно по-мальчишечьи...
        -- У меня всё такое, в стиле джеромовского "ирландского рагу..." А, сыпь что есть... Ничего ведь?
        -- Вполне. А вот я интересуюсь -- с техникой ты не экспериментируешь? Суп в электрическом чайнике не варишь? Мы в институте пробовали... Там так долго плита разогревалась -- старая, одна на всю общагу. Мы и взялись за чайник...
        -- Так там же...
        -- Точно. Вермишель к спирали прикипала.
  
        Они могли быть друг для друга всем.
        Любовниками...
        А за столом уже сидели -- как друзья со студенческих лет...
        Как два ветерана.
        Когда-то от неё ушёл -- друг, от него ушла -- жена...
        Он не раз звал её замуж, но -- потрясённая вначале -- она потом всегда говорила: "Нет".
  
        Пока у неё был праздник, чудо в жизни, дававшее ей возможность везти свой воз дальше. А съехаться, лишить себя чудесных мгновений, много отяжелить быт ему...
        И такого, как сейчас, не будет!
        Ей -- делить время между детьми, тяжёлой больной, хозяйством, ему -- со всем этим мириться. Даже если он не бросит её -- неужели она настолько хороша, чтобы при таком "приданом" составить его счастье?
        Лучше так.
        Бриллиант в кармане дешёвого пальто.
        Минута счастья -- да разве этого мало на всю жизнь человеческую?
  
        ...Он проводил её и долго стоял у подъезда.
        Её ждали. Светились окна в доме, дверь открылась ей навстречу, взлетели, приветствуя, девчоночьи голоса...
        Можно уезжать.
        Она не могла понять, чего стоило ему возвращение -- в одиночество.
        Снова тоска, с которой он не может справиться. Острая, захватывающая всё существо его.
        Будто он ребёнок и ждёт не дождётся родных, которые пришли бы за ним.
        Закрылась дверь -- и он опять один, на тёмной улице.
        Холодно.
        И во имя избавления от этого холода он всерьёз задумался: та молодая сестричка, что всегда старается быть возле него в отделении, -- она давно хочет за него замуж...
  
   ЛЕНА
        А вот так... Хозяева решили продавать квартиру, которую она снимала. А Юрия Григорьевича дочь увезла на дачу. И самое плохое, что он этим доволен был. Сожаления особого не просматривалось.
        Ну, на уровне:
        -- Да, Леночка? Ой, как же так... Но ты потом -- сообщишь новый адрес? Приедешь к нам в гости?
        Она поджала губы, дёрнула плечами. Неопределённо, но он это примет, как согласие. Так проще. Хотелось плакать. Но плакать -- не надо. Если бы им обоим это было -- равное горе... тогда и без слёз легче. А так -- и слёзы не помогут.
  
        Теперь Леночке искать себе новую квартиру, а сюда даже в гости не заходить. Именно потому, что Юрий Григорьевич ни о чём не пожалел.
        В этом доме Лена жила восемь лет.
        Окончила педагогический институт и получила неожиданно удачное место. Не в школу её послали, а в центр, который занимается с детьми из неблагополучных семей. Их сюда изолируют и восстанавливают.
        Центр, как хорошая гостиница. Спальни на два человека. Не только комнаты, даже лестницы -- в коврах. Зал эмоциональной разгрузки, зимний сад, бассейн... Дети живут здесь по полгода, надо, чтобы условия были хорошие.
        Но на первых порах получается "мягко стелют". Все хотят домой. К алкашкам-мамам, пустым холодильникам и грязному тряпью.
        Воспитательницы к этому настолько привыкли, что жалеют одними и теми же словами:
        -- Подожди, мама вылечится и за тобой придёт.
        Попробуй скажи, что маму лишают родительских прав, и ребёнку отсюда чаще всего две дороги. В детдом или в приемную семью. Это ж сколько будет слёз!
        Воспитательницы, хоть и закалённые, а нервы берегут.
  
        Зарплата зато хорошая. Можно снимать жильё.
        Лена нашла квартиру. Хозяева работали на Севере. Девятый этаж. Под самой крышей. До земли далеко, но природа есть. Вся лоджия в цветах. Сидишь за маленьким столиком, пьёшь чай -- города не видно, только небо. И цветы: белые, розовые, голубые -- в горшках, вазонах -- теснятся на полу, спускаются со стен...
        Юрий Григорьевич и отметил -- первое что -- цветы:
        -- Как у вас красиво.
        А Лена отметила -- какой новый сосед красивый, хотя и старый. Может, потому и красивый, что старый, -- в молодости был не столь хорош. Порода в юных не так чувствуется. Старость подсушила лицо, руки, заострила черты. Высокий, стройный, на седых волосах -- чёрный берет. Стоит на балконе и курит.
        Черты настолько скульптурно верные, что хочется смотреть и дивиться -- неужели так бывает, что природа без сомнения резцом проведёт, без единой ошибки, совершенно...
        А глаза голубые. В голубых глазах всегда свет. Тут свет и мудрость прожитых лет. Доверчивая мудрость. Самая верная.
        Юрий Григорьевич -- бывший артист. Играл в их городе, в драмтеатре. Несколько лет назад овдовел. Жил с дочерью в квартире барской, в большом парадном доме, в центре.
        Потом дочь вышла замуж, а он -- на пенсию. Денег в семье теперь выходило скромно, и жилищную проблему решили так: купили Юрию Григорьевичу двухкомнатную в тихом районе.
  
        С тишиной, однако, не очень получилось.
        К Юрию Григорьевичу шли и шли. Казалось, театр без него осиротел. Лена потом не раз задавалась вопросом -- почему он ушёл? Ведь играют же люди на сцене до гробовой доски. А он -- предпочёл просто жизнь.
        Здоровье у него, правда, было слабое. Но об этом позже.
        И вот весь этот народ -- мальчишки, девчонки, только начинающие ходить в студию, те, кто сейчас играл на первых ролях, и совсем пожилые, ровесники Юрия Григорьевича, -- шли и по одному, и компанией -- но редко в доме у него кого-то не было.
        У Лены со старым артистом поначалу отношения сложились чисто соседские.
        При встрече на балконе -- не знаете, когда эта жара? (дожди?) -- кончатся? При встрече в лифте -- идите, я придержу дверь... позвольте вашу сумку...
  
        Лена -- не нелюдимка, нет. Просто замкнутая, вещь в себе.
        Странновато, конечно, при такой работе.
        Но дети её любили, особенно маленькие. Возьмёт на колени, обнимет, прижмёт -- и ребёнок безошибочным инстинктом чувствует, что это -- с любовью. Они за ней бегали стайкой:
        -- Мама Лена!
        Она сама маленькая, как подросток. Волнистые белокурые волосы узлом на затылке. Несовременно, но просто и быстро утром уложить так.
        Платья тоже простые, и покупала она себе их нечасто. Приятно в носке, цвет в голубизну, с неё и довольно.
        Единственная роскошь -- любила бусы. Бус было много -- целая шкатулка. Лёгкие, с позолотой, с камнями или стеклом, малыши их трогали -- сказка...
        Говорила Лена мало, зато умела слушать. И притерпеться никак не могла, как другие в центре, к жестоким историям, с которыми приходили сюда дети. Ей малого хватало. Даже пусть не ребёнок рассказывает, но документы его она листает, а в глазах уже слёзы.
        Сразу перед глазами: как сталкивался пробуждающийся волшебный мир детский, и равнодушие или ненависть даже -- единственно близких ему людей.
        Много Лена всегда себе представляла. Что-то додумывала. Жила в двух жизнях. И казалась замкнутой.
        Оттого, что она столько времени проводила с детьми, ей и мнилось, что у нее есть семья. А когда есть -- то уже ничего и не ищешь. Так она и жила: немного дом, а больше -- центр, где она и ночевала часто, охотно подменяясь на дежурствах.
  
        Но к Юрию Григорьевичу -- со временем -- она тоже стала заходить. Сблизили их книжки.
        -- Леночка, у вас Розанова нет?
        -- Может, что-то отдельное, в сборниках. Заходите, поищу...
        Книг много, найти трудно. Северные хозяева забавно спланировали свою "однушку". Разделили шторами на "зал" и "спальню". В той половине, что у двери -- мягкий диван полукольцом, перед ним -- столик, Чтобы сидеть семьёй или с друзьями, телевизор смотреть. И шкаф тут -- не книжный -- праздничный, с зеркалом, для посуды. Для высоких гранёных фужеров и переливающихся гранями конфетниц.
        В "спальне" -- широкая кровать с роскошным шёлковым покрывалом, трельяж с флаконами и скульптурками -- и дверь на балкон, в "зимний сад".
        Весёлая квартира, для людей, которым за рюмочкой -- под хорошее кино -- посидеть, да спать лечь...
        Книги, которые были для Леночки большим соблазном, и которые она чуть не каждый день приносила домой, -- класть было некуда. На то, чтобы повесить полки, её хозяйственных способностей не хватало. Стены были блочные. Требовалась -- кажется? -- дрель. Или ещё лучше -- наёмные руки, которые она даже не представляла себе, как отыскать и нанять. И книги в ожидании, что подвернётся случай, стояли на подоконнике, вытесняли рюмки из "горки", и даже стопками лежали на полу.
        Юрий Григорьевич прошёл за Леной и заметил это сразу. Он мало что осуждал, но замечал всё.
        Больше -- чувствовал.
        Сейчас он чувствовал: Лене неудобно, что она так долго ищет.
        Можно было сказать:
        -- Ну, найдёте -- занесёте...
        Но ему не хотелось так сразу уходить. Он тоже любил книги, и посмотреть чужую библиотеку для него было, что страстному коллекционеру -- чужую коллекцию.
        Да и с кем сейчас можно о книгах поговорить... Не о модных новинках, о действительно любимых...
        С гостями?
        Его гости были -- особая статья. Они приходили -- для себя, и даже если приходили слушать именно его -- то всё равно для себя.
        Молодым нужно было -- учиться. Он ничего не скрывал, Показывал, советовал... Объяснял -- каждый жест. Но как было добиться его изящества, его слияния: чувства, слова и жеста?
        Забывали, зачем пришли. Сидели, любовались. Те, кто умнее, понимали -- надо искать своё. Повторить -- всё равно, что переписать гениальные стихи и присвоить себе авторство.
  
        Приходили к Юрию Григорьевичу стареющие, влюблённые в него актрисы.
        В него много по жизни влюблялись.
        Он дорожил этим, пока отношения были красивыми.
        Но красоту жизни он любил больше, и если становилось тяжело... Если у его спутницы появлялась своя, не зависящая от него, боль -- он не был способен долго и терпеливо поддерживать её. Самоотречение -- да, ради спектакля, роли, дела: того непередаваемого -- свыше -- что он видел в своём творчестве, но ради человека -- нет.
        Жена, через несколько лет брака, смирилась с этим, и нашла приемлемое для себя. Она жила свободно, довольствуясь одной радостью, что её знали его женой, и не мешала ему ощущать жизнь во всей возможной для него остроте -- месяцами пропадать на гастролях, засиживаться ночами у друзей...
  
        Он открывал двери тем, кто сам того не понимая, мог ему что-то дать: не только какие-то знания, но удачную фразу, или просто необъяснимо, в нужную сторону изменить его настроение.
        В своих гостях он изучал жизнь, впитывал её в себя... Но не меньше ему давали и книги.
        Все ушли.
        Он стелил постель, заваривал чай, снимал с полки книгу -- и уходил в иной мир, в читаемое. Вот тут -- не жалел сердца, как в беседе, принимал в себя -- образы, потому что автор был его брат -- художник.
        И был замысел, очищенный от равнодушия жизни, которой так часто удается -- многих и многих загнать в болото мелких дел, занять ими -- до самой смерти, а потом забыть об этом множестве зря потраченных жизней.
        Но замысел всегда был -- для чего. И читал Юрий Григорьевич, представляя внешне и стараясь понять персонажей, будто ему предстояло сыграть их. Иначе он уже не мог.
  
        Сейчас он любовался Леной: очень женственна.
        Такие женщины были лет сорок-пятьдесят назад -- без агрессивного подчёркивания своего пола.
        Ситцевый голубой халатик, перехваченный поясом, белокурая коса ниже пояса. Рост маленький, тянется на носках, ищет на верхней полке. Обернулась с книжкой в руках. Лёгкое, сухое золото бус шелестит вокруг шеи.
  
        В ту же неделю он сделал ей полки. Чуткие, изящные руки его -- были ещё и умелыми.
        Но у неё -- лёгкой к слезам -- опять вскипели слёзы на глазах: ей было жалко, что и время, и силы свои, и мысли -- он тратит не на что-то высокое, а на то, как удобнее устроить её книжки.
        А потом сложилось так естественно, что они много и охотно стали друг другу помогать.
        Леночка без стеснения -- лёгким перестуком пальцев в дверь -- утром:
        -- Юрий Григорьевич, я после работы в магазин -- что вам взять?
        А вечером, разбирая сумки:
        -- Меня девочки научили на работе салат делать -- я тут всё для него взяла. Сейчас попробую изобразить -- не побоитесь отравиться?
        В речи её часто проскальзывали обороты книжные, и это тоже было ему близко.
        Они садились за стол. Юрий Григорьевич, в общем способный питаться и супом из консервов, и картошкой в мундире -- чего только не приходилось есть -- на гастролях особенно, мог при этом оценить и старание Лены, и результат её труда -- той же долгой жизни итог: были и приёмы, и дорогие рестораны...
        Да он вообще был чуток ко всему талантливому: будь то стихи, или платье, или заваренный чай.
  
        Лена втянулась и радостно участвовала в его домашних делах: и глобальных, и насущных.
        -- Я нынче ленту принесу: и мы все окна на зиму заклеим...
        Или:
        -- Да ерунда какая -- булочная внизу... Пять минут, сидите, Юрий Григорьевич.
        В свою очередь, не было почти вечера, чтобы старый артист не постучался к ней с книгой, заложенной на том месте, где ему хотелось прочесть. Или не упрекнул даже:
        -- Леночка, я чай уже заварил... Восьмой час -- а вы не идёте...
        Они пили чай, а могли и по рюмке вина -- когда друзья приносили ему что-то хорошее -- дорогой коньяк, или марочное крымское вино, и ему хотелось угостить.
        Смотрели новости. Часто панорама города или человек, о котором рассказывали, -- были поводом Юрию Григорьевичу вспомнить. И Лене оставалось только сидеть и слушать. Театр одного актёра. Для одного зрителя.
  
        И скоро у Лены уже было ощущение, что она ему более душевно близка -- чем иные друзья, которых он знал долгие годы.
        Хотя вряд ли существовал человек, с которым Юрий Григорьевич держал бы дистанцию.
        Он сближался быстро, легко, он со всеми говорил просто, и невозможно было даже предположить в нём какую-то двойную мысль, тайную выгоду. Умел быть ненавязчивым: не он тянул к себе человека -- тянулись к нему. Чувствовали в нём высоту -- Богом данного таланта, мудрости и опыта, и хотелось открыться, и говорить с ним долго, как может человек -- два или три раза в своей жизни говорит.
        И засиживались у него часто гости -- к Лениной тревоге. Потому что мало кто видел, когда он устал -- и надо лечь.
        Гости почти все были моложе его, и что им полубессонная ночь!
        В то же время Лена чувствовала, что в нужные минуты -- нервной какой-то силой он мог держаться дольше, чем кто-либо -- но нельзя было черпать из этого источника бесконечно.
  
        Она не гасила свет в коридоре, и если гости расходились не очень поздно, он обязательно стучал к ней.
        -- Леночка, Бога ради, совсем меня заговорили... Можно вашего кофе?
        Чай заваривал лучше он, кофе варила она. И под лёгкий треск старой ручной мельницы -- он рассказывал ей, кто приходил -- и что-то забавное из этого визита, и под крепкий уже кофе она смеялась до слёз, потому что легко и необидно, но точно он передавал все оттенки речи собеседника, и умел так обыграть простые его фразы, что и человек становился интересен, и на мир смотрелось веселее.
  
        Впервые с Леной происходило такое. До сих пор кругом были люди, такие же, как она. Со многими из них можно было поговорить, а на некоторых даже -- положиться.
        Но впервые она встретила человека, которого сразу признала выше себя, которым можно было восхищаться.
        Он любил нравиться. Возможно, это было профессиональное, а возможно -- детское, что во многом составляло его душу. Так ребёнок хочет, чтобы его все любили.
        И в то же время -- бесхитростная, лишённая гордости, но непередаваемая -- магия таланта:
        -- Вы словно живое стихотворение, -- однажды решилась сказать она ему.
        Он улыбнулся и коснулся её плеча.
        Она прислушивалась к его голосу, приглядывалась к жестам, всё же стараясь понять, что составляет очарование его.
        Он показывал ей записи старых спектаклей, и кое-что ей получалось заметить.
        В одной из сцен героиня, до того ему -- отказывавшая, вдруг меняла своё отношение. И как радостно, как мгновенно откликался он -- не вскакивая -- взлетая -- стройно возвышаясь над ней, протягивал ей руку, всего себя отдавая -- мгновенная реакция души...
        В другой сцене ему требовалось прикрыть героиню -- и он прикрывал -- не только телом, руками, но и кончиками пальцев.
        А что говорить о его голосе  -- то рокочущим, но не зло было в нем -- ей вспоминался могучий пёс, который при ласке хозяина не умеет ответить иначе, чем этими низкими звуками, исполненными силы и добра.
        Но голос мог быть и тающе мягким...
        И в такие минуты она забывала, сколько ему лет, -- вернее, она давно это забыла, но всеми силами души она начинала мечтать о близости с ним. С ним мог быть возможен тот совершенный танец тела и чувств, который -- если хоть раз был в жизни, на смертном одре вспомнится -- с пересохшими губами.
        Даже, пусть он на миг обнял бы её, на миг быть с закрытыми глазами -- у его груди...
        Она запрещала себе думать об этом.
        Очень добрые, уважительные отношения были сейчас у них. И если бы не он изменил их, а она -- дала понять ему свои мысли, и ему это оказалось бы не нужно...
        Он показал бы это -- нельзя мягче -- чтобы не обидеть её. Но ей бы оставалось после этого -- только никогда его не видеть.
  
        В конце зимы он заболел. Друзья увозили его в деревню, на семейный праздник, в загородный дом. Были там и шашлыки на снегу, и баня, и долгие прогулки по заснеженному лесу...
        Пальто у Юрия Григорьевича чёрное, лёгкое, не мешающее движениям. Увлекаясь -- делом или разговором -- он не замечал, холодно ли...
        Вернулся с небольшой температурой и кашлем.
        В таких случаях приезжал знакомый врач.
        -- Настоящий дон Корлеоне, -- думала Лена о старом артисте. Весь ход жизни был у него окружён друзьями.
        И вот уже в комнате Игорь. Аккуратный, немногословный молодой человек, с голосом даже небрежным, капризным -- единственный любимый ребёнок в семье врачей, продолжатель дела -- с быстротою рук настоящего хирурга, и всегда с предвидением болезни.
        -- В лёгких пока чисто, -- сказал он, одновременно слушая и глядя на Лену. Она стояла с листочком -- ожидая, что записать, за чем бежать в аптеку. -- Но мне кажется -- этим не кончится. Утром ещё буду смотреть.
        Юрий Григорьевич лежал в большой комнате -- где дышится легче, и свет -- для врача -- лучше, и телевизор для развлечения.
        Лена решила ночь просидеть рядом. Объективно -- когда человеку за семьдесят, всё лёгочное -- тревожно. А если честно -- она бы всё равно не смогла уснуть, пока не определилось бы, пока Игорь её бы не успокоил, что теперь Юрию Григорьевичу только выздоравливать.
        А ночью началось страшное. Юрий Григорьевич задыхался. И глубоко западали рёбра от непрерывного кашля, и на полотенце, которое он прижимал к губам, была кровь.
        -- "Скорую"!
        -- Нет, Леночка, нет! Дождёмся утра, Игоря... Право, дождёмся утра.
        Утром Игорь смотрел на Лену, как на виноватую:
        -- Почему он всё ещё здесь? Когда "потяжелел" -- почему не вызвали меня или неотложку?
        -- Я запретил, Игорёк -- Юрий Григорьевич говорил тихо. -- Какая больница? Прошлый раз чуть не уморили.
        Игорь кивнул. Старый артист звонил ему тогда... Его положили "с сердцем", прямо запретили вставать... Но в душной маленькой комнате, с наглухо запечатанными окнами, ему становилось всё хуже. И если бы Игорь не добился в срочном порядке перевода туда, где были кислородные аппараты... Он сам переносил Юрия Григорьевича на каталку, сам дежурил возле него.
        -- Вот, -- он быстро написал на листке несколько названий, -- этого у меня нет, остальное привёз... Бегите, покупайте, а я пока ставлю систему...
        -- Леночка, деньги в шкафу...
        Но её уже не было в квартире.
  
        В последующие недели они выхаживали Юрия Григорьевича в четыре руки. Системы утром и вечером. Игорь прокалывал гибкую, прозрачную трубку, ведущую к руке, вводил всё новые лекарства.
        Лене была забота -- тысяча мелких дел по уходу. И важное: держать форточку приоткрытой, чтобы дышалось легче, и следить, чтобы холодный воздух не доставал больного.
        Она позвонила на работу, взяла отпуск "без содержания", так как нельзя было отлучиться надолго. На несколько минут -- в магазин. Купить и приготовить ему что-то простое, разрешённое: бульон, сок...
        Про "деньги в шкафу" она и не помнила.
        Главное было -- тянуть хотя бы нынешнюю тонкую нить состояния "более-менее", не упустить, если станет хуже.
        -- Возраст, и пневмония слишком тяжёлая -- бормотал Игорь, тоже просиживавший здесь часами, чем вряд ли была довольна его семья...
        Он ничего не обещал.
        А Юрий Григорьевич чувствовал себя виноватым. Он не жаловался -- и только по дыханию его, да по температуре -- Лена могла понять, лучше ему или...
        В те минуты, когда он мог говорить не задыхаясь, он старался рассказывать что-то, для неё интересное... Но быстро утомлялся, и засыпал даже, и тогда она брала его руку, и снова и снова слушала пульс. Или тихо, стараясь не разбудить, ставила термометр.
        Ей было бы спокойнее, если бы Игорь всё время сидел рядом.
        Он предложил -- и она согласилась, не открывать на звонки, а по телефону говорить, что Юрий Григорьевич в отъезде.
        Странно, но ни у кого не возникло мысли -- позвонить его дочери, которая жила в том же городе, в получасе езды. Наверное, потому что об этом не вспомнил сам Юрий Григорьевич. И мысль говорить об отъезде он поддержал:
        -- Не надо никого беспокоить... Будут приходить, волноваться... А у меня сил нет даже успокаивать.
  
        Это случилось с разницей в несколько дней.
        Ей позвонили "северные хозяева".
        -- Неудобно даже беспокоить... Так хорошо у нас с вами всё сложилось. За квартиру нам было спокойно. Только... мы её продавать хотим.
        Само по себе расставание с привычным жильём огорчило бы Лену мало. Мало ли -- что привыкла! Она никогда не принимала внешнее, материальное близко к сердцу.
        Но, найди она новое жильё -- даже по соседству -- всё равно это будет уже не то, что с Юрием Григорьевичем -- дверь в дверь. Почти -- одним домом.
        Как примет это он? Этот вопрос многое определял.
        Ему становилось лучше. Игорь его вытянул. Юрий Григорьевич уже ходил по квартире и мечтал о том дне, когда сядет на балконе, подставит лицо раннему апрельскому солнышку.
        Несколько дней Лена собиралась с духом.
        А потом оказалось, что и дух не понадобился.
        В квартире Юрия Григорьевича, по-хозяйски распахнув шкаф, собирала вещи женщина средних лет, с короткой стрижкой.
        -- Это моя Светочка, -- сказал старый артист. Он сидел в кресле и улыбался. -- Доченька, познакомься. Леночка -- мой большой друг.
        -- Спасибо вам, -- серьёзно, с интонациями Юрия Григорьевича, сказала Светочка. -- Я знаю, что с папой было очень тяжело. Я его уже ругала -- почему не позвонил, как так можно? Всегда он всех бережёт...
        -- А что ж ты сама? -- про себя спросила Лена. -- Неужели жизнь к тебе так щедра, что ты про такого отца можешь забыть на месяцы?
        -- Я его завтра на дачу увезу, -- говорила Света. -- У нас хорошая дача, тёплая... Пусть гуляет в сосновом бору...
        -- А... -- начала Лена.
        Ей сто вопросов было -- достаточно ли там тепло? И останется ли Света приглядывать за отцом. А если нет -- кто будет это делать?
        -- Мы дадим тебе адрес, ты же приедешь к нам? -- спросил Юрий Григорьевич.
        Лена пожала плечами.
        -- Ну, ты позвонишь тогда, -- говорил он, чтобы не было сомнений, что она приедет.
        ...Дома она легла на подушку, и подумала, что Господь Бог -- это гроссмейстер, который просчитывает партию на десять ходов вперёд.
        Обиды в душе её не было. На что обижаться? Что чуда не случилось? Что не стала она "зарёю вечерней"? На это обижаться нельзя...
        Но стать одною из многочисленных гостей Юрия Григорьевича -- и по-доброму сидеть с ним за чаем -- на это у неё тоже сил не было. Может, она когда-нибудь и поднимется до таких высот -- лишь бы видеть того, кого любишь...
        Но сейчас так невозможно было.
        А значит -- надо уехать далеко, на другой конец города, и адреса не оставить.
  
        Всё уже случилось, и надеяться было не на что.
        Она открыла окно и долго стояла, глядя в ночное небо. Двор тёмный -- пустырь, и звёзды видны ярко. Но был апрель, а не август, они не падали, и даже желание загадать -- нельзя.
        Но всё это -- весенний сырой воздух, и яркое звёздное небо -- были так хороши, что сквозь -- как она думала -- безнадёжность в её душе -- всё же властно приходила мысль, что мир прекрасен, и стоит жить хотя бы ради этой его прелести.
  
   РОМАН С ЖИЗНЬЮ
  
        ...Вечер позднего октября. Дождь и холодный ветер -- классическое сочетание для того, чтобы оценить уют тёплой постели.
        Но Лиза сказала:
        -- Дорогой, коньяк совершенно кончился. Не наберётся даже чайной ложки. И кофе на исходе.
        Эту её многолетнюю привычку -- вечернюю чашку кофе с коньяком, медленно выпиваемую перед телевизором, попытался свести на нет врач районной поликлиники.
        -- Когда человеку под восемьдесят, любая доза алкоголя...
        -- Когда человеку под восемьдесят, его уже ничем не напугаешь, -- смеялась Лиза. -- Уже не остаётся страхов -- чудесное время! И мы за это выпьем, доктор!
        Она собственноручно наполнила две хрустальные рюмки.
        Прощаясь, врач поцеловал у неё руку.
  
        Роман уже привык к необычности Лизы. Когда родители оставили его, десятилетнего, на её попечение, чтобы без помех делать карьеру в Москве, он в первый вечер горько ревел, тоскуя по маме. Лиза сказала, остановившись в дверях его комнаты:
        -- Завтра запишу тебя в кружок бальных танцев.
        -- На кой чёрт?! -- возмутился он со всей искренностью детского горя.
        -- Чтобы ты проводил вечера в объятиях красавиц, а не слезах и соплях, -- ответила она.
        -- А ты? -- он имел в виду, зачем ему красавицы, когда есть Лиза.
        -- А мне нужен настоящий кавалер, а не такое вот недоразумение, -- сказала она.
        И он пошёл, и старался изо всех сил, осваивал все эти "па" сперва у станка, а потом в середине зала. Он ни за что не хотел выглядеть ничтожеством в глазах Лизы. А затем пришёл успех, они с партнёршей Наташей кочевали с конкурса на конкурс и почти неизменно выигрывали. Ему улыбалась карьера, но подошло время армии.
        Провожая и крестя его на дорогу, Лиза сказала:
        -- Надеюсь, у тебя хватит доброты вернуться живым.
        -- Доброты? -- удивился он.
        -- Ну, ты же понимаешь, что без тебя моё существование теряет всякий смысл.
        А когда он вернулся, и простреленная в Кандагаре нога сказала танцовщику -- "свободен", Лиза чуть ли не с ужасом спросила:
        -- Надеюсь, ты не пойдёшь в контору перекладывать бумаги?!
        После долгого восстановительного лечения он стал работать в "службе спасения".
  
        ..."Стекляшка" была прямо перед домом -- дорогу перейти. Её построили недавно, когда парк из древне-советского -- с полуразрушенными фонтанами и аттракционами тридцатилетней давности -- превращали в нечто более современное. Выпилили громадные тополя, в июне затопляющие парк болотом белого пуха, танцплощадку увенчали куполом, празднично переливающимся по вечерам, облезлые "лодочки" и драных лошадок заменили на крутые "орбиты" и "русские горки", а у входа открыли это самое кафе "На огонёк".
        В общем-то, ничего особенного. Летняя терраса, красные пластмассовые стулья и столики. В хорошую погоду сюда не пробиться. Кому-то это, может, напоминает Европу, дескать, и в Париже так -- сидят, пьют кофе, глазеют на прохожих. Внутри тесно -- всего-то шесть столиков, да и душно.
        Летом Роман здесь не бывал, -- толпа не влекла, а осенью стал заходить. Когда, как теперь, вдруг выяснялось, что дома нет чего-то необходимого. Или -- случалось и так -- что-то в душе знало: нынче не заснуть.
        Не часто такое было. Чёрный спрут необъяснимого ужаса подбирался к нему считанные разы, но тогда уж -- не жди пощады.
        Спасатель по работе своей, в такие минуты "вытянуть" себя он не мог. Последний раз это произошло после редкой в их тихом городе аварии, когда две легковушки буквально превратили друг друга в лепёшки, и тот свет одновременно принял пятерых. Четверых спасателям пришлось извлекать из искорёженных кузовов -- для этого их и вызвали. Но не эти парни потом стояли перед глазами, а девчонка, которую выбросило через ветровое стекло. Пацанка лет пятнадцати в джинсовом костюмчике. Её увезли почти сразу, но почему-то несколько дней с рельефной отчётливостью стереокартины он видел её, будто глубоко уснувшую на раскалённом асфальте. И сразу, против воли, против данных себе приказов вспомнил он Афган, и стало ясно, что до собственной смерти всего ничего, и Хозяйка всему -- она, и каждый час становится призрачным преддверием единственно вечного.
        Почему он вспомнил об этом? Наверное, потому, что в стекляшке за одним из столиков он увидел женщину. Сидела она одна, спиной к нему -- и внешне он не мог бы найти схожесть с той, погибшей, только в окаменелой неподвижности позы. И ещё -- была она в лёгонькой, почти прозрачной красной кофточке. На спинке стула ничего не висело, а вешалок тут не водилось.
        Расплачиваясь за коньяк, он ещё раз бросил на неё внимательный взгляд. По ящику под потолком показывали какой-то костоломный боевик, немногочисленные посетители невольно смотрели, а женщина глядела в окно. Ночь уже, фонарей на улице нет, внутренний свет кафе освещал текущие по стеклу дождевые струи. Глаза у женщины были тёмными и полны слёз.
        И тогда он, уже не колеблясь, подошёл к ней.
        -- Вызвать вам такси? -- спросил, как мог мягко.
        Не сразу, через паузу, она медленно покачала головой.
        С тяжелобольными не обсуждают способы лечения. Он взял её под локоть:
        -- Пойдёмте со мной.
        Наверное, все интонации были верными, потому что женщина не испугалась. Она подчинилась.
  
        -- У нас гости, Лиза, -- сказал он, открывая дверь.
        Старой женщине, как и внуку, хватило одного внимательного взгляда.
        -- Проходите, дорогая... Надеюсь, ты позаботишься о чём-нибудь горячем, -- это было обращено к внуку.
        Четверть часа спустя Роман подошёл к дверям гостиной с подносом, прислушался -- и вернулся на кухню.
        -- Это уже болезнь, -- говорила женщина. В её тоне слышалась та откровенность, на которую большинство людей способно лишь несколько раз в жизни. -- Правда, раньше всё было больнее, острее. Когда я надеялась на что-то. Что он хотя бы как-то, хотя бы немного полюбит меня. А теперь, когда я поняла, что этому не быть... Пустыня. Говорят -- проходит месяц, два -- и становится легче. А у меня год к концу идёт, и какой год...
        Лиза не перебивала, не задавала наводящих вопросов -- только слушала. Женщина смотрела мимо неё и говорила как бы сама с собой:
        -- Эти мысли не оставляют ни на минуту. Засыпаешь -- и думаешь о нём, проснёшься среди ночи -- и опять -- он же. Наваждение -- по улице ли идёшь, на работе ли сидишь. Не отпускает... Ни на миг не отпускает... Почти непереносимое время -- тот час, когда он может позвонить. К концу его как будто душа умирает. И снова ждать день -- считать минуты до следующего Этого Часа.
        Мне бы понять -- почему так получилось? Что я сделала? Ведь ни одного резкого слова, никогда... Ведь не навязывалась -- ходила посмотреть на него издали. Он не замечал меня, точно знаю... Да, у него семья, но не могло быть в ней ссор из-за меня, мы ведь были вместе только один раз -- и в такой тайне... Он увёз меня куда-то далеко за город, мы возвращались -- час...
        А теперь, если случайно, совершенно случайно встречу его машину на улице -- он проедет и головы не повернёт. Я сначала с такой радостью -- навстречу, -- думала -- он тоже обрадуется, затормозит. Куда там! Если издали заметит -- сворачивает. За что же?
        Весь этот сумбур мужчина не мог бы понять. Но для женщины здесь и полутона были ясны.
        -- Сына его встречаю -- как ожог. Он же не знает меня, спокойно идёт навстречу. Папины брови, глаза, всё выражение лица... Если бы мне хоть такого сына. Я бы никогда ничего больше у Бога не попросила -- этим бы жила... У них скоро ещё кто-то родится в семье.
        -- Дорогая, -- сказала, наконец, Лиза. -- Вы простите старуху за резкое выражение. Внук мой к такому уже привык. Но есть люди -- как дерьмо, при ближайшем рассмотрении -- выворачивает. И в том, что вы мне о нём рассказали, трезвый взгляд видит...
        Вы ищете -- что же делать сейчас? Что будет верно? Женщины тут идут двумя путями. Можно попытаться что-то доказать ему. Заняться собой -- потратить деньги на туалеты, на причёску. Закрутить с кем-то роман. Но всё время попадаться ему на глаза. Ведь всё это делалось бы ради него, чтобы он оценил в конце концов...
        Вы продолжали бы гореть в том же огне, и сами бы подкладывали в него дров.
        Или же -- другое. Решить: да, надежды нет. Но раз кроме него никто мне не нужен, а он меня не любит... Значит -- всё, с любовью конец, буду жить чем-то другим. Приняв такое решение, вы за считанные дни постареете на двадцать лет, и когда эта особь -- заметьте, вполне довольная собой, будет в очередной раз проезжать со свистом, вы пройдёте мимо бесполым существом. Потому что вместе с любовью нас покидает вся радость, вся красота.
        Дорогая моя, есть единственная возможность достойно всё это преодолеть. Из этого мужчины вам надо вырасти.
        Женщина посмотрела на Лизу усталым и почти неверящим взглядом.
        -- Вы сами поняли, что не нужны ему, и это вам далось тяжело. Если бы у него хватило мужества встретиться с вами, вы бы, по крайней мере, смогли сохранить к нему уважение. А что остается от мужчины без мужества? Костюм и гениталии. И это гнилое обаяние. В конце концов, его чары спадут.
        Но вы должны работать над собой -- всю жизнь, идти всё дальше и дальше, раскрыть все свои таланты.
        Ваша внешность. Нельзя стараться быть красивой ради кого-то, нельзя играть роль -- из неё так легко выйти, когда вы о ней забываете, когда нет настроения. Женственность должна стать сутью -- каждым движением вашим, каждым поворотом головы...
        А что касается смысла бытия...
        Дорогая моя, возможен лишь один настоящий роман -- это роман с жизнью. Вот кто не изменит до последней минуты! И говорят -- она упоительна -- эта минута. Какой-то наркотик -- необыкновенные образы, райский сад! Мне скоро предстоит увидеть всё это.
        Сколько острых ощущений, какое великолепие жизнь даёт нам! Мужчины -- лишь часть этого...
        Вы были в Париже? Не зря говорят -- увидеть его и умереть. Но разве хуже Рим? Или Венеция? А недавно я видела по телевизору сказочный остров Бали... Сколько языков вы знаете? Когда вы в последний раз танцевали? В ресторане, при свете огней, с незнакомцем, которому вы нравитесь?
        Вам предстоит чудо -- рождение первенца, это ни с чем не сравнимо, всё это счастье у вас ещё впереди.
        Столько книг! Столько людей, которые будут вам интересны -- по-человечески интересны, без всяких мучений.
        И когда вы достаточно пройдёте этой дорогой, то, встретив своё сокровище, решите, что и впрямь были больны, если "это" могло хоть как-то интересовать вас. Вы будете королевой, у которой "такое" уже не может вызвать никаких чувств.
        -- Но ведь время идёт. Я не юная, от меня всё уходит. А девушки вокруг -- они расцветают.
        -- Когда вы гуляете, то, наверное, отмечаете молодые, красивые лица. Но вряд ли хоть одно из них остаётся в памяти. Но красивая женщина в зрелые годы -- это уже другое... Весною много прекрасных цветов, но розы весной не цветут.
        ...Было около двух часов ночи, когда Лиза, наконец, кликнула Романа, и велела ему доставить Зою домой.
        -- Вы носите жемчуг, -- прощаясь, говорила Зоя, уже по-другому, она была уже здесь, не в потустороннем. -- Вам так идёт...
        -- Жемчуг -- снисходителен, -- отвечала Лиза. -- Бриллианты -- безжалостны. Они беспощадно подчёркивают вульгарность, некрасивость. А жемчуг любому лицу придаёт толику благородства. Он не смеётся над старостью...
  
        ...Кончилась осень, миновала зима, и большая часть весны была позади, когда Роман вновь увидел Зою. И -- самое смешное -- в той же "стекляшке". Он завернул сюда по дороге с работы, выпить кофе, потому что дома ждала работа до глубокой ночи -- ремонт.
        Он наслаждался одним из первых тёплых майских вечеров, минутой покоя, когда прозвучало:
        -- И вправду -- вы!
        Темноволосая красавица смотрела на него с искренней радостью. Чтобы узнать эту женщину, подошедшую незаметно, ему потребовалась минута.
        -- Снова -- и здесь же! Как вы живёте? Как Лиза?
        -- Лиза в отъезде. Когда я затеял ремонт, она сказала: "Это -- Армагеддон! Чем я могу помочь?" Я ответил, что мне понадобится её свежий глаз, когда всё будет готово -- и отправил её к подруге. А как у вас?
        -- Бегу с подработки. С телевидения. В редакции у меня свободный график, и позвали ещё вести вечерние новости.
        -- Вы домой сейчас? Но вам же далеко идти... И уже почти темно. Я провожу.
        Они пошли через парк. Она легко взяла его под руку -- и всё спрашивала о работе, удивлялась тому, что он рассказывал ей, интересовалась -- нельзя ли о нём написать...
        А на одной из скамеек, скрытая тенью разросшейся сирени, сидела пара. Женщина, усталая, с небрежно стянутыми в "хвостик" волосами, покачивала коляску. Мужчина, опустив руки между колен, смотрел перед собой.
        -- Уснула, наконец? -- спросил он. -- Пойдём?
        -- Посидим ещё, -- попросила она. -- Я так редко выхожу.
        Дома был и телевизор, и возможность вытянуть ноги, но ему пришлось уступить -- задержаться ещё. Невольная досада делала ожидание тягостным.
        Он посмотрел на проходившую мимо пару. Зою он не узнал. Но всё смотрел вслед, когда она уже миновала его. Как хороша!
        Высокая, стройная, в платье, серебристо отливающем в свете фонарей... Такая грациозная, такая уверенная в себе... Королева!
        Он залюбовался ею, даже не пожелав. Желать было безнадёжно. Для таких женщин -- он знал это -- он не представлял из себя ничего.
  
   ПОД НЕБОМ ГОЛУБЫМ
  
  
   1.
   В городском Дворце Культуры шел вечер, посвященный годовщине вывода войск из Афганистана.
   Все было чин-чином. Народу полный зал: ближе к сцене сидели чиновники, дальше - зрители попроще.
   На большом экране, за спинами выступающих, трепетали блики Вечного огня.
   Уже отзвучали речи в соответствии с табелем о рангах: сперва мэр - маленький и румяный, будто вырезанный из розового мыла говорил о том, что на "афганцев" сегодня равняется молодежь. Потом городские меценаты, пожертвовавшие к этому дню на закладку в парке Победы памятного камня и на корзины цветов, напоминали о долге российского солдата.
   Дали слово и двум "афганцам", которые "вышли в люди" - один возглавил ЖЭУ, у другого был свой магазин. Они поблагодарили организаторов вечера за проявленное внимание.
   Короткие речи перемежались выступлениями артистов.
   Сережка Корольков вышел хорошо. И от микрофона встал подальше, чтобы голос его не глушил через динамики, и пел просто, без ложного надрыва.
   -Дождь идет в горах Афгана
   Это странно, очень странно
   Мы давно уже отвыкли от обилия воды
   И дождю подставив лица
   Все пытаются отмыться
   От жары, столетней пыли, серой пыли и беды...
   Негромко пел, как, наверное, там они пели, когда была минута.
  
  
   А вот Светку хотелось взять за ухо, и увести со сцены. Ну зачем вышла? Ты сперва определись - это танец или где? Нелепое платье, палевое, бесформенное - чье-то вечернее, только пояс снят, чтоб не мешал..
   Светка постояла в глубине сцены, ожидая, когда начнется музыка, а потом стала перебегать с места на места, взмахивая то руками, то ногами.
   Не балет, а черт знает что... И музыка - черт знает что.
  
   ...За кулисами Петька-худрук глянул на Иру, стоящую у самого занавеса:
   -Все нормально?
   -Все, - шепнула она, - Минут десять у меня еще есть?
   Петька кивнул. Он был молодой совсем, чуть за двадцать, веселый, кудрявый.
   Зла в нем никакого не было, так лучше возле него побыть, а от сцены отвернуться...
   Ей нельзя было раздражаться и злиться, ни одной эмоции тратить было нельзя.
   Петька смотрел на нее. Со стороны могло показаться - Ира сумасшедшая. Глаза прикрыты, пальцы к вискам прижаты, шепчет что-то. И такая у нее на лице боль, будто зуб заговаривает.
   Сама маленькая, едва ему до плеча, волосы светлые, короткие, как у ребенка легкие... Платье белое, шелковое, с розовыми цветочками - сейчас вроде не носят, чтобы такое длинное, простое... И большой черный платок с кистями наброшен на плечи.
   Он знал, что прежде Ира играла в драмтеатре, но ни в одной роли ее не видел.
   Он не был театралом, а худруком стал, потому что мама много лет была директором Дворца, и его за шкирку запихнула в институт культуры.
   Петька со всеми сходился быстро, все ему давалось легко и просто. Он смотрел на Иру, и ему было ее жалко. Ну чего так переживает? Таких концертов, самое меньшее - раз в месяц. Вышел, выступил, ушел, все...
   -И не надо позволять историкам поливать грязью те годы, - гремел со сцены толстый дядька с длинными усами, - Интернациональный долг...
   У Иры лицо теперь было поднято вверх, будто она молилась. Свет падал на него, и оно казалось голубым.
   Ведущая Катя Грядунова объявила ее.
   Ира вздохнула коротко, и будто сразу изменилась.
   Пошла к микрофону как-то странно - робко даже. Будто она первый раз здесь и не вполне понимает, зачем пришла.
   Повернулась к залу, сжала в кулачках шерстяные складки платка, которые несколько секунд спустя стали мокрыми от пота:
   -Я по такой любви вышла замуж... Выскочила! Он -- летчик, высокий, красивый. В
   кожаной куртке, унтах. Медведь. Это он будет моим мужем? Девчонки ахнут. Зайду в
   магазин, ну почему наша промышленность не выпускает домашние тапочки на
   каблуках?!
   Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он. Такие глаза, такие
   уши, такой нос. Как будто кто-то подслушал на небе -- сын весь в него, капелька в
   капельку.
   Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин -- мои. Не могла
   поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не
   наступлю, муху, божью коровку словлю в доме, в окошко выпущу. Пусть все
   живет, любит друг друга -- я такая счастливая...
   Тишина была в зале. Как будто никого здесь не было - только пустота высоких потолков. И ее голос - негромкий, но каждое слово слышно. Дыхание, которое перехватывало между фразами - слышно...
   Она говорила о том, какой красивый рос ее сын, как все ему подражали, она - мать - подражала.
   Как он собрался уезжать, и, зная, что ехать ему - в Афган - не позволял жалеть себя, отгораживался, будто стеной.
   Как в отпуск вернулся, и снова туда.
   -Провожали его до Москвы. Стояли солнечные майские дни. Калужница цвела...
   -- Как там, сынок?
   -- Афганистан, матушка моя, это то, что нам делать нельзя.
   Только на меня смотрел, больше ни на кого. Протянул руки, лбом потерся:
   -- Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу! -- пошел. Оглянулся. -- Вот и все, мама.
   Никогда не говорил "мама", всегда "матушка моя". Солнечный прекрасный день.
   Калужница цвела... Дежурная в аэропорту смотрела на нас и плакала...
   Она запахнула на груди платок. Губы не слушались. Ей самой всегда хотелось плакать в этом месте. Но ей нужна была большая сила, чем тем, кто ее слушал - ей надо было прожить все это до конца перед ними.
   Эту страшную правду. Горе матери.
   - Уже весь город знает... В Доме офицеров черный креп висит и его фотография...
   Уже самолет с гробом вот-вот приземлится... Мне ничего не говорят... Никто не
   решается... На работе моей все ходят заплаканные...
   Я как просыпаюсь.
   -- Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут...
   Ира протянула руки. Она просила - то ли у Бога, то ли у людей - что были перед ней, там, внизу, в полутьме. У них - и у всех людей:
   -Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него
   мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый
   корешок, стебелек: "Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего..."
  
   Какое-то смятение было там, в глубине зала...Вскрик легкий, движения, кто-то вскочил, и мужской голос:
   -Женщине плохо! Матери плохо стало!...
  
   -Я вызвал "скорую", - повторял Петька.
   Женщину вынесли, она лежала на узком диванчике в холодном фойе. Людей вокруг нее было немного. Немолодой мужчина, верно, родственник, любопытствующая вахтерша, растерянная Ира...
   - Нельзя такое со сцены... повторял мужчина, - Один раз самому себе прочитать и то тяжко.
   По лестнице взбежал врач.
   Ира чувствовала себя во всем виноватой. И - как на пожаре. Скорее бы начали тушить.
   -Здесь она, быстрее, пожалуйста...
   Врач наклонился над бледной женщиной, которая дышала так тяжело, так часто, что и слышать это было мучительно:
   Тихо спросил он:
   -Как зовут ее? - и уже громче, уже рокочущим ласковым голосом, будто давно зная, - Ну Анна Филипповна, что случилось с нами? Дышать трудно?
   И уже застегивал на руке ее тонометр.
   -Сейчас укол я вам сделаю, и минут через пять станет полегче...
   Хрустели ампулы, он вводил ей одно лекарство за другим. А потом сидел рядом, и словно никуда не спешил: Держал ее руку, слушая пульс, вглядывался в лицо, будто искал что-то - может следы другой болезни, могущей осложнить дело.
   Он видел, что говорить ей трудно, и пока не говорил с ней, но все его внимание - было поглощено ею. Пристальный цепкий взгляд.
   Ире подумалось, что такой взгляд бывает у человека, когда он пишет стихи, и пытается сложить эти слова, которых еще нет, во что-то единственно верное.
   Ира сама стояла не дыша.
   -Пить хочется, - сказала Анна Филипповна. Голос выдавал, какие у нее пересохшие губы.
   -Водички принесите, - негромко сказал врач в сторону - вахтерше, Ире...
   И, снова нагибаясь:
   -Лучше вам сейчас?
   -Лучше, - явное облегчение заставило старуху забыть все, кроме этого, радоваться тому, что так много воздуха, оказывается...
   -Сейчас вы еще полежите, а потом... очень осторожно... Завтра участкового...
   Ира отошла и начала спускаться по лестнице, чувствуя, как дрожат ее пальцы на широких холодных перилах.
   Потом она не выдержала и перекрестилась.
  
   На улице уже нежно и тонко пахло весной.
   Пока ее выдавали лишь яркость солнца, неожиданно изменившаяся - взлетевшая - высота неба, да мимоза на лотках торговцев - желтые сухие катышки цветов среди длинных узких листьев.
   Ира каждый год покупала себе хоть тоненькую веточку. Весна начиналась с мимозы - так было с самого ее детства, когда не продавали иных цветов, кроме гвоздик и мимозы.
   И сейчас она не принимала этих тепличных роз, которые - сама видела - торговка опрыскивала жидкостью для освежения воздуха в санузлах - лишь бы пахли чуть.
   ...А букеты роз и подносили чаще всего после спектаклей.
  
   В театральную студию ее привела мама. Кроху-первоклассницу, белобрысую, с косичкой, сильно картавящую и всегда готовую заплакать.
   Привела, чтобы Иринка научилась чисто говорить, и так же бойко декламировала со сцены стихи, как другие ее одноклассники.
   Удивительно, Марина Юльевна ее не отвергла.
   -Каждый ребенок может раскрыться.
   И маленькая девочка полюбила студию.
   Не то, чтобы само лицедейство - хотя ей нравилось вместе со всеми изображать - попробуй-ка - морскую капусту и иже с ней. И не разные "зачины" - типа "из зоопарка убежал тигр".
   Ей хорошо было, когда они сидели допоздна в полутемном зале - только сцена освещена, и придумывали что-то, и обсуждали, и шутили, и дурачились. А потом, уже укутанная в пушистый серый платок Марины Юльевны, Иринка слушала сказки, которые та читала - о муми-троллях и Маленьком принце, и все плыло, сливались миры, и иногда она действительно засыпала...
   Она любила то непередаваемое, что зовется душой театра. Ту дружбу и сказочную атмосферу, что царили здесь. Она дорожила ими бесконечно, так как дома была единственным ребенком. И чаще всего должна была развлекать себя сама.
   Став старше, она уже с успехом играла - и Розу в "Маленьком принце", и Машу в "Щелкунчике". Романтические образы выходили у нее хорошо, а бытовые роли никак не давались.
   И те, кто считает, что актриса должна быть "разноплановой" никогда не согласились бы, что ей нужно идти на большую сцену.
  
   В училище они поступали вместе с Аней Барабанщиковой - крепкой голубоглазой девушкой, от которой веяло такой свежестью и здоровьем, что после экзамена старик из приемной комиссии сказал ей:
   -Джульетту играть не будешь, а кормилицу - самое то.
   А потом он же - Ире:
   -А ты - Джульетта.
   Джульетту она, тем не менее, не сыграла, но роли были хорошие. В театре поставили несколько романтических пьес Цветаевой, она была Дамой, и Матерью в "Кровавой свадьбе" Гарсиа Лорки.
   А потом пришел новый режиссер и...нет банальностей, вроде предложения постели с его стороны и дерзкого отказа - с ее, не было.
   Поменялся репертуар. Нужно было играть отвязных полукриминальных девиц, подруг бизнесменов, богатых дамочек, ищущих, чем развлечь себя. Иру пробовали на роли, но раз за разом она показывала себя неудачно, пока прочно не отошла на второй план.
   И тогда она ухватилась за случайно полученное предложение - самой набрать ребят, создать студию при Дворце Культуры.
   Ей казалось, все будет так же ясно, чисто и сказочно, как в детстве.
   Пришли дети. Она смотрела на них уже взрослыми глазами, видела, что особенно талантливых среди них нет. Зачем утомлять впустую, натаскивая на определенные движения и интонации?
   Она учила их самому простому, тому что может в жизни пригодиться. Читать стихи, понимая. Уметь отличить верное от фальши. И читала им. И играла с ними.
   Но Дворец требовал отдачи. Надо было - выступать. И чаще, чтобы не мучить зря детей и не стыдиться за них, она выступала сама...
  
   ...С того афганского вечера миновало два месяца.
   Город праздновал день рождения.
   Предполагался концерт на городской площади - для всех. Пригласили известный ансамбль из столицы.
   И вечер во Дворце - для избранных. С награждениями, выступлениями артистов и фуршетом.
   Накануне работники Дворца возились долго. Петька сам, никому не доверяя, натягивал над сценой гирлянду из надувных золотых звездочек. Колонны крыли такой же золотистой фольгой. Директор по двадцать раз обзванивала артистов - все ли смогут прийти, никто ли не откажется?
   Она сама взялась и за детей из Ириной студии. Принесла стихи местного поэта, велела выучить по куплету.
  
   И вот часть вечера была уже позади. Вручены главные награды - все тем же, до боли знакомым лицам, руководителям предприятий.
   Танцевала опять Света, и Ира из зала позавидовала, какие у нее замечательные колготки - матовые, с рисунком, такие хрустяще-новые... А ее - она час назад заметила - поползли, и пришлось в гримерке спешно искать лак, и кисточкой фиксировать дыру.
   Ее детки честно все отскандировали, и ни разу не сбились. Потом они спустились один за другим, и мамы сразу стали кутать их поверх воздушных платьиц и белых рубашек - в кофты, в зале было прохладно.
   В фойе уже накрывали столы для фуршета, и когда двери приоткрывались - остро пахло холодцом с чесноком и позванивали бокалы.
   Ведущая Катя, ровно всем улыбаясь, вскрывала очередной конверт:
   -В номинации "Верность делу"... награждается врач городской больницы Андрей Кулагин.
   Мужчина взбегал на сцену, и Ира его узнала. В этой быстроте, желании не терять времени - тот доктор, что приезжал тогда на "скорой".
   Люди зааплодировали вдруг дружно, и - аплодисменты эти не стихали...Минута, две, три, пять... Хлопали уже не торопясь, ритмично, и еще, и еще - показывая, как любят его... И это было много больше, чем та статуэтка, которую Катя держала в руках и готовилась передать ему.
   Собственно весь ритм этих хлопков был - Лю-бим! Лю-бим!
   А он стоял где-то в глубине сцены, не выходя даже к краю, к свету - пережидая, и принимая...И ценя это выражение любви, и торопясь уйти от всеобщего внимания.
   И как только можно стало - спустился так же быстро, а ему всё хлопали...
   Никто больше в этот вечер не удостоился такого признания... Ни заслуженные учителя, ни подающие надежды мальчики-спортсмены, ни юные таланты из школы искусств.
  
   Ира поднялась - она сидела в глубине зала - с краю, и вышла тихонько, не дожидаясь конца.
  
   Их "театральная" комнатка была на третьем этаже, под самой крышей. Да еще надо было знать лесенку, по которой туда пробираться. Окно - аркой. Пока было светло, по подоконник всегда слетались голуби. Но сейчас уже темнело. И холодно было - кто-то не закрыл форточку.
   Ира села с ногами на диван, прижалась щекой к спинке, обтянутой пропылившейся тканью, потянула на себя лежащий тут же плед в крупную шотландскую клетку.
   Ей очень хотелось плакать... Отчего жизни прошло так много и так впустую?
   Тот доктор, наверное, даже не задумывался об оправданности каждого дня. Счастливый удел! Может, он сердился на кого-то, и конечно страшно уставал, и ему никогда не хватало времени, чтобы отоспаться и снять с себя груз этой накопившейся усталости.
   Но и она была сейчас беспредельно утомлена - годами, казавшимися ей теперь прожитыми бесцельно.
   Зачем судьба сложилась так? Могло бы ничего не быть - ни ролей, над которыми она работала прежде, ни тех занятий, которые вела теперь - четыре раза в неделю.
   А потом возвращалась в тишину своей квартиры и думала, чем занять вечер. Разложить ли вещи в шкафу в промежутке между двумя сериалами или оставить этот труд на завтра? Накручивать волосы на бигуди - или, а ну ее на фиг, эту укладку...
   Но зачем тогда была юность, когда изо всех сил стремишься поставить душу на цыпочки, насколько можешь взглянуть - выше окружающего. Почувствовать, увидеть, услышать - ярче, острее, чем другие, больше оценить прелесть мира, и по праву этой оценки стать как бы его обладательницей.
   Зачем было бредить колдовскими стихами поэтов серебряного века? Сидеть до рассвета в парке и смотреть как движутся - или нет? - звезды. Воочию увидеть - плывет по небу сложносотканный ковер созвездий, и пытаться понять, что это такое - иные миры?
   Зачем годами работать над выразительностью слова, жеста, поворота головы? Что изменится в жизни, если не сыграть ей больше ничего? А даже если сыграть...
   Ведь все это будет забыто - через несколько минут как опустится занавес...И к этому она шла?
  
   В комнате было уже совсем темно.
   -Я никогда не знала, что есть именно мое дело, - думала она, - Но я не сомневалась никогда, что могу, умею любить. И могла бы жить служением тому, кого полюблю... Я из тех дур, которые с радостью поедут на каторгу и, делая так, чтобы дорогому человеку было легче, переносимее - будут светлеть душой сами. Потому что вот это-то и есть то, ради чего я пришла сюда...
   Господи, но если я к середине жизни, не обрела ни дела, ни любви, так прибери меня... Я не хочу ни накладывать на себя руки - ведь ты не велел этого, ни мучительной смерти не хочу - а как погибают молодые - только мучительно! Я хочу просто - не быть...Лучше небытие, чем вот так - впустую - сквозь пальцы - богатство жизни, которое Ты дал мне
   Она закрыла глаза, и - кружилась ли голова - но казалось ей, что она падает, падает и не может остановиться, и пусть длится это падение - только бы не возвращаться...
  
   2.
   Роман гнал машину, спешил больше ради Сони, чтобы она не волновалась, что они не успеют.
   Им везло много больше, чем другим, хотя странно было говорить о везении в преддверии войны. Но нужная им автострада была свободной. Какой сумасшедший двинется ближе к будущему переднему краю? Люди спешили эвакуироваться, и вот те-то дороги, что вели вглубь страны, вдаль от городов, и были забиты автомобилями, грузовиками, велосипедами. Многие шли пешком.
   Машины временами гудели, больше от безнадежности - пробки образовались колоссальные.
   На взгляд Сони, можно было и наплевать на них - и выбираться любыми путями - хоть по полю ехать, хоть по тропе, через лес. Неважно. Какие могут быть правила, если все это через несколько часов, возможно, перестанет существовать.
   А сами-то они вменяемые? Прямо под ракеты едут.
   -Ромка, там действительно надежное место?
   Этот вопрос с утра она задала, по крайней мере, в десятый раз.
   -Нет, я все понимаю, ты гениальный ученый, твою жизнь нужно сохранить, но прости, я все что-то не могу поверить - там безопасно?
   Роман кивнул.
   Соня не была паникершей. А партнером в работе просто отличным. Увлеченная тем же делом, признающая его авторитет, никогда ничего не забывающая, лишенная умения обижаться Соня.
   Измучилась она, бедняга, за эти дни, когда решался вопрос о их дальнейшей судьбе. Роман настаивал - их работа может пригодиться во время войны, еще как! Не зря он в последние годы занимался лучевой болезнью. Да хоть простыми врачами им с Соней.
   Но - этот вопрос решался на уровне руководства страны - прозвучало решительное "нет". Когда все кончится, когда станет безопасно... Таких ученых, как господин Витаев надо сохранить... Не зря были затрачены большие средства на убежище для вас.
   Политикой Роман не только не занимался никогда, он чувствовал к ней прямое отвращение, и большее, что он предполагал - придется быть под рукой, если проблемы со здоровьем возникнут у Президента и его окружения.
   Соня же пошла дальше и предполагала, что ему придется после координировать всю медицину: и в том, что касается победителей, и в резервациях для побежденных.
   Сейчас вся потная, не накрашенная, с опухшими глазами, она готова была задремать на заднем сидении. Но ей видно здорово действовала на нервы поездка по этой пустынной дороге.
   Она достала термос с кофе.
   -Будешь?
   И начала снова:
   -Я понимаю, они вкладывали в вас столько денег. Все-таки, ты ученый мирового уровня...Ты должен уцелеть. Но чего-то мне кажется, что мы лезем аккурат тигру в пасть.
   -Как приедем, надо будет дать ей успокоительное, - подумал он. И обернулся с улыбкой:
   -Сейчас сама увидишь.
   Когда кончился лес и замелькали коттеджи, Соня не успокоилась.
   -Смотри, и тут пусто. Твою маму, ешкин кот, может пока не поздно...
   Машина свернула к одному из зданий.
   Так тихо и мирно было вокруг. Двухэтажный белый дом, окруженный зеленой лужайкой. Розы - красные, желтые, белые. Невысокие, покрывающие клумбы ковром, и плетущиеся, будто волною накрывшие специальные опоры.
   Тихо-тихо, только птица в саду отчетливым, каким-то неземным голосом: "пить-пить-пить"...
   Роману было грустно. Дом его детства. Он помнил эти деревья, их ветки, на которые он карабкался. Еще стоит в саду собачья будка, где жил сенбернар Джек, его вечный спутник в прогулках. Сколько всему этому осталось жизни?
   Соня первой выбралась из машины. Она пошла к дому так быстро, что кажется - если место не покажется ей надежным, она тут же заберется обратно в джип, и поедет "где все".
   Роман помедлил, погладил входную дверь, выкрашенную белой краской.
   -Направо, Соня.
   В маленьком коридоре, прямо под лестницей, ведущей на второй этаж, была малоприметная дверца, ни дать, ни взять ведущая в чулан.
   Он достал из кармана связку ключей, повернул один из них в замке.
   .-Входи.
   -Сюда? В эту конуру? С вещами?
   Еще больше она поразилась, увидев металлическую коробку, которая видимо была кабиной лифта.
   На запястье Роман носил металлический браслет с неброскими синими кристаллами. Соня никогда не спрашивала, почему он так к нему пристрастен.
   Сейчас Роман нажал на один из кристаллов, и кабина плавно заскользила вниз.
   Они ехали в лифте, и спуск был нескончаем. И чем дольше он длился, тем спокойнее становилось Соне.
   Остановка. Роман нажал еще одну кнопку, и в стене образовался люк размером в человеческий рост.
   За ним была площадка, напоминающая лестничную клетку.
   Роман подобрал другой ключ из связки и отпер дверь
   -Входи.
  
   Соня поставила сумку - огромную, черно-синюю, с вышитым гербом страны - как она оттянула ей руки! И с любопытством осматривалась.
   Ей-богу, обычная квартира. По левую руку небольшая комната, предназначенная, очевидно для отдыха. Диван, обтянутый светлой кожей, огромный телевизор - во всю стену, несколько полок с книгами. На полу ковер.
   Есть даже окно! Высококачественный стереопейзаж. Тропики, на пустынный песчаный берег накатываются умиротворяющие, прозрачные волны, а у лазурного неба колышут головами пальмы.
   Напротив ванная комната. Тут окон нет. Стены выложены голубым кафелем. Есть и машинка для стирки белья.
   Она открыла следующую дверь. Самое большое помещение. Полки, как в библиотеке, только на них не книги, а банки и бутылки. Полный запас консервированных продуктов. Тут же плита, тут же и стол, за которым есть.
   Налево - комната кажущаяся пустой. Одни стены.
   -Что здесь? - недоуменно спросила она.
   -Спальня. Сейчас объясню.
   -А за теми дверями, дальше?
   -Мой кабинет и аварийный лифт.
   -Разве тем же путем вернуться нельзя?
   -Если начнется война, дом будет, скорее всего, разрушен.
   Они вернулись в спальню. Она казалась пустой серебристой коробкой.
   -Смотри, - Роман щелкнул клавишей на стене у входа.
   Одна стена плавно отодвинулась и Соня ахнула.
   Маленький- дом. Для одного человека. Тут и постель, и телевизор, и автомат, чтобы получить чашку кофе...
   Все было таким простым, уютным. Без лаконичной строгости военного времени.
   Они будто снова вернулись в мирные дни. Что сейчас там, наверху? И не верилось уже, что там тревожно, что вот-вот...
   Убежище Соне страшно понравилось.
   Первым делом она отправилась смывать с себя дорожную грязь, и не покидала ванны больше часа. Вышла в розовой пижаме, в полотенце, красиво обернутом вокруг головы, благоухающая то ли шампунем, то ли солью для ванн.
   -Господи, как же хорошо...
   Потом она пошла - готовить ужин, варить кофе. Самые простые действия доставляли ей сейчас удовольствие, потому что она могла совершать их в безопасности.
   Она загнала за стол Романа, и потребовала у него открыть вино.
   Он видел, что она смертельно устала, но не мешал ее радости.
   Потом он проводил ее в спальню.
   Соня легла, он укрыл ее одеялом в белоснежном пододеяльнике - таком хрустяще-свежем.
   Нажал на кнопку в изголовье.
   Мягко засветился экран по левую руку. И Соне показалось, что она перенеслась из подземного убежища в иное время - на сотни лет назад.
   ...Она лежала в деревенском доме у окна, а за ним моросил мелкий осенний дождь. Стало свежо, и она чувствовала запах этого дождя. Он убаюкивал, успокаивал.
   -Спи, - сказал Роман, и опустил панель, отгораживающую ее уголок.
  
   Он сварил себе крепчайший кофе и прошел в кабинет. Как ни устал он, но знал, что в эту ночь не уснет.
   Приборы передавали данные о том, что происходит наверху, картинка была на экране монитора.
   Он сел за другой компьютер, прихлебывал кофе, раскладывал электронный пасьянс и ждал.
   На земле вечерело. Краски сделались приглушенными, как на гобелене. Тишина стояла в опустевшем поселке. Пустынная улица, такие мирные дома. В слабом ветре трепетали листья берез.
   -Может, хоть это место уцелеет? - думал он.
   Приборы бесстрастно передавали то, что происходило наверху, а он ждал. Наивные мысли мучили его - о тех, кто сейчас собрался решать судьбу мира.
   -Какое право имеют обрекать они на смерть вот эту березу? Цветы? Разве та кошка, что сейчас мелькнула за забором, знает, что ждет ее этой ночью? Какое право у них есть распоряжаться ее жизнью?
   Но спросить с них за это мог только Бог.
   Когда небо на востоке осветилось красным, он понял, что - началось.
   И нужно было отойти, потому что сейчас можно было увидеть что-то чудовищное. Но он не мог заставить себя оторваться от экрана.
   Самое страшное происходило там, где горело багровое зарево.
   Час, и два... Сколько еще продержится этот островок, где по-прежнему боязливо трепетали листьями березы.
   Вдали, в небе - отчетливые и вместе с тем нереальные, как компьютерной "войне" плыли три черных машины. Они шли - низко над землей - чудовищные в своем смертоносном могуществе.
   И тогда Роман увидел женщину, бегущую по улице. Он не знал возраста ее, он не думал, будет ли тратить машина боевой заряд, чтобы уничтожить эту одинокую фигуру.
   Он понимал, только насколько она беззащитна.
   Он вскочил, и побежал к аварийному лифту.
   Спустя несколько минут, он уже был на поверхности. Воздух был горяч и тих, краски - фантастически яркие, и машины - как из кошмарного сна..
   -Сюда! - крикнул он женщине.
   Она была уже совсем близко.
   И - синяя вспышка, в которой исчез мир... .
  
   3.
   Арсений Михайлович дремал в кресле, и у его ног дремала собака.
   Время от времени собака поднимала голову с видом: "Может, хватит время вести? Может, пойдем куда-нибудь?
   Собака была молодая, овчарка - веселая хулиганка. Но уже год ей исполнился, и разума хватало - когда хозяин спит - мешать нельзя.
   -Последняя моя собака, - говорил он.
   Он помнил библейское - сроку человеку семьдесят лет, а что свыше, то от крепости - и на крепость свою не очень надеялся.
   Судьбы животных казались ему сродни судьбам невольников в "Хижине дяди Тома". Уйдет хозяин, и как сложится судьба осиротевшего существа?
   Он привык быть полным хозяином своего тела, а теперь, по утрам, немалых усилий стоило преодолеть боль.
   Не хотела подниматься левая рука - плечо ныло, как больной зуб. Уже и опустишь ее, руку эту треклятую, а плечо все ноет, не унимается.
   И на ноги вставать было мучительно. Он наклонялся, поочередно тер суставы, осторожно, пробуя, поворачивал ступни туда-сюда, потом нетвердо вставал.
  
   Всю жизнь работа над своим телом дарила ему радость. С тех пор, как шестилетним мальчиком, согласно воле отца, он выбежал на арену цирка в веселом танце. А мимо, по кругу, обдавая его тяжелым вихрем полета, неслись лошади.
   И десятилетия с тех пор - тело было инструментом, который, в конце концов, подчинялся его воле. Долгие репетиции, рубахи, которые потом можно было выкручивать, как после стирки - не в счет. Больше пота, но естественнее, изящнее движения.
   Он давно уже стал лучшим из лучших наездников, и любование было смотреть на него, даже просто - когда он сидел на коне.
   Такая легкость, даже небрежность была в том, как он держит поводья.. .Но столько силы чувствовалось - и в повороте головы, и в развороте плеч.
   -Он на любом коне - всё может, - говорили.
  
   А в жизни был молчалив. Больше слушал, чем говорил, но глаза были ласковые, и очень редко он осуждал кого-то. Хватало души - понять. И по возможности - помочь, облегчить.
   Продумывал он и чтобы партнеры его как можно меньше испытывали страха. Попробуй, не дрогни, когда стоишь у щита, а всадник - с лошади - метает в тебя ножи.
   Здесь не только мастерство его обнадеживало, но и вся суть - не позволяющая причинить боль другому.
   В быту он был нетребователен, довольствовался малым, но в кутерьме цирковых переездов оказывался неоценим. Вскипятить чай на вокзале, достать припрятанное теплое одеяло и укрыть им ребят, взять на себя самое тяжелое, утомительное, работать без сна.
   В него влюблялись не потому, что он стремился понравиться. Но из-за спокойной его простоты, умения в совершенстве делать то, что только в древности умели мужчины, готовности помочь и бесконечной доброты, с которой он подходил к людям.
  
   Выйдя на пенсию, он не захотел оставаться в шумной столице.
   -Довольно. Тишины хочется.
   И купил домик в деревне. Тогда-то и распался его брак.
   Жене хватило месяца, чтобы насладиться тишиной, соскучиться, и уехать в город. Там, в их опустевшей квартире, все было так удобно, отлажено, так красиво... До последней безделушки, шелкового покрывала, телефона, который она брала с собой в ванную.
   Станция метро в двух шагах, мини-рынок под окнами.
   Долгие разговоры с приятельницами. А если ночью прихватит сердце - подойдешь к окну, и увидишь, что в соседних домах, то там, то тут горит свет. И не страшно. Нет этой деревенской абсолютной тишины и темноты... разве что собака залает, или кто-то выйдет на крыльцо покурить.
   Но он нашел себе занятие, и не скучал в этой тишине.
   Работал по коже, сидя у окна, вдыхая запах сирени, или глядя на белоснежное сверкающее полотно снега - в городе не бывает этой первозданной белизны.
  
  
  
   ...Это было в середине апреля, в Великую субботу. Еще во дворе кое-где лежал снег маленькими грязными островками, но почки на деревьях уже удлинились, заострились, засветились зеленым.
   Он впервые после долгой зимы отворил окно, дал свежему воздуху войти в дом. Смахнул накопившийся за зиму между рам мусор
   За работу он сел уже к вечеру, мечтая просидеть и ночь, послушать доносящийся издали звон колоколов, заутреню...
   Но ближе к трем часам задремал. И только собака почувствовала - что-то происходит. Тишина сделалась совсем невесомой, прозрачной, и в то же время полной ожидания - сродни той, когда в "Щелкунчике", когда только-только пробили часы, и вот-вот...
   И нежные переливы неземной голубизны в небесах - были в тот момент незаметны Дине - настороженно прислушивающейся, но не слышащей, а чувствующей, что меняется мир вокруг нее.
  
  
   4
   Город
  
   "...Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит."
   "Мастер и Маргарита"
  
   Снег вокруг был синим.
   Ира поднялась, стряхнула его с одежды - на ней отчего-то были теплые штаны и куртка и медленно пошла. Она шла окраиной заснеженного поля, мимо темного леса.
   Где она находилась - она не ведала, но не боялась совершенно.
  
   А потом впереди засветились окна дома.
   Деревянный дом в два этажа. Резьба обвивала маленький балкон мезонина.
   Снег вокруг был нетронутым, лишь узкая, утоптанная тропа вела к крыльцу.
   Она помедлила - идти ли ей дальше, или постучаться?
   Все было нереальным, как во сне, и она медлила.
   Хлопнула дверь.
   Высокий мужчина, в наброшенном на плече полушубке вышел набрать дров из поленницы.
   Ира шагнула вперед, так, чтобы оказаться в луче света, падающем из окна.
   Мужчина слегка сощурился, приглядываясь. Но не удивился.
   Он спросил:
   -Вы, кажется, моего века?
  
   ...Она сидела в комнате, у камина, и ощущение сна длилось.
   Кресло, теплый плед, которым хозяин покрыл ее ноги, крупные хлопья снега за окном...
   Он вошел, осторожно неся дымящуюся миску. В янтарной ухе - большой кусок рыбы.
   Она почувствовала, что голодна, и с наслаждением ела.
   Потом он налил ей стакан красного вина.
   -А теперь спать, - сказал он, - Я обо всем расскажу завтра.
   Он помог ей подняться по лестнице, в маленькую комнату, где только и помещалось, что постель. Тут было тепло, и он еще накрыл ее одеялом. Она смотрела на снег за окном.
   -Может быть, это тот свет? - подумала она засыпая.
  
   Она проснулась утром, чувствуя в себе необыкновенную свежесть и силу. Разумом это все пока и не пытался осознать, но на душе было так спокойно, как будто она вернулась домой.
   Солнце поднялось уже высоко. Оно озаряло лес, голубоватые горы вдали, снег. Самый обыкновенный зимний пейзаж.
   Она слышала внизу шаги. Значит, хозяин встал.
   На спинки кровати висела ее одежда.
   Зеркала тут не было. Она оделась, пригладила волосы, и не волновалась больше - хорошо ли выглядит?
   "До церемоний ли здесь, на краю земли?" - вспомнилась фраза из какой-то книги.
   Ира спустилась вниз по крутой деревянной лестнице.
   Роман хозяйничал на кухне.
   -Теперь я рыбу пожарю, - сказал он, - Рыба - основное, что есть здесь зимой. Я ловлю ее в озере. Ее здесь много. Летом я бы лучше вас угостил.
   Она опять почувствовала сильный голод. Такой голодной она была только в детстве.
   -Я могу помочь?
   -Вы умеете варить кофе? Не бурду. Настоящий кофе.
   -Чтобы достаточно крепко и, не дай Бог, не закипел?
   Он улыбнулся и протянул ей турку. И банку с кофе.
   -Вода вон в том кувшине. Плита затоплена.
  
   Они сидели за столом и ели.
   -А где я? - спросила она просто, как будто вопрос был не особенно важным.
   Он пожал плечами.
   -Если бы я знал. Я и сам точно не знаю. Мой дом - поблизости от города. И мне кажется, что все это - отнюдь не на нашей земле.
   -Мы умерли?
   -Нет. То есть, я не могу сказать точно. Вы как сюда попали?
   Она стала вспоминать. Но теперь то, что было, казалось нереальным
   - Я ушла в костюмерную... Так устала... Устала так, что слезы текут... И холодно. Холодно. Я лежу в снегу.
   -Ясно, - сказал он и накрыл рукой ее руку, - Может быть, для кого-то вы и умерли. Может, вы и не вернетесь назад. А может - возвратитесь...
   -Кто же это решает? А вы - вернетесь? Что случилось с вами?
   -Мне - некуда. Мой мир погиб, я уверен в этом
   -Да что же здесь такое?
   - Будьте спокойны. Вы пришли туда, куда должны были прийти. Сегодня вечером мы с вами спустимся в город.
   -Да расскажете вы мне или нет?
   -Если бы я сам мог это понять...Наша ли это земля, или что-то иное...
   Вот лес, за ним - озеро, а если идти по той тропинке, там крутой спуск в низину. В долине лежит город. Там живет немного людей, но каждому из них вы можете верить. По тем или иным причинам, они не нашли своего места в том времени и том месте, где жили. Они приходят сюда измученными. Многие из них положили жизнь за други своя.
   Здесь они отдыхают. Здесь они верят, что не одиноки.
   -А потом...
   -А потом звезды на небе сходятся в крест. И тогда что-то вроде северного сияния. Город пустеет. Те кто здесь жил - уходят туда, где они подлинно нужны, где они найдут свое место... А потом постепенно в город начинают стекаться другие люди.
   -Но почему вы знаете это?
   -Я остаюсь здесь и после Серебряного Всплеска. Я оставлен здесь - наверное затем, чтобы объяснять все тем, кто придет. Чтобы встречать их. Я просто все это знаю.
   -А если я не хочу уходить отсюда? Мне можно остаться здесь?
   -Здесь? - он повел рукой вокруг, подразумевая свой дом, а потом махнул в сторону окна - Или там?
   -Не знаю... Но не возвращаться.
   -Это решаем не мы. А спустимся мы сегодня. И знаю, где вам понравится жить.
   -А сейчас?
   -Сейчас? - он вдруг улыбнулся широко, как мальчишка, которому есть, чем гордиться - Пойдемте смотреть.
  
  
   Она накинула куртку, и осторожно ступила за порог.
   Он уже ждал ее. А ей хотелось взять его за руку, чтобы решиться наступить на этот снег. Сегодня, когда она не была так замучена и не плавала между небытием и реальностью, она пригляделась к окружающему миру и ахнула.
   Казалось, она никогда не видела такого снега. Каждый кристалл мягко горел и переливался на солнце особенным чистым светом.
   Каждая ель была воплощением зимней сказки - хоть картину рисуй, да попробуй нарисовать так.
   Меж сосен вилась утоптанная тропика шириной в человеческий шаг. Он кивнул, предлагая следовать за собой, и пошел первым.
  
  
   Минут через десять они спустились к озеру. Вот тут она ахнула уже окончательно. Более дивной картины она не видела. Зеркальная поверхность озера - серебро и хрусталь - и в нем всё отражение неба, розоватых облаков. И высокие, скалистые горы - в снегу и зарослях темного леса, подымающиеся вокруг.
   Здесь не могло быть музыки, но она услышала ее - вода всегда была связана для нее с музыкой. Переливы, напевы старинного испанского романса.
   Она заплакала. В этот момент душа ее открылась. Будто нашла силы вновь любить, верить, жить.
   -Я тоже плакал, когда пришел сюда, - тихо сказал он.- Значит, вы чувствуете красоту так же, как и я.
   Они долго сидели у воды на старой деревянной скамье.
  
   Вечер уже накрыл все синевой, когда они подошли к склону горы, полого спускающемуся в низину.
   -Помните, как в детстве катались на санях? Как вы любили - самой править...
   -Нет-нет, быть за чьей-то спиной.
   -Садитесь.
   Она обняла его полушубок.
   Спуск был долгим, долгим...
   Сани остановились на окраине улочки.
   Улица была узкой - казалось, два человека тут не разминутся. Каменные дома, темные окна. Жил ли здесь кто-то?
   Они свернули на другую улицу, просторнее. Здесь окна у домов ярко светились.
   Они подошли к одной из дверей.
   Роман дернул за шнурок колокольчика.
   Им открыл высокий человек. Молодой старик. Голова его была седой, но глаза пристальные, внимательные, очень живые. Красивый старик. И сил в нем чувствовалось еще много.
   -Я знал, что ты сегодня кого-то приведешь, - сказал он Роману.
   Такая ласка и расположение от него шли, что ей стало тепло и без очага.
  
   Тут и нашла она дом.
   Она могла часами сидеть у ног Арсения Михайловича.
   Перед камином лежал мягкий полушубок. Она сидела, щурилась, смотрела на огонь. Он опускал руку от работы - он работал по коже, гладил ее волосы. Она жмурилась и готова была мурлыкать как кошка. Во всяком случае, душа мурлыкала. Это были самые лучшие минуты.
   Неожиданно начинался между ними разговор. Он вспоминал прошлое. Блеск выступлений и забавные случаи, которых так много накопилось за жизнь.
   Человеческими качествами он наделял лошадей. И будто сам становился конем, рассказывая, как страшно прыгать сквозь пламя.
   И блеск кинжалов в его руках, и мелькание факелов, когда он жонглировал ими - все это видела она в его рассказах.
   От обид, которые творили люди - отмахивался.
   -А, что с них возьмешь...
   Но сквозь все это - сквозь препятствия, труд и боль - сделать то, что от тебя зависит красивым - это была главная задача.
   Она никогда не думала, что человек может жить настолько душой. Служением красоте. Не оглядываясь на рутину быта. Невыносимо было думать, что такой человек ушел, что больше он не украшает собой жизнь на земле.
   Он тоже с интересом расспрашивал ее. Но ей было поведать много меньше. Делала, что могла, да мало могла... Выйти на сцену, и все, что было внутри, в сердце - вынести, донести до сидящих в зале в оттенках не то, что слов - интонаций. Отдать завтрак из сумки, задремавшей на остановке собаке.
   А что еще?
  
   У нее была маленькая комната в мезонине. Из окна видна была выложенная брусчаткой городская площадь, старая церковь, заснеженные крыши домов.
   Когда она не спала - лежала и смотрела на снег, идущий так медленно и невесомо, что снежинки, кажется, зависали над землей. Но она очень много спала - и никак не могла выспаться. Каждая ночь снимала с души глубинный слой усталости.
   Ей никуда не хотелось идти.
   Не было нужды заботиться о пище: ее хватало. В погребе стояли мешки с крупой, овощами. Кофе.
   Ей хотелось только сидеть у его ног.
   Но иногда приходили гости. Бледная женщина, забежавшая ни минуту взять для себя икону - он делал для них оклады из кожи, внимательно посмотрела на Иру.
   -Вам не скучно все время ходить в этом? Пойдемте ко мне, возьмите платья.
   Женщина была кем-то вроде хозяйки магазина, жила на той же улице.
   О плате здесь речь, естественно, не шла.
   Но как упоительно было стоять перед высоким старинным зеркалом и примерять - ощущать, как касается кожи нежный шелк, любоваться сложным плетением кружева. Перехватывать талию поясом. Каждое платье было закончено, продумано, было личностью.
   А потом женщина проводила ее к витрине с драгоценностями. Все было доступно: острый блеск алмазов и тепло янтаря. Все зависело только от ее желания. Она выбрала колье и серьги из синего авантюрина - напоминавшего звезды в небе.
   Но она боялась глядеть на эти звезды.
   Сколько сроку ей отпущено быть тут? Она не сможет забыть "каменный цветок", который видела , но куда ей будет послано отправиться? Чему служить?
  
   Дни текли.
   Ей казалось - она впервые познала подлинную радость.
   Было радостно выходить на улицу и идти. Замереть перед стеной, балконом, деревом. Возможно и там, в жизни, они были так же прекрасны. Но только здесь она научилась это видеть в полной мере.
   Она стояла и плакала от этой красоты. Капля, повисшая на стекле, переливалась всеми цветами радуги. Трещины, бежавшие по штукатурке, сливались в сложный, древний узор. Зеленый мох напоминал о воде венецианских каналов.
   -И надо уметь всегда, во всем находить это прекрасное, - думала она.
  
   Можно было зайти в любой дом, и увидеть эту красоту в людях. Женщина, работавшая в хосписе, и облегчавшая последние дни уходящим... Ребенок, замечательно игравший на скрипке, в том мире - не любимый родителями. Солдат, подставивший грудь под пули, чтобы не стрелять самому...
   Кто-то рассказывал о себе, кто-то молча улыбался. Но везде ее принимали с искренней лаской и желанием о ней позаботиться.
   Шла и прошла весна, уходило лето.
   Это случилось в ту августовскую ночь, когда падает особенно много звезд.
   Был праздник яблок. Город пах ими. На площади сложили большой костер - и искры взлетали в небо. Люди несли яблочное вино, пироги, корзины с фруктами.
   Пела скрипка.
   А она знала.
   Потому что, утром придя, Роман обронил ее другу тихое:
   -Сегодня.
   Она знала, потому что нынче Арсений Михайлович руки не снимал с ее волос, а иногда наклонялся и целовал их.
   А теперь они сидели у костра, и ее голова лежала у него на груди. И она смотрела в огонь, и молилась ему, и время от времени прихлебывала холодное яблочное вино из тяжелой глиняной кружки.
   А потом по небу точно прошел всполох. Переливы зеленого первозданного льда качнулись невиданным занавесом. Переливы, сияющие величием сотворения мира. И это было самое прекрасное, что можно увидеть.
  
  
   ...Она подняла голову. Она, оказывается, заснула, уронив голову на руки.
   На ней было лиловое платье - простого фасона далекого века. В течение нескольких минут она жила сложной двойной жизнью - еще всё помня, но уже забывая, и осознавая настоящее.
   Она в мастерской у мужа - принесла ему ужин.
   Он склонился - делает ножны к мечу. Знакомый горбоносый профиль...
   Неужели?
   Он поднял голову и улыбнулся ей.
   Она не успела ничего сказать.
   Сухими выстрелами - стук копыт окном. Гость приехал.
   Всадник спешился, вошел в дом.
   -Это большая честь для меня, что такой великий воин - сделал ножны к моему мечу. Береги своего мужа, женщина, и пусть сын твой вырастет таким же славным воином.
  
   Они вышли на крыльцо - проводить гостя.
   Безбрежной гладью лежало перед ними море. И степной ветер пах полынью.
  
      ***
   КТО ЗАБЫЛ КУПИТЬ ВОЛКОДАВА
     
      Аурика сидела в маленьком кафе, на террасе, выходившей на Волгу. Она очень устала после репетиции, ноги просто ныли. Ей хотелось как можно дольше не вставать, но она знала, что так не отдохнешь. Усталость пройдет только к завтрашнему утру. Но если выпить кофе, то, может быть, дорога домой покажется веселее.
      Аурика занималась бальными танцами давно, с детства, когда маме сказали, что у дочки сильный сколиоз, и нужны лечебная физкультура или танцы. Первая будто зачисляла дочку в больные, вторые, кроме здоровья обещали еще и праздник душе, и умение, могущее пригодиться в жизни.
      Мама привела восьмилетнюю Аурику в студию бальных танцев "Дуэт". Высокий простор зала, хрустальная россыпь звуков из-под пальцев пианистки, и то, как все они бежали - летели - по кругу под эту музыку - совершенно заворожили Аурику.
      Она почувствовала в танце - волшебство, и с тех пор, какой бы труд ни требовалось приносить в жертву этому великому чародею - все было оправдано.
      Школу пропустить было можно, студию - никогда.
      К счастью, кроме влечения, у нее оказались и хорошие данные. К юности выяснилось, что она невысока, легка в кости, сложена очень гармонично, и в ее движениях присутствует то изящество, которое не всегда дарует школа.
      Хорош был и ее партнер. Когда Аурика и Марк выходили на сцену, зрители отмечали, что они - очень подходящая пара. Даже внешне похожи. Только золотистые волосы Аурики забраны в строгий, балетный узел. А у Марка -того же оттенка - перехвачены в хвост, как у воина далеких веков.
      На Аурику, конечно, больше смотрели. Она думала - из-за платьев. Платья казались ей роскошными.
      Они с мамой жили так, что новую одежду покупали не по желанию, а чувствовали моральное право на нее тогда, когда окончательно износится старая. И оценкой вещи являлась ее крепость. Сейчас Аурика сидела в джинсах, которые отлично держались уже второй год, и простой хлопчатобумажной водолазке.
      Но платья для танцев... На них шли почти все деньги, что она зарабатывала на концертах. Особенно любимое было то, в котором она танцевала "Русский вальс".
      Руководительница Наталья говорила - надо красное, как тюльпан.
      Она его не чувствовала красным.
      ...Я захожу в мраморный зал
      Белой твоей пурги...
      Нужно - белоснежное...
      Получилось белоснежное, сверкающее россыпью стразов. Пена, в которой она любила нежиться в ванной, была лишь неким подобием этого платья.
      А еще свои наряды - для танго, румбы, ча-ча-ча... Она выучилась переодеваться мгновенно, змейкой выскальзывая из одной одежды, - из образа, чтобы перейти в другой.
      Но внимание зрителей дарил ей и Марк, который умел стать почти незаметным, подчеркивая красоту партнерши. А ей казалось - наоборот - должны смотреть на него, потому что она умела оценить и его мастерство, как партнера, и надежность его рук.
      Правда, в жизни у них не было романа.
      Марк открыто дружил с другой девочкой из студии, с Юлей. Она много уступала Аурике талантом. На сцене смотрелась слишком крупной, наряды почему-то выбирала всегда с открытой спиной, и Аурика думала: "Как много в ней спины". Иногда забывала движения; когда танцевать выходили несколько пар, Юля сбивалась, подстраивалась под других.
      В жизни же - роскошная, молодая. Тоже носила гладкую прическу, но обыгрывала ее по-цыгански. Серьги - кольцами, яркие юбки. Характер легкий - открытая, щедрая, добрая.
      Аурика рядом с ней - боязливый цыпленок.
      С Аурикой и поговорить не о чем, кроме танцев и книжек. Еще она сведуща в домашней работе. Потому что жизнь заставляет и там быть профи.
      Но такие разговоры можно вести с бабушками на лавочке возле дома. Как вкуснее сварить, и чище убрать. Вряд ли это интересно Марку. Да Аурике и самой неинтересно. Просто выхода нет. Мама - медсестра. То в день, то в ночь, то к соседям, то к знакомым - отхаживать.
      У Аурики же хоть и выпускной класс, однако, они с мамой уже все решили. Институт не потянуть, а в педучилище на отделение физкультуры она поступит спокойно. Можно не дергаться, не выпадать из ритма. Школа - студия - дом.
      Да изредка - вот как сейчас - кафе.
      Ей очень хотелось пирожное. В принципе - можно, если потом не ужинать, но лучше все же удержаться, не сбивать режим.
      И все же бессознательно она задержала взгляд на тарелочке своего соседа по столу. Эклер, благоухающий ванилью...
      Лицо мужчины было закрыто газетой. Вдруг он сделал невозможную вещь. Не глядя, протянул руку, взял из солонки щепотку соли и густо пирожное посолил. Потом оно исчезло за газетой. Минуту спустя мужчина газету опустил и посмотрел на Аурику ошалелыми глазами.
      -Это с кремом. - осторожно сказала она.
      -Почему? - спросил он чуть ли не возмущенно, - А я думал - с мясом.
      Она молчала. Что тут скажешь? Сама бывала рассеянной. Не до такой степени, конечно. Но в принципе - "понимаю, разделяю, сочувствую". И, может, у него нет денег, чтобы купить себе еще.
      -Наверное, вы читаете интересное...
      -Увидеть бы это! - сказал он ей с таким азартом, как будто они альпинисты из одной связки, и сидят в пяти минутах от вершины, до которой хотели дойти всю жизнь. А вершина скрыта пургой.
      -Что...увидеть? - спросила она на всякий случай с участием.
      Интересно - он вообще вменяемый? Весна уже на исходе, вместе с сезонными обострениями. Но может, он по жизни такой?
      -Мирный город! Вы представляете, может жизнь пройти - и не дано будет посмотреть...
      -Это в какой области? - а, может, надо спросить - "в каком государстве?"
      -Это - город-призрак. Слушайте, тут ведь - он показал широким жестом в сторону кафе, - ничего нет. Пошлите через дорогу - там бар. Говоря о таком, надо пить шампанское...
      Все. Он стопроцентный псих. Обострение у него хроническое. Шампанское она пьет только на Новый год - как примету будущего счастья. В барах никогда не была. Идти туда для нее так же дико, как устроить стриптиз на набережной. Надо срочно смываться. Под любым предлогом.
      Он смотрел на нее, и глаза у него были голубые, совершенно беззащитные. Она подумала, что если дать ему пощечину, ему и в голову не придет заслониться. Он только вздохнет.
      Сейчас белый день. Он что, съест ее в баре?
      -А пошлите, - сказала она.
      ***
      -"Вот как запомнилось одному из археологов это событие: "Из речного тумана поднялся город. Он светился различными цветами, словно ночная радуга, опустившаяся на землю. Над ночной рекой возносились многоцветные стены и башни, словно россыпь драгоценных камней была брошена со звездного неба на землю. Но даже отсюда было видно, что от многих дворцов остались одни руины. И все это окружал некий сложный клубок эмоций, будто время иных миров царило здесь. Нам казалось, что мы слышим странный пульсирующий звук - тихую погребальную песню, несущуюся над волнами реки и над этим волшебным городом.
   Он был то мягким и нежным, то становился яростным и вызывал боль. Звук нарастал, делался невыносимым, а затем замирал. И в сиянии города, всё, что было лишь легендами для нашего мира, становилось реальным.
   Этот город пропал так же внезапно, как и появился."...
      В баре было полутемно, так что ему не совсем просто было читать. Он все поворачивал, то газету, то листки, которые он извлек из кармана, так, чтобы уловить свет маленьких лампочек, напоминающих елочные фонарики.
      Вместо шампанского на столике перед ними стояли бокалы с коньяком - будто янтарь, в отблеске стеклянных граней бокалов.
      Она не спросила про перемену напитка. Наверное, ему было по большому счету все равно, просто хотелось торжественности.
      А может, он перепутал так же, как эклер - с беляшом.
      -Понимаете, - говорил он с той же страстью, - Город этот не раз видели в наших краях. В старину говорили, что это - "игра демонов". Потом его называли легендой, странствующим городом. Это наш сказочный град Китеж!
      Слушайте еще: "Над Волгой часто "разворачиваются" чудесные по красоте картины. Огромные заснеженные горы, холмистая равнина, простирающаяся к западу от них, светящаяся серпантинная дорога, убегающая к морю. И над всем этим еще одно свое небо, где солнце движется с запада на восток. И вспоминается: "Увидят праведники новое небо и новую землю, ибо прежняя земля и прежнее небо миновали"."
      Говорят о пришельцах бывших здесь тысячи лет назад, оставленной ими геомашине, которая еще работает в недрах гор, показывая вот такие пейзажи, их город...
      Я бы пошел и жил годами, как отшельник, чтобы увидеть все это, но говорят еще, что место защищено... Биологическая защита. Как индийцы пускали ядовитых змей, а африканские колдуны - пауков...
      Они оба уже почти допили свой коньяк, и привычная застенчивость почти оставила Аурику.
      -Я пауков ужасно боюсь. Почти больше всего. У них такие ноги, и они так быстро бегают... Всегда представляю, а если бы они были большими? Это были бы непобедимые враги. Я собак люблю. Хочу собаку - большую-пребольшую, чтобы меня охраняла вместо змеи и паука.
      -Хотите волкодава? У меня самый лучший друг разводит волкодавов. Знаете, какой друг? Которого видишь раз в три года, а он все равно - лучший. Только он не с людьми живет. То есть с людьми, конечно, но - на том берегу. У него там усадьба, от деревни немножко в стороне.
      Если бы он жил в городе, и у него тут вилась бы толпа знакомых, я бы с ним не дружил. Одному - слово, другому - слово, всем по крошке, никого не накормить. Вообще, у кого есть душа, так и надо жить - с ней наедине. С ней, с небом, с Богом...
      -Не надо такой глубокой философии - я уже пьяная.
      -А я думаете, нет? Оттого и несу... А вас зовут...
      -Аурика.
      -Андрей. Это имя вам тоже Бог дал, чтобы вас крепче запомнили. Так за волкодавом поедем?
      -Меня мама вместе с этим волкодавом, сама порвет, как Тузик грелку.
      Вообще-то мама в последнее время смилостивилась, и говорила, что если все лужи и кучи, которые щенок сотворит по первости, будут убираться исключительно Аурикой...
      -А дорого? - осторожно спросила она.
      -Иногда он и дарит. Бывает. Только нужен свободный день, чтобы поехать. Туда через Волгу "ракета" идет в шесть тридцать, а оттуда - в шестнадцать. Весь день убит. То есть не убит, а...
      -Занят. Может, тогда в воскресенье? Ой, нет...не могу...концерт...
      -Вы артистка?
      -Да нет... Это все не так громко. Просто сейчас сезон. Мы на теплоходах выступаем, бальные танцы...Развлекалово для тех, кто отдыхает.
      -В воскресенье не могу и я. Как раз спектакль. Нет, я не играю, я пою там только. А если в понедельник?
      -Ради такого дела из школы я сорвусь...
      Ей как-то неловко было говорить про школу, хотя она с ней почти распрощалась. Просто прежде, несмотря на серьезность ее взгляда, в ней всегда видели полуребенка, обращались на "ты". А Андрей в своей рассеянности сразу стал числить ее равной себе.
      ***
      Говорят, когда-то здесь водились белуги. И выгибали свои спины в прозрачной воде подобно дельфинам. Наверное, это было во времена Мирного города. Если посмотреть на воду, бегущую вдоль борта "ракеты" - на середине реки, над самой глубиной ее - она темная, страшная. Изредка проносятся всплывшие из этой тьмы водоросли.
      Живет ли сейчас что-то в этой мертвой воде?
      Любая рыба теперь - редкость. Да посмотреть вот так - и не представишь, что кто-то может выбрать такую тьму для жизни.
      Аурика совсем не умеет плавать. Даже держаться на воде. И стоять на этой границе, где шаг вперед - и всё, ей неприятно.
      Андрей о чем-то задумался, остался на палубе, глядел, прищурясь и не видя
      Аурика вернулась в салон, напоминавший автобусный, села в свое кресло.
      Нет, все-таки авантюру она затеяла. Максимум, что у нее до сих пор было - это кошка. И теперь брать такого зверя...
      Кто ее когда слушался? Ну, положим, щенок не съест. А вырастет - и слопает.
      Она же не Маргарита Назарова. Может, не стоит рисковать жизнью?
      В жизни много хорошего.
      -Боитесь? - спросил Андрей.
      Он уже "наприродился", подошел неслышно, соломенная шевелюра была уложена ветром весьма причудливо.
      -Ну, тогда я скажу Мише, что мы просто приехали на экскурсию.
      -Только попробуйте
      Когда настроился что-то преодолеть, а преграду - убрали, это не всегда облегченный вздох. Это еще и разочарование.
      "Ракета" плавно сбавляла ход.
      -Не вставайте еще, - сказал Андрей. - Переждем всех. Все так страшно спешат.
      Действительно, народ сгрудился у входа, как будто на берег пустят только первых, и надо этими первыми непременно быть.
      Маленькое заволжское село уже не было селом в полном смысле слова. Местного населения здесь оставалось хорошо, если десятка два. И как эти люди зимовали здесь - Бог весть. Село оживало по настоящему с наступлением весны, когда через Волгу устанавливалась связь с большим городом, и приезжали дачники.
      Довольно уродливые дома из красного кирпича, всем видом говорили о желании хозяев отдохнуть и продемонстрировать свое благополучие: террасы, балконы, беседки... а вот можно ли холода скоротать в таком доме, есть ли там хотя бы печка....
      -Как же им здесь, наверное, скучно, - сказал Андрей, - ну, сыграли в теннис, сходили в баню, пожарили шашлык... Почему-то отдохнуть - это значит, попариться в бане и сожрать мясо с угольев. Возвращение к первобытному. Ну, еще музыку послушали, не давая всем соседям уснуть. Что еще?
      -Вы бы тут жить не смогли?
      -Я? Да запросто. Я бы с утра уходил, и до вечера шатался. Жаль, что не художник, места тут...Выразить бы это, запечатлеть - да не могу. Только самому стоять, рот открыв от восхищения. Взгляните хотя бы на лес...
      Аурика взглянула. Сосны поднимались так густо, что полностью скрывали горы, на которых росли. И от этого высота их казалась необыкновенной - поднебесной.
      -Так что мне хором не надо. Палатки хватило бы.
      -А ваш друг...
      -А он ничего не испортил. Сейчас глянете.
      Они миновали село и шли дальше по неширокой тропе, вьющейся по дну оврага. Аурика в это место сразу влюбилась. Здесь даже травы и цветы были высокими - ей по грудь. Колышущиеся желтые метелки, пахнущие медом...Еще она наклонялась, срывала серебристые листья полыни, растирала их в пальцах. Запах полыни был - запах странствий, вне времени, вечный.
      -Пришли почти. Вон, видите, там у леса...
      Это был простой деревянный дом, двухэтажный - но не для престижа, обжитой весь - до последнего окошка.
      А с крыльца уже сбегал им навстречу человек в черном свитере.
      -Наконец-то! Я думал, Андрей, ты и дорогу забыл...
      Аурика знала за собой особенность смотреть - не туда, не на главное. Здесь, казалось бы - глянуть в лицо, в глаза, улыбнуться, кивнуть... Но она прежде всего увидела кисть руки, в данный момент не несущую жеста - просто опущенную. Рука крупная, сильная, но благородство просто сложенных пальцев...она вспомнила балет...
      Не хотелось бы к этому - простецкое лицо и нос картошкой.
      Аурика так и стояла, опустив голову.
      -Миша, я пообещал барышне, что без собаки мы не уедем. Выручишь?
      Андрей смотрел немного смущенно. Он знал, какие псы составляют гордость его друга. И что, отдавая щенков, тот знал, а какие руки - можно, кто с воспитанием справится.
      Аурика же, по ее облику, едва могла удержать - болонку.
      -Выручу, - она услышала в его голосе улыбку, - Правда, сейчас есть только совсем малыши. Если какое-то время будете растить как ребенка...Порою и ночью вставать - кашей кормить.
      Она закивала.
      ***
      Аурика держала на руках нечто пушистое, тяжелое, сонное, напоминающее медведя в миниатюре.
      -Это не волкодав, это - личинка волкодава, - думала она, с восторгом, тем не менее, гладя мягкую щенячью шерстку - пух, а не шерстка.
      Она видела его отца. Если бы Душман положил лапы ей на плечи - он был бы много выше ее. Но она и близко не решилась подойти к вольеру.
      -Душман был совсем диким, - слышала она, - Когда я его привез, он ночью шарахался от света фонарика. Но это чистая кровь...Он знает, он не загрызет человека. Положит - и будет держать. Видите - вы остановились, и он перестал рычать.
      Аурика поняла, что Андрея некоторые из этих собак помнили. Сейчас они восторженно обнимались с большой белой псиной.
      А она прижимала к груди щенка.
      Потом они сидели в прохладной комнате - Аурика поглаживала бревенчатые стены - ей никак не верилось, что дом может быть таким - и ждали, когда Миша заварит чай.
      -А почему он занялся всем этим? - спрашивала Аурика полушепотом, имея в виду почти отшельничество, собак...
      -Мы в юности ходили в горы. Ну, я-то сбоку-припеку, меня они, наверное, из жалости брали. Рюкзак - в три раза легче, чем у остальных. У них за спиной килограммов по сорок-пятьдесят выходило.
      А мне так ...кашеварить, да наше фирменное мороженое делать - снег со сгущенкой, да петь...
      -Слушайте-слушайте, он вам сейчас в красках нарисует, какие мы все герои., - Миша внес огромный, но очень простой, белый заварной чайник, - А знаете, как он учился на гитаре играть? Сутками. Когда же спал, пальцы держал - в стакане с водой, потому что изрезаны в кровь. Мы же просто шли, куда хотелось.
      -Я не совсем пойму, - сказала она робко, - разве красивые места нельзя посмотреть как-то иначе...с экскурсиями.
      Теперь засмеялся и Андрей:
      -Сколько мы такое видели! Приедет автобус, выйдут из него тети на каблуках -и еще одна тетя им командует: посмотрите направо, посмотрите налево, потом этих овечек опять в автобус - и увезли. Шаг в сторону - им уже нельзя. А мы увидели на горе, девчонки наши показали - смотрите, цветы фантастические - и полезли за этими цветами.
      Что-то отразилось в ее лице, и Миша спросил:
      -Не любите цветы?
      -Не очень, - призналась она, - Не так как другие. Понимаете, я не всегда умею их замечать. Пришла весна - черемуха, тюльпаны. А у меня концерты или контрольные. Несколько дней - и их уже нет. Были ли они? И я не люблю смотреть...как они отцветают. Мне травы нравятся больше. Пока тепло, они всегда рядом. Вот полынь, совершенство....
      -А что там? - показала она в окно, на склон горы. Там зелени не было, белый камень и несколько - пещер? - темными арками уходящими вглубь.
      -Это входы в штольни. Право - не стоит. Хотя туда забредают даже коровы. Честно: здесь жара, а там холодно, вот они и лежат, отдыхают. Эти штольни забросили полвека назад. Они бесконечные. И там много летучих мышей.
      -И что, их все можно пройти?
      -Все - наверняка нет. Да, там десятки километров, но там и завалы. Мало того, что время разрушает, но ненормальные еще разбирают крепи...
      -Зачем?
      -Они идут туда ночевать...Ну и костер. Сильных впечатлений хочется. Говорят про Черного Альпиниста, привидение опять же кто-то сфотографировал.
      -Это, каким же образом?
      -Снимали свод пещеры почему-то одновременно, обычным аппаратом и цифровиком. На обычном - ничего, а цифровик потом выдал так-о-ое, туманное, белое...Вот они и сидят часами, караулят призраков. А хуже всего, когда им холодно, они крепи жгут - а те пропитаны креазотом, отрава...погибнуть очень просто. Да и без костров... Деревянные подпорки все уже прогнили, обвалы сходят, света нет. Словом, человек в своем уме туда не сунется. Эти же экстремалы там даже свадьбы играют.
      -А у входа можно хотя бы посмотреть? - спросила Аурика.
      -У входа можно.
      Каменистая площадка перед входом в штольни была накалена, как сковородка. Тридцать градусов жары, да камень...
      -Но могла ли быть такая резкая граница? - подумалось Аурике. Или она что-то пропустила в волнении?
      Стоило шагнуть под своды штольни, как холод стал пронизывающим. Не таким, как она знала - зимой. Он показался ей не просто добирающимся своими ледяными пальцами до костей, а еще и зловещим.
      Но сюда хотя бы проникал свет - белым маревом. И видно, где можно пройти, а где путь уже завален камнями.
      -Тут есть даже журнал, - сказал Михаил, - вон, в выемке. На стенах много не напишешь, а поделиться впечатлениями хочется.
      Она прочла:
      "Господа спелеологи!
   Ищу мужика, чтобы выйти замуж. Ты: в белом комбезе и каске, фонарь Petzl Zoom, можно с ацетиленкой, невысокий, худой, в обвязке, "Вибры" (только не берцы), с двумя (четырьмя) банками тушенки, с четырьмя банками сгущенки (только не с нудлами). Желательно, чтобы была палатка для интимных встреч на Вашей стороне. Жду тебя со сталактитом, можно с калембулой сушеной. О себе: 130-80-130 в комбезе, в "Вибрах", рост ниже высоты штрека, вес 120 кг с рюкзаком, фонарь отличный ("Бычок"), спальник теплый, примус "Смерть мужу", а зовут меня Хиппи Пещерная Крыса.
   P.S. Просьба лесбиянок, геев, бисексуалов и гермафродитов не беспокоить. Нервные и психи допустимы".
      -Да уж... А вы сами не пробовали - сюда?
      -Пройдите-ка дальше...
      Она шагнула куда-то в сторону, и здесь уже была полная тьма, и это было очень жутко - ступать в никуда. Она тут же запаниковала, хотя Миша крепко держал ее под локоть, и сообразила включить сотовый телефон - слабое подобие фонарика.
      -Ну как, пойдем в штольни?
      -Да ни за что на свете. Давайте скорее отсюда выберемся...
      Какое оказывается, простое счастье, снова оказаться в жарком, солнечном дне.
      Им еще долго было до отъезда. Они вернулись тропинкою к дому. Спала, ожидая их, в уголке дивана "личинка волкодава", и Миша снова разливал чай с душицей, и принес Андрею - гитару.
      О том, что завораживает огонь, и еще - водопад - знают все. Но завораживает и дорога, Аурика не любила говорить в пути - только смотреть на бегущую ленту. И гитара чарует, даже самые простые ее переборы. А Андрей играл испанское, и это было как стихи Гарсиа Лорки, но там истина будто танцевала в словах, а тут - в звуках.
      И вдруг:
      -А ну-ка, Аурика, вальс!
      -Да перестаньте! - ей тут же стало неловко. Сколько выступала, но дыхание зала - это одно, а внимание людей, знающих ее - совсем другое. Тут она смущалась всегда. - С кем же мне танцевать? Со щенком?
      -Миша, пригласи барышню...
      Знал ли Миша, что она - танцует, или воспринял это, как прихоть друга, или побоялся, что обидит - отказавшись? Но он уже стоял перед нею - высокий, и прикладывал руку к груди.
      Аурика встала навстречу. Она понимала, что это - не Марк, что с таким партнером можно только самое простое. Как же он велик, и, наверное, громоздок против Марка! Но он вел ее хоть и осторожно, но верно, и даже не осторожно - бережно, чтобы - не задеть ни за что, чтобы - голова у нее не закружилась.
      И странно. С Марком, ей танец всегда был номером, сложным, который надо исполнить верно, и достойно друг друга - не сбившись, не подведя. Здесь же она впервые ощутила, когда просто - приглашают танцевать. Верно Андреем подобранное слово - как барышню в прошлом веке.
      Михаилу Аурика показалась совсем невесомой. Сам же он себе - настоящим медведем. Причем даже не в посудной лавке, а среди хрусталя.
      "Медведь, медведь!" - яростно звучало в нем. Только бы не наступить ей на ногу, не споткнуться о стул.... Проще всего было бы оторвать ее от пола и кружить.
      Но так лучше было с Андреем, напоследок припечатав его к стенке. Выдумал! Сравнил! Поставил в пару! Ах ты, черт недоделанный...
      -Спасибо, - сказала Аурика, - Просто здорово.
      Она улыбалась легко. Ей впервые было так весело. Не с кем здесь было соперничать, не надо было притворяться лучше, чем она есть. Она видела - к ней хорошо относятся, бережно, без насмешки. Это не изменится. И можно быть собой.
      Андрей все время будто всматривается в жизнь, размышляет - почему? - и вовлекает в это раздумье, сразу становясь союзником. Миша же и вовсе, словно считает собеседника выше себя, готов служить...Такое смирение, или...оно к ней только?
      "Ракета" уже отчалила, когда Аурика решилась спросить снова:
      -Так почему он ушел жить сюда?
      -А...это... Он какое-то время работал в фирме "Высота", швы на многоэтажках делают, знаете? Потом сорвался, восемь переломов, почти инвалидность... А собаками он еще в горах заболел. Говорил, что вот только тут все понимает, и не надо сомневаться, кто перед тобой стоит - плохой или хороший, можно доверять ему или нет.
      -Душе уютно, как в домашних тапочках.
      -Вроде того.
      -Андрей, а вы не хотите на концерты иногда с нами? - спросила она, в опасении, что вот сейчас, и жизнь разведет ее с этими людьми насовсем. Какой будет повод теперь увидеть их? - Вы играете замечательно, а если в свободное время... И все же заработок...
      -Заработок - это хорошо, конечно. Можно подумать...
      -А я тогда поговорю насчет вас с кем надо.
      ***
      Образовалась теплая компания. Они с Марком, Юля со своим партнером Степаном, девушка по имени Оля из городского театра, в черном балахоне и черной островерхой шляпе колдуньи, и Андрей, который, как выяснилось, был приписан к ТЮЗу, с гитарой под мышкой.
      Вообще Аурика эти пароходные странствия не слишком любила. Все смотрят в первую очередь на стол, и дали бы им спокойно поесть. Так нет, они их с первой минуты обязаны - поставьте три восклицательных знака - развлекать!!!
      А через час, когда уже и наелись вроде, так - пьяные, и им бы самим петь и плясать. Так нет, они их развлекать по-прежнему должны, деньги уплочены.
      В конце концов, эти деньги ее и мирили с ролью навязчивой погремушки перед лицом непонимающего младенца, но все равно осадок оставался.
      А нынешний контингент...и вовсе...мужики бандюганского вида. Включили бы им попросту музыку, такую, чтобы берега дрожали - и хорош.
      -Ёкарный бабай, - огорченно выдохнула не стеснявшаяся в выражениях Юля, - Опять каблук дуба дал! Хорошо, что запасные туфли взяла...
      -Да еще и штормит...
      Это для них хуже нету. Пол то уходит из под ног, то взмывает вверх, как на качелях. Попробуй удержать равновесие в танце.
      -Вот что, - вмешалась до того молчавшая Оля, - Давайте поделимся. У них за Волгой пикник намечен, полянка там ровная, столы накроют. Сейчас поем мы. Я свое, например, вверх ногами пропою, юноша, думаю тоже. А на том берегу, мы берем тайм-аут, а вы работаете. Идет?
      Опыта у Оли видно было немало, программу она взяла в свои руки с уверенностью бывалого конферансье.
      Перебирая костюмы, Аурика слышала ее усиленные микрофоном, такие теплые интонации, будто не бандюганы сидели перед ней, а папа-мама приехали после долгой разлуки.
      -Наконец мы с вами начали свое путешествие на борту этого прекрасного теплохода...
      И программа у Оли такая же немудреная, хочешь - слушай, хочешь - подпевай, а нет - она не обидится. Весь набор, а хочешь - на заказ. От "черного бумера", до "мусей с пусями".
      Андрей контингент тоже оценил, подмигнул Аурике, и не Розенбаума с Визбором, а выдал нечто блатное, про Софочку, которая "справляет именины" и иже с ней.
      -Но мы-то не переделаемся, ни на варьете, ни на стриптиз, - недовольно думала Аурика. Но как бы то ни было, ехали они в то самое село, и когда все напьются, может до отплытия им можно будет хоть на полчаса к Мише сбежать?
      На берег они снова сходили последние. Денек был для пикника не слишком подходящий, небо серое, того гляди не начал бы накрапывать дождь, окончательно все испортив. Ветер дул свежий, вода даже на взгляд казалась холодной. Ни загорать, ни купаться. Разве что после второй бутылки.
      -Глядите, - тут же показал ей Андрей, - Штольни дымят.
      И верно - тянулся оттуда дым, как будто в глубине вулкан проснулся.
      -Опять те, кого Миша зовет ненормальными, грелись...
      -Что грелись - понятно, а тушить теперь кому? Хорошо, если они сами-то выйти успели.
      Столы к их прибытию и правда, были уже накрыты - вилку положить некуда. Фрукты и овощи, которые пока еще, в начале лета, были редкостью, дымящийся плов, шашлыки. Здесь сперва хотели, а потом считали. Если считали...
      Аппаратуру, колонки и прочее, помог установить Андрей. Роль кулис сыграл заброшенный каменный домик, который местное население не использовало под уборную только потому, что кусты кругом. Ближе и проще.
      -Ну? - полукивком спрашивал Марк, уже держа Аурику за талию.
      Она так же коротко кивнула и... Музыка уже властно звала их
      ...Время дает горестный бал
      В Зимнем дворце тоски
      Я захожу в мраморный зал
      Белой твоей пурги...
      Когда тысячу раз пройден путь - каждое движение танца - не остается нужды волноваться - не сбиться, не забыть бы, а лишь чувство, которое надо выразить.
      На мгновение закрывая глаза Аурика представляла себе снежную бурю, мятущийся вихрь. Или черемуху в цветении, огромным колышимым ветром букетом, всю ее белизну, сорвавшиеся метелью невесомые лепестки... И удержать в себе этот полет...
      Когда они выходили - со сдерживаемою силой вступали в круг - пары одна за другой - на сцене это было почти слышное "ах", так необычно по сравнению с будничной жизнью было изящество их, и движения - точно несущие в себе поющую ноту - и сверкание наряда.
      Русский вальс - трепетный круг солнца и вьюг,
      Милый друг - вот и прошли годы разлук,
      Милый друг - вот и пришло время любви
      Русский вальс - нашу любовь благослови...
      Это "благослови" странно звучало здесь. Аурика слышала обращенную к ней фразу, желавшую выразить ласку
      -У ты, снежиночка какая...
      Следующее у них в программе танго стояло, но и Юля и Аурика не успели еще и за плечики взяться, чтобы сменить белые платья на приготовленные черно-красные, пенящиеся кружевами. В проем двери - а двери самой не было - сунулись сразу несколько.
      -Да хватит вам плясать, снежиночки... Идем к нам...
      Марк теснился - прикрыть Юлю, или, во всяком случае, не отпускать ее от себя. Но преграда он был - на голову ниже и вдвое тоньше младшего бандюгана... То есть никакая.
      Аурика долю секунды смотрела прищуренными глазами. Лица у них не то что нехорошие, там только плоть и сила, такие и не поймут, что обидного, если они девок осчастливят?
      Спрятаться за Андрея? На минуты оттянуть и подставить его? Бежать? Но как - чтобы не догнали? Догонят через десять шагов. Один путь, куда не сунутся они, и может быть повезет ей...
      Она кошкой прыгнула в окно, выходившее на другую сторону, в сторону гор. И не ждавшие ее движения, и не могущие так быстро пролезть за ней, им пришлось выходить, обегать...
      В штольни! Туда, в дым им путь заказан. Только увидел бы Андрей!
      Каблуки уже давно стали так привычны ей, что бежала она - как летела, не ощущая сейчас ни крутизны, а только успеть - нырнуть, исчезнуть в этом дыму. Она не успела оглянуться - кто видит? Мелькнуло платье - белое, в белые клубы...
      ***
      Андрей видел.
      Но если в обычной жизни и был он рассеян и не находчив, то сейчас у него хватило выдержки не броситься следом за Аурикой, и не сцепиться ни с кем, так и не добежавшим до штолен.
      В другую сторону надо было спешить. И он побежал - задохнувшись уже через несколько минут, но как-то надо было бежать, и воздуха должно было хватить, чего бы ни стоило это... И хватило, хотя перед знакомой калиткой он уже - ковылял.
      -Мишка, ты сможешь вытащить ее оттуда?
      -Бог ты мой! - миг на то, чтобы шарахнуть кулаком об стену. И сразу же, - Душмана бери, чтобы не пристали к тебе. Я - пошел...
      -Я тоже.
      -Дальше входа ты не сунешься. Хорошо, если я смогу ее - оттуда. Но не обоих.
      ***
      Аурика сидела, опершись спиной о совсем уже ледяную стену и обхватив колени руками.
      Когда четверть часа назад думаешь о том: усталая ли нынче придет мама, и не погрызет ли щенок без тебя что-нибудь важное, а теперь размышляешь - как именно люди умирают от угарного газа - это совсем не похоже на самоубийство, а скорее на несчастный случай.
      И она сейчас боялась заглянуть себе в душу. Там было такое - "торнадо"... И ужасно страшно...просто от темноты. Оттого, что такая густая темнота со всех сторон, плотная. Кажется, дай сюда свет - даже солнце не справится, тьма так и будет висеть черной медузой.
      А если эти все-таки захотят достать ее отсюда?
      -Ничего, - говорила она себе, - Тут вокруг еще километры, еще можно затаиться.
      Но Андрей должен бы, когда они потеряют к штольне интерес, прийти и забрать ее отсюда.
      Ей бы самой выглянуть наружу, да знать бы - когда? Не стоит ли там кто-то у входа?
      Дым ей пока не очень мешал. Она его чуяла - слабым.
      Ни часов со светящимся циферблатом, ни телефона с собой...
      Впрочем, какая связь возьмет отсюда, из такой каменной глубины? А вдруг здесь правда водятся призраки?
      Ощущение призрака было настолько реальным, что Аурика поняла - она засыпает. Так бывает, когда сон волной захлестнет под колени, и ты еще живешь, но уже плывешь и тонешь в подсознании.
      А, может, уходят именно так?...
      ***
      -Аурика!
      Это она услышала и сказала - в этом мире подсознания все живые существа должны слышать даже шепот, тем более, что громче она просто не может, не получается.
      -Я тут...
      А потом ей показалось, что ее обнимают, как в танце, и отрывают от земли, и...любое движение ей было сейчас головокружительным. И руки она узнала - это была ее почти мистическая особенность в той жизни - она узнавала прикосновения тех, с кем танцевала прежде - даже с закрытыми глазами.
      -Миша, - сказала она таким явным для нее, но на самом деле почти неслышным шепотом, - Миша, я и вас сюда затянула...Вы тоже хотите спать?
      Сознание ее начало проясняться немного позже, когда стало тянуть ветерком. Но это не было то, что они вышли - свет и воздух лились откуда-то сверху, из небольших щелей в каменных стенах, похожих на окошечки башни.
      -Ты сразу решила - на тот свет?
      -А куда мне еще было? - спросила она со слабой улыбкой.
      Он сел на несколько минут, чтобы перевести дыхание. Она полулежала у него на руках.
      -Мы ведь можем и не выбраться, понимаешь? Назад - нельзя. А здесь выхода нет. Тут только немного свежего воздуха.
      -Все равно...Там, с этими, было страшнее. А тебе страшно?
      Он покачал головой. Это было невозможно себе позволить.
      -Отсюда должен быть еще один путь. Если вспомню... Но сидеть больше нельзя? Попробуешь встать?
      Она попробовала. Если опираться на стены и на него...Но голова...такая тяжелая голова...
      -Я бы и дальше нес... Но там есть такие ходы, что только поодиночке...
      ...Для нее это был бесконечный путь. Так бывает, когда идешь по незнакомой дороге. А если каждый шаг на этой дороге и дивен, и страшен... Тьма, и пустынность, и невозможность тут ничего живого, и смерть за плечами.
      Он шел впереди. Ей уже не хватало света фонаря, но она не заботилась о том, чтобы что-то видеть. Ей дело было - идти самой, и не отставать.
      Они еще несколько раз останавливались - даже не столько перевести дух, как еще раз осознать, что происходит, уложить в себе это, примириться - и идти дальше.
      И холодно было, очень холодно. На ней давно уже была его куртка, и когда они останавливались, он тер ей руки, и почему-то - щеки и уши, но его пальцы тоже были ледяные. И он дышал ей в лицо, как на стекло, когда хотят, чтобы оно запотело - и ей казалось, что у нее на ресницах тут же повисает иней.
      А потом был свет, и его голос, дрогнувший в спазме так, будто дальше он говорить не сможет:
      -Вот он... Вышли....
      ***
      Это было совсем другое место. Другая река, другие горы. Тот, кто побывал там , мог ли вернуться в прежнее? Река казалась много уже, берега, заросшие кустарником, были безлюдны. День клонился к вечеру, но у обоих сил не было ни встать, ни идти.
      То есть, Аурика так думала за себя. Она лежала на нагретой, почти совершенно горячей земле и думала, что вот теперь она встать не сумеет. Там встала, а тут...
      Тут только держаться за эту землю, и чтобы она не сорвалась под тобой - вдруг она окажется сверху, а ты полетишь куда-то в синеву неба.
      -Спишь? - услышала она его голос.
      -Я не знаю, - она приподняла голову, надеясь, что так мир обретет свое привычное место.
      -Ты понимаешь, что еще совсем немного там и... Разве так можно - с жизнью?
      -Я иногда думала, что лучше бы того света не было. Страшно не уйти, а оттуда видеть, что с мамой... Лучше бы сразу - в черную яму, и не знать ничего. А может - это и совсем не страшно, - говорила Аурика. Опьянение ли смерти и дыма еще не прошло, что ее тянуло сказать сокровенное, - Мы же здесь просто- посланники... Все посланы с чем-то. И должны пройти свой путь, нести то, с чем пришли. Здесь слишком много не-встреч, разлук, разминовений. Но это не так жалко, это исправится, это же только путь... А все встречи будут там...
      -А вот ты зачем пошел? - спросила она с улыбкой почти виноватой, потому что - впутала его, - Как бы твои собаки - без тебя?
      "Потому что любить, значит мне только одно - служить", - мог бы сказать он.
      Но не сказал, конечно.
      Солнце уже почти опустилось за реку. Но это был мир, живой мир, и ночь в нем не пугала.
      ***
      ...Она проснулась на рассвете...
      Да, мир был, но и не было его.
      Город с переливающимися башнями - сиреневый, и золотой и лазурный, и пурпурно-огненный - стоял впереди, несомненный в торжестве своей яви. Как рожденное чувство, как движение души...
      И тихий звон с башен. Хрустальным переливом бубенцов, дальним колокольным гулом...
      "Тогда встанет град Мирный..."
      Она тронула плечо спящего.
      Тяжелые, окованные старым золотом ворота были отворены, и неведомые дороги лежали перед ними...
     
     
   ЗЕРКАЛО
   Квартиру Катя купила на все деньги, которые у нее были. Ей казалось, она даже вытряхивает мелочь из карманов. Собственно, ничего особенного, заурядная "москва", однокомнатная, девятый этаж. Но для Кати - апартаменты, Версаль, рай на земле, и что там еще.
                 И как  собирались эти деньги! Мать и отчим продали "Оку", о которой мать говорила: "Полтора часа позора и мы на даче". Сняли с книжки все, что имелось. Отчим не возражал, напротив - настаивал. Кате - двадцать пять, того и гляди - замуж, а то и просто, извините, в подоле принесет. А покой на старости лет нужнее всего. 
   Все это попахивало банальным отделением - мол, это твое, теперь мы тебе ничего не должны, но новоиспеченная владелица квартиры не обижалась.
                 Ей это жилье тоже дорого далось. Вспомнить хотя бы предвыборную компанию. Загородный дом очередного "народного избранника"... Прием в летней кухне, полы с подогревом, бутылка французского вина запредельного срока давности... Сама она чувствовала себя приблудной собакой, которую хозяин по слепоте перепутал с любимой моськой и пустил на огонек, но в любой момент может турнуть. Она сидела на краешке роскошного кресла, и с сапог, которые - играя в демократию - не дали снять, капало на этот проклятый элитный пол.
                 И поданы на стол были бычьи яйца - суперблюдо, доставленное из ресторана... А в ней просыпалось что-то такое, что в семнадцатом году бушевало в ее прадедах, и ей больше всего хотелось кастрировать  сладкоголосого хозяина. А потом - самое себя - когда она готовила статью для газеты.
                 Такое "творческое изнасилование" длилось несколько месяцев, и потом Катя говорила себе, что хотя бы на балкон и санузел она накопила сама.
   Короче, можно было переселяться.
                 Мать с облегчением отдала ей то, что давно мешало, из-за чего тесниться приходилось, а выкинуть было жалко. Диван, уцелевший от купленного тридцать лет назад гарнитура. Кресла примерно той же эпохи. Пианино, на котором Катю когда-то учили играть. Ее - еще школьный - письменный стол. Разбогатеешь, дочка, хлам выкинешь, обставишься по своему вкусу!
                 ...В первый же вечер после возвращения с работы Катю встретил у двери - кот. Огромный пушистый серый кот, по виду которого трудно было сказать - домашний он или приблудный. Вроде бы  - тощий и не слишком чистый, но как уверенно он скользнул в открывшуюся дверь. Растерявшаяся Катя утешила себя мыслью, что это -к счастью.
                 Позже она уверилась в мысли, что кот здесь - жил. Он оглядывался в ванной, видимо, искал свой ящик, в кухне обнюхивал пол в одном месте - наверное, его здесь кормили. Спать он, нимало не сомневаясь, улегся на телевизор, пушистый хвост свесился, а Катя уснула с мыслью, что на новом месте она не одна.
   Черт бы его побрал, это ощущенье! Если бы только кот! Но через несколько дней жизнь ее в этом доме приобрела мистический характер. 
                 Началось с чайника. Катя пришла с работы, а на электроплите закипает чайник. Что за шутки! Если бы она ушла, и оставила плиту включенной, вода бы давно выкипела. А здесь - чайник полнехонек.
                 И такое загадочное, благоприятное для нее, повторялось - и множилось. 
   Из окон - не дуло. Даже из большого, того, где ход на лоджию. Ничего она на зиму не заклеивала, на улице свистал ветер, а подойди к окну, приложи ладонь - и даже колебания воздуха не ощутишь.
                 Светало теперь поздно, и пару раз Катя запросто могла проспать. Но в семь часов, когда пора ей было подниматься, на кухне вспыхивал свет. 
   Казалось, что здесь, кроме нее и кота, живет еще кто-то невидимый. Обычно редакционной работы Кате было достаточно, чтобы устать, гости бывали у нее редко. Вечерами сил оставалось на теплую ванну и телевизор, который она часок смотрела перед сном. Но порою ощущалось одиночество, хотелось поговорить. 
                 Тогда она брала на руки кота, который благодаря ее стараниям, был  теперь почти неприподъемным, и рассказывала ему - что случилось за день, кто ее обидел или похвалил, куда она ездила, о ком писала... Кот слушал, слушал дом.
                 Мир начинал потихоньку готовиться к Новому году. Уже искрились гирлянды в киосках, зазывали магазины, маня подарками, в кафе заранее заказывали столики...
   Для Кати и ее подружек традиционным был новогодний вечер, когда редакция заказывала ресторан, и все они - человек сто - гуляли до двух ночи, и пели, и пили, и разыгрывали сувениры, и провожали друг друга домой, но все это - в преддверии праздника, накануне.
                 31-го же, конкретно для Кати намечались три варианта. Ехать к матери и отчиму (не соберись она - там не огорчились бы нимало), напроситься к кому-то из знакомых ( а не чертыхнется ли про себя тот, кому она позвонит), и вариант третий - купить деликатес коту, деликатес себе, и, никому не мешая, тихо и скромно, под своей крышей...
                 Пожалуй, это было единственно верное решение. Одно лишь разнообразие она себе позволила  - гадание, на которое давно не решалась. Бабушка, когда была еще жива, говорила о нем: "Страшное. Прежде, когда так гадали, иконы из дома выносили,  ведь - нечистого зовешь..."
                 Икон у Кати не водилось, вот только кота прогнать не удалось. Когда она села перед зеркалом, и зажгла свечи, кот прыгнул, и тяжелым теплым телом своим свернулся у нее на коленях. 
                 Она сидела и молчала, смотрела не в зеркало даже, а просто перед собой, в никуда, думая, что только такой поверхностный взгляд может породить - образы.
   Потом она не могла бы сказать, когда увидела его... Кажется, согласно мистическим законам должен был ей привидеться  - коридор и кто-то по нему идущий.
                 Ничуть не бывало. Там, в отдалении от нее, в зеркальной глубине сидел парень. В белой рубашке, с темными волосами. Лица она не могла хорошо рассмотреть. Да, кажется, это и нельзя было, полагалось при приближении существа из преисподней, принявшего обличий человеческий, зеркало - разбить.
                 -Да не подойду я, не бойся, -прозвучал голос. 
                 Это не сказал тот, "зеркальный". Это как бы звучало внутри ее головы, но отчетливо и совершенно вне ее сознания.
                 -Ты кто? - спросила она, и тоже потом сообразить не могла, прошептала это или подумала.
                 -Я здесь жил... не поняла что ли?, - откликнулся голос.
                 -Ты что, уже умер? - спросила она, чуть ли не с ужасом. Общаться с живым покойником - этого еще не хватало. Да она поседеет через пять минут, если он скажет "да".
                 -Ну , считай, что умер, - подумав, изрек голос.
                 -То есть, как это -считай?
                 -Ну, звезданули меня по головушке, и теперь ничегошеньки я не помню - ни кто я, ни откуда. И так, наверное - навсегда.
                 -А где ты сейчас?, - продолжала она спрашивать шепотом.
                 -В больнице. А по жизни меня, скорее всего, потеряли. Раз ты здесь живешь.
                 -Кот твой?
                 -Мой.
                 -А все эти штучки, типа полтергейста? Чайник и все прочее? Ты?
                 -Ну я. Все равно днем и ночью здесь шатаюсь. Трудно, что ли?
                 -А тебя можно...найти?
                 -Да ради Бога! Приезжай в Ульяновск, топай в клинику,  там  я - живое тело. Погляди, если интересно.
                 -Ты на меня злишься...что я теперь здесь?
                 -Глупая ты. И чего шарахаешься - не собираюсь я тебя душить...
                 Но, когда голос произносил это, сидящий наклонился, и лицо его оказалось у самого стекла - с той стороны его.
                 С визгом вскочила Катя, и в полном ужасе сбросила зеркало на пол. Что, как известно, среди плохих примет аналогов не имеет. Да еще в Новогоднюю ночь.
                 ...Узнать что-то удалось только после праздников. Когда из благостного сна рождественских каникул выползли все конторы. 
                 Еще через несколько дней Катя села в автобус.
                 -Есть такой, - сказали ей в Ульяновской больнице, посмотрев фотографию, - Господи, неужели ж выяснили - кто он? Раз в сто лет у нашей милиции что-то получается! Да нет, он не лежит,  вполне нормальный. Только не помнит ничего, а так... Да вон он, во дворе, снег чистит... Ну да, у нас. А куда ж мы его пока денем? Проще здесь держать было, чем бумаги оформлять.
                 Катя спускалась во двор в полном смятении. Теперь все произошедшее окончательно становилось мистикой. Ну, добро бы у нее открылся дар ясновидения, и все это в ту ночь ей просто примерещилось, такое бывает, говорят. Но то, что он "сам" к ней пришел...
                 И вдруг он сейчас все вспомнит, и приедет, и докажет свои права, и ее из дома выгонит? Куда ей тогда?
                 Он чистил снег - высокий мужчина в сером свитере.
                 -Илья! - позвала она.
                 Он не оглянулся. А чего ему оглядываться. Он твердо знал, что имени у него нет. Его здесь звали: "парень...молодой человек..." 
                 Тогда она подошла и встала перед ним, и сунула ему под нос карточку, где и фотография его была приклеена, и все о нем написано.
                 ...Она не стала ему рассказывать, как нашла его. Объяснила в двух словах, когда они уже ехали домой. Так, и так, накладка вышла - видимо, решили, что вы умерли. Вы же здесь уже давно, так что кто-то продал вашу квартиру. Я ее через фирму покупала. Как-нибудь с этим разберемся, что сейчас прямо говорить... Вы пока вспоминайте - себя, и что было с вами.
                 Но кот был доволен чрезвычайно. Он терся об ноги вошедшего так, что если бы шерсть его была чуть пожестче, брюкам Ильи пришел бы конец. Протер бы их кот своей лаской.
                 -Васька, - медленно сказал Илья и наклонился, и погладил кота.
                 А войдя  в комнату, он огляделся и не сел - как думала Катя - чтобы осмыслить увиденное. Он подошел и взял пустую раму от зеркала, и посмотрел сквозь нее, в глубокой задумчивости, будто припоминая...
                 -Ты будешь жить здесь, - сказал он Кате, глядя на нее - совсем как тогда.
                 Отложил бывшее зеркало, и пошел в кухню - ставить чайник.
  
  
   МОРЕ ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ
   Дуся лежит в своём саду, прямо на траве и делает "секретку". Лежать на траве вообще-то запрещено, хотя она и теплая, даже горячая. Какой она еще может быть в солнечный и жаркий июльский день? Но бабушке всегда кажется, что с Дусей что-нибудь случится. Или она потеряется, или под машину попадёт, или, что вернее всего, заболеет.
   Поэтому, даже сейчас, в жару, Дуся в колготках и в трикотажном платьице с длинными рукавами. А лежать полагается на подстеленном старом коврике. Хотя на травушке-муравушке гораздо приятнее.
   Кстати, "секретку" её научила делать сама же бабушка. Она понимает, что внучке одной скучно. У девочки восьми лет должны быть подружки. Но как быть, если на их улице в ветхих коттеджах остались одни старики, а далеко пускать Дусю нельзя, ходить же с ней хотя бы в тот далёкий двор, где недавно поставили разные качельки-лазилки, некогда.
   На бабушке всё хозяйство. Мало того, что сад-огород, над которым с весны до осени не разгибаясь пашешь, пашешь... Но и домашние дела надо сделать вовремя. Особенно, чтобы обед был готов к полудню. Когда на считанные минуты прибегает с работы Надя - Дусина мама.
   Маму Дуся видит мало. А отца ещё реже, но она о нём не скучает. Отец появляется несколько раз в год, как праздник. А праздники, всем известно - это такое дело, вот они тут, а вот их и нету уже.
   Отец всегда привозит с собой какую-нибудь живность. Он знает, что любезнее сердцу Дуси ничего не придумать. Крольчонок с шелковистой белой шерсткой, крошечные, живые как ртуть, хомячки, рыбки, непостижимым образом живущие в воде... И даже если Дуся обижена на него за долгое отсутствие, стоит отцу с хитрым видом вынуть из-за пазухи банку с беспокойными хомяками, как она в полном восторге кидается ему на шею.
   Бабушка поджимает губы. Она и к хомякам не слишком дружелюбна ("Бедные! Как плохо им жить в стеклянной банке! Животных надо держать хорошо - или отпускать!"), и отца не выносит.
   Всё время повторяет, что он никогда не любил ни Дусину маму, ни саму Дусю. ("А иначе б в каждую дочкину болезнь сидел тут как тут, за руку держал!").
   Но бабушка всегда ворчит, и Дуся воспринимает это уже как неизбежное, неотделимое от бабушки, как её мягкий ворсистый халат вишнёвого цвета.
   А вот по маме Дуся скучает. Мама приходит поздно вечером, когда маленькая стрелка на часах уже движется от цифры восемь к цифре девять. Она шьет красивые занавески и не может уйти домой, пока не закончит свою работу. Для дома мама тоже сшила занавески, бабушка сказала - "из ничего", из разных кусочков, хранившихся в шкафу. А получилось хорошо. Сами шторки голубые, а оборки синие. Любимые Дусины цвета.
   Цвета воды, моря.
   На море они с мамой ездят по воскресеньям.
   Правда, бабушка говорит, что море не настоящее, это Волга из-за плотины так разлилась. Когда море - берегов не видно, и вода солёная, "а не такая, прости Господи, мутная, пресная и холодная". А какое Дусе дело, если каждые выходные у нее праздник?
   Первая радость - поездка в автобусе: в их маленьком городе они всё пешком ходят, но на пляж надо ехать; и стоя ехать еще веселее, чем сидя - качает, как на корабле.
   Потом город кончается, остаются просторно стоящие дома в два и три этажа - дачи. Далее и вовсе - зелёная лужайка, автобусное кольцо - и за черной резной оградой сияет, радуясь встрече с Дусей, "море". Можно разуться, чего дома никогда не позволяют, и бежать к нему, утопая в песке, который нещадно жжёт босые ножки. И вот песок перестает быть сыпучим: он гладкий, плотный и уже даже не прохладный, а от резкости перехода - холодный. И волны, про которые Дуся не замечает, что они "мутные", заплёскивают ступни, манят спрятанным неподалеку под водой блеснувшим камешком, метнувшейся маленькой рыбкой...
   Мама расстилает на песке широкое полотенце. Она знает, что Дусю трудно вытащить из воды, но надо не упустить ту минутку, когда пора выманить плещущуюся и подвизгивающую от счастья девочку на берег, сменить бельишко, уложить возле себя, завернутую в полотенце, согреть. И Дуся больше не отойдёт, если начать ей что-нибудь рассказывать: незатейливые случаи из детства, андерсеновские сказки...
   Детство уравнивает их - прихлебыванием лимонада из одного стаканчика, острой жалостью, что нечем угостить подошедшую к ним чёрно-белую собаку, сосредоточенным поиском в песке темных гладким камешков - на память, и счастьем от находки.
   Они настолько сближаются за этот день - единственный в неделе, что вечером Дуся засыпает, держа маму за руку. Она верит, что если держать достаточно крепко, мама не уйдёт завтра на работу.
   А утром бабушка опять скажет ей, что рано-рано за мамой приехал её самый главный начальник и увёз на машине, потому что без мамы никак не идёт дело.
   ...Дуся уже знает, что в "секретку" на блестящую бумажку из-под конфеты надо положить разноцветные стеклышки или сорванный в саду цветок. Но она кладёт бумажку, на которой карандашом, печатными буквами написала: "Хочу маму навсегда". Осторожно прикрыла осколком стекла (у него такие острые края!) и засыпала землей.
   Может быть, фея из маминых сказок услышит её, Дусю?
  
   ПОПЫТКА БИЗНЕС-ЛЕДИ
   Мягче стелить было некуда. Мы с моей будущей начальницей сидели в кабинете генерального директора, за специальным столом переговоров. Он сделан в форме сияющего лаком шестигранника, и у каждой грани стоит по креслу - из натуральной, удивительно нежной кожи. Сидишь, как в ласковых объятиях. В огромном, как зал, кабинете торжественно-прохладно, и потому особенно заметен пар над фарфоровыми чашечками с кофе, только что внесенными секретаршей.
   Начальница моя - еще не директор, но его заместитель по связям с общественностью, и вероятно, скоро займет должность еще круче, так как руководящие навыки у нее развиты чрезвычайно. Вкрадчивость ее тона каким-то образом сочетается с непререкаемостью, а дружелюбие не позволяет забыть разницу в нашем общественном положении.
   Хотя я и без того ошеломлена и раздавлена. Вчерашний ветеран биржи труда, где у женщин выбор невелик, не хочешь в уборщицы - иди в технички, я вдруг оказалась на пороге открытой двери, за которой все: карьера, деньги, множество льгот. Громадная, процветающая система предприятий. Но пиарщик - новая профессия, их еще не наштамповала страна, поэтому можно дать шанс человеку с улицы, имеющему диплом, несмотря на его непрезентабельный внешний вид. И шефиня моя, Манюра - татарка по национальности, чаще называемая Марией - собственноручно принесла лист бумаги и продиктовала заявление.
   Так начался мой ударный капиталистический труд. Штаб квартира нашего генерального и иже с ним размещалась в Москве. Лучших, на его взгляд, людей он брал в свою команду. Поэтому там, куда я пришла, шла постоянная борьба за место под солнцем. В ней, естественно, не участвовали рабочие, которых не ждали ни сокращения, ни повышения. Ежедневно, положенное количество часов, выполняли они свой тяжелый труд и получали порцию наших управленческих речей о том, что с приходом шефа жить стало лучше и веселее.
   Но в "еврокоридорах", где порхали на тонких каблучках бизнес-леди и время от времени срывались в запой "специалисты высшей категории", каждый надеялся попасть в первопрестольную или, хотя бы, занять освободившееся после счастливчика более теплое место.
   Потерять работу здесь было бы страшным несчастьем - падением с палубы огромного комфортабельного парохода в бурное море неустроенной жизни. Поэтому каждый держался за свою должность "руками, ногами и зубами". Все мысли и интересы должны были подчинены Делу.
   С Манюрой, правой рукой шефа - хотя вернее было бы назвать ее его языком - мы связывались два раза в день по телефону. Утром она давала задания, вечером я за них отчитывалась. По возрасту она была младше, и опыта, естественно, имела меньше, но власти училась с быстротой вундеркинда. С каждым звонком металла в ее голосе становилось все больше, а довольна ходом дел она оказывалась все меньше. Вероятно, она ждала чудес, но творить их способны немногие.
   Ей нужно было знать о тайных настроениях в коллективе, о том, не замышляется ли чего против шефа, все ли поют осанну Компании и кто конкретно не поет. Дирижировать этим славящим хором должны были мы, ее помощницы, на местах. И она сама - у трона шефа.
   Как-то раз, когда к нам приезжали тележурналисты, я не смогла вечером посмотреть сделанную ими передачу. Болел сынишка, а когда температура в градуснике балансирует в районе 39, становится самым искренним образом наплевать на все на свете, кроме данного факта. На другой день Манюру едва не хватил кондратий.
   - Ты должна переживать за свою работу не меньше, чем за больного ребенка!
   Ей эта фраза так понравилась, что она ее повторила раза четыре.
   Ах, как хотелось послать ее... далеко-далеко, но на что тогда покупать лекарства и апельсины тому же самому ребенку?
   Единственным, кто вносил в ту пору успокоение в душу, был Саша. Инженер-программист с четвертого этажа. Он помогал мне освоиться с Интернетом, а потом и решать возникающие компьютерные проблемы. Я звонила, когда все окончательно заходило в тупик, как в "скорую помощь". Саша являлся. Подозреваю, что часто мои проблемы отвлекали его от собственных важных дел, и еще чаще ему приходилось крепко держать себя в руках, чтобы не пенять мне за компьютерную бестолковость. Ради того, что, по его мнению, можно было исправить одним движением пальца, он шел в другой конец здания.
   Никакие мои трудности не казались Саше серьезными. В том числе и отношения с Манюрой, которой уж и неизвестно было как угодить.
   - Если ты будешь такой мягкой, - говорил он, - тебя здесь съедят.
   Сам он считался профессионалом такого ранга, что скорее шефа могли убрать в результате интриг, чем Сашу. Он практически выполнял работу за весь свой цех.
   Но наиболее драматичным моментом профессиональной жизни были все-таки командировки. Сваливались на голову они всегда неожиданно. Посреди самого обычного утра звонит Манюра, и тоном приказа объявляет: "С такого-то по такое-то у нас учеба там-то".
   До срока остается обычно считанное количество дней, и жизнь превращается в вихрь. Оформить командировочные, купить билеты, собраться, и главное - пристроить Максимку. К счастью, с женщиной из соседнего подъезда сложились настолько хорошие отношения, что она без вопросов соглашалась пожить недельку у нас. Но последний раз...
   Максимка заболевал. Накануне у него была небольшая температура, и доктор успокоила, мол, скорее всего обойдемся без бронхита. Но малыш капризничал, и цеплялся за меня и отчаянно не хотел, чтобы мама уезжала. А мне мечталось очередной раз послать все к черту! Вместо этого я, глотая слезы, шептала об игрушках, которые ему привезу.
   На дворе стоял конец марта, но весна еще никак не ощущалась. Был серый сумеречно-тоскливый день. Грязный снег и пронизывающая сырость.
   В дорогу нас отправлялось пять человек. Четверо мужчин, "сливки" фирмы, руководство, и я - как их пресс-секретарь. Честно говоря, собаке больше нужна пятая нога, чем им сослуживица в этой поездке. Дружная мужская компания предчувствовала нехилый оттяг, и лишние глаза были им абсолютно ни к чему.
   Иномарки буквально стелились над землей, за полчаса домчав нас до аэропорта. Не знаю, боялись ли мужчины лететь? Перед этим была целая полоса катастроф, которую журналисты нарекли "самолетопадом". И думать, что сейчас под тонким днищем будет десять тысяч метров... А сколько лет сей лайнер уже летает? И нет ли на борту террористов? Не говоря уже об исправности двигателей, качестве горючего и прочих технических нюансах...
   Впервые за много месяцев от страха мне захотелось выпить, чтобы голова поплыла, и все уже стало по фене. Но не начинать же раньше мужиков!
   По счастью, рядом сел наш главный инженер, а рядом с ним всегда чувствуешь себя как на планерке, то есть боишься его больше, чем любой катастрофы.
   Да, я еще не сказала, что Саша тоже был среди нас? Он сидел через проход и читал журнал.
   В первопрестольной нас ждали автобусы. Заполненные представителями других филиалов. И здесь, конечно, была Люба.
   Люба - это вообще поэма. Практически она моя коллега, тоже пресс-секретарь. Но существо совершенно необыкновенное, обладающее каким-то особым магнетическим даром.
   Ей двадцать два года. К ней очень подходит строчка из рассказа О'Генри о ком-то: "он был свеж, как молодой редис и незатейлив, как грабли". У нее яркие голубые глаза на полудетском лице и золотистые волосы. Стянутые банданой, весьма напоминающей колхозную косынку. Но на сильный пол она производит сногсшибающее впечатление. Сколько раз потом наблюдала в столовой. Входит Люба и, ни на кого не глядя, не выясняя, есть ли какие-то знакомые в зале, садится одна за пустой стол. В считанные минуты оставшиеся семь мест оказываются заполненными мужиками.
   Так что с ней можно лишь издали поздороваться, не пытаясь пробиться сквозь ее эскорт.
   То же и Манюра, на подобных тусовках она не приближается к нам - подчиненным, низшей касте, она - среди начальства, в заоблачных сферах.
   Мы едем через Москву, минуя гигантский мегаполис, и дальше - куда-то в леса, где расположен учебный центр. Уже темнеет, мартовский день на исходе, когда мы добираемся до места. Сугробы здесь выше, как всегда за городом. Горит россыпь разноцветных огоньков, ниткой тянется над входом, очерчивает крыши коттеджей, и высокого корпуса - в центре.
   Господи, что это за роскошь! Нас селят в домике, неискушенному глазу напоминающем дворец в миниатюре. В нем несколько спален - огромные кровати, со спинками под малахит, резные комоды, шелковые складки штор... В зале затоплен камин. И совсем еще зимний лес за окнами.
   У нас еще остаются силы, чтобы вымыться в роскошной ванне, представляя себя на месте кинозвезд, отужинать теми деликатесами, что таятся в холодильнике и вытянуться на своих царственных ложах.
   На другой день начинается учеба. Здание, где мы собираемся, и вовсе неотразимо. В зимних садах бьют фонтаны, мраморные лестницы застелены коврами. Здесь бы приключенческий фильм снимать!
   Вместо этого мы слушаем лекции, от скуки прихлебывая минералку. Те, кто успел с утра принять чего покрепче, прячутся на задних рядах. То тут, то там поют сотовые телефоны. Да еще радость - перерывы. Довольно частые, кстати. Кофе-брейк, обед, опять кофе-брейк... Это когда в ресторане - множество тарелочек с пирожными и бутербродами, чай и кофе, кувшины с соками - такой шведский стол, где каждые пару часов нас кормят до отвала.
   И усталость застоявшегося тела, которому бы сейчас в лес. Верно, уже и подснежники найти можно? Или отправиться к той далекой церкви, что свечкой возвышается почти у горизонта.
   Лишь поздние вечера - наши. Руководство опробует предложенные развлечения. Их - немерено. Псовую охоту не желаете? А как насчет полета на дельтаплане? Сауна? Верховая езда?
   Люба хронически куда-то пропадает. А мужчины, мои спутники, спиваются в "Охотничьем домике".
   Но все затмевает банкет последнего дня. Изобилие уже через край. И эмоции через край. Уже почти нет вменяемых за столом. "Свежую, как редис" сграбастал кто-то из высших чинов.
   - Люба! Глядя на тебя, я могу быть только вором, Люба! - шепчет он ей.
   Кто-то умудрился застрять в двери, которая на фотоэлементах, кто-то, по слухам, пытался танцевать на унитазе и расколол его.
   Саша молча сидит рядом, за весь вечер и вообще за эти дни мы хорошо, если перекинулись парой фраз. Но когда я встаю, он тоже встает.
   - Провожу. Общество тут... слишком веселое.
   В коттедже нашем никого нет, и Саша присаживается на диван, не снимая пальто. В принципе, нам есть, о чем говорить, мы могли бы обсуждать своих коллег или семинар, но бывают минуты, когда говорить ничего не хочется. Вернее - говоришь без слов. Со стороны кажется, что мы сидим в противоположных углах комнаты и молчим. Сосны шумят за окном, и это слышно. Но поза, жест, взгляд - все это сейчас более внятно, чем произнесенная фраза.
   - Завтра автобус будет рано. В шесть.
   Это единственные его слова. Он кивает и уходит.
   Мои дамы возвращаются под утро. Люба откровенно довольна, Манюра же, пришедшая чуть позже, прокрадывается к себе в комнату как кошка, а потом выходит оттуда с видом только что проснувшейся особы - нельзя же терять престиж. Последние впечатления наши добирают в аэропорту. Это оказывается единственным местом, где они могут купить сувениры, и они набивают сумки искрящимися хрустальными фигурками, свертками со шмотками, коробками еще с чем-то...
   В книжном отделе я покупаю Максимке "Синюю птицу" Метерлинка, потом усаживаюсь на скамью и пишу заявление по собственному. И вкладываю его в книгу. В этом мире я не приживусь никогда.
   Мы летим, и на пути - огромное, как гора, как сказочный замок, облако. Самолет описывает вокруг него полукруг, а облако кажется неподвижным. Оно одновременно белое, голубое и розовое. Я гляжу на него и пытаюсь глотать слезы, не всхлипывая.
   Тогда Саша прижимает меня к себе, загораживая от остальных, и я могу уже плакать так, как плачется, уткнувшись в его мохнатый, пахнущий дешевыми папиросами свитер.
  
   ***
  
   ЗУБНАЯ БОЛЬ В СЕРДЦЕ
   В приемной зубного врача нас ожидало трое. С тех пор как появились платные кабинеты, народ из поликлиники стал стекаться сюда. В самом деле, что за радость была, с пяти утра - причем хорошо, если летнего утра, а не зимнего, когда под минус тридцать - кружить вокруг неприветливого трехэтажного здания. В надежде оказаться "в первой десятке" счастливых обладателей талонов. А потом с этими самыми талонами продираться сквозь льготников, блатных и иже с ними...
   А в этом недавно открывшемся милом кабинете обстановка больше похожа на какой-нибудь салон красоты. Врачи не в драных халатах без пуговиц, а в зеленой спецодежде. Медсестра приглашает в кабинет без холодно-враждебного взгляда, но с улыбкой. Журналы на столике... Можно кофе попить...
   Мы сидим, и в глазах плещется советский ужас. Остатки наших зубов хорошо помнят те времена, когда подвывание было столь же естественным фоном лечения, как и вынимающий душу звук бормашины.
   На каждого выходящего - во все глаза. Если лицо перекошенное, страдающее, то, пожалуй, лучше сбежать - дверь близко. Шут с ней, с предварительной записью, пусть это врачей волнует...
   Но пациенты выходят с облегчением, мотая головой - нет, не больно. Что ж, решаемся...
   Я нервно устраиваюсь в кресле, и медсестра застегивает вокруг шеи стерильную салфетку на прищепки с цепочкой. И уже идет Он - Великий и Ужасный инквизитор, повелитель леденящей кровь сверлильно-пыточной машины.
   - Ну? - спрашивает он с вкрадчивостью Дмитрия Нагиева. - Что случилось?
   - Мне с уколом, - говорю я, - а что там случилось, смотрите сами.
   Он смотрит и приходит к выводу, что "нам с вами хорошо бы увидеться раза три". В ответ на такую фразу сказать: "очень рада" - глупо.
   Врач берет в руки шприц...
   Последующий час проходит в обстановке полного взаимопонимания. Импортная анестезия - будь здоров. Голову отрезать можно - заметишь постфактум. Но не это, не это главное... Как объяснить? Когда люди с первой минуты общения оказываются "на одной волне"...
   О себе я привыкла считать, что котироваться, как женщина, буду в единственном случае: если окажусь на далекой пограничной заставе где-нибудь в глухой Сибири, где "слабый пол" представлен лишь собаками-овчарками. И думала так уже много лет.
   Ну, если подумать, есть еще один вариант - мужская зона. Мужской монастырь уже не пройдет - туда приезжает столько прекрасных паломниц...
   Сама не знаю, что во мне не так, но это так. Может - это то самое, что маги и колдуны называют "венцом безбрачия". Хотя я очень даже замужем.
   Но мой муж женился на мне от лени.
   Ему до дому с работы было добираться с двумя пересадками. А от меня - пять минут. Он сперва заходил поужинать, отдохнуть и посмотреть телевизор, а потом ехал к маме. И как-то так получилось, что вместо того, чтобы в десять часов вечера переться на автобус, для него было лучше заночевать здесь. Причем, все равно где. Лучше всего классический вариант - на диване перед телеящиком.
   Мы живем вместе уже пять лет. Мне не за что его ругать. Мы никогда не ссоримся. Потому что за день не говорим и пяти слов. Ему лень.
   Если потолок будет рушиться и начнут падать кирпичи - он слегка отодвинет голову, чтобы они падали рядом. Наверно, это будет момент, когда я сама возьму кирпич - и прицельно...
   А в целом отношение ко мне, как к женщине, у него типичное, по моему мнению. Нет, не подай-прими-пошла вон. А добродушное - мол, живи, если хочешь. Как хочешь, так и живи.
   Когда-то кто-то написал фантастический рассказ о девушке с "голодными глазами". Я боюсь своих голодных глаз. Похоже, их уже все замечают. Поэтому в кресле у стоматолога я глаза честно закрыла. Но, может, вам знакомо подобное ощущение? Сидишь и блаженствуешь от того, что тобой так долго и внимательно занимаются. Пальцы касаются губ... Взгляд посвящен только тебе. Ну, пусть твоим зубам. Все равно же - твоим...
   - Я вас, кажется, где-то встречал, - сказал он.
   Банальнее не бывает. А приятно, черт побери. Похоже, он не заметил моего "венца". Или морально относился к тем самым мужчинам с пограничной заставы.
   Окончив работу, он поднес зеркало, чтобы показать результат.
   - Зачем? Я же вам верю, - сказала я, точно впадая в его тон.
   - Записать вас на повторный прием? Или вы позвоните?
   - Я позвоню.
   Вроде самые обыкновенные вещи говоришь, но слышишь в них и вторые, и третьи, и десятые оттенки и значения.
   Свой телефон он мне собственноручно записал на гарантийном талоне. У мужа на работе одному дали такой талон. Через неделю он пришел без зуба. Сказал, что ни одна гарантия не выдержит русского кулака.
   Я вернулась домой, как говорили раньше, "в полном смятении чувств". А вечером у нас на работе намечалась вечеринка. Традиционная. Если будет четырнадцать человек - значит, на столе окажется четырнадцать бутылок водки. И закуска из цикла, когда каждый приносит что-нибудь - кто колбасу, кто сыр, картошку или домашние заготовки. Если водки не хватит - киоск рядом. И побежит за ней Витюшка, наш единственный мужчина, которого, подвыпив, все стараются обольстить, а он, наверное, чувствует себя, как медведь в малиннике.
   Я сидела на краю ванны, сцепив свежевылеченные зубы и настраивая себя на то, чтобы начать собираться. Многие ведь выходят от врачей, очарованные ими. И ведь почти все в душе понимают, что по большому счету доктору до них никакого дела нет. И надеяться тоже не на что. Мало ли что там показалось.
   И вот когда пребываешь в полной уверенности, что в жизни уже никогда ничего хорошего не произойдет, надо напяливать на себя парадное платье и краситься. Когда удавиться легче, чем улыбнуться. Причем значительно легче. Бывают какие-то события, которые становятся последней каплей. И вот, извольте - душа рушится в безнадежность.
   ...И был стол с четырнадцатью бутылками водки. Которых, как ни странно, хватило. И когда уже все были крепко выпивши, Вера затеяла гадать. Вообще, она добрый человек. Если бы кто-то из нас задумал баллотироваться в американские президенты, она бы и тут нагадала полное исполнение желаний.
   - Тебя в этом году ждет большая любовь, - сказала она мне.
   Я стояла у окна. Была уже почти ночь, но снег шел такой густой, что белым занавесом смотрелся на черном фоне. Когда-то давно, сто лет назад такой же зимней волшебной ночью я мечтала о таинственном незнакомце. Теперь докатилась, вон уж о ком... Укатали сивку крутые горки. Или это тогда был бред сивой кобылы?
   А снег укрывал мир покрывалом - только сейчас с небес.
   ****
  
  
   ПАРИЖСКАЯ ЛЮБОВЬ
   Катя относила себя к роду патологических невезух. Судьба шутила над ней и по мелочам, и по-крупному. Колготки, приготовленные для праздничного вечера, неизбежно оказывались "с затяжкой", на лестницах она обычно спотыкалась, на экзаменах вытаскивала один из немногих неповторенных билетов, а подходя к остановке, видела хвост уходящего транспорта.
   Это - мелочи.
   Если же перейти к более серьезным вопросам, то когда на повестке дня встало замужество, Катя растерялась. Замуж нужно было себя выдавать. Все подруги теми или иными путями уже приобрели себе штамп в паспорте. У некоторых даже имелись дети. Неуют одинокой жизни тяготил ее все больше.
   Но если бы хоть какой-то выбор... Поклонник же у Кати имелся в единственном числе. Лысоватый человек тридцати с лишним лет со смешной фамилией Пупкин. Ни богат, ни беден, ни умен, ни вреден... Так себе, одним словом - Пупкин.
   У Кати же имелись некие аристократические корни, поэтому она надеялась, что злодейка-судьба сделает ей в жизни хоть один подарок и ниспошлет пусть бедного, но славного потомка какого-нибудь древнего рода.
   Конечно, пуп у людей был со времен Адама, но ничем больше кавалер ее на старинное происхождение не тянул.
   - Может, кого-нибудь получше найдем? - торговалась Катина голубая кровь.
   - А вдруг нет? - возражало ей все остальное естество.
   - Если у твоего папы была такая фамилия, то почему ты не взял мамину? - спросила Катя своего жениха буквально перед дверью ЗАГСа.
   - Мама - в девичестве Соплякова, - грустно ответил почти уже муж.
   Катя стала госпожой Пупкиной, но сказать, что ее жизнь заметно изменилась к лучшему, она не могла. Забот стало вдесятеро больше - это да. Один за другим родились двое сыновей - точные копии папочки. Большая голова, ушки-лопушки, кривые ножки... Катя называла их "щелкунчики". А себя, продолжая эту сказочную галерею, чувствовала в разных образах. То как Змей Горыныч, чуть ли не извергая пламя, орала на вечнолежащего Пупкина, то вкалывала как три Сивки-Бурки, запряженных в борону, а потом просыпалась утром - не краше Бабы-Яги.
   И все-таки у нее была мечта. Кровь ли ее по ночам нашептывала? Поехать за границу, в какой-нибудь Париж, соблазнить там потомка знатного рода... Нет, иллюзий она не строит - вряд ли ее с детьми кто-нибудь возьмет "насовсем". Но она родит себе еще одного малыша. И уж о нем точно можно будет сказать: "Не на каждой помойке такого найдешь".
   Катя постаралась взвесить все на трезвую голову. Ехать надо наверняка. За ту неделю, что длится туристическая поездка, она, с ее знаменитым "везением", может и не найти никого. Хотя в Париже, говорят, мужчины ни одной юбки не пропускают, но ее-то как раз и пропустят. Значит...
   Она стала искать свою жертву в Интернете. Не сказать, чтобы сразу, но все-таки кандидат "всплыл". Его звали Пьер, лет ему было сорок, по профессии - врач. Славные предки тоже имелись в наличии.
   Катерина сняла все деньги с книжки, оставив рубль на счету, и взялась за себя всерьез. Аэробика, парикмахер, модные бутики и курсы французского. В результате зрительно она сбросила лет десять, и даже Пупкин заново ею заинтересовался.
   И были - Франция, Пьер, любовь... Облака вокруг Эйфелевой башни и туман в голове. Собираться с силами пришлось в самый последний день, когда зашла речь о продолжении отношений. У Пьра не хватило мужества взять на себя воспитание чужих отпрысков, и они красиво, по-парижски расстались.
   Дома Катя почти сразу поняла, что беременна. Ликование ее было беспредельным. Это будет сын, но совсем другой. Особенный. Она назовет его Пьером. В честь отца. И своего любимого героя из "Войны и мира".
   Медики весьма неодобрительно отнеслись к ее беременности. С точки зрения воспитанного в советские времена врача, рожать в тридцать шесть третьего ребенка - блажь, которая может дорого обернуться.
   Катя перестала посещать консультацию. Лежала на диване, прижимая к губам платок, и смотрела в потолок счастливыми глазами.
   Но когда на другой день после тяжелейших родов ей принесли малыша... Это был шок. Это же не ее - сие чудовище. Головка-ушки-ножки... - все на месте... Очередной щелкунчик! Она ошиблась в сроках, черт побери!
   - И это Пьер? - горестно вопрошала она, склоняясь над младенцем. - Пьер-дун Пупкин-Сопляков-третий - вот ты кто...
   Первые колыбельные ее состояли сплошь из нецензурных слов.
   Но у мужа даже лысина сияла от счастья. Он вглядывался в глубину колыбели и повторял: "Наша порода".
   А Катя решила вновь копить деньги на Париж.
   ***
  
  
   ПОДАРОК В ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ
   Первый раз в жизни ей хотелось убить человека. Если б злодея какого - еще куда ни шло, так нет. Чтобы понять всю степень ее отчаянной кровожадности, извольте знать: это был тишайший, добродушнейший Ванюша. "Человек с фотоаппаратом".
   Все признавали, что у него талант. Его выставки собирали жителей маленького городка, а работы, предназначенные для продажи, расходились моментально. Это вам не бездушные картины из магазина. Его творения "дышали". Все перед вами было живое: пробуждающееся, встающее из-за Волги солнце, или уснувший в стогу мальчишка. И за тем трепетом, с которым автор ловил такие моменты, ощущалась доброта и чуткость его души.
   Но когда этот признанный гений решил осчастливить их отдел и к Дню святого Валентина сделать каждой по портрету...
   Нет, сперва она, как и все, обрадовалась. Она редко снималась. За последние пять лет - когда паспорт меняла со старого образца на новый. Должно же что-то остаться от каждого периода в жизни?
   К тому же Ваня относился к делу так добросовестно. Встанет, сядет, ляжет, снимет тебя со всех точек, повернет и так и эдак...
   Верно, будет что повесить на стену, да еще и самой собою втайне любоваться - да, это я!
   Она нарочно распустила волосы и спрятала подбородок в роскошь черного с белыми искрами воротника из чернобурки. Глаза с минуту подержала закрытыми, а потом распахнула, чтобы взгляд приобрел загадочность. Листая в парикмахерской толстый глянцевый журнал, она случайно прочла, что так делают модели.
   Должно было все получиться так: акцент на лице, остальное - в дымке. Темные глаза, россыпь кудрявых волос... Она находилась в том возрасте, когда лицо приобретает определенность. Пережитое отражается на нем, но еще не старит. На смену юной самоуверенности приходит осознание своей действительной силы, а это тоже многое значит.
  
   ...Когда Ваня со своей всегдашней тихой улыбкой положил ей на стол снимки, она и поняла, что способна на убийство.
   Нет, что за камера у него - только тараканов снимать. Чтобы каждая шерстинка на лапках различалась. Но кто же такое наводит на женщин? Вот она стоит, пожалуйста, неловко подпирая стену, только что отделанную в духе "евро". С чего начинать ставить на себе жирный крест? С верхней части?
   Волосы вовсе не кудрявые, а свисают какими-то лохмами, словно пережженные "химией". На лице отпечатан каждый день из прожитых тридцати двух лет, по крайней мере самые мрачные из этих дней.
   Это взгляд не надменной кинодивы, а собаки, ищущей хозяина. О, нашла сравнение! Лохмы свисают, как уши спаниеля, а глаза - как у того же пса, оставленного на улице. И каждая морщинка словно тушью прорисована. И глаза, покрасневшие от компьютера. И... И... И вообще Ваню после такой подлянки - на мыло, однозначно!
   Интересно, так ли он снимает свою Варвару, которая не сходит у него с языка? Варвара захотела новые туфли, Варвара прочитала книжку, об этом Варя говорит то, а по этому поводу считает иначе. О Варваре все уже знают всё, и такая ее популярность невольно бесит сотрудниц. Но если бы Ваня снял свою капризную супругу подобным образом, их рабочий коллектив бы осиротел.
   Она сидела и глотала слезы. Фото, блин! Художник, называется! Вон Селюнин - другое дело. Она у него не фотографировалась, только слышала, что он каждую свою модель прежде всего тащит к умывальнику. Смывает с нее все, что можно. Потом сам ей накладывает грим, делает прическу. Обматывает во всякое разное. Драпирует. Выставляет напоказ то, что в модели красиво. Может, это будет только рука - длинные тонкие пальцы, перстень. А все прочее - в полутьме.
   Знакомая девчонка Ириша так чуть замуж не вышла. От ее портретов все западные женихи ошалели. Она выбрала самого достойного, поехала знакомиться в Москву. И на перроне сразу его узнала: он был в тех же джинсах и футболке, что и на своем фото. Зато он прошел мимо, и даже после оклика узнать не захотел в ней свою мечту.
   Но чтобы вот так сразу - "фейсом об тейбл"?...
   Дома мама увидела, что у дочери слезы в глазах - и стала робко утешать:
   - Может, дело в челке? Убрать ее и...
   - Дело не в челке, - мрачно отвечала она, - Дело в морде, которая из под ней. Ее не уберешь.
   Если бы в жизни все было как в романах, тут же неизвестно откуда - да хоть с неба упав - явился бы подарок судьбы в лице крутого мачо. И он бы ее утешил, и сказал, что она на самом деле прекрасна, а она от его слов на глазах превратилась... ну хотя бы в Джулию Робертс.
   В жизни, к сожалению, мачо как снег на голову не сыпятся.
   И все же что-то было в ней затронуто настолько глубоко, что решилась она на совсем необычный для нее шаг. Отправилась к Анечке.
   Анечка была лучшим парикмахером в городе. По сути еще девочка, сама носящая простой "хвостик", с клиентами творила чудеса. Анечка сразу поняла, что с мрачной клиенткой лучше не щебетать, а действительно преобразить ее, насколько это возможно.
   Анечка в данном случае выполняла роль мачо. Часа три - не меньше - превращала ее в Женщину с большой буквы. Стригла, накручивала, укладывала. Дышала у ее лица, а порой и не дышала - нанося макияж.
   Когда она открыла глаза - у нее действительно был вид королевы. Волны живых каштановых волос струились вдоль лица, цветущего самыми нежными красками. Эта сиреневая прозрачность век, четко очерченные губы, юный румянец...
   Из парикмахерской она отправилась в магазин и недрогнувшей рукой заплатила за платье, которое не решалась купить уже несколько месяцев. И никто другой не решался. Из-за цены.
   ...На работе женщины мало сказать онемели. Толпою пришли к ней в кабинет, чтобы жадными женскими глазами охватить ее новый облик и найти в нем хоть что-то "не то", чтобы душа успокоилась. Щупали платье... Могли бы - и лицо бы ощупали, чтобы румяна стереть.
   Но все эти бабы - ерунда. Вот придет Ванечка, сразу оценит ее своим мужским профессиональным взглядом. И сразу за свой аппарат схватится!
  
   ... Он пришел. Стремительно прошел было мимо ее стола, но остановился, и тоже заглянул ей в лицо.
   - Ты чего такая красная? - тревожно спросил он. - У тебя температура?
   ***
  
   СНЫ И СЛЕЗЫ
   Было время, когда она любила этот город. В детстве. Детство одевает все в волшебные тона. Оно находит свою поэзию во дворах, где работают котельные и мехмастерские. Каждый разросшийся куст может стать замком для куклы! Каждый многоэтажный дом, сияющий по вечерам зажженными огнями, - огромным кораблем, плывущим вдаль по темному океану.
   А потом приходит юность, которая подымает душу на цыпочки, и видишь такими глазами, какими больше никогда не будет дано увидеть.
   Лето ее семнадцатилетия. Выпускные экзамены. Дождливые, теплые и ветреные дни. Зеленые водопады тополей. Огромные букеты пионов - бледно-розовых и белых. Только что раскрывшихся. Пахнущих до головокружения. Мокрых от дождя. Легкое шелковое платье - белое, в тех же розовых цветах. И ветер, который, казалось, понесет ее через весь мир, через всю жизнь - ее властительницею.
  
   Она люто тосковала в институте. Грязь и суета общежития - это ерунда. Всегда на виду - вот что невыносимо. Пять человек в комнате. Пять девушек без всякой фантазии, мечтающих навсегда остаться в этом областном центре. Зачем? Чтобы не попасть по распределению в деревню. Каким путем? Да замужеством - почти все равно с кем. Лишь бы местная прописка в паспорте.
   Общага, университет, улицы - везде люди. Ни на минуту не остаться наедине с собой, не забыться тем, что дорого ей.
   Ночами ей снилась тишина ее комнаты. И всего несколько раз - не чаще, чем дни рождения и новогодние ночи, - приходил во сне тот, кого не было в жизни. И брал ее руку в свои, и все сбывалось. К ней возвращалось детское счастье, и полет, и то невысказанное, что таяло и ускользало, лишь только она открывала глаза.
   Она думала, что стоит вернуться домой - и институт останется в памяти страшным сном. Но пришел и этот день, и сразу стало ясно, что не входят дважды в одну реку. Все уже не то и не так. Она - взрослая. И на работе - сама по себе. И за жизнь ее больше никто не отвечает, кроме нее самой. И вечерами нет уже сил ни на что, кроме осознания идущего времени и пустоты, бесплодности этого течения. А так нельзя думать. Зачем тогда жить?
   Она полагала, что может никогда не выйти замуж, потому что с редким постоянством никому не нравилась. Хотя внешне была привлекательна, даже необычно привлекательна. Но вечно ее носило в этих заоблачных сферах - и окружающими это воспринималось как чрезмерная серьезность, взгляд на все свысока, и за ней даже не пытались ухаживать.
   Но все же она вышла замуж. Этот человек был достаточно прост, чтобы не заметить в ней ничего странного. А ее уже превыше всего мучило одиночество, которого она так желала раньше.
   Супруги - два вола, впрягшиеся в один плуг. Отчасти это было верно. Теперь не страшна задержка зарплаты или покупка картошки на осень. Есть другие плечи, достаточно сильные, чтобы носить мешки. И - как ни банально - теплота чужого тела рядом. А сны снились все реже. Вернее, почти уже не снились. Добраться бы до постели. И - как в черную яму, из которой утром с трудом выныриваешь.
   А уж когда дети пошли.... Она знала, что и близкие, и малознакомые люди осуждают ее за такую роскошь. Ребенок, как машина, требует определенной наличности. Нет денег - не заводи. Чтобы беленькие носочки, кружевные одеяльца, сверкающие бутылочки. И сама с красивой коляской. Она же последнего ребенка родила в дефолт. В тот самый августовский день, когда наличность растаяла, как дым, а магазины спешно закрылись - переписывать цены.
   Кто-то от этого стал еще богаче, построил себе очередную виллу на Канарах. А ее новорожденного лишили самого скромного приданого, и отняли у нее теплое зимнее пальто. Бегала в холода чуть не в плащике - соседки ахали и говорили традиционные слова о расплодившейся нищете.
   Да и потом. Туфли с бантиками - допотопные, из коробки на чердаке вытащенные. Пустой суп на обед. И одна и та же беличья карусель - месяц за месяцем.
   Нужно было выходить на работу. Да где ее найти, родимую? Молодежь подросла, в компьютерах разбирается и метит на самые модные должности - менеджеры, супервайзеры. Мерчендайзеры еще. Или что-то в том же духе, не выговоришь. А проще - ни детей, ни плетей, всегда готова, ко всему готова.
   В службе занятости плечами пожимают. У них две должности вакантны - уборщица да гардеробщица.
   Ночами вместо снов - слезы. Что день грядущий нам готовит? И надежда не брезжит ниоткуда.
   А потом вдруг ей предложили работу. Позже она скажет: "сбылась мечта идиотки". Да не просто работу - другим на зависть. Тишина и простор отдельного кабинета. Эта самая оргтехника, раньше только по телевизору виденная. Сослуживцы вежливые, а зарплата - все дыры заткнуть можно. Приодеться, детей растить, учить-лечить. На все хватит.
   Вот только начальница... Все дороги ведут в Рим, все концы упираются в нее. В ее недовольно-грозное "Уволю!" Она молода. Но начальнице нужно оправдывать свое существование. И ей все не так. Десять раз переделывай - не так. Из шкурки вылези, все равно не так будет.
   Приходила домой заполночь. Детей не видела. В глазах компьютерные строчки сливаются, в душе паника - уволят. И что? Да конец света!
   Нельзя долго балансировать на грани. Туда или сюда, а всегда так - на острие - не получится.
   Никто не верил, что она сама подала заявление. Да как же так?! Да за такую работу другие руками - ногами - зубами. Да в наше время! Да в вашем положении! Никто не понимал, что уже сил нет бояться. И в душе места нет, где бы об тебя ноги не вытерли.
   Она как будто проснулась в один августовский день. Вышла на крыльцо, в сад. Утро тихое-тихое. Теплое. Пахнет яблоками. На траве их целый ковер. Надо собирать, варенье варить. Детям - пенки.
   Второй раз уже в это лето пышно цветут розы. Нарвать букет, в утренней росе, и домой - на стол. Нежно-розовые, темно-красные, лимонно-желтые розы. Изящные, как не на каждой картине.
   Она срезает розы и тихо, пока никто не встал, читает молитву. И не страшно. И спокойно. Произносит древние слова и верит, что все будет как надо.
   Дети счастливы, что мать рядом. Она впервые замечает, как они соскучились по ней. Даже в этой ее рутинной работе, постирушках-готовках, они вертятся рядом. И как выросли! И какие умные стали! Некогда было замечать жизнь. И вот теперь она будто остановилась, изумленными глазами открывая: да как хорошо утро! Та же свежесть, что была в ее семнадцать. И дети, которые ждут - всех ее сказок. И книги, о которых она помнила, как о друзьях. И весь мир, который нисколько ей не закрыт, радуйся же ему!
   И в эту ночь, голову на подушку не успела положить, пришел тот, который, она думала, не придет уже никогда. И подал ей руку...
   ***
   ПОПУТЧИЦА
   Честно говоря, Москву я не люблю от всей души. Чтобы выдержать без раздражения такую людскую сутолоку хотя бы несколько часов, требуется особая психика. Дыхание огромного мегаполиса ощущается даже на сравнительно тихих улицах. А уж вокзалы - это совсем водоворот.
   Но если брать все московские, то Казанский мне милее всего. Там чувствуешь себя как в передней собственного дома и больше шансов встретить земляков, которые ровно в восемь часов вечера сядут в наш скорый "Москва-Жигули", а утром мы будем уже в родных пенатах.
   Так что обычно на Казанском настроение у меня хорошее. Но не сегодня...
   Дело в том, что в столице я обычно оказываюсь с вполне определенной целью - помочь тете Лиде. Она - мамина единственная сестра, а я - ее единственный племянник, и вообще единственный представитель сильного пола, который, по маминым словам, может ей помочь. Например, выкорчевать пни на только что полученном дачном участке или осилить генеральный ремонт. Тетя Лида - вдова, и детей у нее нет. Поэтому я и тащусь в такую даль. Но мне кажется, мать имеет и другую цель - пристроить меня в первопрестольной, раз у себя в городишке я до сих пор не женился и карьеры не сделал.
   А я свою жизнь менять не хочу. Пока мне это нравится. Сочетание свободы и экстрима. Оставшаяся от бабки отдельная квартира и работа на полторы ставки в травматологии. Никогда не знаю, когда окажусь дома, не вызовут ли меня через полчаса после прихода, а по окончательном возвращении - найдутся ли у меня силы сжевать хотя бы кусок хлеба перед тем как рухнуть в постель. Любая баба с таким мужем превратится в ржавую пилу. Кто такое выдержит? Уж точно не современные девчонки, которые лезут в чужие постели еще с пятого класса, а потом перебирают любовников, пока не найдут кусок пожирнее.
   Я сижу в зале ожидания на Казанском вокзале и чувствую, что становлюсь старым брюзгой. Просто в последние ночи я почти не спал. Мы с теткой жили на даче, в хлевушке-завалюшке. Шел дождь, сырость и холод были еще те. Со стройотряда такого не помню. Мы пережидали ночи на топчанах, тетка наваливала на меня какое-то тряпье, и все равно мы вставали несколько раз, чтобы кипятильником вскипятить чай и хоть немного согреться. Надо было собрать все, что выросло, чтобы не сгнило. Вчера там вообще было как в овощехранилище - картошку навалили на пол до самых топчанов. Еще морковь, лук, яблоки... Говорят, в Москве жить хорошо! Что бы тетка Лида делала со своей пенсией без этой дачи? Мы притащили с собой в город на электричке сколько смогли - я мешок и две сумки, и тетка две сумки непреподъемные, а остальное спустили на даче в погреб. Может, не обворуют - тогда тетке до весны хватит.
   Я успел поблаженствовать в горячей ванне и чуть было там не заснул. В рюкзаке нашлась чистая рубашка, не пришлось лезть в грязную и отсыревшую. Но есть я уже не мог - от усталости мутило. Хотя в этом смысле я человек закаленный, а вот - умотался окончательно.
   Теперь я сижу и клюю носом - слава Богу, до поезда час. Нет большего неуюта, чем на вокзалах. Огромность - потолки где-то в поднебесье, люди, которые присаживаются рядом и тут же вскакивают, голос из динамиков - всегда неожиданный, навязчиво повторяющий что-то тебе совершенно ненужное... Светятся киоски со всякой дребеденью, по запредельной для нашего провинциального брата цене.
   Я хотел купить что-то в дорогу, но не мог заставить себя встать и отправиться на поиски. И даже сообразить, что мне нужно. Ладно - сегодня лишь бы до своей полки добраться, а завтра наверняка будут таскать какие-нибудь пирожки. В крайнем случае, к обеду уже буду дома.
   Тут я понял, что надо все-таки подниматься, идти и ждать поезд, стоя на платформе. Там все-таки ветерок свежий, а иначе меня никакой динамик не разбудит. Только милиция и добудится.
   Если бы мать знала, что самая счастливая минута для меня во всей поездке - это когда задом-задом надвигается наш поезд, и я подхватываю сумку, чтобы идти отыскивать свой вагон.
   По крыше, которую Казанский раскинул над платформами, барабанил дождь.
   - Как у нас там? - спросил я у белокурой проводницы, одетой явно легко, не по-московски. Футболка к форменной юбке и тапочки на босу ногу.
   Она махнула рукой с великолепным презреньем к этой столице.
   - Жара, не то что тут...
   У меня был билет в этот купейный вагон, просто потому, что в плацкартные теперь билетов не достать. Только они и дешевы, и их подчистую сметают челноки. Зато купейные вагоны идут полупустые. Вот и в том, куда я зашел, сидела одна девчонка, и больше никого не было. Может, и не будет.
   Москва еще за окнами, а мы уже дома. Пейзаж меж занавесок медленно поплыл. Темнело, но огней пока хватало. Город будет тянуться еще долго.
   В купе царил полумрак. Ни девчонка, ни я не торопились включать свет. Потом мне все-таки пришлось заставить себя совершить какие-то действия: постелить постель, сходить за чаем. Его теперь в поездах подают с лимоном - это дает ощущенье уюта.
   Спутница тоже начала стелиться. Я, подчиняясь поездным традициям, вышел в коридор, чтобы дать ей возможность переодеться. Немного постоял, но внутри купе была полная тишина - ни звука, и я вернулся. Девчонка лежала на своей полке, свернувшись калачиком, в той же одежде - свитер, брюки. Может, ей холодно или она слишком устала?
   Я тоже лег и наконец-то блаженно вытянул ноги. Вагон качало мягко, как колыбель. Поезд набирал скорость. Видно, мы уже добрались до пригорода и мчались дальше.
   Усталость была такая, что в сон не сразу отпускала. Я лежал и представлял себе, как проведу остаток отпуска. Со знакомыми мужиками - мы со времен студенчества знаем друг друга, но сейчас из хилых студентов той поры они превратились в настоящих матерых мужей - берем палатку и идем в горы. Если кому-то наши Жигули кажутся низкими и неинтересными - значит, человек ни разу не вступал с ними в борьбу. На моем веку было такое - давно, правда - что и выбраться не надеялся. А в этом году, Олежка, поначитавшись про аномальщину в этих местах, решил потащить нас искать город-призрак. Пусть себе ищет... А я представлял, что буду лежать вот как сейчас, закинув руки за голову, и смотреть на звезды. И пусть не спрятана под Жигулями никакая машина времени, и не таятся грозные духи волжских атаманов, стерегущих свои клады - мне, для того, чтобы душевно воскреснуть, хватит и просто нескольких таких дней.
   ...На рассвете я проснулся от духоты. Наверное, все закрывают на ночь свои купе - обворовать сейчас могут запросто. Но через некоторое время в этом замкнутом пространстве практически не остается воздуха, и сон превращается в тяжелое, удушливое забытье. Я взглянул на свою соседку, и ее вид мне решительно не понравился.
   Она лежала в той же позе, что и вчера вечером. Лицо ее было желто-бледным, и теперь я видел, что это совсем не девчонка, а взрослая женщина. У юных не бывает такого выражения застывшего, погрузившегося в себя страдания. Я очень не люблю такие лица. Людей, которые так воспринимают жизнь, зачастую потом привозят ко мне - с перерезанными венами, или со множественными переломами, если летел с этажа третьего - не выше. Или уж сразу в морг.
   Я сел, щелкнул металлическим запором и потянул дверь в сторону. Коридорный воздух показался холодным по сравнению с нашим, спертым.
   Женщина открыла глаза и не двинувшись, не повернув головы смотрела перед собой. Казалось, она продолжает думать о том же, что занимало ее и во сне.
   Если бы она лежала у меня в отделении, я бы во всяком случае знал, на какие уколы ее посадить. Потому что в этом состоянии не выздоравливают, если жизнь до такого черта уже надоела. Но она лежала не у меня в отделении, а в этом вагоне. И она свободно могла пойти, например, в тамбур, а оттуда - вперед, как Анна Каренина...
   Я полез в свою сумку и нащупал холодную тяжесть коньячной бутылки. Это был коньяк, который я тащил на день рождения матери. Единственный сувенир из столицы.
   Я разлил граммов по сто в стаканы из-под чая. Меньшая порция вряд ли могла сдвинуть ее с мертвой точки. Я протянул ей стакан молча, и подержал прямо перед ее глазами, чтобы она его увидела и осознала, что это такое. Конечно, она могла бы отказаться или даже выплеснуть его мне в лицо, приняв меня за обнаглевшего поездного приставалу. Но она взяла стакан сразу, как будто сама просила и ждала его, и выпила коньяк такими глотками, какими другие пьют чай. Только в конце у нее на несколько мгновений перехватило дыхание.
   Я налил ей еще. Выпьет ли - ее дело. Ей одной решать, какая доза ей нужна, чтобы стало легче. Она протянула руку, взяла стакан, но не пила больше, а только чуть покачивала его.
   - Вы кто? - Спросила она, голосом человека, который молчал уже очень-очень давно.
   Ну что было ответить ей? Как в том фильме - человек я, мол? Я сказал: "Врач".
   Молчание длилось несколько минут.
   - Вра-а-ач, - повторила она уже с пьяным распевом. В голосе ее появлялась сила, почти душившая ее. И ненависть. - А вот скажите мне - что делать, если я ему ни на черта не нужна... Абсолютно не нужна. И как его из башки вот этой вытряхнуть? Как?
   - Вы замужем? - Спросил я осторожно. Будет ли ее кто встречать - и к кому она едет?
   Она усмехнулась, будто от этого вопроса я сразу стал в ее глазах полным ничтожеством.
   - Испугался, что на тебя повешусь? Все у меня есть, понимаешь, все - муж есть, дети по лавкам, теща, сверкровь, деверь, брат, сват - полный серпентарий. Почему я ЕГО из головы вытряхнуть не могу? Закрываю глаза - он, открываю глаза - он? Да что мне с этим наваждением делать, объясни ты мне? Башкой трясу - ничего не помогает. Об стенку мне ее, что ли? Я же в него проваливаюсь как в колодец, и вылезти оттуда не могу... Не могу-у-у.
   Было абсолютно ясно, что за этой незнакомой сволочью она пойдет в любую преисподню, что к пинающей ее ноге станет прижиматься изо всех сил, и будет счастлива этим. И сейчас она уезжает не потому, что не нужна, а потому, что ее послали подальше, и она повинуется приказу. Она уже сама осатанела от того, что мучитель ее стал воздухом, которым она дышит.
   В подобных поступках себе не отдают отчета. Я обнял ее и стал гладить по голове, а она уткнулась мне в свитер и замерла. Я видел травящихся из-за несчастной любви, но не видел умирающих без всякой отравы. Теперь она держалась тем, что ощущала мое живое тепло, что-то реальное, мои пальцы, бережно скользящие по ее волосам... Может быть, она не понимала, кто сейчас с ней. Но я знаю - просто почувствовал это - что в этом забытьи ей стало легче.
  
   ***
   НАД РОЗОВЫМ МОРЕМ
   Они возвращались теплым летним вечером - удивительным вечером. Ни зноя, ни духоты не было и в помине, лишь нежный, мягкий ветерок обвевал машину, неся с собой все запахи лесных трав и луговых цветов.
   Запахи эти были напоминанием о дне, который они провели, дне-подарке, который так редко выпадал им обоим, а такой, как сегодня, пожалуй, и никогда.
   Он отпросился на работе, дома сказал, что весь день будет в разъездах, и к десяти часам подъехал к автобусной остановке. Он не знал, что сказала дома она, уже поджидавшая его. И когда тоненькая, изящная фигурка в голубом блестящем сарафане пошла навстречу, он в очередной раз удивился, что она - его.
   Он вспомнил, как впервые ее увидел. Их знакомство было обязано его способности зорко подмечать все вокруг, даже когда он ехал быстро на своей машине, а скорость была его привычкой.
   Он заметил, как на подскользнулась и упала - была мартовская гололедица. Высокая женщина в длинном черном пальто поднялась на ноги и, слегка прихрамывая, направилась к скамейке, неловко перехватив сумку.
   Он резко затормозил, вышел - она уже сидела на скамье. Да, ему не показалось, эта женщина была на редкость красива зрелой, устойчивой красотой. Где все в меру, и хорошо настолько, насколько может быть хорошо.
   Может быть, по годам он был лишь немного старше ее, но знал, что зрительно эта разница велика. Но у него было достаточно обаяния, и он всегда легко знакомился с женщинами.
   - Ну, что случилось? - спросил он с улыбкой. - Куда поедем?
   Она посмотрела на него - тревожно-нерешительно, затем вопрошающе. Нет, он вроде бы действительно не рассчитывает на...
   - Мне, если можно, недалеко... По этой улице, через два квартала...
   - Вопросов нет, - улыбка не покидала его лица. - Дойдете до машины сами - или лучше мне руку дадите?
   Она поднялась, запахивая полы пальто, но он успел заметить и порванные колготки, и кровоподтек на левой коленке. И, не спрашивая больше, подхватил ее под руку и довел до своей "Нивы".
   Позже он узнал, что неловкость в движении была ее чертой. Ей легко было упасть, споткнуться, обжечься. Тот, кто ее любил, был обречен постоянно тревожиться о ней.
   Но сегодня в это трудно было поверить - так грациозно она шла к нему. Короткий сарафан облегает фигуру, красота торжествует - как у фигуристки, вышедшей на лед.
  
   Но утро прохладное - не замерзла ли она? Кроме того, она привлекала внимание мужчин, стоявших на остановке. Он торопливо распахнул дверцу и почувствовал ее чисто физическое удовольствие, когда она скользнула в теплоту машины. И только они выехали за город, на длинную пустынную дорогу, как он отнял одну руку от руля и стал греть ее еще замерзшие пальцы.
   Она молчала. В первые их встречи он думал, что ей с ним скучно. Ведь он знал, что она умела говорить - он много раз смеялся, слушая короткие образные истории, которые она так мастерски умела пересказывать. Он каждый раз чувствовал себя неловко, что не умеет развлечь ее, когда она замолкала. Но потом он оценил это преимущество. С ней можно было быть самим собой и задуматься о чем-то. Ее молчание не стесняло, оно давало свободу.
   Он включил музыку. Легкий старый хит о розовом море будто открывал, не давая войти, дверь в тот мир, куда бы они могли шагнуть, оставив здесь свои семьи, работы, осветив ту единственную грань жизни, о которой никто не знал, кроме них.
   ...Наугад выбранное ими место оказалось этим самым маленьким раем. Зеленая стена леса, окружившая поляну, и спуск к Волге.
   Как всегда вначале их жарко бросило друг к другу.
   Потом они плавали в чистой здесь реке, пили горячий кофе из термоса, жарили сосиски.
   Они были здесь друг для друга - совсем как муж и жена. Но она смотрела на него и думала, что он, конечно, катастрофа, а не муж. И она сама не знает, что ее держит рядом с этим человеком. Какой-то протест против рутины обычной жизни, уносящей самое жизнь. Бокал вина, кружащий голову.
   Эта тайна, этот грех, этот великолепный любовник.
   Ветви колыхались над головой в солнечной тени, она ощущала прикосновенье его рук, и запах теплой, прогретой солнцем земли - запах вечности и верности.
   А ему было дивно - эта женщина никогда не строила никаких планов на него. Все прежде было иначе. Все было разумно, согласно его мужским правилам и вполне напоминало охоту. Он выбирал жертву, одними и теми же приемами добивался внимания, любви, а затем на смену приходила необходимость свести эти отношения на нет. Сохраняя тайну для домашних и стараясь не причинить излишней боли своей последней подруге. Особенно неприятно ему было, когда за него "начинали бороться", и нужно было положить конец навязчивым телефонным звонкам, навязанным встречам.
   А она приходила лишь когда он звал ее, и то не всегда. И никогда ни о чем не просила сама. И он не знал - будет ли она рядом с ним завтра. Откликнется ли, если он позовет ее?
   Однажды он спросил ее - хотела бы она быть с ним навсегда? Она покачала головой.
   - Я бросала на тебя карты, - начала она.
   Он рассмеялся.
   - Ты в это веришь?
   - Мне они не врут, - продолжала она все так же задумчиво, не обижаясь. - Смотри сам... Четыре дамы у тебя в раскладе... Ты любишь женское общество. Бабник, одним словом. Но на сердце всегда только одна - бубновая. Молодая девушка. Дочь твоя, наверное. Больше червонных карт на сердце нет. Не принимаешь ты все это к душе близко. Дамы у тебя то в стороне, то под ногами. Через любую перешагнешь, если нужно. Даже через червонную - жену свою. А вот бубен много. Деньги, все материальное - вот что тебя волнует сильно, вот через что ты способен огорчаться - здесь тебе пики дорогу перекрывают. А я под ногами быть не хочу...
   Ты - моя прихоть, отпущу - и забуду. Ты уж поверь...
   Он усмехнулся через силу.
   - Другой бы не поверил... А тебе...
   Когда они возвращались, уже темнело. До города было где-то полчаса пути. Еще немного леса - и уже пригород. И до последнего момента - когда она хлопнет дверцей и ступит на дышащий еще дневным теплом асфальт у своего подъезда - им будет казаться единственно настоящей эта жизнь, - и совсем невозможной - та, которая будет сейчас.
   Она уйдет куда-то в соты многоэтажки, и для него исчезнет. Насколько на этот раз? Ему придется ставить машину в гараж и возвращаться, оправдываясь за долгую отлучку, терпеливо снося ливень накопившихся без него проблем, топящий его в рутине домашних дел.
   Он увидел огромный грузовик, ехавший навстречу. Если бы не включенные фары, он казался бы мрачным черным айсбергом, плывущим по ленте дороги.
   И вдруг у него родилось безумное желание направить свою машину под эти чудовищные, безжалостные колеса, чтобы миг - и все, и никуда больше, и навсегда вместе.
   Он посмотрел на нее, дремавшую, бессильно уронившую голову на спинку кресла - и повернул руль, минуя опасность - так, чтобы свет фар ее не разбудил.
   ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЯ
   Во Дворце было холодно. Когда-то, в стародавние советские времена, которые я еще помнил, Дворец Культуры этот был гордостью города. Мало того, он был олицетворением праздника. Он поднимался над окружающими его кварталами двухэтажных домов, его лепные украшения, колонны, статуи - ну чем не король в толпе простолюдинов? И, несмотря на гулкость огромных залов, здесь было почти жарко. Девочки из танцевальных кружков порхали в своих купальниках и невесомых юбочках - и еще форточки открывали, проветривали.
   Теперь все захирело, точно в замке Спящей Красавицы. От Дворца все открестились, не на что стало его содержать. Поговаривают, что он опасен, как сгоревшее в Самаре здание милиции - деревянные перекрытия, пустоты... Если что, огонь вмиг пойдет полыхать. Так что, скорее всего, нас всех, последних могикан, отсюда турнут.
   Впрочем, нас мне не жалко. За последние годы сменилось столько руководителей кружков-однодневок, что я не всех теперь узнаю в лицо на улице. И они, учившие раньше вязать, петь, мастерить, теперь что-то продают или убирают. Жить-то надо. И не на пятьсот рублей, обеспечивающие какие-то блокадные нормы, а по сути и их не дающие.
   Осталось нас теперь немногим более десятка, и опять, слышал, кто-то увольняется. Я-то буду держаться здесь до конца. Во всяком случае, пока здесь Маринка и Армен. Нас, профессионалов, по существу трое. И мы дружим.
   Армен учит ребят восточным единоборствам. У него черный пояс, первый дан. Он ученик знаменитого Йорге. Когда-то, когда шихан приезжал в город, Армен повел его в ресторан. В самый лучший, хоть немного достойный его наставника. И там к ним привязалась подвыпившая "крутизна". Удивительно незлобивый шихан и берущий с него пример Армен очень долго не поддавались на разного рода провокации и оскорбительные замечания. Сделать это им было тем проще, что они действительно не боялись. Даже если бы все братки дружно ощетинились автоматами.
   Но когда разозленные самим мирным видом непонятных мужиков парни решили наконец дать волю кулакам, Армен и его учитель решили, что все, хватит, сколько можно. В зале и других людей немало, а эти подвыпившие неандертальцы напугают, обидят. Охрана же куда-то испарилась, связываться боится.
   Все было кончено в несколько секунд. Без лишних движений, без поломанной мебели, без тяжелых травм. Но в себя братки приходили, видимо, уже в отделении милиции, потому что по широкой ресторанной лестнице прибывшие менты их сносили, как трупы.
   Возможно, на Армене бы потом отыгрались. Но кто-то запретил это делать. Более того, этот кто-то потом присылал за ним нехилую машину и возил в загородный особняк, где предложил вести частные тренировки. Так что теперь проблемы с деньгами у Армена нет. Но его ученики в городе не буянят, зная, что случись такое - всё, на занятиях можно ставить крест.
   Иногда я хожу к Армену в зал, размяться, когда уже все его ребята уйдут. Мало приятного, когда тебя валяют, как щенка, но Армен говорит, что через пару месяцев я уже смогу дать приличный отпор не слишком храброму хулигану.
   Потом в раздевалке мы ставим электрочайник. А бывает, пьем красное армянское вино - его Армену присылают из дома. Крепче он ничего не употребляет - нельзя.
   Если у Марины к тому времени уже заканчиваются занятия, она приходит к нам.
   Марина - мастер спорта, чемпионка по акробатике с кучей медалей. Все это было когда-то. Теперь она ведет аэробику, четыре группы. Зал бедный. Видео нет. Она не может поставить кассету с записью программы, поэтому со всеми группами последовательно работает "вживую", четыре часа. Она говорит, что после прежних нагрузок это совсем нетрудно, но я ей от души сочувствую - наверное, по причине природной лени. И еще потому, что Маринка такая худая. О таких говорят - "в чем душа держится". Мужа у нее нет, но есть дочка, которую Маринка растит одна. Не помогает никто - мать ее живет где-то далеко. И нам с Арменом всегда хочется ее как-то подкормить, побаловать. Когда Маринка приходит, Армен говорит, что он "на минутку", и возвращается с тортом или коробкой конфет. Я говорю то же самое, и поднимаюсь наверх, в свою каморку, за яблоками.
   У меня в саду великолепная яблоня - урожая хватает на всю зиму. Тогда Маринка говорит, что пришла к нам в последний раз, потому что она не Прекрасная дама, и не нищая на паперти, и вообще нечего тут изображать. И мы готовы выбросить все наши дары в окно, лишь бы она не ушла.
   Последнее средство сделать так, чтобы под оливами был мир - принести гитару.
   Дело в том, что я веду здесь по этой части все - и студию игры на классической гитаре, и кружок бардовской песни. Но вопрос в том, как я сам всему этому учился. Эта мысль пришла мне в голову лет в четырнадцать. Не юный Моцарт, скажем. Но когда я понял, что это - мое, то родители решили, что я в одночасье свихнулся. Я сутками напролет слушал записи великих гитаристов, а ночами ставил у постели плошку с холодной водой. Чтобы мои изрезанные струнами пальцы не так болели и не мешали спать. Словом, я учился как одержимый, и моим Эверестом стала победа на конкурсе в Австрии, и гитара, подаренная мне там.
   Теперь я достаю ее только, чтобы играть на концертах, и еще когда приходит Маринка. Они оба - и она, и Армен - слушают так, что мне и зала не надо. Но мне не слишком хорошо, потому что я ощущаю, что им обоим в это время довольно-таки хреново.
   Армен тоскует по жизни, которую оставил. Он до сих пор весь другой - не наш. А почему он здесь, отчего не хочет вернуться, я не спрашивал. Захочет - сам расскажет. Если учесть, что говорит он семь слов в неделю, я этого так и не узнаю.
   Казалось бы, женщины общительнее. Куда там! Маринка может довольно-таки сочувственно расспрашивать нас, но о себе говорит, как закоренелый циник. Вы что, мол, геронтофилы, не можете себе молодых девчонок найти, на старье потянуло? А баба с дитем, так совсем уже не баба, а рабочая лошадь, только она сама себя погоняет, и мужика с кнутом ей не надо.
   Один раз, только один раз я услышал ее настоящую речь.
   Каморка моя, комнатка в поднебесье, под самой крышей, куда ко мне приходят ученики, находится бок о бок с тем залом, где Маринка гоняет свою команду.
  
   ...И был день рождения одной из ее дам. И там, за стеной, чокались, пили и хохотали. А потом, когда это стадо - несмотря на аэробику, судя по топоту, как есть коровы, - утопало из зала, Маринка кому-то сказала, почти сквозь слезы:
   - И что дальше будет - не знаю...
   - А в чем проблема? - осторожно спросила ее собеседница.
   - Да если разгонят нашу шарагу... Пока чего-нибудь найду, пока устроюсь... А мне дня без работы нельзя - чем ребенка кормить буду? Я уж и так над собой трясусь - вдруг заболею, слягу? Что с Настей тогда?
   - А мама?
   - Да мать на меня еще когда, извиняюсь... положила. Я ж то на соревнованиях, то на тренировках. Вот тогда - сколько ж вокруг нас мужиков вилось! Если б любовь, а то мода на нас, на спортсменочек. Вроде как приличную машину иметь, так и девку подходящую... Мне б сейчас ту шубу норковую, которая у меня была! Я б ее продала и полгода ни о чем бы не думала.
   - Как Новый год будешь встречать? - спросила невидимая девушка Маринку, видимо, желая отвлечь ее от грустных мыслей.
   Но если уж на человека находит откровенность, то так просто его из этого состояния не вытащить.
   - А знаешь, о чем я когда-то мечтала? - в ответ спросила Маринка, - В таком подростковом, щенячьем возрасте... Будто иду я в новогоднюю ночь на площадь. На мне чернобурка - это тогда верхом роскоши казалось. Такой длинный легкий мех с белыми искрами. И я в него как старинная дама, кутаюсь... И брожу среди этого веселья, маскарада такая вся одинокая. Снег летит. И никому я не нужна. А потом, когда я уже с праздника ухожу, догоняет меня настоящая карета, запряженная вороными лошадьми. И выходит оттуда настоящий незнакомец, в плаще и черной маске. И садимся мы с ним в эту карету, и лошади мчат, а за окнами уже старинный город типа Петербурга. И приезжаем мы в его дом, и там он просит меня стать его женой...
   Такой вот бред сивой кобылы. И ведь до сих пор, будто традиция какая - Настя уснет, а я иду в новогоднюю ночь, обойду площадь, потолкаюсь в толпе...
   Голоса становились все тише, Потом звук ключа, запирающего раздевалку - и все, ушли.
   В тот вечер у меня было еще два урока. Но я не уходил, сидел долго, почти до закрытия Дворца. Достал свою нареченную, гитару свою, и играл, играл тихонько...Только получалось так, что шли только романсы. Звука такого, как у моей, я ни у одной гитары не слышал. Тут даже не звук - голос. Она со мной всегда разговаривала. И когда мы с ней дошли до того, что "только раз в холодный хмурый вечер, мне так хочется любить", совсем тоскливо стало. После этого я ее обнял, и мы пошли домой.
   ...Дело в том, что у меня были друзья в национальном парке. Те самые ребята, что занимались там туризмом. Мы всегда держались вместе на разных сходняках, типа "грушинки". Они считали меня своим личным бардом. А я знал, что у них всегда были лошади. Пятизвездочных гостиниц в нашем краю не водится. Чем еще туриста привлечь? Красивые, спокойные кони, в охотку возили народ по горам. И еще, вот только на днях, по заказу им сделали сани. Парадные, красивые сани, на которых они собирались заработать. Кто-то из молодоженов желает ехать в загс на "мерседесе", а кому-то вдруг загорится, как в старину?
   Когда я явился к Женьке и попросил все это дело - сани и коней на новогоднюю ночь, у него естественно, глаза на лоб полезли. Что я не пью, он знал, а если чувство юмора страдает, то не до такой же степени.
   - Надо, Женька, - сказал я, не желая ничего объяснять.
   - Да я бы дал! Да я бы слова не спросил! Но ты понимаешь, что если что...
   - Вот, - сказал я, кладя на стол свою дорогую, - Три тысячи она стоит. Долларов, конечно. Да не бойся, со временем не подешевела. По заказу сделана. У тебя ее с руками оторвут. Все окупишь.
   ...А в нашем театральном кружке водились костюмы - все на свете, от Ангела до Змея Горыныча. Правда, все это было уже не новое, кое-что потрепанное порядком. Но плащ черный и маска сыскались.
   Все-таки хорошо, что Маринка сказала, что мечта ее сбываться должна по дороге обратно. Приедь я за ней на площадь - идиотская сложилась бы ситуация. Народ бы решил, что я платный катальщик, и ломанулся бы очередь занимать.
   А так... Я знал, где она живет. Тихая улица, одноэтажные коттеджи... В густой тени, во мгле новогодней ночи стояли мы - санки, лошадки и я, и видели, как вышла она из дома и пошла в свое недлинное путешествие. Курточка, кепка - на романтику жизнь ей денег не оставляла. Чернобурки не было и у меня, чтобы накинуть ей на плечи...
   Мы ждали ее, и впервые я заметил огненный отблеск новогодних небес - будто горело там что-то в вышине. А потом пошел снег... Так мы и выехали ей навстречу - из снежных хлопьев.
   Нужно было видеть ее. Мне показалось, что она никогда не сможет стронуться с места, несмотря даже на то, что узнала меня. Воплощение и принятие того, чего быть не может, и сбывается так просто, что... она стояла и смотрела, пыталась пошевелить губами и не могла.
   Тогда я, в лучших традициях жанра, ступил на землю, то бишь на снег, откидывая за спину плащ, и подал ей руку. Я боялся запутаться в этом проклятом плаще, и боялся, что лошади не очень-то будут слушаться. Поняв, что она так и не шевельнется, я подсадил ее, то есть, почти взяв на руки, усадил в сани.
   ...Мы ехали, ехали по широкой зимней ночной дороге. Она была дальней, вела в контору парка, но Маринка этого не знала. Просто старинного города, типа Петербурга, было не выстроить, а лес - он всегда вне времени. И никого нет вокруг. Ни слева огонька, ни справа, только белизна снега, проступающая, светящаяся даже во тьме... Лошади сами собой пошли тише. Тогда я наконец обнял ее и нашел губами ее губы.
   ***
  
  
   НЕЛОВКАЯ ДУША
   Собственно говоря, идея насчет охранника пришла в голову мне. Почему и в "Обозрении" и в "Ведомостях" сидят у входа амбалы, а у нас нет? Конечно, там ведут журналистские расследования, готовят крутые материалы, а мы - газета городской администрации, рупор властей, тишь - гладь - да Божья благодать...
   Зато к нам народ валом валит по самым разным поводам. У кого крыша протекла, кто с соседом поругался, кому квартиру не дают... Это все еще выдержать можно, но вот когда придурки начинают идти, про которых Маринка говорит, что у них "весеннее обострение" круглый год. Предлагают мэра убить и обещают помощь, или стихи свои начинают читать с подвыванием...
   Первым натиск встречает "отдел писем" - он ближе всех к входной двери. А вот выставить ненормальных гостей порой бывает некому. Недаром нашу газету называют еще "женским кружевом" - одни бабы, если не считать шофера Миши и фотокорра Васи. Но Миша почти всегда в разъездах, а Васю впору самого защищать - такой он добродушный и тощий - как только сумку с камерой удерживает...
   И вот, когда я попала на интервью в частное охранное предприятие "Кондор", то отчетливо поняла, чего же нам не хватает... Тем более, что с руководством мы сразу нашли общий язык. Вылизанный дядечка, пребывающий в кризисе среднего возраста, то есть как кот на сметану поглядывающий на всех более-менее привлекательных дам. А если дама еще, затаив дыхание, внимает всей той скукотище, которую он излагает... У нас это профессиональное - только на кассету с диктофоном мельком бросаем взгляд, идет запись или нет. А так - пой, пташка, пой...
   Короче, мысль родилась, после некоторых редакторских колебаний добро было получено, а Сергей Викторович - "кондорский" шеф - расщедрился до того, что повел меня самолично охранника присматривать.
   Мы попутешествовали по полутемным закоулкам, претендующим на евроремонт, и из-за этой полутьмы меня здорово занесло на пороге, как раз в момент распахивания двери.
   "Все неловкие души за несчастных всегда известны" - еще Сергей Есенин писал. Посчитал бы он синяки на моих ногах - результат гнусной закономерности всегда во что-нибудь вписываться, спотыкаться, задевать острые углы и так далее. Жарю пирожки - раскаленное масло незаметно затекает в тряпку, которой хватаю сковородку, и оттуда - на руку... На другой день сижу за компьютером, а орудие производства - моя правая - будто из камеры пыток.
   Достается и другим. Помню, были мы в походе с одноклассниками, и я дежурила. Накануне полночи сидели у костра, утром народ, разумеется, глаз разодрать не мог. Я участливо в палатку заглядываю - мол, вам кофе в постель? Они, естественно - ага, тащи! Волоку ведро - из лучших, заметьте, побуждений - кофе со сгущенкой, только что сварила. При входе в палатку куча обуви - Эверестом. Я лечу, ведро летит, и, обгоняя нас, летит почти кипящий кофе, прямо "в постель", в лица и заслонившие их руки - желающим.
   Но в это утро сотрудники охраны упустили возможность насладиться зрелищем неожиданно вломившейся в комнату и распластавшейся на полу леди. Меня кто-то крепко схватил под локоть - успел, не дал сунуться носом в пол.
   - Вот этого, пожалуйста, - сказала я, выпрямляясь и переводя дыхание.
   - "Заверните даме Диму", - подхватил кто-то.
   Невысокий щуплый Дима хмуро смотрел на меня. Кажется, он удерживался от желания вытереть руку о штаны. Может, решил, что я - частная предпринимательница с не приведи Бог каким характером?
   Шеф величественно кивнул и сказал, что уже завтра Кузьмичев появится на новой службе. Или я хочу забрать его сейчас? Услышав, что до завтра я как-нибудь потерплю, он кивнул еще раз, и мы удалились. А Диме вроде бы предстояло выслушивать, что думают друзья по поводу его нового назначения.
  
   Так Дима Кузьмичев появился у нас в редакции. Пост охраннику полагался у входной двери, и наши ужасно переживали, что новенькому тут неуютно и скучно. Ему принесли настольную лампу, кресло из приемной и постоянно подбрасывали свежие газеты. Его звали "на чай", "на торт", "на пиво". Дима мотал головой. К обязанностям своим он относился даже излишне добросовестно. Не знаю, как другие, а я заметила, что он вскидывает глаза еще до того, как посетитель открывает дверь. Он слышит его - подходящего.
   Никаких убойных приемов охранник так и не продемонстрировал. Но известный в городе алкаш и матершинник, регулярно приходивший знакомить журналистов с новой похабщиной, перестал нас доставать.
   Валентина Ивановна услышала за дверью его громогласный голос, только по привычке потянулась к телефону, чтобы звать милицию, как "зверь в обличье человеческом" что-то тихонько забормотал, а потом за дверью воцарилась тишина.
   Вскоре по тишине и пристойности редакция уже напоминала институт благородных девиц. Мы смогли расслабиться. А со временем в Диме стали открываться все новые таланты. Казалось, он умел все. Вывести из ступора закапризничавший компьютер, починить текущую батарею, сбить сосульки с крыши и объяснить фотокорру премудрости новой цифровой камеры. Когда же шофер наш ушел в отпуск, выяснилось, что Кузьмичев еще и водит машину на уровне гонщика-испытателя. Особенно это проявлялось в дальних путешествиях по Самарской Луке. Витой ли серпантин в Жигулевских горах, размытая ли грунтовка под колесами - больше не было ни тревоги, что опоздаем, ни страха, что что-то случится. Даже, когда он разгонял машину до почти предельной скорости, просто физически ощущалось, в каких умелых она руках, и дремалось спокойно.
   При всем этом Кузьмичев оставался на редкость спокойным и сдержанным. Похоже, раздражать его своей житейской тупостью могла только я. Не было недели, чтобы какой-нибудь случай не подтверждал ему, что на мне, как на нормальном человеке, можно ставить крест.
  
   По дороге в редакцию покупаю в книжном новинку своей любимой Марии Семеновой и, естественно, тут же утыкаюсь в нее носом. Через некоторое время получаю сильный пинок в спину. Испуганно оглядываюсь по сторонам - оказывается, это Кузьмичев буквально вытолкнул меня из-под машины.
   - Обязательно читать на проезжей части? - по возможности нейтрально спрашивает он.
   Несколько дней спустя. По свежевыпавшему снегу пробираюсь на работу и прихожу в отчаяние. До входной двери метров десять, но такие сугробы намело, сейчас будут полные сапоги...
   Кузьмичев ставит машину. Он бесстрастно смотрит на меня, увязшую, потом подходит, берет на руки, и проносит эти самые десять метров.
   - В двух шагах отсюда расчищена дорожка, - говорит он.
   Расчищена, конечно, им же.
   Проходит еще несколько дней. Дима развозит нас "на дела". Сперва меня нужно закинуть на вновь открывшееся предприятие, потом доставить на интервью мою начальницу.
   - Назад сама доберешься? - спрашивает начальница.
   Я энергично киваю.
   - Она отсюда не выберется, - говорит Кузьмичев.
   - Как не выберется? Что же она - совсем дурочка? Вон в горочку - и до автобусной остановки.
   Кузьмичев только плечами пожимает.
   Через час, собрав необходимый материал, я блуждаю среди нескольких дорог, безуспешно ища ту самую, "в горочку". По-моему они все ведут в тупик, в какие-то хоздворы. Неожиданно из-за угла выезжает наша девятка... Похоже, диагноз, который мне поставил Дима, в его глазах уже не подлежит сомнению.
   А надо сказать, в ту пору я собиралась замуж за границу. Ну, не то, чтобы уже точно замуж, но вроде как на смотрины. Многие наши девчонки уже уехали. И расселились по всему миру. Кто во Франции живет, кто в Германии, кто в Австралии. Последней Люда отчалила в Доминиканскую республику. Обитает теперь в маленьком таком городишке, и каждый день пишет нам слезные электронные письма, как она соскучилась.
   - Я бы вас всех, девчонки, сюда перетащила, - заканчивает она.
   И вот подобрала она подходящего негра и решила меня сосватать. И этот негр согласился в Москве посмотреть на предложенную ему кандидатуру. Люда расписывала, какой у него дом, и какое рядом море, и какие фрукты... Вобщем, с горем пополам - учитывая знание невестой английского языка, - договорились о встрече.
   Наши шумно меня провожали, а поскольку каждый мало-мальский повод выливается у нас в застолье, на этот раз был устроен просто банкет.
   - Если она поедет в Москву, там будет очередной теракт, - сказал Кузьмичев, отказываясь от предложенной ему водки.
   Уезжала я накануне восьмого марта. И девчонки напутствовали советами, как встречать праздник в первопрестольной. Я дала слово не спускаться в метро, не пытаться затащить негра в аквапарк, с женихом не капризничать (скоро так привыкнешь, что перестанешь замечать, что черный), и привезти домой хорошего вина, дабы отметить возвращение.
   Но какая же тоска охватила меня в поезде! Смеркалось, и было чувство, что свой город я покидаю навсегда. Может, приеду еще для оформления документов, но уже не как своя, не как здешняя. До Сызрани успела перебрать все свое детство, и юность тоже... Все-все было пропитано "русским духом" - тутошняя я до всех прожилочек. Как оторваться? На черта мне эта Доминика? Если ноги привыкли - по буеракам, если полгода основные витамины - морковка и капуста, если улыбки здесь редки, но от всей души, не фальшивые - то куда ж и зачем я еду?
   В общем, в Рязани я выскочила на перрон, как будто за мной гнались. Была ночь. Что делать дальше, я себе не очень представляла. Наверное, брать билет на обратный поезд?
   Вытащила мобильник (он оказался на самом дне чемодана) и набрала номер Кузьмичева.
   - Я в Рязани, - сказала я, не представляясь. - Хочу домой.
   - Так, - сказал он, - В зале ожидания сидишь? На перроне? Значит, сейчас идешь туда. Поешь - должен работать ночной буфет, и можешь пока спать. Вещи на произвол судьбы не бросать, сидеть и ждать меня. Поняла?
   - Ага. А долго ждать?
   Но он уже отключился.
   ...Проснулась я от того, что кто-то осторожно потянул из рук чемодан, в который я перед сном вцепилась.
   - Идем, - сказал Дима, - Машина на улице.
   - Господи, как хорошо, что ты у нас есть, - ответила я, - этими словами "у нас", возвращая себя в прежнюю жизнь.
   - Тебе не охранника надо, - откликнулся Кузьмичев, - Тебе телохранителей надо. Причем в три смены.
   На заднем сиденье машины лежал букет - три темно-красных розы в блестящей фольге.
   Только тогда я вспомнила, что нынче - восьмое марта. Уткнулась носом в черное кожаное кузьмичевское плечо и медлила, пока не почувствовала, что он обнял меня.
  
   ***
  
   ЗАПАХ ПЕРЕМЕН
   Мартовские вечера. По сравнению с зимой, когда темнеет чуть ли не сразу после обеда и очень быстро, в одночасье, мартовское солнце волнующе ярко и никак не хочет склониться за горизонт. Еще повсюду снег, хрустальный, с шуршаньем обламывающийся снег, и вдруг - как откровенье - в какой-нибудь проталинке - зелень воскресающей травы.
   А уж работать весной - совершенно невозможно. Рита сидела у окна, ее стол приходился как раз под открытой форточкой, и воздух, уже не холодный, но нежно-прохладный, был упоителен. Так бы и выйти, сесть вон на ту некрашеную лавочку, подставить лицо лучам уже склоняющегося солнца и впитывать, впитывать в себя весну, оживать вместе со всем окружающим миром.
   Коты на заборах орут, как монстры, идущие мимо девчонки давно поснимали шубы и шапки, на них легонькие курточки и волосы распущены по плечам, брюки в облип и... о-о, какая юбка в складку, в черную и белую клетку... Кажется, она видела такую на базаре, но даже не представляла, что она так хорошо смотрится.
   До зарплаты оставалось еще несколько дней, причем полуголодных дней, но дойти просто так от работы до дому, в какие-нибудь десять минут - да никогда.
   Когда она сбежала по ступенькам рабочего своего крыльца, - голова закружилась. Такое часто бывало с ней после гриппа. Идешь и сил много, будто летишь, а в какой-то момент эта легкость становится удивительной, так что ног своих не чуешь. И вдруг не хватает воздуха, и сердце бьется тревожно. Больше всего пугало ее почему-то потерять сознание на улице, при всех. Стыд такого положения, когда ее примут за пьяную, вероятность, что украдут сумку... А потом найдется кто-нибудь сердобольный и станет приводить ее в чувство. Да еще, чего доброго и в "скорую" позвонит. А со "скорой" ей сталкиваться ну никак нельзя.
   Проще всего было поискать глазами место, где можно приземлиться, любую горизонтальную поверхность - только бы сесть и сунуть за щеку припасенный в сумочке кусок сахару. В крайнем случае, на сахар можно накапать корвалол. Но сам его запах, резкий, как бы внушал "все плохо, подруга" - и она его избегала.
   И, прежде всего, нужно было отвлечься от мыслей, преследующих ее с настойчивостью мучительной: "Неужели этой весною они с ним так и не..."
   Стоп, маньячка! Срочно переключайся на другое! На нем свет клином не сошелся. Хотя сошелся, конечно, и давно. Чем еще можно заняться весной? Хотя бы собой. Не как вот эти девицы, которые задницы любой формы и размера обтягивают одинаковыми грубыми брюками с будто выцветшими белесыми полосами... А ноги, Бог ты мой! Главное их достоинство - что они есть. А длина и кривизна - дело десятое. Показать всему миру - они есть.
   Вроде уже и встать можно. Если не торопясь. Так, медленным шагом и побрела Рита к ближайшему магазину. Парфюмерному.
   ...Дешевка была выставлена у входа. Но в эти витрины и школьницы не заглядывали. Даже им подавай из того ассортимента, на который ежедневно программирует мозги телевизор - "Лореаль", "Фаберлик", и прочее не разбери-пойми. Но для нее - исходя из цены - это были совершенно музейные экспонаты. А вот возле скромненьких отечественных духов она задержалась.
   Когда-то, в пору ее студенчества, они были совсем другими - роскошными. Правда. Нынче запах из крошечных импортных флакончиков слаб и улетучивается так легко.
   Она вспомнила "безумные" траты своей молодости. Четыре пятьдесят за "Ромео и Джульетту"! Набор из двух флакончиков на нежном белом атласе. "Ромео" - по всеобщим отзывам благоухал отсыревшим мешком, зато "Джульетта"... Жасмин, и еще что-то неуловимое... Входишь - и весна с тобой вошла.
   И с нестерпимостью почти внутреннего приказа захотелось ей сейчас купить что-то, не уйти с пустыми руками. "Кузнецкий мост"! Его цена отнимала у нее пакет пельменей "Зимушка", двухдневный горячий обед, но это было несравнимо.
   Строгий прямоугольный флакон с синей крышечкой - ее! Вот так - сходу, "кота в мешке", не понюхав, не поняв - ее ли запах? Все - дома. Разочарование или...
   Дома была мама. Как всегда, с вечными своими нескончаемыми планами. Потолки к Пасхе обмести, окна вымыть, а вообще давно пора новые ставить, уже не только у новых русских, но сплошь и рядом у всех - пластиковые, с большими стеклами. На балконе убрать пора и...
   Она перестала слушать. Рутина этого нескончаемого труда по большому счету казалась ей бесцельной. Во-первых, она делила жизнь на две работы, служебную и домашнюю, отнимая эти весенние дни, возможность радоваться им.
   Во-вторых, сейчас казалось - к чему все это? Ну, обуютят они дом до последнего уголка, а дальше? Сидеть и радоваться этому? Или придумывать что-то новое, чем занять руки, спастись от той душевной тоски, от которой хоть волком вой.
   Где он сейчас? Дома? Дежурит? Но если ему не нужно это - снять трубку телефона и позвонить, то ей навязываться немыслимо. Раздражение в нем вызывать одним звуком своего голоса?
   И совсем перед тем как уснуть, уже в постели, она открыла новые духи. Запах одновременно свежий и терпкий, сильный, но без оттенка вульгарности, нес в себе неопределимую словами власть. И, повинуясь ей, она заснула так крепко, как два года уже не спала, с тех пор как... И никто не снился ей.
   - Чем это пахнет? Что за духи? - спросила на другой день подружка Маринка, едва войдя в кабинет.
   - "Кузнецкий мост" - чуть с вызовом ответила Рита. Вызов этот оправдывал выбор, который Маринка могла счесть древним, типа бабушкиной "Красной Москвы".
   - А почему, скажем, не "Железнодорожный вокзал"? - фыркнула Маринка.
   - А почему у тебя "5-я авеню", а не "6-я панель"? - на той же ноте поинтересовалась Рита.
   После получки она оправилась по магазинам уже всерьез. И аромат, который за последние дни стал уже ее, неотъемлемым, диктовал стиль. Пояс из белых кружев. Невесомые, ласкающие ноги чулки с опять же кружевной широкой резинкой. Юбка легкой тонкой шерсти, в мягкую складку и того цвета, какого скоро полные сады будут - тюльпанов. Шелковая блузка с изящным глубоким вырезом. Она передумала стричь свои, отросшие за зиму волосы, и завила их сама, так что они казались от природы волнистыми.
   В воскресенье она ходила по дому в новом обличии, привыкая к нему. И в этот же день к ней приблудилась собака. Открыла утром дверь, а за ней стоит и смотрит в глаза пес. С выражением "вот, наконец, я и нашелся". Подросший щенок. Вроде бы овчарка, но окрас несколько другой, больше напоминает волчий.
   Вынесла ему за дверь миску супа. Вечером выглянула на площадку - лежит. И тут же, взметнувшись, кинулся ластиться к ее ногам. Еле утихомирила. Опять накормила. Вынесла ему тряпку - постелить на холодный пол. Утром естественным образом он отправился провожать ее на работу.
   Конечно, Рита оставила его за входной дверью, не пустила дальше. Тогда пес начал обегать одноэтажное здание, становиться лапами на подоконники, и заглядывать в окна. Найдя Риту, он заскулил счастливо и попытался прыгнуть так высоко, чтобы добраться до форточки. Что тут было делать? Тайком провести пса в кабинет, где он улегся под столом и блаженно заснул у ее ног.
   Так состоялось одомашнивание. Она назвала найденыша Джеком, и чтобы подобные подвиги верности не повторялись, запирала его дома, а вечером шла с ним гулять. Он бежал рядом мягкой поступью, ловил ее взгляд, а задержавшись по своим собачьим делам, так кидался вслед в такой отчаянной тревоге - не потерять бы ее, что у Риты сердце сжималось. Прежде она не умилялась животным, но теперь, опуская руку на эту голову, ждущую ласки, она все чаще думала: умели бы так любить люди...
   "Выздоравливала" она медленно. И все же это происходило. Все чаще приходили мысли о чем-то другом, а не о нем. Она уже думала о том, как провести лето, набрасывала какие-то планы. Конечно, ограниченность в деньгах делала дальние путешествия нереальными, но почему бы с той же Маринкой и ее другом не отправиться просто в поход? По той же по Самарской Луке к Шелехметским горам... Маринка с Сергеем, она - с Джеком. И вечера у костра будут душевнее и запомнятся ярче, чем лежание на переполненном черноморском пляже. Или выбраться к Молодецкому кургану, там фермерское хозяйство открылось, лошади...
   Даже ходила она теперь иначе, чем год назад. Не было этой сутулости, которую рождала непрестанная душевная боль. Плечи стали прямее, и порою ощущалось чисто физическое удовольствие - от ветерка, все теплевшего буквально от часа к часу, от запаха сырой земли, от вида полянки, зажелтевшей цветами мать-и-мачехи, предшественницы одуванчиков. Да скоро уже черемуха зацветет!
   Пока она не осознавала, что мужские глаза выделяют ее. Ненавязчивая, мягкая, вневременная женственность все еще котировалась. Она же просто отдыхала от боли.
   ...В тот день она пошла платить за квартиру. И только вышла на крыльцо почты, как притормозила машина, та самая, которую она так не хотела видеть - с красным крестом.
   - Как дела? - спросил он, спрыгивая на землю. - С бумажками бегаешь? - это о квитанциях, которые она держала в руках.
   Возможно, он тоже счел, что она изменилась к лучшему за это время, что они не виделись. Месяцы ведь прошли, не дни. Не та, измученная, что заглядывала ему в глаза - другая совсем. Спокойная. Отчужденная. И - не мог не заметить этого - хороша. Как тогда, когда он впервые встретил ее.
   Она же теперь только беспристрастно отметила его сдержанность. Не понять никогда было - рад он видеть ее или нет, что он скажет в следующую минуту. Изобразит ли непонимание на ее робкое:
   - А у меня теперь свободный график работы... Я бы могла...
   - Везет тебе. А у нас так легко не убежишь.
   Или будет у него хорошая минута, улыбнется так обаятельно, как только он умеет:
   - Почему не приходишь? Когда придешь?
   Ей и довольно.
   Теперь она смотрела ему в глаза даже ласково. А вот Джек был настороже, и контраст этой искренней защиты ее и вкрадчивого человеческого голоса, проверяющего, "на крючке" ли еще она, был очевиден.
   - Подвезти?
   - Пожалуй, не стоит. Сейчас так приятно пройтись.
   Она шла - легкий перестук каблучков - и понимала, что с этого мгновения она действительно свободна, и ей голову не хочется повернуть - узнать, смотрит ли он вслед.
   А Джек бежал рядом и заглядывал ей в лицо.
  
   ЕСЛИ Я ЕГО ЗАБУДУ
   На каблуках по улице ходить трудно. Особенно если нет привычки. Правда, и привычка годится не для всяких каблуков. Помню, как поехала на дежурство в типографию в другой район на высоченных - только в театр в них ходить - "шпильках". Домой шла босиком. Плевать, что центральная улица, еще больше плевать, что принимают за идиотку, но какое блаженство! А эти лодочки, эти ожившие средневековые орудия пыток, больше всего хотелось раскрутить за каблуки - и в ближайшую помойку.
   Зато вот на таких - высоких, но устойчивых, как на моих черных туфлях, можно ходить много и долго. В прошлом году только ходьба спасала меня. От отчаяния, от чувства, которое не имеет право быть. Впрочем, что значит - не имеет? Всякое незлое чувство достойно жизни. А уж топтать впервые пробившуюся сквозь рутину будней любовь... образно говоря, наступить на нее - нога не подымается.
   Рутина была еще та... Муж приходил с работы и ложился. Доминирующим в нем было горизонтальное положение. Неважно, что при этом смотреть - "Деревню дураков" или "Как стать миллионером". Телевизор хороший, экран большой, диван мягкий - удобство и нега. Неважно, что читать - изученный вдоль и поперек роман в жанре "фэнтэзи" или забытый детьми на столике букварь. Неважно, спать или бодрствовать, но - лежать, но - не сказать лишнего слова, не участвовать в жизни семьи совершенно.
   Поэтому я всегда думала о себе, как об одинокой женщине. Всерьез принимать за друга это дополнение к диванным подушкам не получалось. А для размышлений время оставалось, несмотря на внешнюю занятость. Это напрасно говорят, что физическая работа отвлекает от мыслей.
   Гудит стиральная машина, руки полощут тяжелый пододеяльник... Или чистишь картошку... Или полы моешь "на автомате"... Голова думает и думает. И под конец не от дел этих нескончаемых, а от мыслей, не оставляющих ни днем ни ночью, хочется всхлипнуть: "Боже, как я устала!" А потом лечь и тихо умереть.
   Вокруг же кипела жизнь. Во всех ее проявлениях. Весна на улице - с ярким, нежным, ласковым солнцем. Все начинало расти, и пока каждая травинка воспринималась как праздник. Это потом начнем разбираться: сорняк, редиска... Сорняк - в сторону, редиску - прополоть. А пока и крапива за счастье. Первые ее листики - пушистые, изумрудные. Птицы особыми, весенними голосами запевающие таким ранним утром, когда почти темнота. Чуть бледнее настоящей ночи.
   А днем такой же "птичий рай" дома. Дети на разные голоса кто сердится, кто верещит от восторга. Солиднее ведет себя старшая - Даша. У нее три своих тишины.
   Тишина первая - за уроками, слышен только шелест страниц. Девятый класс, пока еще без репетитора. Экономим. Копим деньги на учебу, на ВУЗ.
   Тишина вторая - перед зеркалом. Только постук каблуков при повороте туда-сюда. Недавно на субботник одела мои самые дорогие туфли. Конечно, не работала, а стояла в стороне, и парни на нее отвлекались, потому как в таком виде - не мусор сгребать, а на дискотеку. Мини-юбка, колготки в сетку и туфельки со стразами.
   Тишина третья - компьютерная. Ее любимая игра - городок, заселенный вымышленными персонажами. Если вначале она играла по правилам, наподобие того, как малыши играют в куклы: строила домик, обставляла его, заселяла семью - то теперь Дашка развлекается, разыгрывая целые шоу. Есть у нее, например, шоу "Голод". Она покупает для своих симов роскошный особняк, в котором есть все - от телескопа до бассейна. Все, кроме холодильника. Некоторое время маленькие человечки наслаждаются жизнью: плещутся в джакузи, поют с эстрады, играют на рояле. Потом начинают протягивать к хозяйке ручки и просить еды. Кормит она их один раз в день, "покупает" какую-нибудь тарелку пирожков. Кто успел, тот и съел. Через некоторое время начинается мор. Под печальную музыку смерть с косой приходит то за одним, то за другим симом. На месте покойничка остается урна с прахом. Урну Дашка тут же продает, и по дому начинают шляться привидения. Для последнего оставшегося в живых человечка Дашка покупает самый дорогой холодильник, битком набитый едой.
   Когда я спрашиваю, не жалко ли ей компьютерный малышей, она хладнокровно пожимает плечами. Что их жалеть! Двухминутное дело - создать новых!
   Мне бы такую силу воли. Наверное, характер у Дашки будет, как у моей коллеги по работе Наташи. Она по жизни дрессировщица. Кажется, засунь ее жизнь в цирк - и со львами бы справилась без проблем. Пока же редкой степени дрессуры достиг ее муж. Она не разговаривала с ним по два месяца. Ссылала его к маме, несмотря на мольбы. За ней каждое утро заезжал начальник, и они вместе ехали на работу. Короче, теперь Павел после десяти лет брака - чистый шелк. Мало того, что все делает по дому, но и воспринимает Наташу, как единственную и несравненную, с которой даже рядом поставить никого нельзя.
   А я мучаюсь комплексами вины и сомнений. Как мне понравиться любимому человеку хоть немного? Что я сделала не так? За что это забвение?
   Боже, какой идиоткой я была прошлом летом! Вот уж действительно, врагу не пожелаешь жить одной мыслью: "Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я". Если это желание одностороннее, то лучше сразу мылить веревку. Это я теперь знаю, на практике. Но тогда во мне еще жила надежда, которая, как известно, умирает последней, перед этим успев выпить из человека все соки. Надежда под названием "А вдруг..."
   Полный аут. Если человек знает, что вот этот сладкий торт он может получить в любое время дня и ночи, то его начинает тянуть на что-нибудь другое. Например, на соленые огурцы. А превратиться в какое-то новое, необычное блюдо я была не в силах, потому что слишком измучилась. Думаю, что близкие со мной - нервной, огрызающейся и несчастной - тоже измучились. Надо было искать какой-то выход. Только так можно выползти из депрессии - если впереди забрезжила цель.
   Между тем наступала осень. С ее обнаженными бесприютными пейзажами, дождем и длинными темными вечерами. Повторяю, будь у меня хотя бы отчасти такая воля, как у некоторых знакомых леди, я бы произнесла судьбоносные слова: "Мы пойдем другим путем!" и принялась бы за огранку собственной персоны, чтобы через какое-то время соблазнительно засверкать. Но меня на это не хватило. Во-первых, официальная работа, помноженная на домашние дела и троих детей, не оставляла время для досуга. Во-вторых, надежда таки сдохла, оставив от меня бледную тень. Все, что эта тень могла - хлюпать ночами в подушку о тщете всего земного, без некоторых... которые потеряны навсегда.
   Весна разбередила старые раны. Надежда стала воскресать, с трудом приоткрывая опухшие зареванные глаза.
   Первым делом я попробовала посмотреть на других мужиков так, как смотрела бы на него. Небольшая репетиция. Мужики шалели. Они предлагали "подвезти", "проводить", "съездить на природу".
   Потом, когда вечера наконец стали теплее, я одела любимый костюм. Его цвет каждый воспринимает по-своему. Кто говорит - серебристый, кто - зеленоватый, кто - цвета морской волны. Но главная фишка - в его невесомости, прозрачности и разлетающейся юбке.
   Эксперимент номер два. На улицу я вышла в девять вечера. В одиночку. В костюме. За полчаса ко мне пристали тринадцать раз. Хотя я шла быстро и не подымала глаз.
   - Эй, принцесса! Можно с вами пройтись?...
   Тринадцать - несчастливое число, но перекрывать рекорд я не стала, так как последний кавалер оказался чересчур настойчив, и от него я с трудом отвязалась.
   После этого можно показаться Ему на глаза. Во всяком случае, стыдиться меня не придется. Хотя Дашка говорит, что стыдно должно быть мне. Он слишком похож на старого, ободранного и потасканного обезьяна. Но если злая любовь вынуждает любить даже козла, то "обезьян" все-таки экзотичнее.
   Впрочем, каким бы животным он ни был, он не показывался. Вероятно, у него была своя наполненная интересная жизнь. Любовь - это ведь не когда встречаешь и думаешь "А почему бы и нет..."
   И тогда я сказала себе: "Если я его забуду - сделаю себе большой-большой подарок. Путешествие. Поеду одна туда, куда захочу. Подарю себе одну неделю в жизни, но такую, чтобы и я гробу блаженно улыбалась, вспоминая ее".
   После этого стало легче. Не жалко текущей мимо весны, перешедшей в расслабленное лето, когда весь город отдыхает, кое-как создавая иллюзию работы. На выходные мы уходили с детьми в лес, где они успевали надышаться до головокружения, пока я дремала в тенечке. А потом - компьютер до поздней ночи. До придания глазам того рубинового оттенка, какой бывает только у белых пушистых кроликов.
  
   ...Я встретила его в октябре, за день до отъезда, когда все документы были уже оформлены.
   - Когда увидимся? - спросил он. На эти заинтересованные и даже жадные интонации я когда-то купилась. Станиславский, блин, и Немирович-Данченко в одной обезьяньей морде.
   Я пожала плечами и посмотрела на него таким прозрачным взглядом, который сделал бы честь Ермоловой.
   - Уезжаю...
   - Ты? И куда?
   - В Париж...
   Так небрежно, словно там у трапа самолета выстроились Жан Марэ, Ален Делон и... кто там у них нынче в фаворе? Давно не было времени на кино.
   - Ты чего не звонишь-то? Звони хоть... - успел крикнуть он мне в спину.
   А я шла от него такой легкой походкой, какой, наверное, ходят парижанки, даже когда расстаются с любовником навсегда.
  
   ****
  
  
   ЕДИНСТВЕННАЯ
   Саша Тихонов работает в областном центре. Чтобы успеть на первый автобус, нужно вставать в пять утра. Возвращается он, когда по телевизору уже идут "Спокойной ночи, малыши". Выходной только один. И, оказавшись дома, Саша обычно старался отоспаться. Но теперь он вообще не знает покоя и говорит, что, видимо, придется выбирать между психушкой и водворением за колючую проволоку. Причем по очень нехорошей статье.
   А вся проблема - в любимой жене. Саша искренне считает ее единственной и неповторимой, умницей и красавицей, к которой неровно дышит весь мужской мир.
   Поведение Иры всегда уверяло окружающих, что она - особенная. Когда человек настолько влюблен в себя - это заразительно. Он может делать что угодно: улыбаться, быть милым и обаятельным или проходить с величественным видом, но эта самая степень самоуверенности окружает его особой аурой. Мужчины слабее духом, они ломаются первыми. Женщины в большинстве своем относились к Ире негативно, злились и не понимали причин ее популярности.
   Зато парни ценили и оспаривали ее внимание. Вначале она к каждому искала подход. Умела так искренне расспрашивать о вроде бы неинтересных ей мальчишеских проблемах, так улыбалась, так просто и непринужденно себя вела, что парни, привыкшие к обособленности или кокетству своих одноклассниц, решали, что Ира - девчонка особого сорта, она одна все понимает, ей одной можно доверять.
   К доверию затем присоединялось желание заполучить Иру единственно в свои подруги. А здесь уже приходилось считаться со всеми нюансами ее поведения и капризами. Потом она опять становилась обаятельной и простой. Короче, умение морочить головы было ее природным талантом.
   Училась Ира более чем посредственно, и в этом плане у нее после окончания школы не было особых перспектив. Правда, сочинение за нее порывались писать сразу несколько рыцарей, а по прочим предметам каждый из друзей был рад предоставить свои "шпоры" и "бомбы", но она гордо отвергла помощь, решив, что аттестат получит и так.
   Важнейшим событием после школы следовало считать замужество. И в этом отношении Саша был наиболее подходящим претендентом. Во-первых, из семьи, где папа находился под каблуком у мамы и послушно зарабатывал деньги. Во-вторых, этих денег было достаточно много, чтобы обеспечить обе семьи - старую и молодую. И, наконец, Саша пребывал в той стадии влюбленности, когда не толькосчитал Иру "чистейшей прелести чистейшим образцом", но и готов был повиноваться этому "образцу" безоговорочно.
   После полноценной, по всем понятиям, свадьбы, то есть с эксклюзивным платьем для невесты, катером и пикником на природе, молодые получили возможность проявить себя в семейной жизни.
   Конечно, жить они хотели одни. И это желание старшее поколение поняло и одобрило, в результате чего была приобретена и обставлена квартира. Ну что еще надо для полного счастья?
   Первые годы Ира не стремилась работать. Ее вполне устраивало, что можно отдохнуть от тяжелые школьных лет, когда каждый день чего-то требовали. Дома было тихо и уютно, одежды хватало, о еде заботиться не приходилось - родные набивали холодильник. И каждое лето им с Сашей покупались путевки на юг. А потом скучать не позволили родившиеся один за другим сыновья.
   И Пашу, и Никитку она воспитывала строго. Дети знали свой режим, не капризничали и даже спать шли вовремя, безо всяких уговоров. Поэтому в садике они были на хорошем счету.
   Ира же, когда ребята пошли в садик, вдруг заскучала. Молодость идет, а она не видит ничего, кроме четырех стен. Она как-то поняла, что гуляла в жизни очень мало и надо наверстывать упущенное.
   Саша вначале расценил недовольство жены как желание работать. Самого его родители - при всей любви к нему - от труда не избавляли. И он уже многого достиг. Был ведущим специалистом в одной из тольяттинских фирм, и заработок приносил хороший.
   Что же было в этой ситуации делать с Ирой, не умевшей практически ничего? Но ухаживать за собой она умела и любила и, поразмыслив, пошла на краткосрочные курсы визажистов. Вскоре появились клиентки. Сперва из числа подруг, потом начали приходить подруги этих подруг, затем уже их знакомые.
   Макияж Ира делала смелый, яркий, запоминающийся. Вскоре ее, по рекомендации одной из клиенток, приняли на работу в салон. Правда, теперь приходилось каждое утро, как и муж, ездить на работу. Зато вечера отныне были ее. Сперва она оправдывалась, что задерживает ее работа, и Саша верил, волновался, бегал встречать.
   Потом признания Иры стали более откровенными: пошла к подруге на день рождения, посидели в кабаке, поехали кататься на машинах. Такое теперь повторялось по нескольку раз в неделю.
   Как-то поздним осенним вечером Ира приехала совсем грязная и объяснила, что упала на пляже. Она вытряхивала из белья песок и долго грелась под душем, но все-таки заболела. И Саша, впервые не выдержав, объяснил, от каких слов происходит название ее болезни "трахеобронхит".
   И такая жизнь все тянется. Детям, оказавшимся на попечении дедушки и бабушки, живется неплохо, но они скучают, редко видя мать. Саша, перепробовавший уже, как ему кажется, все, находится в полной растерянности.
   Ни уговоры, ни попытки создать для Иры дома более веселую и интересную жизнь не действуют. Руку на нее поднять он категорически не может. Саша по-прежнему убежден в том, что она единственная и неповторимая.
   - У нас уже все хорошо, - говорит он, когда близкие уговаривают его развестись, - Ира уже вторую ночь ночует дома.
  
  
   ****
   ВАРВАРА
   Впервые в жизни я поняла, что такое "метать громы и молнии". Обычно окружающие считали, что я даже повысить голос не могу.
   - Что значит "он в шоке"? Кто должен быть в шоке - мы или он?! Сколько он собирается из этого шока выходить?!
   Ленка сидела на кровати, втянув голову в плечи. Она тоже не привыкла ко мне орущей. И тем более бьющей кулаком в стену. Кроме того, Ленка пребывала в состоянии, близком к панике. Все предостережения занудливой старшей сестры воплотились в жизнь. Сестра может торжествовать. Но что же ей, бедняге, сейчас делать?
   Ленка привыкла считать себя маленькой девочкой. Наверное, с тех пор, когда наша маман отчалила на Север за большими заработками. Она решила, что иначе на ноги нас не поставит. При том, что отца своего мы в жизни не видели, эта картина имела некоторую достоверность. Некоторую, потому что многие наши ровесники выросли и без отца, и при матери.
   Самые тяжелые времена к тому времени остались позади. Я уже училась в институте культуры. Ленка еще ходила в школу. Предполагалось, что ее воспитание я пока возьму на себя, а маман будет высылать нам деньги. Она планировала уехать на пару лет, но теперь уже ясно, что сюда она не вернется. Наконец у нее появилась своя семья. Муж, который стал только ее мужем и больше ничьим. В отличие от нашего отца. И поздний ребенок - долгожданный сын, на которого она не надышится. Мы же с Ленкой уже взрослые, можем обойтись и без материнской заботы.
   Но вначале сестру дружно жалели друзья и соседи.
   - В тринадцать лет остаться практически сиротой! Офонарела совсем Валентина! Всех денег не заработаешь, лучше б за девчонкой доглядывала...
   Доглядывать научилась я. Ленка росла очень доброй, но безалаберной донельзя. Она могла испечь торт, восхитившись каким-нибудь рецептом. Но не умела сварить макароны. Она по два часа расписывала ноги себе и мне, создавая шедевры, а потом я зашивала ее колготки, стараясь сделать шов незаметным - присылаемые деньги мы расходовали экономно. Зная маман, я понимала, что в любой момент она может счесть нас уже самостоятельными, и материальная подпитка закончится.
   А мне нужно было скопить Ленке на институт. Времена менялись, и становилось почти невозможным попасть на бюджетное отделение. А если сестра останется без образования - это будет катастрофа. Ей придется, как и маман, всю жизнь зависеть то от одного мужика, то от другого.
   В десятом классе Ленка прибавила мне седых волос. Вначале она увлеклась туризмом. Из всей этой эпопеи я одобрила только ее игру на гитаре. И голос есть, и песни славные. Но смириться с тем, что их группа постоянно тренируется в горах, что даже зимой они практикуют ночевки в палатках, что случиться может все и в любой момент... А уж пуще всего эти туристские вольности...
   Не приходит сестра вечером домой. К половине второго ночи я уже чуть живая добираюсь до последнего ее друга - и что же? Его мама говорит - да мол, спят. Смотрю, в Витькиной комнате, на диване, не раздеваясь, каждый в свой плед закутавшись, дрыхнут. Долго смотрели видик, притомились.
   - Да ты что! - хлопает глазами проснувшаяся Ленка, - Мы ж носами в разные стороны!
   Вот что с нее взять! Но туризм кончился, и пришел черед нового увлечения - театр. Ленка собирается не куда-нибудь, а в студию при городском театре, учиться на актрису. Больше никуда не желает, хоть на коленях за ней по лестнице ползи.
   На прослушивании ей сказали:
   - Джульетту играть не будешь, а кормилицу - в самый раз!
   Это потому, что крепкая она у нас девочка. Тип красивой крестьянки. Я смирилась. Думаю, буду продолжать копить деньги. Выгонят Ленку, или поумнеет она - проплачу ей настоящую учебу.
   А летом она уезжает к бабке в деревню и возвращается оттуда беременной. В тот момент, когда она мне об этом сказала, мне захотелось ее убить. Заодно. А главным образом, нанять киллера для Пашки и отстрелить ему яйца. Я его знала - семнадцатилетний оболтус с челюстью человекообразной обезьяны. И вдруг у него просыпаются тонкие чувства, он не может сообщить эту новость своей матери так сразу и пребывает в шоке. Явно на всю оставшуюся жизнь.
   Первое, что я сказала:
   - Только попробуй пойти на аборт!
   Ленка посмотрела на меня с надеждой - видимо, очень боялась, что я пошлю ее именно туда. Но, во-первых, за все нужно расплачиваться по честному. Во-вторых, я отношусь к категории тех дур, которые просто не представляют, как можно убить собственного ребенка, даже в стадии, когда он похож на червяка.
   Так, полчашки кофе, полчашки коньяка. И в нашей жизни будет еще один ребенок. В нашем доме. В городской театр Ленке теперь рыпаться бесполезно. Но я поговорила со своей знакомой, режиссером Варварой Савичевой, которая вела экспериментальный театр-студию при Дворце культуры. Спектакли они ставили в основном детские, заработки были копеечные. Но Варвара Ленку взяла.
   Стильная она была женщина, эта Варвара. Одевалась в народном стиле. Длинные юбки из цветастых тканей, коса ниже пояса. Неудивительно, что ей Ленка понравилась. И она ей сразу дала играть Панночку в "Ведьме", которую Ленка и исполняла до нового года, пока ее окончательно не разнесло.
   С подготовкой приданого новорожденному проблем мы не знали. Нам всего натащили. Ленкины туристы и артисты несли распашонки, ползунки, кофточки чепчики. У кого братья-сестры выросли, у кого свои дети. Появились у нас и кроватка, и коляска, и даже ночной горшок. Только пеленки мы с Ленкой выкроили сами и подшивали их по вечерам, глядя телевизор.
   Родила она, между прочим, на ура. Акушерка сказала, что это были образцово-показательные роды. Даже не пискнула ни разу. Тип крестьянки себя оправдал.
   А девочку назвала Варварой. В честь режиссерши, в которую к тому времени уже была влюблена.
   Наши обязанности по уходу за Варькой распределились так. Утром с малышкой сидела я. В библиотеку мне надо было только к двенадцати, а Ленка как была совой, так и осталась. Встать на рассвете для нее было все равно, что на эшафот взойти. Зато вечером для нее не оставалось иного выхода, как тащить Варьку с собой в студию.
   И росла та театральным ребенком. Поверх чепчика ей надевали шляпу с пером, набрасывали на распашонку плащ и так фотографировали. Она засыпала в мягком кресле, пока Ленка репетировала. Ее нянчили все по очереди и ее крестная, Варвара Савичева, тоже.
   Летом была перспектива съездить всем вместе на месяц в деревню. Там девочка могла бы почти сутками быть на воздухе. Но мы с Ленкой решительно все это отмели. Изображать из себя воочию "сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна"? Нет уж, пощадим Пашку-папашку, пусть остается в шоке.
  
   Это случилось осенью. Ленка с малышкой пошли с утра в поликлинику - сдавать анализы, а я на кухне занималась обедом. Когда раздался звонок, я думала, что пришел кто-то из Ленкиных друзей. Но это была мать Пашки. Я знала эту женщину. Она предпочитала никогда не слышать дурных новостей, не расстраиваться. И, естественно, делала вид, что и не знает о Пашкиных похождениях. Хотя в деревне от нашей бабушки все обо всем знали.
   И что же? Новость была - хоть садись на стул и хватайся за спинку. Пашку, оказывается, судят. Они там по пьяному делу чего-то грабанули. Но если сейчас выяснится, что у него маленький ребенок - суд это учтет. Может, срок дадут поменьше. Или вообще условно осудят.
   - А где Лена? - озираясь, спросила женщина.
   Здорово! Ее так интересовала внучка, что о ней-то она даже не спросила. Только один ребенок существовал для нее на свете - ее великовозрастный сын, а все другие должны были повести себя так, чтобы ему было лучше.
   Пока я набирала в рот воздуха и со мной второй раз в жизни должна была случиться истерика, подошла сестра.
   И опять, малышку Пашкина мать почти не заметила. Ее интересовала только Лена. Что скажет Лена? Поможет оформить нужные справки или нет?
   - Да ни-ког-да!
   - А мы и сами можем подать, чтоб отцовство установили. И не запретишь, - Пашкина мать попробовала взять тон, которым говорят с гулящей девкой, не достойной уважения. Сама она - порядочная женщина, всего лишь вырастившая преступника, а Ленка - шалава такая, еще качает здесь из себя что путное...
   - Щас достаточно кровь сдать и все...
   Вот это и оказалось для Ленки последней каплей. Они только что вернулись из больницы, где у Варьки как раз брали кровь, и девчонка обревелась. И Ленка, жалея ее, тоже была вся в слезах. А теперь второй раз тащить ребенка на экзекуцию, чтобы этот великовозрастный обезьян спрятался за детской спинкой? За этим маленьким тельцем в голубом вязаном костюмчике?
   Я никогда не видела Ленку такой. В сумке у нее были бутылочки с кефиром из молочной кухни. Одним движением она сделала из бутылочки "розочку". И пошла на женщину:
   - Если я еще раз услышу, что этот выб...к ее отец, ты у меня до конца жизни Квазимодой ходить будешь, швабра подзаборная!..
   Дверь хлопнула, казалось, по лицу женщины. Оттуда еще что-то кричали, но нам уже было не до того. Перепуганная Варвара захлебывалась плачем, я капала Ленке валерьянку.
   - Я поверила, что ты могла ее убить, - говорила я.
   - Я теперь Разбойницу в "Снежной королеве" играю, - сказала Ленка, вытирая глаза оказавшимся под рукой фартуком. - Так что все о'кей...
   ****
  
   ПОДРУГИ
   Аня сидит в большом кресле с ногами, уютно откинувшись, почти разлегшись. Она учит подругу жить. Делится своим жизненным опытом. А точнее в деталях, в красках, с медлительностью садиста расписывает, что удалось ей и вряд ли удастся повторить любимой заклятой подруге.
   Вот, например, Париж. Она только что вернулась оттуда. На недельку съездила "отдохнуть от рутины". Не одна, конечно. Наташа не прерывает многозначительную паузу, потому что настроение Ани неизвестно. Она может ожидать расспросов - "А с кем? И кто он? Когда вы познакомились?", но может и небрежно оборвать: "На это я тебе отвечать не буду..." Зачем нарываться.
   Аня напоминает домашнюю кошку, вылизанную до последней шерстинки. Мягкая, пушистая, готовая в любой момент вцепиться - вроде бы игриво, но весьма чувствительно.
   Еще десять лет назад влиятельные папа с мамой устроили ее на кабинетную должность среди власть имущих, которые работу покидают только ногами вперед. Десять лет - достаточный срок не только для того, чтобы ощутить почву под ногами, но и для того, чтобы вокруг возделать сад.
   В то время как большинство женщин обречены считать своим стилистом городской рынок, Аня одевается так, что дамы выворачивают шеи, стремясь запомнить фасон. Есть на свете такие маленькие магазинчики, где специально для вас - постоянной и щедрой клиентки - придерживают нечто неповторимое.
   Сейчас на ней переливчатый серебристый халатик в жанре "только потяни за этот шнурок, любимый". Правда, тянуть в данный момент некому. Но об этом после.
   Длинные ногти серебряного же цвета неправдоподобно красивы, таких не бывает у женщин, хотя бы споласкивающих за собой кофейную чашку.
   Еще Аня падка на рекламу, и ее туалетный столик заставлен именно теми баночками и скляночками, которые усиленно превозносят по телевизору. Ведь вы этого достойны!" "Морщины? Только не у меня!" "Кожа нежная и гладкая, как у ребенка". Дорогая косметика, французская.
   Так что там о Париже? Эти утренние круассаны, эти прогулки по Монмартру, этот таинственный спутник...
   Аня теперь эксперт по французской жизни, и сразу дает понять, что там хорошо настолько, что этого даже не в состоянии понять те, кто прозябает здесь.
   Наташа украдкой оглядывается и думает, что согласна была бы век прозябать в Аниной комнате. Лежать на этом роскошном ложе, на пушистом пледе. С одной стороны - огромный аквариум с подсветкой. Поднимаются пузырьки воздуха, и бессистемным завораживающим калейдоскопом скользят рыбы. Другая стена в зарослях, в зеленом водопаде струящихся из-под потолочной высоты растений. И здесь же щебечут канарейки.
   Какая зимняя депрессия, о которой говорят! Тропики!
   Домработница (считается, что ни у Ани, ни у ее мамы нет времени на хозяйство) приносит поднос. Нарезанный маленькими кусочками яблочный пирог, кофе в сервизных чашечках, ликер, рюмки...
   Аня еще уютнее устраивается в кресле и окидывает Наташу оценивающим взглядом.
   - Тебе надо купить светло-коричневую шапку. Норку. Норку ты проносишь долго и такой цвет тебе пойдет. А от этого серого... Он же придает оттенок... У тебя такой вид, словно ты три дня лишних живешь.
   Наташа и вправду не сняла свою серую вязаную шапку, потому что забежала на минутку. Аня иногда использует ее в качестве курьера. Например:
   - У меня диски для компьютера закончились. Купи, пожалуйста, и принеси. Деньги я тебе сразу отдам.
   Наташа не умеет говорить "нет" - в общем-то, не лучшее качество. Особенно когда приходится под дождем тащиться за этими дисками, потому что Аня в дождь на улицу не выйдет, а ее домработница ничего не понимает в компьютерах.
   Предполагается, что времени у Наташи завал, так как она не работает и сидит дома. Полугодовалый ребенок для Ани - нечто вроде домашней собачки, которая не должна сильно мешать.
   С другой стороны, Аня считает, что ситуация у подруги теперь безнадежная. Муж - пианист, преподаватель в музыкальном училище. Его зарплата - это материал для фокусника. Только великий маг и чародей умудрится растянуть ее на месяц. Неудивительно, что Наташка выглядит чуть лучше тех дам, которые промышляют сбором бутылок. Эта шапочка, эта курточка... Юбка - никакой длины - ни макси, ни мини. Пониже колен, как носят старые тетки . Нитяные колготки и сапоги еще с квадратным носком. В каком году такие носили?
   Даже если она бросит своего маэстро, кому она будет нужна с этим несносным орущим существом? Его же никуда не денешь, чтобы не осудило общество. В детдом? Так потом все будут говорить... А на какие средства Наташке привести себя в более-менее товарный вид, чтобы с помощью мужика устроить свое дальнейшее будущее? Если все последние копейки из семейного бюджета выгребаются на ползунки-костюмчики...
   Аня задумывается, почему она так не любит детей? Наверное, потому, что ее таинственный друг, спутник по Парижу, тоже вечно рассказывает о своем сыне. Он то восхищается его успехами в учебе и пророчит великое будущее, то переживает по поводу слишком агрессивной компании, с которой - вот беда - связался сыночек. Именно сын фигурирует в качестве основной причины, по которой он не бросает семью. Подарки, которые могли бы достаться Ане; время, которое могло бы быть проведено с ней... Везде этот ограничитель, этот мальчик, имени которого она так и не может запомнить. И запросы у него, как ей кажется, как у принца Уэльского.
   И при том Аня на каком-то подсознании чувствует, что решись она на подвиг - на настоящий для нее подвиг - роди она ребенка, принц Уэльский все равно останется на прежней недосягаемой высоте. Путеводная звезда для папочки, каждый раз уводящая его из ее дома.
   - Хорошо, - покорно соглашается Наташа, имея в виду норковую шапку светло-коричневого цвета. - Куплю.
   С Аней проще согласиться. Тогда еще пара советов - и она отстанет. А если начать возражать, то обучение премудростям жизни затянется надолго.
   - Побегу я. Ромка уже проснулся, наверное.
   Прощальный жест - Аня вручает ей шоколадку для ребенка. И хотя Ромка этого еще не ест, Наташа жест ценит и благодарит многословно. Аня при этом жалеет, что когда уходит любимый, она не может дать ему с собой крысиного яда для принца Уэльского.
   Слава Богу, дома все оказывается благополучно. Сын спит, как и час назад - даже не раскрылся. И кошка не улеглась ему на личико, а прилично свернулась клубком в сторонке. И медленно булькающий на плите на маленьком огне бульон не выкипел, а сварился как раз до готовности.
   Наташа оглядывает комнату, которая каждый раз после возвращения от Ани кажется ей убогой, почти нищей. На несколько часов. Потом она снова вживается в свой мир и перестает замечать его несовершенство. Конечно, будет еще лучше, если они наконец-то покрасят полы. Но с этим придется подождать до лета. Чтобы быть с Ромкой целый день на улице, пока не высохнет краска.
   Единственное богатство - это картины. У Дмитрия в семье все люди творческие. Отец был художником, сын потянулся к музыке. Наследство - полотна большие и маленькие - везде. Даже в коридоре. Стен не видно. И рука не поднимается продать ни одну. Каждая - память.
   ...Наташа заправляет суп макаронами, когда звонит телефон:
   - У тебя есть сейчас минута? - спрашивает Дмитрий.
   Наташа улыбается, представляя, как он кладет свою телефонную трубку на рояль. Она опускается в кресло (плевать, что разварятся макароны) и, закрыв глаза, слушает "Лунную сонату".
   *****
  
   ВОЛШЕБСТВО ТВОИХ РУК
   Каждое утро я просыпаюсь с мечтой о твоих руках. В блаженной полудреме, которую я позволяю себе несколько минут, я просто физически ощущаю, как ты кладешь их мне на плечи. Это чувство ни с чем не сравнимо. Это залог того, что сейчас отступят все сомнения, все страхи. И будет так хорошо, так спокойно, как в блаженную пору детства.
   Я всегда удивлялась нежности твоих рук. Потому что знаю твою силу. Знаю, что ты никогда не боялся тяжелой работы. Когда заработать можно было только так, а не иначе, ты таскал мешки, за которые другие мужики не рисковали взяться. И в огородном грязном труде ты не хуже крестьянина. Надо - значит надо.
   А еще ты умеешь воевать. Наша Родина-мать для вас, детей мирного времени, отыскала войну и год за годом посылала туда, уже представляя, что целыми вернутся немногие из ее сыновей. И тебе пришлось пройти через все то, что даже отсюда кажется адом. Ты только иногда, вскользь рассказываешь о той жизни, стараясь найти в ней нечто забавное. Вот, например, даже не заметил, как был ранен. Вроде бы тихий был день, шли по улице города, уже ставшего своим. И вдруг горячо стало груди. Друзья испугались, увидев, что рубаха твоя залита кровью. Госпитали, и снова бои, вертолеты, увозившие тела убитых...
   Но об этом - не более двух слов. Об этом можно говорить только с теми, кто там был. Но, с той ли поры осталось в тебе бесстрашие, которое уже никогда не допустит, чтобы "твоя хата была с краю". Начинают ли хамить хулиганы в автобусе, или угрожает тебе отморозок, чувствующий себя новым Рэмбо - ты никогда не опускаешь глаза, стараясь не замечать, не обострять. Прикинуться ветошью, уйти в тину, залечь на дно. Поэтому твои близкие не могут жить спокойно. Все ли будет благополучно хотя бы нынешним днем?
   Мы видимся с тобой нечасто - несколько раз в год. Обычно это переломное время - осень или весна, когда тяжелее всего дается жизнь. Когда на исходе силы - моральные или физические. И, кажется, что никогда не уйдет изнуряющая слабость. Не хочется ни с кем говорить, нагрузка по работе явно чрезмерна. Лежать бы клубочком, и чтобы тебя кто-то жалел.
   Но кто? Моему благоверному давно уже нет до меня дела. Порою я думаю, что единственная болезнь, которая ему угрожает - это пролежни. Впрочем, вероятно они появятся не у него, а у дивана. Придя с работы и повесив куртку, он немедленно переходит в горизонтальное положение и сохраняет его до семи часов утра, когда звонит будильник.
   Работая в саду, я вижу возле сарая забытое, но еще не проржавевшее зеленое судно. Это был самый необходимый предмет в эпоху, когда у нас лежала парализованная тетка. Потом судно выбросили за ненадобностью. Теперь легко вообразить, что супругу бы оно пригодилось. Тогда они с диваном срослись бы в сиамских близнецов. Отпала бы всякая надобность подыматься.
   Я докапываю последнюю грядку. Осенняя земля мокрая, тяжелая, огромными комьями налипает на лопату. Через забор косится Толик - бойфренд нашей соседки. С перекопкой он уже покончил, теперь жжет накопившийся мусор - сухие листья, обрезанные ветки, разломанный пролет забора. Жжет вдумчиво и аккуратно - в мангале. Лена выйдет к тому времени, когда огонь превратится в угли. Они будут делать шашлык и допоздна просидят на улице, за вынесенным сюда столиком, за бутылкой вина.
   - Где твой? - спрашивает Толик.
   Что ему сказать? Что он давно уже не мой, а свой собственный? Что он вряд ли бы заметил мое отсутствие в своей жизни?
   Когда я возвращаюсь в дом, в сумерках - работать долее просто невозможно, ничего не видно, супруг благополучно спит. Он утверждает, что для него особый кайф спать при включенном телевизоре - лучше любого снотворного.
   Я до чертиков устала, но спать не могу. Что будет менее больно: задумываться о грядущей жизни или закрыть глаза? Наверное, надо сделать над собой усилие и сказать, что такая видимость семьи хуже одиночества. Что лучше будет не видеть друг друга, чтобы безнадежность и раздражение не разъедали душу.
   А потом оформить все нужные бумаги. У нас не будет имущественных споров. Я отдам все, что он пожелает, только бы не эта вселенская тоска, которую он даже не замечает.
   Все. Я больше не могу. Я завтра иду к тебе. Это всегда радостная встреча. Те полтора часа, которые мы можем провести вместе, подобны чудодейственному лекарству, которого хватает надолго.
   Твоя улыбка, она такая искренняя, что я, которая уже давно ничему не верит, ей - верю. Верю, что ты рад меня видеть.
   Мы будем говорить обо всем на свете. Вернее, это ты будешь говорить, а я слушать. Ты рассказываешь всегда интересно, о чем бы ни шла речь. Детство ли это, годы юности, воспоминания или нынешнее - невозможно не увлечься вслед за тобой, невозможно не забыть обо всем.
   И все-таки главное - это твои руки. Эти волшебные руки - мягкие и сильные, которые не знают усталости. Как расцветает под ними тело! Когда твои пальцы скользят по плечам, когда ладони накрывают мою обнаженную спину... в этот момент будто начинается новая жизнь. Как я благодарна тебе - мой массажист!
   ВЫБРОСИТЬ МУЖА
   В некоторых странах, населенных умными людьми, существует обычай на Новый год выбрасывать из окна старые вещи. Вроде бы - по слухам - от игрушек, которые надоели детям, до роялей, насточертевших взрослым.
   Непередаваемые ощущения, должно быть, у того, кто идет по улице, а ему на голову неслабый такой рояль из прошлого - хрясь!
   Тамара решила выбросить мужа. Откладывала она это изо дня в день, из года в год, пока, наконец, не почувствовала - пора! Самое время. Что можно придумать мудрее банальной истины: с нового года - в новую жизнь.
   Муж не знал о том, что ему предстоит стать дверью, открывающей новый жизненный путь. У него на новогоднюю ночь были свои планы.
   Он хотел съесть большую миску "зимнего салата" и жареную курицу. И уйти в маленькую комнату, которая в семье называлась верандой. Это самая спокойная комната. Детей туда не пускают, потому что там почти холодно. Но если выпить рюмок так несколько, и укрыться одеялом, и включить телевизор...
   То, что в семье живет практически йог, находящийся постоянно в нирване, вызывало у Тамары серьезные опасения превратиться в кобру, которую не остановит никакая факирская дудочка.
   Они много лет уже никуда не ходили. Когда вечные дела, маленькие дети и денег - на дне кошелька - куда пойдешь?
   И обилие предложений и приглашений - со всех страниц, со всех экранов, со всех столбов звучало злой издевкой. Программа будет такая же, как и в предшествующие пятнадцать лет.
   Сперва очереди, имеющие место быть в эти предпраздничные дни даже в продовольственных магазинах. Потом маята на тесной кухне, обильный стол, за которым уже нет сил сидеть, и - носом в подушку в первый же час нового года.
   ...Разговор был коротким. Они и до того говорили друг другу по три слова в день. Получилось с ее стороны два лишних, с его - одно.
   - Иди к матери.
   - Хорошо.
   Мать всегда примет. Она такая же йогиня. Будут вместе жевать "оливье", не отрывая глаз от голубого экрана.
   Вещи Тамара сложила в сумку. Их было так мало, что на состоянии шкафа это как-то не сказалось. Если бы не необходимость ходить на работу, Вася довольствовался бы лежащим на диване пледом в качестве покрывочного материала. Кто не франт, тот не франт.
   Вероятно, Вася решил - перезлится и простит. Он взял невесомый свой чемодан и временно слинял в родные пенаты.
   Тамара осталась с бытом один на один.
   Какое уж тут праздничное настроение! В душе она твердо решила, что - развод. А все психологи дружно приравнивают этот период к самому мрачному в жизни женщины. То ли полярная ночь, то ли пустыня Сахара, но пригодных для существования температур нет и не предвидится.
   Сначала не заладилось с елкой. Все они были подозрительно рыжие. Что на мини-рынках, что в национальном парке.
   - Прошлогодний товар, что ли?
   Лишь один из продавцов объяснил флегматично:
   - Говорят, кислотные дожди шли.
   Да такая елка осыплется еще до боя курантов! Она выбирала наиболее бледный оттенок рыжего, с зеленоватым уклоном. Получила страшилище, где на трехметровую длину - три ветки. Волочь домой пришлось без автобуса, потому что как с таким - в автобус? И как, выяснилось - в квартиру? Потолки хрущевок не рассчитаны на новогодние праздники. Тут можно ставить только ель-зародыш.
   Где пила? И была ли она вообще в хозяйстве у Васи? Ножу елка не поддавалась, а оставлять ее в наклонном положении, в каком она только и пролезла в квартиру.... В конце концов, елку пришлось торопливо притыкать в угол, и бежать в ванную, где новая стиральная машинка немецкой фирмы "Ханза" повела себя совсем не по-арийски.
   Чем вызвала ее возмущение последняя загрузка? Бог весть! Но машинка замолчала и начала сливать воду на пол. Если учесть, что жила Тамара на пятом этаже, то Ниагарский водопад низлежащим квартирам был обеспечен.
   Тамара сама не знала, что способна произносить такие слова. Сейчас она дала бы фору любой уголовнице, потому что, как ей казалось, это был уже не "семиэтажный", а гораздо более высотный великий и могучий русский - сами догадываетесь что...
   В это время в видеомагнитофоне закончилась пленка, кот Леопольд в очередной раз сделал "мышей", дети воспрянули из зомбированного состояния и явились на кухню "помогать".
   Им надо было все: лепить из теста, резать колбасу и чистить картошку. Одновременно попробовать соленые огурцы из банки, пирожные из холодильника и то вкусное, что жарится в духовке.
   Красная и растрепанная после борьбы с наводнением, Тамара оторвала каждой из дочерей по куску теста и велела реализовывать свои дизайнерские способности в комнате. Потому что она сейчас не в том настроении, чтобы делать из пятилетних малюток поваров. Может и скалкой по башке.
   Собака запросилась гулять. Она вспомнила, что про нее забыли на весь день и пришла показать, что она вся тут, такая хорошая и любимая. И очень хочет во двор. Собака - овчарка, потоп грозит хуже, чем от стиральной машинки.
   Пришлось выключать все конфорки плиты, одеваться и идти на улицу.
   Было тихо и морозно. И довольно пустынно. Каждая квартира превратилась в боевой штаб. Везде жарили, парили, тушили и развешивали. Всей семьей. Тамара почувствовала себя сироткой Марысей. Впереди простиралось такое же сиротское будущее.
   ...Традиционно детям устраивали вечерний стол, зажигали для них елку, а потом отправляли спать. Теперь наряженной елки не было. Был повод.
   Она набрала телефон свекрови. Тамара знала - он висел на стене над диваном, на котором лежал Вася. Он всегда там лежал, когда был в гостях.
   - Приезжай, - сказала она.
   - Ладно, - согласился Вася.
   Было девять часов вечера. В десять елка уже стояла в крестовине - надежно и прочно. Каким концом вставлены руки у мужчин? Тамара даже не заметила, как Васе удалось сотворить это чудо.
   ...Без четверти двенадцать дети спали. Огоньки на елке горели. Вася открывал шампанское сидя. Ему было лень встать.
  
  
   ****
   УЮТНАЯ ЛИЛЯ
   На эту работу меня устроила Лиля. Честно говоря, я бы вряд ли выбрался с каторги под названием средняя школа N 48, куда попал после окончания ВУЗа. Дети, стоящие "на ушах" и зарплата, которой семье хватало на неделю - это были самые сильные впечатления от профессии педагога.
   Но куда еще деться законченному гуманитарию без всяких технических и коммерческих способностей? После посещения службы по трудоустройству я пребывал в некоторой растерянности. Самый выгодный из предложенных мне вариантов был - пойти учеником на завод. Заработок в два раза выше нынешнего и перспектива через некоторое время поднять квалификацию до полноценного пролетария.
   Тут Лиля меня и подхватила. Ее вариант был неким симбиозом. Я иду на корреспондентскую должность в ее многотиражку. Пишу о тех же самых заводах, но работа чистая. В кабинете, за компьютером. И все же, вероятно, я бы еще раздумывал, если бы это была не Лиля, а кто-то другой.
   В институте у нее была странная популярность. Какая-то девчонка числится самой красивой, другая - самой умной, третья - оторвой, которой море по колено. У каждой свой жанр. Лиля, если можно так выразиться, умела "вкусно жить", была самой уютной.
   Трудно представить себе общежитие, в которое нас поселили. Лифт, работающий от силы раз пять в году - это при том, что в здании девять этажей. Вечно разбитые балконные стекла и сквозняки, гуляющие в холлах и на лестницах. Одна на этаж электроплита, где из четырех конфорок две исправные. Отсутствие в трубах почему-то холодной воды, зато постоянное наличие в них кипятка. Короче, сейчас бы мы сказали, что это было непрерывное шоу "Последний герой", борьба за выживание. Только количество участников не уменьшалось.
   Однажды мне показалось, что у меня бред. Тем более это был период эпидемии гриппа. Большая серая крыса с хрестоматийно длинным и противным хвостом нагло ходила по комнате. Откуда она взялась в современном здании на девятом этаже, почему не боялась людей и неторопливо подошла понюхать ботинок, которым в нее швырнули?
   Тянулась вот такая полуголодная бесприютная жизнь. Мы пытались заклеивать окна и привозили из дома одеяла. Варили яйца в электрокофейнике и пытались варить там же суп из пакета, но лапша намертво прикипала к спиралям. Дежурные по секциям орали, когда в раковинах мыли грязную обувь. А температура воды, текущей из крана, заставляла вспомнить Ленинское выражение и предположить, что сапоги будут если не всмятку, то вкрутую.
   В результате мы, общаговские, настолько отличались от "городских", как отличаются туристы, вернувшиеся из похода, от ухоженной публики, прогуливающейся по набережной.
   Лиля должна была примкнуть к нашим рядам, так как была родом из маленького городка, расположенного в ста километрах от областного центра. А значит, жить ей предстояло с нами.
   Но уже через неделю после начала занятий увенчались успехом ее хлопоты о квартире, и она съехала из общежития.
   Позже я часто бывал у нее, и каждый раз мне не хотелось уходить. Жилье ей сдала какая-то женщина, работающая на севере. Располагалось оно близко от центра, прямо у трамвайной остановки. И когда мы засиживались в библиотеке или в кино, я провожал Лилю. И если это была морозная наша зима, с привычными минус двадцать, Лиля обязательно приглашала меня зайти, выпить чаю.
   Квартира была однокомнатная, но фантазия хозяйки изменила ее. Шелковые зеленые шторы отгораживали "зал" от "спальни". Мы сидели в мягких креслах при свете бра, пили кофе, который Лиле неведомо как удавалось достать в то голодное время, и смотрели телевизор. Впервые в жизни я понимал котов, которым хочется мурлыкать от удовольствия. На вторую половину меня не приглашали, но я видел широкую кровать, застеленную атласным белым покрывалом, трюмо, стоящий на нем у постели телефон, множество комнатных цветов. Лиля, наверное, спала как в саду. А когда ей звонили, ей нужно было только протянуть руку.
   Я же, вернувшись в общагу, шугал тапочкой тараканов, и в два часа ночи, когда стихала жизнь на этаже, старался умоститься удобнее на койке с сеткой, отвисавшей чуть ли не до пола.
   Кое-кто объяснял неторопливую безмятежность Лили наличием денег у ее родителей. Мол, и хату сняли, и преподавателям за экзамены, небось, платят. Но я знал другое. Это было у нее врожденное. Готовимся ли к экзаменам у нее - она сядет в кресло, подвернув ноги, и щекою потрется о спинку. И чувствуется - приятно ей, что спинка кресла такая мягкая, шелковистая. Она обязательно поставит перед нами сок в красивых бокалах и прихлебывать его будет та-ак вкусно! У нее есть любимое маленькое кафе, где кормят совсем недорого, но почти по домашнему, а из окон чудесный вид на Волгу. Ее привычный столик у окна... Словом, возле нее было, как замерзшему человеку возле камина - тепло и уютно.
   ...После распределения мы какое-то время почти не общались. Жизнь закрутила. И вот Лиля оказалась буквально моим спасением.
   После школы работа в редакции показалась легкой. Во всяком случае, она требовала гораздо меньше нервов. После множества рефератов и курсовых написание статей не повергало в шок, а сдать в срок материал - это было все, что от нас требовалось. Два раза в день - в одиннадцать и в четыре - мы включали большой электрический самовар, и весь дружный коллектив, все восемь человек садились пить чай
   Мы действительно были дружные и работали без конфликтов. Сидели в комнатах по двое. Только Лиля была исключением. Ей пришло в голову переоборудовать Богом забытый редакционный чулан в маленький кабинет. И когда я пришел, она царствовала там одна. Окно там имелось, маленький стол, кресло вместо стула.
   Заглянешь к ней в самый что ни на есть паршивый день, когда днем темно, как вечером, и то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем. А у Лили мягко светится экран компьютера, на столе - чашечка кофе. Не массивная кружка, наподобие тех, из которых пьем мы, а именно чашка. И я знаю, что в маленьком холодильнике держит она и сливки, и коньяк. На подоконнике - магнитофон, на Лиле - наушники. Она откинулась в кресле, одною рукой набирает текст. И лицо у нее по прежнему, как сто лет назад - безмятежное такое...
   Поэтому то, что говорили о ней редакционные девчонки, казалось невозможным. Двое детей, с мужем разошлась, все сама, все проблемы на ней, никто не помогает.
   Ничего от замотанного вида других сотрудниц в ней не было. Те становились мрачными из-за сломанного ногтя или ночи, когда не удалось выспаться . А Лиля как и раньше, смотрела на мир, с доброжелательною готовностью принять все, что ни будет ей предложено.
   Почему-то я не решался расспрашивать ее о жизни. Мы или вспоминали прошлое, или обсуждали насущные журналистские дела.
   Но один раз, когда я сидел у нее в кабинете (мой в это время превратился в примерочную, туда принесли продавать свитера), я через плечо смотрел, как Лиля переписывается в Интернете.
   На номер "аськи" ей написал итальянец. Стал рассказывать о себе, о своем доме и детях. А потом начал задавать вопросы Лиле. У меня сложилось впечатление, что Россию он воспринимает, как место гуманитарной катастрофы, откуда каждый рад будет сбежать.
   - Вы замужем? - спрашивал он Лилю.
   - Уже нет, - отвечала она.
   - Но ведь это очень тяжело, - писал он. - Для женщины есть одно счастье - это хороший муж.
   - Почему? Свобода - это так прекрасно. У вас, наверное, традиционные взгляды, вы не можете этого понять...
   Чувствовал ли он, за столько километров, Лилю? Но я-то был здесь, в ее комнате, в ее ауре и вдруг ощутил, что свобода, легкие плечи - это действительно прекрасно.
   И, кажется, чернокудрый житель Рима, опустив голову на ладони, впервые задумался - не слишком ли узки ли его традиционные взгляды? И что можно быть счастливым просто потому, что даровано тебе это чудо - жизнь.
  
   ****
  
   БЫЛО У МЕНЯ ДВА СТУЛА
   Неправда, сидеть на двух стульях можно, Если правильно рассчитать точки опоры для мягкого места. Вопрос лишь в том, когда тебе надоест соблюдать этот баланс, и захочется сползти на пол.
   Два часа назад я еще не знала, что так будет. А теперь я сижу на полу, в углу, на толстом, мягком ковре, и мне хорошо. Это в прямом смысле.
   В переносном, у меня тоже было два стула, на которых я довольно успешно восседала в течение нескольких лет. А теперь ничего у меня нет, и мне тоже хорошо.
   Первый "стул" - это мой муж. Бывший. Я произношу слово "бывший", и оно звучит для сознания совсем нестрашно. В начале нашей совместной жизни я изо всех сил старалась построить семейное счастье. Я очень хотела семью, поэтому, как могла, лепила ее из имеющегося материала. Из каждой улыбки, прикосновения, похода за картошкой и просмотренного вместе фильма.
   У меня всегда была напряженка с подругами. Наверное, из-за того, что я росла больным ребенком. И постоянно сидела дома. Уличные игры не разрешались, и девочкам со мной было скучно. Пришлось рано привыкнуть к книгам.
   Поэтому, когда семья рождалась, я видела в ней все. Самое главное - мы будем говорить. Единственной своей подружке я всегда на этот счет завидовала. В самое трудное время, в первые месяцы после рождения ребенка, когда дома у них был сущий цейтнот - уложив малыша, они сидели еще на кухне часами. Бог весть, о чем они находили говорить: Лена тогда не работала, ничего не видела, кроме стен дома, а вот, поди ж ты! Или что-то вспоминали, или обсуждали, или планы строили.
   Мне казалось, что с Сашей у нас будет не хуже. Он был послушен. И в этой послушности я видела то, что он меня понимает. В самом деле, иначе бы когда-никогда возражать стал, а так не спорит, соглашается.
   Да, он был послушен, пока не осознал, что впрягся в тот воз с поклажей, который ему вовсе не по силам. Обустраивать дом, чтобы в нем чувствовалась мужская рука, зарабатывать так, чтобы жизнь не напоминала фильм-катастрофу, уделять время детям, приноравливаясь к ним, делая общение интересным для обоих сторон - все это было бы так тяжко. Если б он этим занимался.
   Скоро он стал напоминать мне довольного жизнью мерина, который стоит себе и пощипывает травку. Спину приятно греет солнышко, хвостом можно решить проблему слепней, а что позади груз под названием "семья", и надо вымахивать себе, и тащить его по дороге жизни - а не пошло бы оно подальше.
   Когда в доме не сделана мужская работа, а ты одна - тебя жалеют. Когда все течет и отваливается, а вас двое - вас обоих считают лентяями.
   Лентяем он, вероятно, и был. Иначе это можно расценить только как психическое заболевание. Человек, живущий в горизонтальном положении. Не говорящий. Вначале его молчание я принимала за мужскую сдержанность. Потом за атрофию языка. Потом - мозгов.
   А что останется от рассудка, если целыми днями смотреть развлекательные ток-шоу? Как горошины перекатываются они в погремушке пустой головы. Пробовала навести его на что-то посерьезнее - стоило мне отвернуться, как он щелкал пультом и возвращался к привычной "Деревне дураков".
   Мне оставалось молча ставить рядом с ним тарелку с ужином и удаляться. Готовить для него было несложно. Он ел только изделия из муки и мяса. Все остальное для него было просто несъедобно. Так что сварила кастрюлю макарон - и можно больше не заморачиваться.
   Так я и жила: варила макароны, занималась с детьми и чувствовала себя тем самым сеном, которое не нужно собаке. Вроде есть муж, а вроде и нет. Иди куда хочешь, он и головы не повернет, будет смотреть очередное шоу.
   В результате я пришла к Виллечке. Это тоже образно говорится "пришла". Виллечка был как раз второй "стул". Мы познакомились с ним по Интернету. От тоски я вывесила свое объявление о знакомстве на разных сайтах, с простенькой такой целью: хотя бы виртуальных собеседников найти...
   Нашелся один Виллечка. Он был немец. Под шестьдесят. И это был не тот случай, когда красивая старость. Похож на жабу. Но с назойливостью другого болотного жителя - пиявки.
   Вначале меня все это даже умиляло. Поздним вечером, когда Саша давно уже спал на своем диване (он уверял, что на диване ему спать удобнее, телевизор напротив), я сидела в своей постели и читала нежные послания, пришедшие по сотовому телефону. "Мой ангел", "мое сокровище"... - да меня так даже мама в детстве не называла. А теперь она и вовсе зовет меня "халдой", имея в виду мои не слишком высокие хозяйственные способности.
   Общаться нам было трудно. Изученные в школе стереотипные фразы относились к деятельности Эрнста Тельмана, классовой борьбе пролетариата, развитию немецкой промышленности и культуры. О чувствах, тем более таких, как любовь, мы в школе не говорили. Пришлось спешно листать словарь и беседовать с фрицем, запинаясь, как житель пансионата олигофренов.
   Но Виллечка был куда снисходительнее нашей учительницы по немецкому. Видимо, он считал, что для женщины главное - отнюдь не язык.
   Звонил он с промежутками в два-три часа. И находил меня везде. Начиная от рабочей "планерки" и кончая ванной комнатой. Если я по понятным причинам не брала трубку, Виллечка приходил в страшное волнение. Он начинал звонить непрерывно. Наверное, у него было два телефона. По одному он звонил, а по другому набирал sms-ки.
   - О--о, - стонал он, - Почему ты делаешь меня таким печальным? У тебя есть другой мужчина?
   Он думал, что за эти два часа между его звонками я изменяю ему столько раз, сколько это можно успеть.
   После длительных оправданий - прибавьте время на листание словаря - Виллечка немного успокаивался и переходил к лирике:
   - Ты меня любишь? - вкрадчиво спрашивал он. - Ты меня хочешь?
   Мне было жалко его, чтобы объяснить, что смириться с ним, как с мужчиной, может только женщина, находящаяся под общим наркозом, а в таком положении обычно никого не хотят. Он смотрит на себя в зеркало? Как эту жабу вообще можно захотеть?
   Я молчала. Из-за незнания языка и из-за жалости. Виллечка очевидно принимал это за скромность восточной женщины.
   - Почему нет ответа? - так же вкрадчиво интересовался он.
   В конце концов я научилась почти на автомате говорить "либе-либе", что значит "люблю-люблю", или ограничивалась словом "натюрлих" (конечно). Попробуйте по десять раз в день объясняться в любви!
   Известно стало, что Виллечка еще не разведен с женой - эта дама живет где-то в другом месте, что он работает при театре, показывая разные фокусы, имеет взрослого сына Тобиаса и собаку Макса.
   Спрашивается, почему я его сразу не послала? Сперва - из вежливости. Он же откликнулся на мое объявление. Потом - из жалости. Потом его уже бесполезно было посылать, он бы не отлип.
   - У нас с тобой будет бэби, - писал он. - Тогда я быстрее получу развод.
   Какой, блин, бэби! Не собираюсь больше рожать, хватит мне своих трех. Тем более - жабенка.
   - В Германии ты будешь жить очень хорошо, - продолжал Виллечка. - Здесь на детей платят хорошие деньги. Раз в неделю мы будем ходить в ресторан и на танцы. Я приеду в Россию, и мы обо всем договоримся.
   Про Россию он, очевидно считал, что это страна разбойников, где все "тринкен водка", и которой скоро придет совершенный "капут", А то, что я ему писала, еще больше укрепляло его подозрения.
   Я сообщала, что морозы в -20 и даже -30 зимой для нас - это нормальное явление, что из-за плохой погоды самолеты частенько не летают ("У нас всегда все летает" - откликался Виллечка), а гостиницы такого класса, к которому он привык, в нашем городе и вовсе нет.
   Видно, его решимость приехать в Россию таяла, как дым. Я, со своей стороны, вовсе не рвалась приехать в Германию и достаться жабе в лапы. Ведь там я бы полностью от него зависела, так?
   Виллечка стал искать достойный выход из положения.
   И вот в один прекрасный вечер он сообщает, что попал в автомобильную катастрофу. Он продолжает любить меня, несмотря на то, что кровь течет у него изо рта и из носа. Но неизвестно, что будет дальше, и как теперь с Россией.
   Невозможно не посочувствовать человеку в таком состоянии, и мы кинулись сочувствовать всей семьей. Девчонки заботливо спрашивали в трубку: "Как дела дядя Вилли?" Я повторяла "либе-либе" по два раза.
   Потом Вилли писал, что продолжает ездить с гастролями, хотя здоровье его не очень, может, даже придется делать операцию, Так что лучше мне теперь приехать к нему. Он согласен "делать бэби" даже в больнице.
   Надо сказать, что Саша на Виллечкину настойчивость никак не реагировал. Он не произносил ни слова, когда тот звонил, чтобы Виллечка в Германии не услышал в трубке "за кадром" мужской голос, и не начал ревновать. Может, в Саше дремали задатки сутенера, и он рассчитывал выгодно сдать жену в загран-турне? Или и это ему было по фигу, как все остальное?
   А тут Виллечка, скорее всего, решил поторопить мой приезд экстремальными мерами. На электронку стали приходить письма от имени его сына. Мол, папа лежит в коме из-за того, что вы с ним недостаточно нежны. Тысячи женщин, имея такое количество детей, были бы счастливы, и на одной ножке поскакали бы в Германию.
   Я понимала, что это пишет сам Мистер Жаб, упрекая меня таким образом за нерасторопность.
   И тогда наступил тот предел, после которого терпеть уже невозможно. Если это боль - начинают кричать. Если жизнь - действуют. Может быть, даже хватаются за топор.
   Я не схватилась за топор. Я взяла чемодан. Сложила туда его вещи и отправила Сашу вместе с чемоданом по месту прописки. Кажется, во всем этом его напрягло только то, что вместо вечернего отдыха предстояло полчаса ехать в мороз на автобусе.
   Потом я села и написала Виллечке письмо. От имени своей дочери. Мол, мама после вашего послания впала в свою привычную глубокую депрессию, лежит в клинике. И психиатр говорит, что ей необходим полный покой.
   На самом деле я не лежу, а сижу. Сижу в углу, на ковре, соскользнув со своих двух стульев, и кто бы знал - как мне хорошо...
  
   ****
  
   ФЕРМЕР
   Лошадь была большая, теплая и непредсказуемая. Задача, которая предстояла Насте, обреталась на грани научной фантастики. Уцепиться за железки, болтающиеся на этом существе и оседлать его так, чтобы при этом ее саму не лягнули и не съели.
   Настя была уверена, что лягаться лошадь может во все стороны. При желании ее нога, то есть, пардон, копыто опишет полный круг. А зубы у нее, наверное, длиннее, чем у тигра. И сила немереная. В общем, идет она на форменное самоубийство изощренным способом.
   - Подсадить? - нейтрально спросил ответственный за эту зверюгу. Парня звали Кистень. Был он высокий, худой и держался отстраненно. Впрочем, Насте он понравился.
   Одет Кистень был чисто. В джинсы и клетчатую рубаху с рукавами по локоть. Не крестьянин - ковбой. И, самое главное, лошади у него были ухоженные и, судя по внешнему виду, их кормили хорошо. Не жалкие клячи. Таких не жалеешь. Таких боишься.
   Однако выхода нет. Казенную машину не дали бы "на погляд". Всю эту романтику предстояло испробовать в деле и запечатлеть на фото. А потом опубликовать в газете, в статье про молодых фермеров. Так что...
   - Да, если можно, подсадите, пожалуйста. И, если не трудно, подскажите, с какой ноги начинать.
   Похоже, Кистень привык иметь дело даже с неповоротливыми старыми тетками. Он наклонился, взял Настину ногу (специально по такому случаю надела мягкие кроссовки) и поставил в этот треугольник, который называется стременем. И вот она уже наверху, и оцепеневшие от страха руки намертво стиснули поводья.
   - Держитесь?
   - Да вроде бы...
   Лошадь под Настей была, дилетантски говоря, темно коричневого цвета. Пока она вела себя прилично - стояла. По большому счету на ней казалось безопаснее, чем на какой-нибудь экстремальной карусели. Настя вспомнила свое последнее посещение городского парка. Матерь Божья! Пока эта чертова "Орбита" не остановилась, она успела перечитать все молитвы, которые знала. Да испытывают ли как-то сии изобретения? Или надеются на человеческую природу? Хочешь жить - вцепишься изо всех сил и удержишься. Впрочем, если по стране взять, достаточно и трагических случаев на аттракционах. Так что молитвы были по делу.
   Кистень оказался в седле одним скользящим, неуловимым движением. Лошадь под ним была гораздо крупнее Настиной. И, видимо, они давно уже стали друзьями. Конь горячился, радуясь предстоящей прогулке. Кистень сдерживал его даже ласково. Так хозяин удерживал бы любимую, балованную собаку - пришло сравнение Насте на ум.
   - Куда поедем? - спросил Кистень.
   - Если можно, не очень далеко. И - шагом. Мне бы только какую-нибудь красивую природу вокруг, чтобы снимок сделать.
   - Да Бурушка иначе и не пойдет, как шагом. С таким-то всадником! Лентяйка она. В основном детей катает - и еще ни одного не уронила.
   Давайте я вас к археологическому памятнику отвезу.
   Пока с красивыми пейзажами вокруг была напряженка. Вокруг расстилалась самая что ни на есть обычная деревня, которая для иностранцев была бы экзотикой, наподобие папуасских домов. Ну как им, "сделавшим евроремонт природы" поверить, что годами было и будет это вот бездорожье, лужи и грязь, дома без газа и воды, колонки и колодцы, некрашеные будки уборных...
   - Надька! - зычно крикнула из ворот баба в куртке-болонье.
   Мимо на крейсерской скорости пронеслась овца. Копыта ее стучали звонче, чем у лошадей. Прямо пулеметная очередь.
   - Почему-то самое популярное имя для овец в этой деревне, - с усмешкой пояснил Кистень. - Через одну - Надьки.
   Пока что он свое обязательство выполнял. Кони шли шагом. Было страшно, но терпимо. Впрочем, Бурушка давала роздых. Она вообще останавливалась и начинала собирать губами истоптанную пыльную траву. Настя переводила дыхание и то наклонялась поправить ногу в стремени, то ерзала, стараясь поудобнее устроиться в седле. Ноги уже начинали ныть от непривычной позы.
   Наконец Кистень решительно взял поводья, обругал Бурушку, надумавшую превратить прогулку в пастбище, и заставил ее идти вровень со своим Королем.
   - В прошлом году к нам студенты сюда приезжали. Раскопки у них были. Лагерь во-о-н где стоял.
   - Где лес?
   - Не лес там - барский сад. Когда-то помещичье хозяйство было. Теперь одичало все: мелкое родится. Вишня, малина, яблоки... Студенты там и паслись. Приехали, нарядные такие. А уезжали - вы б видели! Одичали совсем.
   - Это за сколько ж?
   - Им трех недель хватило. Жили в палатках, а дожди в то лето были один за одним. Да там будто дети. Костер ни один разводить не умеет. С едой - беда. То у них каша горелая. То супа половина сбежала, вместе с тушенкой.
   - Вы к ним в лагерь ходили?
   - Сперва так просто заглянул. А потом вроде как пастухом стал. Жалко же. В деревню приехали, тут бы молоко и пить... А председатель наш им не выписывает. Они только и смотрят, как поросятам мимо них ведрами таскают. Да такое молоко, против городского - сливки. Они стоят и облизываются. Пришлось им от своей коровы носить. В баню их к себе водил, они речки боялись. Место, мол, у вас здесь дикое, пляжа нет.
   Настя подумала, что городские всегда чувствовали себя хозяевами жизни, а из больших городов особенно: всех прочих считали провинциалами - отсталыми, неразвитыми. Вот вам, извольте...
   А еще мгновение спустя она чуть не ахнула от восторга. Поле, с двух сторон окаймленное лесом, обрывалось впереди. Единственное среди поля стояло кряжистое дерево. Настя пригляделась - дуб. Бог знает сколько лет молнии щадили его в грозу. Дорога здесь была сухой, а пыль казалась белой, чистой.
   - Вон там впереди, где Волга, их раскоп, - пояснял Кистень. - Работа была - не бей лежачего. За день на двух человек вскопать квадрат метр на метр. Парень копнет - и стоит. Девчонка это все в пальцах перетирает, находки выкладывает на лист. Утром ребята кличут - кто ко мне пойдет работать девочкой?
   - И что находили?
   - Да все посуду битую. Иногда железки, бусины тоже попадалась. Еще они могилки копали. Детские. Там горшочек с зерном и косточки. Они их называли МЖК - молодежно-жилищный комплекс.
   - Циники.
   - Да нет, это они так, чтоб страшно не было. Побаивались копать. Девчонка копает, парень прикалывается. Сейчас он, мол, выскочит, укусит тебя и убежит. А потом им начальница место показала, где особо ценный покойничек лежал. Его и копать-то нельзя было, требовалось разрешение получить. Место это на краю оврага, все осыпается. Кости видно, а трогать запрещено. Ну а ребятам как показали, так они и рванули туда. Начальница орет - куда? Они, мол, черепушку доставать на пепельницу. Она им - варвары, вернитесь!
   - Одного они не понимали, - продолжал Кистень. - Ветра здесь все вон с той стороны. Как раз, где захоронения. Городище же было - здесь. А по их законом положено было, чтобы ветер дул с города живых на город мертвых. А не наоборот.
   Они подъезжали уже к обрыву, где заканчивалось все сверканием реки под двадцатиметровой высотой. Травам никто не мешал здесь и они росли в человеческий рост. Благоухали медом те желтые цветы, название которых Настя всегда забывала. Донник?
   - А вы всю жизнь прожили тут? - спросила Настя.
   - Почему? Уезжал и я. Учился. Не потянул.
   Она промолчала. Не уточнять же вопросами, что учеба для него оказалась слишком сложна.
   - На экзамен идешь - пятьсот рублей в зачетку клади, - объяснял Кистень. - Зачет - сто пятьдесят. Иначе глухо. Сто раз пересдавать будешь. Откуда ж взять? На одну жизнь там не напасешься. Подрабатывал дворником, детсад убирал - не хватало. Года полтора помучился, и вернулся. Здесь дом, лошади - отец всю жизнь конюхом был. Туристов вон катаю.
   Настя поняла, что та жизнь все же влекла его, потому и тянулся он к этим "детям", приезжавшим сюда на короткую практику, потому и опекал их. Она попросила его отъехать метров на десять, чтобы можно было сделать фотографию. И он охотно ей позировал. И даже лошадь поднимал на дыбы, чтобы снимок получился эффектным.
   А ей сейчас не верилось, что через несколько часов, она вернется в свою городскую квартиру, в эту маленькую клетку, где воздух застоялся за день. Где она не нужна никому, кроме старого кота по кличке Персик. И до веку пить им вдвоем чай на кухне. Персик будет лежать на полу, удачно закрывая рыжим телом дыру в линолеуме. А она будет сбрасывать для него кусочки колбасы с бутерброда.
   Ей бы хоть в деревянный дом, где из всех удобств - не текущая крыша над головой, хоть в эту студенческую промокшую от дождей палатку. Лишь бы рядом - живое тепло, чувство локтя, товарищество и, если Бог дал бы, хоть чуть-чуть любви.
   Единственное, чем можно прогонять тоску - это улыбкой. Хотя бы ее подобием.
   - Вы не могли бы встать возле тех камней? - Голосом из мультфильма про Простоквашино сказала она Кистеню. - Очень они у вас замечательные.
  
   *****
   РЕЛАКСАЦИЯ
   Вода пахнет персидской сиренью. Белоснежная пена растет, пышно поднимается, заполняя собой изумрудно-зеленую ванну. Можно еще немного понежиться в теплой воде - пока не смолкнет музыка, струящаяся из колонок стереомагнитофона. Потом подняться, душем смыть с себя пену, завернуться в огромное махровое полотенце, а потом сменить его на невесомый шелковый халат. И, выйдя из ванной, босиком - по коврам, по коврам - пойти в спальню, где любимый человек уже ждет с чашечкой кофе, настоящего восхитительно пахнущего кофе.
   А пока еще шумит вода...
   Я открываю глаза. Релаксация заканчивается. Прямо на меня настороженно смотрит большой рыжий таракан. Он мгновенно реагирует - право слово, тараканы умнее дельфинов - и мчится к тому месту, где обои почернели и завились локонами. Его даже не удается прихлопнуть мыльницей, так он шустр. Даром, что беременный.
   Нет, это был идиотизм - наклеить в ванной моющиеся обои. Пятьдесят рублей за рулон стоили еще когда... Красиво. Было. Один месяц. Потом размокло. Надо все-таки плитку. Почем она сейчас? И все-таки плитку надо. Пусть не в этом месяце. В этом, как планировала, полечу зубы. Зуб. Потому что если все, то потом их можно класть на полку.
   Как хочется кофе... Стоп. Что я завтра варю на обед? Есть вчерашний борщ, но там осталось всем по половнику. Бывшему любимому человеку, ныне мужу, это как собаке муха. Значит, сейчас ставлю тесто, буду жарить пирожки с картошкой. Хорошо, что успела вымыться, замочу белье и пойду ставить тесто. Боже, только бы не отключили теплую воду!
   Нет, все же был где-то пакетик кофе. Имею я право на пять минут присесть? Высохнуть. Заняться чистой работой. Подсчитать на бумажке, сколько и на что у меня уйдет на этой неделе. Хлеб-молоко, шило-мыло...
   Нелькин звонок отвлекает от бухгалтерии, и от мысли о том, что из двухсот рублей не сделаешь необходимых двухсот пятидесяти. Нелька жалуется, что устала. Она работает в фирме. Зарплату опять задерживают. Нынче все говорят про работу, про зарплату и про правительство. Кто бы с ним что сделал, если бы мог.
   Но Нельке бы про деньги не надо. Я же знаю, что она берет. Или берет, или дает. Иначе как можно на задержанную зарплату купить норковую шубу и начать откладывать деньги на отпуск.
   Я к ним домой прихожу, как в музей. Переобуваюсь в музейные тапочки и побаиваюсь сесть на музейную мебель.
   - Мы живем скромно, - говорит Нелька, - Но все необходимое есть. Просто я хорошая хозяйка.
   Не надо ля-ля. Просто хорошие хозяйки сейчас в кастрюлю с картошкой кладут ложку фарша. И лепят котлеты. Благодаря им их семьи имеют возможность хотя бы нюхать мясо.
   Так, дела вроде бы подходят к концу. Посуда вымыта, пол в кухне протерт, белье замочила... Осталось смазать лицо майонезом - прекрасно тонизирует кожу. Тьфу, Нелькина косметика способна даже из ее козьей морды сделать человека.
   Все. Теперь под бок к давно спящему любимому человеку. Закрываем глаза. Продолжаем релаксацию.
   ...На песок набегает прозрачная зеленая морская волна. За ней другая, третья. А дальше - горизонт, где море сливается с небом. Увидим ли мы с мужем когда-нибудь еще море? Говорят, что жизнь - это торт, а деньги - лишь глазурь на нем. Господи, как хочется сладкого...
  
   ****
   СРЕДСТВО ОТ НЕСЧАСТНОЙ ЛЮБВИ
   Средство от несчастной любви родилось само собой, в такую отчаянную минуту, когда она смотрела на феназепам как алкоголик на водку. Таблеточки маленькие, штук пятьдесят выпьешь и не заметишь. Ее останавливала только мысль о том, что найдут ее не сразу. А за несколько дней ее тело успеет превратиться в нечто непотребное, к чему и прикасаться противно.
   Этого никак нельзя было допустить. Чтобы ее, всегда такую красивую и ухоженную, пришлось совочком собирать? И что ему, козлу, было надо? Подошел бы к зеркалу и рассмотрел свою физиономию. Мутант! Да ему за счастье должно было быть, что она на него вообще внимание обратила! Он до конца жизни должен был на одной ножке скакать по этому поводу!
   Ну почему так получается, что водятся на свете самые что ни на есть затрапезные мужики, вокруг которых бабы складываются штабелями. Необъяснимое явление, а на практике - катастрофа, удар в затылок. Вот она и лежит носом в землю, можете поздравить.
   ...Юрочка был в этой роли в их коллективе и наслаждался тем периодом после развода, о котором мужики говорят: "Есть только миг - между прошлой и будущей. Именно он называется жизнь".
   О намерениях его на данный период пожить в свое удовольствие узнать было легко. Он этого ничуть и не скрывал. Но Боже ж ты мой, как умел он при этом заглядывать в глаза, каким вкрадчивым был его голос, как нежно он прикасался кончиками пальцев к твоей руке! Ну не порождал еще мир такого обаятельного существа! Хотелось служить ему, баловать, делать все, что он ни пожелает.
   Было ли что-то, в чем ему можно отказать? Ну-ка, мать, признавайся честно! Если бы он велел на коленях сползать по коридору их конторы туда и обратно, ты бы с радостью поползла, и старалась бы победить в гонке ползущих.
   Все, что в голову взбредет - пожалуйста. А всего-то и угодно ему было - съездить вместе пару раз на выходные, на турбазу. И после этого делать вид, что они - добрые знакомые, ничего больше.
   И взгляд ее тоскливый и ждущий, из-за компьютера на него устремленный, не замечал в упор. А самое худшее, что начал он откровенно ухаживать за Галей, стол которой был напротив его стола. А Светин - перпендикулярно. И целыми днями приходилось ей наблюдать это невозможное для нее зрелище: как он ей улыбается своею обаятельнейшей из улыбок, как она протягивает ему чашечку кофе...
   Несомненно, он считал, что полностью в своем праве. Свете-то он ничего не обещал, просто удовольствие друг другу доставили. Взрослые люди, обоюдное согласие. А нюансами женской психики ему недосуг было заниматься.
   Про себя Света подозревала, что главная причина такого отношения - в ее семейном положении. В том, что живут они с четырехлетним Котькой в однокомнатной квартире. И Котька, и тесная квартира были не в ее пользу. Однако, если все это осознать, как можно такую сволочь держать в кумирах?! И она предпочитала не задумываться.
   Некие пятна на солнышке, которое все равно сияет.
   А потом Галя объявила, что Юрочка переезжает к ней, а она скоро уходит в декрет. На УЗИ уже сказали, что будет мальчик. Они его уже решили назвать Матвеем. В ближайшее время Юрочка поедет выбирать коляску. Наконец у него появится долгожданный наследник, и через несколько лет сможет ходить с папой в баню и на рыбалку.
   Вот тогда Света и начала выписывать восьмерки вокруг полочки, на которой стоял феназепам. Ей даже Котьку не было очень жалко. Его заберет бабушка, у которой ему, может, будет даже лучше. Сейчас, когда в садике карантин, Котька у нее и домой не рвется.
   Но вот то, что ее найдут в непотребном виде...
   Кое-как перемоглась, просидела ночь за телевизором, чтобы хоть чем-то себя отвлечь. А утром с опухшими глазами пошла на работу. Приплелась первая, чтобы сварить себе кофе покрепче, косметики наложить побольше, и к приходу остальных прийти в человекообразное состояние.
   ...На ее столе лежала забытая кем-то газета. На первой странице среди прочих заголовков и фото был небольшой, со спичную коробку портрет. Николас Кейдж. Снялся в новом фильме.
   Раньше она смотрела что-то с этим артистом в главной роли, и ей понравилось, но только сейчас она заметила, что он похож на Юрочку. Вернее, Юрочка на него. На его пародию, дурную копию, карикатуру, гротеск.
   Света сложила газету и сунула ее в сумку.
   Собака, ни черта, не понимающая в биологии, заболев, ест ту траву, которая ей необходима. Ее не мама этому учила. И не человек тыкал ее горячим носом в зеленый кустик - лопай, мол, полегчает. Она безошибочно знает: только это надо, только в этом спасение.
   В данном случае, спасатель был что надо!
   От Юрочки у нее ничего не осталось. Только бутылка коньяка, которую они однажды вместе выпили, и которую она до сих пор хранила в буфете на нижней полке, как сувенир. Не было ни фотографии его, и о жизни его она в общем-то знала немногое. Юрочка избегал рассказывать о себе.
   Николас был щедр. Он не скрывал ни единого своего шага. И фотографировался в самом привлекательном виде. Плакаты же эти были самого нужного размера: лицо в натуральную величину! А бесчисленные статьи, где правда и домыслы, тайны и сверхтайны, намеки и предположения - не перечитать всех.
   И самое главное - фильмы. Каждый день, стоит только пожелать, он приходит к ней с новой историей. И смотрит на нее с экрана такими выразительными, и щемяще беззащитными, как у ребенка, и скорбными, и мудрыми глазами.
   Ясно, что у того, кому удалось так сыграть, и душа не как... понятно у кого. И работает он над собой, как проклятый, и дарит миру роль за ролью. И вообще, если уж любить так самозабвенно, так такого, а не...
   Но такому надо и соответствовать. Каждое утро, когда Света открывала глаза, она встречала его взгляд. Один плакат висел у нее в ногах постели, два над письменным столом, еще в кухне, и в коридоре, и в ванной...
   Соответствовать нужно было не в том, чтобы выглядеть, как его голливудские подружки. Света понимала, что в этом случае она бы превратилась точно в Эллочку Щукину, соперничающую с "Вандербильдихой".
   Ничего дороже скромных магазинов она не могла себе позволить. Но кто мог ей помешать, когда она шла по улице, представлять себя в собольей шубе, а в конторе сбрасывать "ее" так, словно под "ней" последняя новинка знаменитого дома моделей.
   Воображение развивалось. Осанка стала другой. К осанке сами собой стали притягиваться и другие жесты. Ее это даже удивляло. Как-то естественно и изящно получалось склониться, застегнуть сапоги. Или откинуться на спинку кресла, слушать коллегу - и внимательно, и небрежно одновременно. Входить в зал заседаний, откинув голову. Она обратила внимание, что один из приглашенных мужчин, увидев ее, стал торопливо застегивать пиджак.
   Юрочка начал линять с каждым днем. Сравнивая его со своей нынешней любовью, Света отмечала уже не его обаяние, а ту затрапезность, которую видела и раньше. Видела, но душой не принимала.
   Лысоватый, и стрижет его, наверное, в последнее время Галя, дома, машинкой. Свитер темный, никакой, и фигуры, если разобраться, нет. Глист глистом. Еще и сутулый глист, буквой "зю". Брови кустистые, как у старого деда на завалинке, а по поводу нижней губы давно уже следовало сделать пластическую операцию.
   Приходит, наверное, и шмякается перед телевизором. Или облизывает в гараже свою "тачку", на которой только картошку с рынка возить. Ни творчества тебе, ни самосовершенствования. Доволен жизнью, как козел в хлеву.
   То ли дело ставший уже родным Николас. Здесь разочарования не предвиделось. Звезда - она звезда и есть. То же ровное сияние с заоблачных высот, гармония и никаких обид.
   Между тем знакомая чета обзавелась Матвеем. Насколько ликовала по этому поводу Галя, никто не видел. Но у Юрочки взгляд стал тоскливым, как у мартовского кота, перед носом которого захлопнули форточку.
   ...Света дефилировала на каблуках в двенадцать сантиметров. Нужный кабинет был в противоположном конце коридора. И там же у окна стояли мужики, курили.
   - Ну, ее пригласи, - сказал кто-то Юрочке. И Света поняла, что речь идет о ней.
   И щеки не загорелись, и дыхание не сбилось. Спасибо, Николас!
   - Не пойдет, - услышала она, - куда мне сейчас! Ее обхаживать надо. Не баба - королева...
   И она вдруг ощутила на голове, на завитках прически, тяжесть бесценной короны.
  
   МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
   Повара напились и бегали друг за другом с большими ножами. Конечно, это была с их стороны игра, и смотреть было даже анекдотично. Как в мультфильме. Толстые повара в белых колпаках гонялись один за другим с полуметровыми ножами.
   Ужин кончился, и они могли позволить себе расслабиться. А Оле только и оставалось, что сидеть на камне и смотреть на их игрища.
   Они с мужем отдыхали здесь уже неделю. С каждым днем разочарование у нее нарастало.
   Пансионат у моря в исторической и весьма полезной для здоровья Евпатории оборачивался одной тоской. И началось это с самого начала. Хваленое место оказалось бывшим пионерлагерем, нимало не отреставрированным с советской поры.
   "Янтарный" корпус, в котором их поселили (через дорогу был еще "Лазурный") представлял из себя обшарпанное трехэтажное здание. Недостающие ножки скрипучих кроватей, на которых, должно быть, скакали еще пионеры, заменяли столбики из кирпичей. Кроме этих самых кроватей и тумбочек, в комнате ничего не было. Горячую воду давали через день по вечерам. А утюг имелся один на три этажа, и на него чуть ли не в очередь записывались.
   Развлечений не имелось никаких, кроме спортивной площадки и видеосалона. Несколько раз на протяжении фильма старый видик вырубался. Парень - хозяин салона - в лучших традициях русского ремонта лупил его по боку кулаком. Замершее изображение вздрагивало, как загнанная лошадь, которую вновь заставляют подыматься, и кино продолжалось.
   Кроме того, и питаться здесь приходилось впроголодь. У Оли создалось впечатление, что на кухне работают люди, от души ненавидящие свое ремесло. За завтраком она тоскливо водила вилкой по тарелке, пытаясь разобраться, что же вызывает нее большее омерзение. Слипшаяся в один бесформенный комок лапша или котлета из непонятных составляющих? Обед они с мужем обыкновенно пропускали, так как уезжали куда-нибудь на экскурсию. А на ужин с редким постоянством давали мизерную порцию овощного рагу. И у всех выходящих из столовой глаза светились голодным блеском.
   Но с Олиным характером все это было бы мелочами, на которые она бы и внимания не обратила, если бы все остальное складывалось благополучно. А оно не складывалось. Отношения с супругом-молодоженом уж в медовый месяц сходили на нет.
   Оле казалось, что она не замуж вышла, а попала в западню, из которой теперь неизвестно как выбираться. Причем винить в этом не приходилось никого, кроме себя самой. А вот не фига выходить замуж без любви. И тем более затем, чтобы от другой любви избавиться.
   Ей вспомнился местный храм, вечерня пасхальной службы. Воздух бледно-голубой и легкий дым - священник только что обошел храм с кадилом. Саша стоит возле нее, и нельзя ему ни в чем признаться. Потому что он примерный семьянин и на сторону никогда не пойдет. Это при том, что она даже на такие отношения была бы согласна. Нет, они просто стоят на службе, и, не говоря друг другу ни слова, прощаются, прощаются...
   А Вовик был первым, кто сделал ей реальное предложение. И в какой-то момент ей пришла в голову банальная и идиотская мысль, что клин вышибают клином.
   Ее "клин" запил еще в поезде. Он пил коньяк, спал, просыпался и ждал следующей станции, где можно будет купить коньяк. Оля пила корвалол и чай с лимоном, который ей приносил проводник. И каждый раз ее подмывало этот чай - пока он еще был кипяток - вылить на толстого, храпящего Вовика.
   Жизнь в пансионате, в отличие от Оли, показалась Вовику райской. Он был единственным непутевым сыном из хорошей семьи. Дома его постоянно сдерживали, строили, и шнурки заставляли гладить. Тут он впервые почувствовал себя мужчиной, главой семьи, которому доверены деньги. Кстати, доверить ему их было все равно, что пустить козла в огород.
   Крымские вина тут продавались на каждом углу. Вовик приносил бутылки целыми сумками и пил вино как компот, явно гордясь собственной мужественностью и цивильной жизнью. Слово "цивильной" он произносил сквозь зубы, чуть ли не причмокивая, и оттого оно казалось Оле особенно противным.
   Но больше всего ей стыдно было, когда по ее настоянию, они выбирались куда-нибудь на экскурсию. И Вовик ранним утром принимал на грудь, а потом засыпал в автобусе. Он не хотел выходить. Его не интересовали на Алупкинские львы, ни Ласточкино гнездо. Уютное сиденье "Икаруса" было намного привлекательнее. Соблазн покинуть его рождался только при посещении дегустационного зала.
   Среди экскурсантов было много детей. Они не допивали свои рюмки с элитными винами. Вовик с тоской оглядывал остающееся на столе изобилье и взглядом спрашивал у Оли, нельзя ли вернуться и допить? Оля шипела, била его в спину кулаком и думала, что вернется отсюда сущей мегерой.
   А вечера вроде нынешнего, когда все отдыхающие "по парам давно разбрелися"! Даже повара вдвоем гоняются друг за другом, а ее сокровище убаюкало себя второй бутылкой "Муската".
   Оля чувствовала себя так, словно подобно коту Леопольду выпила упаковку "Озверина". Она стала понимать американок с их феминизмом, и ей хотелось доставить себе удовольствие любой ценой.
   - Сволочь ты, сволочь! Ну, будет же тебе курортный роман!
   В кафе она пошла, не переодеваясь - в том же сарафане, в котором ходила на пляж. Нельзя было подниматься в номер. Оказавшись там, в компании Вовика, она приобщилась бы к мрачной, кровавой уголовщине.
   Кафе было на территории пансионата - маленькое, а танцевальная площадка и вовсе крошечная. Но тут всегда было битком набито. Куда же еще податься отдыхающим, так сказать, с подводной лодки? Кругом одни пионерлагеря.
   Оля оглядывала окружающих взглядом недобрым. Она сейчас выбирала и сама понимала, что достаточно цинично: высокого, красивого, чтобы ей с первого взгляда понравился.
   - Старое кафе, верные друзья...
   Это был подходящий медленный танец, и Оля подошла к парню за столиком в углу, который даже в сидячем положении казался достаточно рослым.
   - Пошли танцевать.
   Может быть, он подумал, что если он откажется, то она его сейчас прирежет? Какой у нее был вид со стороны, она не знала. Но он тотчас поднялся и пошел за ней.
   - Поехали завтра в Севастополь, - сказала она.
   Завтрашний день рисовался кошмаром, если придется провести его так, как предыдущие.
   - Так сразу? - удивился он.
   Они были знакомы три минуты, две из них - танцевали. И причем еще не знали, как друг друга зовут.
   - А тебя долго надо уговаривать? - спросила она с таким раздражением, как будто знала его сто лет, и уже имела полное право с ним ссориться.
   ...Они выехали в шесть утра на маленьком теплоходике с греческим названием "Янина". День был свежий, и когда наконец посадка началась, и их пустили на теплоход, все поспешили в закрытый салон. Там было тепло, и мягкие кресла, и показывали мультфильм. Но море играло странные шутки. Качки вроде бы не было, но вскоре пассажиров одного за другим стала одолевать морская болезнь. Оля почувствовала ее признаки как раз в середине истории о Белоснежке. Вроде бы с сердцем плохо, но еще и тошнит.
   Она уже привыкла к невниманию со стороны мужа, и ей удивительно было, что Павел - так звали ее кафешного знакомого - взял ее за руку.
   - Ты очень бледная стала. Пойдем на воздух?
   На открытой палубе народу все прибавлялось. Те, кто покрепче, выводили своих страдающих спутников из салона. Но Оля видно даже на этом фоне выделялась, и какая-то женщина уступила ей место. Свежий воздух нес облегчение. К Севастополю и Оля, и остальные уже стали приходить в себя. Только ноги еще дрожали.
   Им дали час свободного времени, потом группе предстояло идти в дельфинарий. А пока Павел повел ее пить кофе.
   - И что ты теперь будешь делать? - спросил он.
   Со своей историей она его уже познакомила.
   - Не знаю. Слушай, у тебя нет знакомого киллера?
   - Я для тебя сейчас - это только вид мести?
   - А я для тебя сейчас - это только ходячий анекдот? Знаешь, - сказала она, подумав, - я так и представляла, что с ним у нас все будет, вот как сейчас с тобой. Будем ездить везде вместе, разговаривать... все рассказать будет можно... А оказалось, что это... человекообразное, блин, - с чувством сказала она совершенно дикое для нее слово.
   - Переезжай ко мне в номер, - сказал он. - И пошли его куда подальше. Хочешь, я сам пошлю?
   Ольга недобро усмехнулась:
   - А я на досуге съем свой паспорт. Где штамп и все такое прочее.
   ...В Евпаторию пароход возвращался уже в сумерках. Вовик сидел на причале - ждал. Впервые вроде бы трезвый. В свете фонаря, он напоминал собаку, покорно дожидающуюся хозяина.
   *****
  
  
  
   ЗАГЛАДИТЬ КОТА
   Мурлыш - полноценный член семьи. Иногда Лене кажется, что неполноценный - это она. Она может съесть позавчерашний фасолевый суп, или просто напиться чаю с хлебом-маслом.
   Мурлыш трапезу без своего любимого печеночного паштета просто не поймёт. Он посмотрит взглядом, который Лена называет "кушайте сами" и, брезгливо поддергивая лапы, отойдёт от мисочки с теплым молоком, или ещё с чем-то, что котам вроде бы есть положено.
   Отойдет и сядет, и раздраженно начнет вылизывать свою сияющую чёрную шерстку, всем видом показывая: "Недолго, недолго мне таким красивым оставаться... При такой-то гнусной еде..."
   Если Лена спит просто в постели, то Мурлыш - исключительно на подушке. Расплачивается он за это удовольствие голосом. Звонкое, с отчетливым каждым "р-р", нескончаемое, наслаждающееся самим собой мурлыканье - самая лучшая песня для засыпания. Особенно если за окном вьюга и ветер, стекло густо залеплено снегом, а кот все поет и поет прямо в ухо, а рука так и тянется - из теплоты одеяла к живому теплу шелковистого кошачьего тельца.
   За дивное мурлыканье Мурлышу прощается все: капризы c едой, сброшенные на пол во время неудачного прыжка книги и газеты, любопытные блужданья по кухонному столу, прокушенный шнур от компьютера, увядший бальзамин, чей горшок превращен в кошачий ящик...
   Сперва Мурлыш убегал с места преступления, воровато оглядываясь, позже он лишь снисходительно щурился, когда Лена брала его на руки. "Опять гладить! Ну что ж, потерплю..."
   Но когда в их доме, который кот считал своей вотчиной, появился чужой человек, настороженная, застывшая поза Мурлыша показала Лене, что кот волнуется, как никогда в жизни.
   Она хотела привычно подхватить его, но кот, как маленькая черная пантера, с недоверчивостью дикого зверя метнулся под диван и надолго там пропал.
   Появился он поздно вечером, не дождавшись, когда гость уйдёт, и теми же скользящими, льнущими к полу движениями начал пробираться к своей миске. Мисочка была полна - льстиво, до краев - любимым паштетом. Но кот не поддался и, поев, вновь растворился в темных закоулках квартиры.
   Гость остался жить у них. Может, он был и неплохой человек, но считал, что кот должен быть котом - и все тут. Есть - из миски, не дай Бог подойти к столу просить. И печенка - это для людей, а животинке - так, чего попроще... Спать - в лучшем случае в кресле. А вспрыгнет, куда не положено - и жесткая мужская рука буквально сметает Мурлыша на пол...
   Кот затаился. Поначалу обиженный, он с каждым днем становился все более диким. Уже не подходил на "кис-кис-кис", выбирался на зов откуда-то из-под ванны и напрочь отказывался петь, даже если в доме была одна Лена.
   И не видно ему из-под ванной, а может, просто неинтересно было, что Лена не сильно от него поведением отличалась. Раньше по вечерам лежала на кровати с книжкой, теперь сидит на кухне, а в комнате новый мужик телевизор смотрит. Лена разложит еду в две миски, отнесет мужику, поставит на пол коту - и снова сядет на табуретку. Глядит поверх книги и глядит...
   В комнату возвращается совсем поздно - прежде они с котом в это время уже седьмой сон видели, а теперь в это время мужик только-только телевизор выключает.
   В один из дней дома был шум. Да такой шум, что Мурлыш решил - не иначе, ремонт начинается. Страшное дело, не приведи Господи ни одному коту его пережить. Он залез совсем глубоко под ванну, под мокрую холодную трубу, и ждал.
   А потом дома стало тихо. Мурлыш не верил тишине, и все сидел в своем убежище. Пока перед ванной не присели знакомые колени, и не потянулась к нему рука в темную глубину.
   В эту ночь он спал на своем привычном месте - на подушке. Только неспокойно ему было. Когда шерстка его стала совсем мокрой - и отнюдь не от умывания, он недовольно встряхнулся, выбрался на свободу и перешел в кресло. Но хозяйка встала, и снова перенесла его к себе, и уткнулась в него лицом. Кот смирился и затянул свое вечное: "мр-р-р-р"...
   РАННИЙ ЗВОНОК
   В отделе культуры городской газеты "Вести" рабочее утро началось с того, что Юлька Кабалина хлопнула дверью и возвестила: "Маркеев умер!"
   Юлька была опять не в лучшем виде. И в прикиде, который она надевала именно в таких случаях. Черная водолазка с воротником под самый подбородок. Бандана, чтобы скрыть синяк на лбу и, конечно же, черные очки. Опять они с Володей вчера поцапались. Ему наверняка тоже досталось - у Юльки тяжелая рука плюс длинные острые ногти, но безработный Володька может зализывать раны хоть неделю, лежа на Юлькином диване. А ей самой пришлось в таком виде - а ля миссис Икс, которую немного попинали ногами - явиться на планерку.
   В другое время в отделе заперли бы дверь, и началось бы то, что между собой они называли: экстренное заседание кружка "Расскажи мне обо мне". То есть Юльку опять начали бы шпиговать нотациями, мол, сколько можно позволять так с собой обращаться.
   Но теперь принесенная ею новость требовала немедленных действий.
   Из-за компьютера выглянула белокурая головка. Соне Темниковой было двадцать восемь лет, но малый рост и хрупкость скашивали ей десяток. Посетители не принимали ее всерьез.
   - Девочка, где твоя начальница - Темникова? - спрашивали они.
   Потому что фамилия эта у них в городе была более чем известна - почти знаменита. Статьи, подписанные ею, читались и пересказывались, подчас производя настоящий фурор. На Соньку уже несколько раз подавали в суд, но все обнародованные ею факты оказывались достоверными. А ее очерки выиграли конкурс "Золотое перо". После чего в редакции ее прозвали "Сонька Золотая ручка".
   - Юля, на тебе школьные друзья, вообще все детство. Он в двадцать пятой школе учился, кажется. Наташа, бери сослуживцев. Света - мэрию, только пресс-секретарю не звони, она тебе лапши понавешает. А к родственникам - ну, вы знаете, кто.
   В переводе для непосвященных это все означало, что несколько часов назад в больнице скончался директор крупнейшей в городе фирмы по продаже автомобилей Сергей Маркеев. В подъезде дома в него стреляли, двое суток он еще прожил в реанимации, но все знали, что он обречен, конца ждали с минуты на минуту. Теперь это свершилось, и всем в газете предстояла работа. Отдел криминала готовит материал, где будут рассматриваться версии убийства, а их дело - собрать со всего города розовые слезы, опросить родных и знакомых и записать их высказывания о том, какой замечательный ушел человек.
   Обычно друзья и коллеги говорят охотно, но родственникам чаще всего не до прессы. На этот случай в отделе имелась - так бы и сказать Нина, но кто вспомнит теперь ее имя? Иначе как Бабочкой ее не звали. Так сократили выражение "Ночная Бабочка". Она могла прийти на рассвете, вместе с уборщицами, пьяная в дым, улечься хмельной головой на клавиатуру компьютера и начать жаловаться.
   - Тяжелая у нас жизнь... Чтоб тебе все как на духу рассказали, и выпить с человеком надо, а когда, блин, и переспать...
   Однажды, когда она озвучила, с кем только что переспала, меланхолично хлебавшая кофе Наташка подскочила к ней и с размаху треснула головой о компьютер. Об угол системного блока. Позже Наташка уверяла, что именно с этого дня патологическая безграмотность Бабочки стала притчей во языцех. В информации о туристической фирме она пять раз писала слово Египет, заменяя "г" на "б", а потом пыталась объяснить читателям, что дорогу переходила "пьяная пешехода", имея в виду неосторожную женщину.
   Сонька переписывала за нее практически все заметки, но никто лучше Бабочки не мог "без мыла влезть в душу". Ей вроде и не хотели, а рассказывали. Наташка говорила, что каждому человеку порой хочется поговорить с собакой. А Бабочка еще глупее, и этой тупостью вызывает еще больше доверия.
   - Юлька, вместо меня лепишь полосу. Я часам к четырем приду, вычитаю. У меня сейчас дежурство в травме...
   О том, что она подежурит в отделении травматологии, и потом опишет работу врачей, Сонька договорилась давно. И отменять это не собиралась.
   Оба телефона, стоявших в комнате, уже были, естественно заняты - друзей у Маркеева при жизни водилось предостаточно, и чтобы обзвонить их, требовался не один час. Бабочка с боем прорвалась к трубке, чтобы вызвать такси - она ехала к покойнику домой.
   - Может, эту холеру уберут из нашего отдела куда-нибудь? - мрачно спросила Оксана, когда за Бабочкой хлопнула дверь.
   Сама Оксана носила прозвище "маленькая французская женщина", потому что была элегантна, обладала безукоризненным вкусом и какой-то врожденной изящностью.
   - Скоро я наши чашки после нее буду кипятком шпарить, - продолжала она. - У нее первая и вторая древнейшие удивительно прочно слились в одну...
   - И что ты удивляешься? - Наташка демонстративно распахнула шкаф. - Глядите - ее постельные принадлежности. Всегда наготове.
   Она пнула ногой не слишком свежую подушку.
   Сонька, не особенно прислушиваясь, быстро собирала сумку - косметичка, диктофон, кассета...
   - Только Христа ради, - попросила Оксана, - не напиши что-нибудь про их супер-способности. С меня одной Алины на всю жизнь хватит.
   При этих словах все в комнате заулыбались. Даже Юлька, разбитыми губами. История с Алиной запомнилась всему отделу. Сонька тогда совершенно случайно купила в киоске книжку "Азбука колдовства". Полистала, не нашла ничего особенно интересного, и чтобы вернуть потраченные деньги в виде гонорара, решила по мотивам этой книжки написать историю.
   Она придумала девочку семнадцати лет, из выпускного класса школы, которая обладает совершенно необыкновенными способностями. В комнате у нее висит поумэндер - апельсин, утыканный цветами сухой гвоздики, распространяя вокруг себя магический аромат. Алина гадает на картах, предсказывая истинную правду, и видит вещие сны. Она держит возле себя мальчишку из своего класса, потому что карты предрекают ему скорую гибель, а она надеется его защитить.
   Когда материал был опубликован, никто в городе не понял, что это был просто рассказ. Телефон звонил, не умолкая. Почтальоны несли охапки писем. Все хотели познакомиться с Алиной, все мечтали воспользоваться ее даром.
   Девчонки убедили смущенную Соньку, что признаваться ни в коем случае нельзя, чтобы не подорвать авторитет газеты. Иначе каждый сможет ткнуть пальцем: что ж вы ложь-то печатаете!
   Всем отвечали, что Алина уехала. Да, пишите письма. Конечно, обязательно передадим. С кем захочет, она сама свяжется. И все бы ничего, но как-то утром в полутемном "предбаннике" Соньку поймали за локоть.
   - Слушай, - сказал ей голос, явно не привыкший к мягким интонациям. - Позарез нужен адрес твоей девки. Пусть скажет, пахана нашего спрятали или пришили? И где его искать?
   Что оставалось Соньке? Стоять насмерть. Знать не знает она адреса Алины, известно про нее только, что уехала, а куда и когда и вернется - полный мрак и туман. Редактор прибегал, сидел во время разговора в кабинете, боялся, как бы Соньку не зарезали. Незваные гости сулили деньги, намекали, что тем, кто с ними не дружит, несладко живется, но в итоге убрались восвояси.
   В конце концов они отправились к реальной местной ясновидящей, какой-то Марии Волжской, заплатили ей "зелеными", и она им адрес Алины... дала. Назвала на новой улице номер дома, который еще не построили, и сказала, что Алина туда обязательно въедет. Не сейчас, так в будущем.
   - Так что не вздумай сказать, что там сплошные кудесники, творящие чудеса, - подытожила Оксана.
   - А мне фамилию дали, - беззаботно сказала Сонька. - Некто Макаров. Предупредили, что если я собираюсь ломать ногу или падать под машину, то чтобы в его смену. Он действительно чудеса творит.
   Сонька отхлебнула из чашки кофе - слишком горячий, ждать некогда, и с бутербродом в руках рванула "на дело".
  
   При первом взгляде на Валерия Юрьевича хотелось улыбнуться. Наверное, такое впечатление вызывают многие полные люди, особенно если у них добрый взгляд. Глаза у врача были светлые, лицо вполне привлекательное, но фигура напоминала колобка из сказки.
   - Темникова? Присаживайтесь... Давайте вначале о том, что вы хотели бы у нас посмотреть. Операции, перевязки, прием больных - или вам просто достаточно со мной побеседовать?
   Первым делом надо наладить контакт. Если между ними не протянется сейчас ниточка доверия и взаимопонимания - хорошему материалу не бывать.
   - Валерий Юрьевич, меня интересует день. Просто ваш обычный рабочий день - от и до. Вы пришли, сняли пальто... О чем вы подумали, с чего начали? Если это сутки дежурства - пусть будут сутки. До того момента, как вы уходите. И конечно, будет классно, если вы расскажете про себя хоть немного, и сориентируете меня, какие у вас тут проблемы в отделении. А потом я хочу ходить за вами хвостиком и смотреть на все, что вы делаете.
   Ей повезло. Собеседник попался отменный. Сонька выделяла для себя несколько категорий трудных людей. Из одних приходилось клещами тянуть каждое слово. Зато другие заговаривали слушателя едва ли не насмерть.
   Матвеев рассказывать умел и любил. Оказалось, прадед его был цыганом. И цыган этот так вскружил голову помещичьей дочери, что она заявила потрясенным родителям: "Не отдадите за него - в омут брошусь".
   Цыгана спешно выучили на фельдшера, чтобы мезальянс не так уж бросался в глаза. С этого фельдшера и пошла их медицинская династия.
   Дед Макарова был врачом на китайской границе. Хирургом. Делал уникальные операции, которые позже вошли в классику медицины. Сам Валерий Юрьевич дважды побывал в Афгане - как солдат и как врач. На "черных тюльпанах" сопровождал тела с убитыми солдатами. Был ранен - вот следы от осколков на груди, у шеи...
   В кабинет заглянула молоденькая сестра. Худенькая, маленькая, не лучше Соньки...
   - Валерий Юрьевич, там к вам пришли... Вывих, вроде бы...
   Сонька поспешно надела предложенный халат, и следом за врачом вышла в коридор.
   Пострадавшего звали Санек. Именно так он представился, поскрипывая зубами от боли. Правой рукой он обхватывал левый локоть, поскуливая и постанывая.
   - Что случилось? - спросил Макаров.
   - Да с крыльца, блин, упал.
   - Давно?
   - Да вчера вечером...
   Сонька заметила, что присутствие доктора подействовало на Санька весьма успокаивающее. Он смотрел на него глазами преданной собаки и ждал помощи.
   Но Макаров присвистнул.
   - Ничего себе - вчера! Как же вы до утра-то дотерпели?
   - Так по-нашему, по-русски лечился, водочкой, - это прозвучало уже почти заискивающе.
   - К утру водочка помогать перестала, - задумчиво сказал Макаров. - Наташа, промедол ему, и зовите анестезиологов. Если столько времени прошло - без них не вправим, бесполезно.
   - Пойдемте в процедурную, - сказала Наташа.
   - Я с вами, - Сонька сунула уже ненужный диктофон в сумку и отправилась следом.
   В процедурной Санек проявил характер.
   - Давай сквозь рубашку коли, блин! - потребовал он.
   - Как - сквозь рубашку? - растерялась Наташа. - Я так не умею. Вы брюки снимите, пожалуйста...
   - Тогда сама спускай с меня штаны. Как я тебе их буду стаскивать?!
   Нервно хихикая, Наташа присела и начала расстегивать ремень, прячущийся где-то под толстым животом Санька.
   Закончив сию процедуру и чувствуя себя с Сонькой уже почти подругами, она начала водить ее по палатам. Вроде бы зашли на минутку, постояли у двери - но в двух словах Наташа успевала рассказать о каждом больном.
   Сонька увидела безногого бомжа с лицом питерского художника - длинные седые кудри по плечам, интеллигентные черты. Бабушку, которую едва выходили после автодорожной катастрофы...
   В предпоследней по счету палате на кровати у окна сидел смуглый, очень красивый молодой человек.
   - А это наш Володя, - сказала Наташа, и Сонька поняла, что Володя - любимец отделения. - Он у нас сам врач. Без ноги остался, но такой человек замечательный...
   - Присаживайтесь ко мне сюда, чай пить, - сказал Володя.
   Видно было, что он дружил с сестрами, и чай они у него пили не в первый раз. И чашки оказались лишние на тумбочке, и печенье. Кстати, здесь же стояла гитара - между кроватью и окном.
   - Сыграй для журналистки, - попросила Наташа.
   - Да я же так, скромный любитель, - Володя не отнекивался, но как бы заранее извинялся за свою игру, если Соньке вдруг не понравится.
   - Не беспокойтесь, - сказала Сонька с улыбкой. - Мне слон настолько на ухо наступил, что для меня каждый, берущий три аккорда - уже Паганини.
   Володя, оказывается, любил Гребенщикова. И пел он хорошо - низким, глуховатым голосом.
   Но судьбу не возьмешь на мякине,
   Не прижжешь ей хвоста угольком.
   Моя смерть ездит в черной машине
   С голубым огоньком.
   - Ну, где вы потерялись? - в дверях стоял Валерий Юрьевич. - Там анестезиологи пришли - будете смотреть? Дадут этому Саньку сейчас дозу, и улетит он... на Альфа Центавра. А мы в это время с Божьей помощью вправим ему руку. Жаль, что не мозги.
  
   Конечно, не всем в кайф после полноценного рабочего дня идти в ресторан. Но, с другой стороны, почти никто и не отказался. Юбилей газеты, пять лет со дня основания все-таки. В советские времена это был бы смешной срок. Младенчество. А ныне издание, которому удалось пять лет выстоять, да еще набрать обороты, заслуживает уважения. Начиналось все с десятка человек, включая корректора и уборщицу, а сейчас их более сотни.
   Разместить такую команду может хороший ресторан, и редактор не поскупился. Они сидели за овальными дубовыми столами, по шесть человек. Каждый стол был заставлен тарелками так, что вилку положить, казалось, уже будет некуда. А официанты с улыбками все несли и несли, и куда-то все-таки умещали новые блюда. От традиционно-праздничной красной икры до каких-то диковинных грибов, зажаренных на крошечных сковородочках.
   - Это называется - гуляем, - сказала Наташка, рассматривая вино на свет сквозь какой-то особенный переливающийся бокал.
   Их отдел разместился за одним столом. На всех хватило мест - даже на Юлькиного Володю, который явился вместе с ней. Увидев его, Наташка было зашипела, но Оксана незаметно пнула ее ногой - мол, знай приличия, мать. "Он ей почти что муж, а мы здесь все дамы свободные. Будет хоть кому шампанское открывать".
   Лицо Наташки выразило обреченность, будто она знала, что теперь не миновать чего-то плохого, но недовольство проявлять перестала.
   Они могли здесь, конечно, расслабиться, но все-таки они прежде всего коллеги. Нежностей никто никому не говорил, и на танец пригласить не рвался. Мужчинам хотелось выпить, женщинам - посидеть в шикарной обстановке, почувствовать себя дамами из общества.
   - Говорят, ББ совсем свихнулся, - сказала Оксана, медленно и красиво закуривая. - Во всем на слово стал верить своему шоферу. Он для него - голос народа. О чем Паше почитать интересно, про то журналисты и пишут.
   Борис Борисович был редактором второй крупной городской газеты.
   - А Паше интересно про спорт, - подхватила Наташка. - Знаете, что там недавно было? Паша сказал, что давно мечтал побывать в аэроклубе, полетать на дельтаплане или прыгнуть с парашютом. Тогда ББ привязался к Надюхе - давай туда. Мне, мол, нужны впечатления летавшего или прыгавшего человека...
   - К Надьке?
   - Она ж со спортом рядом никогда не стояла!
   - Ей то же самое и Ирка Воронова сказала. Надька сидит - никакая. Работа нужна, прыгать - страшно. Воронова подходит к ней - что, мол, слабо в сороковник, расправив уши, лететь над Парижем? И вызвалась сама.
   - И что - живая? - поинтересовалась Оксана. - Или нам на венок скидываться?
   - Живая. Было это в субботу, а в понедельник заходит она в кабинет, и следом за ней несут кресло ББ. Из личного кабинета. У Ирки... как бы помягче сказать... трещина в хвосте. Неудачное приземление. Но она утверждала потом, что дельтаплан - это круче, чем секс. - Уж не знаю, что для нее может быть круче... Помните ее военного гинеколога?
   - Кого?! - поперхнулась Света.
   - Была эта мадам в прошлом году в Сочи. Познакомилась с крутым мужиком. Врач-гинеколог при военной кафедре в каком-то питерском институте.
   - Да врет Ирка все! Не бывает такого...
   - Не знаю, что там бывает, но Ленка рассказывала, что после бурной ночи на пляже он прямо из нее доставал гальку. Используя, так сказать, свои профессиональные знания.
   - Я, конечно, про такой интим не знаю, - вставила Сонька, - но недавно она рассказывала... Не успела Сонька поведать о новых приключениях легендарной Вороновой, когда к их столу подошла Бабочка, про которую все благополучно забыли - уже пьяная, конечно, но почему-то донельзя встревоженная.
   - Девки, вышли бы вы в фойе, - зашептала она. - Там опять драка. Володька, представьте, обозвал охранника "голубым". Тот его как метнул - дверь на фотоэлементах открыться не успела. К хренам дверь, разбил он ее. Юлька его кинулась поднимать, и теперь он ее бьет...
   Ее не дослушали - всей толпой побежали туда.
   Он Юльку не бил. Он ее просто душил. И Сонька первая, не дав себе ни на секунду задуматься, кинулась отрывать от Юлькиной шеи его руки. Может быть, Сонька его оцарапала, ногти у нее тоже были длинные. Володька внезапно взвыл, и с размаху, со всей силы ударил ее в лицо.
  
   Утром Сонька с тоской стояла перед зеркалом. Бледный свет в ванной немного скрывал повреждения, множество тюбиков под рукой обещали помощь, но видок все равно было отвратительный. Она морщилась и поворачивала лицо то вправо, то влево. Нет, это не лицо, а морда, и даже не морда, а харя! Харя бомжихи. А через два часа с этой самой харей надо явиться в редакцию и сесть за стол начальника отдела... И каким же образом себя реанимировать до человекообразного состояния?
   Положим, фингал под правым глазом можно хорошенько замазать тональным кремом, сверху засыпать пудрой и надеть темные очки. С длинной царапиной вдоль щеки придется смириться, никакие маскировочные средства ее не скроют - разве что сделают менее заметной. Тем, кто не видел драки, можно наврать, что ее поцарапала соседская кошка. Верить или не верить - их дело.
   Но основная прелесть - зуб. Сонька язвительно улыбнулась себе в зеркале. От половины переднего зуба остались только воспоминания, а улыбка приобрела какой-то криминальный оттенок. Шуриха новоявленная - от слова Шура. Сонька Золотая Ручка превращается в Соньку Золотую Коронку.
   Она бросилась к телефонному справочнику и стремительно принялась его листать. Слава Богу, нынче стоматологических кабинетов пруд пруди. Пусть делают, что хотят, но возвращают ей голливудскую улыбку.
   Объявлений было множество, и практически на каждом картинка - красивая зубастая девушка. Но пилить через весь город, чтобы попасть на службу лишь к обеду... Она нашла первый близкий адрес. Второпях Сонька не посмотрела на часы и не учла, что еще раннее утро. Солнце только вставало, и частники вполне могли еще дрыхнуть. Но на другом конце тотчас откликнулись. Мягкий мужской голос.
   - "Авиценна". Слушаем вас...
   - Слушайте, можно мне к вам прямо сейчас?! - все это на ноте плача, во всяком случае, со слезами в голосе.
   Секундная пауза - там, видимо, решили, что отказывать в таком состоянии человеку нельзя, и ответили, сперва как бы решая, а потом - твердо.
   - Да... Пожалуйста.
   ...Тихая улица была залита утренним солнцем. У подъезда многоэтажки, где размещался нужный ей кабинет, стоял и курил мужчина. Невысокий, седой, в светло-зеленой одежде, которую сейчас носят многие медики вместо белых халатов. Взгляд у него был пристальный, жесткий. Сонька поняла это даже сквозь темные очки.
   - Это вы сейчас звонили? - спросил он.
   Сонька подумала, что он начнет интересоваться, кто ее так отделал, да еще, чего доброго - читать ей нотацию, что врачам мало удовольствия ликвидировать последствия ночных похождений веселых девиц. И если бы она сидела дома с мамой, то зубы были бы целы.
   Она кивнула и посмотрела на него жалобно, взглядом умоляя его не ругаться, а помочь.
   Он затянулся последний раз. Бросил папиросу и вошел первым, она - за ним.
   - Олег! Олег! - позвал он. - Она пришла!
   Сонька растерянно стояла в небольшой, довольно уютной и чистенькой приемной, не решаясь присесть на мягкий диван, боясь того, что ей сейчас скажут и что с ней будут делать.
   В дверном проеме, ведущем в кабинет, возник другой человек в голубой куртке, много выше первого ростом. Он посмотрел внимательно и по-доброму, будто она и не была избитым чучелом, чуть кивнул.
   - Проходим, - мягко сказал он.
   Он снял у нее с плеча сумку и в кабинете поставил ее на подоконник.
   Она уселась, вернее полуулеглась в пыточное стоматологическое кресло, а врач сел рядом на высокий крутящийся стул.
   - Ну? - спросил он все с той же мягкой улыбкой. - Что случилось?
   Она молча раздвинула губы, и ее проблема оказалась на виду.
   - И кто же вас так?
   Он каким-то легким, неуловимым прикосновением снял с нее очки и положил на свой столик. Смотреть на лампу подбитым глазом было больно, а на врача - стыдно. Она прикрыла глаза.
   Он таким же легким движением устроил ее голову на подголовнике поудобнее.
   - Будет больно? - жалко спросила она и взглянула на него.
   Голубые глаза, казалось, светились той улыбкой, которую она уже не видела - он надел маску.
   - Больно вам уже было. Теперь постараемся обойтись без этого. Все лекарства переносим хорошо?
   - Вроде да...
   - Тогда потерпим одну секунду... Укольчик.
   Укола она почти не ощутила, но десну и губы сразу стало заливать волной бесчувствия.
   - И кто же это такой жестокий? Муж?
   - Если бы... Редакционная вечеринка, - сказала она уже непослушными губами. Чуть слышно, ему пришлось наклониться. - Веселый народ - журналисты...
   - Вы там работаете? Мне кажется, я вас уже где-то видел, - припоминая, сказал он.
   Она ничего не стала ему подсказывать и, закрыв глаза, несколько секунд слушала молчание.
   - Нерв убираем, зуб наращиваем, - вынес он заключение.
   Он больше не задал вопросов - что случилось, и кто ее так отделал - занялся лечением, но Сонька чувствовала себя довольно странно.
   С одной стороны она понимала, что именно сейчас, в это утро, страшна как черт. Волосы, превратившиеся в колтун после вчерашней драки, так и остались практически колтуном. Джинсы и рубашку нельзя считать изысканным одеянием, а уж избитое лицо, которое она наскоро замазала светлым тоном...
   Но, черт побери... Этот доктор вел себя с ней так, как будто она была леди. Может, конечно, они за деньги со всеми так обращаются, но она вдруг почувствовала себя удивительно спокойно, более того - блаженно.
   Прикосновения инструментов она не ощущала, но его сухие, теплые пальцы на губах - да. Поза же ее оставалась прежней, скованной, напряженной.
   - Все еще боитесь? - спросил он.
   Она ответила по инерции, даже не вдумываясь в вопрос.
   - Да-а...
   - Но я же не кусаюсь, - он снова улыбнулся под маской.
   - Так я же не вас боюсь, а машины, - тихо сказала Сонька.
   Он не ответил - видимо, работа была сложной и требовала всего его внимания. Сонька покорно выполняла все, что он ей говорил - все эти "полощите", "сплюньте", "голову ниже"... Но почему же, почему с ней никогда не было подобного за всю жизнь, откуда это неизведанное в такой мере чувство умиротворенности? Когда она открывала глаза, встречала его взгляд, в котором была успокаивающая улыбка: все хорошо. Она снова закрывала глаза - и будто грелась на солнце.
   - Смотрите, - наконец сказал он, поднося зеркало.
   Но она почему-то взглянула сперва не на свое отражение, а на него.
   - Замечательно. Я вам верю, - сказала она.
   Он засмеялся
   - Смотрите, смотрите...
   Она посмотрела - это была ее прежняя улыбка. Кто бы сказал, что она хоть чуть изменилась?
   - Будет время - заходите, - сказал он. - Вам тут еще кое-что поправить надо.
   - Вы здесь давно работаете? - спросила она.
   Наверное, это было профессиональное - она даже в простом общении задавала людям вопросы, как будто брала интервью, с тем же обязательным обаянием, когда надо разговорить собеседника. Сейчас же ей все о нем почему-то было удивительно важным. А, может, он ей вообще ничего не скажет - с чего бы ему откровенничать?
   Но он стащил маску и улыбался совсем по-мальчишески, хотя на деле был, конечно, старше ее. Говорят же, что настоящий мужчина до старости мальчишка. К тому же, похоже, замкнутостью он не страдал.
   - Второй год. Я ведь приезжий. Из Казахстана.
   - Там совсем уже русским жить невозможно, да?
   Она знала, в их город приезжали многие, спасаясь из бывших союзных республик, как из района затопления. Тут было неплохо с работой - сказывалось обилие заводов. А заработок позволял снимать жилье.
   Он кивнул.
   - Совсем невозможно.
   - Скучаете по своим местам?
   Он на миг посмотрел мимо ее головы, тем преобразившимся взглядом, когда вспоминают, и не просто вспоминают, а будто видят перед собой.
   - Еще как скучаю... Реки там горные, чистые... А здесь, чтобы искупаться, за сто верст надо ехать на машине...
   - А почему вы приехали именно сюда? - осторожно спросила она. - У вас кто-то жил здесь? Ждал?
   Он коротко усмехнулся
   - У тещи квартирка крохотная.
   Вот так, - подумала Сонька, - все хорошие люди сразу и навсегда оказываются женатыми. И ничего с этим не поделаешь.
   - Может, еще вернетесь? - спросила она со стопроцентно фальшивым сочувствием. В душе она была ужасно расстроена этой его "тещей", а значит и прилагающейся к ней женой.
   Он покачал головой - не выйдет, мол, никогда - как бы ни хотелось. И еще раз внимательно осмотрел свою работу - ее пресловутый зуб.
   - Ну, на сегодня все...
   Она расплатилась и вышла. И шла по улице с ощущением, как в романе Грина, что "только что побывала в теплой руке".
  
   После одиннадцати вечера в редакции почти никто не оставался. Обычный народ расходится домой часов в пять-шесть. А журналисты - и того раньше. Но в "Вестях" была особая атмосфера. Новости для завтрашнего номера готовили допоздна. И все-таки всему есть пределы.
   Охранник, которому предстояло ночь дремать в кресле, прошелся по коридору, думая, что уже наверняка остался один. И... увидел, что в отделе культуры горит свет.
   Сонька сидела за компьютером, но ничего не печатала. Сквозь тонкие пальцы пропущены белокурые пряди волос, глаза никого не видят, смотрят в никуда.
   Охранник неслышно прошел дальше. Жизнь давно его приучила не лезть в чужие дела, если они не касались его непосредственной работы. А Сонька и не заметила чужого взгляда. Потому что перед ней, как живой, стоял Олег.
   Обреченное это было дело. Они встречались уже два месяца. Лето было на исходе, и Соньке казалось, что вместе с летом для них умрет все.
   Он был не просто женат. У него только что родилась дочка, и ясно было, как Божий день, что семью он не бросит. Сонька даже не спрашивала - любит ли он ее, нужна ли она ему, или она - просто очередное его увлечение. Не спрашивала - надолго ли они вместе, когда встретятся следующий раз... Есть ли у них будущее, пусть коротенькое, но будущее? Эти вопросы переполняли ее, но вслух не прозвучал ни один, потому что вряд ли бы ему понравилось отвечать на них. Она уже поняла - он был легким человеком. Любил приятные моменты, и терпеть не мог сложные. Людям с ним тоже было просто и хорошо. Всем, кроме нее. И чтобы он был с ней, хотя бы еще немного, в их отношениях не должно быть ничего, что бы ему не нравилось. Если же он уйдет... Сонька закрывала глаза. Этого она просто не могла себе представить. Следом за ним она не отправится, и навязываться ему не будет. Но и жизнь превратится в беспросветную пустыню, и не будет ни смысла, ни сил, чтобы ее перейти.
   Эти минуты, ради которых она сейчас жила, она не уставала перебирать в памяти. Его звонки... Среди множества звонков вдруг тот самый, когда в трубке начинал звучать его голос, который говорил: "Приеду".
   С этой минуты все превращалось в лихорадочное ожидание. Выглядеть для него как можно лучше! Но это не главное, главное, чтобы ничего не изменилось, и он появился на пороге ее квартиры. И она стояла у окна, чтобы издали увидеть его машину.
   Или он говорил: "Поедем со мной. На Волге давно не была?"
   Она вспоминала его за рулем, его улыбку, его интонации... Черт, да когда же это все кончится! Почему она больше ничем не может жить, кроме него!
   Единственный, кто знал о них - это хирург из его кабинета. Сонька прозвала его Железной Лапой. Пациенты говорили, что у него тяжелая рука. Когда Олег срывался на встречу с ней, Железная Лапа объяснял другим его отсутствие серьезной причиной.
   Девчонки из ее отдела ни о чем не догадывались. Пожалуй, только Оксана. Как-то проходя мимо, взглянула на нее - похудевшую, побледневшую, и сказала негромко: "Милый не злодей, а иссушит до костей, да?"
   - Домой собираетесь?
   Сонька вздрогнула. В дверях - косая сажень в плечах - стоял охранник. Ну почему ей не дано полюбить вот такого вот? Нет, лучше бы Олег не был врачом, а работал у них в конторе, и дежурил бы по ночам... А жена бы от него куда-нибудь сама ушла.
   - Я к тому, что поздно. Вы уж заночуйте тогда лучше здесь. До утра недолго.
   Сонька покачала головой
   - Нет, я пойду.
   Теперь надо было уйти побыстрее, потому что она чувствовала - еще немного - и расплачется навзрыд. А это можно было допустить, только если никого нет рядом.
   Она шла по пустынной улице, и слезы лились, лились... Она ничего не видела из-за них. И когда же, в какой момент за спиною вдруг вспыхнули фары?
  
   Было раннее-раннее утро, когда два усталых санитара занесли носилки с Сонькой в травматологию и поставили в приемном покое.
   Сонька была в сознании. Она смотрела на ободранные стены, на висящий плакат - что больным можно, а что воспрещается, и вспоминала, как она брала здесь интервью.
   Ей повезло. По лестнице спускался заспанный Валерий Юрьевич - ее старый знакомый. Сейчас он сделает все, что надо, и все будет хорошо. Но он, наверное, не узнал ее, перепачканную в грязи и крови. Перед Соней все поплыло и кануло во тьму...
   Она пришла в себя уже в другой комнате, видимо процедурной, потому что кругом была белизна. Врачи стояли рядом, но только говорили между собой, никто ничего не делал.
   Валерий Юрьевич нагнулся над ней. Теперь он, несомненно, ее узнал.
   - Соня, кому позвонить?
   Она хотела спросить - что с ней, но первым родился вопрос: "Сколько времени?"
   - Что? А... Десять минут восьмого.
   - Рано, - сказала она. - Соня, не рано... Кому позвонить? - настойчиво спрашивал он.
   Тогда она прикрыла глаза, чтобы он отвязался. Ну как ему объяснить, что тому единственному, кто ей нужен, нельзя звонить домой. Какая-то умирающая требует к себе чужого мужа. Он уйдет со скандалом и здесь, возле нее будет думать, как объяснить это жене. А с работы он может сбежать. Железная Лапа его отпустит. И конечно, не наябедничает на него домашним. Она дождется.
   Через некоторое время она опять прошептала: "Время?"
   - Начало девятого, - ответил женский голос. Медсестра, что ли.
   Тогда она произнесла номер. И добавила: "Скажите Олегу... Про меня..."
   И снова прикрыла глаза. Надо беречь силы. Раз уж Валерий Юрьевич не спасает ее - видимо, пришел конец.
   За окном вовсю пели птицы. Начинался жаркий день. До вечера она скорее всего, не дотянет. Как странно это знать.
   ...Она почувствовала его осторожное прикосновение - он тронул ее за плечо. Глаза, его глаза... Она уже ничего не видела больше и ни о чем не думала. Так было всегда.
   - Ты как? - Тихо спросил он.
   - Моя смерть ездит в черной машине / С голубым огоньком... - Сказала она.
   Она тихо, но отчетливо выговаривала каждое слово. Самое смешное то, что она действительно была черная, эта машина.
   У нее сильно заболела голова, и ей хотелось попросить Олега, чтобы он всобачил ей какой-нибудь укол. У него такая легкая рука - любая боль сразу проходит. Но она услышала, как Валерий Юрьевич сказал: "Говорите быстрее. У вас минуты... Секунды..."
   То есть времени на укол уже ни фига не остается. Ладно... Секунды она потерпит. И она сказала единственно важное, что ему надо было сказать: "Я тебя люблю".
   И еще: "Не плачь". Потому что слезы в его глазах видеть было еще больнее, чем эта голова и все остальное.
   Тело переставало чувствовать себя. Она шевельнула губами. Он понял, и быстро наклонился, чтобы поцеловать ее. Ощущенье его губ - последнее, что ей было дано. Ее начало кружить, уносить куда-то. Она уже не ощущала ничего - реальности с ней не уже было. Но прикосновение его губ еще секунду она помнила, и с этим ее забрало вечное Ничто, что зовется смертью.
  
   ...Олег стоял у окна, отвернувшись от всех. Слезы, бежавшие по его лицу, могли видеть только санитарки, пробегавшие через больничный двор. Но они вверх не смотрели.
  
   ДРУГАЯ
   Эти подвески на двери, звенящие, когда входит человек - сущее идиотство, перенятое от подобострастного к клиентам капитализма. Сережка вообще любил заходить незаметно, будто просачиваться, где бы ни появлялся. Не привлекая сразу к себе внимания, лучше можно понять, как тут вести себя. А когда предстоит рвать зуб, несколько минут в запасе просто необходимы, чтобы собраться с духом. Чтобы не сразу - с порога и в кресло.
   Кабинет был частный и, как и многие, ему подобные, переделан из бывшей квартиры. Приемная - крошечная. На звон колокольчиков вышла медсестра - молодая и стройная. Будто ее тоже подбирали как украшение кабинета. В отличие от того, как вынужден одеваться персонал в городской поликлинике, на ней был не ветхий халат, а нарядные своей новизной и отглаженностью зеленые брюки и белая курточка.
   Если здесь не жалеют деньги на одежду, может, и обезболивающие закупают хорошие? Вопрос был самый насущный, потому что при всей терпеливости, ночь эту Сережка не спал. К щеке было не прикоснуться. И представить себе экзекуцию, которая его ждет, если вдруг подведет лекарство...
   - Хирург сейчас будет, - сказала нарядная медсестра.
   Правильно. У хирурга же не болел ночью зуб, и ему не нужно было спозаранку вприпрыжку обтаптывать здание, ожидая, пока откроют.
   Пока Сережка натягивал на стоптанные ботинки голубые, шуршащие полиэтиленовые бахилы, вошли следующие посетители. Пара. В приемной не осталось ни одного свободного сантиметра. Мужчина был высокий, плечистый и неповоротливый в своем длинном пальто. А женщина невысокая, еще меньше Сережки. Пышный нежный мех ее шубы из чернобурки коснулся Сережкиной руки.
   - Давайте повешу, - сказал он, прижатый к круглой металлической вешалке в углу.
   Мужчина принял приглашение, начал раздеваться, а женщина покачала головой, и Сережка понял, что она только сопровождает, в роли "группы поддержки".
   Мужчина явно боялся. Он скованно, напряженно опустился на край стула и взял свою спутницу за руку. Так ребенок цепляется за мать, когда ему страшно.
   - Думаешь, терпимо будет? - спросил он.
   Женщина не ответила. Сережка подумал, что она, наверное, уже устала его успокаивать.
   Выглянул врач. Не хирург, которого ждал Сережка, а тот, который лечит. И кивнул испуганному мужчине, похожему, кстати, на Андрея Малахова.
   - Проходите.
   Тот поднялся. Наверняка у него и руки были мокрые от страха. Он пошел в кабинет как на эшафот. Хотя видно же - богатый. За такие деньги его, если пожелает, лечить будут хоть под общим наркозом.
   Доктор посмотрел на Сережку, на женщину.
   - Тоже ко мне?
   Внезапно он узнал. На лице его появилась улыбка, похожая на короткий оскал, но была в ней и доля смущения.
   - Привет, - совсем другим тоном, мягко, вкрадчиво даже, сказал он женщине.
   - Здравствуйте, - ответила она.
   Голос у нее был глубокий, и - никакой. Без выражения. Ничего нельзя понять о человеке, который так говорит. Интонации отсутствовали.
   И тогда Сережка внимательно на нее посмотрел. У нее было очень красивое лицо. Пуховый платок соскользнул с головы. Волосы черные, короткие, лежали завиток к завитку. Бледная она была, а брови - с четко очерченным изломом. И глаза - зеленые, светлые, прозрачные.
   Врач подошел к ней вплотную. Он стоял, нависал над ней. Она сидела, смотрела перед собой.
   - Точно не ко мне? - Так же вкрадчиво спросил он.
   - Я не знала, что вы теперь здесь работаете, - бесстрастно сказала женщина.
   - А с тобой кто? - Это о том мужчине, что зашел в кабинет.
   Женщина продолжала изучать стену.
   - Не скажешь? - Поинтересовался он почти шепотом.
   - А зачем? - Женщина сохраняла такой же ровный голос.
   - Понятно.
   Врачу нужно было идти лечить, но он все медлил. У Сережки было ощущение, что он здесь явно лишний. Без него разговор получился бы иным.
   - Ты работаешь все там же?
   Наконец она посмотрела на него. Взгляд воспринимался физически, как отстраняющая, держащая на расстоянии рука.
   "Может быть, хватит?" - холодно спрашивал этот взгляд.
   Врач быстро пожал плечами. Видно, он был не из тех, кто до конца проживает неприятные ситуации. Он пожал плечами и, словно и не произошло ничего, минутный разговор шепотом - был ли? - вернулся в кабинет.
   Женщина еще некоторое время сидела неподвижно. Совсем неподвижно. Потом вдруг порывисто встала, распахнула дверь и шагнула на улицу.
   Небольшая, украшенная стразами черная сумочка осталась лежать на стуле. На это, конечно, не стоило обращать внимание. Мужчина выйдет, заберет.
   Но Сережка с сумочкой в руках, как был в бахилах, выбежал следом. Несколько мгновений разделило его и женщину. Но была сильная, первая за эту зиму метель. Хороводы и вихри снежинок, и утренняя тьма. И не было видно женщины в ее шубе черного с белыми искрами меха. Она исчезла в этой метели, слилась с ней.
  
   Катя не понимала, зачем она ушла. Нельзя было уходить, Михаилу это никак не объяснить. Но и оставаться невозможно.
   Она честно думала, нисколько не лукавя перед собой, что давно успокоилась. И довольна своей жизнью. В самом деле, именно так когда-то представлялось даже само счастье той дуре, которой она раньше была.
   Ту дуру вспоминать было неприятно. Но необходимо. Чтобы больше никогда... Страховка от повторения такой боли.
   Катя шла, и снег летел ей прямо в лицо. Не видно, куда идешь. В другое время было бы неприятно. А сейчас хорошо. Потому что это совпадало с тем, что было в душе. Она не знала, куда идти.
   Надо было переждать до девяти. В это время Михаил уже уедет на работу, не может не уехать. Потом ему до вечера не вырваться. А еще потом его ждет семья. Жена вечером не принимает никаких оправданий для задержки.
   Поэтому все объяснения - а она сегодня не в силах объясняться - будут перенесены. Правда, она не знала, захочет ли видеть Михаила завтра, послезавтра или когда-нибудь вообще.
   Прежде она убеждала себя, что с этим человеком ей прекрасно. Это из репертуара "дуры", вышедшей в двадцать лет замуж "на полгодика". Когда она говорила о сроке своей семейной жизни, все удивлялись - ты что, прикалывалась? Зачем тогда вообще было выходить?
   Она отвечала, что он, ее будущий мимолетный муж, очень просил, ходил за нею следом. И ей его стало жалко. И она решила посмотреть, что будет. Это звучало, как детский лепет. Да и в жизни обернулось не очень серьезно. Во всяком случае, душу глубоко не задело.
   Он женился и решил, что как уговорил Катю на брак, так уговорит и принять его образ жизни. Вечных гостей. Или у них, или они в роли гостей. Женщины накрывают красивый стол. Мужчины ведут умные разговоры.
   Для него это значило хорошо проведенное время, из которого складывалась хорошо прожитая жизнь. А для Кати эти нескончаемые застолья были трудом - перед, и душевной пустотой - во время.
   Она устала и ушла. И потом никак не могла отоспаться, будто вернулась с целины. Для нее тот муж и остался целиной, которую невозможно возделать. Она отступилась, оставшись при этом самой собой. Продолжала быть такой же худенькой девочкой, с черным хвостиком до плеч, которая с иронией, но в принципе легко и весело относилась к жизни, и верила тому, что ей говорят люди.
   А потом все кончилось. Стало плохо. Потому что она тогда пришла - заглянула на полчаса к стоматологу, пломбу поставить, и впервые увидела Игоря. Сколько раз она потом задавала себе вопрос - почему? Не кто-нибудь другой, а только он за всю ее судьбу оказался тем, кто ей нужен.
   При этом самое мучительное было в наличии явного раздвоения. Когда они смотрели друг на друга, у него были глаза человека, понимающего о ней все. Когда он улыбался, ей становилось физически тепло, будто эта улыбка обещала ей заботу и защиту на все времена.
   А судя по его поступкам, он дорожил ею очень мало. Она его приняла сразу и без всяких оговорок. И он сознавал, что так и будет. Поэтому он жил своей жизнью и холил свою семью. А Кате почти не звонил. Он действительно был занятой человек, и свободное время у него выдавалось редко. Звонить впустую, для разговоров - он вообще не понимал, как можно серьезно общаться с женщиной - было незачем. Лишний риск, хоть мелкий, но подземный толчок под зданием его семьи.
   А использовать ее по единственному понятному ему назначению - это все нужно было организовывать и выкраивать для этого часы. Хорошо бы, но когда? И вдруг... Право, в маленьком городе все точно повязаны круговой порукой. Рано или поздно дойдет до Алены. И снова оказаться ни с чем? Это в середине-то жизни?
   Да и Алена, по сути, была своя, родная. Им вместе хорошо. Можно ходить, не стесняясь, в тапочках и халате. И говорить на одном понятном языке. Эта же смотрела своими зелеными прозрачными глазами и молчала. И любуешься ею, и не знаешь, что ей сказать. Поэтому он любовался и молчал. Или улыбался. Это было опытом проверено - его улыбка женщинам нравилась.
   А у Кати все душевные силы, данные, чтобы растянуть их на целую жизнь, ушли на то, чтобы молчать. Не навязываться. Ждать, когда то, что она видела в его глазах, будет выражено действием.
   Но ничего не было. И месяц. И два. И год. Все великие женские стратегические планы - "если за ним не бегать, сам прибежит" - себя не оправдали. Он не прибегал. Он, похоже, был даже рад, что из его жизни исчезла дополнительная, хотя и приятная сложность - Катя. Еще немного порадуется и совсем ее забудет.
   По сценарию он должен был вести себя иначе. Как Михаил. Она потому и согласилась на этот роман, что Михаил повел себя точно так, как она ожидала.
   Он тоже был женат. И с детьми. И она ставила эксперимент - была такой, какой была бы с Игорем. Ничего не требовала. Только смотрела. Очаровала. Влюбила. Он же не понимал, что она смотрит и думает: "Ах, если бы на твоем месте..."
   Катя не сомневалась, что те тоска и отчаяние, которые были в ее душе, быстро ее состарят. Она станет развалиной, ведь разваливались и все ее планы. Но она стала красивой. Девчонку с хвостиком не замечали. Теперь мужчины старались привлечь ее внимание. Катя думала - может, потому, что она стала порочная? Как Настасья Филипповна? Этим - манит? Ей было неловко. И она еще больше всех избегала.
   А с Михаилом ее столкнула работа. Катя привезла ему бумаги, и он с первой минуты стал за ней ухаживать. Так что не будешь сомневаться - нравишься или нет? Еще как нравишься. Только вот куда отступать?
   На иных мужчин она смотрела и думала - никогда, даже в голодный год, за два пончика - рядом не встану. Михаил под эту категорию не подходил. Он был обаятельный. Похож на Малахова. Высокий. В белом свитере.
   В ту первую встречу он начал извиняться, что не может уделить ей много времени. Потому что опаздывает на прием к мэру. Но если она будет так добра подождать полчаса, то тогда...
   - Тогда мы и выпьем шампанского, - сказал он.
   Эти полчаса она прошлялась по магазинам. Женщине совсем нетрудно скоротать время таким образом. К тому же она была человек зависимый, и если бы он сказал - через три часа, она бы покорно ждала и три.
   А потом он отвечал на ее вопросы, и между ними быстро, вроде бы ничего не значащим тоном, вставлял свои.
   - Сколько вам лет? - спрашивал он. - Вы замужем? Дадите свой телефон?
   В ней тогда еще что-то оставалось от "девочки с хвостиком". Способность искренне отвечать на вопросы незнакомого человека. Она и телефон дала, не предполагая, что этим будничным вечером ее зацепила своим коготком Судьба.
   Он стал звонить. Часто. И говорил с ней по целому часу. Иногда он находил столько времени на работе, а иногда звонил уже совсем вечером. Явно из дома. Ей было одиноко. А ему все про нее было интересно. Можно было рассказывать и о том, что на работе молодая зараза-начальница отчитала ни за что, и о том, что ночью кошка родила сразу семь котят, и куда их девать - непонятно. Топить она категорически не в состоянии, так что скоро дома будет котоферма.
   Про семью она его не спрашивала, а он не стеснялся поддерживать с ней отношения. Приехал к ней на работу. Он был большим начальником, куда круче, чем вся ее фирма, вместе взятая. А запросто сидел у них в кабинете, в кресле нога за ногу и травил байки. О том, как отдыхал в африканском городе, и там показывали фильм "Чапаев". И Василий Иванович сказал: "Эх, Петька, разобьем белых, хорошо жить будем!". И возликовало местное чернокожее население...
   С ним много чего происходило. А может, он все это для нее сочинял. Чтоб ей было интересно. Как уплывал от акул, и какой вкусный был черепаший суп. И как служат мессу в соборе Парижской Богоматери.
   В конторе, где за окном - помойка, все это звучало как сказка и убаюкивало. И доубаюкивалась она до того, что они стали вместе.
   Он приезжал почти каждый день. К обеду. Звонил регулярно. И хотел, чтобы она ему всегда рассказывала о своих делах. Сразу замечал, если у нее был грустный голос.
   Господи, от Игоря ей хватило бы и десятой доли такого внимания!
   А этот и на концерты ее водил, и в театр. Правда, на такие спектакли, где действо заканчивалось не поздно. Манил с собой в зарубежные командировки. Говорил, что в два дня сделает ей паспорт, и Рождество они проведут вместе, где-нибудь в Швейцарии.
   И с деньгами при Михаиле все стало решаться просто. Он заметил, где они у нее лежат, и то и дело, стараясь не привлекать ее внимания, доставал из кармана пиджака свой запредельно крутой кошелек - не из крокодиловой ли кожи? - и клал стопку.
   Катя это все равно замечала, и в такие минуты чувствовала себя хуже Настасьи Филипповны. Ей казалось, что над дверью у нее уже висит красный фонарь.
   В то же время она понимала, что если его семья узнает, Михаил все равно от нее не откажется. Скорее всего, поставит - ледяным тоном - условие, чтобы его принимали вместе со всей его жизнью. И так оно и будет. Жена постарается не потерять его ни за что. Где еще найдет такого? А дети - что? Дети взрослые. В институте.
   Михаил был ее сегодня, но она не хотела, чтобы он стал ее завтра, и послезавтра, и всегда. Потому что значило бы освободить душу от Игоря. А она не могла этого сделать. Ни уговаривая себя в разумности подобного освобождения, ни дав себе моральные пинок.
   Это чувство было, в действительности, все ее богатство. Михаил дарил ей жемчуг, не подозревая, почему она его любит. Потому что вокруг обычной песчинки раковина начинает создавать чудо. Красива не эта, случайно занесенная соринка, красив жемчуг. Но не будь ее, именно этой песчинки... И не было бы ничего. Пусть ее чувство - жемчужина, однако без Игоря...
   Но, приобретя себе в лице Михаила нечто, похожее на мужа, который очень много работает и мало бывает дома, она обещала себе не ходить и не стараться встретить Игоря никогда. Он знает, как найти ее. А остальное - его воля. И судьба.
   Зачем же тогда нынче все произошло именно так?..
  
   Сегодня в плане был ресторан. Сережка подумал, что неплохо иногда побыть белым человеком.
   Где ему только ни приходилось встречаться с людьми, о которых нужно было писать в газете! Не считая траншей - это о работягах, прокладывающих трубы, вытрезвителей - о забулдыгах, квартир наркоманов - понятно о ком, существовала еще романтика. Например - пещера, где они с Сашкой пытались выследить Черного Альпиниста. Ходила легенда, что он здесь бродит. Никого, естественно не увидели. Промерзли, как собаки, потому что в пещере было, как в холодильнике. Выпили две бутылки водки, а после этого готовы были признать, что Альпинист хулиганит тут с целой компанией себе подобных.
   Сашка вообще все время придумывал какие-то экзотические путешествия, проверял народные гипотезы.
   То дачник, заблудившись, попал в город-мираж и прошел его насквозь. Город сей, по слухам, периодически являлся людям и исчезал. То в лесу обнаружились светящиеся белые столбы, то летающая "тарелка" зависла над деревней.
   В итоге у них была возможность "наприродиться" по самые уши, включая ночевки под открытым небом, в ожидании очередного появления "тарелки".
   ...Рассуждать о НЛО было куда привычнее, чем вникать в ресторанное меню.
   Лариска сидела напротив и тоже томилась. Собственно, пригласили ее сюда по бартеру. Потом она должна была написать про этот новый ресторан "хвалилку". Но одной ей появляться тут было неохота. Она позвала Сережку, потому что остальные, кто сидел в комнате, уже и так хорошо приняли на грудь, и с ними придти было бы стыдно. А кто в редакции в четыре часа дня из мужиков бывает трезвый?
   Трезвый оказался Сережка, так как в этот раз опоздал. Он вернулся с очередного интервью, когда бутылка уже закончилась.
   Сперва их не хотели пропускать. На обоих, как на демократичных журналистах, были джинсы. Сережка буркнул, что фрака у него не водится, а Лариска попросила позвать хозяина.
   Затем начались эти мытарства с меню.
   - "Дом Периньон", - сказала Лариска. - Я про него в романе читала.
   - Рюмочку мартини, - любезно предложил хозяин. И они поняли, что запросили что-то немыслимое по цене. - Могу также порекомендовать бычьи яйца с гарниром.
   - Нет! - сказали они дружно.
   - Ладно, на ваш вкус. Кроме экзотических частей тела, - наконец, сказала Лариска.
   - С каких пор яйца стали экзотикой? - тихо спросил Сережка.
   А потом он замолчал, потому что совсем рядом, за столиком у огромного аквариума увидел их. Малахова и его спутницу.
   Она сидела к нему спиной, но это была она. Ее голова в черных завитках волос. И платье на ней было черное, без рукавов. Нежная белизна рук, шеи... И нитка жемчуга...
   "Возле столика напротив
   Ты сидишь вполоборота,
   Вся в лучах ночного света..."
   Еще не ночь, и даже не вечер, но музыка уже играла. И Сережка понял, что сейчас пригласит ее танцевать.
   Хотя, благодаря Лариске, об этом завтра будет знать даже кошка, которую подкармливает редакционная уборщица.
   - Разрешите? - спросил он, подойдя к женщине.
   В общем, неудобным было это предложение. Никто еще не танцевал. И Сережка был готов к тому, что его пошлют подальше. Мужчина, естественно.
   И он, и врач тогда смотрели на женщину эту глазами собственников.
   А что скажет она?
   Она помедлила всего мгновение и поднялась.
   И он мог теперь взять ее за руку и положить ладонь ей на талию.
   Сережка подумал, что лицо его начало гореть, как будто он сидел у печки. Не отпугнет ли ее это?
   А она ничего не говорила, и ее пальцы лежали у него на плече.
   Почему она позволяет всем так распоряжаться собой?
   И, прежде чем начать что-то говорить ей - Сережка еще сам не знал что, он представил их вдвоем там, где он был недавно. На рассвете, у реки. Она идет вдоль берега, вдоль самой кромки воды.
   И когда ее ноги внезапно заплескивает волна - непредсказуемая, как сама жизнь - женщина улыбается.
  
   СТАРЫЙ ЗАМОК.
      Меня зовут Ромалия, Маля. Я больше не встречала людей с таким именем. Но так звали цыганку, которая нагадала маме - счастье.
      -Такое, что сама верить не будешь.
      И счастье стало созвучно имени - Ромалия.
      Мне уже тридцать два. Христос через год умер. А я не могу понять - было счастье в моей жизни или нет.
      А что не будет - это ведь - почти верняк?
      Я сижу в старой кофейне, гляжу в рюмку, на дне которой осталось несколько капель красного вина, и понимаю, что пьянство сегодня - не судьба.
      Бутылка уже почти опустела, а у меня болит сердце - и только.
      Я знаю, что любимому человеку я не нужна, не нужна настолько, что он не рад даже случайным встречам, когда можно бы и притвориться, а рад, когда поздоровавшись и бросив пару фраз, можно уйти.
      У него есть семья, много семьи, если считать родных в той или иной степени. А приятельствует он, кажется, со всем городом.
      Мне же из этого города лучше скрыться, чтобы не попасться как-нибудь весенним вечером ему на дороге, и не увидеть мгновенно появившуюся глубокую линию меж бровей.
      -А, это ты...
      Мне некуда деться в большом городе, потому что как назло, как на пятачке, мы все равно встречаем и встречаем друг друга.
      -Наплюй, - сказала подруга Анька, - Уедь. Хочешь выход? Бери мою дачу в деревне.
      -А потом толкнешь кому-нибудь дачу и меня в придачу, - машинально сказала я.
      Мне мечталось, чтобы она тоже ушла. Когда такое настроение, хочется, чтобы все ушли. Лежать, пить, и чтобы тягучие мысли приходили в голову. Это - естественно. А остальное - нет.
      -Слушай, дура, - сказала Анька, - Еще немного, и будут уколы, таблетки и прочая хрень. У меня там домик над речкой. Если ты не умеешь топить печку, то теперь май. И вообще это нетрудно. Там есть старый замок. Ты сможешь ходить на экскурсии. Прошвырнешься по магазинам - их там два. Во чисто поле- оно там тоже есть. И нигде не будет его.
      Я протянула пальцы и пошевелила ими. Анька не поняла.
      -Давай ключ, - сказала я.
     
      Дом больше напоминал сарай. Размерами и степенью запустенья. Но окно выходило в палисадник, а под окном росла сирень. Она цвела. Самым обычным цветом, так и названным - сиреневым. Но естественен он в химических красках. А в природе - дивен.
      Дом деревянный
      Лавка да свечка...
      Я распахнула старую, скрипучую раму, рискуя мутными стеклами. Сирень была - как букет у окна.
      Так меня встретил дом.
     
      Первое время я отсиживалась как старая бабка на скамье возле дома. Сидела, подставив лицо солнышку, и ничегошеньки не хотела. Ни готовить еду, ни обдумывать перспективы.
      Мне было достаточно мысли, что вокруг только чужие, незнакомые люди. Никто из них меня не знает, никто не имеет власти над моей душой.
      Это было не менее важно и физически ощутимо, чем почти горячий майский воздух, настоянный на аромате сирени.
      Я была тут просто свободна, и то, что прежде ощущалось болью: так хорошо вокруг, а он... и неизвестно когда... - все это хорошее теперь было само по себе, и ему позволительно было радоваться. Что за прелесть например, эта нежная трава под босыми ногами...
      Скоро я стала выходить - сперва на маленький рыночек неподалеку. Торговали там только рано утром, и к той поре, что называется утром в городе - торговля уже стихала, все расходились. Я приносила еще теплое молоко в трехлитровой банке, розоватый творог. Еще - мед, домашний хлеб. Здесь уместно было есть только такое, и я ни разу не соблазнилась заходом в магазин.
      Село тоже постепенно становилось знакомым. Немногочисленные дома сбегали по склону холма вниз, к реке, какой я думала, не может быть в нашей средней полосе.
      Там, где ветра и течение не позволили быть земле - обнажились гранитные берега. И шумными бурунами меж них вилась речушка, сродни какой-нибудь кавказской. А по другую сторону реки, вернее, на небольшом острове, ею образованном, стоял замок.
      Говорили, что ему много веков.
      Я никогда не испытывала умиления, или настоятельного требования душевного - знать дату - и не пыталась ее узнать .
      Достаточно было выразительных слов - "во времена короля"...
      Во времена короля здесь, в этом легком, пронизанном светом голубовато-зеленом дворце, который все упорно именовали замком, наверное, из-за тяжелых стен ограды - играли балы, и отъезжали отсюда кареты.
      Хозяева замка не были всевластными господами, над этим селом и его жителями. Вспоминают, что делалось ими много доброго. Был тут построен монастырь, школа.
      Но когда в замок пришла беда - облагодетельствованные люди ничем не смогли помочь. Графиня запретила единственному сыну жениться не девушке, происходившей из неприятной ей семьи. Сын принял запрет смиренно - и через несколько дней был убит на дуэли братом своей бывшей невесты.
      Нескоро после этого графиня вернулась... и к людям, и к добрым своим делам. Но если, выйдя из затворничества, она все же показывалась ненадолго, то состояние ее теперь почти полностью было отдано благотворительности.
      И революции было бы нечего у нее отнять, кроме этого дома, но она не пожелала испытывать на справедливость новый строй, и покинула родину перед приходом сюда красных.
      В эти дни безвременья замок не опустел. В нем осталась юная Вера - племянница хозяйки. Девушке было все равно - какая буря разразится над ее головой - она ждала своего жениха, офицера белой гвардии.
      Она не мыслила, что ей - безобидной для окружающих может что-то грозить. Любовь свою она так и не дождалась. Красные расстреляли графиню Веру. Об этом знали, но где это случилось - не мог указать никто.
      Как водится, родилась тайна о зарытых сокровищах. На протяжении многих лет, тут роились кладоискатели, начиная от простых мужиков и заканчивая студентами с археологическим снаряжением.
      Никто ничего не нашел, и старожилы утверждали, что иначе и быть не могло.
      -Бессеребренники они были. Только замок, почитай, у них и оставался....
      Теперь в замке был краеведческий музей, экспонаты которого в основном рассказывали о последней войне. Но один зал был посвящен ушедшей отсюда семье. От нее почти ничего не осталось - документы, несколько фотографий. Вещи уже давно уплыли из замка, а сокровища все не находились.
     
      Самым близким жильем возле замка было нечто вроде фермы. Небольшой дом с мезонином окружали конюшни. Я узнала, что те, кто приезжал сюда на экскурсии, могли взять лошадей и прокатиться по дорожкам парка, что окружал замок.
      Вскоре пришлось познакомиться и с владельцем фермы.
      Утром, захватив с собой хлеба, колбасы и молока, я шла к реке, чтобы, по сложившемуся уже обыкновению, провести там часть дня.
      Это не был досуг дачника. Я не загорала и не купалась - вода в шумной и быстрой речке в марте была еще ледяной. Я выбирала место не берегу, чтобы можно было прилечь в тенечке, растягивалась на траве и думала, думала...
      О том, что жизнь, похоже, истощилась, как глохнущий родник. Нет ни любви, ни детей, ни работы - ничего, к чему я в свои уже не юные годы могла сказать, что пришла.
      Маленькая квартирка, с видом на котельную, необходимость искать себе труд, чтобы заработать кусок хлеба, и полное равнодушие того, по отношению к кому мое сердце еще было - рана. Я снова и снова говорила себе, что останусь здесь до тех пор, пока рана эта не начнет затягиваться.
      Что уместнее всего мне будет, найдя работу, тотчас подумать об усыновлении ребенка. Даже если сейчас, в апатии мне кажется, что без стакана воды в старости я как-нибудь обойдусь, но сделать это необходимо именно ради чьего-то брошенного дитя.
      Смысл жизни я всегда видела в сделанном кому-то добре, а посвятить эту жизнь тому, кому хотела - я не могла.
      Итак, где выход, господа присяжные заседатели?
      В эти мысли я была погружена, когда впереди сухими выстрелами простучали копыта, и я буквально нос к носу столкнулась с всадником.
      Я шарахнулась в сторону. Лошадь в городе - диво, и я - непривычная - была уверена, что она не сможет достать меня копытом, только если отбежать далеко.
      И только, услышав голос, я осознала, что лошадь - это не дикий зверь, который сам по себе, что она подчиняется всаднику, и пожалуй подчиняется так же, как слушается его - его собственное тело.
      -Простите, что напугал вас. Но...это же не тигр.
      Гнедой конь его и верно стоял совсем смирно.
      Мужчина оглядывал меня, я - его.
      Что представляла из себя в то утро я? Выкрашенные под блондинку волосы собраны в хвостик, лицо естественно не накрашено, серая юбка ниже колен, свитер-водолазка, в руках - пакет с харчами, подстилкой и книжкой.
      То есть, самая обычная тетка, каких пруд пруди. Такую и задавить не жалко.
      Он.
      Поскольку он не спешил спешиться, я видела только, что он широкоплеч, и явно не русской национальности. Черная борода пол-лица закрывала. Черты - с первого взгляда казались резкими, даже некрасивыми, и только присмотревшись можно было заметить и благородную лепку носа, и безупречную линию губ... И взгляд - быстрый, пристальный, схватывающий суть.
      Он чуть тронул коня, и тот сошел с тропинки. Мужчина сделал мне приглашающий жест - проходите.
      Видно он заметил, что я заколебалась, стараясь спуститься подальше от его лошади, обойти ее как это только возможно.
      Улыбка снова возникла на его лице. Он спрыгнул наземь, и вдруг уверенно взял мою руку.
      -Страху надо идти навстречу. Иначе нельзя, - сказал он.
      И положил мою ладонь на морду лошади.
      Теплая, шелковистая, умные глаза и даже трогательные ресницы. Мужчина вновь усмехнулся - добро и удовлетворенно. Еще один человек перестал бояться тех, кого он так любил.
      Он легко вспрыгнул в седло, и кивнул туда, Где за холмом скрывались и замок, и ферма.
      -Приходите - научитесь ездить!
      Я и ответить ничего не успела. Не было уже всадника.
      Вокруг - только утро.
      Мое утро.
      Шум воды и нега нагретой солнцем травы.
      И тишина.
     
      Срок отпуска моего был не определен. С подругой мы не переписывались, не созванивались. Аня дала мне зеленый свет - когда уеду, когда приеду - мое дело. О том, что в загородный дом свой она наведывалась нечасто, говорило его запустение.
      Но меня вовсе не тяготило однообразие дней. Это была новая жизнь. Которая мне нравилась.
      Я часто- почти каждый день - ходила в замок, так что уже чувствовала себя причастной к нему. Особенные мысли рождались. Когда я выходила на заднюю дворик, на лужайку, где посреди изумрудного весеннего газона возвышалось маленькое белое надгробие - могила любимой собаки.
      -А девушку, которая здесь жила, сочли хуже собаки, - думала я.
      Одухотворенное тонкое лицо, чья нежность подчеркивалась кружевами у горла. Ее маленький портрет висел в музее - рядовой поблекший экспонат у двери.
      Вторым местом, куда я частенько заходила - был храм, тоже старинный, восемнадцатого века. Его резные входные двери уже таили в себе вечность.
      Когда-то красноармейцы сняли с колокольни колокола, чтобы их переплавить. Но Бог не попустил. Колокола свалились с баржи и утонули. Ищи-свищи их теперь в реке!
      Самыми хлопотливыми труженицами тут были монахини. Во вновь созданном маленьком женском скиту, занимавшем пока два ближайших дома.
      Серьезная, не смотря на то, что ей едва ли исполнилось двадцать, хроменькая и в очках сестра Мария пела так, что я во время службы, не выдерживала и убегала. Слезы струились по лицу неудержимо. И мне казалось, окружающие думают - какой же страшный грех она совершила, что рыдает так?
      Да просто жила.
      Это пробуждалась душа, это я оплакивала жизнь, в которой, как поняла здесь, не было ни осознания истины, ни стремления к высоте,.
      Видно, одна настоятельница, мать Евдокия, понимала, что делается со мной. Она ни о чем меня не расспрашивала, но при встречах улыбалась с ласковой жалостью
      Познакомились мы ближе и с Мухтаром - тем, кто в первую встречу научил себя не бояться. Он все время был занят со своими лошадьми, но при встречах неизменно прикладывал руку к груди и кланялся.
      Со всеми ли он был так, или чтил меня, потому что я женщина, гость - его села? И считал ли он это село своим?
      Мне рассказали, что он богатого кавказского рода, но во время войн, как язвы разъедавших горный край, его семью убили просто за то, что в них текла еще и русская кровь. Я страшилась спросить - кого убили? Жену? Детей?
      Да, в тишайшей жизни этих мест боли было много.
     
      На ночь ворота замка не закрывали, хотя когда-то так было предусмотрено. От массивных ворот осталась одна арка. И все теплое время года до глубокой ночи в парке можно было встретить молодежь.
      Где еще так поют соловьи?
      Уверяясь, что здесь почти всегда кто-то есть, я я засиделась тут до тех пор, пока закат совсем уже не померк, и на земле там и сям зеленой россыпью замерцали светляки.
      Дорожки парка - серые и совсем обыкновенные днем - в темноте словно бы засветились изнутри, стали казаться белыми.
      Чтобы выбраться отсюда, надо было идти или по главной дороге, неторопливой, плавной дугой огибающей парк, или напрямик - проложенной людьми тропкой.
      Близость дома, красота окружающего - похожая на сон - побудили меня быть смелой. Я шагнула на тропинку. Кустарник по обеим ее сторонам рос так густо, что оставалось только ввериться и идти по тропе - свернуть с нее было уже невозможно.
      Я приподнялась на цыпочки, чтобы понять - далеко ли еще осталось, не увижу ли блеснувшую реку - и увиденное приковало меня к месту.
      Явное мертвенно-зеленое свечение в глубине леса - будто там сам по себе жил столп света.
      Зачем? Зачем? Но я уже шла туда.
      Страху надо идти навстречу.
      Иначе нельзя.
      В льющемся лунном свете несомненными очертаниями была женщина. Линии и перепады света и тьмы будто карандаш художника - а не реальность жизни - намечали контуры плеч, изящной маленькой головы, длинной косы.
      Женщина не была неподвижна - она начала поворачиваться.
      Я поняла, что взглянуть ей в глаза невозможно. И закричала дико, как перед смертью
      И ничего не стало вокруг.
     
      Меня вернул в мир не едкий, больничный запах нашатыря, а прикосновения рук, стремительно обегавших тело. Чьи-то пальцы на мгновение припали к шее, удостоверяясь в пульсе, ощупали голову, грудь... И тут уж меня встряхнули от всей души, в пароксизме тревоги не заботясь об осторожности:
      -Маля, что с вами?!
      А мне уже было ничего не страшно. После того, что я пережила... все казалось сном или бредом. Ночь кругом. Очень тонкий, почти прозрачный месяц...человек. А закроешь глаза - и ничего нет.
      -Маля, что с вами сделали?!
      И тут уже, принужденная вернуться в реальность, из омута - на поверхность, я поняла, что рядом на корточках сидит Мухтар, и лицо его - страшное. И телефон уже взброшен к уху.
      Сейчас он вызовет "скорую".
      Хотя впору - психушку.
      -Не надо, - попробовала сказать я, поскольку не знала, подчинится ли голос. Какие-то звуки потерялись, какие-то остались. Но он услышал и даже понял.
      -Это кричали - вы? Что?! Не молчите же!
      -Я в порядке. .. Может, только ушиблась. Потеряла сознание. От страха.
      Он смотрел на меня с той же тревогой, почти с ужасом - что я сейчас скажу ему?
      -Ничего. Когда услышите, решите, что ерунда. Я расскажу. Сейчас, немного приду в себя и расскажу.
      Больше всего мне хотелось, чтобы это был все-таки сон. Чтобы закрыть глаза -и этого не было.
      Он взял меня на руки. Мне всегда казалось, что нести на руках - тяжело. Но он поднял меня одним движением, осторожно, как ребенка.
      Грубая ткань его куртки, к которой прижалась моя щека, необходимость довериться - мое тело просто плыло над землей, и его руки, казавшиеся до болезненности горячими - наверное оттого, что я так заледенела.
      Его редко можно было встретить пешим, он мало куда отправлялся так. И сейчас он принес меня к лошади.
      -Удержитесь чуть-чуть...минуту...
      Он усадил меня и тут же вспрыгнул в седло позади.
      А..да... это же сад возле старого дома. Сад на холме. И лошадь, тронувшаяся вниз по тропе - первым у подножья тропы будет дом Мухтара.
      А если сейчас мрак меж стволов деревьев сменится тем мертвенным зеленым светом и я снова увижу Ее?
      -Я ее видела, - сказала я.
      -Кого?
      -Графиню Веру.
      Вот тут он выдохнул глубоко - будто только сейчас получил возможность дышать. И погладил меня по волосам - ни дать, ни взять - девочку, выбежавшую из темной комнаты. Не бойся, милая, там ничего страшного нет.
      Интересно, а он напугался бы призрака?
     
      Совершенно правильно с его стороны было то, что он не пожелал везти меня в мою избушку, а прямо остановился у своего дома.
      Все так же уверенно, не позволяя ни себе, ни мне и тени сомнений, он поднял руки, чтобы снять меня с седла.
      -Я, наверное, уже смогу идти сама.
      -Ради Бога, только ни о чем не задумывайтесь. Утром все будет проще.
      Я поняла, что он хотел сказать. По моему лицу он видел, что я встретилась с чем-то таким, что за гранью рассудка. И, воскрешая это в памяти, можно было рассудка лишиться.
      А ясное солнышко все сделает сном. Просто сном.
      Я же, напротив, знала, что ничего не забуду, но, чтобы обдумать то, что я видела - требовалось хоть немного унять дрожь, обрести хоть часть прежних сил.
      ...Ясное дело, в доме у Мухтара не имелось мягких диванов и парадных гарнитуров. Отгороженная простым шкафом стояла кровать, крытая пушистым пледом в красно-черную полосу.
      Он сдернул этот плед, усадил меня на постель, и пледом со всех сторон укутал.
      Время, пока он готовил чай, пролетело удивительно быстро. Казалось, что прошло несколько мгновений. Я только начинала ощущать тепло, мягкий ворс ткани и наслаждалась этими простыми ощущениями, столь отличными от мистики, которую пришлось пережить.
      Мухтар вошел, неся большую - не меньше поллитра - светло-зеленую кружку, со стершимся уже рисунком - какие-то сердечки что-ли... От кружки шел пряный пар.
      -Тут чай и коньяк, - сказал он, - Хотя бы несколько глотков. Но лучше побольше.
      Я взяла кружку и, не смотря на то, что она почти обжигала пальцы, так вдруг захотелось, чтобы он - эту кружку передавая, свои пальцы задержал на моих, не убирал.
      Голос, которым говорит тело - куда более ощутим, чем простые слова. Он может быть почти неощутим, но и таким он более внятен, чем шепот.
      Его пальцы лежали на моих. Он только что нес меня на руках - и все же только сейчас - чуть отойдя - я стала испытывать...такое.
      Я зажмурила глаза.
      А когда открыла - поймала его взгляд. Он смотрел на меня -и не было в его взгляде вожделения. Один тревожный вопрос любящей души, которая боится истолковать надежду превратно - ибо это означает конец всему.
      Я поставила кружку - и прижалась к нему, ища на его груди того блаженного покоя, который возможен только "у Христа за пазухой".
     
      На другой день, подробно расспросив меня обо всем, Мухтар куда-то ушел.
      Я не спрашивала - куда.
      Не спрашивала его и о том, как он отнесся к моему поступку и к тому, что вчера произошло между нами.
      Этого моего свойства никогда не могла понять мама.
      -Это что- пофигизм? - вопрошала она, - Тебе все равно? Такая беспечность в твои годы - это не милая ребяческая доверчивость. Это - идиотизм.
      А я в таких случаях чувствую. Чувствую несомненно, как если бы мне не просто показали, а дали увидеть - что будет.
      Так я знала, что Мухтар не счел мои слова бредом, и по крайней мере постарается своими глазами увидеть все и понять. Что он потом объяснит мне ту правду, к которой придет сам.
      И наконец то, что если я захочу просто уйти, или сделать вид, что вчерашнего не было - это будет таким горем для него, какое мне пока трудно представить.
     
      В его отсутствие я стала знакомиться с домом. Похоже, он был самым старинным из числа сохранившихся в селе. Не считая замка, конечно. Теперь можно построить что угодно, но теперь строят не так.
      Внизу я насчитала четыре комнаты, разделенные по двое нешироким коридором.
      Комнаты были невелики, но благодаря бревенчатым стенам, давали ощущение основательности. Света сюда тоже проникало немного - через узкие окна. Здесь имелось немало предметов прошлых лет. Видимо Мухтар ничего, оставшегося от старых хозяев не выбрасывал - из уважения к их памяти, к дому.
      Прялка в углу, резные серебряные шкатулочки на полках, ископаемый утюг, кружевом обвязанное полотенце...
      Его собственных, нынешнего дня вещей здесь было гораздо меньше.
      Осторожно пройдя из одной комнаты в другую, я решила подняться по лестнице. Очень крутой, и может быть даже опасной - этими своими высокими ступенями и острыми краями.
      Наверху было одно-единственное помещение, мансарда, напоминающая чердачок. Но окна выходили на все три стороны света, и тут было так же светло, как на улице.
      Мебели здесь почти не имелось, и я представила, как прекрасно бы тут встал письменный стол и как здорово было бы, отрываясь от работы поднимать голову и смотреть на необъятное зеленое полотно полей, мирно лежащую внизу деревню, церковь, гармонично вписывающуюся в этот пейзаж и серебряную ленту реки. Заднего двора и конюшен отсюда не было видно, но ржанье лошадей слышалось отлично. Это были самые естественные звуки тут, без них картина не была бы полной.
      Я все сидела в мансарде, медля уйти, зачарованная открывшимся видом и теплым солнечным светом, который тут царил.
      Потом я заметила человека, быстро поднимавшегося по тропе.
      Без лошади походка у Мухтара была хотя и быстрой, но тяжелой, резкой. Как будто от каждого шага он ожидал напряжения, преодоления. Наверное, в его родных горах постоянные подъемы и спуски требовали именно так.
      Цепляясь за перила лестницы, еще не привыкнув к коварству ее ступеней - я сбежала ему навстречу.
      -Ну?
      Он перевел дух, и поманил меня за собой в комнату, где я должна была сесть.
      -Я хочу, чтобы ты выслушала спокойно. Все очень просто. Думаю, что вчера ночью ты действительно видела Веру. Но не бойся, не бойся - он сжал мои плечи, заметив что я объята ужасом. - Этого больше не будет. Мы пошли туда вдвоем...я позвал врача. Он все спрашивал - зачем?
      -Ты клад нашел? Брось! Сокровища графини Веры - сказка. Должна же у нас здесь быть своя сказка... Пусть люди едут.
      Я стал копать в том месте, где ты сказала. Там, где маленькая березка. Копал и не знал, что придумать, что сказать, если ничего не найду.
      -Ну, - думаю, - Пусть здесь тогда будет забава для туристов. Скажу, что именно тут был клад - мол, подходящее место и кто-то видел, как именно тут папоротник цвел.
      -Мухтар - что ты говоришь?! Для меня там теперь навсегда - священное место. А ты собрался - балаган...
      -Постой! Я нашел ее...
      -Там?- ахнула я
      -Даже остатки того платья с кружевами. Помнишь, ты сказала, что на ней было светлое платье с кружевами... Коса...
      Теперь там такое! Прибежал директор музея. Вызвали милицию. Но это она, она! Нет никаких сомнений. Значит, она действительно позвала тебя.
      -И слушай, что самое простое, - продолжал Мухтар, - Как она оказалась там. Ее расстреляли ночью, и хотели скрыть и это, и место, где закопали ее. А там - в стороне от замка, в лесу, куда немногие заходят, там в чаще - единственное место, где расступаются деревья и падает лунный свет. Просто видно...где копать.
      -Я ведь ее так и видела - свет луны среди полной тьмы. И она была ко мне спиной, так что я видела косу, а потом медленно стала поворачиваться лицом. Но это было так жутко...
      -Маля, возле нее лежало это. Может быть, выпало из руки или сорвали и не заметили.
      Мухтар подал мне крест с обрывком золотой цепочки. Он был украшен камнями...бриллиантами. Но чувства сейчас влеклись не к драгоценностям, а к скорбящему на кресте Господу.
      -Это видел только я. И принес. Потому что ты должна рассудить - как поступить.
      Я задумалась, держа крест на ладони. Он согревался от ее тепла.
      -Жальче всего. Что его нельзя похоронить с ней. Ведь ее, верно, здесь же и похоронят. Но такую ценность никто не даст зарыть, хотя - это последнее, что у нее осталось. Ее крест.
      В лучшем случае его положат под стекло в музее. А не ровен час, его кто-то оттуда свистнет. И вообще ему там не место. Знаешь что... давай-ка отдадим его в монастырь. Матушке Евдокии. Пусть молятся за бедную Веру.
     
      ...Графиню Веру похоронили только осенью - надо же было дать работу разным комиссиям, над очевидным спустя время глубокомысленно подтверждавшим - да...это она.
      Погребли ее не в том страшном месте, а на фамильном кладбище. Народу было довольно много - приехали из области. Об этом мне рассказали - я сама не была.
      Я не сомневалась - и неприятно было, что могила Веры станет частью музейной экспозиции и сюда будут водить праздные, ждущие новых развлечений толпы.
      Гораздо отраднее было то, что церемония все же сопровождалась отпеванием, а на месте расстрела духовенством решено было воздвигнуть часовню. В память всех, кто безвинно погиб здесь в те годы.
      Растрогала и мать Евдокия, принявшая крест со слезами на глазах и прижавшая меня к себе.
      -Ксеньюшка, может пойдешь к нам в монастырь, а Ксеньюшка? - повторяла она мое крещеное имя.
      Я не ушла в монастырь, но я буду здесь.
      Через несколько дней после тех летних событий, наступил мой день рождения.
      Об этом не знал никто, кроме меня и Мухтара, и гостей не предвиделось. Я собиралась испечь пирог, а из подарков ждала разве что...букета цветов.
      Мухтар же подвел к крыльцу коня. Почти белого. Только вдоль шеи и на стройных ногах шла россыпь темно-серых пятен.
      Конь был под седлом и шел так спокойно, что было ясно- он абсолютно послушен. Впрочем, Мухтара слушались и признавали за старшего все животные, которых я видела.
      Я думала, что он хочет предложить мне прогулку и радостно встала навстречу.
      -Это тебе, - сказал он.
      Он знал, что мне некуда увезти коня, что без его, Мухтара, помощи, мне и в седло не подняться...
      Конь этот был лучшим, что у него имелось. Купленный далеко и задорого - до того я видела его лишь несколько раз.
      Это был не подарок. Это был вопрос - что же дальше с нами?
      Я не спрашивала до сих пор. И, предчувствуя, все же не знала... Теперь я могла медленно, очень медленно сойти с крыльца.
      И пойти к нему.
   ВДАЛИ ОТ ШУМА ГОРОДСКОГО
   Если бы судьбе можно было заказать собственную смерть, то Аня предпочла бы самолет. В те годы, когда старость уже возьмет верх над зрелостью, возвращаясь откуда-нибудь с юга, задремать в кресле... И вдруг - вспышка, и не успев ничего почувствовать, молниеносно, из "есть" - в "нет". И даже для похорон ничего нет - и это к лучшему, потому что покойники - не слишком приятное зрелище, и неизвестно еще, как будешь выглядеть в гробу...
   Но в те редкие дни, когда приходилось летать, теоретические планы уступали место молитве. О том, чтобы все было хорошо. Чтобы с этой металлической гадиной ничего не случилось, и она благополучно приземлилась там, где ей и положено. И успокаивалась Аня только тогда, когда колеса касались посадочной полосы.
   А теперь вот она от всей души желала, чтобы все побыстрее завершилось. Как угодно. Пусть этот чертов джип во что-нибудь врежется. Или взорвется. Или дорога кончится. Никогда в жизни ее не мутило столь сильно. Машина была закрыта надежно, словно консервная банка. Причем солнце грело ее так, что на ум приходила банка со сгущенкой, варимая в кастрюле - в советское время этим способом делали тянучки. А ехал джип по бездорожью, и вдобавок трясло нещадно.
   Спутники Ани переносили пыточный путь гораздо легче - похоже, они вообще не замечали особых неудобств. Саша - хозяин джипа и инициатор поездки, непринужденно разглагольствовал о своих планах по преобразованию национального парка. Он был новоиспеченным замдиректора, и его еще переполняла инициатива. Фотокорреспондент Вася, осведомившись, почему Аня такая скучная, предложил свой способ лечения - по пятьдесят грамм из "коньячного набора". В запасе у него всегда были пластмассовые коробочки от пленок, которые при необходимости выполняли роль рюмок.
   - Да мы выпьем на месте, - сказал Саша. - Нас там ждут, а как же! Сперва на святой источник, на часовенку посмотрите, водички захватите, а там и на кордон. Я уж Лехе велел, чтобы и уха, и все прочее. Такие люди, говорю, едут, запасайся водкой...
   Если бы у Ани оставались силы, она бы хмыкнула. Вася, хронический язвенник, обходившийся нюханьем коньяка под настроение, Саша, который в конечном счете все-таки за рулем, и она, не выносившая ничего крепче легкого вина - были еще той "пьющей" компанией.
   - Эх, если б меня послушали, - продолжал Саша. - Да из того же Молодецкого кургана сказку сделать можно! Все равно диких туристов там навалом - от них один мусор. Окультурить это все - лодки там напрокат, катамараны, лошадок. Кафе понастроить стильных, гостиницу опять же...
   Дальше Ане было уже все равно. Она положила голову Васе на плечо, маниакально повторяя про себя: "скоро приедем, скоро приедем, скоро приедем". Еще на минутку ее вывел из полузабытья рассказ Саши о белугах - огромных рыбинах, в прежние времена в Волге столь многочисленных, что когда по утрам они выпрыгивали из воды - "делали свечку" - зрелище это никого не удивляло.
   А потом, вечность спустя, Саша сказал: "Теперь - пешком".
   Машина стояла перед шлагбаумом. И дальше узенькая тропка уводила в лес. Это был совершенно сказочный лес. Рос он на горах, но его гущина эти горы скрывала. И получались деревья необыкновенной высоты, растущие до поднебесья. Сплошной стеной, ковром, где сложным узором - кроны, зелень. Везде жара, а здесь - прохлада, даже сырость. Прелая земля, ручей...
   Вася пришел в состояние щенячьего восторга. Благо, с цифровой камерой можно было не опасаться, что кончится пленка. Он то уносился вперед в поисках новых открытий, то надолго замирал перед каким-нибудь листом, упавшим на воду, перед корягой, заросшей травой, полянкой с цветами.
   Ане достаточно было беглого взгляда. Красоты природы в материале о работниках лесного хозяйства не могут занимать больше двух абзацев.
   Сам святой источник - родник, вытекающий из расщелины, не производил особого впечатления. Но вот тишина... Слышно было, как падает каждый лист. И если здесь и вправду появлялся когда-то святой угодник, то самое место было тут, чтобы прислушиваться к Богу и к своей душе.
   Саша сказал, что на запотевшем от воды мраморе посетители пишут свои желания. Аня написала: "Никогда больше не садиться в джип", а Вася, ее, пишущую, сфотографировал.
  
   "Кордон" оказался вовсе не таким, как они представляли себе. Вместо бревенчатой избы, затерянной в лесу - несколько вагончиков на лугу у залива. Егерь Алексей, как было обещано, ждал их. Высокий, худощавый мужчина лет тридцати в поношенном камуфляже.
   На деревянной террасе у входа в вагончик накрыли стол. Уха из жереха в закопченном котелке. Огурцы с помидорами, разложенные на газете. Картошка в мундире - горой в миске.
   - Они здесь мужики серьезные, - говорил Саша. - Смена по неделе, так на разных "быстросупчиках" неделю не просидишь. Готовить выучились, что твои повара. Рыбу за пять минут разделывают.
   - Сегодня на обед и экзотика могла получиться, - Алексей чуть улыбался, но речь его была скупой, как у человека от разговоров отвыкшего. - В деревне бабки с утра распустили слух, что у нового русского из особняка крокодил сбежал. Поводок перегрыз, хозяину палец оттяпал, и в реку... Кто-кто, а крокодилы еще в Волге не водились.
   - Сейчас на острова махнем, - сказал Саша.
   Покончив с обедом, по узеньким мосткам - шаг влево, шаг вправо - и тебя примут в объятия пять метров глубины - они отправились к лодке. В воде - темной, янтарной - было видно, как много тут рыбы. Как в аквариуме. Некрупной, но доверчивой, не шарахающейся от людских теней.
   Аня, которую передали на борт буквально "с рук на руки", сперва струсила. Жилетов спасательных нет и в помине, плавать она не умеет вообще, так что, если...
   - Не бойтесь, - сказал Алексей. - Лодка надежная, и мы рядом.
   Когда они вышли из залива, лодка понеслась по волнам. Волга нынче была неспокойной. Но эта качка на свежем воздухе принималась блаженно. Аня опустила руку в летящую за бортом воду, и хотя рукав курточки тут же промок, она все ловила брызги, невольно улыбаясь.
   А потом, у островов, вода вновь стала тихой, и панорама вокруг открылась столь великолепная, что слова "остановись, мгновенье, ты прекрасно" хотелось произносить непрерывно. Плакучие ивы, цапли, изредка - стволы засохших деревьев, похожие на языческие божества, и целые луга желтых кувшинок.
   - Вы это видите каждый день. Интересно, такое приедается? - спросила Аня Алексея. Он покачал головой.
   - А вы бы видели, как здесь осенью! Когда все листья разного цвета...
   Ане судьбой был дан город, маленькая квартирка в густонаселенном квартале, и она чувствовала себя сейчас как на другой планете. Окружение ли природы, или спутники, или все вместе давало ощущенье покоя. Она уже забыла это состояние в беличьем колесе повседневной жизни. Когда не помнишь - завтракала или нет, когда не хочется глядеть в зеркало на посеревшее от постоянного недосыпания лицо, и только ядовито-горький кофе дает ощущенье бодрости.
   Вечерами оставались силы в лучшем случае посмотреть особо заманчивый фильм или "замочиться" на полчаса в ванной.
   Замужество не принесло ей облегчения. Брак продлился несколько месяцев, после чего как-то очень естественно муж переехал обратно к матери. Романтическая пора ухаживания, будто занавес, до поры скрыла совершенно чужого человека. А при вступлении в полосу будней выяснилось, что говорить им абсолютно не о чем, и в прежней жизни каждому было не то что лучше - удобнее. Продуло ли ее резким волжским ветром, или четыре часа обратного пути показались слишком долгими, но к концу поездки у Ани разболелась голова.
   - Все, - сказала она уже на причале - не всерьез, но искренне. - Остаюсь здесь. Я в ваш тарантас больше... под страхом смертной казни...
   - А правда, оставьте девушку, - сказал Алексей. - Я ей завтра здесь еще одну поездку устрою. У нас коня на остров выпустили. Он одичал, но выглядит замечательно. Весь лоснится - черный, как в кино. Бродит там под ивами. Но ко мне подходит. А потом сменщик приедет, на той машине и вернемся в город.
   Это было против всяких правил. Что подумают о ней сопровождающие мужики? Но остаться здесь было лучше, чем ехать с ними.
   Аня кивнула.
   - Только... у вас есть что-нибудь от головы? - спросила она.
   Когда красный "джип" - слава тебе, Господи - скрылся за горизонтом, Алексей принес ей таблетку анальгина.
   - Не знаю, может быть, она старая, - неуверенно сказал он. - Пожелтела чего-то... Рискнете?
   - Только дайте сразу две, - попросила Аня.
   - И еще хорошо помогает... - он наклонил ее голову, и осторожно, одними пальцами, начал разминать шею. - Должно быть, прохватило вас на ветру.
  
   ...Она проснулась среди ночи. В окне вагончика еще и не намечался рассвет. Голова была удивительно ясной и легкой. И от этого было радостно. Приятно лежать на узкой кровати, в этой тишине, когда ни одной машины не слышно. Только звуки залива - легкий плеск набежавшей волны, сонный голос птицы.
   - Все нормально? - негромкий голос прозвучал откуда-то снизу. Впрочем, она вспомнила, откуда. Алексей постелил себе на полу
   - А вы чего не спите? - шепотом поинтересовалась она. Сама она уже выспалась и ей - из благодарности ли к нему, или от этого радостного, невесть откуда взявшегося чувства - хотелось с ним говорить. - Раз уж вы проснулись, может, расскажете что-нибудь...
   Было даже безумное желание сказать: "А идите сюда...". Но это не могло быть сказано. Потому что утром бы все закончилось, а для нее боль разрыва была бы остра, как впервые... Не могла она свыкнуться с этой болью, переходящей в долгую тоску.
   Поэтому лучше говорить вот так, легко, о том, что в голову приходит.
   Вдруг выяснилось, что заканчивали они один университет, и почти в одно время, только она - филфак, а он - химико-биологический. И как здесь было не вспомнить экспедиции, и лягушек, которые вечно плавали в эмалированном тазике в университетском туалете, и общагу, где биолог вполне мог отловить для опытов мышь или крысу. И общие знакомые нашлись - о них и говорили.
   - Ну не прижился бы я в школе, - говорил Алексей. - А тут, хотя и платят не так много... все равно... Утром встаешь - на воду уходишь... Зимой у нас снегоход есть.
   - А волки водятся?
   - Есть. Но у меня и оружие, и собака... Да и не нападут здешние волки просто так...
   Светало уже, когда она уснула - на полуслове.
   Алексей неслышно поднялся, дверь ему удалось открыть без единого звука. Он курил на крыльце, глядя на окрашенный розовым залив. Ему было удивительно славно. Там, за спиной, тихо спала девушка, они здесь одни - до деревни десяток километров, но казалось, что и никого не было на свете, кроме них.
   И неизведанное еще чувство, что ему доверились, и ощущенье родства - все это рождало на его губах едва заметную смущенную и счастливую улыбку.
  
   БЕЛЫЕ ГОЛУБИ
   Белые голуби - это, конечно, красиво. Но для храма - сущая беда.
   И если Федька не перенесет куда-нибудь свою голубятню, то уборку, подобного сегодняшней, придется делать каждую неделю.
   А кому? Ревностных, хотя и сварливых помощниц - подвизающихся при храме бабушек - не пошлешь отмывать двухметровую ограду из красного кирпича, украшенную чугунным литьем, которую и облюбовали милые птицы.
   И на колокольню бабушки тоже не очень-то полезут.
   Отец Вячеслав был единственным священником в селе, которое, казалось и Бог забыл, и все вопросы - большие и малые - именно ему приходилось обдумывать, входя в малейшие детали.
   Ирине до родов осталось два месяца. Она и так не щадит себя: к престольному празднику собралась делать привычную дорожку из скошенной травы, усыпанной розами. В Пюхтицком монастыре подсмотрела, и терпенья достало ей - повторить.
   Прихожане первый раз - ахали, ступить не решались.
   -Никак Владыку ждете?
   -Вам, для вас, дорогие, - повторяла Ирина, и манила рукою - идти.
   И записи духовных песнопений, что теперь звучат в храме до позднего вечера - тоже ее дело.
   Кто бы и когда ни пришел - открыты двери. И тихо, будто - вдали, будто - с небес - мужской хор.
   Порой и лучше придти, когда никого нет. Поставить свечу. Сказать, что хотел, Богу.
   В такие минуты не стоит смотреть в лица. Он проходил, опустив глаза. Как бересту - огонь, в изгибы, в изломы, в муку - так и тут: все чувства - в неведомой страстной просьбе.
   Отец Вячеслав никогда не считал, что ему дано многое. Может быть, кто-то и читает мысли...
   Правда, плачущий ребенок обычно успокаивался, стоило священнику положить руку на детскую головку. На крестинах у него всегда тихо бывало.
   Но какой верно тяжкий и ответственный дар - видеть, что делается в чужой душе...
   С чего это он к душе подошел? Начинал-то - с голубей...
   -А голубям не иначе как...
   -Шеи посворачивать, - мягко закончил знакомый голос, - Но лучше - Федьке.
   Он быстро повернул голову. В дверях стояла, стояла...но еще время нужно было, чтобы разглядеть.
   В последние годы зрение ухудшалось стремительно, вплотную подводя к слепоте. И в областной клинике, где он раз в полгода лежал, с переменами к лучшему не обнадеживали.
   -Следующий субботник за мной, - сказал тот же голос, - И рогатку сделаю для Иосифовны.
   Вот когда он узнал:
   -Славушка!
   Это была старая знакомая.
   Когда он только получил назначение сюда, во время первых же служб, обратил внимании на пару. Бабушка с внучкой стояли обычно близ иконы "Умиление", столь любимой Серафимом Саровским. Белокурая девочка лет пяти еще путала порою руку, которой надо креститься. Бабушка - высокая, худощавая, с интеллигентным лицом, в светлой кружевной накидке, вместо привычного женщинам - платка. Он тогда еще подумал, присмотревшись к ней, что знает она службу не хуже него.
   Славку по осени увезли в город, а дружба с Наталией Сергеевной скрасила им с Ириной несколько лет.
   Ее дом был в пяти минутах от храма, возле святых источников.
   Когда-то считали их просто родниками - бьют два ключа с удивительно вкусной водой, и березовая роща над ними - красиво.
   Потом стали замечать случаи исцеления. Кто, хлебнув целебной воды, пьянство оставит, кого желудок томить перестанет, от кого темные мысли уйдут.
   Набрали воды - повезли на исследование. Но чудо не объяснишь, и узнали только, что в ключах много серебра, будто святили водицу...
   Теперь поставили тут всем миром часовню, и начали не только приходить за водою, но и приезжать издалека.
   Наталия Сергеевна видела приезжих из окна, и именно ей было первое огорчение - смотреть на брошенные пустые бутылки и прочий мусор. Сама наводила порядок, а летом помогала ей Славка.
   -Ну что за варварство, - повторяла Наталия Сергеевна, когда отец Вячеслав с матушкой приходили в гости.
   В ее доме - деревянном, которому было уже наверное, лет сто, все содержалось в отменном порядке. Никогда не скажешь, что воду сюда носят ведрами, из колонки. Белизною горели полотенца, завораживали сложным узором кружева.
   Это не составляло стержень жизни, просто нельзя было иначе, надо - "держать тон". А действительно дорогое сердцу - книги. Большая библиотека, которою они с Ириной с радостью - по согласию Наталии Сергеевны - начали пользоваться.
   -Когда была война, и прежде, когда - революция, никто из нашей семьи книги не продавал. Все продавали - украшения, одежду, бронзу... А о книгах и тогда мечталось - о тех, каких не было. Мама моя переписывала Диккенса от руки, - Наталия Сергеевна вздыхала, - Может, если бы папа успел...
   Это была семейная легенда.
   Еще во время гражданской - ее отец, бывший при прежнем режиме начальником почты, спрятал где-то довольно внушительную сумму - золотыми монетами, чтобы возвратить ее в казну, когда кончится "смута".
   Арестовали его неожиданно. Когда уводили, он не успел сказать домашним, где находится "клад".
   Были б эти деньги в руках - легче жилось бы семье в последующие годы. А так все держалось только на неустанном, с утра до поздней ночи - труде.
   Наталия Сергеевна стала учительницей в сельской школе, преподавала литературу, в дома ждали свои дети, и все возможные женские хлопоты: начиная с огорода, и заканчивая вязанием кружевных воротничков - дочкам к школьной форме.
   Славка уже формы не носила. Она росла с на глазах отца Вячеслава, проводя в деревне все каникулы, и совпадение их имен было поводом для домашних шуток. Мол, так они сроднились, что даже имя поделили пополам.
   Ныне Славке... двадцать два...двадцать три уже... и нет на свете Натальи Сергеевны, и в прошлое лето Славка к ним не заглядывала, а теперь вот...
   -Да где ж поселить тебя? К нам с матушкой пойдешь?
   Была еще при крестильном помещении комната с громким названием "гостиница" - на две кровати, но там сейчас разместился Женя - молодой художник, приехавший расписывать храм.
   -Да ни за что... Вы мне от бабушкиного дома ключ дайте.
   Умирая, Наталия Сергеевна отказала церкви и дом, и библиотеку свою.
   -Славушка, - смущение было на лице отца Вячеслава, - Не сможешь ты там жить сейчас. Там у нас в последнее время старушка жила одна, немощная совсем. Богадельни ж нет у храма. А тут я болел, и к ней не ходил никто. В общем там, самое малое, ремонт делать надо.
   Славка могла возмутиться... да что угодно могла. Но она засмеялась.
   -Вот и займусь. Я на несколько дней всего к вам. Ну - что успею...
   -Отдохнуть здесь хочешь?
   -Не-а. Вы мне расскажите, что у вас на Купалу происходит...
   Ясно. Только вот как докатились до города вести о том, что каждую ночь на Ивана Купала в селе то пожар случается, то человек пропадает, и бывает - не находят его? А Славка, как была любительницей страшных сказок, так и осталась.
   -Ты же знаешь, что для меня это не может быть иным, как суеверием. Совпадением. Недавно одну старушку хоронили, даже я ее - ведьмой назову. А Федька гонял как раз голубей. Ну, один и завис в небе, как раз над покойницей. Так местные бабушку тут же в святые и произвели.
   Славка снова рассмеялась. Но идея ее не отпускала:
   -Все равно я тут до Купалы поживу и посмотрю. Ну, дайте ключ...Ну, никого не боюсь - ни грязи, ни крыс, ни призрака бабушки Наташи...
   Священник поднялся.
   -Пойдем тогда к Тамаре Иосифовне. Она, как староста, по ключам главная у нас.
  
   Славка все-таки не ожидала такой степени запустения. Это вам не паутина по углам. Впечатление было такое, что дом немножко начали ломать, но потом передумали. В спальне, из наслоившейся на полу грязи начал расти молодой клен. Стекла кое-где были выбиты, еще кое-где отодраны доски.
   Вряд ли это сотворила немощная старушка. Скорее всего, после ее смерти из опустевшего дома стали тащить все подряд все, все кому не лень.
   Сил у Славки было много. Но тут уборка предстояла по полной. Что там говорил отец Вячеслав о гостеприимстве матушки Ирины?
   Часа через четыре она напоминала себе лошадь, ту самую, которую легче пристрелить...
   За это время несчитанное количество ведер было принесено - с водой, прозрачней хрусталя, а потом все заросли в огороде она поливала чем-то иссиня-черного цвета.
   Там же в огороде выросла куча хлама, который предстояло еще порубить, а потом уже аккуратно сжечь, чтобы не оказаться виновницей очередного купальского пожара.
   Итогом усилий стала комната, приобретшая почти жилой вид. То есть бомж или переселенец счел бы ее вполне даже достойной. Окна Славка затянула полиэтиленовой пленкой.
   Мутный полиэтилен и не позволил ей увидеть мелькнувшую черную рясу.
   Она отворила на стук - распаренная и такая грязная, что как понимала - ее саму уже полагалось брать двумя пальцами и окунать в емкость с водой.
   -Живая? - она не могла еще привыкнуть к взгляду отца Вячеслава - сквозь нее - и мимо. В этом сумраке он наверное вообще ничего не видел, - Ну идем к нам ужинать...У Ирины пироги с вишнями...
  
   -Неужели и правда - всю ночь?, - не поверила Славка.
   Худенький юноша, с которым они час назад познакомились и пили чай, и матушка Ирина им обоим сунула с собой по огромному куску пирога в газете, тут же пропитавшейся вишневым соком, а отец Вячеслав велел Славку до дому проводить, - рассказывал вещи: ей - неожиданные, ему - привычные.
   О том, что расписывает он храм по ночам. А как же? Днем - люди, ночью - никто не мешает, спокойно работается. Не страшно ли? Да место же - святое...
   -Гроб с панночкой между прочим тоже в церкви стоял. И она вставала и ходила, - напомнила Славка. И добавила мечтательно, - Завтра поищу в сундуке бабушки Наташи какой-нибудь антиквариат, возьму у Иосифовны свечек, и явлюсь тебя пугать.
   -Не надо, - серьезно ответил Женя, - У меня всего лишь старые козлы, ненадежно. ..Тянешься повыше, чтоб прописать, забудешь обо всем...тут над ухом в ладоши хлопни, и все, загремишь...
   -Ладно, живи, - разрешила Славка, - И ты весь год так?
   -Летом в основном. Зимой дома иконы пишу, а летом - в храмы зовут. По мне б - лучше дома сидел. Хорошо у нас там, тихо... Яблони... Без суеты работается. Голову подымешь - деревья, небо... И будто рукой твоей кто водит, будто не сам...
   Славка вспомнила свой "спальный район", раскаленный колодец двора, скандальную соседку. Когда отец в прошлый запой заснул прямо на лестничной клетке, эта баба...
   -Слушай, а это что? - вдруг остановилась она.
   -Где?
   -У источников...
   А там стояли машины - белая и сиреневая. Славка в моделях не разбиралась, но явно не наши, иномарки. И шло веселье вовсю. Не было поблизости мест краше, чем у родников, и видимо разудалая компания это оценила. Хохот, мат и такая музыка, что через пару шагов земля начала вздрагивать под ногами.
   Женя не успел удержать Славку - она ринулась вперед. В полутьме он заметил только, что она нагнулась - не иначе подняла что-то с земли.
   Потом он услышал ее голос, высокий, в крик срывающийся:
   -...не свалите отсюда, этим вот камнем, все стекла на ваших тачках... из клоповника? Да, из клоповника... Посмотрю, как пожжешь... что ты мне... да я своих приведу...
   Когда человек пребывает в такой степени ярости, что готов не задумываясь бить стекла в машине, а схвати его - пустит в ход и зубы, и когти и каблуки - чтобы продолжить отдых, имея рядом такого человека - надо его или убить или, по крайней мере, из действительности выключить.
   К такому развитию событий компания из трех парней и двух девок видимо не была готова. А тут еще подбегал Женя.
   И не смотря на новую волну мата, и попыток сгрести за грудки, стало ясно, что праздник придется отложить.
   -Я пойду, я всех подниму, - кричала Славка, и ее трясло. И Женя не знал, то ли ее тащить отсюда, то ли тех не подпускать к Славке, - Мы ваши тачки... мы вас...
   Женя тащил ее, а она еще норовила пнуть импровизированный стол на траве, и попасть по бутылке, и по тем рукам, что к ней тянулись...И локтями - в Женю, чтоб отпустил, и она снова на тех кинулась...
   Потом они слышали, как стихла музыка, но еще звучали голоса...и еще потом - шум заведенных моторов.
   -Вот я ночью в храме ведьм не боюсь, - говорил Женя, кутая Славку в летнюю свою, тонкую куртку, - А ты? Ведь измордовать могли до последней степени...
   Зубы у нее начали стучать только теперь.
   -Ты говорил, что твоей рукой кто-то водит...Может, я не сама... Может, тоже понесло...
   -Тогда ты должна была не кидаться на них с кулаками, а встать рядышком, и как Вячеслав говорит - вразумлять...
   -Ага... прямо кино - "расскажи мне студент, как наши космические корабли... бороздят Большой театр..."
   Они сидели неподалеку от села, на пригорке, заросшим мелкими, пушистыми цветами, днем - желтыми. А сейчас - только медовый запах от них...
   -Глянь, зарево, - вдруг сказал Женя, - Костер или...
   Он приподнялся.
   -Да эти гады тебе дом подожгли... Бежим...
  
   Как водится пожарная машина из райцентра добралась только к утру, когда можно было по пальцам сосчитать уцелевшие головешки. И это был уже не пожар, а - цифра для статистики.
   Двое молодых ребят в форме на пепелище и не сунулись. Постояли, покивали сочувственно, посоветовали сходить к участковому и написать заявление "ущерб-то для вас значительный, аль нет?..."
   Одна Славка побрела на пожарище неизвестно зачем -вернее всего, смотреть - не уцелело ли хоть что на память.
   Через несколько секунд Женя решил двинуться следом - там же гвозди обгорелые, то да се... хоть за локоть эту помешанную поддержать...
   -Смотри, - оторопело сказала Славка.
   Пожар обнажил то, что никогда не открылось бы им. Заржавленную крышку никому не ведомого погреба. О котором знал когда-то наверное только прадед Ипатий.
   -
   -А я-то думала здесь - невесть что, на виллу на Канарах и белый Мерседес хватит.
   -Фу, как пошло...
   Перед отцом Вячеславом стояла объемистая, позеленевшая от времени шкатулка. Открытая крышка позволяла видеть тускло поблескивающие золотые монеты.
   -Это ведь твое...
   -Ну да еще ... бабушка Наташа все вам отдала. Может, ради этого как раз... Чтобы нашли...Не знаю, как на Мерседес, а на ограду вокруг источников вам точно хватит. С воротами. И ключ - Иосифовне.
   Славка собиралась на автобус. На этот раз безо всякого рюкзака. Джинсы ее перемазаны золой. Женя сидел рядом, и ждал, чтобы - проводить.
   -Да, - сказала Славка, вставая, - Если там останется какая-то мелочь - Федьке, на новую голубятню - и на самой что ни на есть возможной окраине.
   Голуби, это, конечно, классно, да только гадюки они, эти голуби...
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"