Иру ждали к пяти вечера, к темноте, а она приехала в обед. Начался переполох, оказалось, ждали, ждали, а приготовить к приезду ничего не приготовили. И выяснилось это лишь, когда Ира, в лёгком пальтишке, с военной сумкой в красной замороженной клешне, с бело-синими вдавленными полосами поперёк, не появилась на пороге. Электрический чайник мигнул два раза красной кнопкой, было взвыл - и навеки затих, пришлось ставить воду для чая в ковшике. А у ковшика бок чёрный, как у беженцев или погорельцев, неловко. И батона свежего нет, не купили. Но главное - холодно. Всегда так. Стараешься, думаешь ночами, бежишь в магазин, прихорашиваешь дом, посуду, кота, себя, а кинешься - столько не заткнутых дыр, не вымытых углов. Стыдно.
Рита и Ира сидели на кухне у батареи. Четыре руки тискали тёплую трубу, но этого не хватало, чтобы окончательно и расслабленно согреться. Если бы можно было обвиться вокруг трубы - они обвились бы, как змеи, и ждали бы, когда согреется плоть, кровь, мозг.
Где-то в огромных городах на вокзалах топчутся озябшие люди, они комкают в карманах мокрые носовые платки, и ноги у них как отсыревшие поленья, холодные и скрюченные, туфли жмут. Им бы красного вина, им бы вечной любви, но в муравейнике под названием город никому не интересно, чего желает отдельный муравей. Главное, чтобы все они вовремя разъехались по чужим углам, и высвободили свободные метры перронов, кубометры воздуха, килоджоули не съеденных бутербродов. Всем хочется красного вина и вечной любви, но кто-то всегда остаётся на вокзалах, поэтому там всегда так грязно. Ни один поезд ещё не вернулся за теми, кто отстал.
В вагоне поезда Ира прожила вперёд целую жизнь. Она рисовала себя, сестру, маму и это были счастливые картины, и много-много радости проглотила Ира, распластавшись на верхней полке, кусая пальцы, боясь разрыдаться или расхохотаться от счастья. Чем ближе к дому, тем грустней. Уже в тамбуре, на выходе, с военной сумкой наперевес, Ира поняла, что ехать не надо было. Рисуй долгую жизнь в добрых взглядах и нежных прикосновениях, выйди замуж, цвети, пережени всех родных, подурней, состарься, похорони полгорода, сломай шейку бедра, оставь завещание, умри красиво, но помни, помни, что эта раскраска подсунута тебе мозгом лишь для того, чтобы ты не выпрыгнул на ходу из поезда. Докури сигарету в вонючем тамбуре, брось окурок в жестянку из-под пива, сожми горло, прокляни свою жизнь, но иди и сделай то, для чего снялся с места. Жестокая привычка к честности, будь дураку золотым кубком в схватке с мечтами. Заткни себя пробкой, кинь в океан, никому не интересно кто ты есть на самом деле. Другие тоже тебя намечтали. Ира, Ира, зачем ты приехала? Кто, переломив себе хребет, помог ближнему?
- Сколько ни топлю этот дом, а всё холодно,- безнадёжным тоном говорила старшая сестра Рита,- Руки мёрзнут, ноги мёрзнут, ломит шею, плечи, посередине между грудей стало болеть, на сосках какая-то гадость, мысли всякие в голову лезут. Тебе как, тепло?
- Тепло.
- Нет. Холодно. Я же вижу.
Ира налила ещё кипятку и кинула в кипяток пакетик любимого чая, чёрного с чабрецом и душицей. Вода мгновенно выпрыснула бурое пятно, заметалась в переливах, как бензин, а потом долго не меняла цвет. Ира давила пакетик ложкой, швыряла его по стенкам чашки, мяла, мяла, достала, отжала капли прямо руками прямо в чашку, и выбросила. Так сёстры сидели молча.
Рита отняла руки от трубы и приложила их к щекам.
- Хорошо,- вздохнула она счастливо.
2
Щёки Риты от природы красные. Румянец её огненно-нежный, молодо-морозный, затухающий книзу скул бледной розовостью, умилял добрых людей в Ритины пятнадцать лет, восхищал в двадцать пять, недоверчиво удивлял в тридцать пять, и обидно старил в её теперешние сорок пять лет. Румянец во всю жизнь приносил Рите одни только страдания, и никто не поверил бы, какие это были настоящие нешуточные страдания. Фраза "Ой, какая ты (а позднее вы) румяная" убивала людей в её жизни наповал. Ни один не выжил после этой злосчастной фразы. Рита много читала и в книгах все героини были бледными и тощими, и плечи у них были не плечами, а плечиками, как коленки у кузнечиков или воробьёв, и щуплые плечи их всё время дрожали. Взгляды у героинь были томные, жизни короткие, а любовь роковая. Что было делать розовощёкой крупной Рите, басистой, плечистой? В алгебре и физике Рита была царь и бог, но прочитать "Улисса", как ни билась, так и не смогла. И вообще, кто первый сказал, что записки жалкого Пиквика - это сатира и комедия? Что там смешного? Рита плакала, читая их. Если смеяться, то это будет уже не смех, а глумление. Нет на свете книги грустнее "Записок Пиквикского клуба", знайте это, друзья мои. Непонятно, от чего всем смешно.
Что ей было делать со всем тем, что досталось ей или от природы: ум, страстность, чистота, или по наследству: ширина, высота, громогласность? Она горбилась, чтобы казаться ниже, молчала, чтобы казаться загадочнее, и в четырнадцать начала курить, чтобы быть как все.
Годы слупили много шелухи с Риты, но в сорок пять она осталась сутулой, молчаливой, одинокой и курящей.
- Ничего. Одеть тебя надо потеплей и всё, не замёрзнешь. На две восемьсот нажгли за тот месяц, а мёрзли. Отовсюду дует. Не дом, а перекрёсток,- Рита в порывистом отчаянии вздёрнула руки к небесам,- Проклятый газ! Сволочи! Как платить? Хоть буржуйку ставь и отрезайся. И отрезалась бы! Но мама, мама как? Она у меня в шерстяных носках лежит. Обогреватель рядом. И мёрзнет.
Рита забрала у сестры пустую чашку, кинула её в раковину. Немудрено, что все чашки и тарелки в доме щербатые, будто надкусанные железными зубами великана. Рита, Рита, ты не меняешься. За окном посерело, посыпались снежинки, тоже какого-то серого безрадостного цвета. Скоро совсем потемнеет и начнётся длинный-предлинный вечер. Надо будет как-то согреваться самому и согревать других в этом холодном доме, и греть не руки, не ноги, а душу. Десять раз греть чай, давать маме лекарства, кормить её с ложечки, мыться, гладиться, молиться, спать. Зима на юге - это гадость, гадость и гадость.
- Ир, пойдём ещё раз глянем её.
- Пошли глянем.
Пошли и глянули. Мама лежала на спине с запрокинутым кверху подбородком, так стоят солдаты в карауле, вытянувшись в струнку. Где-то там, куда она улетала в своей бесконечной дрёме, она сторожила нечто драгоценное, и всегда была начеку, сосредоточенная, взвинченная. Её дремота была дежурством на невидимом посту, а короткие передышки яви тратились на лекарства, еду и испражнения. Лицо её, суровое, бескомпромиссное, заострилось сейчас, рот приоткрылся, показывая один единственный жёлтый зуб, пальцы подёргивались в забытьи. Где-то там, в беспамятстве, мама жала кнопки пульта управления, чтобы никакой враг не пробрался незамеченным и не украл сокровище. Служба трудна, мама угрюма и несчастлива.
Больше двадцати часов в сутки мамы нет, она улетает выполнять свой долг. Её почти нет тут, с детьми, с соседскими собаками за окном, с гулом маршруток, с ценами на газ. Где-то там есть дела поважнее. Долгие месяцы сторожихой маминых коротких возвращений была Рита. Сегодня приехала Ира. Отныне они будут сторожить мамин бред вдвоём.
Сёстры поглядели на маму, и вышли на цыпочках, оставив дверь приоткрытой. Вдруг маму сменят в карауле, отпустят на побывку и она позовёт их.
- Может газ прибавить?- с сомнением спросила Ира, ёжась, не зная, куда деть сине-зелёные руки.
- А платить чем?
На том и порешили.
3
Ира приехала спустя два месяца, как позвала Рита. Мама после инсульта сначала лежала в маленькой комнате с зелёными обоями. Потом врач сказал, что зелёные обои плохо действую на лежачих. Маму перенесли в гостиную, самую большую комнату, а других комнат больше не было. Рита переехала в маленькую комнатушку, а теперь туда вселилась и Ира с военной сумкой.
Вечер полз, как ползут все зимние вечера в южных городах, не знающих снега. От бесснежья в домах темно и время тянется липко, муторно. И холод в южных городах особенный, пронизывающий. Исподтишка грызёт проклятый ветер, как ни повернись - он достанет, хлестнёт, плюнет льдом в лицо. Хочется спать, но спать рано. Хочется жаловаться, но кому? Хочется посидеть на кухне за чашечкой чая, но от чая уже тошнит, сколько можно пить бурое пойло, пахнущее мокрыми кроссовками. Совсем беда, если нет интересной книги или сдох интернет. Сам виноват! Надо было готовиться.
Жизнь в доме была похожа на жизнь в углу. Это из-за того, что мама возлежала в большой комнате, и деться другим жильцам было некуда. Жильцам оставались: кухня и коморка с зелёными обоями. Проделав гигиенические процедуры с лежащей бревном мамой, сёстры слонялись из кухни в комнатку, из комнатки в кухню. А больше куда? Поневоле приходилось о чём-то говорить, хотя говорить сёстры не очень-то любили.
- На сколько тебя отпустили?- зевая, спросила Рита.
- Ни на сколько. Уволили меня. Вышвырнули, как собаку.
Всё, что касалось чужих бед, всегда воспринималось Ритой жарко, бурно и близко к сердцу. Любое общение вызывало в ней скуку, но стоило прозвучать в воздухе словам о вопиющей несправедливости дома или на работе, о кознях начальников, о злобе родни, стоило чужой обиде застонать в чужом голосе, как Рита преображалась. Красные щёки вспыхивали бордовым костром, глаза расширялись, ладошка тянулась ко рту, прикрывая сдавленное "ох", гнев кипел в душе, призывая на обидчиков громы, чуму и девятый вал - и всё было страшно искренно, ни в чём не было притворства. Она кидалась горячо утешать обиженного, бегала за кофе, бегала за водой, суетилась, расспрашивала, превращалась в жилетку, измазанную чужими соплями, болями, обидами, бессонницами, и всё повторяла: ох, ах. Бытие несправедливости и бытие зла - эти двое были горькой страстью Ритиного сердца. Она складывала в себя выслушанные и прочитанные истории, и не могла надивиться: Где предел? Есть ли он? Ладно бы безнаказанное, это ещё можно пережить, но торжествующее и наглое бытие несправедливости и бытие зла, их победоносная лёгкость во всех земных делах, их крикливость, правота их успехов - этого вынести Рита не могла. Вот и теперь она вся подобралась и ахнула, закрыв ладонью рот.
- Как же так? За что? О, Господи!
- У нас это просто. Попользовались и выкинули. Как презерватив.
- По статье?
- Какой статье? О чём ты? По собственному. Я ж не в Газпроме. Сказали: не нуждаемся больше в ваших услугах. Кризис. Рыпнулась бы - расчётные хрен бы мне видать.
- А если б не ушла?
- То ушли бы. Ах, Ритка, Ритка...
Ира ласково смотрела на сестру. Ничего-то она не знает о жизни, как будто в сказке прожила сорок пять лет.
- Ничего. Была бы шея.
- Мне тридцать три года, Ритка, для города я уже бесперспективна.
- Ну и озверели там у вас, в городах.
- А у вас не озверели?
- У нас нет, слава Богу,- затараторила Рита,- Меня с комбината попёрли, так то за дело. Ноги пухнут, замучилась. Больничный за больничным. Какой я работник?
- А, нормально. Двадцать лет на конвейере - "такой" работник. А постарела, ноги на работе попортила - никакой стала, не нужна. Как ты жизнь прожила - не понимаю. Слушать даже противно.
- Да ладно тебе, Ир. Я же за тебя болею. Я-то что, я себя списала давно. Из меня-то и в эпоху "всё во имя человека" ничего не получилось. Комбинат, конвейер проклятый, ночами снится, гад, и всё. Тебя жалко. Ты вон какая...
Ира не стала спрашивать у сестры: какая она. Рите всех обиженных жалко. Жальче всех родную сестру, младшенькую, красивую, умную, но какую-то недорисованную. Кто-то водил кистью, макал кисть в воду, прищуривался, выписывал, грыз ногти, думал создать нечто великое, а потом бросил и ушёл. И человек оглядывает себя и видит белые прогалины, куски, пятна, точки, углы, не заполненные содержанием. И что с этим делать - не знает. И крутит его по жизни, бросает с места на место, изматывает себя человек, а всё без толку. Недорисованный человек как урод или инвалид, группу не дадут, пенсию не дадут, в очереди вперёд не пропустят, живи, как хочешь наравне со здоровяками. Никому ничего не видно. А Рита разглядела в сестре инвалидность. И жалко-жалко ей родненькую.
4
А было только начало шестого. А уже хотелось уснуть и не просыпаться лет двести-триста. Ира не была дома девять лет. И этого дома она не видела прежде. Дом купили года два назад, и даже обои не переклеили. Старые алюминиевые кастрюли, изуродованные сталью раковины, с синяками швыряний - вот их дом. Безобразные кастрюли следует прятать не столько от гостей, сколько от хозяев, а в жизни так не получается. Хозяевам достаётся изнанка, а гостям парад. Сёстрам досталась одна изнанка, без парада. Маме вообще ничего не досталось. Ира ходила, сидела, лежала, тосковала. Совсем стемнело. Тьма давила, да и тьма была какой-то процеженной, не сочной, как разряженный воздух, и хотелось протиснуться в какую-нибудь щель, вытянуть шею и вволю надышаться, стряхнуть сонливость и тоску. Но такого места в холодном доме не было. Ире всё время казалось, что их дом - это космическая капсула, в неё собрали, кого обманом, кого жалостью, всех нелепых и горьких, замуровали и выкинули подальше во вселенную, подальше от заезженных орбит спутников и кораблей. Подневольные пассажиры видят Землю, но вернуться в её влажные объятия им не удастся никогда. В законсервированном времени капсулы они - Ира, и сестра, и мама - могут прожить миллионы лет, но, сколько бы они не прожили вверх тормашками, им не пересечься с орбитами земных станций, и не поучаствовать в обмене теплом между землянами. Зло они способны причинить лишь друг другу, и теплом им не с кем поделиться, кроме друг друга.
- Где твой ноутбук?- спросила Ирина.
- Там, на полочке.
Мебель переехала из старого дома. Старый дом и старую мебель Ира знала лучше, чем собственное тело от пупка до колен. "Там, на полочке" она разыскала сразу.
- А твой где?
- Поломался.
Она продала его, когда проела расчётные деньги.
- Да забирай себе. Мне он не нужен.
- Ещё чего.
Вернулась из межгалактической экспедиции мама, застонала, замычала. Усталая, растерянная, она крутила глазами, и что-то показывала рукой. Долгие перелёты замучили её, ей бы уже пристать хоть к какому-то берегу, этому ли, другому, а не мотаться на два мира на разрыв. Иру узнала, и промычала "У", и попыталась улыбнуться, и покатились слёзы. Маму раздели, помыли, надели новый памперс, покормили овсянкой. В чайной ложке по очереди раздавили шесть таблеток, от продолговатой оранжевой до двух крохотных, меньше гречишного зёрнышка, разбавили порошки водой. Мама давилась, но глотала. Высоко взбили подушки. Поговорили. Посмеялись. Ира соврала, что приехала насовсем.
- А что, на комбинат пойду,- веселилась Ира,- Я работящая, не болящая. Не то, что Ритка. Повышу вам тут убой птицы, пусть москвичи жрут, не жалко.
- Ага. Москвичи. В Саудовскую Аравию импортируют, не хотела. Халяль, всё вручную и ножами...
- Ну, ножами, так ножами. Я и ножами могу, и руками, и зубами...
Мама улыбалась придушенно, вяло. Правый глаз после инсульта выпятился наружу и постоянно крутился, будто не понимая, что он делает так далеко от гнездилища, и как ему вернуться назад. Левый мамин глаз светился радостью - вот и всё, что осталось от настоящей мамы. Ни одному слову младшей дочери мама не верила, да и не должна была верить. Эта врушка разве скажет когда правду?
- А я решила на дому работать,- отважно сказала Рита и почему-то разозлилась,- Надо же когда-нибудь начинать. Чем я хуже других?
- Да ничем не хуже. А кем?
- Стрижки буду делать.
- Ты же не парикмахер...
- Интимные стрижки, Ира. Поняла? Женские.
Ира прыснула смешком, посмотрела на маму, посмотрела на Риту, и перестала смеяться.
- Ты что, серьёзно?
- Да.
Это бескомпромиссное "да" так шло Рите. Никогда не оправдывайся и не объясняй. Да - значит да, нет - значит нет. Существительное мир легче делится на прилагательные свой и чужой, если употреблять конкретные частицы: да или нет.
- Ну, ты даёшь, тихоня,- с изумлением и восхищением выдавила Ира,- А где стричь будешь? Не здесь же, рядом с мамой? И не в туалете же...
- Да в зелёной комнате, где ж ещё.
- А я?
- А ты не мешаешь. У меня пока только два человека записаны. Одна на субботу, другая на вторник. А там видно будет.
- Ничего себе.
- Жить-то как-то надо. Холодно у нас, а прибавить не могу. Работы у нас нет. Да и маму куда?
Вот именно в эту секунду Ира осознала, что разговор ведётся при маме. Ей стало интересно: понятно ли маме, что собирается делать её дочь в соседней комнате? Ира дома всего несколько часов, но и она усвоила манеру сестры не обращать на маму внимания. Вот так всё просто в жизни. Человек мнит себя судобоносцем, всю жизнь дрожит над вопросом собственной значимости, а только ляг в параличе и потеряй дар речи - и родные примутся на краю твоей кровати стричь чужие письки. Такая паршивая жизнь. Ира посмотрела на маму, как жаль, что мамин язык умер раньше мамы, и она не может выгнать поганых овец со своей территории. Ире стало стыдно за себя, за сестру. Зачем же так опускаться? Ведь не поганые они, не поганые.
5
Мама быстро устала, вытянулась, высоко закинула подбородок и застыла. К ушам с обеих сторон головы сбежали обильные капли. Она замахала левой рукой - уходите. Глаза затуманились, лицо побелело, маму окутывало беспамятство. Вот-вот и она пустится в путь. Ещё минуту или две она будет помнить, что её девочки с ней рядом, Рита гладит парализованную правую руку, похлопывает по толстым фиолетовым венам, теребит подушечки, и гладит, гладит. Ира выбирает катушки с шерстяных носков, слюнявит щепотку пальцев, кидает комочки в пустую чашку, и вновь, как птичка, клюёт и клюёт серую шерсть, ей кажется, что выщипав катушки, она поможет маме остаться с ними подольше. Но маму ждут где-то, куда нельзя пойти дочерям. Ей велят погружаться, люки задраены, чёрные воды беспамятства лоснятся, как жир, и на поверхности мелькают чьи-то до боли знакомые отражения. Это две женщины, склонённые над путешественницей, в глазах их страх, мечты их так очевидны. Нельзя, нельзя ей остаться с ними. Её зовут, ею повелевают. Пора в путь. Минута и мама спит, и дышит ровно, как маленькая девочка в кроватке. Рот открылся, виден некрасивый зуб, старящий её лет на двадцать. Ей дадут передышку не раньше полуночи.
Ира подошла к сестре на кухне. Рита кипятила в двух кастрюлях тряпочки, которыми обтирала и подмывала маму.
- Рит, а ты уже делала это, ну, стригла...там?
Рита и не подумала падать в обморок, или отшучиваться, или врать.
- Стригла. На комбинате ещё как-то бабы пристали. Сначала в шутку, после шампанского, дурной же напиток, бесстыдный, а потом одна просит, другая...Так как-то...
- Молоденькие?
- Не. Как я и лет на двадцать старше. Молоденькие и так хороши. А у моих - последняя надежда.
- Какая ж надежда в шестьдесят пять? И при чём вообще растительность?
- Дура ты. Поживи сначала.
- И как? Не противно?
- Не противно. Вот моя рука - противно? Коленка - противно? Ухо? Ну и всё. Это работа. Всего лишь работа.
- А ты на моей или на своей кровати?
- Раньше на твоей, а теперь на своей, конечно, буду.
- Ну и гадость же...
- Тебе видней.
Рита швырнула кастрюлю с кипятком под холодную воду. Ночью маме дадут передышку. Надо быть готовыми к её возвращению.
А до ночи ещё так далеко.
6
Пока Рита замачивала вонючее бельё и гремела недобитой посудой, Ира пошла в зелёную комнату и упала на узкую односпалку, больше похожую на нары.
- Зачем я приехала? Ой, блядь. Тут повеситься можно...
Ира вспомнила, что на её кровати кто-то чужой лежал, раскидав голое лоно, и ждал удовольствия. Омерзение подкатило тошнотой. Хорошо ли пропылесосила Рита за чужачкой? Смотрела ли справки? Рита сошла с ума. Весь дом свихнулся.
Она закуталась с головой в колючее одеяло, свернулась калачиком и затихла. Семь часов, проведённые в холодном доме - это не жизнь. И этот дом - это не дом, в котором живут, едят, спасаются, пережидают метели. Что-то непоправимо надломлено и убито в самом воздухе, в красках, в запахах, в тканях, в поджопниках табуретов. Это место нужно сдавать в аренду тем, кто не хочет просыпаться по утрам. Где он, интроверт, ипохондрик, не знающий, куда приткнуть свою бездарную жизнь? Зыркающий в поисках укромного убежища? Проклятый жизнененавистник! Пусть въезжает, ходит по углам, ставит на газ обгорелый ковшик, ложиться, встаёт, стоит у окна, обхватив голову, опять ложится, опять идёт на кухню. Назавтра он не захочет выйти на свет божий, перестанет чистить зубы, бросит курить. Этот дом - идеальное место для самоубийц. Включить телевизор? Не надо. Будет ещё хуже. Бурлящий мир беспечности и благополучия ворвётся и ударит в стены, ожидающие только смерти. Не пускайте бурлящий смазливый мир в потаённое жилище, приготовленное для смерти. Он будет просить - не пускайте, будет ломиться - терпите, пусть напоследок всё будет по-честному. Жизнь - значит жизнь, смерть - значит смерть. Не мелочитесь.
Рита пришла уже в ночнушке и с распущенными волосами. От неё пахло порошком и растительным маслом.
Ира откинула створку одеяла, и Рита увидела красное мокрое лицо сестры. Огромный рот, как чёрная дыра, булькал рыданиями, клокотал какими-то уродливыми звуками, схожими с криком под водой. Непонятно было то ли это рыдания, то ли истерический смех.
Рита всплеснула руками:
- Боже! Что?
- Зачем я приехала? Зачем ты позвала меня? Ты же знала, что я не смогу! Она умрёт! Она уже наполовину мёртвая...
- Мама может годы ещё жить...так,- Рита пыталась защитить маму от отчаяния сестры.
- Я видела, видела! Она умрёт. Она не хочет быть здесь.
- Ей тяжело. Ей больно. Я знаю, что она не хочет.
- Это мука...Изо дня в день видеть...Это мука...
- Я в этой муке уже год как...и терплю. А что делать? Живой не похоронишь...
Среди рыданий и утешений, не прерывая первых, не останавливая вторых, Рита умудрилась сбегать на кухню, принесла мокрое полотенце, рывком приподняла сестру, вытерла её лицо, руки, заставила высморкаться. Властными умелыми движениями раздела догола дрожащее в судорогах тело, натянула свежую ночнушку, поправила постель, с силой придавила Иру и заставила лечь, села и стала гладить её руки, как два часа назад сидела и гладила руки мамы. Вылизывающаяся кошка, если подставить ей под нос голову, не прервёт своего занятия, а прилежно и деловито примется вылизывать уже человеческие волосы. Её сосредоточенность ясно скажут вам, что кошка вполне удовлетворена процессом, ни сожалений, ни раздражений не увидите вы на её морде. Подпихните ей чужого котёнка, щенка, собственную башку - кошка продолжил своё кошачье дело. Как многому человек может поучиться у кошки! Делай своё дело, пусть даже через пять минут планета Земля разлетится к чёртям собачьим вдребезги от сорвавшейся на её спину звезды. Не суетись! Делай, что делаешь. Поздно дёргаться.
- Я не для того тебя позвала, дурочка. Я сама дохожу маму,- баюкала Рита сестру,- Я чувствовала, что плохо тебе. Побыть нам надо всем вместе. Мама, вон, сама видишь. У меня ноги болят страшно, из сисек гадость какая-то течёт...
Рита вздохнула и большая грудь с торчащими в стороны сосками мягко колыхнулась под цветастенькой ночнушкой.
- Да и маму порадовать хотелось. Это сейчас она ослабела, а раньше всё глядит часами на твою фотографию и плачет, плачет. Я перед ней расстилаюсь вся, а она про тебя да про тебя. Даже обидно.
Рита хмыкнула и помолчала.
- Ты не бойся и брезгуй моей работой,- начала она опять,- Я чистоту соблюдаю. У меня всё отдельное и стерильное. Всё новое куплено. Ты и знать ничего не будешь, и видеть. Денег нету!- простонала она,- Понимаешь, нету! А нужны! Знаешь, сколько лекарства её стоят? А её пенсия - знаешь сколько? А не дай Бог что? Копейки же нету за душой! Копейки! Валерку хоронили в мае, Ленку в октябре, я узнавала: минимум сорок тысяч похороны! Сорок! Тысяч! Что ж её,- Рита махнула в сторону большой комнаты,- как собаку закопать ночью? Ментам сбагрить, как безродную?
Что, Ира? Что? Не осуждай.
- Да ладно, Риточка. Я же ничего. Я же не из-за этого...Так. Нервы. Проклятый день, когда он кончится!
Рита не досказала важное, резавшее её, решалась, решалась что-то спросить, но так и не могла решиться. Она всё понимала, всё чувствовала, но не могла сказать. Понимаете, даже, когда всё понимаешь и всё чувствуешь, даже тогда нельзя произносить бесчеловечные слова. Милосердие, смотри, тот, кто заткнулся и промолчал, когда мог ударить - тот и есть твой отважный рыцарь.
Но вот Рита поджала губы, дёрнула головой, решилась.
- Это из-за неё плачешь? Из-за твоей...
Ира перестала дышать от ужаса. Неужели Рита скажет это слово?
- Рит, не надо,- задохнулась сестра.
- Так я и думала. Из-за неё.
Рита не сказала рокового слова. Сказала только:
- Перепортила она тебе всю жизнь твою. Не буду. Спи.
- Рит, пошли ещё глянем маму.
- Пошли глянем.
Пошли, глянули, посидели, и было жутко, что маме они больше не нужны. Нечто великое и лучшее, чем её непутёвые дети здесь, приготовлялось для неё там. Вернулись. Через минуту Ира уснула, как провалилась в чёрную бочку.
7
Рита подскочила и сразу села, вглядываясь в будильник: двадцать минут четвёртого. Тишина. Кровать Иры пуста, одеяло валяется на полу. Шум воды из ванной. Зачем Ира пошла мыться ночью? Или она моет маму? Что ж не разбудила? Дурочка. Я дохожу маму сама. Не для того ты приехала. Рита накинула халат и побежала к маме. Что ж так тихо в доме?
Мёртвая мама лежала на спине, запрокинув голову, вытянувшись, как солдат на посту. Она была такая серьёзная, такая торжественная. Ей разрешили не уходить в холодный дом, не разрываться меж двух миров. Как долго она ждала этого.
- Ира, Ира,- кинулась Рита к двери ванной,- Мама умерла. Ира!- скреблась она и шептала,- Наша мама умерла, Ирочка...
Дверь дрогнула и приоткрылась. Никого. Из сорванного крана вода хлестала пузырями прямо на пол. Рита шагнула и по щиколотку опустилась одной ногой в ледяное озеро. Оставив мокрый тапок в воде, Рита тряхнула ногой, поёжилась, мгновение решала, что ей делать дальше. Плюнула на потоп, и, ковыляя в одном тапочке, быстро пошла в зелёную комнату.
- Ира,- позвала Рита сестру, заглядывая в комнату. И сама удивилась: почему она перешла на шёпот?
Ужасная тишина ответила ей. Рита бухнулась на колени перед кроватью сестры и почти легла головой на пол: под кроватью пусто. Военной сумки нет. Подлый бес визгливо дунул в Ритины уши: Где ноутбук? Рита послушалась беса, вскочила и проверила: ноутбука нет.
Стоп. Что-то она пропустила. Чего-то не учла. Вот и мерещатся ей глупости. И морочат бесы. Рита вскочила и бросилась к входной двери. Так и есть: дверь распахнута настежь. Это виноват сволочной замок: защёлка слабая, если дверь не закрыть на ключ, она раскрывается от сквозняков. Этот дом - чемпион мира по количеству и стервозности сквозняков.
- Ира,- сделала последнюю попытку Рита, высовываясь на улицу, в мерзлоту, во тьму,- Ирочка!
Жутким холодом обдало всю Риту с ног до головы. Ветер вгрызся в ситцевый подол, полез кверху, ледяной и неотступный, как удушье. Пригоршня льдинок хлестнула по красным щекам, ударила в глаза. Колени мгновенно замёрзли, и больные ноги загудели телеграфными проводами, тряся за собой всё тело.
- Ира,- пискнула Рита в последний раз, уже ни до кого не надеясь докричаться. И уже беззвучно, одним перебором губ,- Мама умерла.
Занимающееся утро в южных городах черней самых чёрных ночей. Всё от того, что нет снега. Голая, изодранная, земля лежит, выпятив напоказ все свои уродливые подробности. Серая перхоть крупы в бурьяне, насыпавшаяся с небес, как милостыня. Ни трава не помогает земле прикрыть стыд, ни снег. Гадость, гадость и гадость.