Аннотация: Мой дед Лавров Николай Павлович, прошедший войну, дважды раненый на фронте, написал эти мемуары. Это искрение и честные восспоминания о войне, которым я верю от первого до последнего слова. Мемуары написаны в 1989 году.
ПРИЗЫВ В АРМИЮ
Днем призыва в армию у меня, как и у других моих сверстников, которых направляли в военное училище, считается -3 марта 1943 года, т.е. день зачисления на военную службу, уже там, в Киевском Краснознаменном Военном Пехотном Училище, которое находилось тогда в эвакуации в городе Ачинске Красноярского края.
На самом же деле, призывать нас начали значительно раньше - с декабря 1942-го.
Тянулась эта призывная бестолковщина мучительно долго. Но работники военкомата не считались с громадными материальными и моральными издержками людей.
Каждый вызов в РВК, в то голодное военное время тяжко отражался на нашей семье. Усугублялось это еще тем, что военкомат находился в Таштыпе, куда мы добирались с перевалом через горный хребет, только пешком, и редко на попутных подводах.
Поэтому, чтобы побывать там по военкоматской повестке, нужно было затратить два-три дня, а значит требовались дополнительные деньги и харчи. У нас же ни того, ни другого почти не было, а предприятие, по действующим тогда положениям, эти потраченные дни не оплачивало.
Отец наш в то время был уже на войне, братишка Борис и сестренка Инна - учились в школе, а то, что зарабатывали мы с мамой не хватало даже на пропитание.
Для отправки в армию нас несколько раз собирали в районе, но подержав там в грязных переполненных коридорах, вновь распускали по домам.
А при каждом вызове, предписывалось иметь при себе запас продуктов на пять суток, смену белья, полотенце, мыло, да ложку с кружкой.
При очередном вызове, эти продукты на пять дней надо было где-то изыскивать, так как своих запасов у нас не было. Мать опять шла по знакомым, занимать в долг муку, или отдавать за нее какой-нибудь инструмент, инвентарь из домашней отцовской мастерской, чтобы испечь хлеб, подсушить сухарей. Мяса или сала у нас давно не водилось.
С большим трудом добывая продукты, и снаряжая меня в дорогу, мама со слезами говорила: "Хоть бы на этот раз не вернули, а увезли в армию. Занимать и покупать муку больше не у кого".
Но вот, в конце января 1943-го, нашу группу из Таштыпского района посадили в кузов грузовика, и повезли в областной центр города Абакан.
В лютый мороз, в открытой машине, обдуваемой ледяным ветром, ехать сто пятьдесят километров, было ох как тяжело. Чтобы хоть как-то укрыться от пронизывающего, проникающего во все поры ветра, мы, как щенки, плотно-плотно прижимались друг к другу, притом, каждый старался пролезть дальше к центру людской кучи. Но все это мало спасало: мы дружно лихорадочно дрожали, а меня, кроме того, еще и укачивало. Приходилось высовывать голову за борт кузова, и сблевывать.
При остановках, мы с трудом вываливались из машины, разминали негнущиеся, онемевшие суставы. Бегали по дороге, толкались друг с другом, стараясь хоть немного прийти в себя. Но вскоре раздавалась команда, и нужно было вновь залезать в кузов, чтобы продолжать свои муки.
Мне тогда хотелось не на машине ехать, а все эти сто пятьдесят километров бежать бегом.
В Абакане, на сборном пункте нас разместили в неотапливаемом довоенном универмаге. Но от того, что народу набили туда, словно сельдей в бочку, то от людского дыхания, и всевозможных испарений, в помещении все время стоял сплошной туман, и мерзкий, прозяблый холод.
В бывшем торговом зале мы разместились прямо на полу, сделав каждый для себя соломенную подстилку. Располагались группами по районам, а каждый район в свою очередь делился на деревенские и городские кучки. Мы -абазинцы основали свою "колонию".
На этом сборном пункте нас не кормили. Питались тем, что было взято из дома, но этого хватило не надолго. Потом пропитание ребята стали изыскивать кто как мог. Я, например, снял с себя пиджак, и продал его на базаре, оставшись в рубашке и старенькой телогрейке.
Но вырученных денег хватило ненадолго, они таяли очень быстро, к тому же, купленной едой приходилось делиться с ребятами, у которых как и у меня, домашние харчи кончились.
Однако, среди абазинцев были и такие "куркули", у которых запас домашней еды еще держался, но они обосновались своей группкой, ели отдельно, с нами не делились, вели себя прижимисто. Но таких было немного, всего три-четыре человека.
Мы- "голодающие": Валентин Пахоруков, Леонид Храмов, Аркадий Дробунин, я и некоторые другие, слились со своей "когортой" и делились между собой каждым кусочком, если он у кого-то появлялся.
В нашем обиталище не было ни умывальника, ни туалета. Отсутствовали элементарные санитарные условия для проживания хоть и временного, но многочисленного коллектива людей.
Даже мы, юноши таежного поселка, привычные с детства переносить житейские неудобства, с брезгливостью смотрели на эти новые для нас порядки. Умываться приходилось на улице снегом (конечно, кто желал), в туалет ходили - куда придется. Поэтому, пока мы жили там, от грязи, холода и холода - все заскорузли, почернели, исхудали.
За все время пребывания на том областном пункте, с нами никто ничем не занимался. Мы были предоставлены сами себе, поэтому, ребята целыми днями слонялись по городу, шлялись по базару, ходили на станцию, смотреть железную дорогу и паровозы, которые до той поры никто из нас не видел.
Сам город Абакан, как административный центр Хакасской автономной области, в те годы, был маленьким, одноэтажным, деревянным городком в пятьдесят тысяч населения, без сколько-нибудь развитой промышленности и заметных достопримечательностей.
Но вот, через три недели пребывания и прозябания в универмаге, нам объявили: "Вы свободны, можете ехать по домам!"
Однако, прежде, зашли в столовую, так как Лёня Храмов объявил, что у него осталось несколько рублей, на которые похлебав щей, мы в приподнятом настроении, зашагали по зимней дороге.
А шагать до родной Абазы нужно было сто шестьдесят километров. (Возвращались мы по дороге, минуя Таштып, по льду Абакана, чем сокращали расстояние на 30 километров).
Но эти длинные версты нас не страшили. В тот первый вечер мы дошли до тридцать второго километра от Абакана, где в домике дорожной службы попросились переночевать. Спать одетыми на полу нам было не привыкать, поэтому и здесь отдохнули мы "нормально", а рано утром двинулись дальше. Но желудки наши были пустыми, поэтому по пути, в каждом обитаемом месте, в каждом хакасском улусе, просили что-нибудь поесть. Сердобольные женщины - солдатские матери и жены давали нам печеной картошки, или кусок хлеба, а там, где грубо отказывали, приходилось воровать.
Нет, не все мы воровали, а всего один из группы - Валька Пахоруков - по кличке Карнаухий.
Здесь надо пояснить: при выходе из Абакана, наша абазинская группа раскололась на части. В то время, когда мы, по приглашению Леонида Храмова зашли в столовую, хлебать щи, другой группе попалась попутная машина, и они уехали вперед. Нас осталась пять человек. Из это нашей группы, Валька Пахоруков был самым бойким и разворотливым парнем. Он был хоть и жуликоватым, но исключительно добрым и душевным товарищем. Делился последней крошкой хлеба, не задумываясь, мог броситься на выручку любому человеку, попавшему в беду, даже если ему самому угрожала опасность.
Валентин Пахоруков и на фронте оказался храбрым солдатом. С войны он возвратился с двумя боевыми орденами и медалью "За отвагу". Умер он через несколько лет после войны, будучи молодым еще человеком.
Карнаухим его звали потому, что у него не хватало ровно половины левого уха. Эту половину ему в детстве отстрелил из ружья соседский мальчишка, его же закадычный дружок. Однажды, когда они играли на улице, вдруг рассорились из-за какого-то пустяка, а потом и подрались. В этой мальчишеской драке Валька Пахоруков так больно огрел своего дружка Сашку Шихарева, что тот решил убить обидчика. Он сбегал домой, взял отцовское ружье, и прямо на улице, почти в упор, выстрелил дробью в Вальку. По счастливой случайности, заряд попал только в ухо, оторвав его верхнюю половину. В горячке, не чувствуя боли, обливаясь кровью, Валька схватил камень, и кинулся за Сашкой, который с перепугу бросил ружье и пустился убегать в свой двор.
Дома у них под крыльцо был сделан лаз для кур, и он с ходу пролез в эту маленькую дырку, спрятавшись там в темном углу.
После того, как появились взрослые, угомонился шум, а Вальку, перевязанного тряпками, утащили в нашу сельскую амбулаторию, Сашка, сколько не пытался вылезти обратно из-под крыльца в эту маленькую дырку, в которую проскочил туда, самостоятельно уже не смог. Пришлось разбирать крыльцо. Пришлось разбирать крыльцо, чтобы вызволить его.
Вот этот-то Валька-карнаухий своей изобретательной дерзостью подкармливал по дороге домой всю нашу группу.
Чтобы разжалобить женщин, и выпросить у них какой-нибудь еды, он становился очень красноречивым и напористым, отчего многие женщины-матери не могли ему отказать хоть в небольшом подаянии. А мы диву давались его "таланту", расхваливали его смекалку, находчивость и нахальство. Но там, где не помагало Валькино красноречие и напористость, попрашайника, или женщины оказывались слишком скупыми, ничего не давали поесть, он ухитрялся что-нибудь украсть.
В одном из улусов он стащил из кладовки большой, вероятно ведерной вместимости, берестяной туес с талканом, который потом, прямо на пустынной дороге ели горстями, а вместо воды, заедали снегом. (Талкан - это толокно домашнего изготовления из жареного ячменя).
В некоторых улусах он воровал меховые рукавицы, а в других обменивал их на краюшку хлеба, или печеный картофель.
В одном небольшом селе мы всей группой зашли в крайнюю избу погреться, и напиться воды. В этом небольшом домишке, состоящем из одной общей комнаты, женщина средних лет, на сковородке пекла лепешки. Настоящие пышные лепешки из белой муки на сливочном масле. В избе стоял такой приятный аромат, что у нас, казалось, перехватило дыхание, и потекли предательские слюнки, а голодные наши глаза уставились на сковородку с лепешкой, и никак не могли от нее оторваться.
Женщина со сковородником в руках не скрывая к нам неприязнь, враждебно посматривала на всех нас. Валька ближе всех подвинулся к печке, вытягивая греть руки, будто они у него сильно замерзли, а сам не сводил глаз с большой пышной лепешки. Как только женщина подняла сковородку с плиты, чтобы снять с нее готовую лепешку, наш герой молниеносно схватил ее с раскаленной сковороды, и стрелой бросился бежать на улицу. Женщина, не ожидавшая такой наглой выходки, на какое-то мгновение растерялась, опешила, но быстро спохватившись, с криком и визгом кинулась за дерзким похитителем, и все-таки успела сильно стукнуть сковородником по Валькиной спине.
Но Карнаухий во всю прыть убегал от этого дома, на бегу перебрасывая с руки на руку горячую лепешку. Мы тоже выскочили на улицу, побежали догонять Валентина, а в след нам неслись крики проклятий женщины-хозяйки.
Отбежав на безопасное расстояние, Карнаухий разорвал еще горячую лепешку на равные части, и мы мгновенно проглотили свои кусочки.
Вот так и кормились, продвигаясь от одного селения-зулуса к другому. Но если учесть, что эти улусы находились друг от друга в 10-15 километрах, да еще не в каждом из них удавалось что-нибудь поесть, то выходило - мы почти все время были голодными. А за те куски, добытые нечестным путем Валентином Пахоруковым, и разделенные с нами, невольными голодными путниками, пусть простят нас обиженные люди.
Для пешего перехода, мы двигались довольно быстро, временами даже бегом бежали. Так велико было желание быстрее попасть домой, отмыться от накопившейся грязи, по-людски отдохнуть, досыта поесть.
За время пути, нам дважды даже удалось ехать на транспорте. Первый раз сердобольный шофер посадил в кузов и подвез нас на машине 25-30 километров, но потом его маршрут расходился с нашим, и мы нехотя покинули машину. Другой раз мы ехали попутным санным обозом. Ах, какая была благодать, в санях, зарывшись в душистое сено, лежать, давая отдых натруженным ногам. Но и этот обоз, через полтора десятка километров, стал нам не по пути. Снова зашагали своими уставшими ногами в растоптанных, еле живых валенках.
Дома мы появились на исходе третьих суток, после выхода из Абакана. 160 километров трудного, голодного пути преодолели.
Дома у нас, по случаю моего возвращения была большая радость. Опять были мамины слезы, но на этот раз слезы радости. А больше всех был рад я сам. Ведь остались позади первые лишения и трудности еще не начавшейся армейской службы.
Помывшись в жаркой бане, которую мама истопила для меня, надев чистое белье, я почувствовал себя как переродившимся, облегченным и просветленным. Усталость быстро улетучилась. Я, радостно-возбужденный, в приподнятом настроении, отправился в клуб, где проходило торжественное собрание и концерт художественной самодеятельности. Это был день- 22 февраля, канун 25-й годовщины Красной Армии и Военно-морского флота, а утром, 23 февраля, нашей возвратившейся группе вручили новые повестки, с предписанием немедленной явки в военкомат для отправки в армию.
Снова начались, в который уже раз, сборы. Снова материнские причитания и забота - как и где найти положенный пятидневный запас продуктов, так как у нас в доме, кроме картошки, да капусты ничего не было. Мать опять бегала по знакомым и незнакомым, выпрашивая в долг и на обмен муку, чтобы испечь злополучные "подорожники".
15 февраля, снова пешком, с котомками за плечами, отправились в райвоенкомат, и по прибытию туда, на этот раз не задерживая, нас отправили в Абакан. Только теперь не на машине, а санными подводами. Правда в санях везли лишь наши "сидорки", корм для лошадей, да какой-то военкоматовский груз. Сами мы шли за подводами пешком.
Путь наш пролегал по той же дороге, через те же хакасские "улусы", которые проходили мы несколько дней назад. Только теперь шли не домой, а от него, и не свободной компанией, а в сопровождении строгих представителей военкомата.
В областной центр прибыли лишь на пятые сутки, потому, что двигались медленно: заморенные лошаденки быстро уставали. Требовались остановки, чтобы давать им передышку.
Теперь и в Абакане нас не задержали, не поместили в холодный универмаг (вероятно он был занят уже другими партиями призывников), а влив в общеобластную команду, погрузили в вагоны, и повезли в неизвестном для нас направлении. Потому, что тогда, в годы войны, в целях соблюдения секретности, строго запрещалось объяснять любые маршруты следования, любых формирований, военных, или гражданских, будь то на фронте, или в глубоком тылу. Поэтому, тогда лишь по названиям станций, мы узнали, что едем не на Восток, а на Запад.
Вагон, в котором ехала наша команда, был так набит людьми, что те, кто не успел сесть на полки, или на колени сидящим -стоял в проходах, да так плотно друг к другу, что если бы вдруг кто-то стал падать - ему бы это не удалось. Плотность была предельной.
Я тоже стоял, стиснутый телами других таких же неудачников, которым не посчастливилось сесть. Из-за неимоверной скученности, вскоре в вагоне стало душно и жарко, как в парной бане. По моему лицу и телу струился пот, он заливал глаза, но не было возможности вытащить из кармана платочек, чтобы вытереться. Уставшие, измученные ребята вскоре обмякли, прекратили галдеж и начали клевать носами, засыпая стоя. Я, засыпая, как будто проваливался в пустоту, но вскоре, вздрагивая, просыпался от удушья. В таком состоянии нас везли всю длинную ночь.
Наконец, ранним утром поезд остановился, и раздалась команда: "Выгружаться!". Обессиленный, с отекшими ногами, я, как и другие ребята, с трудом вылез из вагона, и глотнув чистого, морозного воздуха, закачался, едва устояв на ногах. На приземистом деревянном здании вокзала прочитали: "Станция Ачинск".