За окном шёл мокрый, неверный ноябрьский снег, плотно покрывая черепичные крыши Старого города. День постепенно гас, казалось, толком и не начавшись. Наверное, вся Рига вместе со своими бесчисленными башнями, колокольнями, кораблями, стоявшими в порту, чугунными балюстрадами и домом генерал-губернатора, покроется снегом по колено, утонет в нем и превратится в точку на бескрайней равнине, такой же пустынной, такой же terra incognita, как и места, лежащие к востоку от этого богатого военного и торгового города. И только тогда станет понятно, что Рига -- это Россия, а не уютная Ливония, мало чем не отличающаяся от крошечных германских княжеств, где снег бывает только на Рождество.
Катарина-Александра-Доротея, младшая и любимая дочка военного губернатора Риги Кристофа фон Бенкендорфа, занимавшего со своим немаленьким семейством дом-крепость близ Даугавы, снова скрылась от бдительных глаз гувернантки, почтенной фройляйн Эмилии фон Бок. Та снова придиралась к ней, а Дотти -- так звали эту девочку, высокую, немного нескладную, рыженькую и чуть конопатую, - ненавидела, когда её отчитывают за то, что она снова "вела себя не так, как следует вести себя порядочной барышне из приличной семьи". Она скрылась в библиотеке, но здесь ей было скучно. Много книг -- но в них нет ни картинок, ни красивых букв, половина вообще на какой-то латыни или чём-то ещё столь же непонятном. Разве что здесь самое большое окно во всём доме и можно понаблюдать за нагруженными провизией служанками и горожанками, возвращающимися с рынка. Дотти хотела разыскать брата Алекса, чтобы, как обычно, он показал ей, как смешно разговаривает гувернантка, передразнил бы все её ужимки. Но вспомнила, что он с Константином, её вторым братом, уехал вчера учиться в некую Мариеншулле, в Байройт -- если смотреть на карту, то окажется, что это далеко от Риги. Очень далеко. Их посадили в экипаж и увезли. Она хотела тоже уехать с ними, но ей сказали, что в пансионе этом могут учиться только мальчики. Это ужасно -- всё интересное в жизни выдумано только для мальчиков. Девочкам полагаются глупые длинные платья с корсетами и фижмами, клавесины, книксены, ленты и чепцы. Девочкам много чего нельзя -- бегать, часто ездить верхом, фехтовать и сражаться на палках, лазить на крыши и в колодцы, перескакивать через изгороди, воровать яблоки и груши в соседском саду, стрелять, ругаться, говорить "чёрт возьми", громко смеяться, драться с мальчишками, даже если они обидно обзываются.
Доротея уселась на подоконник. Всё одно и то же. И так всегда. От мрачных раздумий её отвлекла фройляйн Бок, сказавшая: "Немедленно идите обедать! И не дуйтесь, это вредно для кожи!"
За обедом было много народу. Мама ела, как всегда, мало. Отец много говорил, о Германии, о пансионе, о каких-то назначениях и реляциях, в общем, ни о чём интересном. Их уже сажали за "взрослый" стол при условии, что они хорошо ведут себя, теперь, как обычно, младшей дочке барона Бенкендорфа было страшно скучно. Если бы здесь сидел с ней Альхен, её старший брат, они бы пинались под столом ногами, шёпотом обсуждали, кто как выглядит и как говорит, чтобы потом передразнить их тайком от взрослых. Был бы Жанно фон Лёвенштерн -- то же самое, но он тоже в каком-то там пансионе, причём уехал туда ещё раньше, чем братья. Да и еду сегодня дают противную -- картофельную подливу. Они вообще едят слишком много картошки и капусты, это невкусно, хотя фройляйн Бок утверждает, что очень полезно. Гувернантка вообще часто жалуется, что Дотти мало ест, всё грозится папеньке рассказать, ставит её перед зеркалом и говорит: "Посмотрите на себя, вы напоминаете скелет, обтянутый кожей, а всё из-за чего -- из-за того, что вы никогда не доедаете до конца! Вы заболеете, подурнеете, на вас не будут смотреть кавалеры. Худоба не нравится никому". Нет, это несносно. И обед скучный. И разговаривать нельзя. И смеяться. Ничего нельзя.
- Почему вы такая грустная? - прошептал сидящий рядом с ней молодой щеголеватый человек, которого она начала разглядывать от нечего делать. Он ей напомнил Маркиза Карабаса, как нарисовано в книжке про Кота В Сапогах. Пока тот ещё не стал маркизом, а был бедным сыном мельника. Да и на кота он тоже чем-то был похож -- то ли формой глаз, то ли вальяжными жестами, то ли медленной улыбкой, то ли каким-то мурлыкающим голосом.
- Мне скучно, - призналась она честно.
- Странно, что вас берут на такие обеды. Они же для взрослых, а вам... Сколько вам лет? - продолжал спрашивать он, рассматривая её как-то странно, пристально, не прекращая улыбаться.
- На Рождество будет десять, - сообщила она. - Вернее, не на само Рождество... Через три дня.
- Как интересно. У людей, рождённых в большие праздники, бывает необычная жизнь. И у вас, юная принцесса, тоже будет.
- Я не принцесса, - проговорила Дотти, уткнувшись носом в тарелку. - Я баронесса.
- Если захотите, то будете даже королевой, - продолжил он, а потом взял под столом её руку и пожал крепко. - Но боюсь, что я ваше имя знаю, а вы моё -- нет. Меня зовут Ойген.
- Какое смешное имя, - хихикнула девочка. - А как ваша фамилия?
Молодой человек не обиделся на "смешное имя". Очевидно, он его таковым не считал.
- Я граф фон Антреп, - отвечал он. - И в Риге недавно.
- А я давно... Давным-давно. С рождения, - нашлась юная баронесса. Её удивляло, что фройляйн Бок ни разу не одёрнула её за то, что она болтает, хихикает и ничего не ест.
- И как вам этот город?
Доротея пожала худенькими плечиками. Что она может отвечать, если ей не с чем сравнивать?
- Я жил в Париже, Берлине, Риме, Вене, Копенгагене, Амстердаме, Петербурге... - продолжал Ойген фон Антреп. - Все эти города хороши, когда бываешь там проездом, дня на два. Но потом привыкаешь и уже не замечаешь красот. Начинаешь видеть несовершенства. И они пересиливают то, чему ранее восхищался...
Граф говорил, как по-писанному. И с ней -- как с большой. Но Доротея не знала, что ему ответить. Кроме Риги она нигде не была, а упомянутые им города знала только по урокам географии.
- А вы военный? - спросила она, разглядывая его более пристально.
- Совсем нет, - усмехнулся он.
Дотти не поняла, как так можно. Её отец, дяди, друзья и приятели отца - все были офицерами. Братья и кузен мечтали быть военными. В её представлении все мужчины должны были носить форму и шпагу. А этот Антреп... Вообще какой-то странный. Откуда он родом? Говорит вроде бы по-немецки, но с каким-то иноземным, не рижским выговором, ей приходится внимательно слушать, чтобы понять.
- А вы предпочитаете, наверное, военных? - продолжал граф Ойген, глядя ей прямо в глаза и думая: "Лет через пять она превратится в златоволосую красавицу и выйдет замуж за того, кого укажет папенька, то есть за какого-нибудь остзейского свиновода. Жалко".
Она снова пожала плечами. Какие-то забавные вопросы он задаёт. Странные...
Потом его сосед слева отвлёк его, и Антреп, подарив ей очередную кошачью улыбку, отвернулся. После этого разговора у девочки щёки ещё долго пылали. Почему? Непонятно. И говорил с ней, как с большой фройляйн, а не как с девчонкой. Долго говорил...
- Поздравляю, у тебя появился жених, - сказала ей перед сном Мари немного завистливым тоном.
- Какой ещё жених? - Дотти посмотрела на сестру, улыбавшуюся как-то криво.
- Фройляйн Бок под большим секретом сказала мне, - зашептала старшая из девочек, косясь на дверь. - Что тот кавалер, с которым ты говорила сегодня, хочет на ком-нибудь жениться, поэтому и приехал сюда, и к нам пришёл в гости.
- А нам с тобой не рано замуж? - с сомнением в голосе спросила Доротея.
- Он подождёт, пока мы войдём в возраст, - старательно повторила Мари услышанное от гувернантки, всегда относившейся к ней с куда большей благосклонностью, чем к её сестре.
- Как понять "войдём в возраст"? - немедленно задала вопрос её любопытная сестрёнка.
Мари возвела свои красивые голубые глаза к потолку:
- Откуда же я знаю! Вот у фройляйн и спрашивай, она всё расскажет.
- Ты всегда так говоришь! - сердито воскликнула Дотти. - Нет, чтобы самой спросить.
- Если мне можно было это знать, то мне бы объяснили. Значит, нельзя, - рассудительно проговорила её старшая сестра. - И тебе, кстати, тоже.
Дотти показала ей язык и легла в постель. Жених! Странно. Ей нужно в него влюбиться, значит? А что для этого нужно? В сказках, когда герои влюблялись, то "теряли сон и покой". Хотели увидеть "предмет обожания" во что бы то ни стало. И целовались. Но вот что интересно -- все эти влюблённые герои -- мужчины, молодые люди, прекрасные принцы и благородные рыцари. А что же делали женщины? Они только ждали, пока им признаются в любви и скажут: "Поехали со мной, красавица!" А потом свадьба и "пир на весь мир". Доротея пыталась представить, как Антреп скачет к ней на коне, встаёт перед ней на колени и говорит: "Я люблю вас. Будьте моей женой!" Что тогда ей сказать? Сразу "да" или позвать родителей с гувернанткой? А потом он её поцелует... Дотти понятия не имела, как это -- целоваться. Помнится, горничные шептались: "А Мартин меня поцеловал!" - "По-настоящему?" - "Да", и Дотти тогда хотелось спросить, разве можно целоваться не по-настоящему, но Лизхен сразу замолкла при виде "младшей фройляйн". Ну вот, Антреп признается ей в любви, просит замуж, она соглашается, и он целует -- как, в щёку, троекратно, как обычно целуются при встрече с родственницами или подругами, как целуется maman с tante Catherine? Или в губы, как русские на Пасху? Или вообще будет целовать её в руку? Она предположила последнее. А дальше? О, дальше свадьба... И ей будут все завидовать -- и Мари, и Рикхен, и Лиза, и Софи, и вообще все! Мари -- особенно. С ней же он не говорил. Значит, выберет её, ту, которую более-менее знает. "Имя у него только некрасивое", - подумала Доротея, - "Ойген. Звали бы его хотя бы Кристианом, или Магнусом, или даже Гансом. Когда мы поженимся, я буду его звать по-другому. Ведь у него же, наверное, это не единственное имя..." Потом мечты сменились более реалистичными мыслями -- а вдруг он на неё не посмотрит, выберет какую-нибудь взрослую барышню или даже Мари... Та красивая, на maman похожая, а Дотти худая, рыжая, конопатая -- её даже дразнили из-за этого, хоть она была не особенно рыжей. И вести себя не умеет. И смеётся громко. И в тарелке ковыряется. Какая из неё графиня фон Антреп? Впервые в своей жизни маленькая Доротея фон Бенкендорф осознала свои несовершенства и расстроилась из-за них. "Ну ничего", - решила она, закрывая глаза. - "Я буду хорошо учиться, научусь, наконец, играть на фортепиано, который стоит в голубой комнате. И он снова придёт, услышит то, как я играю хотя бы Drie Graffen, и спросит у фройляйн - "Кто же играет эту божественную музыку?" - а она и ответит, что я. А Мари будет кланяться и пялиться на него, а он даже и не посмотрит..."
Через четыре месяца упражнений она умела играть гораздо более сложные пьесы, чем "Три графа". Фройляйн Бок умела исполнять только самое простое, поэтому фрау Юлиана фон Бенкендорф, Доттина мать, сама взялась за обучение младшей дочери, в которой замечала быстрый ум и сообразительность, способность всё схватывать на лету.
Фрау Юлиана, лучшая подруга великой княгини Марии Фёдоровны, настолько близкая к русской принцессе, что придворные сплетники шептались о том, что она-де является её незаконнорожденной сестрой, статс-дама и жена военного губернатора Риги, мать его четырёх детей, удачно совмещала в себе ум и красоту. Но в красоту сама не верила. Она чувствовала, что стареет, часто ощущала себя больной -- и это неудивительно; она беременела каждый год со дня своей свадьбы; это очень подрывает здоровье. И сейчас, глядя на свою тонкую и хрупкую дочь, старательно играющую сложный этюд, Юлиана с грустью думала -- и её эта участь не минует. Век женщины короток. Антреп связался с ней, минуя мужа, который был вообще против того, чтобы начинать думать о будущих партиях для девочек уже сейчас, и слышать ни о какой помолвке его любимицы с 28-летним графом не желал, хоть тот был и богат. Баронесса же считала эту партию вовсе не плохой. Подождать только года два-три, пока она не созреет физически -- и можно будет выдавать замуж...
Этих трёх лет у неё уже не было.
"Немилость" - это слово поселилось в доме Бенкендорфов ещё перед Рождеством и повторялось так часто, что Дотти его запомнила навеки. В ноябре умерла Старая Императрица -- в Риге об этом узнали довольно быстро. Дотти знала Екатерину Великую по портретам, она казалась вечной -- ведь она взошла на престол, когда её папа был ещё мальчишкой не старше её самой, а отца она считала очень старым! Так что даже странно, что Екатерина Вторая умерла именно сейчас. Вместо неё теперь будет править Цесаревич Павел. Или "Пауль", как его называли в их семье -- отец и мать его близко знали. Вот он-то и "высказал немилость". Причём почему-то не к отцу, а к maman. И поэтому ей нужно уехать. Фрау Юлиана давно чувствовала себя неважно, испытывала некие смутные боли, и решила поехать полечиться в Дерпт. Там -- морские купания. Там -- хорошие врачи. В день отъезда она зашла в комнату Дотти, где та боролась с французской грамматикой, и сказала, не глядя на неё: "Ты едешь со мной".
... Дотти мало помнит, как умирала её мать, а умирала та долго и мучительно.
В день смерти матери, 10 марта 1797 года, приехал Антреп, в блестящем камзоле, в белоснежном парике с косицей, перевязанной чёрной атласной лентой, вошёл в комнату больной, откланялся, встал на колени у постели. Дотти, переписывающая набело письмо, которое maman хотела отослать государыне ещё тогда, когда могла писать самостоятельно, вздрогнула при его появлении.
- Пойди-ка сюда, Доротея, - проговорила слабым голосом мама. - Встань сюда, рядом с графом.
Она послушалась. На суженого своего смотреть почему-то боялась. Сейчас он не напоминал ни маркиза Карабаса, ни кота. Перед ней стоял взрослый, очень красивый, мало знакомый мужчина.
- Соедините руки, - приказала умирающая женщина. - Я благословляю вас на будущий брак.
Девочка вновь ощутила его рукопожатие -- твёрдое, сильное, уверенное. Он был гораздо выше её. И от него пахло какими-то приятными сладковатыми духами. Так она стала наречённой графа Ойгена фон Антрепа, молодого, образованного человека из хорошей семьи, но с авантюристскими задатками, игрока, повесы и красавца. Его немного пугала участь жениха маленькой девочки, но он, как шутил перед друзьями, решил "воспитать себе жену" - и ждать, пока она не вырастет настолько, чтобы быть ему супругой в полном смысле слова.
... Мать Дотти хоронили на четвёртый день после её смерти, и никто не плакал, даже отец. Все словно выполняли какую-то необходимую церемонию. Дети подходили прощаться с покойной по очереди, абсолютно спокойные. Однако Мари стало потом плохо, и её вывели из кирхи. Дотти никак не удивил вид покойницы -- она не помнила мать оживленной, улыбающейся. Страдальчески сомкнутые губы и плотно закрытые глаза -- перед лицом смерти Анна Юлиана выглядела мужественно. Как и всегда.
После похорон матери всем стало понятно, что жизнь никогда не пойдёт так, как прежде.
ГЛАВА 2
Санкт-Петербург, апрель 1797 года.
Дотти и Мари в сопровождении фройляйн Бок отправились доучиваться в Смольный институт благородных девиц.
Институт, в которых сестёр Бенкендорф отправили в сырой апрельский день, совсем не весенний, а серый, тоскливый и слякотный, Дотти не слишком понравился. Какой-то казенный запах дегтярного мыла, голые монастырские стены не обрадовали. Тем более, как она узнала, прогулки дозволяются только временами и в этом чахлом садике. Письма будут вскрывать и прочитывать классные наставницы, за непослушание -- понятие, толкующееся очень широко -- ставить в угол и лишать пищи. Дотти обрезали её негустые рыжеватые волосы, выдали форменное платье, которое ей было коротковато, и сказали, что они с Мари будут жить в отдельной комнате с фройляйн Бок, которая поможет им приспособиться к институтскому режиму.
Учителя были в восторге от её познаний, особенно учитель музыки. Правда, с новыми одноклассницами отношения сразу не сложились. Девочки шептались: "рыжая... длинная... чухонка" за глаза, а в глаза называли "душкой" и "ангелом".
Первая дружба у Дотти возникла с одной одинокой девочкой, полькой, тоже живущей "на особых условиях" в отдельном комнате, не в дортуаре. Новая подруга сначала не решалась подходить к ней знакомиться попросту, как все, а ходила вокруг да около, подглядывая за ней. Вскоре Доротея не выдержала.
- Кто там шпионит? - резко произнесла она, в упор разглядывая высокую, темноволосую, длинноногую девочку в таком же куцем форменном платье, которое носила и сама баронесса.
- Я не шпионю, - отвечала та с дерзким вызовом в голосе.
Дотти встретилась с ней взглядом и отшатнулась поневоле. Таких пронзительных глаз она никогда не встречала. Их синева напоминала небо в жаркий майский день. Но не было в них безмятежности -- сейчас они горели гневом. У девочки был странный выговор.
Незнакомке Дотти бросила небрежно и дерзко:
- И подслушивать тоже нехорошо.
- Вы забываетесь, мадемуазель, - проговорила девочка по-французски, проглатывая звук "л".
- Собственно говоря, с кем имею честь? - Дотти читала про поединки и пыталась воспроизвести прочитанное в разговоре с той, которая самим своим взглядом, неправильным французским и прямой осанкой бросала ей вызов.
- Княжна Анжелика Войцеховская, - отвечала она, отчетливо произнося свой титул и имя.
- Я Доротея фон Бенкендорф, - в тон ей проговорила Дотти, - баронесса, - добавила она, немного подумав.
- Про вас здесь говорили. Вы протеже императрицы? Я тоже, но классом младше, - Анжелика кивнула, признав в Дотти "свою".
- Я понятия не имею, кто или что такое протеже, но ваши девушки - все дуры. Мой брат их побьёт, мне нужно только ему сказать, - в сердцах произнесла Дотти.
- Вы правы, Доротея. Они все из выскочек, поэтому правят здесь бал. Но я настоящая княжна. И поэтому меня ненавидят, - Анжелика сверкнула глазами. - Всеобщая любимица Элен говорит гадости про всех. И даже про учителей и классных дам. Но, конечно, они этого не знают. Я знаю обо всем, что она говорит. Она в курсе, что я давно вывела её на чистую воду. Поэтому со мной не разговаривает. И весь класс смотрит на меня сквозь пальцы. Если вы тоже её не любите -- предлагаю дружбу, - горячо проговорила княжна.
- Я принимаю вашу дружбу, - шёпотом отвечала Дотти.
На уроках Дотти была в числе лучших. Музыка ей давалась особенно легко, и вскоре Дотти начали сажать за клавикорды во время приезда важных гостей. Арифметика шла несколько туго, но так было у всех девочек, кроме m-lle Войцеховской, демонстрировавшей особые способности к точным наукам. Французский даже не считался за серьёзный предмет. Как и танцы. Какие ж это предметы, если одним ты пользуешься почти всегда, а другое -- развлечение?
Дотти и Анжелика стали близкими подругами на время учёбы в институте. Анжелика происходила из старинного княжеского рода. По матери она принадлежала к семье известных польских магнатов, князей Чарторыйских. Отец по женской линии был в родстве с Радзивиллами. Девочка была рьяной католичкой. На тумбочке в дортуаре она поставила маленькую фарфоровую Мадонну и молилась на коленях перед ней каждый вечер, прежде чем отправиться спать. Анжелика смутно помнила взрывы и выстрелы за стеной её родного особняка на Староместской улице в Варшаве, ржание лошадей и отблески пожаров, суету внизу, крики и плач матери, домашнюю панихиду по казненному бунтовщиками отцу, а потом долгую и тяжёлую дорогу, привёдшую в блистательный Петербург. Анжелика уже давно жила в институте. Ледяной холод утренних дортуаров чуть не свел её в могилу в первые месяцы, но потом она привыкла. Разве что стать серой институтской мышью не удалось -- в княжне пробуждалась удивительная красавица, и к пятнадцать годам она приобрела плавность движений и мягкость форм, сохранив гибкость и стройность.
Доротея делилась с Анжеликой всеми секретами. В том числе, и показывала письма Антрепа, который как-то узнал, где она сейчас учится, и много писал к ней. Ни слова о любви или о свадьбе, просто рассказывал про свои путешествия, какие-то случаи из своего детства, анекдоты, рижские новости. И всегда приписывал: "Наверное, вы меня забыли? Эта мысль тревожит меня ежедневно".
- Завидую, - вздыхала княжна. - У тебя уже есть жених. У меня когда будет, не знаю.
- Ты очень красивая и умная. У тебя будет очень много поклонников, - заверяла её Дотти.
- Меня не выдадут замуж без приданого, - отвечала княжна. - Поэтому я уйду в монастырь.
- Приданое? - переспросила Доротея.
- Ну да, земля, поместья, деньги, семейные драгоценности - Анжелика была удивлена тому, что её наперсница не знает таких элементарных вещей. - То, что твои родители передадут твоему мужу. Без приданого сложно выходить замуж. Даже если ты красивая.
"Интересно, у меня есть приданое?" - задала себе вопрос Дотти. - "Наверное, есть".
- А где твои земли? Ты же княжна? - проговорила она вслух.
- Их отнял русский государь. По секвестру, - заученно произнесла Анж, тем не менее, горячо сверкая глазами.
- Что такое секвестр?
- Не знаю, - призналась Анжелика. - Но что-то ужасное.
- Почему так случилось? - не отставала от подруги Доротея.
- Мы же поляки. И мы воевали против русских. А потом проиграли. Теперь Польша -- это Россия, а у нас земель почти нет, - разъяснила ей подруга.
- Ничего себе, - Дотти впервые в жизни слышала про Польское восстание. - А почему вы воевали против русских?
- Потому что Екатерина Кровавая раздробила нашу страну на несколько частей. Что-то отдала Пруссии, что-то Австрии, а Варшаву себе забрала. И короля Станислава свергли, - объяснила Анжелика так, как объясняли ей самой.
- А твоя семья воевала против России? - спросила Дотти.
Анжелика пожала плечами. Она сама не могла уверенно сказать, так ли это. Судя по тому, что говорили её бабушка, дед, оба дяди и мать, русских и Россию в её семье ненавидели. Старший её дядя, князь Адам, воевал против них, говорят, но он никогда не рассказывал об этом, особенно сейчас, когда числился в свите русского принца Александра.
А Доротея больше ничего и не спрашивала. Она думала -- что будет, если вдруг государю захочется разделить Остзейский край? Произойдёт ли восстание? Война? И не у кого было спросить.
... После выпуска Мари и Дотти из одного монастыря были отправлены в другой -- в покои императрицы в качестве фрейлин. Госпожа Бок по-прежнему жила с ними, приглядывая за их поведением. Мари и здесь пользовалась успехом. Всегда первая в котильонах и гротфатере, она кружила головы юным офицерам. Однако и женщины любили её, не считая серьёзной соперницей.
Дни Доротеи были однообразны и тоскливы. Петербург в павловское царствование превратился в плоский немецкий город. Император не казался Дотти столь уж страшным, как о нём говорят. Ее брату Алексу, теперь прапорщику Семёновского полка тоже. Они часто виделись, много друг с другом говорили и сошлись на том, что Павел страшен только для слабых духом. И для самого себя.
Балы при Павле весельем не отличались. Дотти вечно стояла за спиной императрицы, видела, что все двигаются, как манекены, сама танцевала, как заведенная -- кто-то приглашал её, она принимала приглашение, делала па так, как учили, потом раскланивалась с кавалером и шла на свое место. Люди прекрасно знали об искусственности павловских балов. Император следил сам за всем, как заправский церемониймейстер. Завтра -- плац-парад, а послезавтра -- церемония мальтийских рыцарей. Люди играли роль марионеток. Будешь своевольно марионеткой -- попадёшь в Сибирь. Прямо с бала или парада.
Император даже и забыл, что его супруга имела некую подругу-сестру. Дети этой подруги выросли. Один сын -- расторопный худенький мальчик, мечтающий быть произведенным в поручики, всегда одет по форме, не к чему придраться. Говорят, сам следит за всем, не доверяя ни дядьке, ни слуге. Другой тоже милый юноша, но выглядит как-то хило -- пусть идет по гражданской. Первая дочь -- красавица, вторая -- дурнушка. Но так всегда бывает. И да, дети не отвечают за грехи и промахи родителей.
Императрица Мария Фёдоровна была убеждена, что девочек нужно передавать их будущим мужьям так, как в хорошем обществе принято дарить цветы самым близким людям -- ещё не распустившимися, в бутонах. Чем раньше, тем лучше. Особенно если девочки сироты. Да, у них есть отец -- но что отец! Если нет матери, это и есть настоящее сиротство. Так что императрица взяла на себя обязанности матери и подумала, что Тилли бы её одобрила. Быстрее выдать замуж, чтобы они были защищены, обеспечены и не стали игрушками своих или чужих страстей. И вот ещё одна задача -- мужья для девочек Бенкендорф должны быть серьёзными солидными людьми, в чинах. Чтобы за ними, как за каменной стеной. А любовь? Но в пятнадцать лет любовь не имеет никакого значения. И лучше, если они так и не узнают, что это, эти милые девочки. Императрица выписала в дневник имена двух генералов -- кавалерийского и артиллерийского. Двойная помолвка и двойная свадьба. Отлично! Жалко, что Тилли этого не увидит... И Мария Фёдоровна при воспоминании о подруге-сестре прослезилась.
При тусклом свете декабрьского утра, когда, казалось, рассвет никогда не наступит в полную силу, и за ночью сразу же появится вторая ночь, а потом -- третья, четвёртая и пятая, Дотти смотрела на себя в зеркало. Простое платье, светло-зелёное с палевыми кружевами, шло ей как нельзя лучше. Лёгкие золотые серьги на туалетном столике ждали своей очереди. Дотти позвонила, и дворцовая горничная начала убирать ей волосы вверх, по недавней моде -- эта мода создана либо для вечно беременных дам, либо для девочек-подростков. К ней относились и перетянутые под грудью платья, лёгкие корсеты и мягкие туфли без каблуков. Дотти такие фасоны шли, ибо она как раз была девочкой-подростком, постепенно превращающейся в рослую суховатую девицу, на которую никто не будет засматриваться. Она много думала о своём женихе -- так называла она Антрепа, хотя никакой официальной помолвки между ними не произошло. В Петербург он уже второй год приехать не мог - "по обстоятельствам, к сожалению, совсем не зависящим от меня", как писал он. Но если она этим летом уедет в Ригу, и там они встретятся, и он увидит её... Ведь она выросла -- институт уже закончила, уже фрейлина, значит, можно и замуж, ведь не так ли? Антреп исполнит обещание, они пойдут к алтарю...
Но на этот раз юная баронесса фон Бенкендорф готовилась к свиданию со своей нареченной матерью -- императрицей. Та должна сообщить ей нечто важное. И девушка мучилась от любопытства -- что же именно? Вряд ли это плохая новость. Но и очень хорошего от такой таинственности ждать не приходилось.
... Когда Дотти вошла, то увидела восседающую на кресле вершительницу судеб, одетую в тёмно-синее платье, вместе со своей старшей сестрой Мари, которая то краснела, то бледнела, то подносила к своему хорошенькому личику платок.
- Сядь, Доротея, - ответила императрица, кивнув в ответ на Доттин книксен. - Через месяц Мари выходит замуж. Ее супругом станет Иван Егорович Шевич, генерал, человек надежный и состоятельный.
Дотти припомнила молодящегося генерала-серба в венгерке, всё ещё прекрасно выглядящего и всегда первым открывающего тур мазурки на всех балах. "Но сколько же ему лет?" - девушка слегка поёжилась от догадки.
- Да, Иван Егорович не молод, но это и к лучшему, - ответила Мария Фёдоровна, словно подслушивая её мысли. - Бедной Мари следует ещё привыкнуть к тому, что скоро она будет замужней дамой, но это её не страшит, правда, дитя моё? - обратилась патронесса к Мари.
Та лишь тихонько кивнула.
- Что касается тебя, малютка Дотти, то я также предложу тебе достойного жениха. Он будет рад составить твоё счастье. Знаешь Аракчеева, Алексея Андреевича?
Дотти побледнела. Ещё бы она не знала Аракчеева! Пугающая наружность, напоминавшая ей о картинках с дикарями-троглодитами из "Естественной истории" - это еще полбеды. Но говорили, что он запарывает солдат до смерти. Что не щадит собственных крестьян в дарованном ему щедрой рукой Павла имении. Что он ненасытен и вид крови подогревает в нем низменные желания. Дотти недаром любила слушать то, что говорят шепотом. Это бывает весьма полезно. Да и без всяких слухов Аракчеев всегда вызывал в ней оторопь. И такое чудовище станет её мужем?! Он, а не красавец Ойген? Лучше сразу утопиться в Лебяжьей канавке.
- А обязательно ли мне выходить замуж именно сейчас? - произнесла без обычных любезностей побледневшая Дотти.
- Вообще-то, тебе уже пора. Сама понимаешь, при дворе много соблазнов, да и ваша покойная матушка одобрила бы моё решение и выбор, - снисходительно, как глупому ребенку, начала пояснять Мария Фёдоровна.
- Но почему Аракчеев? Ведь... - продолжала Дотти, уже упрямо закусив губу, как часто делала в минуты волнения.
- Алексей Андреевич -- надежный, серьезный человек, и вполовину не такой злодей, как болтают завистники, - перебив её, словно боясь возражений, выговорила императрица. - Да, он требователен к подчинённым, но и предан тем, кого полюбит... Я с ним уже говорила -- он согласен.
- Никогда, - прошептала Дотти. - Я помолвлена, Ваше Величество. У меня уже есть жених.
- Да, я знаю, что ты переписываешься с этим шалопаем Антрепом. Но ты с ним не помолвлена, и не смей меня обманывать, -- гневно отвечала Мария Фёдоровна. - Я знаю, что несмотря на мои неоднократные беседы с твоей наставницей, ты продолжаешь получать от него письма. Я приказываю собрать их все и передать мне.
- Никогда, - и Дотти бросилась к дверям.
Спустя несколько минут государыня властным жестом распахнула дверь её скромной девичьей спаленки, испугав и так уже не в меру потрясённую состоянием своей воспитанницы фройляйн Бок, и в присутствии рыдающей на узкой кровати Дотти и остолбеневшей от ужаса гувернантки начала рыться в столе. Найдя связку посланий, написанных размашистым мужским почерком, Мария Фёдоровна бросила её в камин. Бумага немедленно занялась пламенем, и Доротея, подбежавшая к камину, уже не успела спасти от уничтожения письма своего суженого.
- Стыдись, дочь моя, - твёрдо заявила императрица. - В столь раннем возрасте уже марать свою честь связью со взрослым мужчиной -- каково это?
- Я не... - прошептала она.
- Больше ты с ним переписываться не будешь. Забудь о существовании графа фон Антрепа. Я не знаю, что побудило Тилли сговорить тебя за него, но сейчас она бы очень пожалела о своём решении, - сказала Мария Фёдоровна уже чуть помягче. Затем, бросив пронзительный и злой взгляд на дрожавшую, как осиновый лист, гувернантку, отчеканила:
- А вы, фройляйн Бок, за нерадение и пренебрежение собственными обязанностями ссылаетесь за границу. И чтобы ноги вашей не было в Петербурге! Стража! Взять эту женщину!
Два дворцовых гренадёра, немедленно откликнувшиеся на зов, увели несчастную даму, поддерживая её под руки.
- Ваше Величество, - Дотти посмотрела на неё таким отчаянным взглядом, что у той смягчилось сердце. - Но я не могу быть женой графа Аракчеева. Я... я никогда не полюблю его.
- Что ты знаешь о любви, дитя моё? - вздохнула императрица, обнимая её и усаживая на кровать. - Но, впрочем, ты права... Он человек хороший, но немного не вашего круга. К тому же русский. А Кристоф мне писал, что хочет видеть в своих зятьях "своего человека", то есть балтийского немца... С Мари не получилось, о тебе я подумаю.
Тут её осенило.
- Кажется, я знаю, кто точно составит твоё счастье! - воскликнула она. - Да, как же я раньше не догадалась! Второй сын Лотты, он же ещё не женат! И как раз остзеец, да ещё попригожее твоего Антрепа, - и она улыбнулась лукаво. - И уже в чинах, как и Аракчеев.
Доротея не отвечала и не особо прислушивалась к её словам. Её тошнило, у неё болел низ живота -- но не остро, а как-то нудно и тупо. В этом она Марии Фёдоровне не хотела признаться. Кроме того, сцена ареста её гувернантки, сожжение писем наречённого, гнев государыни весьма расстроили её. Пусть делают, что хотят. Раз уж ей надо замуж... Неплохо бы уйти в монастырь, как собиралась Анж, ныне пристроенная фрейлиной к великой княгине Елизавете. Но Дотти лютеранка, у лютеран монастырей почему-то нет, в отличие от католиков и православных. Как всё плохо.
- Да, - продолжала говорить сама с собой Мария Фёдоровна. - Кристхен -- хороший сын, и у него есть все задатки, чтобы стать хорошим мужем и отцом семейства. У него всё есть -- золотое сердце, красота -- хотя с лица воды не пить, правда? - богатство, великолепная карьера. О лучшем тебе и мечтать не надо, девочка моя! Завтра же я тебе его представлю, и ты позабудешь о своём Антрепе навсегда.
Доротея кивнула. Ей на самом деле уже давно хотелось в уборную, и она обрадовалась, когда императрица наконец-то ушла, надавав ей массу наставлений, как завтра одеться и как держаться перед женихом, а особенно перед потенциальной свекровью -- гувернанткой великих княжон, графиней Шарлоттой фон Ливен. Нужно было выглядеть опрятно, аккуратно, нарядно, но не вызывающе -- фрау Шарлотта, или Лотта, как её называла Мария Фёдоровна, не слишком одобряла моды современности, пришедшие из революционной Франции; говорить не очень много, спокойно, но не зажато и не слишком громко, проявляя выдержанность; и прочая, и прочая...
В уборной Дотти заметила, что все её нижние юбки пропитались кровью. Живот по-прежнему болел. Значит, у неё что-то лопнуло внутри, наверное, от бега и волнения; теперь она истечёт кровью и умрёт. И никакой свадьбы не будет. Ни с кем. Ни с Аракчеевым, ни с Антрепом, ни с этим неизвестным "Кристхеном". И её похоронят... И все будут плакать, когда она будет лежать в гробу...
У Альхена, уже зачисленного в свиту флигель-адъютантом, сегодня не было дежурства и он зашёл к ней.
- Ничего себе! - с порога заявил он. - Тут все говорят, как ты нахамила государыне-матушке. Не ожидал от тебя такого, сестрёнка...
- Альхен. Я умираю, - сказала она тихо, сжавшись в клубок на подушках.
- А что с тобой? - брат осмотрел её, но кроме бледности ничего не заметил.
- У меня кровь течёт, - прошептала она.
- Горлом? - он подумал, что у неё началась скоротечная чахотка.
Она покачала головой, покраснев, потому что ей придётся доверять брату довольно интимные подробности, которые бы и фройляйн Бок не доверила.
- У меня лопнуло что-то внутри. Живот сильно болит. И кровь идёт... оттуда, - призналась она. - И вот... Слушай, когда я буду умирать, не уходи. Мне одной страшно будет.
- Надо доктора хотя бы позвать, - и он, не слушая робких возражений сестры, пошёл за лейб-медиком, который сразу же вывел его из спальни Дотти, а ей объяснил, что это кровотечение абсолютно нормально, означает, что она достигла зрелости, будет повторяться каждый месяц примерно в один и тот же день и совершенно не угрожает жизни. А потом пошёл поделиться новостью с государыней, которая перенесла знакомство Дотти с очередным претендентом на её руку и сердце на три дня.
Претендента этого, про которого в самый последний момент вспомнила императрица, звали Кристофом-Генрихом фон Ливеном, ему скоро исполнялось 25 лет, но несмотря на свой молодой возраст, он был уже генерал-майором и начальником Военно-Походной канцелярии императора Павла, исполняя обязанности первого советника и докладчика по военным делам. Многие говорили, что своей должностью и стремительным восхождением к вершине власти этот красивый, неглупый, но довольно скромный и даже временами застенчивый молодой человек обязан исключительно матери, её влиянию и положению. Те, у кого язык был погрязнее, распускали и более мерзкие слухи, памятуя о его приятной, несколько девичьей наружности и о том, что он никогда не был замечен в волокитстве за сколько-нибудь известными в свете красавицами и актрисами. Правде же верили немногие. А она заключалась в том, что судьба вознесла его высоко по необъяснимой прихоти и воле императора Павла, которому он понравился ещё и потому, что весьма спокойно реагировал на его вспышки гнева, строгие ноты в голосе, не бледнел и не краснел, не терялся и всегда сохранял хладнокровие. Такова была его судьба -- прийти к власти очень рано. И, надо сказать, надолго.
Впрочем, и мать Кристофа, Шарлотта Карловна, тоже сделалась воспитанницей царских детей и практически членом императорского семейства весьма неожиданно для себя, возвысив тем самым очень древний, но значительно обедневший род своего покойного супруга. Чтобы объяснить, как это произошло, нужно вернуться в 1783 год, когда в дверь скромного небольшого особняка на Купеческой улице Риги постучался один богато одетый господин...
ГЛАВА 3
Рига, апрель 1783 года.
Небо над рижскими шпилями хмурилось, обещая зябкую морось. Гражданский губернатор Лифляндии граф Георг Браун, родом из ирландских наёмников на русской службе, был совсем не рад, что решил нанести визит к Frau Generalin баронессе фон Ливен сам, а не вызвать её к себе. Предместье бедное и пользующееся дурной славой, его карета обратила на себя внимание каких-то негодников, чуть не выбивших камнями окна. В такую мерзопакостную погоду даже выезжать никуда не надо было -- опять разболятся кости... Но приказ Государыни есть приказ Государыни. Его надо было выполнять. "Господин Браун, вы всегда присылаете мне из Риги лучшие апельсины, и я привыкла доверять вашему вкусу и суждению. Поэтому прошу вас подобрать из числа ваших горожанок умную и добродетельную особу, которой я могла бы поручить воспитание своих внучек", - написала она ему.
В добродетельных особах здесь недостатка не было, но Браун первым делом вспомнил о госпоже фон Ливен, недавно приславшей ему просьбу открыть пансион для девочек из купечества. Высокая, статная, когда-то очень красивая женщина средних лет держалась перед губернатором с воистину королевским достоинством, несмотря на несколько вылинявшее платье, фасон которого устарел лет на 10, стоптанные башмаки и аккуратно чиненные перчатки, указывающие на явную стесненность в средствах. И прошение подала молча, несколько скованно -- сразу видно, что делала это впервые.
Потом Браун навёл справки о ней. По мужу Шарлотта-Маргарита фон Ливен принадлежала к роду когда-то славному, лучшему в Курляндии, но растерявшему все принадлежавшие ему земли после присоединения Ливонии к России. Сама она родилась в семье мелкопоместных эстляндских дворян фон Гаугребенов, из "лесных жителей", как говорят здесь, по образу жизни мало чем отличающихся от крестьян.
Отто-Генрих-Андреас фон Ливен, генерал-майор артиллерии и киевский военный губернатор, умер 2 года назад, довольно неожиданно, не оставив ни жене, ни детям, которых у него родилось шестеро, почти никаких средств. Похоронив мужа в Малороссии и потратив на его похороны половину скромных сбережений, женщина с детьми выехала на родину, в Остзейский край, где и жила поныне, едва сводя концы с концами. Такую историю баронесса поведала в своём прошении, упомянув, что пансион поможет ей заработать средства на приданое дочерям и на образование сыновьям. Тут как раз пришло письмо от императрицы Екатерины, и фон Браун подумал, что неплохо бы дать этой достойной женщине шанс устроить свою жизнь и будущее её многочисленных детей. Сейчас, стучась в довольно обшарпанную дверь, губернатор Риги был уверен, что баронесса фон Ливен немедленно уцепится за его предложение.
... Дверь открыла девушка-подросток, высокая, в одежде, какую обычно носят служанки, со светлой пушистой косой чуть ли не до пояса. Наверное, горничная, - догадался Браун.
- Милая, позови свою госпожу, - обратился он к ней. - Скажи, что я губернатор и хочу с ней поговорить по поводу её прошения.
- Вы говорите про Mutti? Проходите, располагайтесь, она в саду, сейчас я её позову, - проговорила девушка, слегка вспыхнув. Губернатор тоже засмущался -- так он принял барышню за служанку? Какой конфуз!
- Простите, fraulein... - обратился он к ней. - Как ваше имя?
- Минна... То есть, Вильгельмина Мария Магдалена фон Ливен, - отвечала юная особа и даже попробовала поклониться. А потом она убежала в сад, где Mutti с помощью младших мальчиков рубила капусту. Минна впервые за всю жизнь устыдилась собственной бедности, которую мама всегда называла "честной". Неудивительно, что этот важный господин принял её за служанку -- ведь руки у Минны все в цыпках от того, что она стирает на всю семью -- прачку Мартину продали 3 месяца назад, чтобы было на что запастись дровами на зиму.
Мать её копалась в огороде, обутая в деревянные крестьянские башмаки. Подол её всегдашнего чёрного платья был обвязан под коленями. Когда дочь сообщила ей о прибытии Брауна, она всполошилась - нужно хоть как-то привести себя в порядок. Неужели на её просьбу последовал положительный ответ? Но раз так, то почему её не вызвали к губернатору письмом и что он делает здесь? Она критическим взором оглядела себя, сыновей и старшую дочь. Вспомнила, что в гостиной пол сегодня еще не метён. И к кофе предложить нечего, и то, кофе у них только цикориевый, а на обед будет одна тушёная капуста с луком...
- Минна, одень воскресное. Отведи Кристхена и Ганса наверх, проследи, чтобы они умылись, и поищи им чистые рубашки. А Грете скажи, чтобы она собрала что-нибудь на стол, - не растерялась фрау Шарлотта и быстрым шагом пошла в дом, в свою тесную спальню, где наскоро умылась, быстро причесалась и переоделась в своё лучшее тёмно-серое платье с белым воротником.
... - Чем имею честь, Excellenz? - спросила баронесса, после того, как Браун наскоро поцеловал ей руку. - Право слово, прошу меня извинить, таковы наши обстоятельства...
- Я вижу, баронесса, - сочувственно произнёс Браун, оглядывая скромную обстановку домика, изразцовую печку, простую деревянную мебель, вытертую обивку дивана, старые часы на каминной полке, чуть поёживаясь от сырого холода -- когда дома никого не было, в гостиной не топили, чтобы дрова не расходовать зря. - И нисколько в этом вас не виню. Мой визит действительно стал неожиданностью. Недавно со мной связалась наша государыня Екатерина Алексеевна. Ей требуется наставница для великих княжон и она поручила мне задачу найти её среди рижских дворянок. Мой выбор пал на вас. Видя, как вы и в трудных обстоятельствах жизни не теряете своего достоинства, я подумал, что Её Величество будет от вас в восторге...
Фрау Шарлотта не изменилась в лице. Никакой радости, никакого изумления, лишь ледяное спокойствие. Она молчала, а Браун продолжал:
- Ведь это прекрасная возможность обеспечить будущность вашим детям... Насколько я знаю, у вас их шестеро?
- Да, Excellenz, четыре сына и две дочери, - отвечала женщина.
- И каково их будущее, вы об этом думали? - спросил губернатор испытующе.
Тут он увидел трёх мальчишек, входивших в комнату -- одного постарше, двум другим -- меньше десяти лет. Хорошенькие мальчишки, с длинными светлыми локонами, похожие на пасхальных ангелочков, только очень худенькие. В приличных, хоть и штопаных костюмчиках, но босые. Увидев его, они нестройно поклонились.
- Это ваши сыновья, Frau Generalin? - немедленно продолжал он.
- Да, Exellenz, старший Фридрих, потом Кристоф и Иоганн, - отвечала Шарлотта, опять смутившись. Её выручила Минна, которая, что-то проговорив, увела наверх всех мальчиков, кроме Фрицхена, который убежал на улицу.
- Есть ещё Карл, старший. После смерти моего мужа он остался за старшего, - продолжала женщина. - Нынче он в отъезде, в Грушене -- это наше имение в Курляндии. Я поручила подготовить ему землю к продаже. Надеюсь, покупатели найдутся быстро и это поможет нам пережить следующую зиму.
- Насколько я знаю, все ваши сыновья записаны в армию в разных чинах? - продолжал фон Браун сочувственно.
- Да, Ваше Превосходительство. Но я не знаю, смогут ли они начать служить, - вздохнула баронесса. - Я боюсь, что не хватит денег на обмундирование, ведь, как мне говорили, это стоит немалых денег.
- Если вы примете моё предложение, то вполне вероятно, что все они будут устроены в Гвардию. А ваши дочки найдут хорошие партии среди петербургской знати. - он улыбнулся хитро.
- Я не могу вам дать ответ сразу, - к Шарлотте сразу же вернулась твёрдость. - Я надеялась заработать честным трудом...
- А разве воспитывать детей великого князя Павла -- это нечестный труд? - возразил Браун, искренне не понимавший, почему эта дама не отвечает сразу "да", как сделала бы на её месте любая другая, пусть даже более обеспеченная особа. - Видя, насколько воспитаны ваши собственные дети, я думаю, что вы и чужих детей сможете воспитать так же.
- Боюсь, из меня выйдет неважная гувернантка. Я же совсем не учёная. Я не знаю французского, - грустно улыбнулась женщина, и Браун заметил, что она была не так уж стара -- просто жизненные испытания и невзрачный наряд её заметно состарили, и глаза у неё всё ещё красивые -- серо-голубые, обрамлённые длинными, загнутыми вверх ресницами, и руки, несмотря на то, что жестки и красны от физической работы, всё ещё выдают её благородное происхождение длиной тонких пальцев и формой ногтей, и фигура у неё подтянута и стройна. Если одеть её в придворное платье, красиво убрать волосы, сняв этот дурацкий чепец -- будет очень хороша... Ей ведь ещё нет и сорока.
- Ах, об этом не беспокойтесь. У них будут учителя, - усмехнулся губернатор. - Вам нужно сформировать их характеры, внушить им добродетели, которыми вы сами обладаете... И, - он перешёл на шёпот. - Не забывайте о себе и своей семье. У вас дома так холодно, а дети бегают босиком.
- Увы, - проговорила фрау Шарлотта. - Но обувь нынче стоит так дорого, а мальчики очень быстро вырастают из всего...
- Соглашайтесь, и вы очень скоро сможете купить им сколько угодно башмаков, - проговорил он.
Она вновь замолчала. Задумалась. В словах фон Брауна был свой резон. Они с Карлом продадут это имение -- и что? Земля в Западной Курляндии стоит не очень много, Грушен находится в топком месте и людей там почти нет -- все переселились ещё пятнадцать лет назад. Они просто проедят эти деньги, а если дети вновь заболеют заразной болезнью, как в прошлом году, и придётся платить доктору? А если с ней самой что-нибудь случится, неужели им всем одна дорога -- в приют?
Уже два года фон Ливены живут одним днём. Но долго это не может продолжаться. Старшему сыну Шарлотты 16 лет, он умница, совсем уже взрослый, её главная надежда и опора, - но в его возрасте многие юноши уже начинают делать карьеру, а денег ему не хватит даже на скромную экипировку. Неужели отдать его в богословскую школу, как он уже предлагал ей? "Духовное звание -- это верный кусок хлеба, а офицеры получают совсем немного жалованья", - говорил он рассудительно, она поначалу резко возражала против этой идеи, но недавно всё чаще начала приходить к мысли, что сын прав. А прочие мальчики? Им нужно учиться, продолжить начатое в Киеве образование, но на какие деньги? С девочками ещё грустнее. Минна хороша собой, в апреле ей уже исполнится пятнадцать, но такая жизнь быстро испортит её внешность и вряд ли ей повезёт так же, как повезло в своё время её матери, нашедшей мужа, никуда не выезжая с мызы (которую было бы правильнее назвать хутором) и не имея никакого приданого, кроме того, что сшила своими руками. Катарина ещё маленькая, хрупкая девочка, вечно страдает грудью (вот и сейчас лежала больная), доктор давеча говорил, что ей не подходит здешний климат и может случиться чахотка, но нет денег вывезти её на юг. И на хорошее питание тоже нет, мясо они практически не едят, молоко стоит недёшево, так что дети её явно недоедают -- вот и болеют так часто, и фрау Шарлотта, в очередной раз платя в аптеке за дорогую микстуру или толкаясь на рынке вместе с единственной своей служанкой за костями к бульону, всё чаще ловила себя на мысли, что если кто-нибудь из них умрёт, то она вместе с печалью испытает ещё и облегчение -- меньше денег будет уходить, - и поражалась своей чёрствости, которая никогда ей прежде не была свойственна.
Фрау Шарлотта, конечно же, часто задумывалась, как поправить свое положение. Можно занимать деньги, но с чего отдавать? Пенсия мужа копеечная, хватает только на самую скромную провизию. Просить она не умела и не могла -- так её воспитали, отец повторял ей всегда: "Никогда ни у кого ничего не проси, Лотта". Родня мужа сама бедствовала, тоже была многодетна, и на неё рассчитывать не следовало. У самой Шарлотты родственников почти не осталось. Оставалось лишь молиться Богу. И думать, как заработать деньги самим. Катарина, её младшая дочь, оказалась талантливой вышивальщицей, и фрау Шарлотта думала продавать её работы за сдельную цену. Кроме того, недавно баронессе пришла в голову идея с пансионом для купеческих девиц. Но и для её воплощения в жизнь нужны деньги, равно как и на материалы для вышивания, которым они надеялись заработать... И тут ей предлагают, практически ни с того, ни с сего, столь высокую должность -- не Божье ли это чудо? Но что-то мешало ей согласиться с лёгким сердцем на предложение губернатора. Виделся в этом какой-то подвох. И нравы при Дворе её пугали -- даже в Ригу проникали определённые слухи о поведении государыни, о том, какие скандалы там случаются, сколько неприкрытой мерзости и разврата творится в Петербурге, в ближайшем окружении императрицы. Если она переедет туда, то кто может поручиться, что её дети не подвергнутся дурному влиянию в незнакомой обстановке? Однако их будущее в Риге было ещё мрачнее...
- Excellenz, - наконец проговорила баронесса. - Я думаю, что недостойна этой милости. Я прошу дать мне возможность зарабатывать своим трудом. Мои дети мне в этом помогут.
Фон Браун уже потерял терпение. Какая строптивая дама! Эти остзейцы все поголовно упрямы как ослы, но эта женщина -- особый экземпляр. Даже очевидные факты её не останавливают.
- Фрау баронесса, - начал он. - Вспомните, что вы дворянка. Вспомните, кем был ваш супруг и каков его род. Я предлагаю вам послужить русскому Двору, поэтому и отказываюсь давать вам разрешение на открытие этого пансиона или что вы хотели открыть? Я даю возможность вашим детям сделать карьеру и вести тот образ жизни, который предполагает их происхождение. Ваши сыновья должны служить России в рядах её армии. Вашим дочерям следует выйти замуж за благородных и состоятельных людей. Последний раз спрашиваю -- вы поедете в Петербург или нет?
Призыв к дворянской чести возымел на фрау Шарлотту действие. Она кивнула головой. На этом разговор был окончен. Дети его услышали и долго ещё обсуждали, что и как они будут делать в Петербурге. Минна долго вертелась перед выщербленным старым зеркалом, растопыривая полы своего скромного ситцевого платьишка, пытаясь взбить волосы в высокую причёску, как видела где-то на картинке.
- Кого ты из себя изображаешь? - окликнул её старший брат, вернувшийся уже поздно, когда Mutti пошла спать, а Минхен не без труда уложила в постель младших мальчишек, весьма взбудораженных как визитом губернатора, так и перспективой поездки в столицу.
- Знатную фройляйн, вот кого. Ты что, не слышал, что мы поедем в Петербург? Приезжал губернатор Браун. Правда, мама не хочет... Она думает, - и Минхен пересказала то, что подслушала из разговора Mutti с Гретой. - Что вы начнёте играть в карты и пьянствовать, особенно Фрицхен, потому что он озорник, а нас с Катхен соблазнят местные гвардейцы, увезут и лишат чести. Потому что русские развратны, а их царица развратна больше их всех.
- Если кто-нибудь попробует тебя там пальцем тронуть, я ему этот палец отрежу, - и брат посмотрел на неё жестко, и Минна поняла -- он не шутит.
... Через два дня Шарлотта фон Ливен уже ехала в Петербург со своей верной служанкой Гретой. В приёмной императрицы её поразила сказочная роскошь, множество слуг -- такого баронесса фон Ливен никогда в жизни не видела, но глаза у неё не загорелись ни при виде лакеев в пудрёных париках, ни когда её проводили в комнату с бархатными портьерами и шёлковыми экранами, сказав, что ей нужно здесь подождать. Грета выступала в роли её компаньонки, её тоже одели в "господское" - по какой-то случайности, наверное.
- Вот красота-то такая! - воскликнула наивная латышка, которая вообще даже представить не могла себе, что хоть раз в жизни окажется в окружении такого великолепия. - Представьте, как мы теперь заживём!
- Не обольщайся, Маргарита, - оборвала её госпожа. - При первой же возможности я откажусь. И даже буду рада, если Её Величеству я окажусь неугодна и она возьмёт другую гувернантку.
- Как же, фрау Шарлотта... - заговорила женщина.
- Маргарита. Ты не знаешь, какие здесь нравы. Здесь же сплошные интриги и зависть. Я не говорю о разврате. И императрица подаёт своим образом жизни, распущенностью, ненасытностью и вседозволенностью самый печальный пример. Мне нужно будет воспитывать великих княжон добродетельными, порядочными, честными особами, но боюсь, что пример их бабки в конце концов сведёт все мои усилия на "нет".
- Спасибо вам за откровенность, - проговорил женский голос по-немецки. Из-за ширмы вышла дама, лицо которой обе женщины смутно знали по портретам. У женщины были дьявольски-умные светло-серые глаза, она была уже совсем немолода, довольно тучна, но черты её лица не расплылись и сохраняли свою правильность.
- Ваш-ше Величество... - фрау Шарлотта заговорила по-русски с ужасным остзейским выговором, заметно волнуясь. - Простите, Ваше Величество.
- Госпожа фон Ливен, вы именно та женщина, которая мне нужна, - невозмутимо продолжала повелительница четвёртой части суши. - Того разврата, о котором вы говорили, ни вы, ни ваши дети никогда не увидите. Что касается моих внучек, то я уверена, что вы вырастите их по своему образу и подобию.
Фрау Шарлотте-Маргарите-Катарине фон Ливен ничего не оставалось, кроме как поклониться низко и принять царскую милость. Так решилась её судьба на оставшиеся 40 лет её жизни. А вместе с ней -- судьба её шестерых детей, сыновей Карла, Фридриха, Кристофа и Иоганна и дочерей Вильгельмины и Катарины.
С её детей сняли мерки, одели их с ног до головы, надарили девочкам кучу кукол, а мальчикам -- целые гарнизоны солдатиков и целый арсенал игрушечного оружия (хоть каждый из них давно уже умел управляться с настоящим), до отвала закормили никогда не виданными ими конфетами, фруктами и сладостями и повезли в столицу Российской империи.
Так фон Ливены стали важны, богаты и знатны и быстро забыли о своей бедности, особенно младшие дети, которые вспоминали из этих двух лет только жизнь в деревне, охоту и рыбалку, но не лишения и унижения, связанные с безденежьем.
Карл поступил в полк поручиком, был назначен адъютантом к светлейшему князю Потёмкину, отправлен на юг страны и оказался очень талантливым офицером. Особенно он отличился во время взятия Варшавы в 1794 году, получив за решительную атаку против мятежников золотое оружие. Братья его делали успехи несколько поскромнее, но тоже честно воевали в горячих точках того времени. Что касается девочек, то Минна вышла замуж за своего кузена по линии матери, барона Георга фон Поссе и отправилась жить в Курляндию. Катарина же сделала великолепную партию, став женой младшего сына известного рижского богача, барона Фитингофа, которого Екатерина Вторая звала "королём Лифляндии", ибо выросла в настоящую красавицу, а положение её матери сделало "вторую ливеновскую девочку" завидной невестой.
А их мать искренне полюбила своих воспитанниц. Девочки были совсем разные -- покладистая красавица Александра, мечтательная и нежная Елена, капризная Мария, получившая от бабушки прозвище "маленький драгун", шустрая проказница Екатерина и тихая малышка Анна. К Шарлотте Карловне тянулись и великие княгини, жёны Александра и Константина Павловичей, оторванные в очень юном возрасте от своей родины и привычной среды. Судьбы воспитанниц стали для скромной рижской дворянки не менее близки, чем судьбы собственных детей, которые естественным образом отдалялись от неё по мере взросления, особенно мальчики. Екатерина Алексеевна её очень уважала, так же, как и Мария Фёдоровна, которая сделала её своей близкой подругой, называла на "ты" и "Лоттой". Павел Первый прислушивался к её мнению. Вознаграждался труд императорской гувернантки весьма щедро -- все обещания Брауна были исполнены в точности и даже умножены сторицей. Так, баронесса фон Ливен с нисходящим потомством была сделана графиней; ей дали Екатерининскую ленту, звание статс-дамы, несколько имений в Остзейском крае, а также в Ярославской и Саратовской губернии, богатую ренту в Малороссии, и это не считая бриллиантовых перстней, драгоценных браслетов и медальонов, денежных подарков. Но она всегда помнила, кем была до 1783 года, когда перебивалась с хлеба на воду вместе с детьми; и кем была до 1766 года, когда её взял в жёны один проезжий полковник, какой-то знакомый её отца, и увёз в Киев, по месту своей службы. Поэтому по мере сил эта почтенная дама помогала бедным и незнатным своим соотечественникам "выйти в люди".
Такова была история возвышения семьи, в которую суждено было войти Доротее фон Бенкендорф, 14-летней протеже императрицы Марии Фёдоровны, сочетавшись браком с третьим сыном фрау Шарлотты.
ГЛАВА 4
Санкт-Петербург, август 1799 года.
Медленный августовский закат оставлял на матово-розовом небосклоне размытые сиреневые полосы. За столом на веранде загородного дома, который нанимала на Петербургской стороне княгиня Войцеховская, сидело четверо -- сама княгиня, дама когда-то весьма привлекательная, но ныне исхудавшая и пожелтевшая до невозможности, в траурном платье с белой кружевной отделкой, её младший брат Адам -- очень красивый черноволосый молодой человек, её второй брат Константин, не похожий на них всех, изящных и тонкокостных брюнетов, тем, что был довольно дородным шатеном с каре-зелёными светлыми глазами, и княжна Анжелика Войцеховская, двенадцатилетняя тоненькая девочка, только-только начавшая превращаться в девушку. Вечер был душный, жужжали комары. За столом говорили по-польски.
- Анеля, иди спать, - приказала княжне её мать своим обыкновенным, вялым и безразличным тоном, которым всегда говорила с дочерью.
- Нет, пусть остаётся, - возразил Адам. Заходящее солнце отражалось в его глазах, делая их огненными. Анж неоднократно замечала этот отблеск пламени в его глазах и иногда боялась своего дядю из-за этого. Если бы он не был к ней всегда добр, добрее, чем её мать, то она считала его злым колдуном.
- Что она может знать? - Константин поддержал сестру, он всегда её поддерживал.
- Она её видела, - проговорил Адам. - Опиши, какова она. - и старший князь выжидательно посмотрел на племянницу.
- Во-первых, она брюнетка... - начала девочка не спеша, радуясь, что оказалась в центре внимания.
Взрослые переглянулись.
- На это наверняка уже обратили внимание, - произнесла Анна. - Они же оба светловолосые.
- Да, обратили, - вставила Анжелика, прекрасно понимающая, о чём идёт речь.
- Кто? Царь? - спросил Адам, нахмурившись.
- Он-то обрадовался,что у них наконец кто-то родился. Это всё его жёнушка. Елизавету она не любила никогда, - отвечал за девочку её младший дядя. - Вот и воспользовалась случаем... А так как тебя видели с Lise чаще всего, то никто не сомневается, в кого девчушка пошла мастью, - и Константин усмехнулся криво. Старшего брата он никогда особо не любил. Всю жизнь, сколько бы он ни помнил себя, младшего князя Чарторыйского сравнивали с Адамом не в его, Константина, пользу. И нынче, когда оба стали взрослыми, он никогда не упускал случая поддеть "нашего книжника и фарисея", как он звал старшего брата.
- Так Александр её признал? - уточнил Чарторыйский-старший.
Анна кивнула.
- Какое благородство, надо же. Они оба такие благородные, - проговорил он, горько улыбнувшись. - Признаться, меня иногда тошнит от их великодушия. Оказали милость несчастному пленному и заслужили место на небесах...
- Адам! - одёрнула его сестра. - Подумай об Анеле. Мы и так уже...
- А пусть знает, - глаза его сверкнули, свечи на столе разгорелись ярче. - Ей тоже полезно знать, чего стоит благородство москальских государей.
- Интересно, что твой принц запел, если бы родился мальчишка, - спокойно проговорил Константин, видя, как мрачнеет лицом его сестра.
- Сделал бы то же самое, не сомневаюсь, - отвечал его старший брат, наливая себе ещё вина.
- И на русский престол бы сели Чарторыйские? - продолжал Константин. - Да ты этого хотел, Жорж Данден, я знаю, как ты обрадовался, когда пришли вести о беременности Элизы. И мама наша была вне себя от радости.
- Но что мы будем делать сейчас, вот в чём вопрос, - произнесла Анна, прервав младшего брата. - Государь уже всё знает. Когда твою дочь понесли крестить, то царь, поглядев на неё -- а она очень похожа на нас всех, это уже заметно, - спросил у статс-дамы, держащей младенца на руках: "Сударыня, возможно ли, чтобы у отца-блондина и матери-блондинки родился чёрненький ребёнок?" Принц и принцесса побледнели, как полотно. А эта статс-дама -- совсем не дура, хоть и чухонка, - отвечала: "Государь, Господь всемогущ".
- "Господь всемогущ"... - повторил Адам, пробарабанив по столу своими тонкими пальцами некую мелодию. - В самом деле. Мать мне в Пулавах говорила, что ребёнка могут убить... И, знаете, я склонен ей верить.
- Нашей матери всё время мерещится самое страшное, - усмехнулась Анна. - Она всех мерит по себе.
- Замолчи! - Адам сжал пальцы в кулак и со всей силой ударил о стол.
- Что, думаешь, я не права? - Анна совсем не боялась гнева брата, а вот Анеля слегка испугалась и отодвинулась от старшего князя куда подальше.
- Хватит об этом, - твёрдо проговорил Адам.
Его часто злила собственная семья, "Familia", как говорили в Речи Посполитой. Вся семья, кроме Анели, этой милой девочки, понимающей его с полуслова и, несмотря на юный возраст, никогда не говорящей глупости. Он произнес:
- Великую княжну нужно как-то вывезти в Польшу. И чем быстрее, тем лучше. Всё осложняется тем, что её признали дочерью Александра.
- Ты опять опоздал, - сказал насмешливо Константин. - Почему ты всегда опаздываешь?
- Тебе лучше вообще молчать об этом, Адам, - быстро, скороговоркой продолжала Анна. - Ты представляешь, что этот безумный может сделать с тобой? Со всеми нами? Я боюсь, он уже догадался...
- С каких это пор ты всё время всего боишься, Анна-Мария? - нехорошо улыбаясь, произнёс Адам. - Я помню тебя совсем другой, не такой трусливой курицей... Стыдись. У тебя растут дети, какой пример они почерпнут от тебя?
Анна вскричала: "Довольно!", резко встала из-за стола и прошла к себе наверх, громко топая каблуками. Анжелика усмехнулась. Она тоже считала свою мать "трусливой курицей". Адам всегда говорил ей, что та была смелой, дерзкой, решительной и сильной до того, как в хмурый ноябрьский день слуги принесли в Голубой дворец на Староместской изъеденный бродячими псами до неузнаваемости труп Анжеликиного отца, князя Станислава-Юзефа Войцеховского, с табличкой "Предатель", прибитой гвоздями к груди. С тех пор Анна стала другой. И вообще всё пошло наперекосяк. Анж тогда было всего семь, она мало что помнит. Мама до безумия любила её братьев, особенно противного Анжея, постоянно задиравшего сестру, а с Анжеликой если и общалась, то всегда бесцветным, равнодушным голосом, не глядя ей в глаза. Слава Богу, остальные члены семьи её любили гораздо больше матери, особенно бабушка и старший дядя. Иначе бы она с ума сошла.
- Зачем ты так? - вскинулся Константин после ухода сестры. - Ты что, как будто не знаешь, что она пережила, да?
- Брат. - спокойно произнёс Адам. - Я сидел в Брюссельском тюремном замке на хлебе и воде. Меня пырнули ножом в живот у себя на Родине и я чуть было не разделил участь несчастного Стася. Я сражался под москальскими пулями в Девяносто втором. И, наконец, мы с тобой пять лет живём вдали от родной Польши, униженной и растоптанной русскими сапогами. Но я не превратился в истеричную бабёнку. Как и ты, кстати.
- Она женщина, Адам, - тихо проговорил Константин. - Она мать.
- Она Чарторыйская, - произнёс его старший брат, и потом обратился к Анжелике:
- Ты тоже Чарторыйская.
- Я Войцеховская, дядя, - возразила Анж, пристально глядя на него.
- Всё равно. Мы одна семья. Familia.
- Что мы будем делать с твоей бастардкой, Адам? - продолжал Константин. - Можно попросить аудиенции с государём... Пусть мать приедет, она умеет говорить даже с настоящими бесноватыми и кликушами. Убедим их всех, что девочка не имеет никакого права зваться великой княжной, Александр пусть откажется от неё...
- Константин, хватит. - оборвал его Адам. - На престол эта девчонка всё равно не сядет. Ни на наш, ни на русский. Мы можем подождать, пока она вырастет, а там решим, что с ней делать дальше.
- Брат мой, ты что, совсем не понимаешь? - вспылил младший из Чарторыйских. - Ей не дадут вырасти! Просто не дадут!
Адам равнодушно пожал плечами.
- Господь всемогущ, - как-то невпопад проговорил он, глядя на синий сумрак неба.
- Если тебе не жаль Элизы и этой крошки, то подумай о том, что мы упускаем... Мать тебе никогда не простит того, что ты не воспользовался шансом, - продолжал Константин. - Ведь она всегда говорила, что нам нужна кровь королей в роду.
- Да, родив тебя, меня и сестёр непонятно от кого, - холодно возразил Адам. - Из её многочисленных любовников королём был только один. И тот - Понятовский.
Константин покосился на Анжелику. Он считал её совсем ребёнком и стыдился того, что в её присутствии они обсуждают других взрослых. Так не делается.
- Ты хотя бы об Анельке подумал, - тихо и серьёзно произнёс Константин. - Говоришь такие вещи в её присутствии.
- Если бы в мои двенадцать лет кто-нибудь говорил при мне такие вещи, я не наделал столько глупостей, - вздохнул Адам. - Так что пусть слушает. Что касается упущенного шанса..., - он посмотрел на племянницу оценивающим, пристальным взглядом. - Я думаю, мать прекрасно понимает, что вырастет из нашей с тобой юной родственницы.
- Что из меня вырастет, дядя? - подала голос юная княжна.
- Красавица, перед ногами которой будет лежать целый мир. Все короли. Все императоры. Даже сам Папа Римский, - без улыбки сказал Адам Чарторыйский. - А сейчас, действительно, тебе пора уже спать.
Анжелика, пожелав всем bon nuit, ушла к себе наверх.
... На следующий день она узнала, что её дядю отправили послом в Сардинию. Сардинского королевства уже не существовало, король кочевал по всему Аппенинскому полуострову, и назачение князя Адама казалось всему свету мягким вариантом опалы. Зная это и испугавшись, что опала может распространиться и на неё, Анна Войцеховская уехала с дочерью и младшим братом Константином к матери в Польшу. И больше не появлялась в Петербурге, пока Адам не вернулся из Италии, что произошло ещё очень нескоро.