Был хмурый, промозглый день, один из тех дней поздней осени, что так нелюбимы большинством людей по той лишь причине, что они навевают на них тоску и грусть. Я же нахожу неповторимое очарование именно в этих днях и считаю их наступление наилучшим поводом для того, чтобы стряхнуть с себя пыль древних фолиантов и отправиться на прогулку.
Вот и сегодня звуки падающих дождевых капель заставили меня распрямить спину, аккуратно прибрать свой письменный стол и выйти на улицу. Моя квартирная хозяйка мне не встретилась, чему я был искренне рад, ибо она была далеко не лучшей компанией - в основном, из-за излишней болтливости. К счастью, общаться с ней приходилось нечасто - плату за свою комнатушку я в конце каждого месяца исправно оставлял у себя на столе, и она не менее исправно забирала ее по утрам, не тревожа мой чуткий сон.
Дорога, вымощенная некрупными каменными плитами, вела меня по старому городу, извиваясь змеей между невысокими домами с черепичными крышами. Сейчас, в отсутствие солнечного света, они казались совсем серыми и еще более однообразными, чем обычно. Куда я шел? Я и сам не знал того. Хотелось просто погулять, да подышать воздухом, необыкновенно свежим и влажным из-за дождя. Обычно люди боятся намокнуть, и во время дождя на улицу не выходят - по моему мнению, они много теряют. Но наверно, сейчас это было и к лучшему - дело в том, что мое добровольное заточение в маленькой, слепой комнатушке на чердаке и несколько... частный характер моих исследований сделали меня почти отшельником - попадись мне сейчас кто-нибудь навстречу, я даже не знал бы, как себя вести...
Сделав довольно крутой вираж, дорога вывела меня в пустынный порт. Возможно, портом я назвал его несколько опрометчиво, ибо весь он представлял собой длинный каменный причал с высокой башней маяка в самом его конце. На берегу находилось несколько приземистых зданий - то были склады, судя по великому множеству пузатых бочек и сколоченных из крепких досок ящиков, окружавших эти гротескные сооружения. Во всем порту не было ни одного корабля, а рыбацкие лодки были вытащены на берег, где и лежали под навесом, ожидая хозяев. Людей тоже не было видно, но окна маяка ярко светились, указывая дорогу судам, находящимся далеко в море - видимо, смотритель маяка был на месте.
Сильный запах рыбы, который я почувствовал еще издалека, был очень неприятен, но что-то заставило меня подняться на причал. Может быть, то было простое любопытство, может быть, и детские несбывшиеся мечты о далеких странствиях, шевельнувшиеся где-то в глубине души - но я прошел на самый конец причала и встал там, опершись плечом на шероховатую, источенную волнами и ветрами стену маяка, и неотрывно глядя в бескрайние морские просторы.
Долго ли я стоял так, не знаю, но вдруг вдали появилась постепенно увеличивающаяся черная точка. Сначала я подумал, что зрение подводит меня, и на всякий случай протер глаза рукой. Но точка не исчезала - напротив, она становилась все больше и больше. И наконец я понял, что это действительно была лодка, а может быть - даже корабль. Двигался он медленно, но мне хватило терпения дождаться, пока он не вплывет в гавань.
Странным был тот корабль, очень странным. Когда-то, по всей видимости, он имел две мачты, на каждой из которых было по два косых паруса - вполне обычный вид для крупных рыболовных кораблей этих краев. У этого же была лишь одна мачта - на корме, от другой не осталось ничего, кроме сиротливо торчащего обломка с расщепленными краями. Но само по себе это было не так уж удивительно - моря эти славились сильными штормами, и корабль, ведомый даже самым опытнейшим из капитанов, вполне мог вернуться домой в таком виде. Удивительно было другое - даже при одной уцелевшей мачте этот корабль просто не мог плыть иначе, как по воле течения. Даже отсюда мне было видно, что оба оставшихся паруса - как ни странно, черные - превратились в лохмотья, слабо развевающиеся на ветру. А когда корабль подошел ближе и начал разворачиваться, чтобы причалить, я, к своему изумлению, заметил, что штурвал его был раздроблен волнами в щепки - от него осталось только металлическое основание, да штурвальное колесо, застрявшее в обломках левого борта, лишь чудом не свалившееся в море. Что-то еще казалось мне странным, но я никак не мог понять, что именно.
Удивительно, но отсутствие штурвала и парусов кораблю не помешало - он блестяще выполнил свой маневр и подошел к причалу. Теперь я смог различить полустертую надпись "Дж...н...и" на носу корабля. На палубе "Дж...н...и" царили крайнее запустение и беспорядок - всюду валялись щепки (видимо, оставшиеся от мачты) и обрывки парусины; перекатывались с борта на борт отвязавшиеся бочки, когда-то наполненные пресной водой. От корабля шел странный затхлый запах, какой бывает у древесины, покрывшейся плесенью (что очень знакомо мне), и запах этот был так силен, что заглушал все запахи порта.
И вдруг я наконец понял, что так настораживало меня - на палубе не было ни души! Но кто же тогда вел корабль? Кто выполнил этот маневр? Конечно, от премудростей мореходства я очень далек, но все же никогда бы не подумал, что корабль может сделать это сам - без команды.
Долго я смотрел на палубу, силясь заметить хотя бы одного моряка на ней - но безрезультатно. Тогда я принялся оглядываться по сторонам в надежде найти хоть кого-нибудь, кто мог бы объяснить мне эту странную ситуацию. Но дождь еще не закончился и берег был пуст. Только маяк тускло светил сквозь невесть откуда взявшийся туман. Глядя туда, где было тепло, светло и сухо, где, должно быть, дремал в своем кресле старичок-смотритель, я невольно поежился. Конечно же, я люблю дождь, но сейчас, на пристани, эта пасмурная погода, этот туман, и этот таинственный корабль "Дж...н...и" - должно быть, когда-то он назывался "Дженни" или "Джонни" - все это почему-то пугало меня. К тому же, за свое долгое стояние на берегу я успел промокнуть насквозь, и поднявшийся с моря студеный ветер был мне неприятен - только заболеть мне сейчас и недоставало!
Так я стоял, размышляя о том, стоит ли мне потревожить уединение смотрителя маяка или нет, все более и более склоняясь к первому варианту, когда внезапно почувствовал какое-то движение за спиной. Повернувшись к кораблю, я обнаружил, что с "Дж...н...и" произошли серьезные изменения.
Таинственным образом на палубу многострадального судна вернулись и мачта, и штурвал. Косые черные паруса, надутые ветром, хлопали на реях, будто бы не были несколько минут назад жалкими лохмотьями. Матросы в распахнутых грубых рубахах и ярко-красных косынках уже прочно закрепили корабль канатами и сейчас по веревочным лестницам карабкались на реи, дабы свернуть паруса. Палуба если и не сияла чистотой, то, во всяком случае, являла своим нынешним видом разительный контраст с тем, что так недавно я видел на ней. Капитан, только что отошедший от штурвала, увидел меня и поднял руку в приветственном жесте. Что-то мрачное было в его широкой улыбке. А на носу корабля сверкала позолотой надпись "Дженни"...
Само собой разумеется, что я счел это все галлюцинацией. Долго ли я стоял, смотря на "Дженни" и открыв от удивления рот, не знаю. Знаю лишь, что из этого оцепенения меня вывел несильный удар в грудь.
- Посторонись, крыса сухопутная! - беззлобно кинул мне один из моряков, здоровенный детина с лицом, рассеченным шрамом. Он нес большой тюк из парусины, перевязанный грубыми веревками, и, видимо, это он пихнул меня локтем, чтобы я не мешался под ногами.
Я отступил в сторону и наблюдал за моряками, направляющимися под предводительством своего капитана в одно из тех низких зданий на берегу. Когда последний из них, наклонясь прошел внутрь, и за ним с громким скрипом закрылась дверь, я услышал кашель с палубы "Дженни". Переведя туда взгляд, я увидел совсем седого моряка с обветренным лицом. Вместо правой ноги у старого моряка была хорошо обструганная деревяшка. Он сидел на бочонке и пытался раскурить трубку. Наконец ему это удалось, он с наслаждением затянулся и выпустил клуб серого дыма в небо. Дождь слегка утих и не мешал старику курить.
- Сынок, подай-ка руку старику, - обратился вдруг ко мне моряк. - Все опять ушли на берег и совсем забыли про старого плотника Ллойса...
Продолжая что-то бубнить себе под нос, он поднялся со своего бочонка, доковылял до борта и вцепился в услужливо протянутую мной руку. Я помог старцу перебраться через борт и пройти на доску, переброшенную с борта на причал. Рука его оказалась сухой и странно холодной. Но тут старик взглянул на меня, и сердце мое ушло в пятки.
Зрение мое как бы разделилось: я видел перед собой старика со смуглой кожей, сморщенной от морской соли и длинными волосами, обесцвеченными возрастом и разрушающими морскими ветрами; но одновременно с этим я видел сардонически ухмыляющийся череп, с которого свисали редкие пряди волос. В зубах он продолжал сжимать почерневшую от старости трубку, и - это было всего ужаснее - при каждой затяжке дым клубами вылетал не только изо рта, но и из пустых глазниц!
Я затряс головой, чтобы стряхнуть наваждение, но добился только одного - теперь уже вообще не было никакого старика. Я стоял, держа за руку ужасный истлевший скелет с деревяшкой вместо ноги и трубкой во рту. Одет он был в лохмотья, точнее даже - в лоскутки, чудом держащиеся на костях. Но от чего я просто оцепенел - так это от неземного красного огня, горящего в пустых глазницах черепа. В сочетании с дымом от трубки зрелище это было не просто жутким - нет, это был первобытный, непреодолимый ужас, имени которому не сохранилось ни в одном языке, ибо оно всегда было табу.
Скелет так и держал меня за руку, пытаясь пройти по необычайно ветхой доске. Я не мог ни отпустить его, ни стряхнуть, ни даже пошевелиться - не мог вообще ничего, пока на меня смотрели эти жуткие глаза, принадлежащие другому миру. Запах плесени тем временем стал еще сильнее, он буквально выворачивал меня наизнанку.
Но вдруг скелет сделал один неверный шаг, и его деревяшка попала в круглую дырку от сучка, предназначенную как будто специально для этого - так прочно она засела там. Безрезультатно подергав деревяшку, скелет вынужден был обратить к ней свои глаза. Стоило ему опустить их - как чары, сковывающие меня, тут же спали. Я не стал дожидаться, пока он опять взглянет на меня - вместо этого я собрал все свои силы и толкнул это жуткое созданье свободной рукой.
Деревяшка не поддалась и осталась торчать в дырке, но нога скелета не выдержала, и с сухим треском оторвалась от нее. Ужасный скелет потерял равновесие и упал в море, ударившись о борт старого судна со сломанной мачтой, на борту которого я мог различить полустертую надпись "Дж...н...и". Страшно вспенились волны, принимая обратно свою собственность - то, что было, по-видимому, давно уже мертво и выходить из моря не должно было.
Как ни странно, но я все еще чувствовал боль в ладони - там, где скелет обхватил ее своими костяными пальцами. Взглянув вниз, я к своему ужасу обнаружил, что он оставил мне на память свою руку - она все так же цепко держалась за мою ладонь. Более того, как мне показалось, она даже сжимала свою хватку. С трудом оторвал я ее, и бросил далеко в волны. С этого момента я ничего не помню, ибо от всего пережитого лишился чувств...
Очнулся я уже в комнатке смотрителя маяка. Он обнаружил меня лежащим на мокром камне причала и с помощью двух портовых грузчиков перенес к себе, устроив в собственной постели. Как он сказал, все это время я лежал в бреду. Старичок-смотритель дал мне выпить какой-то теплой горькой настойки, сообщив, что она способна предотвратить лихорадку, которая у меня явно уже начиналась, судя по жару.
- Меньше под дождем гулять надо, молодой человек, - сказал он мне, - вот теперь полежите да подумаете немного - стоило ли в такой ливень на таком ветру торчать.
Когда я рассказал ему обо всем, что видел, старичок-смотритель усмехнулся и сказал, что это все мне только привиделось. Однако он рассказал мне о "Черной Дженни".
- Давно это было, - начал он свой рассказ, - еще дед мой травил байки о "Черной Дженни", ну а где он услыхал о ней - того мне неизвестно. Был когда-то в городе нашем один капитан, человек суровый - Огир Вэнс его звали. И был у него корабль добрый - "Дженни" назывался, в честь молодой жены Огира. Ходил капитан на нем рыбу ловить, а иногда и торговать с разными там дикарями на островах. Но однажды слегла жена его от какой-то болезнь неизвестной - да и иссохла от нее в два дня. На третий ее похоронили. Страшно изменился Огир. И прежде-то нелюдимом да странным слыл, а сейчас так вообще ума решился - сначала пил беспробудно, а потом перекрасил паруса "Дженни" на черный цвет, набрал себе команду из таких же горьких пьяниц, каким сам стал - и подался в пираты - морские разбойники, значит... Поначалу-то не поняли этого, думали - за рыбой он поплыл, али торговать - ан нет, выходила "Дженни" пустой, а возвращалась набитой вещами разными - деньгами, украшениями, редкостями разными. А перед тем как совсем пропасть, притащили человека какого-то с совсем белой кожей и красными глазами, напились вместе с ним и всю ночь буянили. А наутро и след их простыл. Больше "Черную Дженни" никто не видел - только дней через пять к причалу мачту обломанную прибило с двумя косыми черными парусами...
На этом смотритель маяка закончил свой рассказ, встал с кресла и направился к выходу из комнатушки. На пороге он обернулся и задумчиво произнес:
- Странно, сынок, что тебе это примерещилось - тем более, что легенды этой ты раньше не слыхал - вон как забеспокоился. Лежи уж, лежи, да не думай об этом. Нечего тут думать. А я пойду что-нибудь горяченькое тебе приготовлю - очень полезно от горячки, а то совсем истаешь - прямо как бедняжка Дженни...
С этими словами он вышел, прикрыв за собой дверь. Я же лежал, отрешенно глядя на потолок. Конечно же, хорошо было бы последовать совету смотрителя маяка - не думать об этом происшествии и признать, что это все мне примерещилось. Но как же тогда быть с пятью глубокими ранками на тыльной стороне ладони - пятью ранками от костяных пальцев и царапинами, оставшимися, когда я отрывал от себя страшную руку, когда-то принадлежащую старому корабельному плотнику?..