В деревне царила атмосфера уныния, апатии и недоверия. Там пахло смертью. До голодомора я рос в среде, где человеческая жизнь ценилась, прежде всего. Поэтому всё, что происходило вокруг, было для меня чем-то запредельным, не реальным. К своим годам, пришлось узнать о смерти всё, но так и не смог к ней привыкнуть. Я засыпал с мечтами о еде и просыпался с ними. Больше не слышался лай собак, нигде не было видно кошек и птиц. Я стал забывать, как выглядят животные. Пустырями дышали дворы, не спасала затравленных людей и собственная хата. Село превратилось в один сплошной погост. Теперь здесь смерть больше не трагедия. Мгновенную гибель люди воспринимали как дар.
Остались только самые смекалистые и предприимчивые. А ещё те, кто сыт, богат и готов предать даже родную кровь. Все говорили, что настал апокалипсис. Раньше не доводилось слышать это слово, но оно меня страшило. Я, и ещё трое детей, остались учиться в школе, что находилась за шесть километров. Остальные пропали. А куда? Не знал никто. Пустые учебные заведения закрывали за неимением учеников, а остатки объединяли в одну районную школу, самую перспективную. Поэтому и приходилось ходить так далеко. Я своих одноклассников предупредил, чтобы они обходили лес десятой дорогой, а вот детям из других сёл, эту информацию рассказать не успел. Ходили ужасные слухи, будто их по пути в школу съели. Костлявая не жалела никого, никем не перебирала, не брезговала даже маленькими детьми.
Чтобы не сойти с ума, я создал в своём воображении потаённую комнатку, где при каждой вспышки стресса мог переждать опасность. Эта уютная комнатка представляла собой раскрашенные белоснежные усиленные стены с орнаментами и узорами. Там не было ни дверей, ни окон, внутри царило тепло и пахло маминой выпечкой. В самых нестерпимых ситуациях, пространство наполнялось мелодией пианино. Ранее слышал её у пана Тихоновича на пластинке граммофона. Эти стены ничто не разрушит, они со мной до последнего вздоха.
Я не оставлял попыток выкупить отца, и настырно продолжал ходить к дяде в кабинет, донимая его вопросами. Надеялся, что ему надоест, и он отпустит брата. Теперь на его чёрной фуражке появилась красная звезда. В один из таких визитов дядя Борис предложил мне сделку. Если я сдам ему хоть одно место схрона зерна, то он точно отпустит папу. Особенно дядю мучил вопрос, где прячет своё добро пан Тихонович. Он знал, что я с ним общаюсь. Я обещал подумать.
С каждым голодным месяцем статус селян менялся в худшую сторону. Власть специально замалчивала, что планировала уничтожить нас всех, ведь тогда бы восстали даже дети. Народ жил в неведении. И чем больше мы им позволяли, тем наглее становились эти официальные мародеры. Мама поставила на входные двери защелку, а солдаты их просто выбили. Они вели себя так, будто это их собственная земля и дом. 'Шныряльщики' искали еду везде, в самых непредсказуемых местах. Даже в мышиных норах. Помню, когда-то отец замазывал дыры глиной, а солдаты подумали, что там что-то спрятано и заново всё раздолбали. Не прошли и мимо огорода. Там шныряли в земле длинными острыми шестами. Когда находили достаточно продуктов, то сразу всё вывозили. А то, что не могли поместить на повозку, заливали водой, лишь бы нам не досталось.
В силу того, как пан Тихонович помогал мне и маме, я не мог его предать. Если бы не он, мы бы давно извелись от голода. Сам же пан ел суп с крапивы, чтобы не опухнуть и нам поведал, как это делать. Мы научились извлекать выгоду даже с картофельных очисток. В пищу годилось всё, что раньше шло в расход. Желуди терли на муку, или кочаны кукурузы без зерна. В ход шли даже кишки овцы. Их можно было перемыть, и сварить наваристый суп. На самом деле это было единственное, что хоть издали, напоминало подобие мяса.
Пока мы в очередной раз ждали пана Тихоновича, я усердно облизывал тарелку, потому что в порах оставался запах еды. Но мать запрещала делать так, ведь это вызывало рвоту и раны на языке.
Чтобы потянуть время, положил в рот макуху. Она пахла подсолнечным маслом. Нет ничего вкуснее макухи на всём белом свете. Я её кутилял по полости рта, как можно дольше. Вскоре появилась иллюзия, что я что-то долго ем, как и то, что я сытый.
Вдруг дверь приоткрылась, и серая тень забросила нам в хату свёрток. Мы знали, это пан Тихонович. В свертке ютился хлеб, он был черный горький и тяжелый. Перед тем как откусить, я его слегка поцеловал. Затем ел малюсенькими кусочками, чтоб не было заворота кишок. Мама контролировала, лишь бы я не сорвался. На тот момент, больше всего боялся, что начнут кровоточить десна и выпадут зубы, как у одноклассников. Ведь мне тогда нечем будет откусывать твёрдую пищу.
Прошло ещё несколько голодных месяцев. За этот промежуток времени, самыми страшными словами для меня стали - выноси! Когда их слышал, то понимал, кто-то в очередной раз отдал Богу душу. Так и произошло с нашим соседом, который когда-то сдал отца. Я его помнил лишь по щерблённому зубу и картавой речи.
Когда выволокли тело мертвеца, первое, что бросилось в глаза, его набрякшее лицо и налитые ноги. У носильщиков не хватило сил нести соседа. И уж тем более закинуть его на каталку со скелетоподобными волами. Как выяснилось не зря. Сосед пребывал в каком-то литургийном ступоре и всё ещё считался живым, но другим соседям уже было плевать. Люди словно с цепи сорвались и стали разбирать его хату на дрова, сено, ткани...
- Я взываю к вам, остепенитесь!- кричал пан Тихонович,- Что же вы делаете?! Зачем разбираете хату?! Старик же ещё не помер!
Но они как не слышали. А те жильцы села, кто не участвовал в мародерстве, толпились возле тела, вполголоса обсуждая происшествие.
Не желая участвовать в этом психозе, я зашел в хату, лег на бок и поджал коленки, чтобы не так сильно хотелось кушать. В эту ночь я не сомкнул глаза. Острая обида и недоумение расслабили моё когда-то крепко сбитое молодое тельце. Плечи безвольно опустились. За что? Почему мы? Неужели их всех, с вместе взятыми красноармейцами, родители не учили доброте?
Мало кто в те года осмеливался освещать правду в голос, даже среди стен собственной хаты, но мама ответила на мои наболевшие вопросы. Как выяснилось, всё это умопомешательство происходило, только потому, что украинцы хотели жить вольно и не склоняться перед кровожадным диктатором.
Среди ночи, к нам снова пожаловал желанный гость, пан Тихонович. На сей раз, он зашел в хату, и с порога строгим тоном начал нас инструктировать:
- Слушайте меня внимательно.
Мама присела на скамейку и приготовилась слушать очередную плохую весть.
- Вчера они нашли последнюю жернову и раскурочили её до основания. Зерно больше нечем молоть. Завтра вы меня больше не увидите. Я еду к сестре в Ленинград и, по всей видимости, больше не вернусь.
- Там где белые ночи?- вмешался в разговор и тут же об этом пожалел.
- Назар. Прошу не отнимай у меня время попусту. Это всё очень серьезно,- Тихонович впервые меня отругал, но сделал это шепотом.
Я тотчас умолк, словно воды в рот набрал, и опустил глаза в пол, а почётный гость продолжил нас информировать:
- В могиле на моём заднем дворе закопан гроб, который доверху забит зерном. Когда немного уляжется, придёте ночью и выкопаете его. Если хотите, распределите зерно между теми, кого посчитаете достойными. Если хотите сами съешьте, но где вы его будите хранить дальше, я не представляю.
Далее пан Тихонович встал и, с сожалением покачав головой, просто ушёл прочь. Он не счёл нужным даже как следует попрощаться. Видимо ему в правду пришлось срочно бежать.
Следующей ночью, заручившись поддержкой дьяка, мама сделала всё по завещанию пана. Это были вторые сутки, которые я не спал. Не стал предавать этому особого внимания. Но для меня это был первый звоночек, надвигающегося феномена.
Зерно разделили между теми, кто ещё сохранил хоть какое-то подобие человечности. А тем временем у меня созрел план, в интересах семьи. Я решил закопать обратно гроб, но с тем зерном, что когда-то солдаты залили водой и оно бесповоротно пропало. Чтобы выдать его дяде Борису за схрон, который он просил меня сдать.
Когда предоставил дяде эту 'тайну', для обмена её на отца, он лишь внимательно посмотрел на меня и просто промолчал.
Дни тянулись медленно, складывались в месяцы, которые превратились в бесконечность. Мне довелось узнать самую суровую весть. Мать сидела всхлыпывая, уронив голову на руки. Её плечи судорожно вздрагивали. Всхлыпывания перешли в тоненькие завывания.
- Что случилось?- спросил я в ожидании худшего, не понимая, что может быть страшнее голода.
Мама протянула хрупкие руки к моей макушке и ласково погладила жесткие волосы, что за последнее время превратились в соломенные стручки. На минуту перестав рыдать, она тихо произнесла:
- Запомни отца таким, каким ты видел его в последний раз. Образы с годами стираются, но ты запомни его на всю свою жизнь, обязательно запомни. А если и меня не станет, держись возле соседей, которым мы помогли. Не навязывайся им, чтобы они не видели в тебе обузу. Они не бросят на произвол. В противном случае я не знаю, что тебе дальше делать.
В туже секунду я очутился в своей потайной комнатке, но музыка там не играла.