Пушкин и Дантес просто не могли друг друга переносить - так уж они друг на друга не походили, и ничего общего между ними не было. Пушкин был сангвиником, а Дантес - французом; Пушкин ходил в цилиндре и бакенбардах, а Дантес ездил на лошади с выдерганным для разнообразия хвостом - чтобы ни с чьей спьяну не перепутать. К тому же Пушкин стихи писал, а Дантес в это время за его женой ухлестывал.
В общем, было им, за что друг друга не любить, что они и делали, тем более, когда больше и заняться было нечем.
Пушкин особенно сильно ненавидел Дантеса тогда, когда кому-нибудь в карты продувал. А Дантес ругал Пушкина последними словами всякий раз, когда с лошади падал.
А вот любили они тоже совершенно разные вещи. Дантесу нравилось щипать служанок в кабаках, а Пушкин обожал слушать стихи своего друга Лермонтова - особенно трогало его душу "На смерть поэта". Как проиграется в пух и прах - ничто его утешить не может, только когда Лермонтов с чувством начнет декламировать: "Но есть и божий суд, наперсники разврата!" - так уж Пушкину нравился этот тонкий эвфемизм - на Руси тогда этим поэтичным термином называли вполне определенные резиновые изделия, с которыми юный Лермонтов и сравнивал всех Пушкинских недоброжелателей, к вящему восторгу последнего.
Однажды так уже Пушкина за партией виста чуть не догола раздели, что подскочил он и как закричит:
-НЕЕЕНАААВИ-И-И-ИЖУ! - имея в виду, конечно же, Дантеса. И тут же послал ему с нарочным вызов на дуэль, потому как сил не было больше терпеть такого мерзавца.
* * *
На утро вспоминает про это, и аж дурно ему делается. Ничего себе, отмочил! Но увиливать поздно. Тут уже друзья собрались, все скорбно так приговаривают:
-Откажись, брат Пушкин, пока еще не поздно! Как же мы без тебя-то?! - а сами тащат отбивающегося поэта в сани, и как он только начинает бормотать, что он и сам уже передумал, они на него так шикают, что он испуганно замолкает.
Подъезжают они к Черной Речке, и как только увидел Пушкин гранитный столп с надписью "В этом месте в январе 1836 года погиб...", так у него ноги-то и подкосились, и даже истерика с ним приключилась. Начал он кричать и вырываться, а Державину чуть нос не откусил. Тут видят они - с другой стороны волокут к ним извивающегося Дантеса, орущего в ужасе по-французски: "Маман! Маман! Мон дье!". Тащили его поручик Ржевский, остряк-самоучка, и барон Геккерн, который вообще ввязался во всю эту историю по глупости, просто потому, что в то время как Дантес ухлестывал за женой Пушкина, Геккерн небезуспешно увивался за самим Дантесом!
Зарядили пистолеты. А дуэлянты все норовят за деревья спрятаться или вообще смыться - поручик Ржевский и барон Геккерн держат трусливого француза, а Державин с Лермонтовым схватили храброго, но все рано слегка струхнувшего Пушкина, и держат его на весу, как ребенка, которого через лужу переносят - а тот, знай, ногами в воздухе дрыгает и глаза закатывает.
Кое-как уговорили их стреляться. Дантес с закрытыми от страха глазами - бац! - и Державин свалился как подкошенный.
Пушкин - бабах! - и поручик Ржевский заорал благим матом, поскольку оторвало ему пулей его мужскую гордость - правый лихо закрученный ус.
Перезарядили пистолеты. Дантес опять, зажмурив глаза, пальнул, и на этот раз прикончил юного Лермонтова. Пушкин долго целился в трусливого француза, притаившегося под фалдой геккерновского сюртука... Бах-взззз!
Пуля с визгом ударилась о воздвигнутый в память о дуэли обелиск, и, срикошетив, угодила в Пушкина. "Трусливый, подлый, коварный французишка!" - успел еще прокричать Пушкин, теряя сознанье, в этот момент особо люто ненавидя Дантеса.
Тут изо всех щелей повылазили скорбящие представители простого русского народа, бережно уложили любимого поэта на бричку, и увезли домой. А про Державина, Лермонтова и Ржевского никто и не вспомнил. Да оно и верно: кому нужна всякая мелочь пузатая, когда такое горе на Руси?!