Давно уже закончилась перемена, отзвенел звонок на урок, но учительница все не появлялась. В классе нарастало обычное в таких случаях радостное возбуждение, до поры сдерживаемое, но готовое ежесекундно выплеснуться наружу торжествующим: "Физичка опять заболела, урока не будет, ура!" И в самом деле: отворилась дверь, и на пороге возникла знакомая фигура "лысого". Приветствуя классного руководителя, 9-й "Б" дружно встал, громыхнув крышками парт.
"Лысый", он же учитель истории Иван Иванович, кивнув ребятам: "садитесь", проследовал к столу, но сам садиться не стал. Привычно обвел взглядом ряды учеников, провел рукой по высокому, с большими залысинами (отсюда и прозвище) лбу, негромко произнес: "Ребята, Надежда Ивановна заболела, и заменить ее на этот час некем. Я вас прошу проявить дисциплинированность: оставайтесь в классе и займитесь каким-нибудь делом. Только не шумите. Ира, ты как староста класса обеспечиваешь дисциплину. И ты, Игорь, как комсорг отвечаешь за порядок и тишину в классе. Следующий, четвертый урок у вас будет по расписанию, как обычно - история".
С этими словами "лысый" вышел из класса, напоследок еще раз окинув учеников строгим взглядом. Но, едва дверь за ним затворилась, как 9-й "Б" взорвался буйным весельем. Большинство ребят и некоторые из девочек повскакали с мест, кто-то встал на парту, а силач Олег сделал стойку на руках и так прошелся между двумя рядами. По комнате взад и вперед залетали бумажные голуби.
Прошло минут пять, прежде чем возбуждение в классе стало утихать, все опять более или менее успокоились и расселись по своим местам. Воспользовавшись наступившей относительной тишиной, комсорг Игорь объявил, что на следующий день после пятого урока будет проведено комсомольское собрание с повесткой дня: "О дисциплине в классе". Кто-то с задней парты предложил: "Игорь, давай сейчас проведем, все равно время пропадает", но на него зашикали, а комсорг сказал: "Это несерьезно, собрания должны проводиться после уроков".
Черноглазая Дина пошла по рядам, собирая членские взносы "Международного общества помощи глодающим рабочим". Ира, вспомнив о своих обязанностях старосты, сделала два объявления: в следующую пятницу после уроков Вадим выступит с докладом "О христианстве", а в субботу в школе будет проведена консультация для девятиклассников по истории ВКП(б).
Постепенно все успокоились. Некоторые открыли учебники, готовясь к уроку истории, кое-кто углубился в чтение беллетристики. И тут кто-то предложил: "Ребята, давайте послушаем Юрины стихи". "Давайте! Правильно!", - поддержало несколько голосов. "Дивилечек, почитай нам свои стихи, ребята просят", - сказала Ира.
Юра Дивильковский, худенький, носатый мальчик с густой каштановой шевелюрой и серыми серьезными глазами, сказав: "Если народ требует, мне остается повиноваться", встал со своего места и прошел к передней парте. Сел на нее, поставив ноги на скамейку, лицом к классу, спиной к доске.
Класс притих. Юру любили и уважали даже самые "отпетые". С тех пор, как на одной из вечеринок этот "тихоня", которого в течение нескольких лет почти никто из одноклассников вообще не замечал, вдруг прочел собственное стихотворение, его авторитет и популярность быстро и тоже как-то неожиданно выросли. При всей своей внешней неказистости и физической слабости (в детстве у него был поврежден в автомобильной катастрофе позвоночник), Юра стал одним из "лидеров"; без его участия теперь не обходилось ни одно более или менее серьезное дело, затевавшееся в 9-м "Б".
- Что прочитать? - спросил Юра, обращаясь как бы одновременно ко всем, но в действительности видя перед собой одну только Иру. - "Наше", Юра, прочитай "наше"! "Пересадки, километры"! - раздалось сразу несколько голосов.
- Хорошо, - сказал Юра и продекламировал:
"Сороковой.
Часы идут... Над миром в ночи
Двенадцатый кончился месяц.
Приемник одним поворотом включи:
Фокстротом Америка бесится;
По шару земли, на любой долготе,
Как в ране пороешься зондом, -
Берлин, притаившись, не спит в темноте, Пылает пожарами Лондон.
Безумье в Европе мятется войной... Банкиры в убежищах нежатся. Кричит, замерзая, ребенок грудной, Проходят дорогами беженцы.
Все шире пожар, и все больше границ, Бессильною павших преградой... Пока не пройдут по асфальтам столиц Советской пехоты отряды!"
И это стихотворение, особенно концовка про "отряды пехоты", вызвало шумное одобрение класса. Кто-то даже крикнул: "Качать Дивилечка!", но до этого дело не дошло: Юру попросили прочесть "его любимое". Он сказал: "Я прочту вам "Фонтенэбло".
"Юра, а что это - Фонтенэбло?", - раздался чей-то голос. "Это местность к северу от Парижа, мы с отцом несколько раз ездили туда на машине", - ответил Юра и стал читать:
"Страна любви, отчизна менестрелей, Морской простор, бискайская волна, Высоты гор и глубина ущелий,
Края садов и терпкого вина...
Как астролога дальняя комета,
Так ты меня с собою позвало,
Моя мечта, моя Тропа Поэтов,
Моя любовь, мое Фонтенэбло.
Теперь, когда газетные страницы Приносят вести из убитых стран,
Мне чудится: кровавые зарницы Терзают мира порванный экран;
Страна любви, отчизна менестрелей
Растоптана солдатским каблуком...
И сердце бьется, вместо ритурнелей,
Сурово сжатым в гневе кулаком.
Но наступленье злобных батальонов -
То, что с лица земли покой смело,
Не уничтожит твой убор зеленый
И скал красу, мое Фонтенэбло!"
"Пересадки, километры
Жизненный маршрут...
Но прощаний злые ветры
Дружбы не сотрут.
Пусть вражду, борьбу, преграды
Видишь ты вокруг,
Но всегда с тобою рядом
Будет верный друг.
Всех внимательней, всех строже
Будет он к тебе.
Он пристрастен, ну и что же?
Ты ему всего дороже:
Ты из класса "Б".
9-й "Б" дружно аплодировал. "Молодец, Юра!", "Юра, давай еще!". Ирина попросила: "Юра, прочитай, пожалуйста, то, которое читал в новогоднюю ночь, помнишь?" Юра наморщил лоб, вспоминая, потом полез в карман пиджака, достал оттуда маленькую записную книжечку, полистал ее, нашел нужное. Сказал: "вот оно", и стал читать:
Несколько секунд в классе царило молчание, потом кто-то из девочек негромко спросил: "Ребята, а как вы думаете, на нас немцы не нападут?"
- Не посмеют! Мы им не Франция! - раздались в ответ голоса. - А если сунутся, то получат как следует!
- А все-таки страшно, - вздохнул тот же девичий голосок.
- Трусиха! Чтобы не было страшно, займись военной подготовкой! Пулемет Дегтярева знаешь? Темп стрельбы 600 выстрелов в минуту, прицельная дальность - тысяча пятьсот метров: та-та-та-та-та! - Кто-то из мальчишек, низко склонившись над партой и вцепившись в воображаемые ручки воображаемого "ДП", яростно косил цепи невидимого противника.
В это время раздался звонок с урока, и школьный коридор откликнулся веселым многоголосым шумом перемены.
В конце мая и начале июня девятиклассники сдавали годовые испытания. После каждого испытания группа учеников 9-го "Б" - Игорь, Олег, Юра, Дина и еще несколько мальчиков и девочек - отправлялись за город гулять и купаться. Иногда ездили в Серебряный бор, чаще - на дачу к Ирине. Родители Иры снимали полдома у какой-то бабки в недальней деревушке под Москвой, и там можно было, искупавшись в пруду, подкрепиться яичницей и парным молоком, потанцевать под патефон на веранде и даже остаться переночевать, если на следующее утро не нужно было идти на консультации в школу.
В один из таких приездов, когда все собрались на пруд купаться, Ирина попросила Юру остаться и помочь ей прибраться на кухне - вечером должны были приехать из Москвы ее родители.
Юра согласился - внешне сдержанно-равнодушно, но в душе ликуя: уже несколько месяцев, с весенних каникул, он испытывал постоянную потребность быть рядом с Ирой, смотреть на нее, говорить с ней - самой лучшей, самой красивой, самой желанной девушкой в их классе.
Да что там в классе - во всем мире!
Никто не знал, сколько часов он потратил, сколько страниц исписал, пытаясь выразить в стихах чувство, которое он сам для себя уже твердо определил, как любовь к Ирине... Он жадно ловил малейшие признаки, которые, как ему казалось, говорили об ответном чувстве - взгляд, слова, обращенные Ирой только к нему одному, - а их становилось все больше.
Юра жил теперь почти исключительно ожиданием того особенного, небывалого еще в его жизни момента, когда это откроется между ними, когда он найдет возможность признаться ей, а она ответит ему - чувством на чувство, нежностью на нежность, любовью на любовь, - и все в мире вдруг переменится, жизнь обретет новый, другой, настоящий смысл... И вот она попросила его остаться с ней: именно его, а не Олега, не Игоря, - выделив его, таким образом, из всех, давая, быть может, понять, что тот самый момент приближается!
Вдвоем они быстро закончили уборку на кухне, собрав и выбросив на помойку остатки прошедших трапез, перетерев посуду и вымыв полы. А потом Ирина сказала: "Если хочешь, пойдем погуляем, пока наши не вернулись".
... Ирина раздвинула ветки и вышла на поляну. Высокая, некошеная и немятая трава шуршала еле слышно, касаясь ее ног и склоняясь перед ними. Юра шел сзади и, как завороженный, следил за этим движением, испытывая еле сдерживаемое желание упасть на колени и, как трава, губами коснуться ног девушки. - "Ну, вот мы и пришли на "мою" поляну, - сказала Ира. - Замечательное место, правда? И, что самое главное, здесь этим летом, по-моему, не было, кроме меня, ни одной живой души. Я ни разу не видела здесь ничьих следов, кроме моих собственных".
- А теперь я нарушил твое "тэт-а-тэт" с этой поляной.
- Ничего, я об этом не жалею. Я по этому случаю передаю тебе это местечко. Из рук в руки. Владей!
- Нет, зачем же! Мы можем поделить власть или, еще лучше, царствовать вместе.
- Пожалуйста, я согласна. Где наш трон? Иди, садись сюда, повелитель... Стой, Юра, не садись!
- Что такое?
- Две ужасные вещи. Во-первых, мы чуть не сели на землянику. А, во-вторых, я испугалась, что кто-нибудь может совершить здесь государственный переворот. Так что давай лучше без монархии. А землянику давай съедим.
Юра нагнулся, сорвал землянику и протянул ее Ирине. Она улыбнулась ему и села на пенек, положив ногу на ногу и обхватив колено руками.
Ирина действительно была красивой девушкой: правильные черты лица, упрямый подбородок, карие глаза с лукавинкой и почти всегда приоткрытый в улыбке ротик. Она нравилась ему. Но разве красивые девушки - для таких, как он? Может быть, и он нравился ей - оригинальным умом, смелым обо всем суждением, остроумием и, конечно, умением писать неплохие стихи. Но, даже если и так, она все равно не станет напрашиваться на его любовь, кокетничать с ним - слишком гордая она девушка.
Вот и получается, как это часто бывает в жизни, думал Юра: происходит встреча, которая кончается, к сожалению, ничем, и люди, созданные друг для друга, проходят мимо один другого... Но потом, завтра или, может быть, послезавтра они опять встретятся, и тогда... Как грустно на душе и как радостно в то же время, а главное - как не хочется, чтобы что-нибудь менялось, чтобы прошло это мгновение, когда она вот так, улыбаясь, сидит перед ним, а он стоит и глядит на нее, и им обоим хорошо, и ничего не нужно ни убавлять, ни прибавлять!
- Ты предлагаешь "царствовать вместе". Тебе хорошо говорить. Но я, знаешь, в такие моменты не могу кривить душой. Если хочешь, будем друзьями, но уж по настоящему! - сказала Ира.
- Да! Будем друзьями!
- Хорошими друзьями!
И оба подумали: а, может быть, и больше, и посмотрели друг другу в глаза, но ничего особенного в них не прочитали. Тогда они взялись за руки - потому что они были, в сущности, еще детьми, им было всего - ей шестнадцать, ему - семнадцать, и пошли с поляны, как будто она исполнила свое предназначение и больше не была нужна. И птицы пели им вслед, а цветы, задетые их ногами, одобрительно кивали лиловыми, оранжевыми и голубыми головками.
Но вдруг девушка остановилась и сказала: - Не будем только никому ничего говорить! Они не поймут.
А когда подходили к даче, Ира попросила: - Юра, напиши стихотворение про нас с тобой, ладно? - Хорошо, - ответил Юра.
Через неделю, во время последней консультации в школе, он передал ей сложенный вчетверо листок. Развернув его, Ирина прочитала:
"Тебе
Строки прими стихов...Много созвездий ночами
Лучами дробили небо на тысячи черных кусков.
Синие звезды в сердце звонкими стали ключами,
Открыв неизвестные дали, раскинув мозаику слов.
Песни прими стихов... Тишь прорвали родниками
Печали зеленых закатов; мелодий старинных напев
Звучание слов разносил и лепил на бумагу строками,
Мечтами, что жили, как песни, ко мне от тебя прилетев.
Весны ко мне приходили разлучным дыханьем ветров...
Я опускался, с глазами на сердце твоими,
В привычные громы ночного пустого метро.
Строки прими стихов: все, что увидел я в мире,
Все, что чувством постиг, - я в случайные рифмы сложил: Здесь все, что мыслью играло и в сердце пело все шире,
Все, что люблю и что для тебя я прожил.
Ю. Д. Июнь 1941 года".
Из дневника Юры Дивильковского:
"22 июня 1941 г. Воскресенье. Первый день войны. Теперь войны не объявляются, а начинаются - я даже не помню, чьи это слова, но они приобретают сейчас новый, грозный и строгий смысл, потому что война началась.
Первую половину дня Москва живет как обычно. В то время, как пограничники своими телами преграждают путь германским армиям и ценою многих и многих жизней останавливают ее первый, страшный, должно быть, наступательный порыв, мы по случаю воскресного дня дольше обычного лежим в постелях, завтракаем, болтаем, читаем газеты, в которых нет намека на события.
В одиннадцать часов маму под благовидным предлогом вызывают на работу. Около двух она звонит по телефону: "Слушали радио?"
Должно быть, за границей опять какие-нибудь события, - думаю я.
- Нет, а что?
- Говорил Молотов.
- ... С кем? - Подразумевая: "с кем война?"
И угаданный в какую-то долю секунды ответ:
- "С Германией".
Несколько минут сижу за столом, стараясь подавить волнение. Слегка дрожат руки.
Первая мысль - позвонить Купцову. Но телефон занят. Лишь через полчаса узнаю, что он ушел - или в школу, или в райком комсомола, вероятно.
Непрерывно работает радио - передают речь Молотова, военные марши, приказы по противовоздушной обороне.
Звонит Олег, - предлагает поехать в Потылиху. Но в этот день не удается - поедем завтра.
Потом в школе. Затем дома - таскаем на чердаки песок и воду.
Вечером передают указы о мобилизации, о введении военного положения. Чувство, которое было весь день преобладающим, - что это такая война, какой нашему государству еще не приходилось переживать, - еще раз подтверждается.
Трудно заснуть, когда с минуты на минуту ждешь воздушной тревоги. Задремал около часа или половины второго.
23 июня. Второй день войны. Просыпаемся в шесть. Слушаем первую сводку. Она успокаивает. Положение, очевидно, не такое плохое. Кроме того, тревоги ночью не было.
Едем с Олегом и Игорем в Потылиху. Когда идем от автобуса, в лесу охватывает странное чувство спокойствия. Лишь минутами вспоминаешь о войне.
В деревне мобилизация, но настроение, кажется, деловое и довольно бодрое. Наши девушки волнуются, рассказывают, как встретили вчера начало войны, как провели ночь. Но потом все более или менее успокаивается. День проводим, почти не думая о войне. Знаем, что когда понадобится, нас приставят к делу.
Вечером, уезжая, оставляем девушек опять в довольно тяжелом настроении. Но что же мы можем поделать!
На автобусной остановке разговариваем с человеком, который завтра уходит в армию. "Нам уже привычно", - говорит он. Рассказывает немного о финской войне, говорит, что теперь будет бить и немцев. В деревнях почти не слышно плача. Везде взволнованные, но обнадеживающие разговоры.
В Москве поражает организованность, которая чувствуется в ночной жизни огромного города. Это радует. Если такая же организованность во всем, то мы победим наверняка, потому что безалаберность - это единственное, что может погубить нас.
24 июня. Третий день войны. Около трех часов утра меня будит мама. Диктор взволнованно повторяет: "Воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!" Противно орут сирены.
Все уходят в убежище. Я один остаюсь в квартире и слушаю все перипетии воздушного нападения. Где-то совсем рядом стреляют пулеметы и зенитки. Затем слышны разрывы бомб - или, может быть, это огонь крупных орудий. Потом все стихает, но вскоре повторяется та же история. Что было дальше, я не знаю, - заснул и проспал отбой. Разбудили меня мама и брат, вернувшись из убежища. Почему я сразу же заявил, что тревога была учебная, - не знаю. Однако, это оказалось верным.
Днем работали в школе.
24-25 июня. Третья ночь войны. В 11 часов уходим патрулировать часть Краснопресненского района. Кончаем около трех. Впечатление очень хорошее. Прекрасно организована светомаскировка. Абсолютно нет хулиганства.
25 июня. Четвертый день войны. Очень тяжело сидеть без дела. Нервничаешь, беспокоишься, злишься. Работа в школе или в доме мало помогает. Нужно искать чего-то постоянного и серьезного. На этих днях пойду в райком просить работы. Лучше бы куда-нибудь агитатором или что-нибудь в этом роде, но, думается, смогу работать и на заводе.
26 июня. Пятый день войны. Странное впечатление оставляют наши военные сводки. В первый момент они пугают, а затем успокаивают. Сегодня, например, - прорыв у Вильно. Плохо, конечно, но ведь один единственный прорыв по всему огромному фронту. Однако, сначала это беспокоит.
Дело с работой, кажется, уладилось: завтра всех нас, окончивших курсы юных автоводителей, отправляют возить картошку или что-то в этом роде..."
Неотправленное письмо.
"Москва, 18 августа 1941 г. Ира! Человек больших чувств и странной судьбы - Джонатан Свифт - всю свою жизнь, ежедневно, писал любимой женщине. Письма эти никогда не были посланы - это был его дневник. Дневник для Стеллы. Стелла - это значит звезда.
Я вспомнил об этом вчера ночью, во время дежурства на крыше дома. Было очень тихо. Лежал на теплом железе крыши и думал: писать тебе или не писать. И решил: напишу, но не пошлю. Может быть, отдам тебе, когда ты приедешь. Может быть - не отдам никогда. В зависимости от обстоятельств.
А ночь была замечательная. Мне кажется, я никогда не видел на небе такого количества звезд. Лежишь и смотришь ввысь: прямо перед тобой Лебедь - самое покойное и величественное созвездие. Справа от него - Вега, прекраснейшая звезда нашего неба. Поднимешься на локте, посмотришь налево - Арктур, красноватая, тревожная звезда. А еще левее горит южный гость - Сириус. И масса других звезд - больших и маленьких. Время от времени одна из них срывается, вспыхивает на мгновение и гаснет - оборвалась чья-то жизнь. Ведь у каждого человека есть своя звезда, тусклая или яркая, счастливая или печальная - она сопровождает его всю жизнь.
Твоею звездою может быть Вега. Я люблю ее. Она не бросается в глаза, как Арктур или Сириус. Иногда ее даже трудно найти в небе: она не очень большая и, на первый взгляд, незаметная, "серенькая". Но если присмотреться к ней, видно, что лучи ее кристально чисты и цвет их - чистый, голубой, без малейшей желтизны. Это твоя звезда.
Не знаю, может быть, я смешон со своею лирикой: о таких вещах не принято говорить, особенно в такое время, как нынешнее. Но, когда в ожидании воздушной тревоги лежишь высоко над землей, под огромным звездным небом, и рядом кто-то насвистывает не-фокстротные мотивы, а сверху пока не падает ничего, кроме метеоров, - невольно тянет говорить хорошие и красивые слова, обращаться к хорошим и красивым людям, думать о хорошем и красивом в жизни. К сожалению, в моей власти сейчас только первое: жизнь, она идет своим чередом, тревожная и суровая, а хороших и красивых людей встречается тоже не так-то много... Потому, вероятно, так тянет меня к тебе, Ира. В тебе я вижу воплощение мечты, которой живу уже не первый год: я ведь из тех, кто живет прекрасными снами.
Ты знаешь ее, мою мечту. И в твоей власти - поднять ее к солнцу или втоптать в грязь. Я люблю!
Вот и все. Я не хотел писать этого, но есть вещи, не подвластные нашим желаниям. Мне остается закончить словами Тассо:
Люблю сильно, надеюсь на малое, не требую ничего.
Ю.Д."
Елена Васильевна Голубева после возвращения в 1935 году в Москву из Франции, где так неожиданно и нелепо оборвалась в автомобильной катастрофе жизнь Ивана Анатольевича, ее мужа, приняла на свои тонкие плечи весь груз забот об устройстве жизни, пропитании и воспитании двух сыновей: младшего, то есть меня, и старшего - Юры.
Незаурядная способность грамотно и толково писать по-русски, неплохое знание французского и немецкого языков и содействие друзей моего покойного отца в Наркоминделе помогли ей устроиться на работу в Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала (ИККИ), бывший фактическим предшественником Международного отдела ЦК ВКП(б), а еще позднее - ЦК КПСС.
Видимо, собственный авторитет моей матери тоже был не так уж мал, поскольку ей почти сразу доверили ответственный пост: Елена Васильевна стала дежурным секретарем (позднее - помощником) в приемной одного из секретарей ИККИ Дмитрия Захаровича Мануильского. Здесь, на своем рабочем месте, а еще точнее - в автобусе по дороге в Ростокино на севере Москвы, где размещался ИККИ и куда воскресным утром 1941 года ее вызвали срочным телефонным звонком от Мануильского, она и узнала о начале войны с Германией.
Все изложенное далее известно мне как непосредственно со слов матери, так и из выступлений ее в послевоенные годы перед различными аудиториями в Москве (в семейном архиве сохранились черновые наброски к этим ее выступлениям).
С отчаянно бьющимся от волнения сердцем она почти бегом пробежала расстояние от остановки автобуса до здания, в котором помещался "Коминтерн". Дежурный вахтер в вестибюле сказал, что всем велено подниматься в приемную Георгия Михайловича Димитрова. Елена Васильевна быстро поднялась по лестнице на пятый этаж (лифт почему-то не работал) и вошла в большую приемную Генерального секретаря ИККИ. Там дежурила за столом-конторкой с кремлевским и городским телефонами секретарь Димитрова Ася Исаевна Штерн - маленькая худенькая еврейка с некрасивым веснушчатым лицом, но живыми и умными темно-карими глазами, - в последнее время одна из близких подруг Голубевой. Больше в комнате никого не было.
Давно привыкшие по роду своих занятий мало говорить и еще меньше задавать ненужных вопросов, Елена Васильевна и Ася Исаевна и на этот раз были немногословны. Голубева, войдя в приемную, лишь вопросительно взглянула на подругу, а та, кивнув на дверь кабинета Димитрова, сказала: "У Георгия Михайловича совещание. Нам с Вами велено быть наготове на случай, если потребуется что-то записывать или кого-нибудь еще вызвать. Побудьте пока здесь, Леленька. Как у Вас дома?" "Все в порядке. Ребята еще ничего не знают, я им попозже позвоню". "Можете позвонить сейчас". - Ася Исаевна кивнула на телефон на своем столе.- "Нет, потом".
Минут десять прошли в полной тишине. Затем отворилась дверь кабинета, и оттуда, молча или обмениваясь вполголоса короткими репликами, стали выходить участвовавшие в совещании товарищи.
Елена Васильевна знала их всех: вот появился ее "шеф" Мануильский - коренастый, с пушистыми седеющими усами старый большевик-подпольщик с Украины, талантливый партийный организатор и журналист, соратник Ленина и Сталина. А вот плечом к плечу, негромко о чем-то разговаривая, выходят из кабинета генерального секретаря известные вожди революционного пролетариата Германии и Италии - Вильгельм Пик и Пальмиро Тольятти; последний, скрываясь от фашистской разведки Муссолини, носит вымышленное имя "Эрколи".