Дивильковский Сергей Иванович : другие произведения.

Жизнь и смерть Анатолия Авдеевича Дивильковского

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Анатолий Авдеевич Дивильковский в молодости был профессиональным революционером, одним из тех, кто из искры народного недовольства раздувал пламя гнева и бунта. Оно полыхнуло в 1905-м, а потом в 1917-м, обожгло, опалило, преобразило Россию и на всю оставшуюся часть двадцатого века почти до неузнаваемости изменило облик мира, разделив его на два соперничающих и враждующих лагеря. В зрелые годы, занимая различные (не очень высокие) посты в окружении В.И. Ульянова-Ленина, этот мой предок, дед по отцовской линии, пытался, как умел, претворять в жизнь проекты вождя, столь же грандиозные и благородные по замыслу, сколь и трудно осуществимые. После смерти Владимира Ильича и утверждения у власти в партии и стране И.В. Сталина угодил, было, в жернова жестокой исторической мельницы, перемалывавшей судьбы миллионов людей, но в последний момент оказался одним из немногих, кто сумел все же сам распорядиться своей жизнью.
  
   По всем указанным причинам считаю, что биография Анатолия Авдеевича Дивильковского заслуживала бы того, чтобы занять полстранички или хотя бы стать небольшим подстрочным примечанием к летописи минувшей эпохи.
  Один из тех, кто "заварил всю эту кашу"
  
  Он родился в феврале 1873 года в городке Лохвицы на Украине (неподалеку от прославленной Гоголем Диканьки) в семье полкового доктора, участника Крымской кампании, кавалера орденов Св. Анны и Св. Станислава, дворянина Полтавской губернии Авдея Ивановича Дивильковского.
  
   Его мать, а моя прабабушка Елена Петровна Годзевич (дочь надворного советника), как говорили, недурно выступала в городском любительском театре, "спивая" украинские народные песни и арии из опер малороссийских композиторов.
  
  Новорожденный сын Авдея и Елены был наречен Анатолием и крещен в местной Соборной Рождество-Богородичной церкви. В личных анкетах, которые ему в позднейшие годы пришлось заполнять, в графе "национальность" указывал: русский, и в скобках добавлял: украинец.
  
  Молодые годы Анатолия Авдеевича прошли по большей части в Киеве.
  
  После смерти отца семья, в которой был еще сын Георгий и три дочери, жила небогато.
  
  Георгий поступил в военную службу. Закончив гимназию, то же хотел сделать и Анатолий, однако, был забракован медицинской комиссией по причине "слабых легких". Вместо того он поступил в университет (физико-математический факультет), а чтобы заработать сколько-нибудь денег, не забрасывая учебу, стал время от времени, главным образом в летние месяцы, наниматься на работу земским статистиком.
  
  Должность эта требовала постоянных разъездов по деревням Великороссии и Малороссии, и увиденное там, вдобавок к семейному воспитанию и чтению книг, предопределило радикально-революционный настрой Анатолия Авдеевича на всю его последующую жизнь: обостренное чувство сопереживания бедным и угнетенным и решительное неприятие существовавших в Российской империи порядков, равно как и вообще эксплуатации человека человеком. Характер же требовал воплотить эти принципы в жизнь.
  
  Интерес к "общественным вопросам", впрочем, был типичен тогда для немалой части интеллигенции и студенчества России и Украины. Многие жили этими вопросами, болея душой за нищее и забитое крестьянство, ненавидя самодержавие, зачитываясь писаниями видных "народников" и первых социал-демократов.
  
  После отмены крепостного права в 1861 году в России, отстававшей в этом отношении от Западной Европы лет на сто, стал быстро развиваться капитализм. Особенно бурно процесс этот, сопровождавшийся всеми жестокостями первоначального накопления капитала, двинулся в 1890-е годы.
  
  В одной из брошюр, написанных Анатолием Авдеевичем Дивильковским много лет спустя, он так характеризовал этот период российской истории:
  
  "Это было переходное время в России. Вместе с отъявленно-крепостнической политикой Александра III, приводившей все многомиллионное мнимо "освобожденное" крестьянство к окончательному разорению, расцветал махровым цветом и промышленный капитализм. Разорение крестьянства сказалось с ужасающей силой в голодовке 1891-92 годов в "оскуделом центре" России (черноземные, "чисто-земледельческие" губернии, как Воронежская, Тульская) и в Среднем Поволжье. Но именно эти голодовки, частью истребившие крестьянское население, другою частью дали огромный прилив дешевых, "голодных" рабочих рук в города - что в свою очередь создало основу для расцвета крупной промышленности. Быстро стали в то же время расти массы рабочего класса, этого необходимого спутника капитала и вместе - его злейшего врага".
  
  Неудивительно, что в отсталой, полуразоренной России, по словам деда, "семя марксизма давало более полный и легкий урожай, чем на прямой его родине - в цивилизованной, но "ожиревшей" от эксплуатации бесчисленных колоний Западной Европе". "Наблюдение картин голода и разрухи крестьянского хозяйства и одновременно - притока наемных рабочих на фабрики, роста машинной промышленности в городах толкало к принятию учения Карла Маркса; в этом учении революционно настроенные интеллигенция и молодежь находили то, что отличало марксизм от всех других течений демократической мысли, а именно - полное научное понимание двух вещей:
  
   а) внутренней механики развития господствующего во всех передовых цивилизованных странах капитализма, и
  
   б) путей и средств борьбы с этим угнетателем рабочего класса".
  С середины 1890-х годов мой дед быстро превращался в убежденного марксиста. В этом отношении к нему самому вполне применима характеристика, которую он дал потом (в набросках к книге "Жизнь Ленина") ранней эволюции студента Владимира Ульянова: "Главной наукой, которая его занимала (в годы учебы в университете - С.Д.), была наука революции. Видя кругом себя огромное крестьянское разорение, он искал его причин и средств к спасению и нашел то и другое в книгах Карла Маркса и его русских учеников, как старый революционер Плеханов".
  
  Уже в студенческие годы Анатолий Авдеевич принял активное участие в работе нелегальных марксистских кружков и в организации антиправительственных демонстраций учащихся киевского университета, за что был в 1897 году впервые арестован и заключен на непродолжительный срок в тюрьму.
  
  Это, однако, не охладило его революционного пыла: в 1898 году он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП), во главе которой стоял В.И. Ульянов (Ленин).
  
  С той поры борьба против российского самодержавия и всемирного капитала стала главной профессией А.А. Дивильковского. Как он сам позднее скажет (применительно к В.И. Ленину), "он, конечно, хорошо знал, что это дело не прибыльное, что его ждет только бедность да царская тюрьма, ссылка или даже виселица", но, как и Ульянов, он "думал только, как бы скорей и верней поднять рабочих, а за ними и крестьян".
  
  В некрологе по поводу кончины Анатолия Авдеевича в 1932 году видный ученый-большевик В.Д. Бонч-Бруевич писал:
  
  "В 1899 году мы видим студента Дивильковского пламенным пропагандистом среди рабочих киевских заводов, где он пользовался большой популярностью. Сотни рабочих вывел Анатолий Авдеевич на революционную социал-демократическую дорогу...".
  
  Политика и революционная деятельность не были, впрочем, единственной страстью Анатолия Дивильковского в ту пору. Другим, не менее пылким его увлечением была "Катенька" - дочь сосланного царским правительством в Сибирь за участие в революционных событиях 1863 года польского шляхтича Люциана-Франца Мацеевского. Еще будучи студентом, дед мой женился (правда, без венчания, т.е. по тем временам "незаконно") на Екатерине Францевне и лет через семь-восемь уже был отцом многочисленного семейства (два сына и четыре дочери).
  
  В 1900 году в связи с его участием в организации общегородской забастовки киевских рабочих возникла угроза нового ареста, теперь уже всерьез и надолго, и Анатолий Авдеевич, не дожидаясь прихода полиции, вместе с семьей покинул Киев. Началось длительное скитание по городам и весям России и зарубежья.
  
  Сначала Дивильковские уехали в Нижний Новгород, где Анатолий нанялся на хорошо ему знакомую работу - статистиком губернской земской управы. Там он, однако, долго не задержался - уже в сентябре следующего, 1901 года, оставив "по прошению" службу, он двинулся в Санкт-Петербург.
  
  Почему так скоро потянуло моего деда в столицу, можно понять, если учесть, какая там в то время назревала "заварушка". Под влиянием, отчасти, социал-демократической пропаганды, главным же образом - объективно существовавших в стране условий российский рабочий класс и крестьянство на рубеже двух столетий быстро и радикально революционизировались.
  
  Стачечное движение в городах Российской империи, говоря словами деда, "росло, как снежная лавина". В 1901 году оно вылилось на Обуховском заводе в Питере в вооруженное столкновение с полицией и войсками. В 1902 и 1903 годах на Юге приняло вид всеобщих забастовок, сопровождавшихся в Ростове, Одессе, Харькове и Киеве многотысячными демонстрациями на улицах.
  
  Революционное брожение передалось и крестьянским массам. В Полтавской, Харьковской губерниях, потом и в других произошли крестьянские волнения с потравами и порубками, с поджогами и разграблением помещичьих усадеб. Волнения усмирялись казачьими нагайками.
  
  Брожение в деревне воскресило замершее было революционное "народничество" среди интеллигенции и студенчества. Под именем "партии социалистов-революционеров" (эсеров) оно стало применять способ борьбы "единоличным террором", т.е. убийством отдельных лиц из правительства. Были убиты министры царского правительства Сипягин, Боголепов, уфимский губернатор Богданович и некоторые другие. Но, по мнению таких, как А.А. Дивильковский, социал-демократов, это "вовсе не было пригодно для воспитания масс к прямой борьбе".
  
  В такой обстановке, по решению руководства РСДРП, мой дед наряду с некоторыми другими социал-демократами был направлен в С.-Петербург для ведения организаторской и пропагандистской работы среди фабрично-заводских рабочих.
  
  Но прежде, чем он покинул Нижний Новгород, случилось событие, немало повлиявшее на дальнейшую судьбу Анатолия Авдеевича и его семейства: он близко познакомился и подружился с Максимом Горьким (Алексеем Максимовичем Пешковым).
  Первый пролетарский писатель произвел на деда неизгладимое впечатление - об этом говорит хотя бы то, что родившегося в 1904 году своего второго сына (первый - мой будущий отец Иван - появился на свет в ноябре 1901 года) Анатолий Авдеевич назвал в честь Горького Максимом.
  
  Симпатия была, кажется, взаимной. Во всяком случае, ставший к тому времени уже известным, а потому и "денежным" человеком А.М. Пешков помогал постоянно нуждавшейся многолюдной семье Дивильковских материально. Вот что писал он об этом российскому меценату К.П. Пятницкому в С.-Петербург в сентябре 1901 г.:
  
  "...Ох, я знаю, что трачу очень много денег! Но было бы хуже, если б я, имея их, не тратил. Ведь так? Ну, конечно. А время стоит - очень нуждающееся в деньгах. Вот у нас... один статистик, Дивильковский, замечательно хороший и даровитый человек, остается без заработка, с беременной женой в Ардатове, откуда ему нужно ехать в Питер, [дал ему] 350р. Он, Див[ильковский], придет к Вам просить переводов - переводит какие-то науки у Ермолаевой - Вы, пожалуйста, обратите на него внимание"
  
  Впрочем, за всем этим стояла не только личная взаимная симпатия, но и политика: Екатерина Францевна писала в своем письме в Гос. Литературный музей, что после переезда Дивильковских в С.-Петербург в 1901 году "Алексей Максимович предложил ему (Анатолию Авдеевичу - С.Д.) оставить всякую работу с тем, чтобы целиком взяться только за партийную работу ввиду серьезности момента". "Алексей Максимович сам (или комитет ему поручил) аккуратно давал нам 100-150 руб. в месяц на жизнь и расходы по работе...". Знакомство с М. Горьким подтолкнуло Анатолия Авдеевича также и к тому, что он впоследствии называл "своей литературной работой", - занятию литературной критикой и публицистикой, которое, после революционной деятельности, стало его второй профессией.
  
  Неудивительно, что самая ранняя из известных мне журнальных статей А.А. Дивильковского называлась "Максим Горький". Помещенная в трех номерах издававшегося в Москве левого журнала "Правда" за 1905 год, она была посвящена анализу ранних произведений писателя и излагала его мировоззренческую концепцию - своего рода взгляд на мир его глазами.
  
  Не берусь судить, насколько точно отражено в статье то, что действительно хотел сказать в своих ранних рассказах и повестях Максим Горький, но собственные взгляды, убеждения и эмоции автора статьи, моего деда, предстают здесь, мне кажется, со всей полнотой и отчетливостью. С другой стороны, то, что написано в статье, сильно смахивает на попытку изложить идейное и нравственное кредо большевизма так, как Анатолий Авдеевич его видел и понимал.
  
  Вот, в сжатом виде, эта романтически-философская и, вместе с тем, революционно-взрывная концепция:
  
  "Присматриваясь к окружающей действительности, мы легко обнаруживаем, что человеческое общество состоит из индивидуумов, наделенных разными душевными качествами и свойствами.
  
  Комбинации этих свойств бесконечно разнообразны, однако, определенные категории, или типы, среди них можно все же выделить.
  
  Все они распадаются на две большие группы: первая - свойства души, отражающие подлинно человеческие ценности, вторая основана на ценностях мнимых и ложных.
  
  К положительной категории истинно человеческих свойств относятся исключительно те свойства натуры и, соответственно, те типы поведения человека в обществе, которые направлены к соединению людей; в их основе лежат чувства, привязывающие одного человека к другому, или социальные чувства; вытекающие из них поступки именуются общественными.
  
  Вторая категория - это свойства и поведение асоциального, антиобщественного характера; в их основе лежит крайний индивидуализм, для которого высший закон - собственная прихоть; они не наполнены никаким идеальным содержанием и достойны осуждения.
  
  К разряду идеальных, или истинных, человеческих свойств должны быть отнесены, в первую очередь, щедрость и великодушие, презрение к деньгам; в категорию же антиобщественных входят эгоизм, себялюбие, жадность, а также властолюбие.
  
  Приходится признать, что большинство людей обуреваемо жаждой богатства и наживы, и все вокруг покрыто пеленой заскорузлого служения одному телу. Трудно не придти к мрачному взгляду на жизнь как на свалку зверей-людей, руководимых жадностью.
  
  Наиболее распространенный тип людей - обыватели, мещане. Они бесчисленны, как песок морской. Мещанство - это среда, где очумевшие от однообразия и скуки люди без толку грызут друг дружку и самих себя и вертятся, без исхода, как белки в колесе...
  
  Мещане разменяли человечество на мириады разрозненных капель, из которых каждая вопит, что "личность свободна", понимая под свободою отчужденность от всех других капель, право на служение самому себе, без оглядки на чужую долю.
  
  Мещане - это персонажи, у которых вытравлены из души последние следы влечения к сверхобыденному, высокому, в то время как выше всего в людях стоит страстное стремление осуществить великое на земле. Вот почему мещанская среда есть среда угашения духа, по преимуществу. В целом же окружающий мир - это корыстное царство "золотого тельца".
  
  Поскольку это так, современное устройство жизни есть попрание человеческой сущности; черты эпохи выступают, как ужасающая, адская насмешка над естественным, над истинно человеческим, над прекрасным, над поэзией, - словом, над хлебом и водою человеческой души.
  
  Плохо в этом мире нищим духом, социальным сиротам - имя же им легион. Плохо поэтам и философам: окружающие их условия убивают их таланты и смеются над ними. Жизнь, одержимая непролазным своекорыстием, есть синоним скучной прозы, противной их душе...
  
  Деньги - вот квинтэссенция корысти и бездуховности, а их всемогущество - вершина зла. Идеальное начало в человеке прямо исключает всякую мысль о служении деньгам и предполагает прежде всего свободу от корыстной заразы.
  
  Совесть восстает против влияния и могущества той прослойки людей, что стала хозяином жизни в царстве "золотого тельца" - купцов и капиталистов. Они - источник порчи жизни, ее затхлого, враждебного всякой красоте духа. Они грубы, чаще всего - глупы, не имеют представления об Отечестве и ничего выше пятака не знают.
  
  И все же, как ни достойны осуждения людские пороки, в конечном счете люди сами по себе ни в чем не виноваты. Они - не плохие, а всего лишь "помраченные жизнью"; не собственная злая, порочная воля, а дурная среда чаще всего определяет их злые поступки.
  
  Все несовершенства человека целиком лежат виною на враждебном человеку состоянии междулюдской, социальной атмосферы; сам же человек - совершенство, ибо он родится идеалом. И если окружающая действительность представляет ужасающее наш взгляд колоссальное собрание человеческих уродов с ненасытным, бездонным брюхом и без сердец, - то это просто является показателем внешней невозможности для человеческого существа развиваться в иные, более ему свойственные формы.
  
  Люди, их души - не свободны, потому что бог безмерного эгоизма, бог корысти, или, что то же самое, - капитал, опутывает и приковывает их к себе золотыми цепями. Жадный человек - раб. Настоящее сознание свободы (а свобода или несвобода всегда связаны с внутренним состоянием, сознанием индивида) возможно лишь в области бескорыстного, ибо все корыстные побуждения имеют свой корень во внешней среде, все они привязаны к средствам существования и поддержания нашего бренного тела.
  
  Но такое положение не является фатально предопределенным и вечным. Подобно тому, как каждый индивид родится совершенством и теряет это свое качество под влиянием среды, так и само человеческое общество изначально было иным.
  
  Было время, прекрасное время, когда природная красота и сила духа людей не знали тисков, сдавливающих их свободное развитие, когда героизм составлял истинный культ людей, а подвиги - душу жизни, как сила вообще - душу природы.
  
  История сделала в дальнейшем из самой действительности такую сплошную фантасмагорию, где наилучшие намерения обращаются в свою противоположность, и тем самым она, история, совершила преступление против людей.
  
  Надо вернуть человечество к той настоящей, нормальной, как бы богоустановленной жизни; к укладу, согласному с природой, просторному для человека. Надо установить привольный строй жизни целого общества вместо широкой масленицы для отдельных, хотя бы и исключительно ценных индивидуальностей.
  
  Вернуть те времена - значит вырвать людей из рабской зависимости от "золотого тельца", освободить их от корыстной заразы, придать жизни такую форму, где бы каждая личность не только внутри себя, но и во внешнем проявлении чувствовала себя свободной, не стесненной необходимостью служить, как господину, своим материальным потребностям.
  
  Задача эта не нова, - по сути дела, к ее решению стремились лучшие умы России на протяжении многих поколений. Все русские писатели-реалисты, начиная с А.С. Пушкина, стоя на почве учения о могуществе среды над человеком, видели, как великодушные движения души встречают невозможно скверные условия для своего полного проявления, и искали жизни, стройно направленной к человеческим, а не каким-то внешним целям. Но, не находя такой жизни вокруг себя, они тщетно искали возможности ее осуществления и выводили образы героев борьбы за главенство человека.
  
  Продолжая дело писателей и мыслителей прошлого, новые творцы, подобные Максиму Горькому, дают ручательство за достижение действительной перемены. Наступает пора изменения всего уклада жизни; жизнь ждет своего обновления, - злые духи, сумевшие в прошлом отравить, поработить героическую мощь человека, скоро будут изгнаны.
  
  Существующие формы жизни должны быть разбиты и разрушены, и они будут разбиты и разрушены для того, чтобы создать другие, более свободные, на месте тесных.
  
  Историческую эту задачу призваны решать, в первую очередь, герои - сильные личности, не запятнанные никакою долей рабства, воплощающие лучшие, подлинно человеческие качества и отмеченные безграничной страстью и способностью к действию... Среди малодушия и апатии окружающих герои, как маяки, указывают дорогу, жаждая схватиться с ненавистными жизненными течениями.
  
  У новых героев новая мораль, здание которой созидается ныне различными строителями во всем мире, а не только в России. Первая и главная заповедь этой морали - решительное неприятие меркантильного духа современности, всепокупающей силы денег и ненависть к ее носителям; острое желание разорвать опутывающие людей "золотые сети", уничтожить тяготеющее над всею эпохой проклятье - путы капитала.
  
  Новый герой самодостаточен, он не нуждается ни в каком дальнейшем совершенствовании или самоусовершенствовании; новое слово есть слово гордых, самоуверенных, знающих себе цену бойцов.
  
  Новая мораль имеет еще и ту особенность, что она основывается на нравственном монизме: она отвергает противопоставление "добра" и "зла". "Добро" и "зло" теряют свой двуликий адско-райский характер. Добрые и злые поступки более не подвергаются суждению, осуждению, одобрению, глядя по количеству заключенной в каждом из них эссенции добра или зла; они просто служат показателем свободы для героического подвига в данный исторический момент, или показателем стеснения этой свободы, причем "добрый" поступок может иной раз указывать и на стеснение, так же как и "злой" - на освобождение...
  
  Но новая мораль не боится, что свою человеческую волю человек поймет, как разухабистое "все дозволено", - ведь понятие о высоком, благородном, чистом, прекрасном не есть монополия добродетельных моралистов, оно есть неотъемлемая собственность каждого человека...
  
  Приверженцы новой морали говорят: "позвольте все человеку, пустите его ходить, ради Бога, одного, освободите его от сковывающих его пут, и он достанет головой до неба!"
  
  Поскольку в одиночку никакая, даже самая героическая личность не в состоянии одолеть слепые силы среды, ей требуется армия помощников. Такая армия должна состоять из более массовой разновидности сильных людей, не позабывших духовной родины человека и готовых, если понадобится, умереть за дело вождя.
  
  Как и герои-вожди, такие воины находятся повсюду, а больше всего их - в среде множащегося в России промышленного пролетариата.
  
  Но назрела ли в действительности задача преобразования всей жизни на основе новой морали? Не выдумка ли это досужих умов, идеалистов-фантазеров или, хуже того, авантюристов?
  
  Нет! Героическая идея, соединяющая людей, реально существует, просто она выродилась, и это вносит в жизнь картину разлада, разброда, разъединения.
  
  Это правда, что со времени героических периодов, о которых остались предания у всех народов, стихийные, материальные силы действовали в человеческих обществах таким образом, непрерывно в одну сторону, что самое понятие "цивилизация" едва ли не стало синонимом рабского состояния человеческого духа... Но это вовсе не значит, что, в конце концов, сам стихийный процесс (совершающийся ведь над теми же людьми) не приводит рано или поздно к порогу лучшего будущего, когда сами же необходимые материальные силы властно потребуют перемен...
  
  Многие признаки говорят о том, что История ощутила уже жажду высшей формы, занята уже новой задачей и зовет героев: "все наверх!" А в России на рубеже двух веков появились уже вполне пробужденные, вполне сознательные герои и воины, чистые носители героической идеи, определившие врага и пути его одоления".
  
  К потенциальным героям и воинам предстоявших революционных схваток -пролетариям, Анатолий Авдеевич и двинулся, напутствуемый любимым писателем, сопровождаемый женой и малолетними детьми, в конце первого года двадцатого столетия.
  
  В "северной столице" и еще севернее
  На какое-то время Дивильковские обосновались в С.-Петербурге, на Выборгской стороне. Екатерина Францевна позднее вспоминала в одном из своих писем: "Жили мы на Песках, на Болотной улице, семья была он, я, сестра его - медичка и пятеро ребят наших. Вечно жили у нас то нелегальные - напр., Саша Рерих и рабочий Василий Иванович, то приезжие. Была специально устроенная комната, которую сразу нельзя было найти... Я училась на акушерских курсах, и у нас было нечто вроде столовки, где обедали мои Надеждинские, Рождественские курсистки, исполнявшие разную партийную работу, напр. - склад литературы, разноску литературы, явки и т.д. Помню, что на одном допросе мне сказал жандармский ротмистр - "мы знаем, что вы держали столовку без разрешения, но из-за вашей кучи ребят мы понимаем, что вам надо было подработать на пропитание", - и ни одна курсистка... не была потревожена".
  
  Анатолий Авдеевич по приезде в С.-Петербург поступил в распоряжение местного комитета социал-демократов - "искровцев" (т.е. сторонников В.И. Ленина) и целиком отдался революционной деятельности. Эта деятельность довольно полно отражена в одном официальном документе, хранящемся у меня в копии.
  
  Дело в том, что по прибытии в столицу Империи дед, видимо, довольно скоро был взят под наблюдение полицией, а спустя полтора года, в июле 1903-го, арестован по доносу некоего Миллера, провокатора, засланного в социал-демократические кружки.
  
  Вот как описываются действия моего деда на последнем этапе его пребывания на свободе в С.-Петербурге в "Обвинительном акте о сыне чиновника Анатолии Авдееве Дивильковском, мещанке Лее Брохе-Погост, крестьянине Николае Николаеве Юникове и финляндском уроженце Александре Васильеве Шотмане":
  
  "В июле 1903 года в С. Петербурге по распоряжению местного охранного отделения были произведены аресты нескольких лиц, принадлежавших по сведениям того же отделения к тайному сообществу "Российская социал-демократическая рабочая партия" и занимавшихся преступной агитацией среди фабричного населения столицы.
  
  Из осмотра приобщенных к делу изданий названной "партии" усматривается, что она поставляет своею основною задачею замену существующего в России общественного строя социалистическим и для достижения этой цели стремится к ниспровержению Самодержавного образа правления в видах замены такового демократическою республикою. Считая, что выполнение этого плана должно быть делом рабочего пролетариата, члены сообщества предпринимают пропаганду социалистических идей в трудящихся классах, подстрекают их посредством агитации к борьбе с капиталистами и правительством путем стачек, демонстраций и всевозможных протестов, а также к ежегодному демонстративному празднованию дня 1 мая. Для большей успешности означенной борьбы сообщество стремится к организации рабочих в тайные сплоченные кружки, формирует таковые на фабриках и заводах, причем отдельные эти группы объединяются в районные организации, руководимые местными комитетами партии, образуемыми в наиболее населенных рабочими центрах Империи. Главная группа именуется "Центральным комитетом", имеющим свой печатный подпольный орган - журнал "Искра", орудиями же пропаганды и агитации являются устные беседы интеллигентных членов сообщества с фабричными, а также массовое распространение среди последних произведений нелегальной литературы.
  
  На возникшем по настоящему делу дознании установлено существование в столице "С. Петербургского комитета Российской социал-демократической рабочей партии", а также занятия социалистическою пропагандою Александра Шотмана, Анатолия Дивильковского, Николая Юникова и Леи-Брохи Погост. В отношении преступной деятельности этих лиц обнаружены следующие сведения.
  
  ... 5 июня Юниковым была организована сходка районных представителей, на которой присутствовали Никита Салин, Александр Николаев, Тильте, не установленный дознанием некий Миллер и "интеллигент" Анатолий Дивильковский, который, по словам названного Николаева, находился в непосредственных сношениях с "комитетом" партии и называл себя участником сходки "Иваном Ивановичем". Последний, как видно из показаний Николаева и Тильте, разъяснял собравшимся правила конспирации, а именно указывал, что нужно ходить по улице не оглядываясь, садиться в трамвай не сразу, а пропустив вагон, догонять его, дабы избегнуть наблюдения со стороны полицейских агентов; тогда же Дивильковский заявил, что у него имеются две квартиры, из коих на одной он имеет свидания с членами Центрального комитета, а на другой с пропагандистами. Затем Дивильковский распределил между присутствовавшими организационные обязанности и назначил участникам собрания клички, а именно: Силина назначил организатором кружков на фабриках Выборгского района, Юникова - под именем Гавриила Ивановича - кассиром того же района, Николаева, под кличкою "Михаила Матвеевича" - организатором всех кружков среди рабочих завода Лесспера, Тильте - под именем "Вильгельма Андреевича" - организатором тайных кружков на заводе Нобеля.
  
  ...На основании изложенного уроженец прихода Русскиало, Выборгской губ., Александр Васильев Шотман, 23 лет, сын чиновника Анатолий Авдеев Дивильковский, 30 лет, крестьянин Костромской губ. Нерехтского уезда, Писцовской волости Николай Николаев Юников, 23 лет, и Витебская мещанка Лея-Броха Мордухова Погост, 23 лет, обвиняются в том, что в 1903 году приняли участие в сообществе, присвоившем себе наименование "Российской социал-демократической рабочей партии" и поставившем своею целью низвержение установленного законами основными образа правления и изменение существующего в Империи общественного строя, причем в целях осуществления задач упомянутой партии Шотман, Погост и Юников распространяли от имени означенного сообщества и других революционных партий подпольные издания, в которых заключается призыв к ниспровержению существующего в России общественного строя, и, кроме того, Шотман, Юников и Дивильковский формировали в фабричной среде тайные организации, в которых Дивильковский вел революционную пропаганду.
  
  Описанные преступления предусмотрены 126 ст. угол. уложения.
  
  Вследствие этого и на основании 2 п. 1032 ст. уст. угол. суд., Погост, Дивильковский, Шотман и Юников предаются суду С. Петербургской Судебной Палаты с участием сословных представителей".
  
  Документ этот был составлен и подписан товарищем прокурора Санкт-Петербургского Окружного суда позднее, в июле 1905 года. Летом же 1903-го, после ареста, Анатолий Авдеевич был заключен в тюрьму - знаменитые петербургские "Кресты".
  
  В "Крестах" дед мой просидел полгода: в январе 1904 года, в день объявления русско-японской войны, его выслали в качестве подследственного, впредь до суда, на Север, в город Архангельск.
  
  На Севере, куда Анатолий Авдеевич отправился с семьей, ему было, конечно, легче, чем в "Крестах". Но одолевала нужда.
  
  По словам Екатерины Францевны Мацеевской-Дивильковской, "в Архангельск Алексей Максимович (М. Горький) продолжал нам писать и посылать, кажется, по 60р. (не каждый месяц, а в те месяцы, когда не было заработка литературного, - муж работал в "Правде"), т.к. муж от полиции получал только 11 руб. пособия - он не считался семейным, т.к. мы были не венчаны, детей же было 6 человек"
  
  Многодетность и нужда не помешали Анатолию Авдеевичу использовать невольный досуг в Архангельске для того, чтобы приняться за "литературную работу". Именно там он написал очерк "Максим Горький" и еще несколько журнальных статей литературно-критического и краеведческого характера. Многие из них сохранились и могут быть найдены в хранилищах Государственной публичной библиотеки в Москве.
  Что же касается переписки А.А. Дивильковского с М. Горьким, то несколько писем помещены в собрании сочинений последнего. Приведу одно из них (с сокращениями):
  
  А.М. Горький - А.А. Дивильковскому, 11/24 декабря 1904, Рига.
  
  "А я, между прочим, захворал, из Питера улепетнул, думал ехать в Гомель на процесс и, попав в крепкие объятия инфлюэнции с осложнениями, застрял здесь.
  
  Одиннадцать дней прошло со времени Вашего письма, и Вы уже знаете, что начальство делает все усилия изменить погоду, находя весну "преждевременной". Попытки более или менее нелепые, смешные, и, конечно, они только повышали бы настроения общества, если бы хозяевами момента были не либералы, а другое, более энергичное племя. Но либералы - трусят... В общем же, невзирая ни на что со стороны начальства, настроение повышается, и, если окраины - Кавказ, Финляндия, Прибалтийский край - во-время мобилизуются, начальству придется туго. ...Числа 17-го буду в Питере и оттуда пошлю Вам денег. "Дачники" шли со скандалом, я - доволен. Пьеса неважная, но, куда метил, я попал.
  
  А прислать ее не мог по двум причинам - было некогда и - не было времени. Третья - забыл. Пришлю! ...Ох какое время! Даже язык высунуть от усталости и то некогда.
  
  Новому Максиму - привет! И всем старым, и супруге, и Вам.
  
  Жму руку,
  А.П"
  
  "Весна" и "повышение настроения общества", о которых упоминается в приведенном письме, означали назревание революционных процессов в России, вылившихся в драматические события 1905 года.
  
  Как писал Анатолий Авдеевич позднее в одной из своих лекций-брошюр, "грозное нарастание забастовочной волны (в 1905г. - С.Д.) завершилось небывалой в истории всероссийской железнодорожной стачкой, перед которой царь капитулировал 17 октября, издав манифест о "даровании" конституции, хотя... весьма урезанной". Был издан также указ об амнистии, освободивший моего деда от суда, следствия и ссылки.
  
  В ноябре 1905 года он вернулся в С.-Петербург, успев, однако, поучаствовать 17 и 18 октября 1905 года в политической демонстрации на улицах Архангельска и стычке между демонстрантами и членами промонархической "черной сотни". Железным прутом черносотенца деду были причинены в этой драке довольно сильные ушибы головы и ног, так что, как писала Екатерина Францевна в одном из писем, в С.-Петербург он "не приехал, а был привезен".
  
  Вернувшись в Питер и оправившись от побоев, Анатолий Авдеевич вновь поступил в распоряжение руководства социал-демократической партии и получил задание участвовать в организации Совета рабочих депутатов Выборгской стороны.
  ...На волне крупных стачек в 1905 году в ряде мест в России стали стихийно возникать Советы рабочих депутатов - беспартийные организации масс. Большевики во главе с Лениным увидели в Советах эффективный инструмент борьбы против царизма и буржуазии и одновременно - зачаток и прообраз новой, революционной власти. Поэтому перед членами РСДРП была поставлена задача участвовать в Советах, добиваться расширения и углубления влияния социал-демократии на пролетариат, а пролетариата - на ход и исход начинавшейся в стране революции. Для этого следовало привлекать к участию в Советах возможно более широкие слои рабочих, а также представителей крестьян, солдат и матросов; содействовать изживанию Советами и рабочими в них "иллюзий соглашательства с буржуазией", разъяснять "обманчивость форм буржуазно-демократического парламентаризма". Одним словом - вести дело к взятию Советами реальной политической власти путем свержения правительства, если необходимо - вооруженным путем. (В.И. Ленин, ПСС, Изд. 5-е., т. 12, с. 231; т. 35, с. 235.).
  
  Понятно, что задача формирования сильных пробольшевистски настроенных Советов в центре Российской империи - С.-Петербурге, в решении которой на А.А. Дивильковского была возложена не последняя роль, имела особенно важное значение: именно на питерский Совет, в первую очередь, стали бы опираться большевики в случае, если бы революция 1905 года закончилась победой.
  
  Однако история распорядилась иначе, и деду моему не довелось в ту пору много сделать в плане организации новой, революционной власти. Как он писал позднее, "до смерти напуганная либеральная буржуазия бросилась в объятия царя и стала применять массовый "локаут" (расчет) к рабочим. Ободренный этим царь решил покончить с рабочим "своеволием", арестовав и потом сослав Петербургский Совет. В ответ объявлена была новая всероссийская забастовка, но уставший от кризиса, безработицы и голода и мало еще спаянный организацией рабочий класс не провел ее дружно. И темное крестьянство в лице армии недостаточно поддержало. Только Московское восстание осталось геройским 5-ым действием этой трагической борьбы".
  
  В России наступила пора суровых репрессий против революционеров и одновременно - попыток властей провести некоторые буржуазно-демократические, "либеральные", как сейчас сказали бы, преобразования ("столыпинские реформы").
  
  Спасаясь от неизбежного нового ареста, Анатолий Авдеевич с женой и детьми уехал подальше от Питера, в Финляндию (она входила тогда в состав Российской империи), и поселился в Выборге.
  
  Во время пребывания в Выборге в семье Дивильковских произошло событие, само по себе не ахти какой важности, но заслуживающее упоминания по причине неординарности его участников: в феврале 1906 года в Выборгской римско-католической церкви Св. Гиацинта состоялось крещение двух младенцев - Ивана и Елены Дивильковских (Аленушка родилась в 1903 году).
  
  Крестным отцом ("восприемником") мальчика стал его родной дядя поручик Георгий Авдеевич Дивильковский; девочки же, согласно сохранившемуся "удостоверению", - "мещанин города Нижнего Новгорода Алексей Максимович Пешков".
  
  Не знаю, специально ли для того приезжал Максим Горький в Выборг; но сам факт участия его в обряде крещения подтверждает, что дед мой и "великий пролетарский писатель" были близки и дружны. Однако, если полагаться на свидетельства Е.Ф. Дивильковской, дружба эта в ту же пору и расстроилась7). 7 ) "С тех пор, ― писала далее Екатерина Францевна в том же письме, ― мы увиделись с Алексеем Максимовичем только в Москве. Когда мы приехали в Москву в ноябре 1918 г., в "Националь", в 1-й Дом Советов прибежал к нам Максим, сын Алексея Максимовича, который был учеником моего мужа по школе Ив. Ив. Фнулера в Женеве, и пришла к нам Екатерина Павловна Пешкова. С Алексеем Максимовичем муж встретился где-то на собрании...".
  
  Что же до решения крестить детей, да еще (под влиянием польки Екатерины Францевны, наверное) в католическую веру, то это было, думаю, со стороны деда Анатолия Авдеевича вынужденным шагом: назревала эмиграция, и надо было "выправлять бумаги".
  
  Находясь в Выборге, Анатолий Авдеевич основал и возглавил "русский отдел" местной социал-демократической организации, которая, между прочим, приняла участие в подготовке вооруженного восстания матросов в Кронштадте и Свеаборге летом 1906 года. Однако и эта попытка восстания закончилась неудачей, а волна репрессий против "бунтовщиков" накатилась на Финляндию.
  
  Через своих друзей, финских социал-демократов, дед узнал, что к местным властям поступило из Петербурга предписание его арестовать. И он вновь ударился в бега - на этот раз уже за пределы Российской империи. Началась долгая эмигрантская жизнь семьи Дивильковских.
  В "прекрасном далеке"
  В марте 1906 года Анатолий Авдеевич добрался до Швейцарии и поселился в Женеве. Было ему в ту пору 33 года, был он не очень крепок здоровьем и обременен многочисленной семьей.
  
  Имеется не так уж много следов литературной работы деда в этот период - пара упоминаний о статьях в "Дискуссионном листке" РСДРП и органе швейцарских левых - газете "Завтра" ("Demain"). Непросто было, наверное, Анатолию Дивильковскому найти источники пропитания для такой оравы - в буквальном смысле "семеро по лавкам" ― да еще и суметь дать детям недурное образование: мой отец, дядя Максим и все тетки учились в швейцарских школах и к моменту возвращения в Россию прекрасно владели двумя-тремя иностранными языками, в том числе французским - как родным (почти все сохранившиеся их письма той поры написаны по-французски).
  
  Видимо, "секрет" состоял, во-первых, в исключительно скромном образе жизни семейства; В.Д. Бонч-Бруевич в своем некрологе-воспоминании, касаясь жизни Анатолия Авдеевича Дивильковского в Швейцарии, писал, что тому "пришлось испить до дна горькую чашу тяжелого существования с семьей в голодное и безработное время эмиграции".
  
  Во-вторых, среди российских социал-демократов, живших за границей, практиковалась денежная и другая материальная взаимопомощь, причем следил за постановкой этого дела едва ли не сам В.И. Ульянов-Ленин. Дед как многосемейный товарищ, по-видимому, получал определенное вспомоществование из "партийной кассы".
  
  За счет каких средств формировалась эта касса, мне не известно, но думаю, что главную роль играли взносы российских "сочувствующих" богачей типа Саввы Морозова и гонорары писателей-партийцев, включая самого Ленина, а также Максима Горького.
  
  Сохранились указания и на то, что Дивильковские посещали в ту пору бесплатную столовую, открытую для российских политэмигрантов в Женеве в доме одного из них - В. Карпинского.
  
  По-прежнему Анатолий Авдеевич считал главным делом своей жизни общественную борьбу, по-прежнему тратил силы души и интеллекта на поиски путей осуществления дорогих ему идеалов социализма. Поиски эти не были ни просты, ни прямолинейны.
  
  В российском социал-демократическом движении все глубже пролегала трещина между твердыми приверженцами теории пролетарской революции, подразумевавшей не только устранение экономического могущества капиталистов, но и ликвидацию их самих "как класса", и различными фракциями сторонников более "мягкого" варианта продвижения к социализму, допускавшего компромиссы и сотрудничество с буржуазией.
  Первые стали известны в истории как "большевики", вторые же были названы "меньшевиками" (отчасти к ним примыкали также "эсеры").
  
  Под влиянием драматических, кровавых событий 1905 года в России водораздел между двумя течениями резко расширился и сделался непреодолимым.
  
  Стороны, до 1912 года формально сохраняя организационное единство в рамках РСДРП ("Российской социал-демократической рабочей партии"), спорили все более ожесточенно и по все более широкому кругу вопросов - об аграрной программе, об использовании легальных и нелегальных форм борьбы и т.п.; но в основе всех разногласий лежало то же фундаментальное противоречие: пусть, если необходимо, жертвы, насилие и кровь, ― лишь бы не капитализм, ― по сути дела, говорили большевики и готовили новый этап бескомпромиссной революционной борьбы; пусть, если это неизбежно, капитализм, лишь бы не революция, ― фактически возражали им оппоненты и стремились перевести стрелку на "чисто демократический", т.е. в рамках капитализма остающийся путь реформ.
  
  Много уже позднее, характеризуя причины и сущность этого раскола, А.А. Дивильковский писал:
  
  "Многие, если не большинство революционеров того периода принадлежали к интеллигенции, т.е. по существу дела к мелкобуржуазной демократии, и были лишь увлечены крайне острой в России политической борьбой левее своей собственной классовой позиции. Только Ленин и другие чуткие товарищи, группировавшиеся вокруг него, сумели раз навсегда перейти - "с оружием и багажом", по французской поговорке, ― на точку зрения рабочего класса. Остальные же в той или иной степени, одни раньше, другие позже, не выдерживали проверку практикой: приближение давно, казалось бы, жданной и желанной революции смущало многих, в том числе старейших, преданнейших, казалось, революционеров (как вся группа "Освобождение труда" во главе с Плехановым), непредвиденною ими силою грядущего революционного напора рабочих и крестьянских масс..."
  
  И в другом месте:
  
  "Ленин считал 1905 год подъемом на высшую точку в деле революции - вот почему он и не раскис, не изменил ее делу в последующие тяжелые годы, когда разбитая армия развалилась, истощенный страшным усилием борьбы трудовой народ наружно погрузился как будто в полный летаргический сон. Другие - меньшевики, как Плеханов, Мартов, эсеры, даже иные из большевиков в панике кто бежал от дела, кто проклинал революцию, слишком-де зарвавшуюся (Плеханов говорил: "Не надо было браться за оружие"), кто плелся позорно хвостом за кадетами (руководящей партией буржуазии), след., и на поводу у царя и его министров. Ругали на чем свет стоит нелегальную рабочую партию..."
  
  Далеко не все, считавшие себя социалистами, оказались тогда способны идти на дальнейшую конфронтацию с жестоко подавившим революцию царским правительством и блокировавшейся с ним буржуазией. Кто-то не смог или не захотел переступить моральный барьер, запрещавший сознательно подталкивать и направлять события в русло борьбы, заведомо связанной с жертвами и кровью...
  
  Такие люди порывали с Лениным и большевиками. Но и в их среде не было единства. В зависимости от степени влияния указанных соображений и факторов меньшевики той поры разделились на ряд групп и фракций - от так называемых "ликвидаторов", требовавших отказа от всех нелегальных форм борьбы вплоть до ликвидации самой партии, до "меньшевиков-партийцев", приближавшихся, хоть и не без колебаний и оговорок, к поддержке линии Ульянова-Ленина.
  
  Все эти споры велись, все эти страсти кипели и среди тех нескольких десятков российских социал-демократов, которые, как Анатолий Авдеевич, обосновались в Женеве. Участие в этих спорах и "разборках" было едва ли не главным занятием моего деда в ту пору.
  
  Ему, типичному интеллигенту-"литератору", вряд ли легко давалось подчинение суровым требованиям партийной дисциплины и участие в классовых стычках и побоищах, к которым продолжали звать большевики8). 8 ) Говоря его же словами, партия, как ее тогда понимали большевики, "должна была принять вид заимствованной от героев-"народовольцев" тесной, неуловимой подпольной организации опытных "профессиональных революционеров", проживающих - если надо - нелегально, по чужим паспортам, если надо - не знающих семьи и личных интересов, готовых всегда скрыться здесь, чтобы появиться там...".
  
  С другой стороны, не было ничего прочнее, глубже и искреннее его коммунистических убеждений. Это сочетание, думаю, и определило вектор движения А.А. Дивильковского в сумятице партийных пристрастий и дискуссий среди российских социал-демократов в период, последовавший за подавлением революционных выступлений 1905 года в России.
  
  Поначалу, оказавшись в эмиграции, дед примкнул к группе Плеханова, в котором чтил родоначальника марксизма в России, - т.е. к "меньшевикам-партийцам". Он занял в этой группе "крайне левый фланг" - фактически где-то между меньшевиками и большевиками. Когда же накал идейной и политической борьбы в партии стал достигать предела и "сидеть между двух стульев" было уже невозможно, Анатолий Авдеевич начал "дрейф" в сторону большевизма.
  
  В 1910 году, когда на какое-то время наметилось объединение усилий Ленина и Плеханова в борьбе против "ликвидаторов", А.А. Дивильковский вместе с некоторыми другими российскими социал-демократами попытался добиться соединения "плехановцев" с группой Ленина. Плеханов, однако, на это не пошел.
  
  Между тем, в Российской империи снова назревал глубокий социально-экономический и политический кризис, вновь закипала волна стачечного движения в городах и крестьянского брожения на селе. По словам деда, к 1914 году "дело зашло так далеко, что не вспыхни мировая война, рабочие Питера, а за ними Москвы и всей России уже померились бы снова силою с царем и буржуями. И февральская революция 1917 года случилась бы, может быть, тремя годами раньше. Но перебила дело война - отчасти, разумеется, и заведенная царем для спасения своей много-окровавленной короны путем отвлечения народного внимания на внешнюю опасность и на военную добычу - завоевание Константинополя, Галиции, быть может Персии и проч."
  
  В условиях вызревания революционной ситуации в России, когда уже нельзя было тратить все силы и время на теоретические дискуссии и требовалось переходить к практическим действиям, большевики по инициативе Ленина окончательно порвали с меньшевиками, в том числе Плехановым, и провозгласили свою, большевистскую организацию единственной действительной РСДРП. Было это в 1912 году. В том же году, почувствовав, что и для него пришло время четко определиться в своих симпатиях, дед мой тоже вышел из группы Плеханова.
  
  Вслед за большевиками он признавал теперь "жестокую, но единственную необходимость открытой гражданской войны", т.е. революционного захвата власти в России социалистами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
  
  В 1914 году, когда разразилась первая мировая война (и даже за некоторое время до этого), в центр споров в социал-демократической среде выдвинулся вопрос об отношении к лозунгу "обороны отечества". Позиция А.А. Дивильковского по этому вопросу была уже вполне "большевистской". Вот как он несколькими годами позднее оценивал сложившуюся в ту пору ситуацию:
  
  "Усиленная и быстрая концентрация мирового капитала, стекающегося в конце концов в руках немногих могущественнейших банков и трестов, должна была рано или поздно привести к ужасающему столкновению интересов между крупнейшими хищниками "великих" наций из-за внешних рынков, из-за колоний, вообще из-за верховного экономического господства в мире. Когда же это произошло, старый Плеханов и вся "Группа Освобождения труда", Каутский, считавшийся когда-то лучшим знатоком теории Маркса, Ж. Гэд во Франции и проч., и проч. - все вдруг позабыли слова Марксова "Коммунистического Манифеста" о "вопросе собственности" как "основном вопросе всего движения"... и принялись, как жалкие приказчики капитала, проповедовать "защиту отечества", т.е. защиту частной собственности капиталистов каждой нации".
  
  Но, спрашивал дед, не пожелавший отказаться от принципов, которых смолоду придерживался, "что же в своем отечестве при буржуазном строе защищать лишенному всякой собственности пролетарию?" И, как Ленин и другие большевики, он занял позицию "интернационализма", стал призывать к тому, чтобы одетые в солдатские шинели рабочие и крестьяне, - все равно, по какую сторону от линии фронта, - повернули бы штыки против своих угнетателей, "превратив войну империалистическую в войну гражданскую".
  
  Занятая позиция требовала действий, и дед стал действовать. В начале 1918 года он вошел в Женевскую группу российских эмигрантов-большевиков и принял участие в ведении антивоенной пропаганды и агитации в пользу Советской власти, в т.ч. во французских войсках. С этой целью ему не раз приходилось нелегально переходить швейцарско-французскую границу. За эту "подрывную работу", а также за укрывательство германского революционера Вейбеля, бежавшего из германской армии в Швейцарию и нашедшего на какое-то время приют на женевской квартире у Дивильковских, Анатолий Авдеевич был арестован швейцарскими властями и заключен в тюрьму летом 1918 года.
  Ближе к Ленину
  
  И вновь, как и в 1905 году, моего деда освободила пролетарская революция.
  
  Через свое первое дипломатическое представительство-миссию в Берне (Швейцария), которую возглавил большевик Я. Берзин,9) Советская Россия вступилась за русских эмигрантов-социалистов, добилась от швейцарских властей освобождения тех из них, кто был репрессирован, и оказала помощь в их возвращении на Родину. 9) В федеральных архивах Цюриха, с которыми знакомилась Анетта Карач-Гаттикер, автор вышедшей в 1975 г. в Швейцарии книги о покушении на советского полпреда в Италии В.В. Воровского, содержится любопытное свидетельство: как утверждал вернувшийся в начале 1918 г. из Советской России руководитель швейцарских коммунистов А. Платтен, в Москве тогда рассматривалась возможность назначения на пост советского полпреда в Берне самого Анатолия Авдеевича Дивильковского. В дальнейшем, однако, остановились на кандидатуре Берзина.
  
  Вот как рассказывал о последнем периоде жизни семьи Дивильковских в Швейцарии и ее переезда в РСФСР 16-летний Максим Дивильковский в одном из писем, датированном 8 июня 1920 года:
  
  "После твоего отъезда из Швейцарии и до июня-месяца (1918 г. - С.Д.) мы жили ужасно плохо, все время голодали.
  
  
  В июне Мария уехала в Берн работать в русской миссии, Иван уехал туда же месяц спустя. Нана работала в фирме "Демьер и Ко", на ул. Италии. Мы с Еленой жили за городом, в деревне Фоссар... Затем, 3 августа, папа был арестован и отправлен в Цюрих, в тюрьму. Тогда мама, Елена и я тоже отправились в Цюрих. Там мы оставались до 1-го сентября, когда папу освободили... Потом папа уехал в Берн устраивать наш отъезд в Россию. В начале октября все собрались в Берне... Все вещи были распроданы... 2 ноября мы отправились на поезде, набитом эмигрантами, русскими солдатами и т.д... Три дня потребовалось, чтобы пересечь Германию... Затем ехали через Польшу - Калиш, Лодзь, Варшаву, Брест-Литовск и Барановичи. По дороге половина пассажиров заболела испанским гриппом, Елена, мама и я тоже. В Барановичах нас поместили в бараки, и мы там прожили четыре дня. Мама и я поправились, а у Елены началось воспаление легких. Потом нас отправили в вагонах для скота до границы, на реке Бобр. Там нас высадили на снег, и поезд ушел. Елену поместили в бараке для немецких солдат, другие больные спали прямо на снегу. Елена все время бредила. На следующий день отправились - одни пешком, а больные на телегах до Бобра, на русской территории. Это было 16 ноября 1918 года. 17-го в 2 часа ночи Елена умерла. Ее похоронили в три часа дня на деревенском кладбище. На следующий день мы отправились в русских вагонах до Москвы, куда прибыли 22 ноября...".
  
  Так семья Дивильковских лишилась одной из дочерей. На память об Аленушке, крестнице Максима Горького, в семейном архиве хранится письмо, которое она отправила сестре Юлии в Женеву в январе 1917 года из Канн, Франция.
  
  Как видно из письма, Алена уже тогда была тяжело больна, и, по-видимому, по рекомендации врачей моя бабушка, Екатерина Францевна, вывезла ее к морю в надежде, что там девочка окрепнет и поправится.
  
  Письмо это, мне кажется, не может не тронуть глубиной чувства и недетской серьезностью: Алене, когда она его писала, было всего тринадцать лет. Привожу выдержки из него в переводе с французского языка, на котором письмо было написано:
  
  "Канны, вторник, 3 января
  
  Юленька, я не смогла написать тебе сразу, потому что была очень, очень утомлена дорогой. Я и сейчас не в состоянии много писать, хотя чувствую себя значительно лучше...
  
  Наконец-то я в этих Каннах, куда так хотела попасть! Не могу передать, как я счастлива, - особенно со вчерашнего вечера, потому что приходил мой доктор, который мне очень понравился... Он похвалил меня за то, что я была умницей и так долго просидела, не двигаясь, в шезлонге, и сказал, что я буду вознаграждена за это: еще несколько дней, и мне можно будет вставать и потихоньку привыкать двигаться... И скоро, о радость! я смогу выходить на улицу.
  
  23 января
  
  Вот уже почти три недели прошло, как я начала это письмо, и так много с той поры переменилось. Я уже не лежу в постели и не так устаю писать... Я очень, очень рада, что ко мне возвращаются силы... Но в данный момент я в плохом настроении-в одном из тех приступов дурного расположения духа, без всякой особой причины, когда все вокруг кажется гадким и банальным и все прохожие на улице раздражающе вульгарны... когда хочется запереться в башне из слоновой кости, спрятавшись ото всех... или, за неимением башни из слоновой кости, хотя бы просто одеть свою новую кофточку - шелковую, ярко-синюю, сделать прическу и немножко попудриться... Мне стало бы веселее!.. Но мама в комнате, и, узнай она, о чем я думаю, она была бы шокирована. И я довольствуюсь тем, что гляжу в камин, где пляшут маленькие синие язычки пламени на раскаленных докрасна поленьях, и на веточки свежей, только что сорванной мимозы. У меня в вазе стоят еще фиалки, - они такие нежные. Их я тоже нашла и сорвала сегодня днем... Они так хорошо были спрятаны в траве и листьях, что их выдавал только запах. Первые январские фиалочки! Я им так обрадовалась, а когда срывала их, то забыла даже, что над головой у меня хмурое серое небо...
  
  10 часов вечера
  
  Юленька, я делаю большую глупость - продолжаю писать в такой поздний час... Надо бы быть умницей и спать... Но в голову лезет столько разных мыслей... Я думаю о мужестве... О тех тяжких часах, когда трудно жить, как это мне представилось сегодня..., о мрачных часах, которых так много в этой жизни и которые, вопреки всему, нужно уметь превратить в радостные, веселые... Да, надо уметь гнать от себя все безобразное, банальное и глупое... Надо уметь, надо хотеть жить в красоте, несмотря ни на что.
  
  Иногда нужно так мало, чтобы пробудить дремлющую в глубине нас другую жизнь... И ничто не причиняет столько страданий, не порождает в душе такого отвращения к окружающему, как сознание, что эта внутренняя жизнь в тебе угасла. Когда живешь только наружно, ... чувствуешь себя такой опустошенной, так иссушено твое "я", точно ему не хватает жизненных соков.
  
  Но когда просыпается внутренняя жизнь, - ах, как она прекрасна!.. Ужасна не смерть, настоящая смерть, которая есть всего лишь переход в истинную жизнь, - ужасна "смерть заживо", которая подкрадывается коварно, как болезнь. Надо гнать ее от себя - и для этого есть средство: надо сделать над собой усилие, усилие трудное, которое дорого стоит... Усилие доброты... Поднять из глубин, вывести наружу и распространить вокруг себя ту, щедрую жизнь. Отдавать, бескорыстно отдавать всю себя другим... Потому что отдавать - не значит растрачивать попусту... человек создан не для того, чтобы принадлежать себе; надо, чтобы он беззаветно отдавал себя другим, - и в этом его величие...
  
  Суббота, 27
  
  Юленька! Я должна закончить это письмо... Оно немножко странное и, несомненно, нисколько тебя не заинтересует. Но, как я уже говорила, я всегда пишу под влиянием минуты, все, что попадет мне на карандаш... Сегодня на ум идет одно, завтра другое... Но мне кажется, что во всем этом есть свой порядок, своя связь... все увязывается с одним, главным, и это главное - моя вера... Моя прочная, все более твердая христианская вера, подобная стволу могучего дерева, из которого могут вырастать тысячи веточек, тысячи сумасшедших капризных зеленых побегов...
  
  Моя милая Юленька, как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь, рядом со мной; видеть, говорить, спрашивать, слушать тебя, как в прошлый раз, когда ты приходила перед своим отъездом и мы чувствовали себя такими близкими друг другу... После того, как ты ушла, вернулась мама, очень усталая, поэтому, наверное, к лучшему, что тебя уже не было... У меня опять были с ней трудные объяснения - все о том же, о религии... Если ты еще увидишь ее после ее возвращения в Женеву, постарайся не говорить ей ничего, что могло бы напомнить ей об этом...".
  
  Конец письма Алены, к сожалению, не сохранился. Самой же девочке, этой юной христианке в семье убежденных атеистов и революционеров, оставалось жить меньше двух лет... Светлая память!
  Что касается Юлии и двух других сестер - Маши и Насти, то все они благополучно вернулись в Советскую Россию, впоследствии повыходили замуж, народили детей и прожили долгую, хотя и очень разную, но вполне достойную и по-своему интересную жизнь.
  
  Это относится и к младшей из оставшихся, Насте, которая отличилась поначалу столь же экстравагантным, сколь и кратковременным первым браком, о котором стоит упомянуть.
  
  Дело в том, что мужем моей тетушки, которую в семье называли "Нана", стал, было, никто иной, как гроза российской "контры", заместитель Феликса Дзержинского по ВЧК (Всероссийской чрезвычайной комиссии) латыш Ян Петерс. История романа между "Нана" и Петерсом описана моим отцом Иваном и дядей Максимом в их письмах, соответственно, сестрам Марии и Юлии (первое письмо написано в марте, второе-в июне 1920 года). Иван Дивильковский изобразил дело так:
  
  "В ноябре 1919 года Нана влюбилась в Петерса из Чрезвычайной комиссии и вышла за него замуж; но Петерс сразу же после этого уехал в Ростов-на-Дону, где он теперь и пребывает, а Нана выплакала все глаза, его ожидаючи".
  
  По версии же Максима (более поздней по времени и потому несколько более полной), "Нана помолвилась с Петерсом, он уехал в Ростов и там заболел тифом; она поехала к нему, он ей разонравился, она разорвала помолвку и укатила в Кисловодск". В дальнейшем легкомысленная "Нана", проработавшая некоторое время в Народном комиссариате по иностранным делам, нашла там себе нового супруга.
  
  Скоротечная любовь между Настей Дивильковской и Яном Петерсом вряд ли оказалась бы возможной, если бы не существовало довольно тесной связи между семьей Дивильковских и ВЧК, - двое молодых людей познакомились, разумеется, не на улице. Никто иной, как Екатерина Францевна Мацеевская-Дивильковская, моя бабка, польская дворянка по происхождению и мать пятерых детей, сотрудничала (разумеется, с ведома деда) в грозных девятнадцатом и двадцатом годах с грозной "чрезвычайкой", - кажется, главным образом в качестве связной...
  
  Коль скоро пришлось упомянуть о дочерях Анатолия Авдеевича и Екатерины Францевны, - два слова и об их сыновьях:
  
  ...В конце 1918 года в Москву из Швейцарии вместе с родителями и сестрами прибыли двое молодых Дивильковских - Иван 17-ти и Максим - 14-ти лет от роду. Были они оба не очень крепкого здоровья: у Ивана находили туберкулез легких, Максим же за то, что постоянно болел и "куксился", по аналогии с "Горьким" был прозван в семье "Максимом Кислым". Зато были они, бесспорно, не глупыми, грамотными и по-европейски воспитанными юношами, прекрасно владевшими как русским, так и французским языками и способными, при необходимости, объясниться также по-английски, по-итальянски и по-немецки.
  
  Если учесть, что это были дети человека, лично известного В.И. Ленину (о чем чуть ниже), то едва ли стоит удивляться тому, что довольно скоро оба оказались на службе в Народном Комиссариате по иностранным делам (Наркоминдел) - Иван сразу же по прибытии в Москву, а Максим года два спустя.
  
  В дальнейшем пути в карьере Ивана и Максима Дивильковских разошлись; однако, судьбы их схожи тем, что оба прожили жизнь трагически короткую, но по-своему насыщенную и яркую.
  
  Мой отец Иван Анатольевич довольно быстро продвигался по служебной лестнице в Наркоминделе: двадцати семи лет отроду он стал секретарем коллегии наркомата (должность, в дальнейшем переименованная в "генерального секретаря НКИД"); в этом качестве он сопровождал наркома М.М. Литвинова в многочисленных поездках за рубеж, в том числе в 1933 г.- в Соединенные Штаты Америки для переговоров с Франклином Рузвельтом и установления дипломатических отношений между СССР и США; еще через пару лет был назначен советником полномочного представительства (посольства) СССР во Франции, прибыл к месту назначения, но, проработав недолго, вскоре погиб в автомобильной катастрофе в окрестностях города Мец (август 1935 г.).
  
  Что касается Максима, то, получив в 1923 году пулю в ногу при покушении в Лозанне белоэмигранта Конради на советского полпреда в Италии В.В. Воровского (о чем также будет рассказано ниже), он вскоре покинул дипломатическое ведомство, поступил на учебу в Московский государственный университет, окончил его и тоже стал быстро продвигаться по ступенькам иерархической лестницы, но уже на совершенно ином поприще: тридцати с небольшим лет от роду Максим Анатольевич был кандидатом наук - специалистом в области нарождавшейся тогда ядерной физики, учеником академика Капицы, "сталинским стипендиатом" и докторантом.
  
  Но смерть рано оборвала и эту жизнь: в 1941 году ополченец-доброволец, сотрудник Физического института Академии Наук СССР М.А. Дивильковский погиб в бою на советско-германском фронте, кажется, под Волоколамском (никаких официальных бумаг о его смерти и ее обстоятельствах в семью не поступало).
  
  Вернемся, однако, к судьбе старшего Дивильковского.
  
  По прибытии в Москву в ноябре 1918 года мой дед был принят едва ли не "по высшему разряду" - насколько это было возможно в разоренной, голодной, расколотой гражданской войной и отбивавшейся от иностранных интервентов стране. Судя по всему, в его бытовом и служебном устройстве принимал участие сам В.И. Ленин, которому фамилия Дивильковский явно была знакома.
  
  Уже через четыре дня после приезда в столицу Советской России, 26 ноября, Анатолий Авдеевич с семейством был вселен в "1-й Дом Советов" (комната 331), как в ту пору именовалась известная московская гостиница "Националь" ("2-м Домом Советов" стал не менее известный "Метрополь").
  
  Названия говорят сами за себя: расположенные в непосредственной близости от Кремля, 1-й и 2-й дома Советов превратились в места проживания "важных персон" из числа советских и партийных работников, тех, кто должен был всегда быть, что называется, "под рукой". Деду, к тому же, было доверено заниматься распределением жилплощади в помещении "Националя" в качестве одного из членов "комиссии 1-го Дома Советов".
  
  Что касается партийных и служебных дел, то Анатолий Авдеевич позднее писал так: "Введен я был в Московскую организацию РКП(б) (Российская коммунистическая партия большевиков - так стала именоваться после октября 1917 года бывшая РСДРП - С.Д.) Я.М. Свердловым в 1918 г., от имени ЦК, поставлен тогда же на работу лично В.И. Лениным". Работа была, в основном, "литературная", пропагандистская, а отчасти и организаторская.
  
  Что касается партийных и служебных дел, то Анатолий Авдеевич позднее писал так: "Введен я был в Московскую организацию РКП(б) (Российская коммунистическая партия большевиков - так стала именоваться после октября 1917 года бывшая РСДРП - С.Д.) Я.М. Свердловым в 1918 г., от имени ЦК, поставлен тогда же на работу лично В.И. Лениным". Работа была, в основном, "литературная", пропагандистская, а отчасти и организаторская.
  
  Неудивительно поэтому, что деда моего постоянно "перебрасывали" с должности на должность, из учреждения в учреждение. Мне кажется, он выполнял при этом роль своего рода комиссара-порученца ЦК и лично Ленина в создававшемся идеологическом и пропагандистском аппарате. Во всяком случае, карьера его была тогда прямо-таки калейдоскопической.
  
  В декабре 1918 года Анатолий Авдеевич был назначен заведующим отделом фельетонов журнала "Беднота"; в 1919 году - сотрудником информационного агентства РОСТА, затем-газеты "Коммуна". Еще некоторое время спустя он занимается постановкой дела в "Центральной школе советской работы" (впоследствии - "Свердловский университет"), в частности, отвечает за организацию выступлений Ленина перед слушателями этой школы летом 1919 года.
  
  Одновременно дед, как и многие другие партийные и советские работники той поры, постоянно выступал сам с докладами и беседами на предприятиях и в учреждениях. Он числился в агитационно-пропагандистском активе Московского комитета большевистской партии, по поручению которого, в частности, им была в те годы написана брошюра "Революционное движение в России и история Р.К.П.".
  
  В качестве активного пропагандиста Анатолий Авдеевич присутствовал на организованном Московским комитетом РКП(б) в сентябре 1919 года и ставшем печально знаменитом собрании в Леонтьевском переулке: во время собрания партийных пропагандистов и агитаторов в помещении, где оно проходило, взорвалась бомба, брошенная противником Советской власти. То было начало "белого террора" в послереволюционной России.
  
  Несколько участников собрания в результате этого взрыва были убиты; дед мой отделался новым ранением в ногу.
  
  О чем говорил в ту пору в своих выступлениях и писал в статьях (в журнале "Печать и революция", "Красной газете" и других) Анатолий Авдеевич? Главным образом - о "текущем моменте", о задачах, которые ставили перед собой большевики после взятия власти в России. Не вдаваясь в детали, приведу его суждения лишь по двум-трем актуальным тогда вопросам:
  
  О разгоне "Учредительного собрания" (фактическом отстранении большевиками от власти представителей всех других политических течений). В декабре 1918 года дед, в частности, писал:
  
  "Народоправление" - прекрасная вещь. Но если оно, благодаря обману буржуазии и неопытности трудящихся, оказывается в руках заклятых врагов всякой настоящей демократии - буржуазии и помещиков, то - долой формальную, мнимую демократию, и пусть здоровый пролетарский кулак водворит действительную власть рабочих и крестьян! Советы - наилучшая форма такой, единственно демократической, несомненно большинства рабочих и крестьян власти в переходное время, когда подавление буржуазии - первейшая необходимость".
  
  По поводу создания в марте 1919 года III (Коммунистического) Интернационала и "стратегии единой мировой революции":
  
  "Конечно, международная революция во много раз труднее для осуществления, чем русская. Главная трудность заключается в том, что там дело идет о странах... так называемых "метрополиях", т.е. империалистских спрутах, тысячью своих торгово-промышленных, финансовых и политических щупальцев сосущих прибыль и кровь из прочих, более слабых стран всего мира. И потому там рабочие - по крайней мере в своих верхних слоях... тоже развращены участием в общем с буржуазией высасывании Азии, Африки, Южной и Средней Америки... Разбить эту гнусную кору, наросшую на пролетариате Англии, Франции, Германии, когда-то славном своей пламенной революционностью, - вот труд ближайших лет... Но это дело более или менее долгое".
  
  И, спустя еще пару лет, дед уточнял:
  
  "Задача III Интернационала - поднять рабов колоний и в первую голову крестьянского Востока против общего врага - империализма. Вторая его задача - опершись на восстание колоний, сорганизовать революцию рабочих и крестьян в капиталистических странах Запада.
  
  Наше дело в Советском Союзе - строить у себя социализм и продержаться, пока раскачается революция на Западе и Востоке".
  
  В 1919-1920 гг. Красная Армия в тяжелых боях нанесла поражение опиравшимся на поддержку стран "Антанты" (Англия, Франция и "примкнувшие" к ним США) контрреволюционным войскам Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля и отразила попытку интервенции со стороны Польши.
  
  Анатолий Авдеевич откликнулся на окончание иностранной военной интервенции и гражданской войны в России, в частности, следующими словами:
  
  "Это можно назвать чудом современной истории. Нет сомнения, что Англия, Франция, Америка по богатству, технике, вооружению, всей вековой капиталистической организации, вековому опыту управления и сейчас во много-много раз сильнее нашей разоренной, нищей и слишком мало образованной страны. А вот же отскочили от нас, как от огня! В чем дело? Дело в первую голову, конечно, в небывало огромном подъеме рабочих и крестьянских масс России против жесточайшего их разорения и беспощадного губительства на войне господами и хозяевами, помещиками и буржуазией; дело также в науке пролетарской революции, опирающейся на ясное понимание, до мельчайших закоулков, всей хозяйственной и политической организации наших врагов, всех источников их силы и слабости - понимание, воплотившееся прежде всего в Ленине"
  
  ... Оправившись от ранения, полученного при взрыве в Леонтьевском переулке, Анатолий Авдеевич снова взялся за работу по налаживанию советской печати. На этот раз - в качестве "ученого секретаря" отдела агитации и пропаганды в Государственном издательстве (Госиздат), а вскоре - в газете "Правда", где он возглавил отдел рабочей жизни и активно участвовал в налаживании сети "рабкоров" ("рабочих корреспондентов").
  
  Была в ту пору у А.А. Дивильковского и еще одна "нагрузка" - он являлся членом "тройки" (комиссии) Моссовета "по улучшению положения рабочих и поднятию производительности труда по городу Москве".
  
  "У отца все время страшно много работы, его редко видят дома", - писал в те дни в одном из своих писем Иван Дивильковский.
  
  "Звёздный час" моего деда настал в 1921 году, когда его ввели в штат Совета Народных Комиссаров (СНК, или Совнарком), - правительства Советской России
  
  Должность у Анатолия Авдеевича была довольно скромной - помощник управляющего делами Совнаркома (им был Н.П. Горбунов). В действительности, однако, как свидетельствует Бонч-Бруевич, дед перешел "в непосредственное распоряжение председателя СНК", т.е. В.И. Ленина, который "поручил ему работу "ответственного корреспондента", отдавая на прочтение, разработку и для ответа огромное число писем, приходивших на имя Владимира Ильича как из СССР, так и из-за границы".
  "Дело Советникова" и "дело Дивильковского": пролетарская диктатура или власть криминально-бюрократической "элиты" в России?
  Из истории возникновения дилеммы
  Текущая работа с письмами была главным, но не единственным занятием А.А. Дивильковского в Управлении делами Совнаркома. Хотя и ненадолго, дед вошел в круг лиц, имевших непосредственный доступ к Ленину (указания на это можно найти в книге "В.И. Ленин. Биографическая хроника", М.1970. т. 11, стр. 711, т. 12, стр. 14, 15, 36, 59), и получал прямо от него отдельные поручения.
  
  Так, в начале декабря 1921 года он составил по заданию Предсовнаркома текст письма ряду ведущих партийных и государственных деятелей "О применении "живой связи". Речь шла о целесообразности личного, в обход разного рода ведомственных канцелярий, обращения этих деятелей к отдельным партийным работникам на местах для срочного решения тех или иных оперативных и организационных вопросов.
  
  В публикациях позднейших лет (В.И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 44; "Ленинский сборник", т. XXXIX, М.1970) документ этот фигурирует как письмо за подписью одного В.И. Ленина, тогда как в действительности - согласно заверенной копии, хранящейся в бывшем Центральном партархиве ИМЛ при ЦК КПСС, - под письмом "О применении "живой связи" стояло две подписи: "Председатель Совета народных комиссаров В. Ульянов-Ленин" и ниже: "За Управляющего делами Совнаркома А. Дивильковский". "Ильич" был, безусловно, демократ, чуждый бюрократического чванства и высокомерия, однако последующие вожди (исключая, может быть, Н.С. Хрущева и Ю.В. Андропова) предпочитали этого не афишировать.
  
  В это же время - фактически в последние недели своей полнокровной активной деятельности перед тем, как в мае 1922 г. его поразил тяжелый недуг (заболевание сосудов головного мозга), В.И.Ленин возложил на Анатолия Авдеевича руководство своей служебной приемной - в той, во всяком случае, части, которая касалась контактов с населением. Известно, что они вдвоем несколько раз обсуждали работу с входящей корреспонденцией в приемной СНК и Владимир Ильич просил А.А. Дивильковского передавать ему лично особо интересные письма и обращения, поступавшие на его имя от рабочих и крестьян.
  
  Может быть, главное испытание в жизни моего деда было связано с одним из таких писем-обращений. Вот эта многозначительная и весьма поучительная, на мой взгляд, история:
  
  Итак, речь идет о начале 1920-х годов. Добившись разгрома "белых" в гражданской войне и дав отпор нашествию стран Антанты, большевики пытались решить одну из главных задач революции 17-го года - вытащить из нужды городской и сельский пролетариат, чтобы затем, опираясь на него, приступить к восстановлению народного хозяйства и построению в России нового, невиданного, социалистического общества.
  
  Х съезд Российской коммунистической партии (1921 г.), констатировав "истощение от нужды и бедствий, связанных с семилетней войной и разорением, и переутомление почти сверхчеловеческого напряжения сил, которое было проявлено рабочим классом России за последние 3,5 года", признал необходимым принять меры, чтобы "в кратчайший срок обеспечить, по крайней мере для рабочих важнейших центров Республики, такой паек и такие условия жизни, которые действительно были бы для них стимулом оставаться на фабриках и заводах". В центре и на местах создавались особые комиссии "для проведения немедленных мер улучшения положения рабочих": обеспечения фабрично-заводского населения, ютившегося, как правило, на окраинах городов, человеческим жильем за счет "уплотнения буржуев", а также транспортом, продуктами питания, одеждой и обувью, предметами домашнего обихода, медицинской помощью.
  
  Одним из препятствий на пути решения этой задачи стал, однако, "бюрократический бандитизм" (выражение В.И. Ленина) со стороны чиновников якобы нового госаппарата. Функционеры и специалисты, работавшие в Советах рабочих и крестьянских депутатов и их многочисленных учреждениях, нередко на деле оказывались перекрасившимися старыми канцеляристами, защищавшими интересы свергнутой "элиты" и исподтишка мстившими за отнимаемую у нее собственность. По давней традиции они, как, впрочем, и многие их собратья из "новых" служащих, при этом, где можно, стремились и дальше "урвать для себя", вызывая протесты "низших слоев общества", почувствовавших себя хозяевами жизни. Наиболее заметным это оказалось, по понятным причинам, в столице.
  
  "Многие москвичи еще живут в пещерных условиях, ютясь в подвалах и на чердаках, в то время как сами советские учреждения комфортабельно расположились в лучших помещениях", - возмущалась, например, газета "Правда", орган ЦК РКП, 20 мая 1921 г. Или еще: "Управлением московского трамвая было распределено 61500 бесплатных трамвайных билетов. Из них в главки, центры и советские отделы "попало" 57000, а рабочими предприятий получено 4500 билетов. Из 760 московских столовых при советских учреждениях имелось 408, при фабриках же и заводах - лишь 181. Из 42 муниципализированных парикмахерских 37 были прикреплены к советским учреждениям и только 5 - к фабрикам и заводам" ("Правда", 15.09.21г.).
  
  А вот пример "бюрократического бандитизма" похлеще: некто Элиашберг, беспартийный специалист управления делами Центрального жилищного отдела (ЦЖО) Московского городского совета, "вел дела в таком невероятном, сумбурном хаосе, в котором лишь он один чувствовал себя полным властелином и хозяином... Среди же населения Москвы этот хаос и волокита являлись самой активной антисоветской агитацией... При демобилизации Красной Армии Элиашберг настойчиво утверждал, что ЦЖО удовлетворит мебелью всех демобилизованных,... и несколько тысяч ордеров было выдано. И в самый критический момент, когда тысячные толпы осаждали ЦЖО с ордерами на руках, когда сотрудники буквально должны были скрываться, чтобы их не растерзали разъяренные многомесячной волокитой красноармейцы, Элиашберг ... должен был сознаться, что давал ложные сведения о положении дел. Заведующий в ужасе схватился за голову, тысячи ордеров должны были аннулировать, чем еще больше возбудили массу. ...Что творилось в это время в ЦЖО - трудно описать. Достаточно сказать, что в этой обстановке хаоса и безобразного отношения к массе был убит один из сотрудников ЦЖО" ("Правда", 16.11.21г.).
  
  В.И. Ленин имел, таким образом, основание заявить на Х партконференции (май 1921 г.), подразумевая учреждения Советской власти: " Буржуазия до сих пор ведет борьбу против нас... по всем правилам бюрократического искусства...Тут сидят превосходные канцелярские чиновники, которые теперь интересы своего класса видят в том, чтобы нам делать гадости, мешать нам работать... подготовляя большевиков к падению... Это война...".
  
  Ильич потребовал от коммунистов активно включиться в борьбу: "Но у нас дело всерьез не берут. А к суду за волокиту привлекали? ... Нужно подытоживать опыт относительно того, как вы ловили и сколько вы провели судебных процессов, какой вы получили результат. Если мы так подойдем, то мы выдержим эту войну, хотя эта война куда труднее, чем война гражданская" (подчеркнуто мной - С.Д.).
  
  Кто знает, может быть, схватка с бюрократизмом, саботажем и жульничеством в учреждениях и канцеляриях Советской России стала бы более жесткой и даже закончилась победой, останься вождь подольше у руля в партии и государстве. Но заболевание Ленина весной 1922 года не могло не отразиться и на ходе упомянутой кампании. Вот как это выглядело в эпизоде, участвовать в котором довелось моему деду.
  
  В последние месяцы 1921 года разыгрался довольно шумный скандал вокруг упомянутого выше ЦЖО. Группа сотрудников этого учреждения, ведавших распределением жилья и прочей столичной недвижимости, была обвинена в злоупотреблениях. Об этом писала пресса и авторы многочисленных писем, поступавших, в том числе, в приемную Председателя Совета Народных комиссаров Ульянова-Ленина, т.е. прямо на стол к А.А. Дивильковскому.
  
  Приведу несколько примеров подобных жалоб:
  
  В порядке улучшения жилищных условий пролетариата один из домов на М. Дмитровке в Москве был объявлен "домом-коммуной" рабочих московской швейной фабрики Љ 5. Но проживавший в этом доме сотрудник ЦЖО Тарнопольский всячески противодействовал вселению туда рабочих, игнорируя постановление Президиума Моссовета о его собственном выселении. Дело дошло до столкновений между ним и представителями коллектива швейной фабрики, причем в ходе последовавшего разбирательства рабочие подключили к нему московскую ЧК. Однако Тарнопольский, являвшийся по совместительству консультантом юридического отдела Моссовета, сумел организовать изъятие дела из ведения МЧК и передачу его следователю совершенно другого района и выиграл судебный процесс против рабочих, которым было объявлено "общественное порицание".
  
  "Правда" возмущенно писала по этому поводу: "...Каким мировоззрением обладали судьи, осудившие представителей рабочей массы, около года добивавшихся с невероятным терпением защиты интересов рабочих и околотивших все пороги высших и передаточных и местных советских и партийных учреждений? И неужели высшие судебные инстанции ничего не предпримут для того, чтобы изгладить из памяти московского пролетариата вышеприведенный судебный приговор. Быть этого не может!" ("Правда", 12.11.21 г.).
  
  Еще два примера - о махинациях упоминавшегося Элиашберга:
  
  Некий П. снял помещение и внес за него 5 млн. рублей, в чем получил квитанцию. А через несколько дней ЦЖО сдало то же помещение другому гражданину, - за 600 тыс. рублей и на каких-то мифических основаниях. Когда П. стал требовать объяснений от Элиашберга, который среди других постов занимал должность зав. торговыми помещениями, тот ответил просто: " Ступай к черту!" И выгнал оторопевшего П. вон. ("Правда", 16.11.21 г.)
  
  Некто К. снимает на Тверской помещение. Во время его отъезда правая рука и сподвижник Элиашберга - Кукин сдает это помещение, невзирая на то, что оно оплачено, другому лицу. Возвратившийся К. подает жалобу в нарсуд, который постановляет возвратить помещение К. и приговаривает Кукина за преступный образ действий к 6 месяцам исправительно-трудового лагеря. Но вместо лагеря тот опять попадает в ЦЖО, и Элиашберг делает его председателем поверочной комиссии (осужденного!). Когда К. явился за ордером на помещение, ордера ему так и не дали. Он идет жаловаться на Кукина, но жалоба попадает к Элиашбергу, являющемуся также и председателем конфликтной комиссии.
  
  "Кончено! - говорит Элиашберг К., не давая объясниться, - ступайте вон!" И передает дело в поверочную комиссию, которую возглавляет все тот же вышеупомянутый Кукин.
  
  "Трудно придумать более издевательское отношение к людям, чем проявленное в этом примерном деле. А таких дел уйма в практике спеца ЦЖО",- писала "Правда" 16 ноября 1921 г.
  
  К тому моменту, когда злоупотребления служащих Центрального жилотдела попали в поле зрения Управления делами СНК, некоторые из этих служащих уже были взяты под стражу Московской ЧК, а Моссовет совместно с Московским городским комитетом РКП(б), МЧК и рядом других ведомств сформировал "комиссию по ревизии дел в ЦЖО".
  
  Вникнув в ход работы этой комиссии и соразмерив его с уровнем требований, предъявлявшихся к членам партии в отношении борьбы с бюрократическими извращениями, Анатолий Авдеевич счел нужным написать своему непосредственному начальнику Н.П. Горбунову: "Выяснилась совершенно несерьезная постановка работы в данной комиссии... В этом вопиющем деле, волнующем все рабочее население Москвы, ... ставится задачей не столько обнаружение злоупотреблений, сколько указание некоторых технических погрешностей. ...При таких условиях надо ожидать в ближайшее время выпуска всех главных обвиняемых и - что хуже - продолжения так называемого "жилищного" дела на прежних основаниях развала, произвола и безответственности".
  
  Вскоре УД СНК взяло "дело ЦЖО" под контроль, поставив во главе "ревизионной комиссии" своего сотрудника Вознесенского. Комиссия заработала в полную силу, и в начале марта 1922 года на основании ее выводов УД потребовало предания суду за бюрократические злоупотребления "группы крупных хищников".
  
  Наиболее заметной фигурой среди обвиняемых был некто по фамилии Советников - член РКП(б), заведующий управлением коммунального хозяйства Моссовета. В подчинении у него находился ЦЖО, и ему инкриминировали развал работы этого учреждения и укрывательство в отношении преступных деяний со стороны ряда его сотрудников. Имелось и вполне конкретное обвинение в его собственный адрес: пользуясь служебным положением, Советников предоставил мужу своей сестры и его компаньону торговое помещение в Москве, уже занятое на законных основаниях другим предпринимателем.
  
  Сообщая о выводах комиссии по ревизии дел в ЦЖО в письме секретарю ЦК РКП(б) В.М. Молотову, А.А. Дивильковский от имени УД Совнаркома настаивал на предании Советникова, как и остальных обвиняемых, суду. При этом автор письма ссылался на "директиву от Владимира Ильича по отношению к таким типам из числа именно ответственных работников-коммунистов действовать с особой энергией - "карать втройне".
  
  Однако, желание сотрудников Совнаркома выполнить указание вождя, проявив строгость в отношении членов партии, виновных в бюрократических извращениях, не встретило понимания со стороны той части руководства РКП(б), которая, пользуясь ухудшением здоровья Ильича, постепенно брала под свой контроль дела в партии и стране.
  
  Сперва выводы комиссии Вознесенского были подвергнуты критике на проходившем 14 марта 1922 года совместном заседании бюро Московского комитета РКП(б) и Президиума Моссовета, возглавлявшегося Л. Каменевым. Обозвав комиссию "сборищем горячих голов, не представивших фактов", Каменев и другие московские руководители постановили передать дело для повторного рассмотрения "специальной партийной комиссии", которой отпустили на всю работу две недели.
  
  Сообщая об этом решении Н.П. Горбунову, мой дед назвал его "похоронами всего дела по первому разряду". "Мнение об отсутствии фактов не выдерживает критики, - говорилось в его служебной записке на имя Управделами СНК. - Стоит ознакомиться с докладом комиссии, протоколами допросов, блестящими докладами эксперта. Не знаю, почему Президиум Моссовета предпочитает отмахиваться от всего этого... Должно быть, ему слишком больно признать свою ошибку в выборе одного из ответственнейших сотрудников...".
  
  По распоряжению Н.П. Горбунова, записка эта была доложена В.И. Ленину. Одновременно Владимир Ильич получил личное послание от своего "ответственного корреспондента": вкратце излагая суть вопроса, дед предлагал "в отмену постановления бюро МК от 14 марта направить дело обо всех указанных лицах в Ревтрибунал, озаботившись выбором особо надежной следственной власти".
  
  Реакция Предсовнаркома была острой: в письме, которое он направил членам Политбюро ЦК РКП(б) 18 марта, приложив к нему записку Анатолия Авдеевича, Ленин писал:
  
  "Московский комитет (и т. Зеленский в том числе) уже не первый раз фактически послабляет преступникам-коммунистам... Делается это по "ошибке". Но опасность этой "ошибки" гигантская. Предлагаю: 1. Предложение т. Дивильковского принять. 2. Объявить строгий выговор Московскому комитету за послабления коммунистам (вид послабления - особая комиссия). 3. Подтвердить всем губкомам, что за малейшую попытку "влиять" на суды в смысле "смягчения" ответственности коммунистов ЦК будет исключать из партии. 4. Циркулярно оповестить НКЮст (копия губкомам), что коммунистов суды обязаны карать строже, чем некоммунистов. За неисполнение этого нарсудьи и члены коллегии НКЮ подлежат изгнанию со службы. 5. Поручить Президиуму ВЦИКа огреть президиум Моссовета выговором в печати. ...Верх позора и безобразия: партия у власти защищает "своих" мерзавцев!!".
  До сих пор, кажется, нигде не была освещена судьба изложенного в этом письме указания Владимира Ильича. Между тем, она, на мой взгляд, любопытна и о многом говорит.
  
  Получив письмо Предсовнаркома, И.В Сталин, который только что (после ХI съезда РКП) возглавил Политбюро ЦК, встал на защиту руководства МК РКП и Моссовета. Его записка "для памяти", подколотая к "делу ЦЖО" и написанная, очевидно, между 18 и 21 марта 1922 года, гласит: "Переговорить завтра с Ильичем о предоставлении дела МК".
  
  Ленин из-за болезни в те дни находился в Горках, в Москву не приезжал, и никаких следов разговора или переписки между ним и Сталиным по вопросу о "деле ЦЖО" мной в архивах не обнаружено: скорее всего, вопрос этот ими не был обсужден.
  
  Тем не менее, Сталин стал действовать вразрез с ленинским требованием: на проходившем 22 марта 1922 года под его председательством заседании Политбюро ЦК РКП(б) было постановлено "вопрос о предложении т. Ленина в связи с письмом т. Дивильковского снять до решения комиссии МК".
  
  Не все члены Политбюро были с этим согласны. Так, Л. Троцкий считал, что "если мошенник (Советников - С.Д.) пойман - трибунал. При чем тут МК?". Но решающим оказалось мнение Сталина, который, по сути, поддержал "режим особого благоприятствования" для высокопоставленных чиновников-коммунистов, уличенных в должностных преступлениях и злоупотреблениях.
  
  Очевидно, что проявленная в данном случае Сталиным "мягкость" не была продиктована чем-либо наподобие гуманности, - на том же заседании, например, было принято весьма жесткое постановление Политбюро о репрессиях в отношении обвиненных в контрреволюционной деятельности священнослужителей.
  
  Скорее, позиция генсека, шедшая вразрез с ленинской принципиальной установкой, была порождена духом "корпоративной солидарности" и симпатией к "деловым" и наверняка послушным, пусть не очень чистым на руку, "товарищам из партгосаппарата".
  
  Результаты деятельности "партийной комиссии по пересмотру материала ревизии ЦЖО" теперь были легко предсказуемы. 14 апреля 1922 года она представила на совместном заседании МК РКП(б) и Президиума Моссовета свои выводы, суть которых вкратце сводилась к следующему: группа Вознесенского в своей работе "пошла по ложному пути - желая найти крупных виновников, она мало расследовала преступную деятельность второстепенных сотрудников ЦЖО", коих оказалось значительно больше, чем ею выявлено; а вот-де обвинения в адрес Советникова по поводу развала работы ЦЖО неубедительны, поскольку он не один ведь виновен в этом развале. Не обоснованы и утверждения комиссии Вознесенского о засилии в руководстве ЦЖО бывших и нынешних эсеров и о "затирании" ими коммунистов.
  
  Фактически признав, что Советниковым было допущено правонарушение - передача чужого торгового помещения своему родственнику, - авторы, тем не менее, утверждали: "Но этот факт нельзя считать преступлением, а лишь проступком, требующим дисциплинарного и партийного воздействия". "Советников, - говорилось в докладе "партийной комиссии", - бывший эсер, в настоящее время коммунист, ничем себя не скомпрометировавший за 4 года работы. Назначен на должность Президиумом Моссовета".
  
  Совместное постановление бюро МК и Президиума Моссовета от 14 апреля 1922 года было под стать этому докладу: "...Признать обвинение в эсеровском засилье в ЦЖО не обоснованным... Обвинение Советникова в попустительстве, непринятии мер и противодействии комячейке в ее стремлении улучшить работу ЦЖО не вытекающим из обстоятельств дела. Обвинение Советникова в протекционизме своим родственникам ... направить в Московскую Контрольную Комиссию РКП. Дело Элиашберга, Тарнопольского, Кузина, Карклина, Струева направить в Московский революционный трибунал для привлечения к суду за злоупотребления властью, бездействие власти и корыстные преступления... Тов. Советникова на работе в МКХ оставить". Было принято также решение о реорганизации ЦЖО и всех районных жилотделов Москвы с направлением туда "достаточного количества коммунистов".
  
  Не "обошли вниманием" моего деда, припомнив ему, видимо, тот переполох, который возник в рядах чиновничества после появления грозного письма Ленина от 18 марта. В постановлении МК и Моссовета записали, что "до сведения Политбюро т. Дивильковским были доведены неправильные тенденциозные сведения как о самом существе ревизии ЦЖО, так и прохождении этого дела в партийной и советских инстанциях, что создало у членов Политбюро абсолютно неправильное представление о всем этом деле...". Поэтому "Бюро МК и Президиум МС просят Политбюро предложить Совнаркому в дальнейшем не давать т. Дивильковскому подобных ответственных поручений".
  
  Последнее, в некотором упрощении, можно читать как просьбу к Сталину "укоротить" расстаравшегося сверх меры, под прикрытием авторитета Ленина, помуправделами СНК.
  
  Судя по дальнейшему развитию событий, Сталин к этой просьбе не остался глух. С другой стороны, "двойной стандарт", открыто продемонстрированный МК РКП и Моссоветом в отношении "своих" и "не-своих" бюрократов и жуликов, не вызвал с его стороны возражений.
  
  Напротив, В.И. Ленин явно остался неудовлетворен действиями руководства МК и Моссовета: он нашел время и силы, чтобы 5 мая вновь ознакомиться с материалами по "делу ЦЖО", после чего дал поручения: А.А. Дивильковскому - лично обратиться с письменным заявлением в Оргбюро ЦК РКП(б), опротестовав решение МК и Президиума Моссовета от 14 апреля; заместителю управделами СНК В. Смольянинову - передать материалы по ревизии ЦЖО в Оргбюро ЦК РКП(б).
  
  Вот что Владимир Ильич написал при этом Смольянинову: "Вопрос: кто виноват? Дивильковский в неправильном информировании; или бюро МК в прикрытии коммунистов-бюрократов и их злоупотреблений, если не в "прикрытии", то в рутине.
  
  Внесите в Оргбюро с просьбой проверить (может быть, через особую беспристрастную комиссию?) и решить". ("Ленинский сборник", т. XXXVII, М.1970, с.362).
  
  Оргбюро ЦК собралось на заседание 12 мая 1922 года, однако, не для того, чтобы рассмотреть поручение Ленина, а лишь для рассмотрения полученного двумя днями ранее "заявления тов. Дивильковского" - именно так был сформулирован вопрос в повестке дня. Докладывал В. Куйбышев. Каких-либо следов его доклада и дискуссии в архивах не сохранилось, лишь текст заявления моего деда в Оргбюро.
  
  Анатолий Авдеевич отстаивал правоту комиссии Вознесенского. "Несомненно установлено комиссией, - сообщал он, ― что на ответственных постах ЦЖО и МКХ сгруппировалось гнездо из 8-12 эсеров бывших и настоящих, - факт, уже сам по себе вызывающий сильнейшее подозрение у каждого старого работника, знающего эсеров и знакомого с вполне определенными директивами их партии в смысле планомерной экономической контрреволюции... Когда же работа ЦЖО ведется, как доказано ревизией, к полному развалу, то подозрение становится уверенностью...Но центральным фактом остается... совершение т. Советниковым такого же "корыстного преступления и злоупотребления властью", какие признаны объединенным заседанием МК и Президиума МС со стороны 19 т. наз. "спецов" ЦЖО (Элиашберг и пр.)... Советников, как главный виновный и как коммунист, должен быть тем более привлечен к суду Ревтрибунала, а не так, как в постановлении МК, где его коммунизм оказывается чуть ли не смягчающим обстоятельством".
  
  Озвучивая ленинскую мысль о рутине, Анатолий Авдеевич заявлял: "В период сосредоточения всех сил на гражданской войне было неизбежно примиряться с бесчисленными грехами в управлении и хозяйстве... Сейчас наш главный фронт - хозяйственный. Бюрократические хищения и злоупотребления лишают почти всякого смысла нашу работу здесь... Старая тактика уклонения от разоблачений становится пагубной. И особенно опасно именно уклонение от разоблачения коммунистов..., ибо по их следам все считают возможным хищничать".
  
  Оргбюро ЦК, судя по всему, не стало занимать себя вопросами о виновности или невиновности Советникова и ответственности Московского Комитета РКП за прикрытие его деяний, равно как и о создании особой комиссии для дополнительного изучения этой проблемы, как предлагал В.И. Ленин. Решили "передать все материалы на рассмотрение Центральной Контрольной Комиссии РКП(б)", окончательно трансформировав, таким образом, "дело ЦЖО" в "персональное дело А.А. Дивильковского". Советников мог спокойно продолжать руководить ЦЖО и "управлять" московской недвижимостью.
  
  Тяжело больной Владимир Ильич, по-видимому, пытался еще как-то повлиять на ход событий, однако, было поздно. Собранные по его поручению в июне 1922 года Н.П. Горбуновым "документальные материалы о ревизии московского Центрального жилищного отдела" так и остались невостребованными, пока не перекочевали в партархив.
  
  30 мая 1922 года ЦКК РКП(б) рассмотрела "вопрос о конфликте между т. Дивильковским, Бюро МК и Президиумом Моссовета в связи с постановлением от 14/IV объединенного заседания Бюро МК и Президиума Моссовета по поводу т. Дивильковского". Разумеется, Анатолий Авдеевич был найден виновным: "ЦКК признает, говорилось в принятом постановлении, что в данном случае т. Дивильковский неправ, обратившись в ЦК и к т. Ленину, не проверив достаточно материала и не сделав предварительного доклада в Московском Совете".
  
  При всей риторичности вопроса, трудно, тем не менее, не задаться им под конец истории о "деле ЦЖО" и "деле Дивильковского": а какой была бы судьба Российской Коммунистической партии и возглавлявшегося ею государства - СССР, рухнувшего в 1980-90-х годах не в последнюю очередь под грузом ошибок и злоупотреблений собственного, вконец обюрократившегося, партгосаппарата, - прояви И.В. Сталин в 1922 г. единомыслие с В.И. Лениным в отношении особой ответственности коммунистов за чистоту нравов и поведения многотысячной армии парт. и госслужащих? Ведь это именно они в повседневной практике 70 лет представляли и олицетворяли Советскую власть в глазах народа, который, в конце-концов, в ней жестоко разочаровался... Не по их ли вине?! Здесь есть над чем задуматься...
  
  Расплата
  После принятия ЦКК постановления от 30 мая 1922 года, в условиях обострявшегося заболевания В.И. Ленина, судьба моего деда была предрешена. На него пошел все более сильный "накат", поначалу со стороны московских, а затем и более высоких партийных и советских "инстанций". Но прежде, чем переходить к этой, последней и самой печальной главе в истории жизни Анатолия Авдеевича, хочу отметить еще один факт его биографии, относящийся к тому же периоду (1922-23 гг.) и существенный для понимания всего дальнейшего хода событий.
  
  Дело в том, что одновременно с работой в приемной СНК, на деда, как он писал впоследствии, "в полном согласии с желанием Владимира Ильича", была возложена еще одна задача: он стал организатором и, на первых порах, фактическим руководителем "Общества старых большевиков" при Истпарте.
  
  "Общество старых большевиков", созданное в феврале 1922 года, являлось как бы полуформальным объединением, или клубом (тогда это слово было не в моде) единомышленников и близких товарищей - заслуженных и проверенных партийцев, стоявших в свое время у истоков большевистского движения. Согласно Уставу ОСБ, в его члены принимались коммунисты, вступившие в РСДРП до 1905 года. Целями объединения было, во-первых, обеспечение некоторой дополнительной материальной - главным образом, денежной и медицинской - помощью наиболее нуждавшихся в ней в те трудные времена "стариков"-партийцев, и, во-вторых, "сплочение старых партийных товарищей", "выявление, путем обмена мнениями, взглядов старых большевиков на вопросы современности", а также "оказание влияния на широкие массы более молодых товарищей в духе старых товарищеских традиций".
  
  В момент создания "Общества" в него входило около 50 человек, в основном из числа проживавших в Москве видных партийцев. В числе первых в его ряды вступили Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Бухарин - фактически, почти вся партийная "верхушка". В дальнейшем Общество разрасталось, открывая свои отделения в других городах СССР, и к концу 1920-х годов насчитывало уже около 600 членов.
  
  Первым председателем ОСБ был избран видный большевик, руководитель "Истпарта" М. Ольминский, секретарем же, на которого возлагалась задача организации и направления всех текущих дел, - Анатолий Авдеевич.
  
  Стоит подчеркнуть, что для руководителей большевистской партии, в том числе Ленина, не могло быть тогда секретом "плехановское" прошлое и былые "теоретические заблуждения" моего деда. Чтобы узнать об этом, достаточно было прочитать хотя бы автобиографию, написанную Анатолием Авдеевичем в бытность сотрудником "Правды" в ноябре 1921 года и хранившуюся в его личном деле, - там он не скрывал и почти не приукрашивал своего партийного прошлого в период эмиграции.
  
  И все же его достаточно высоко ценили. Настолько высоко, что, согласно сохранившемуся в архивах протоколу, при первых перевыборах бюро Общества старых большевиков (ноябрь 1922 года) из четырнадцати включенных в список кандидатов лишь двое - Дивильковский и Лепешинский, были избраны единогласно; остальные (в т.ч. и моя бабушка по материнской линии Мария Петровна Голубева) получили немало голосов "против".
  
  Видно, при оценке людей и подборе кадров на руководящие должности решающее значение в ту пору "ленинская гвардия" и лично Ленин придавали таким качествам (характерным, мне кажется, для А.А. Дивильковского), как принципиальность, преданность коммунистической идее и общая эрудиция. Им чужда была возникшая впоследствии, при Сталине, сверхподозрительность в отношении "идеологической чистоты" коммунистов и стремление копаться в их прошлом.
  
  По-иному, нежели Ленин и его единомышленники, отнеслось, однако, к Анатолию Авдеевичу новое (т.е. без Ленина уже) руководство РКП. Неспроста на одной из бумаг в "деле помуправделами СНК Дивильковского" в связи с ревизией ЦЖО чьей-то начальственной рукой (то ли В. Молотова, то ли И. Сталина) было начертано: "Насколько он необходим" (именно так, без знака вопроса).
  
  Уже в сентябре 1922 года Оргбюро ЦК РКП своим решением перевело Анатолия Авдеевича с должности помощника управделами СНК на значительно менее важный, с точки зрения влияния на дела в партии и государстве, пост председателя "Комиссии содействия при ЦК" (вопросы взаимопомощи и социального обеспечения старых большевиков).
  
  На этом "наказание", однако, не заканчивалось. Некий изощренный ум во властных структурах Москвы отыскал в личном деле деда зацепку для того, чтобы обвинить его в "обмане партии" и начать на этой почве преследование. Речь идет о партийном стаже А.А. Дивильковского.
  
  Вспомним: Анатолий Авдеевич вступил в РСДРП в 1898 году; вел немалую работу по заданиям "искровского" (ленинского) ЦК в С.-Петербурге в 1901-03 и 1905 гг., являясь некоторое время даже "главным организатором" партии в столице; однако, в дальнейшем, находясь в эмиграции, до 1912 года был близок к Плеханову; выступал за "единство партийных рядов" и окончательно оформил свое членство в РКП (большевиков) лишь в 1918 году. Вот на этом-то последнем факте и было построено теперь обвинение.
  
  Первым сохранившимся в архивах документом этой "криминальной хроники" является "повестка" на бланке Московской контрольной комиссии РКП, помеченная 9 ноября 1922 года и адресованная: "ЦК РКП(б), Комиссия по взаимопомощи коммунистов, тов. Дивильковскому". Деду предлагали "безотлагательно явиться в МКК для объяснения по Вашему делу".
  
  Не знаю, явился ли Анатолий Авдеевич по "повестке" и давал ли объяснения МКК, но в январе 1923 года оттуда в Центральную Контрольную Комиссию РКП(б) было препровождено "дело т. Дивильковского и Майнарта (?) о партстаже, ввиду непредставления необходимых рекомендаций". В начале февраля к этому присовокупился документ, который иначе, чем прямым доносом, не назовешь. Вот его текст:
  
  "ЦКК.
  
  26-го января с. г. я подал в Истпарт заявление о том, что т. Дивильковский, который является секретарем Общества старых большевиков, мне известен по эмиграции с 1908 г. как член меньшевистской фракции и лишь в 1918 г. он вошел в Женевскую группу большевиков.
  
  Как могло случиться, что ни Истпарт, ни ЦК партии, утверждавший первоначальный список членов Общества старых большевиков, в составе которых состоял и т. Дивильковский, не знали прошлого его. Или быть может т. Дивильковский сознательно скрыл его от партии? Нужно выяснить!
  
  Я делаю настоящее заявление ЦКК после того как мне стало известно со слов т. Малышева, что бюро О-ва имело суждение по этому вопросу и решило оставить мое заявление без последствия. Очевидно бюро О-ва считает мое заявление неверным.
  
  Поэтому прошу ЦКК выяснить и разобрать по существу настоящее мое заявление.
  
  Ф.Н. Ильин"
  
  Теперь новое "дело" можно было считать готовым. От усердия исполнителей (или для острастки Дивильковского?) оно было направлено из ЦКК "следователю т. Левицкой для расследования". Эта дама из ЧК опросила нескольких "свидетелей". Вот что говорилось, в частности, в письменных показаниях одного из них - С. Малышева - старого партийца, давно и хорошо знавшего деда:
  
  "В момент организации Общества старых большевиков у меня не возникало вопроса о том, что его стаж помечен с 1918 года. Я был уверен, что его положение в партии вполне отвечает его положению секретаря Общества старых большевиков. О том, что он за границей отходил, я не подумал, тем более, что я слышал от Ильича его хорошую характеристику, а также и от Надежды Константиновны [Крупской]".
  
  Новоиспеченное "дело Дивильковского" слушалось на заседании ЦКК 23 марта 1923 г. Соответствующая выписка из протокола этого заседания гласит:
  
  "Слушали: Дивильковский - 49 лет, интеллигент, в РКП официально с 1918 г., революционный стаж с 1897 г., - секретарь Общества старых большевиков, обвиняется тов. Ильиным - членом РКП с 1902 г. в том, что т. Дивильковский, имея в партбилете стаж с 1918 г., не сообщил об этом никому при организации Общества, чем ввел в заблуждение его членов, принимавших Дивильковского за старого большевика.
  
  (Доклад Левицкой, присутствуют Дивильковский и Ильин).
  
  Постановили: Поставить данный поступок т. Дивильковскому на вид".
  
  Небезынтересно отметить, что, как явствует из пометок на бумагах, находящихся в "деле", следователю Левицкой во время "расследования" была направлена копия прежнего постановления ЦКК - от 30 мая 1922 года - "о конфликте между т. Дивильковским и Бюро МК РКП и Президиумом Моссовета"; видимо, чтобы лучше понимала, как докладывать вопрос...
  
  Итак, менее чем за год - два партийных взыскания; и хотя были они сравнительно мягкими - ни одного "выговора", только "постановка на вид", - ничего хорошего в плане дальнейшей жизни и деятельности они деду не сулили: во всяком случае, направление движения по служебной лестнице было определено теперь однозначно - только "вниз".
  
  Может быть - и даже наверное, - судьба Анатолия Авдеевича сложилась бы иначе, задержись В.И. Ленин на этом свете подольше. Однако, время, отпущенное "вождю мирового пролетариата" на исторической арене, заканчивалось. Весной 1923 года он, тяжело больной, уже был полностью "выключен из игры".
  
  Дед имел все основания тяжело переживать это обстоятельство. В одном из черновых набросков к рукописи "Ильич (краткая биография В.И. Ульянова-Ленина)", над которой Анатолий Авдеевич работал летом 1923 года, он следующим образом выразил свое отношение к судьбе и роли Предсовнаркома:
  
  "Может быть, благодаря исключительной изобретательности на роковых поворотах истории, Ильич сильно сокращает для всего трудового человечества его страдный путь к заветным далям истинно-человеческого, бесклассового коммунизма, этой единственной подлинной демократии. Тем горше для нас длящаяся уже целый год болезнь дорогого вождя, вызванная истощением непомерной работой..."
  
  Морально-политический климат в стране и партии теперь быстро менялся. Множились "чистки", все больше входили в моду "разоблачения", направленные против действительных и мнимых внутренних врагов, сопровождавшиеся насаждением доносительства, атмосферы подозрительности и неприязни между вчерашними товарищами по работе, друзьями, а порой и родственниками.
  
  Анатолий Авдеевич не был, наверное, святым или ангелом в этом отношении. Как большевик и в каком-то смысле один из "зачинателей" большевизма и как по натуре своей человек партийного долга и дисциплины, он, особенно поначалу, должен был, по-видимому, в принципе солидаризироваться с утверждавшейся в партии при И.В. Сталине линией на "усиление бдительности" и "завинчивание гаек". Однако, успев нажить себе могущественных врагов в рядах партийной и советской "элиты", он не мог, вместе с тем, не опасаться разгоравшейся взаимной травли.
  
  21 января 1924 года "Ильича" не стало. После его смерти карьера, да и вся жизнь моего деда (как, впрочем, многих таких же, как он, старых партийцев) резко пошла под уклон - навстречу, в конечном итоге, большой беде.
  
  В 1924 году он уже не был ни секретарем Общества старых большевиков, ни председателем "комиссии при ЦК". На недолгое время его опять направили на "окололитературную работу" - дед занял пост управляющего информационно-издательским отделом Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции ("Рабкрин"), занимался редактированием журнала и других изданий этого ведомства.
  
  А потом его "перебросили"... на сельское хозяйство. А.А. Дивильковский стал ответственным секретарем созданного в 1922 году в рамках Народного комиссариата социального обеспечения "Центрального комитета крестьянских обществ взаимопомощи" (или, по-другому, - "крестьянских комитетов общественной взаимопомощи" - сокращенно "кресткомов").
  
  Само по себе дело, порученное ему, было архиважным, можно даже сказать - делом жизни и смерти советской власти, социализма в России. Недаром кураторами ЦК "кресткомов", т.е. лицами, на которых, пользуясь чиновничьей терминологией, "выходил" в своей работе Анатолий Авдеевич, были секретари ЦК РКП(б) Молотов и Каганович. Другой вопрос - в какой мере оно было "подъемным" вообще и до какой степени способности, возможности и склонности Анатолия Авдеевича были адекватны поставленным перед ним задачам.
  
  Первой непосредственной функцией "кресткомов", как писал в одной из служебных записок той поры А.А. Дивильковский, являлось "оказание всякого рода помощи беднейшему крестьянскому населению: инвалидам войны, семьям убитых на фронте, семьям красноармейцев, вдовам, сиротам, малоимущим крестьянским хозяйствам, впавшим в нужду, по случаю стихийного бедствия, а также борьба с социальными бедствиями, нищенством, проституцией и беспризорностью в деревне".
  
  Таким образом, РКП(б) и Советское государство как бы пытались через созданную на селе общественную структуру, на первых порах в малом, посильном масштабе, но зато конкретно решать одну из главных задач Октябрьской революции - вытащить из нужды и темноты беднейшую часть населения российской деревни. На это же были направлены и шаги по повышению производительности крестьянского труда в бедняцких хозяйствах и "борьбе с недородами", внедрению рациональных форм землеустройства и землепользования, по льготному кредитованию бедноты, по оказанию помощи сельским школам и больницам и т.п.
  
  Однако с системой "кресткомов" связывались и более амбициозные и далеко идущие замыслы партийного и государственного руководства. Суть подхода к "крестьянскому вопросу" в ту пору была изложена в соответствующей резолюции XIII съезда РКП(б) (май 1924 года), в которой, в частности, говорилось: "Сейчас деревня стоит на распутье, переживает переломный момент, сейчас складывается ее новое лицо. От того, каким будет это лицо, зависят дальнейшие судьбы советской власти и нашей партии, поэтому работа в деревне в данный момент является одной из самых важных, ударных работ...".
  
  Речь шла о вовлечении многомиллионной крестьянской массы в задуманное большевиками социалистическое строительство. "Кресткомы", наряду с Советами, должны были стать важным инструментом решения этой задачи. Если суммировать то, что было высказано по этому поводу Анатолием Авдеевичем в 1924-1925 годах в различных отчетах, записках, статьях, черновых набросках и т.п., то получим примерно следующее:
  
  Искомый строй - коммунизм (как "наивысшая производительность труда", по Ленину) "обозначает собою не только общую собственность на средства производства вместо частной собственности капиталистов и помещиков, но и - крупное, наикрупнейшее, какое лишь возможно, производство со всеми наиновейшими и наисовершеннейшими техническими способами..."
  
  Если в городе создание такого производства возможно было на основе имевшейся промышленной структуры, то в российской (и в целом советской) деревне дело обстояло куда сложнее.
  
  Наивысшую производительность труда на селе, как утверждал вместе с другими большевиками А.А. Дивильковский, можно было обеспечить лишь на основе ведения крестьянами "общего хозяйства огромными коммунами". Ибо, рассуждал Анатолий Авдеевич, какие машины могут быть у мелких и мельчайших отдельных хозяйчиков, "ковыряющих землю прадедовским трехпольным способом, первобытною сохой", при том, что "земля так измельчена, что машине и повернуться негде!"?
  
  Отсюда задача "кресткомов" (как и в целом политики Советского государства в отношении крестьянства) - содействовать кооперированию и внедрению коллективных форм труда в сельском хозяйстве: "На органы крестьянской взаимопомощи, помимо собесских16)функций, ложатся громадные задачи по массовому вовлечению крестьянского населения в кооперацию, организацию коллективного труда...". И в другом месте: "...Задача - вовлечение через комитеты всего маломощного и середняцкого слоя деревни во все виды кооперации".16) От сокращенного "собес" - социальное обеспечение ("Наркомсобес").
  
  Однако же очень скоро, столкнувшись с реальностью (в т.ч. через многочисленные письма и отчеты с мест), Анатолий Авдеевич стал приходить к неутешительному выводу, что на призывы "идти в коммунию" крестьяне отвечали пассивностью и непониманием, "инертностью многомиллионной массы", а в ряде случаев и прямым сопротивлением.
  
  Выяснялось и другое: далеко не самым сложным было подавление сопротивления и саботажа со стороны "классового врага" - деревенской буржуазии, кулачества; для этого существовала "диктатура пролетариата" - надо было лишь "пробуждать активность и самодеятельность" деревенских бедняков, вовлекать их в "кресткомы" и сельские Советы и через них "вести борьбу (судебную и проч.)" с кулаками, с попытками частного капитала проникать в предприятия кооперативного сектора и органы местной власти на селе и т.п. Все это было изложено в составленном под руководством Анатолия Авдеевича плане деятельности ЦК "кресткомов" на 1925 год. Но не это заботило деда больше всего.
  
  Ему становилось ясно - и он не раз подчеркивал это, - что эффективно решить задачу внедрения на селе коллективных форм жизни и хозяйствования можно лишь при опоре на "самодеятельность и добровольный почин" самой крестьянской массы, притом не только бедноты, но и середняков.
  
  Однако добиться такого "почина" было весьма непросто. Дело это было труднейшим на селе. "Понятно, - писал Анатолий Авдеевич, - что пролетарской Советской власти не только строить будущие огромные экономии-коммуны, но и убедить многомиллионное крестьянство в пользе и необходимости этого, не снившегося ему никогда нового, сверхцивилизованного уклада хозяйства необычайно трудно".
  
  Условием пробуждения крестьянского "почина" Анатолий Авдеевич считал, во-первых, полное равноправие труженика-крестьянина с городским рабочим, свободу крестьянства от всякого принуждения. В этой связи в своих черновиках он писал: "Коммунистическое строительство в России - только, можно сказать, разновидность давнишней задачи большевизма, которую в свое время Ильич определил как "диктатуру пролетариата и беднейшего крестьянства".
  
  Имея в виду не только сельскую бедноту, но и "середняков", дед ссылался также на следующие ленинские слова: "Крестьянству нужно прежде всего избавление от произвола и гнета власти чиновников, нужно прежде всего признание его полной и безусловной равноправности, свободы передвижения и переселения..., свободы распоряжаться землей и т.д." Словом, добавлял Анатолий Авдеевич, - нужно все, чего нельзя было получить ни от царского, ни от буржуазного правительства - а только от пролетарского, социалистического правительства.
  
  Как видно из бумаг А.А. Дивильковского, во время недолгого пребывания на посту ответственного секретаря ЦК "кресткомов" он стремился в меру своих сил и возможностей предотвратить то, что он называл "излишним административным вмешательством" при внедрении коллективных начал в производстве и быту на селе. В его черновиках читаем: "Подход партии к середняку должен быть особо умелый и осторожный. Партия у него же должна учиться, каким путем вести его к социализму, а не командовать".
  
  Не вина Анатолия Авдеевича, что вскоре дело повернулось совсем по-иному ("сплошная", фактически, по большей части, принудительная и сопровождавшаяся насилием коллективизация села в 1929-1930 гг.).
  
  Вторым условием пробуждения "крестьянского почина" дед считал "постановку во всю ширь агитации и пропаганды идеи коллективизма и взаимопомощи путем издания массовой специальной литературы и популярной газеты" для крестьян - с учетом крайне низкого в целом культурного уровня села.
  
  В принципе такая необходимость признавалась руководством коммунистической партии и Советского государства, и Анатолий Авдеевич "Америки" здесь не открывал. В цитировавшейся уже резолюции XIII съезда РКП(б) говорилось, между прочим: "Широкая политико-просветительная работа в деревне должна стать на ближайший год важнейшей ударной задачей". При этом признавалось, что "при данном культурном уровне нашей деревни всякая политическая работа в ней неизбежно должна быть связана с работой по поднятию грамотности, распространению самых элементарных знаний...".
  
  Именно эта последняя, т.е. пропагандистская и "литературная" работа больше всего влекла к себе моего деда. В 1925 году он начал писать книгу "Жизнь Ленина" для "Крестьянской ленинской библиотечки", обдумывал план подготовки сборника "Ленин о компартии, о Коминтерне и о соглашательских интернационалах" (в той же серии), одновременно участвовал в подготовке публикации о задачах "кресткомов".
  
  Однако, характер повседневной практической работы требовал от Анатолия Авдеевича полной самоотдачи на ниве других, не литературных, а организационных и рутинно-бумажных дел.
  
  Как у ответственного секретаря ЦК "кресткомов" у А.А. Дивильковского если и были помощники, то очень немногочисленные - может быть, два-три человека, не больше. Между тем, требовалось охватить вниманием и надзором ни много ни мало - 55 тысяч "комитетов крестьянской взаимопомощи" в одной только РСФСР, не считая "кресткомов", создававшихся на Украине, в Белоруссии, в Советской Средней Азии и Закавказье, со всей спецификой проблем тамошнего крестьянства.
  
  Если учесть, к тому же, что почти сразу по приходе на новую должность дед оказался в эпицентре подготовки ко II Всероссийскому съезду "кресткомов", где докладчиком должен был выступать М.И. Калинин (а дед готовил ему доклад), то нетрудно понять, что уже скоро Анатолий Авдеевич буквально изнемогал под грузом свалившихся на него забот и проблем, - притом почти совсем ему не знакомых (если не считать опыта работы в молодости земским статистиком). А запас физических и душевных сил у Анатолия Авдеевича, по-видимому, иссякал.
  
  Короче говоря, вскоре дед запросился в отставку, "не выдюжив" на участке столь же важном, сколь и безнадежно трудном с точки зрения достижения ощутимых результатов, и его просьбу удовлетворили.
  
  Впрочем, может быть, все обстояло иначе, и Анатолию Авдеевичу "подсказали", что ему лучше удалиться от дел. Каких-либо бесспорных подтверждений той или другой версии у меня нет.
  
  Сам А.А. Дивильковский в своих письмах писал (не знаю, вполне ли искренне), что оставить службу в 1925 году его заставила "осложненная тяжелая болезнь сердца".
  
  Документы, правда, подтверждают диагноз: миокардий, расширение сердца и сердечная астма. Наверняка были также - усталость, расшатанные нервы и начинавшийся под грузом обвинений и неудач душевный надлом.
  
  Уйдя со службы 1 июня 1925 года, дед оказался, ко всему прочему, в весьма стесненных материальных обстоятельствах. Никаких накоплений у семьи, разумеется, не было; оказалось также, что А.А. Дивильковский не имел права на получение обычной, "социальной" пенсии, поскольку, занимая на последнем этапе своей деятельности формально выборную должность секретаря ЦК "кресткомов", не состоял в "страховой кассе".
  
  С учетом этого руководство ОСБ обратилось в административно-хозяйственную комиссию СНК СССР с ходатайством о назначении Анатолию Авдеевичу "пожизненной", т.е. персональной пенсии. Ходатайство было удовлетворено: постановлением Совнаркома от 24 августа 1925 года А.А. Дивильковскому была назначена "пожизненная пенсия в размере ставки ответственного работника по 17 разряду плюс 50% нагрузки".
  
  Итак, пятидесяти двух лет от роду дед мой стал пенсионером. Последующую его жизнь можно условно разделить на два отрезка: первый - с конца 1925 по 1930 год, и второй, завершающий, который охватывает год 1931-й и самое начало 32-го. Причины такого деления станут ясны из дальнейшего.
  
  Выйдя на пенсию, дед поселился на даче в Поваровке, в 50-ти километрах от Москвы. Насколько я понимаю, дача, как и пенсия, была ему предоставлена решением правительства. Был это довольно большой деревянный двухэтажный дом, принадлежавший до 1917 года управляющему имением, расположенным неподалеку, с громадным, по нынешним понятиям о "дачах", участком земли, занятым густым еловым лесом.
  
  Наконец-то Анатолий Авдеевич смог без помех заняться своей любимой "литературной работой".
  
  В следующие четыре года в свет вышло около десятка его статей, главным образом литературно-критических, в том числе: "На трудном подъеме (О крестьянских писателях)" - в журнале "Новый мир", N 7, 1926 г.; "Юнсектор литературы (обзор творчества комсомольских писателей)"-"Печать и Революция", кн. 4-5, 1927 г.; "Каменный гость" - сильнейшее звено пушкинского реализма" - "Печать и Революция"; кн. 2, 1928 г.; "Пролетписатель начального часа (Ф.М. Решетников)" - "Красная Новь", N 2, 1928 г., а также большая вступительная статья к Сборнику произведений В.Г. Белинского, вышедшему в издательстве ГИЗ в 1930 году.
  
  Одновременно дед выполнял обязанности члена редколлегии издательства МК ВКП(б) ("Всесоюзной Коммунистической партии большевиков" - так стала называться теперь бывшая РКП) "Московский рабочий", участвовал в составлении и редактировании ряда историко-партийных сборников, а также брошюр для "Крестьянской ленинской библиотечки".
  
  Одним словом, по-прежнему трудился не за страх, а за совесть, но теперь уже исключительно на поприще литературы.
  
  Впрочем, как и раньше, литературная критика и само художественное творчество рассматривались Анатолием Авдеевичем не как нечто самодовлеющее и самоценное, а главным образом как средство достижения внеположенных литературе, "высших", именно - социальных целей. В этом отношении к самому деду условно можно применить характеристику, которую он давал литературному критику В.Г. Белинскому: "Под видом чисто эстетического и философского разбора [литературных произведений] он ведет на самом деле... борьбу за социальное движение вперед..."
  
  Профессионально изучая творчество русских и советских писателей, пытаясь средствами критического анализа влиять на современные ему литературные процессы, Анатолий Авдеевич делал это постольку, поскольку видел в художественной литературе зеркало, отражавшее действительность, и инструмент, при помощи которого на эту действительность можно и нужно воздействовать.
  
  По литературно-критическим публикациям и сохранившимся различным наброскам и черновым материалам можно судить об эволюции взглядов А.А.Дивильковского по политическим проблемам в тот период.
  
  Как и десять, и двадцать лет назад, он был озабочен все той же проблемой более совершенного устройства общества - с той лишь существенной разницей, что теперь мог и должен был рассуждать с позиций революционера, чья партия взяла власть на одной шестой части земной суши.
  
  И хотя лично Анатолий Авдеевич никаких рычагов управления делами страны в руках теперь не держал и влиянием в "коридорах власти" не пользовался, однако, долго еще, высказывая те или иные оценки, формулируя задачи в области политики, культуры или искусства, он привычно писал так, словно выступал от лица Советской власти и КП: "Мы считаем...", "Мы намерены...".
  
  И не совсем уж безосновательно: суждения и высказывания А.А. Дивильковского в конце двадцатых - начале тридцатых годов все же выносились на страницы авторитетных "толстых" журналов Москвы и Ленинграда, и голос его, стало быть, был еще слышен.
  
  Краеугольным камнем всех рассуждений деда являлось положение о том, что жизнь человеческого общества заполнена борьбой, критикой, преодолением старого, отжившего в общественных отношениях, во имя торжества новых, более прогрессивных порядков, а в конечном счете - во имя грядущего строя, отмеченного печатью истинной свободы и высшей справедливости.
  
  Носителями той или иной формы общественных отношений, заинтересованными в ее становлении и увековечивании, равно как и ее противниками и "могильщиками", являются соответствующие классы, т.е. большие группы людей, объединенные сходством положения в системе производства и распределения материальных и духовных благ; борьба между старым и новым в общественной жизни всегда является, таким образом, борьбой классов.
  
  Как и всякий вид человеческой деятельности, художественное, в т.ч. литературное творчество может протекать только в контексте указанной борьбы и должно оцениваться, исходя из своего места и роли в этой борьбе.
  
  Художественное выражение "революционной, освободительной критики" старого, отражение интересов "передового класса" и соответствующего "нового" идеала есть реализм в литературе и искусстве - высшая, по мнению А.А. Дивильковского, степень проявления творческого гения художника.
  
  Вершиной всей мировой литературы в этой связи дед считал творчество русских реалистов XIX века, начиная с А.С. Пушкина, лучшие произведения которых, по его мнению, всегда несли в себе заряд критики уходящих, отмирающих порядков и ценностей и зримые черты нового, прогрессивного в общественной жизни, даже если это касалось только утверждения "новой морали".
  
  Может быть, здесь следовало бы сказать: особенно новой морали. Ибо чем же, главным образом, должно отличаться "светлое будущее", если оно вообще суждено человечеству, от дней вчерашних и нынешних, как не более высокими нравами и нравственностью людей?
  
  Нечто вроде научной литературоведческой гипотезы на этот счет высказывал Анатолий Авдеевич в одном из черновых набросков под общим заголовком "Заметки о литературе". Обращаясь к стихотворению А.С. Пушкина "Разлука" ("Когда пробил последний счастью час, когда в слезах над бездной я проснулся..."), он писал:
  
  "Об обобщающей силе художественных образов (образец новых чувств). "Разлука" Пушкина: суть не в разлуке с Raignez (персонаж, к которому адресовался поэт. - С.Д.): она, может быть, вовсе не была так трагична и чувствительна. Но - исходя из этого факта жизни - Пушкин нашел каким-то чутьем ноту для разлуки вообще, которой потрясающую силу и стремится дать понять всем...
  
  Революционное обобщение! Форма чувств, двигающих жизнь. Орган, орудие, путь развития... (грядущей) революции нравов, да и вообще общества.
  
  ... У Пушкина была способность "через голову" случаев из жизни "постигать фантазией" такие мотивы "грядущего строя жизни"... Он предвосхищал душевные состояния какого-то еще не осуществившегося в действительности, более могучего ее строя. Ему жизнь служила, можно сказать, только для этого... Он добровольно приносил в жертву свою жизнь этому "служению" общим образам. Что из того, что "идеальный строй" так и не воплотился в России. Он в него (искренне) верил, а это главное для поэта".
  
  Обратим внимание на слова: "идеальный строй" так и не воплотился...". Написанные где-то между 1925 и 1930 гг., они о многом, мне кажется, говорят с точки зрения трансформации, которую претерпели взгляды Анатолия Авдеевича.
  
  Разумеется, дед по-прежнему оставался твердым приверженцем коммунистической идеи; он свято верил в "победу социалистического разума над тьмою прошлых общественных зол". Высшим - и единственным смыслом жизни для него оставалась переделка мира по рецептам классиков марксизма-ленинизма.
  
  "История вообще имеет для нас только тот смысл, писал А.А. Дивильковский, что учит нас, как годами или веками слагалась та великая борьба, которая и приводит к логическому своему результату - к нынешнему "последнему бою" за коммунизм".
  
  По сути дела, все, за что ратовал Анатолий Авдеевич, обращаясь к современным ему отечественным литераторам, сводилось к призыву писать больше и лучше в защиту Советской власти и начатых ею преобразований. Сумейте убедительно и правдиво показать ростки социализма в жизни и тем самым его приблизьте; изобразите нового, пролетарского героя как носителя идеала освобождения от гнета капитала - и вы станете достойными преемниками русских писателей-реалистов XIX века, - вот что в разных вариантах повторялось в его литературно-критических статьях.
  
  Вместе с тем, жизнь заставляла отказываться от некоторых штампов и прежних упрощенных подходов.
  
  Анатолий Авдеевич - натура явно увлекающаяся, эмоциональная - начинал сознавать, что к политике он подходил прежде во многом как дилетант и идеалист, а это мешало правильно понять и оценить окружающую действительность.
  
  Не мог он, наверное, не приложить к себе и обобщения, которое делал применительно к молодым советским литераторам: "Классы, лишь приступающие к своему культурному подъему, обычно на первых порах дают в литературе поэтов как выразителей классового идеализма, романтизма, "полета" в светлое будущее; ...завоевание власти и затем строительство своей, новой, небывалой формы всей жизни зовут, естественно, к углублению в подробности этой "прозы жизни" - родят в изобилии прозаиков. Так или иначе, с этим естественным ходом вещей приходится... считаться".
  
  По-прежнему усматривая в "тысячелетнем рабстве частной собственности" главное зло, Анатолий Авдеевич теперь сознавал, что одним захватом власти и декретированием обобществления средств производства задачу коренной переделки России не решить, в "царство свободы человеческой личности" не прорваться.
  
  Его новое кредо состояло в том, что власть Советов во главе с коммунистами, обеспечивая "материальное освобождение всех и каждого", впервые в истории создает реальные предпосылки, закладывает "социальный фундамент" для построения такого "царства свободы"; "диалектический материализм и взятие власти пролетариатом гарантируют в конечном счете (подчеркнуто мной. - С.Д.) достижение верного идеала - "хорошую жизнь" и социалистическую, т.е. наивысшую из всех возможных, культуру и быт всему трудовому народу".
  
  От создания предпосылок до реализации идеала, однако, дистанция немалого размера, и главным фактором, определяющим глубину пропасти между мечтой и реальностью, на поверку оказывается, пожалуй, сам человек, во имя которого и была предпринята вся революционная ломка России.
  
  Оказалось, что с ликвидацией господства эксплуататорских классов и установлением "привольного строя жизни" для эксплуатируемого большинства российский человек далеко еще не достал, как то грезилось автору очерка "Максим Горький" в 1905 году, "головой до неба".
  
  Человек этот по-прежнему оставался в массе своей тем же несчастным, темным и малокультурным "мужичком", что и до 1917 года: "наша полудикая полу-Азия" - так нелестно отзывался дед в одном из черновиков о Советской России, видя вокруг себя все те же "серый и черный быт", пьянство и мордобой.
  
  Он, кажется, все отчетливее понимал, какую тяжкую ношу культурной переделки России взвалили на свои плечи большевики, вопреки мнению Плеханова и многих других побудив огромную страну совершить "прыжок в социализм" "мимо" целой эпохи буржуазной демократии и цивилизации.
  
  С другой стороны, и "золотой телец" по-прежнему властвовал в душах большинства людей. Никуда не делись миллионы городских обывателей -носителей "собственнического, следовательно, корыстного и враждебного всем прочим личностям индивидуализма".
  
  Что касается сельских жителей, составлявших основную массу населения РСФСР и СССР, то они не менее прочно были привязаны к собственности в виде своего клочка земли. "Свое-то жалко, убей няддам" - примерно таким виделся теперь деду девиз большинства из них.
  
  Так накрепко срослись крестьянский уклад жизни и собственническая психология, что для переделки села на коллективистский, социалистический лад, по словам А.А. Дивильковского, надо было пройти как бы через "некоторый искусственный "вывих" всего крестьянского, исконного, "естественного" нутра".
  
  Дед упорно, жадно ловил малейшие признаки "культурного, общественного и политического подъема" населения советских республик, в особенности крестьянства, их движения к новой жизни и новому быту. Он радовался, видя "мосты, ясли, четырех- и пятиполье, избы-читальни... словом, переход от серого и черного быта нашей деревенской массы к крупно-хозяйственному, коллективно-тракторному, электрифицировано-культурному идеалу коммунизма...". И требовал от советских литераторов, в свою очередь, искать и находить признаки движения от старого к новому, звал их к "собиранию и художественному выращиванию живых семян новизны".
  
  Порой ему казалось, что крестьянство, особенно сельская молодежь, уже "толпами" устремилось к новому, социалистическому укладу жизни, чуть ли не обгоняя в этом пролетарский город.
  
  В 1927 году он писал: "...Деревня уже на ленинском, кооперативном, электрификаторском пути... и не редкость увидеть, что былая боязнь "коммунии" сменяется даже самочинными иной раз коллективными опытами. И нечему удивляться, наблюдая несомненнейшее пробуждение деревни, в особенности бедноты и всяческого деревенского пролетариата и полупролетариата... Тут даже не во влиянии Октября, компартии и Соввласти дело, ибо началось оно еще в 1905 году, а то и ранее, когда полтавские, и курские, и тверские мужички принялись громить бар, строить свои волостные самочинные "республики" и устанавливать свою арендную и заработную плату...".
  
  Деревенский бедняк, обобщал дед, - носитель огромной революционной энергии, а вовсе не "какой-то социальный сирота, предмет попечения Советского наркомсобеса".
  
  Иногда Анатолий Авдеевич начинал даже склоняться к мысли, что русское крестьянство и не нуждалось вовсе в подсказке, какой исторической дорогой ему идти... Он размышлял о "всей незатейливой, грубой на вид, но на деле полной своего смысла, своих дум и чувств трудовой деревенской жизни", о "колоссальной, необъятной мощи великого крестьянского народа, как бы вглядывающегося в глубокую даль своей исторической судьбы"...
  
  "Истории было угодно, писал он в статье "На трудном подъеме", первую в мире позицию будущего коммунистического периода культуры завоевать в нашей именно стране с участием как бы наименее к ней подготовленного, в средних веках застрявшего крестьянства... Но кроме средних веков, из-за них, оно несет с собою немало лесной, степной свежести, нетронутости сил, интимной близости к природе - того драгоценнейшего, что бесследно утеряно односторонне развившимся промышленным городом... В деревне, заброшенное грудами крепостничества, забитое бессовестным обдирательством городского капитала и деревенского ростовщичества, - живет все же, как озимь под снегом, нечто свободно человеческое, сохранившееся от лучшей поры вольного, первобытного коммунизма, от пастушеских и охотнических времен, от каменного, может быть, века. Цельная, многосторонняя, необкраденная душа...".
  
  Правда, вспоминая ленинское предупреждение о двойственности психологии крестьянина (и труженик, и собственник), дед одергивал сам себя и тех "эсеровских" писателей, которые "заблудились в утопиях "мужицкого рая", увлекшись "поэтическим полетом за вековой, пускай и от массы взятой и когда-то, века назад, осуществимой мужицкой мечтой".
  
  Да, говорил он, когда-то рай этот, может быть, и был достижим: "есть ведь и посейчас отдельные, чисто мужицкие по историческому происхождению, общественные образования, вроде Швейцарии"...
  
  Но нынче, в ХХ веке, построение "мужицкого рая" - уже только чистый призрак: русская сельская община - "старинная демократия хозяев-единоличников" - давным-давно разъедена внутренним, классовым расслоением; "равенство", "братство", "общая простота" отношений в ней - только кажущиеся, на самом деле кулак умело пользуется ими для легкой "обчистки" малоимущих общинников.
  
  "Пролетарская революция на слишком наглядных фактах показала всю утопичность этого сна, и молодежь сейчас... идет в ином направлении - направлении подъема к новым, неизведанным формам быта...".
  
  Жизнь, впрочем, как и отражавшая ее художественная литература, в изобилии поставляли материал и для обобщений иного рода. "Масса тут, - писал в другом месте Анатолий Авдеевич о российской деревне, - продолжает еще бродить в глубоких сумерках ложных представлений и предрассудков... Старина толкает к кулаческим, т.е. капиталистическим мыслям...". "Многие-многие в своем кругозоре политическом и культурном ни на шаг не двигаются...".
  
  "В общем, - отмечал дед в декабре 1928 года, - перелома в деревенском "общественном мнении" еще нет. Деревня пока отмечает прогресс и констатирует, оставаясь в общем скорей холодной".
  
  Магистральный путь переустройства села на социалистический лад Анатолий Авдеевич первоначально определял как "культурную революцию": "не культурную революцию "вообще" (т.е. во всем равную, скажем, "американизации"), - писал он в черновом наброске к статье "Старое и новое в деревне", - а именно и подчеркнуто "социалистическую культурную революцию". Великая наша задача социалистической перестройки деревни распадается на две тесно связанные между собою части. Одна - это в собственном смысле перестройка, реконструкция. Иными словами - превращение всего деревенского хозяйства из стародедовского мелкособственнического... в крупную машинную экономию на основе совместного, коллективного труда. Вторая часть задачи состоит в одновременной переделке самих трудящихся - из темных, друг другу враждебных мелких хозяйчиков, мечтающих разбогатеть, в энергичных, технически знающих, дисциплинированных сознательных социалистических трудящихся. Эта вторая задача и зовется культурной революцией".
  
  По самому определению эта революция должна была сводиться к мирной, созидательной работе. Но руководство ВКП(б) уже ставило перед своими идеологическими кадрами другие задачи, выдвигало иные приоритеты. Ключевыми все больше становились слова "подавление кулачества", "классовая борьба на селе".
  
  Нельзя сказать, чтобы перенос центра тяжести в деятельности госорганов и партии с организационно-просветительских задач на администрирование и подавление был вовсе чужд и непонятен моему деду. Его жизненная позиция (по крайней мере в теории и с тех пор, как он окончательно примкнул к большевикам) была сориентирована на борьбу и революцию. В этом он видел способ решения социальных проблем и снятия классовых противоречий.
  
  "Борьба - начало всей современной действительности, - записывал Анатолий Авдеевич в своих черновиках 1920-х годов, - и борьба эта, если несколько углубиться, всегда оказывается борьбой классовой, т.е. в наиболее ярком проявлении - революционной".
  
  В том же направлении подталкивала (или казалось, что подталкивала) и логика жизни. Не только российская деревня и вообще "глубинка" с их трудно изживаемыми "пошехоньем" и "глуповщиной" в своем послереволюционном развитии преподносили горькие сюрпризы. Сама "цитадель пролетарской революции" - крупные города и промышленные центры давали немало примеров, огорчительных, с точки зрения таких, как мой дед, "идейных борцов за социализм".
  
  С одной стороны, "город", т.е. фабрично-заводской пролетариат, был, конечно, источником благотворных импульсов к перестройке всей жизни на социалистический лад: "слепому ясен огромный и все усиливающийся революционный нажим от Соввласти в пользу (сельской) бедноты, ее кредитования, коллективизации...- писал А.А. Дивильковский. - Из ямы нужды, темноты и закабаления (пролетариат) ведет крестьянство к вольной, культурной жизни социализма".
  
  С другой же - выяснялось, что сам "класс-гегемон", "благодаря особенным, узким условиям своей истории, с преимущественной силой развил в себе революционный инстинкт и классовое сознание, но в ущерб другим человеческим сторонам..."; "в пролетариате ... немало есть теневых сторон, неизбежных и для него, как выходца все же из затхлых болот капиталистического строя".
  
  К таким "теневым сторонам" относились, например, широко распространившаяся в 20-х годах в городских центрах России уголовщина на фоне традиционной бытовой распущенности и пьянства.
  
  Не могли не тревожить проявления низкой культуры и "мелкобуржуазности" там, где им вообще, по мнению деда, не должно было быть места, - в среде самих большевиков, кадровых партийных работников.
  
  Анатолий Авдеевич с горечью писал и о недавней "жестокой, зверской большей частью обстановке... наших боевых лет" - причем звучало это упреком обеим сторонам в кровавой междоусобице гражданской войны; и о множившихся проявлениях "советского, революционного бюрократизма", злоупотреблениях парт- и госчиновников, о признаках отрыва власти на местах от населения и "разрушения революционной законности".
  
  Коробили его и узость, безвкусица и формализм в идеологической работе вообще, в действиях "литературного цеха" - в особенности. Анатолий Авдеевич, кажется, предвидел немалые беды от обилия карьеристов, мерзавцев и "услужливых дураков" в среде тех, кто взялся за тонкое дело перестройки человеческих умов и душ на социалистический лад.
  
  Он публично осуждал, например, излишние славословия некоторых литераторов в адрес партии и комсомола: "Когда из воспевания комсомола и партии создается целая специальная литература, с многочисленным кадром авторов, хотя бы и талантливых и высоко настроенных, - предупреждал он, - то эта литература - как это ни странным покажется... - идет не вперед к культурной гегемонии, а назад - к отрыву от масс. Пишите не столько о КСМ и ВКП, сколько о людях массы, их тяжёлой борьбе за жизнь и светлое будущее...".
  
  Наконец, Анатолий Авдеевич видел, что сам пролетариат не так уж однозначно отождествлял себя с большевистской партией и поддерживал ее "генеральную линию". "Общественное мнение... заводских масс (в поддержку социалистических преобразований) в условиях нашей мелкобуржуазной страны слишком заставляет себя ждать...", - жаловался он в черновиках к одной из своих статей в конце 1920-х годов.
  
  В целом вырисовывалась не слишком-то радужная картина: проводить в жизнь исторические планы перестройки жизни на новый лад приходилось, преодолевая гигантское сопротивление косной, "обломовской" в сути своей среды. Движение вперед получалось, в лучшем случае, крайне медленным.
  
  В то же время нельзя было абстрагироваться от внешних факторов: "Кругом враги тоже не ждут, - писал Анатолий Авдеевич. - Империалистское воронье тешит себя расчетами на ... медлительность, неповоротливость внутренних процессов советской хозяйственной кристаллизации".
  
  Угроза поражения всего начатого в СССР дела, опасность капиталистической реставрации ощущались достаточно остро: "Мы... на самом деле, - писал дед, - едва только одним десятилетием успели отделиться от царско-дворянского проклятия, да и сейчас еще его чудище... смеет грозить нам возвращением своего "рая".
  
  В этих условиях, может быть, и впрямь казалось необходимым и логичным форсировать движение к поставленным целям административно-силовым нажимом, придавая "перестройке" и "культурной революции" характер борьбы с классовым врагом. А.А. Дивильковский трактовал это в своих записках, как "борьбу за революцию с косными противоречивыми тенденциями, в том числе и с тенденциями, возникающими из самого победоносного хода ее (революции. - С.Д.), как отражение... ее "увлекающего" действия в обломовской среде".
  
  Конечно же, не Анатолий Авдеевич Дивильковский был автором теории "обострения классовой борьбы в СССР по мере продвижения к социализму". Установка эта вызрела во второй половине 1920-х годов в окружении И.В. Сталина и в голове самого вождя и была навязана партии как руководство к действию, прежде всего применительно к деревне, "кулаку". Однако же, дед внес свою лепту в ее популяризацию.
  
  И в его рассуждениях идея культурной революции на селе начинала трансформироваться в лозунг "классовой борьбы с кулачеством". "Ясно, - писал дед, - что она (задача осуществления культурной революции. - С.Д.) должна решаться ... ускоренными темпами... Иначе, при сохранении тех же своекорыстных привычек у работников коллективного поля всякая хозяйственная перестройка будет на каждом шагу тормозиться, а то и потерпит крушение. Следовательно, согласование темпов перестройки самих масс с ударными темпами хозяйственной перестройки в деле обобществления в деревне необходимо, как воздух для дыхания, как вода для питья".
  
  И осуществляться эта перестройка будет "путем неустанной классовой борьбы с кулачеством, с остатками капитализма в деревне и городе".
  
  Неизбежным провозглашал теперь А.А. Дивильковский "проявление со стороны пролетарской партии строгости" по отношению к "висящему, как древние цепи рабства на крестьянине, бремени мелкособственничества, единоличного хозяйства и расчета". Он требовал отражения этого "поворота в политике партии на селе" в художественной литературе, настаивал на участии писателей в борьбе против кулачества.
  
  "Когда жестокая борьба за социализм во всем мире еще только разгорается, - писал дед, обращаясь к литераторам, - не время распускать вожжи для жалости ... к кающемуся хищнику. Наоборот, крепче вожжи! ... Поменьше картин "любви" с лавочницами и поповнами! Избегайте опасности художественного соглашательства, примирения с мелкобуржуазной природой крестьянина!".
  
  Появление у А.А. Дивильковского этих "жестких" ноток относится к самому концу 1920-х и началу 30-х годов. Однако, даже с прорезавшейся суровостью в тоне, сам он к тому времени уже безнадежно отставал от стремительной "железной поступи вождя", т.е. И.В. Сталина.
  
  Наступала пора сплошной коллективизации и массовых репрессий против крестьян-единоличников, пора ударных темпов индустриализации, предельного "закручивания гаек" во всем и вся.
  
  Выполнять в этих условиях роль выразителя и толкователя "партийной воли", хотя бы и применительно лишь к художественной литературе, мог только тот, кто не знал (или умел делать вид, что не знает) ни колебаний, ни сомнений, ни жалости в проведении "генеральной линии ЦК ВКП(б)".
  
  Дед такими качествами не обладал. Чем дальше, тем больше его терзали сомнения и противоречивые чувства. Это угадывается по его публикациям и черновикам.
  
  Вот он высказывает свою точку зрения на современное ему искусство и вполне в духе времени утверждает: "...Революционный, научный коммунизм впервые сознательно, по ясно определенным планам, стремится перестраивать всю прежнюю, стихийно-анархически растущую, как трава, жизнь. Понятно, что и искусство здесь принимает характер целиком сознательно-волевой, определяюще идейный... Для нас иное "своевременное", тенденциозное беллетристическое произведение с немалыми творческими изъянами может быть выше иного творчески законченного, но робко-созерцательного произведения, нарочито от жизни сторонящегося".
  
  Вот он высказывает свою точку зрения на современное ему искусство и вполне в духе времени утверждает: "...Революционный, научный коммунизм впервые сознательно, по ясно определенным планам, стремится перестраивать всю прежнюю, стихийно-анархически растущую, как трава, жизнь. Понятно, что и искусство здесь принимает характер целиком сознательно-волевой, определяюще идейный... Для нас иное "своевременное", тенденциозное беллетристическое произведение с немалыми творческими изъянами может быть выше иного творчески законченного, но робко-созерцательного произведения, нарочито от жизни сторонящегося".
  
  И тут же, противореча себе, вновь встает на защиту "высокого искусства": "Победивший пролетариат, строящий свое здание социализма, имеет все возможности, все данные и для постройки своего, нового, творческого искусства... Нет, рост нашего искусства направлен, конечно, в сторону высшего развития творческого начала... активной, внутренне-драматической стороны искусства".
  
  А вот подход А.А. Дивильковского к "кулачеству": в одном месте читаем: "Чем яснее победа колхозов..., а с нею и освобождение на деле трудящихся масс от власти кулака, тем отчаяннее положение последнего, тем яростнее ненавидит он берущий его за горло социализм, тем охотнее готов рвать и душить пролетарскую революцию. Он лишь становится хитрей, тоньше...".
  
  И рядом - нечто совершенно иное: "В деревне старое с новым, красное с белым бывает смешано так подчас прихотливо, что как раз попадете с вашими суждениями пальцем в небо... Да и нельзя вековых - пусть диких - обычаев отменить с сегодня на завтра... Кулак - явление тоже пестрое. Не так уж сразу его разглядишь, да и не во всем бить его приходится... Бывает, выигрыш революции происходит из мелких уступок ему".
  
  Подобные разночтения отражали, мне кажется, растерянность и душевный разлад, овладевавшие дедом по мере того, как его постоянное и несомненное желание "шагать в ногу" и "быть вместе с партией" все больше упирались в неспособность и невозможность понять и принять сталинскую "генеральную линию", - по мере того, как становилось все очевиднее, что вместо осуществления мечты о земном рае или хотя бы приближения к нему страна получала долгую и кровавую "заваруху".
  
  Это раздвоение ума и сердца переживалось Анатолием Авдеевичем тяжело и болезненно, как глубокая личная драма. Ничем другим, видимо, не объяснить ту поразительную метаморфозу, которая произошла с дедом в начале 1930-х годов: он вдруг почти в буквальном смысле разучился писать по-русски - потерял способность излагать свои мысли грамотным, литературным языком.
  
  Особенно наглядно проявилось это при подготовке Анатолием Авдеевичем брошюры о крестьянских писателях ("Рабочая книга по крестьянской художественной литературе"), заказанной ему отделом учебников Государственного издательства (ГИЗ) в апреле 1930 года.
  
  Нельзя не поражаться, читая эту рукопись: словно готовил ее не автор очерка "Максим Горький" и ряда других совсем не бездарных вещей, не человек, с малых лет влюбленный в художественное слово, а некто вовсе не привыкший держать в руке перо и обладающий тяжелым, "деревянным" слогом. Обилие клише, входивших в обязательную казенно-пропагандистскую лексику того времени, типа "хищного лица империализма", соседствует с вымученными, порой просто безграмотными оборотами речи.
  
  По рукописи видно, как тяжело шла работа над ней: редактор был недоволен, делал замечания и ставил многочисленные вопросы на полях; дед, по всей видимости, мучился, внося требуемые исправления. Одним словом, - "не вытанцовывалось"!
  
  В конце концов, издательство, сославшись на какой-то формальный предлог, отвергло рукопись. Нетрудно представить себе, как переживал Анатолий Авдеевич всю эту историю, - наверное, как закат своей звезды, бесславный финал всей многолетней "литературной работы"...
  
  Но "беда не ходит одна". В 1931 году над головой А.А. Дивильковского вновь сгустились тучи политической опалы.
  
  В поднятой волне всеобщей подозрительности и взаимных обвинений Анатолию Авдеевичу трудно было избежать участи жертвы. Слишком многое делало его уязвимым: и меньшевистское прошлое, и былые стычки с московскими партийными и советскими бонзами, и не в последнюю очередь за версту различимая его "интеллигентность", а также привилегии (квартира, дача, пенсия и пр.), которые получил он от Соввласти как преданный и усердный ленинец. Не исключено, что у многих "товарищей" именно эта, чисто внешняя и бытовая сторона биографии деда, вызывала зависть и раздражение.
  
  Положение отставника, проживающего "в деревне", вдали от кипения политических страстей и интриг, не облегчало, а в каком-то смысле даже осложняло дело, лишая Анатолия Авдеевича возможности предвидеть и хоть как-то предупреждать нежелательный для него поворот событий.
  
  Однако дед мой пал жертвой не мелких завистников и доносчиков: похоже, что к его судьбе на последнем витке вновь приложил тяжелую руку лично И.В. Сталин.
  
  У этой трагически закончившейся истории есть своя тайна, ключ к разгадке которой, может быть, скрыт в неизвестном (мне, во всяком случае, не известном) документе В.И. Ленина.
  
  Одно из семейных преданий Дивильковских гласит, будто хранилось у дедушки Анатолия Авдеевича письмо от Владимира Ильича, которое потом было отобрано у него И.В. Сталиным и разорвано на клочки на глазах у участников какого-то то ли собрания, то ли партийного съезда, а случилось это незадолго до страшной кончины Анатолия Авдеевича в январе 1932 года.
  
  Наверное, никто никогда уже не узнает, как обстояло дело в действительности. Однако мне довелось видеть по меньшей мере две бумаги, которые позволяют считать, что у легенды этой была какая-то фактическая основа. Они обнаружены мной в личном деле деда из "секретного архива ЦКК ВКП(б) - НКРКИ".
  
  Первая - собственноручная расписка А.А. Дивильковского, гласящая: "Получил из моего дела в ЦКК 1 документ, подписанный тов. Лениным". Дата - 9 мая 1923 года.
  
  Если вспомнить известные уже нам обстоятельства, предшествовавшие и сопутствовавшие появлению этой расписки, то нельзя не придти к выводу, что заполучить документ, подписанный В.И. Лениным, побудило Анатолия Авдеевича, по всей видимости, стремление защититься от волны обвинений и порицаний, которая обрушилась на него в 1922-23 гг. Скорее всего, был этот документ либо адресован лично А.А. Дивильковскому, либо самым прямым образом его касался, поскольку в противном случае никто ему на руки его, наверное, не выдал бы.
  
  Факт второй: спустя восемь лет после этого помощник И.В. Сталина Поскребышев, действуя в соответствии с указаниями Генерального секретаря ЦК ВКП(б) (иного здесь допустить невозможно), затребовал из Общества старых большевиков - "дело А.А. Дивильковского" вместе с имевшимся в нем документом В.И. Ленина и, по получении, изъял этот документ - возможно, для уничтожения.
  
  Свидетельством тому является сохранившаяся в архивных делах сопроводительная записка А. Копяткевича - по некоторым данным, одного из руководящих деятелей ОСБ, - гласившая: "Тов. Поскребышев! Посылаю дело т. Дивильковского. Прошу его по изъятии документа Вл. Ильича вернуть обратно мне, т.к. оно необходимо мне для работы". Эта записка помечена 29 марта 1931 года.
  
  Хотя прямых подтверждений тому нет, вполне вероятно, что в обоих случаях речь идет об одном и том же ленинском документе. Остается узнать, о чем шла в нем речь и чем мог привлечь этот документ внимание И.В. Сталина.
  
  К сожалению, окончательного ответа ни на один из этих вопросов у меня тоже нет. Есть лишь предположения:
  
  1-е. Хранившийся у деда (а впоследствии, очевидно, попавший в его личное дело в ОСБ) документ В.И. Ленина мог касаться "дела ЦЖО" либо "дела Дивильковского" в связи с его "конфликтом с Моссоветом" в 1922 году.
  
  2-е, более вероятное. В документе речь могла идти в той или иной постановке вопроса о "партийности" А.А. Дивильковского, т.е. о том, был ли он "меньшевик" или "большевик" в конечном счете?
  
  В пользу второй из этих двух версий говорит упоминавшаяся уже мной семейная легенда, согласно которой хранившееся у Анатолия Авдеевича письмо от "Ильича" содержало неоспоримое доказательство того, что дед наш всегда был настоящим ленинцем, - некое секретное задание большевиков, которое Анатолий Авдеевич будто бы выполнял, находясь в рядах заграничной меньшевистской организации.
  
  Надо сказать, что известное сюжетное сходство с этой версией имеет одна "справка", также обнаруженная мною в архивах ЦКК - НКРКИ.
  
  Вот соответствующая выдержка из этого документа, помеченного 15 ноября 1931 года: "Я познакомился с т. Дивильковским в Швейцарии в период мировой реакции в 1916 г. на собрании группы "Ла Нувель Интернасиональ", основанной по директиве и указаниям Влад. Ильича тут же после Кинтальской конференции. Наша группа "Ла Нувель Интернасиональ" поставила себе задачу, кроме повседневной революционной работы, организовать раскол в Женевской секции Швейцарской СДРП, которая имела в то время пацифистское, оппортунистическое руководство. В этой области, а равно и в других, тов. Дивильковский принимал самое активное участие и проводил настоящую Ильичевскую, большевистскую линию..." Под "справкой" стоит подпись: "Горович, член ВКП(б) с 1916 г., ревстаж с 1906 г.".
  
  Возможно, этим или каким-то иным, схожим с ним фактом своей биографии дед надеялся доказать руководству ВКП(б), что "меньшевизм" его никогда не был истинным...
  
  Как бы то ни было, весной 1931 года к документу В.И. Ленина, хранившемуся в бумагах об А.А. Дивильковском, обратились в аппарате И.В. Сталина. Судя по всему, проявленный "интерес" распространялся и на личность самого Анатолия Авдеевича, и последствия этого не замедлили самым плачевным образом сказаться на его судьбе.
  
  Предположительно в конце апреля того же года сотрудникам Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) было поручено стряхнуть пыль с восьмилетней давности "дела о партийном стаже А.А. Дивильковского". Дальнейший ход этому "делу" был вскоре дан через Общество старых большевиков, в котором дед по-прежнему формально состоял, хотя фактически давно уже не работал и даже весьма нерегулярно платил членские взносы.
  
  ...Уже в конце 1920-х годов, следуя сталинским установкам, руководство ОСБ вело кампанию, которая была похожа на прелюдию к "чистке". В частности, через разного рода анкеты и опросы у "стариков" допытывались, кто чем занимался до 1917 г., принимал ли личное участие в октябрьских событиях и т.д. и т.п. По известным причинам, дед наш должен был чувствовать себя не слишком уютно под этим "испытанием на чистоту крови" и, по возможности, старался уходить от ответов на вопросы подобного рода.
  
  Однако вскоре гром грянул прямо над его головой.
  
  9 мая 1931 года "проверкомиссия" при Президиуме Общества старых большевиков (заседавшая под председательством некой Варенцовой) постановила "считать Дивильковского выбывшим из состава членов Общества согласно стажа, установленного проверкомиссией ЦКК". Решение это было утверждено Президиумом Совета Общества старых большевиков 19 мая 1931 года.
  
  Судя по всему, дед воспринял известие об исключении из ОСБ, доведенное до него почтовым извещением, крайне болезненно. Несомненно, было уязвлено его самолюбие, - он ведь привык считать себя не последним в когорте старых партийцев-ленинцев.
  
  Кроме того, он не мог не сознавать, какими неприятными последствиями для него могло обернуться официальное зачисление его в "меньшевики", пусть и применительно к прежним годам: в 1930-31 гг., завершая разгром "троцкистско-зиновьевского блока" и "правой" (бухаринской) оппозиции, Сталин и его окружение раскручивали маховик политических гонений в отношении все большего числа реальных и мнимых, действительных и потенциальных противников и оппонентов.
  
  Удары направлялись в том числе против "примиренцев" и "гнилых либералов", а Анатолий Авдеевич с его неоднозначным партийным прошлым был вероятным кандидатом в их число. Словно прямо в него метила и следующая сталинская сентенция того периода: "Разумеется, у партии и страны есть трудности, и не всякому под силу эти трудности преодолевать, так как для преодоления трудностей необходимо напряжение всех сил, необходимы твердость и выдержка, а твердости и выдержки не у всякого хватает, может быть, потому, что имеется усталость и надорванность... Или потому, что предпочитают жить поспокойнее, без борьбы и треволнений... Вот и начинаются колебания и шатания, ... примиренчество с правым и "левым" уклоном в партии..." (И.В.Сталин, ПСС, Том 11).
  
  Дед пытался бороться. Обратился к ряду знакомых партийцев за советом и поддержкой. Ему сочувствовали, его утешали. Вот что писал ему, например, тогдашний директор Музея революции СССР С. Мицкевич: "Дорогой товарищ Дивильковский! Ваши сомнения совершенно напрасны: стаж для чл[енов] ревиз[ионной] ком[иссии] нашего Общества вообще не имеет значения. Ведь мы Вас все знаем, и та или иная цифра, стоящая в документе, не имеет значения...".
  
  Но это было, в лучшем случае, лишь моральной поддержкой, - как-либо повлиять на решение руководства ОСБ эти люди не могли. И дед обратился с письмом "наверх" - к секретарю партколлегии Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) Емельяну Ярославскому, являвшемуся одновременно председателем Общества старых большевиков.
  
  В семейном архиве сохранилось несколько черновиков этого письма. Помимо ссылок на свои былые заслуги на посту ответственного секретаря Общества старых большевиков, Анатолий Авдеевич указывал в них на следующее:
  
  Независимо от формального стажа, по взглядам и убеждениям он всегда был скорее большевик, чем меньшевик. Он был организационно с большевиками до 1906 г.; в период своего "плехановства" с 1907 г. тяготел все же к большевикам и "на этой почве" разорвал с Плехановым в 1912 г.; летом 1917 г. уже тесно сотрудничал с большевистской эмигрантской организацией в Женеве и с тех пор "в партийной работе всегда твердо держал линию ленинизма, позже - "генеральную", сталинскую".
  
  Не будучи по натуре "вождем", не претендуя на руководящие роли, он, тем не менее, сделал для большевистской партии немало: "будучи поставлен в 1918 г. на работу лично Лениным, с тех пор целые годы исполнял много ответственных функций и поручений ЦК и МК как агитатор, пропагандист, литератор, редактор и проч. <...>. И теперь, по болезни сердца, ведущей к жизни за городом по постановлению Лечебной комиссии, с удалением от всякой работы, кроме литературной, работаю литературно, убежден, не без пользы".
  
  Дед упирал также на то, что лично Ленин и партия под его руководством не придавали особого значения формальному стажу партийца и его прошлым заблуждениям, коль скоро он честно покаялся и честно работал. Именно такое отношение к себе с их стороны ощущал А.А. Дивильковский, что проявилось и в выдвижении его - с ведома и одобрения Ленина и Сталина - на пост секретаря Общества в 1922 году. Все это и придало ему в ту пору уверенность в том, что он имел право называться старым большевиком, - тут не было с его стороны ни самозванства, ни обмана: "...отношение ко мне партии "виновно" в том, что я перестал сам себя различать от старых партийцев... Ленин еще больше прибавил мне смелости далеко не обычным отношением, в отдельных случаях - такою степенью доверия, какая не к старому партийцу не мыслима (документы могут быть разысканы). А он знал хорошо мою биографию, в том числе и мое прежнее "плехановство".
  
  В обращении А.А. Дивильковского содержалось две просьбы: о восстановлении его членства в ОСБ и о признании за ним дореволюционного стажа пребывания в партии большевиков. "Дело идет для меня о самом жизненном моем партийном интересе, - писал дед.- Осужденный болезнью сердца на полную почти бездеятельность, - кроме литературы, - сохраняю связь с жизнью почти исключительно через Общество. Разрыв этой связи ставит под удар, без преувеличения, самую возможность жить и работать...".
  
  Решение Емельяна Ярославского было быстрым и - по первому пункту - положительным. Дед отправил свое письмо ему 13 июня 1931 года, а уже 16 июня в Президиум Общества старых большевиков поступила резолюция Ярославского: "Считаю неправильным, что вопрос об исключении из О-ва т. Дивильковского разбирался в его отсутствие, его ни разу не спросили. Прошу дело срочно пересмотреть и до окончательного утверждения доложить мне".
  
  Еще через три дня Анатолий Авдеевич нашел в своем почтовом ящике уведомление за подписью секретаря Президиума ОСБ Вейса, гласившее: "Дело об исключении тов. Дивильковского А.А. из Общества Старых Большевиков находится в пересмотре по резолюции тов. Ярославского".
  
  Вопрос об Анатолии Авдеевиче повторно рассматривался Президиумом Совета Общества старых большевиков 24 сентября 1931 года. На этот раз члены Президиума нашли решение проверочной комиссии об исключении из ОСБ Дивильковского - одного из основателей Общества и первых его секретарей (к тому же, как отмечали выступавшие, поставленного на эту должность Лениным) - неправильным и, в свою очередь, постановили: "Постановление проверкома отменить. Оставить т. Дивильковского членом О-ва, применив к нему примечание к параграфу 2 Устава О-ва, с последующим утверждением Пленума Совета".
  
  Протокол этот, видимо, не утверждался на пленарном заседании Совета ОСБ, однако, дед считал вопрос решенным. Так, во всяком случае, можно понять из записи, сделанной его рукой на заполненной им 25 января 1932 года последней в его жизни анкете: "Утвержден членом ОСБ (после исключения 9/V 1931) 24/IX 1931 г. в силу примечания к параграфу 2 Устава ОСБ ("с меньшим стажем")".
  
  Однако оснований торжествовать победу не было. Совсем наоборот. Оставалась открытой проблема партийного стажа. Коль скоро вопрос этот был поставлен, кто-то должен был его решить. Емельян Ярославский самолично этого сделать не мог и поступил, думается, единственно приемлемым для него образом: передал вопрос о стаже А.А. Дивильковского в "парттройку ЦКК ВКП(б)" для рассмотрения "в ближайшее время".
  
  Потянулись дни и недели тягостного ожидания, между тем как тучи политической непогоды сгущались...
  
  Осенью 1931 г. высшее руководство в лице Иосифа Сталина, по существу, уже единолично заправлявшего делами в партии и стране, выступило с установкой "открыть огонь критики" по тем представителям интеллигенции (историки, литераторы, преподаватели) и старым партийцам, которые были "виновны в отступлении от ленинской линии в освещении истории ВКП(б)" и проявляли "либерализм и примиренчество по отношению к троцкизму".
  
  Требование это содержалось в письме И.В. Сталина "О некоторых вопросах истории большевизма", опубликованном в октябре 1931 года в журнале "Пролетарская революция". Поводом послужило выступление в печати историка Слуцкого, утверждавшего, в частности, что в период, предшествовавший началу первой мировой войны и октябрю 1917 года, Ленин, большевики не видели большой опасности в "центризме" как течении в социал-демократии, не проявляли решительности в борьбе против меньшевиков и прочих "оппортунистов", а также не были уверены в целесообразности перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. В такой целесообразности убедил их, мол, никто иной, как Лев Троцкий.
  
  Сталин, усмотрев в этих рассуждениях опасную крамолу - попытку встать на защиту ненавистных ему "троцкистов", дал сигнал к решительному пресечению поползновений подобного рода: большевики, утверждал он, всегда, с 1904 года, твердо стояли на позициях "беспощадной борьбы с центризмом", в т.ч. меньшевизмом, и на позициях перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую; тот, кто в этом сомневается, - меньшевик и враг.
  
  Как, по большей части, и бывало в подобных случаях, в нижестоящих звеньях аппарата указание вождя было не только немедленно подхвачено, но и раздуто сверх всякой меры - как приказ громить подряд всех, кто хоть как-то и когда-то мог быть причастен к "крамоле".
  
  Особенно старалось в этом отношении руководство московской городской парторганизации, возглавлявшейся Лазарем Моисеевичем Кагановичем.
  
  Как говорилось в докладе Кагановича на московской партконференции в январе 1932 года, партийная организация столицы "быстро, с энергией и непримиримостью откликнулась на "письмо" Сталина, выявила еще ряд фактов гнилого либерализма как в преподавании, так и в литературе". Докладчик обещал и дальше вести "идейно-принципиальную борьбу с элементами, отклоняющимися от последовательно-большевистского подхода к политике партии, большевистской истории и теории". "Сильнее огонь по оппортунизму и гнилому либерализму!" - призывала и газета "Правда" в одной из передовых статей.
  
  Наращивание кампании привело к тому, что тех, кто, якобы, был повинен в "искажениях истории большевизма", стали заставлять публично "каяться". Пришлось и Емельяну Ярославскому выступить на московской партконференции с признанием, что в своем четырехтомном курсе истории ВКП(б) он допустил "искажения" и, более того, "сознательно смазал роль т. Сталина в революции, в истории партии". В "Правде" было опубликовано "Письмо в редакцию" П. Севрука, который подверг себя жестокой критике за то, что перед революцией 1917 года вместе с группой других большевиков "перешел в лагерь центристов (меньшевиков-интернационалистов), скатился до трехлетнего пребывания в меньшевистской партии".
  
  Мне трудно сейчас судить, были или не были стрелы сталинской "критики" в данном случае направлены и непосредственно против Анатолия Авдеевича, но ясно, что мишени, в которые они пускались, находились очень близко от него. Коль скоро под ударом оказывались такие старые большевики, как Ем. Ярославский, если П. Севрук осуждался лишь за то, что временно переходил в стан "меньшевиков-интернационалистов", то насколько же хрупкими и уязвимыми оказывались "партийная репутация" и позиции деда, состоявшего в меньшевистском лагере на протяжении целого ряда лет и исповедовавшего в ту пору "единство партии любой ценой"!
  
  Видимо, выдвижение прямых обвинений в этой связи против А.А. Дивильковского становилось лишь делом времени, и он это знал.
  
  Возможно, кстати, что именно с этим было связано появление в октябре 1931 года упоминавшейся уже "справки" Горовича, стремившегося доказать, что они с Дивильковским, выполняя задания В.И. Ленина, тоже боролись за раскол и размежевание с оппортунистами - в рядах швейцарской социал-демократии.
  
  В такой атмосфере подошел к концу 1931-й и начинался 1932-й год. Один из последних дней уходящего года - 29 декабря - стал для Анатолия Авдеевича днем окончательного крушения надежд. В этот день в Центральной контрольной комиссии ВКП(б) обсуждался его "вопрос". Привожу текст выписки из соответствующего протокола:
  
  "Слушали: Дивильковский, Анатолий Авдеевич, член партии с 1918 г., революционный стаж с 1897 г., в 1899 г. вступил членом в Киевский комитет РСДРП, в 1902 г. в Питере состоял главным организатором в комитете "Искры", в 1903 г. посажен в тюрьму и сослан в Архангельскую губернию, откуда вернулся в конце 1905 г., участвовал в работе Выборгского Совета рабочих депутатов, в Выборге организовал русский отдел с.-д. Комитета и Рабочее Дело. В 1906 г. бежал за границу в Швейцарию. По рекомендации Семашко вступил в Женевскую группу РСДРП, в которой активно работал в течение 12 лет. После раскола остался в ней же, находясь под влиянием ошибочной идеи: "единство партии во что бы то ни стало".
  
  При организации Общества старых большевиков в 1922 г. избран первым ответственным секретарем О-ва. В 1923 г. членом партии Ильиным подано заявление в ЦКК на то, что Дивильковский состоял членом фракции Женевской группы меньшевиков.
  
  23.Ш.-23 г. ЦКК ВКП(б) было поставлено ему на вид за несообщение о своем стаже с 1918 г. при организации О-ва старых большевиков.
  
  (Доклад Немцова, присут. Дивильковский).
  
  Постановили: Ходатайство т. Дивильковского о восстановлении ему партстажа с 1905 г. отклонить.
  
  Секретарь Партколлегии (Ем. Ярославский)".
  
  ... Конечно, никто теперь не сможет засвидетельствовать, как чувствовал себя Анатолий Авдеевич, какие мысли и переживания терзали его в новогоднюю ночь и в последующие дни начала 1932 года: Е.Ф. Дивильковская умерла в 1946 году, и все их дети тоже давно покинули этот мир. Можно, впрочем, не сомневаться, что самочувствие и настроение у деда, да и у бабушки Екатерины Францевны в ту пору были не блестящими.
  
  Январские дни несли все новые неприятности. Шла московская партконференция, выступал на ней с докладом Каганович и с "покаянием" Ем. Ярославский; "центризм" и "меньшевизм" превращались в величайший грех, "позорное пятно" на биографии партийца...
  
  В начале января дед получил от руководства Общества старых большевиков (А.М. Стопани) задание подготовить статью по "статистическим таблицам о состоянии ОСБ". Само по себе поручение было, вроде бы, неплохим знаком: Анатолию Авдеевичу как бы давали понять, что, по крайней мере в ОСБ, его все еще считают "своим".
  
  Однако нельзя не заметить, что суть задания была такова, что, выполняя его, дед должен был постоянно "сыпать соль на раны" самому себе как "статистически неполноценному большевику".
  
  3 января 1932 года Анатолий Авдеевич был вызван в "товарищеский суд при домоуправлении" дома N 15 по Мясницкой улице, где он проживал: должно было слушаться еще одно "его дело". Мне не известно, что за проступок инкриминировала Анатолию Авдеевичу "домовая общественность" - скорее всего что-нибудь в духе кухонных скандалов или несвоевременного внесения квартплаты. Однако и этот, нанесенный на бытовом уровне, удар, видимо, не мог не повлиять на настроение деда в те дни.
  
  22 января он пишет записку давнему своему другу С. Мальцеву с просьбой дополнительно достать и прислать ему таблицы, характеризующие возрастной, социальный и пр. состав ОСБ. "Я начинаю писать статью, план ее сейчас у Стопани, вероятно сегодня от него вернется с отметками и указаниями. Так чтобы не было задержки, хочу закончить к 27-му января". "Я болен, не выхожу", добавлял дед в этой записке.
  
  26-го января - новая душевная рана: нарочный со Старой площади (где находились ЦК и ЦКК ВКП(б)) принес на квартиру на Мясницкой месячной давности "Выписку из протокола N 691 заседания ЦКК ВКП(б) от 29/XII 1931 г.", содержавшую отказ признать дореволюционный большевистский стаж деда. Сохранившаяся в архивах расписка в получении пакета, нацарапанная Анатолием Авдеевичем на клочке бумаги, написана неверной рукой человека тяжело больного или испытавшего сильное психическое потрясение.
  
  В тот же день, 26-го января, либо на следующий, 27-го, дед (видимо, так и не закончив статью, заказанную ему А.М. Стопани) покинул Москву и отправился в Поваровку. Его сопровождали Екатерина Францевна и старший внук, 11-летний Георгий.
  
  События последнего дня жизни А.А. Дивильковского - 28 января 1932 года - зафиксированы в соответствующем милицейском протоколе и в заключении судебно-медицинской экспертизы. Я не стану воспроизводить подробностей, изложенных в этих документах, ограничусь лишь тем, что, по-моему, существенно для понимания того, почему и как ушел из жизни Анатолий Авдеевич.
  
  ... Он вышел из дома в Поваровке около одиннадцати часов утра, сказав родным, что отправляется на прогулку. Был одет в старый рыжеватый полушубок поверх вязаной шерстяной фуфайки, на ногах - подшитые валенки, на голове - поношенная шапка-ушанка. В карманах у деда лежали очки, огрызок карандаша, ключи от дачи, мелкие деньги, несколько старых использованных билетов на пригородный поезд и два ножа: кухонный (который дед выбросил или обронил неподалеку от места своей гибели) и складной перочинный.
  
  И еще при нем была спрятанная в нагрудном кармане почтовая открытка - портрет Владимира Ильича Ленина...
  
  С трудом передвигая налитые свинцовой тяжестью ноги, он двинулся по лесу, начинавшемуся почти сразу же за калиткой.
  
  Наверное, привычно ныло в груди слева, хотелось сжаться в комок, опуститься прямо в снежный сугроб, забыться. Не видеть больше ни серого низкого неба, ни темных елей, плотной стеной обступивших со всех сторон. Не знать, не вспоминать ни о чем...
  
  Минут через двадцать, пройдя с километр по лесной дороге, дед остановился. Медленно снял и положил на снег, мехом вниз, полушубок, сдернул с головы шапку, размотал обвязывавший шею серый шарф... Сел на поваленный ствол старой елки, закрыл глаза и крепко сжал ладонями седую голову.
  
  О чем он думал в те последние минуты своей жизни? О том, что не может и не будет больше бессильно и покорно наблюдать за тем, что творится с партией, страной, с окружающими, с ним самим? Не может и не будет жить так, как жил в последнее время, опозоренный, отгороженный от людей стеной недоверия и страха, в вечном опасении быть судимым неправедным судом?
  
  С той поры, как не стало Ленина, в его жизнь, в его судьбу, которую за тридцать с лишним лет он ни разу ни в мыслях, ни в делах не отделил от судьбы партии и революции, постепенно, но неотвратимо входило что-то новое - чуждое и враждебное. Точно мрачная туча наползала на безоблачное небо солнечного полдня. В окружавшую его прежде атмосферу привычного кипения революционных страстей, где высшей силой все же всегда был разум, а критерием в оценке слов и поступков товарищей - соответствие интересам борьбы за дело трудового народа, вторгались, подчиняя себе все и вся, иная сила, иные мерки и мотивы поведения. То была всесокрушающая сила воли одного человека - генсека ЦК Сталина.
  
  Анатолий Авдеевич с нарастающей тоской и тревогой отмечал в последние годы, как постепенно эта воля, в стремлении к неограниченному самоутверждению, ломала - часто жестоко и бессмысленно - волю и судьбы других людей, освобождалась, точно от пут, от правил и принципов, положенных в основу жизни партии Лениным; направляла события по руслу, все больше отклонявшемуся от правильного и нормального, по понятиям Дивильковского, порядка вещей.
  
  Не то, чтобы он считал полностью неверным генеральный курс ВКП(б). Анатолий Авдеевич всей душой был за скорейшее превращение России нэповской в Россию социалистическую. Сознавая, что историей отпущен лишь малый срок для проверки первого опыта строительства социализма на Земле, он соглашался и с требованием ЦК во главе со Сталиным о форсированной индустриализации и коллективизации. Понимал, что в белых перчатках этих задач не решить, что в такой мелкобуржуазной стране, как Россия, неизбежно приходится вести суровую борьбу против жульничества, тунеядства и других пережитков прошлого. Зная, что партии нужно единство воли и действий, осуждал троцкистско-зиновьевскую оппозицию за авантюризм и раскольнические действия и одобрял шаги ЦК, направленные на ее дискредитацию и разгром, видя в этом продолжение ленинской "разделки" с соглашателями и ликвидаторами.
  
  Но он не мог согласиться с тем, что в партии все больше замирало, цепенело в страхе и подобострастии биение живого пульса коллективной творческой мысли; гасла товарищеская дискуссия, а вместо нее все шире распространялось жесткое, нетерпимое командование с капризной резкостью суждений и крайностью оргвыводов. Не мог смириться со зловещей особенностью генсека, который, боясь подлинных и мнимых политических противников, в то же время стремился всегда иметь под рукой "врагов", - чтобы, насаждая атмосферу подозрительности и чрезвычайщины, утверждать собственную "непогрешимость" и безраздельную власть. Стоило ли столько лет бороться с деспотией самодержавия, чтобы взамен получить "своего" деспота?
  
  Было ли справедливым и обоснованным вынесенное ЦК в двадцать девятом году категорическое суждение о линии Бухарина и Рыкова как правооппортунистической? Было ли правильным принятие известных оргмер - выведение этих товарищей из Политбюро, а затем и из ЦК, снятие их с занимавшихся ими ответственных постов? По-ленински ли было развертывать и дальше, во все более широких масштабах и грубых формах кампанию травли и наказания тысяч партийных, советских и хозяйственных работников, обвиненных в правом уклоне или примиренческом отношении к правоуклонистским ошибкам? Нужны ли были постоянные "перетряхивания" аппарата под предлогом борьбы с бюрократизмом? Не слишком ли много жертв среди своих?
  
  Уходили, растворялись в политическом небытии старые товарищи по борьбе - честные, преданные партийцы; их место занимали, заполняя собой все новые клеточки и этажи здания партийного и государственного аппарата, иные люди, нередко чуждой, непонятной и отчасти даже страшной породы - холодные, бездушные, мыслящие лишь "от и до", ревностные исполнители воли вождя... Сами сплошь и рядом нечестные и нечистые на руку!
  
  В кругу лиц, облеченных властью и доверием генсека, такие, как Анатолий Авдеевич, давно уже стали ненужными и обременительными, их внутренний протест и несогласие раздражали, а неуклюжие попытки приладиться к новым веяниям и реалиям только делали их смешными...
  
  И вот это "письмо" Сталина... Теперь внимание гонителей привлекла история борьбы большевизма и меньшевизма - да нет, не история, конечно, а люди, такие, как он, старые партийные кадры, "старики", среди которых слишком много, с точки зрения генсека, думающих самостоятельно, мыслящих еще по-ленински...
  
  И, наверное, помнил, помнил не прощающий обид "вождь" давний случай, когда, поощряемый Владимиром Ильичем, он, Дивильковский, во имя торжества принципов посмел нарушить "субординацию" и поставил под сомнение компетентность московской партийной верхушки...
  
  Посреди безмолвия зимнего леса в голове у Анатолия Авдеевича, должно быть, громом и звоном отдавались, казалось, тысячу уже раз слышанные голоса беспощадных гонителей: "В непримиримой борьбе против оппортунизма, против гнилого либерализма партия еще теснее сплотится вокруг ЦК во главе со Сталиным! Недавнее письмо вождя мобилизует внимание партии против троцкистских контрабандистов и фальсификаторов истории большевизма, требует усиления большевистской бдительности на каждом участке идеологического фронта! Вы напрасно думаете, товарищ Дивильковский, что у нас короткая память: партия не забыла о вашем темном прошлом! Это вам прежде все сходило с рук, теперь времена не те, придется ответить! Никто не станет больше церемониться с перекрасившимся меньшевиком!".
  
  Сердце - уже в который раз - сжал острый страх. Не за себя - за близких и дорогих: за Катю, за Ваньку, Максима, девочек; за их детей - его внуков: когда его объявят "врагом народа" и исключат из партии, на каждого из них тяжким грузом ляжет его "вина"...
  
  ... Анатолий Авдеевич открыл глаза, достал из нагрудного кармана рубашки открытку с изображением дорогого лица. Огрызком карандаша, на колене, быстро нацарапал на обороте портрета: "Простите, бедная Катя и все-все. Нет сил жить, болен"...
  
  Тяжело поднялся на ноги. Ни мыслей, ни чувств больше не было - только беспредельная тоска от сознания, что жизнь кончилась.
  
  Не давая себе испугаться или расслабиться, достал из кармана брюк и открыл перочинный нож. Остановился на мгновение, потом рухнул на колени на расстеленный на снегу полушубок и, лицом вперед на острие ножа, - шагнул за порог бытия...
  
  Через несколько часов коченеющее тело Анатолия Авдеевича было найдено лежащим на окровавленном снегу, в километре от дома, на даче в Поваровке. Горло его в том месте, где проходит сонная артерия, было вспорото перочинным ножом, который валялся тут же на снегу подле безжизненной кисти руки с побелевшими ногтями. Его увезли в Москву и похоронили тихо, без посторонней публики.
  
  Еще через пару недель в журнале "Каторга и ссылка" был опубликован очерк "Памяти Анатолия Авдеевича Дивильковского" за подписью В.Д. Бонч-Бруевича:
  
  "Совершенно неожиданно пришла горькая, печальная весть - умер недалеко под Москвой А.А. Дивильковский, умер не от гриппа, напоминающего сейчас свирепую "испанку" и косящего теперь у нас множество людей, умер не обыкновенной смертью, а покончил с собой самоубийством в лесу, вдали от жилья, вонзив себе перочинный нож в горло. Особое, сложное, тяжелое душевное переживание предшествовало этому ужасному безумному поступку, который не должен был совершать большевик-коммунист...".
   Может быть, и не должен. Только, я думаю, дед знал, что делал. Добровольный уход его из жизни, предотвратив неизбежный в противном случае "процесс над меньшевиком", дал всем нам, его родным и ближайшим прямым потомкам, возможность жить, учиться, работать, не испытав (ни разу!) прикосновения тяжелой руки сталинских опричников. А некоторым из нас - даже сохранить верность тем идеалам, которыми так дорожил Анатолий Авдеевич и которые он мечтал воплотить в жизнь в СССР - вместе с Лениным, вместе с Лениным...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"